На полпути в ад

КАНАТА ХВАТАЕТ

Генри Фрейзера, глубоко убежденного, что почти все чудеса на свете делаются не без зеркал, послали служить в Индию. Не успел он ступить ногой на берег, как разразился громким хохотом. Те, кто его встречал, не без тревоги осведомились о причине столь буйного веселья. Генри ответил, что смеется при одной лишь мысли об Индийском фокусе с канатом.

На официальном завтраке, данном в честь его приезда, Генри испустил аналогичные пугающие звуки и дал то же самое объяснение, равно как и на военном параде, на званых обедах, в повозках рикш, на базаре, в клубе и на спортивной площадке за игрой в поло. Вскоре он прославился от Бомбея до Калькутты как человек, который смеется над Индийским фокусом с канатом, и стал наслаждаться заслуженной популярностью.

Но вот наступил день, когда Генри сидел у себя в бунгало и изнывал от скуки. Вошел бой и с подобающими поклонами доложил, что за дверью стоит факир, жаждущий чести развлечь сахиба Индийским фокусом с Канатом. От души смеясь, Генри дал согласие и вместе со стулом проследовал на веранду.

Внизу на пыльной земле огороженного участка стоял заметно истощенный старик туземец, а при нем были юркий подросток, объемистая плетеная корзина и громадная кривая сабля. Из корзины туземец вытащил метров десять толстого каната, сделал два или три пасса и подбросил канат в воздух. Там он и остался. Генри хмыкнул.

Мальчик подпрыгнул, обхватил канат всем телом и полез вверх, перебирая руками, как обезьянка. Добравшись до самого верха, мальчик бесследно исчез. Генри чуть не лопнул со смеху.

Вскоре туземец начал проявлять явные признаки нетерпения: задрав голову, он стал звать мальчика, постепенно переходя на завывание и крик. Он разрешал ему спуститься, он повелевал ему спуститься, он умолял его спуститься, он начал ругаться и сыпать страшными проклятиями. Мальчик, казалось, не обращал на все это внимания. Генри сотрясал воздух раскатами громового хохота.

Тогда старик, зажав в зубах огромную кривую саблю, вцепился в канат и сам полез вверх с поистине матросской сноровкой. Он тоже исчез, достигнув конца каната… Генри еще больше развеселился.

Тут неизвестно откуда раздались крики, пронзительный визг, а затем душераздирающий вопль. В воздухе показалась нога и тяжело шлепнулась на землю, за нею рука, другая нога и прочие части тела, а под занавес (не при дамах будет сказано) — голый зад, который грохнулся оземь, как бомба. На Генри напали корчи.

Наконец, держась за канат одной рукой и бормоча под нос какую-то скороговорку, на землю соскользнул и сам старик. С глубоким поклоном он вручил Генри лезвие, чтобы тот мог засвидетельствовать, что оно еще дымится от свежей крови. Генри схватился за живот.

Туземец, испытывая, по-видимому, угрызения совести, собрал тем временем расчлененные останки своего юного помощника, осыпая каждую часть тела сотнями горестных стенаний и ласковых слов, и сложил их все вместе в гигантскую корзину.

В этот миг Генри решил, что теперь самое время раскрыть карты; готовый поставить тысячу против одного за то, что (перед тем как его позвали на террасу) весь его участок наводнили зеркалами, он выхватил револьвер и расстрелял в разных направлениях все шесть патронов, надеясь угодить хотя бы в одно из коварных зеркал.

Ничего такого, разумеется, не случилось, но туземец подскочил от испуга, быстро огляделся и выудил из пыли у собственных ног омерзительную змейку, не толще карандашного грифеля, — ее убила случайная пуля Генри. Старик испустил вздох облегчения, вежливо коснулся тюрбана, снова обратился к корзине и проделал над нею два или три пасса. Тотчас же из нее выскочил непоседа мальчишка — целехонький, живой, улыбающийся, брызжущий здоровьем и озорством, пританцовывающий от радости.

Факир торопливо смотал канат и с поклоном подошел к Генри, чтобы поблагодарить его за спасение своей жизни от ядовитой змейки, которая оказалась не более и не менее как бенгальским крейтом: один укус, и человека одиннадцать секунд сводит колесом, а потом он валится на землю мертвый, как доска.

— Если бы не небеснорожденный, — сказал туземец, — я бы кончился на месте, а мой непослушный мальчик, моя гордость и отрада, лежал бы четвертованный в корзине, покуда слуги сахиба не снизошли бы выкинуть его останки на съедение крокодилам. Наши ничтожные жизни, наше убогое имущество — все в распоряжении сахиба.

— Чего уж там! — отмахнулся Генри. — Мне много не нужно: объясни, как делается этот фокус, иначе выйдет, что я смеялся над самим собой.

— Может быть, сахиб предпочтет секрет превосходной жидкости для ращения волос? — неуверенно спросил туземец.

— Нет, нет, — ответил Генри, — только фокус.

— Я владею тайной особого возбуждающего средства. Оно может пригодиться сахибу — не сейчас, конечно, а в более преклонном возрасте…

— Фокус, — потребовал Генри. — И не тяни резину.

— Хорошо, — сказал туземец. — Нет ничего более простого. Сахиб делает пасс, вот так…

— Погоди, — прервал его Генри. — Вот так?

— Совершенно верно, — подтвердил туземец. — Затем подбрасывает канат… Так. Видите? Он натягивается и застывает в воздухе.

— Действительно, — согласился Генри.

— Теперь мальчик может свободно влезть по нему, — продолжал туземец. — Полезай, мальчик! Покажи сахибу.

Мальчик с улыбкой взобрался наверх и исчез.

— А теперь, — сказал туземец, — сахибу придется извинить меня, но я тотчас же вернусь. — С этими словами он сам залез наверх, по частям сбросил на землю мальчика и проворно вернулся к Генри. — Все это, — продолжал он, размахивая руками и ногами мальчика под носом у Генри, — все это доступно каждому. Правда, есть тут маленькая закавыка: пасс, что я делаю, когда воссоединяю тело. Если сахиб соблаговолит присмотреться повнимательнее… вот так.

— Вот так? — переспросил Генри.

— Сахиб усвоил его в совершенстве, — отозвался туземец.

— Очень интересно, — одобрил Генри. — Скажи, а что там наверху?

— Ах, сахиб, — улыбнулся туземец, — там нечто поистине упоительное.

Туземец проделал церемонию прощания и удалился вместе с огромной корзиной, исполинской кривой саблей и непослушным мальчиком. Оставшись в одиночестве, Генри несколько приуныл: от Декана до ущелья Кхибер он был известен как человек, смеющийся над Индийским фокусом с канатом, а теперь ему стало не до смеха. Генри решил хранить молчание, но, к несчастью, этого оказалось мало. На официальных завтраках, званых обедах, в клубе, на военном параде, на базаре и за игрой в поло от него ждали взрывов хохота, а в Индии каждому лучше делать то, чего от него ждут. Генри страшно невзлюбили, против него начали плести интриги, и вскоре его выгнали со службы.

Это было тем более досадно, что он успел жениться на даме с решительным лицом — весьма достойной, всегда подтянутой, ясноглазой, чуть слишком властной и ревнивой, как демон, но во всех отношениях — мэмсахиб высшего полета, которая отлично знала, в чем заключаются обязанности мужа. Она сказала Генри, что ему следует поехать в Америку и там нажить состояние. Генри согласился, супруги уложили вещи и отправились в Америку.

— Надеюсь, — сказал Генри, когда на горизонте показался Нью-Йорк, — надеюсь, что наживу это самое состояние.

— Конечно, — откликнулась жена. — Ты должен проявить настойчивость.

— Хорошо, милочка, — сказал Генри.

Однако, высадившись на берег, он обнаружил, что все состояния уже нажиты (это открытие неизменно делает всякий, кто приезжает в Америку с подобной целью). Проскитавшись без места несколько недель, Генри приготовился снизить требования: он соглашался всего лишь на работу, потом — на плохо оплачиваемую работу и, наконец, на работу за харчи и ночлег.

До этой крайности супруги дошли в маленьком городке Среднего Запада.

— Ничего не остается, милочка, — сказал Генри. — Придется показать Индийский фокус с канатом.

Жена горько всплакнула при мысли о том, что мэмсахиб будет вынуждена демонстрировать столь экзотическое искусство в среднезападном городке перед среднезападной публикой. Она осыпала мужа упреками за потерянное место, за сомнительные мужские достоинства, за то, что он не уследил за ее собачкой и бедняжку на его глазах задавила машина, за взгляд, какой он бросил на парсскую девушку в Бомбее. Тем не менее доводы рассудка и голода возобладали; супруги отнесли ростовщику последнюю безделушку и вложили образовавшийся капитал в канат, вместительный саквояж и уродливый ржавый ятаган, который они высмотрели в лавке старьевщика.

Увидев сей последний предмет, жена Генри наотрез отказалась участвовать в затее, если ей не будет предоставлена главная роль, а Генри не удовольствуется ролью подручного.

— Но ведь, — начал Генри, с опаской проводя большим пальцем по источенному и зазубренному лезвию наводящего ужас ржавого орудия, — ты же не умеешь делать пассы…

— А ты меня научишь, — возразила жена, — и если что-нибудь случится, пеняй на себя.

И Генри научил жену. Можете не сомневаться, его инструкции были предельно точны. В конце концов жена все переняла, и осталось лишь вымазаться кофейной гущей. Генри наспех смастерил себе тюрбан и набедренную повязку; жена же украсилась сари и двумя пепельницами, позаимствованными в гостинице. Супруги облюбовали подходящий пустырь, собрали большую толпу, и представление началось.

Взлетел канат. Как и следовало ожидать, он остался натянутым в воздухе. Толпа с многоголосым хихиканьем зашептала, что все это делается при помощи зеркал. Перебирая руками, Генри не без пыхтения полез вверх. Добравшись до конца, он позабыл и о толпе, и о представлении, и о жене, и даже о себе самом, так изумило и восхитило его открывшееся перед ним зрелище.

Генри словно выполз из глубокого колодца на нечто вроде твердой почвы. Пейзаж вокруг него нисколько не походил на тот, что остался внизу, а напоминал индийский рай, изобилующий лесистыми долинами, беседками, ибисами и всякой всячиной. Однако изумление и восторг Генри были вызваны не столько прелестями ландшафта, сколько присутствием некой юной особы в одной из беседок, а беседка по странной случайности была наводнена венками, балдахинами и пологами, заросла зеленью и пестрела цветами, испускавшими дурманящий аромат. Девушка, являвшаяся, бесспорно, не кем иным, как гурией, обворожительным существом в крайне легком одеянии, явно ожидала Генри и приветствовала его с экстатическим пылом.

Генри, достаточно любвеобильный по природе, обвил руками шею девушки и пристально посмотрел ей в глаза. Они были поразительно красноречивы. Они, казалось, вопрошали: «Отчего бы и не побаловаться, пока светит солнышко?» Идея пришлась Генри весьма по вкусу, и он запечатлел на губах девушки длительный поцелуй, со смутным и беззаботным неудовольствием подсознательно отметив доносившиеся снизу завывания и вопли жены.

«Если у человека есть хоть капля такта или деликатности, — подумал он, — разве он позволит себе завывать и вопить в такую минуту?» И тут же перестал думать о жене.

Нетрудно вообразить его разочарование, когда сладостные объятия, в которых он покоился, вдруг разомкнулись. Он обернулся: перед ним предстала жена, доведенная до исступления, багровая от ярости, с демоническим гневом в очах, с зажатым в зубах страшным ятаганом.

Генри попытался встать, но жена опередила его и, не успел он спустить на пол левую ногу, угодила ему огромным зазубренным острием в филейную часть, в результате чего Генри не осталось ничего другого, как пасть ниц к ее ногам.

— Побойся бога! — вскричал он. — Это же фокус. Часть представления. Не принимай это всерьез. Помни о публике. Представление должно продолжаться.

— Оно и будет продолжаться, — заверила доблестная половина, полоснув его по рукам и ногам.

— Ох уж эти зазубрины! — вскричал Генри. — Сделай одолжение, милочка, прошу тебя. Поточи лезвие о какой-нибудь камень.

— Для тебя, аспида, и такое слишком хорошо, — ответила жена, не переставая разить и кромсать. Очень скоро Генри остался без конечностей.

— Ради всего святого, — взмолился он, — не забудь пассы. Дай я тебе все объясню еще раз!

— К черту пассы! — сказала жена и последним взмахом снесла ему голову; голова покатилась как футбольный мяч.

Жена, не мешкая, собрала разрозненные останки бедняги Генри и побросала их вниз под аплодисменты и смех толпы, более чем когда-либо убежденной, что все это делается при помощи зеркал.

Затем супруга схватила ятаган и хотела было последовать вниз за мужем, не из мягкосердечного намерения вновь собрать несчастного, а с целью полоснуть еще разочек-другой по наиболее крупным кускам. Но тут она почувствовала на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидела божественного юношу с внешностью магараджи высшей Касты, совершеннейшего Родольфо Валентине [38], в глазах которого явственно можно было прочесть слова: «Лучше возлечь на ложе страсти, чем воссесть на электрический стул».

Эта идея предстала перед женщиной во всей своей неоспоримой убедительности. Она помедлила лишь для того, чтобы просунуть голову в отверстие и крикнуть: «Вот что ожидает свинью мужа, который изменяет жене со скотиной туземкой», а потом смотала канат к себе наверх и вступила в беседу с соблазнителем.

Вскоре на место происшествия прибыла полиция. Вверху не было ничего, кроме воркующих звуков, словно там в свадебном полете кружили горлицы. Внизу в пыли валялись куски тела Генри, их уже облепили мясные мухи.

Толпа объяснила полиции, что это всего-навсего фокус, он делается при помощи зеркал.

— Вот как, при помощи зеркал? — сказал сержант. — Похоже, что об этого бедолагу разбилось самое большое из них.