На луче света

БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Зоопарк Бронкса является одним из главных животных изоляторов в Соединенных Штатах. Занимая более чем 250 акров в самом сердце большого города, это самый крупный городской заповедник в мире. Известный своим стремлением сохранить многие исчезающие виды планеты, он является домом для таких разнообразных экземпляров, как олень Давида и зубр, не говоря уже о множестве редких грызунов, змей и насекомых.

Изначально идея заключалась в том, чтобы взять только тех пациентов из первого и второго отделений, которые будут способны осмыслить поездку. Прот наложил на нее вето, отметив, что тем, кто хотел поехать, но не получил разрешение, мог быть нанесен необратимый ущерб. Таким образом, около тридцати пяти наших больных сели в то утро в автобус: все (за исключением обитателей четвертого отделения), кто выразил желание поехать. Они были разделены на группы по шесть человек, каждая в сопровождении трех сотрудников — больничного стажера, медсестры, санитара или охранника — и волонтера зоопарка.

На следующее утро Жизель сообщила мне, что поездка имела грандиозный успех для каждой из сторон, значительно подняв моральный дух как персонала, так и пациентов, и вскоре было запланировано разработать серию из четырех поездок в год: в зоопарк, Музей естественной истории, Центральный парк и Метрополитен-музей.

Реакция прота изменялась от восторга при виде такого разнообразия животных до депрессии из-за того, что все они «лишены свободы без суда и следствия». Он переходил от клетки к клетке, от вольера к вольеру, останавливаясь возле каждого обитателя, и куда бы он ни пошел, слоны, зебры или лебеди, трубя и крича, подбегали к нему настолько близко, насколько только было возможно. Он, в свою очередь, казалось, «успокаивал» их, издавая разные своеобразные звуки и едва заметно жестикулируя. По словам Жизель, казалось, что животные со всего мира собрались послушать, что он скажет, и он говорил.

Но самыми громкими просителями были шимпанзе и гориллы, которые скулили и визжали, словно очень капризные дети. Прот, в свою очередь, еще больше переполошил охранников и волонтеров зоопарка, прыгая на подпорную стену и тыкая пальцем в проволочную сетку для прикосновения, которое сразу же успокоило бы обезьян, если бы не их хозяева.

Не уверен, была ли таким способом передана какая-либо информация, но мы получили сообщения от служащих зоопарка, что многие из их подопечных существенно изменили свою модель поведения после визита прота. Например, медведи и тигры прекратили свои бесконечные расхаживания, а частота причудливого поведения и членовредительства среди приматов значительно снизилась. Когда Жизель спросила, что животные ему «говорили», он ответил:

— Они говорили: «Помоги! Выпусти нас!»

— И как они отреагировал на это?

— Я призвал их не унывать — все идет к тому, что люди не задержатся здесь надолго.

Конечно, все это не доказывает, что прот и обитатели зоопарка действительно общались. Для того, чтобы проверить эту возможность, Жизель попросила его записать информацию, которую он от них получил (например, их личные истории, которые ни она, ни прот не могли бы узнать заранее). Когда она получит его отчет, то планирует встретиться с работниками зоопарка, чтобы проверить, есть ли во всем этом какой-то смысл.

Единственной негативной стороной поездки было то, что некоторые пациенты пришли к такому же выводу, как и прот, и требовали узнать, почему обитатели зоопарка были заперты и какие преступления они совершили. Возможно, это беспокойство было связано не столько с самими животными, сколько с их собственным заключением, которое во многих случаях они считали необоснованным. Прот, в свою очередь, часто напоминал мне, что здесь должны быть люди, которые находятся за пределами психиатрических учреждений, а не наоборот.

Я до сих пор не знаю, может ли прот разговаривать с животными, но все это меркнет по сравнению с тем, что произошло позднее в то утро. Как обычно, я все пропустил, но те, кто видел это, постарались, чтобы я все узнал.

Я разыскивал Лу, чтобы посмотреть, по-прежнему ли он набирает вес, когда ко мне, неистовствуя и крича, подбежала группа маниакальных, помешанных и зависимых пациентов. Я почувствовал некоторое беспокойство — они были расстроены, что время от времени прот исчезает и оставляет вместо себя Роберта? — когда один из них выкрикнул, что пора отправить Мануэля домой.

— Почему? — спросил я.

— Потому что он просто перелетел через лужайку!

— Где он?

— Он все еще там!

Толпа пациентов потянулась за мной, когда я направился вниз по лестнице и вышел через парадную дверь, где нашел сидящего на ступеньках и обхватившего голову руками Мануэля. Он, не стесняясь, плакал.

— Я так давно хотел это сделать… — всхлипнул он. — Теперь я могу умереть.

— Ты хочешь умереть, Мэнни?

— Нет, нет, нет, совсем нет. Просто я так боялся умереть прежде, чем научусь летать, и прожить свою жизнь впустую. Теперь, когда я могу умереть, то понимаю, как хорошо жить. Мне больше не страшно.

Полагаю, это имело какой-то смысл, по крайней мере, для Мануэля.

— Как ты это сделал, Мэнни? Как ты оторвался от земли?

— Не знаю, — признался он с легким латиноамериканским акцентом. — Прот сказал, что мне нужно представить себе полет до самых мельчайших деталей. Я так старался. Так сильно концентрировался… — он закрыл свои темные, сияющие глаза, его голова наклонилась влево, потом вправо, словно он снова переживал свой воображаемый полет. — И внезапно я понял, как это сделать!

— Я попрошу доктора Торстейна встретиться с тобой как можно скорее, хорошо? Думаю, в ближайшее время ты сможешь перейти в первое отделение.

Тихо всхлипывая, он, как ни в чем не бывало, сказал:

— Теперь все хорошо.

К этому времени его окружили несколько сотрудников. Я спросил одну из медсестер, видел ли кто-то из них, как Мануэль взмыл в воздух. Никто ничего не видел. Только пациенты были свидетелями этого невероятного подвига.

Видели ли они его? Вряд ли. Летал ли Мануэль? Тоже маловероятно, хотя они и утверждают, что он парил, словно орел. Главное, что он в это верит. С этого дня он никогда больше не махал руками. Его заветная мечта свершилась, он был счастлив, уверен в себе, в полном согласии с миром.

Я совершенно забыл о Лу.

Как только Роб зашел ко мне в кабинет, я спросил его, читал ли он материалы и слушал ли записи, которые я ему дал.

— О, да, — ответил он. — В это трудно поверить, но думаю, все, что ты рассказал мне — правда.

Я всматривался в его глаза, пытаясь заметить там признаки неуверенности или даже двуличия, но ничего не нашел.

— Я тоже. У нас уже есть практически полная картина происходящего. Остался всего лишь один недостающий кусок. Поможешь мне его найти?

— Постараюсь.

— Это связано с твоей женой и дочерью.

Он громко вздохнул.

— А я все думал, когда же ты до этого дойдешь.

— Пришло время, Роб. Ты справишься с этим.

— Я бы не был в этом так уверен, но я попробую.

— Хорошо. Думаю, у нас получится сделать это без гипноза. Я просто хочу, чтобы ты рассказал мне все, что сможешь о том дне, когда ты вернулся со скотобойни и увидел выходящего из парадной двери мужчину.

Роб смотрел в пространство перед собой и молчал.

— Ты погнался за ним в дом, — я ткнул пальцем, — где он перебежал через кухню и выскользнул сквозь заднюю дверь. Оросители все еще работали. Ты помнишь что-нибудь из этого?

К его глазам подступили слезы.

— Ты помнишь, что произошло дальше, Роб? Это очень важно.

— Я догнал его и повалил на землю.

— Что случилось потом?

По его лицу катились слезы. Но я видел, что он напряженно думает, стараясь вспомнить, что сделал с незнакомцем, убившим его жену и дочь. Его глаза метались от стены к моему креслу, от кресла к потолку. Наконец, он сказал:

— Я не знаю, правда. Следующее, что я помню, это как я вхожу в дом и несу Салли и Бекки в их кровати.

— А потом ты отмыл кухню, попрощался и направился к реке.

— Я тоже хотел умереть.

— Ладно, Роб. Достаточно. Я горжусь тобой. Должно быть, это было очень трудно.

Он вытер глаза рукавом рубашки, но ничего не ответил.

— Сейчас я хочу дать тебе минуту отдыха. Закрой глаза и просто успокойся. Пусть твое тело, каждый твой палец на руках и ногах расслабится. Хорошо. Мне нужно немного поговорить с Гарри. Гарри?

Нет ответа.

— Гарри, прятаться бесполезно. Я могу ввести Роберта в транс и найти тебя так.

Я не слишком был в этом уверен, но надеялся, что Гарри мне поверит.

— Выходи. Я просто хочу поговорить с тобой. Я не причиню тебе боль, обещаю.

— Ты не станешь меня наказывать?

— Гарри?

Его лицо выглядело слишком ожесточенным и хмурым, как у пятилетнего.

— Мне все равно, накажешь ты меня или нет. Я бы сделал это еще раз.

— Что бы ты сделал, Гарри?

— Я бы снова убил дядю Дэйва, если бы мне представилась такая возможность.

— Он выглядел достаточно убедительно.

— Ты убил дядю Дэйва?

— Да. Разве не об этом ты хотел спросить меня?

— Ну… да. Как ты его убил?

— Я сломал его огромную жирную шею.

— Где это произошло?

— На заднем дворе. Было мокро.

— Дядя Дэйв что-то сделал с Салли и Ребеккой?

— Да, — прорычал он. — То же самое, что он сделал с Робином.

— Так ты убил его.

— Я же говорил тебе, что я убью его и убил.

— Это очень важно, Гарри. Ты когда-нибудь убивал кого-то еще?

— Нет. Только эту огромную жирную свинью.

— Ладно. Спасибо, что пришел, Гарри. Теперь ты можешь вернуться. Если понадобишься, я дам тебе знать.

С угрюмым видом он медленно исчез.

Я немного подождал.

— Роб?

— Да.

— Ты что-нибудь слышал?

— Что именно?

— Гарри только что был здесь. Он рассказал мне, что случилось. Рассказал, кто убил человека, который лишил жизни твою жену и дочь.

— Его убил я.

— Нет, Роб, ты никогда никого не убивал. Его убил Гарри.

— Гарри?

— Да.

— Но Гарри всего пять лет, разве нет?

— Это правда. Но он находится в очень сильном теле. В твоем теле.

Я почти видел огни, загорающиеся в глазах Роберта.

— Это значит, что все эти годы я убегал от того, чего никогда не было?

— Это было, Роб, Салли и Ребекка мертвы. Но ты не убивал человека. Это сделал Гарри.

— Но Гарри — это я!

— Да, он часть тебя. Но ты не несешь ответственности за его действия, пока он не интегрирован в твою личность. Ты понимаешь?

— Я… думаю да, — он выглядел озадаченным.

— И есть еще одна проблема. Ты винишь себя в их смерти, потому что в ту субботу ты пошел на работу вместо того, чтобы остаться дома вместе с ними.

— Это был прекрасный день. Они хотели, чтобы я взял выходной.

— Да.

— Но я не взял, потому что мы нуждались в деньгах.

— Да, Роб. Ты ушел на работу в субботу, как и все остальные твои сослуживцы. Понимаешь? Все произошедшее в тот день — не твоя вина. Ты ни в чем не виноват.

— Но Салли и Ребекка погибли, потому что меня не было рядом.

— Это правда, Роб, и мы не можем их вернуть. Но мне кажется, теперь ты готов с этим смириться.

Его грудь поднималась и опускалась, поднималась и опускалась.

— Думаю, пришло время идти дальше.

— Пора приступить к заключительному этапу твоего лечения.

— К интеграции.

— Да.

Подумав об этом, он взял себя в руки и сказал:

— Как мы это сделаем? — он машинально схватил банан и начал снимать с него кожуру.

— Первое, что мы сделаем, это постараемся задержать тебя в сознании как можно дольше. Я хочу, чтобы с этого момента ты оставался Робертом, если только я специально не попрошу выйти кого-нибудь другого.

— Не знаю, удастся ли мне удерживать прота.

— Постепенно мы с ним справимся. Просто делай все возможное.

— Буду стараться.

— Отныне вся больница — это твое безопасное убежище. Понял?

— Понял, — ответил он.

— Пойдем, я вернусь во второе отделение вместе с тобой.

С глубокой печалью я узнал, что у Эммы Виллерс была диагностирована неизлечимая и быстро прогрессирующая форма рака поджелудочной железы.

Я понял, что произошло нечто ужасное, когда Клаус, с выпученными глазами и мертвенно-бледным лицом, ввалился ко мне в кабинет после беседы с Робертом. Я подумал, что он заболел и попросил его присесть. Он покачал головой и выложил всю эту историю.

— Она поялась врачей, — сказал он. — Она нигогда не годила к ним, а я нигогда ее не заставлял, — взяв себя в руки, он добавил: — Я беру больничный. В бое отсутствие исполнять обязанности директора путете вы.

Я начал протестовать — считал, что все эти подробности меня не касаются — но как я мог? Он выглядел таким несчастным, что я похлопал его по плечу (впервые для нас обоих) и сказал ему, что о больнице он может не беспокоиться. Он дал мне ключи от своего кабинета, я выразил какие-то невнятные соболезнования и поддержку по поводу состояния его жены, и он ушел, его покатые плечи были опущены ниже, чем когда-либо. Внезапно я вспомнил проповеди Рассела о стремительно приближающемся апокалипсисе и наконец-то понял, что он имел в виду: для него, как и для всех, смерть означала конец света.

Я сел и попытался представить, как можно исправить все эти непрошеные события. Но всё, о чем я мог думать, это облегчение и благодарность за то, что это не моя жена или кто-то из моих детей, и я поклялся проводить больше времени с Карэн и чаще звонить своим сыновьям и дочерям. Потом я вспомнил, что как у исполняющего обязанности директора у меня будет еще меньше времени, чем прежде, и неохотно направился в кабинет Виллерса в надежде, что его стол будет аккуратно убранным, как впрочем, это обычно и было. Вместо этого, он очень напоминал мой собственный, покрытый неотвеченными письмами, непроверенными документами и непросмотренными сообщениями и записками. Его ежедневник был заполнен с восьми тридцати до половины пятого или позже каждый день на несколько недель вперед. И со смешанными чувствами я подумал: выход на пенсию придется отложить.

Тем вечером, возвращаясь на поезде домой, я размышлял о стремительном прогрессе Роба и о том, что предпринять дальше. Все произошло так быстро, так неожиданно, что я не думал о его лечении с тех пор, как однажды он вышел из своей защитной оболочки. Вдобавок ко всему этому, мне нужно было доделать работу Клауса, как, впрочем, и мою собственную. Я знал, что меня ожидала еще одна бессонная ночь.

У меня завязался разговор с попутчиком, который полдня провел возле своего отца, недавно пережившего сердечный приступ. Я рассказал ему о коллеге, взявшем небольшой отпуск, чтобы побыть со своей умирающей женой. Он искренне сочувствовал, вспоминая все хорошее, что с ним произошло за шесть лет брака и как сильно ему не хватало бы жены, если бы с ней что-нибудь случилось. Оказалось, что он был женат уже три раза и теперь ехал, чтобы повидаться на выходных со своей любовницей, которую, как он утверждал, он также очень сильно любил.

Я подумал: это не для меня. За тридцать шесть лет брака я никогда не изменял Карен. Даже до того, как мы поженились (мы были влюблены с детства). Не то чтобы я обладаю исключительной преданностью, мне далеко до святого. Просто я был бы полным кретином, если бы сделал что-то, из-за чего мог бы ее потерять. В тот момент я горячо надеялся, что ее желание исполнится, и вскоре мы сможем уйти на пенсию, чтобы поселиться в каком-то чудесном местечке.

Затем я вспомнил о Фрэнки, которая никогда не знала блаженства любви и замужества. Я почувствовал к ней такую же жалость, какую испытывал к Клаусу и Эмме Виллерс. Фрэнки была пациенткой Клауса, и теперь она перешла под мою ответственность. Я дал себе слово, что сделаю все от меня зависящее, чтобы добраться до сути ее проблемы и привнести немного радости в ее печальную жизнь без любви.

Во время выходных Уилл взломал код. Чтобы убедиться, что он прав, он просмотрел несколько записанных «высказываний» Дастина, и они все подтвердили. Теперь Уилл был единственным человеком в мире (возможно, кроме прота), кто мог понять, о чем говорил Дастин.

Он позвонил мне из больницы в воскресенье днем, и с возбуждением, какого я от него никогда прежде не слышал, закричал:

— Прот был прав — это была морковь!

— Какое отношение имеет морковь к бреду Дастина?

— Это не бред. Для него это как игра. Он видит все с точки зрения корней — квадратных корней, кубических корней и так далее. Это ничем не ограничено. Он своего рода гений!

Оглядываясь назад, я понимаю, что должен был быть более взволнован открытием Уилла. Когда я не ответил, он воскликнул:

— Помнишь то, над чем мы работали несколько недель назад: «Ваша жизнь действительно забавна…» и так далее? Морковь — это корень, а откусив от нее четыре раза, она становится корнем в четвертой степени: второе, четвертое, восьмое и шестнадцатое слово предложения, и этот цикл повторяется четыре раза. Все остальные его высказывания являются лишь вариациями на эту тему, в зависимости от того, сколько повторений и сколько укусов моркови. Дошло?

— Я очень горжусь тобой, сынок. Это огромное достижение.

— Спасибо, папа. Я приеду в ближайшее время, и мы поговорим, можно ли как-то помочь Дастину. У меня есть кое-какие идеи по этому поводу.

— Правда? Я хочу их услышать.

— Дело в его родителях.

— С чего ты взял?

— Думаю, проблема в них. Во всяком случае, в его отце. Я приходил несколько раз и наблюдал за ними, когда они были вместе. Ты когда-нибудь замечал, как он все время пытается соревноваться с Дастином? Это единственный способ, которым они могут общаться. Все, чем они занимались дома — это играли в игры. Всю свою жизнь Дастин задыхался в попытках конкурировать с отцом, игра, в которой у него не было шансов выйти победителем. Разве ты не видишь? Он должен был придумать что-то, за что его старик не мог бы его избить. Мне нужно бежать, пап. Увидимся через пару дней и обсудим это, ладно?

— Хорошо, но обедать мы не пойдем!

— Как скажешь.

— Уилл, ты видел сегодня прота?

— Неа. Как-то раз я наткнулся на Роберта. Он меня вспомнил. А вот прота давно не видел. Он ушел, папа?

— Еще нет. Но думаю, вскоре это произойдет.