Мы в город Изумрудный...

Миксовер — придуманный мною термин (микс, миксер, смешивать) для обозначения фанфика, в котором соединены в одно целое два совершенно разных произведения, в отличие от кроссовера, где герой или герои одного произведения попадают в сюжет другого. То есть в нашем случае — как всем известную сказку написали бы знаменитые писатели, пожелай они потратить своё драгоценное время на подобную ерунду. Чисто литературная забава, не более того.

Д'Ровосек и три мушкетёра

В первый понедельник апреля не будем уточнять, какого именно года, в подъезд одного малоприметного дома на улице Рудокопов, что пролегает неподалёку от Изумлувра, вошли три мушкетёра. Они поднялись на второй этаж и постучались в дверь квартиры, которую снимал у хозяина их друг, кадет королевской гвардейской роты Д'Ровосек. В самом факте такого посещения не было ничего удивительного, поскольку Атоса, Фарамиса, Лан Портоса и Д'Ровосека связывала самая искренняя дружба. Но в этот день мушкетёры вели себя несколько необычно. Озадаченным выглядел даже вечно невозмутимый Атос.

— Как вы думаете, мой друг, что это? — спросил Атос, первым входя к Д'Ровосеку и показывая ему запечатанный конверт. — Посыльный вручил нам такие конверты только что, прямо у ваших дверей.

— Это разрешение на отпуск, о котором вы, судари, изволили просить, — отвечал Д'Ровосек, занятый тем, что смазывал из подаренной отцом медной маслёнки свою новую шпагу.

— Но я вовсе не просил об отпуске! — воскликнул Фарамис. Он бросил шляпу на стол и принялся разрезать конверт ножом.

— Тысяча чертей! — воскликнул Лан Портос, заполнивший своим крупным телом сразу чуть ли не половину квартиры. — С каких это пор мушкетёрам предоставляется отпуск, о котором они не просили?

— С тех пор, как у них появились друзья, которые делают это за них.

— Ага… — протянул Лан Портос. — Здесь, по-видимому, есть какие-то новости.

— Вы как всегда правы, Портос, — сказал Д'Ровосек. — Новости есть. И весьма важные. Я попросил господина де Гиора, и он любезно согласился нам этот отпуск предоставить.

— Действительно — отпуск. И подписано самим капитаном, — подтвердил Фарамис, разглядывая бумагу сквозь зелёные очки.

— Не объясните ли вы, Д'Ровосек, что всё это означает? — спросил Атос.

— Этот отпуск, господа, означает, что вам надлежит следовать за мной, — сказал Д'Ровосек, убирая на место маслёнку и вкладывая шпагу в ножны.

— Куда, смею я спросить?

— Для службы королю и королеве. Разве мы не слуги их величеств?

— В какие края? — спросил Лан Портос.

— Мы отправляемся в Канзас, друзья, — сказал Д'Ровосек.

— В Канзас? — воскликнул Лан Портос. — А что мы там будем делать? Та же ничего нет, кроме кукурузы!

— Нам поручено очень ответственное задание, о котором кроме нас знают только три человека. Один из них — это господин де Гиор, а имена двух других я называть пока не хочу.

Атос с Фарамисом понимающе кивнули.

— Почему? — спросил простодушный Лан Портос.

— Потому что в этом городе даже у стен есть уши.

— Вы боитесь, что нас здесь могут подслушивать? Но кто?

— Не забывайте, мой друг, что у нашего соломенного преосвященства очень много помощников.

Тут Д'Ровосек, что называется, попал в точку. Он не мог этого видеть, но невысокий толстенький человек, прижавшийся в соседней комнате ухом к незаметному отверстию в стене, при этих словах вздрогнул и едва не бросился убегать. То был некий господин Руф Билансье, хозяин квартиры, галантерейщик и действительно ярый сторонник кардинала. Нужно ли говорить, что он старался не пропустить ни единого слова из разговора друзей.

— Канзас — это же страшно далеко, — заметил Лан Портос, громким шёпотом, вызвавшим улыбки у его товарищей. — Для такого путешествия нужны деньги, а у меня их нет.

— У меня тоже.

— И у меня.

— У меня они есть, — сказал Д'Ровосек, бросая на стол увесистый мешок. — Здесь триста изумрудных пистолей. Возьмём из них каждый по семьдесят пять — этого достаточно на дорогу в Канзас и обратно. Впрочем, успокойтесь: мы не все туда доберёмся.

— Это почему?

— Потому что, по всей вероятности, кое-кто из нас отстанет по пути.

— Чёрт возьми! — воскликнул Лан Портос. — Но раз мы рискуем быть убитыми, я хотел бы, по крайней мере, знать, во имя чего.

— Легче тебе от этого будет? — спросил Атос.

— Я согласен с Лан Портосом, — сказал Фарамис.

— А разве король имеет обыкновение давать нам отчёт? Нет. Он просто говорит вам: господа, в Мигуни или в Маррансе дерутся — идите драться. И вы идёте. Во имя чего? Вы даже не задумываетесь над этим.

— Д'Ровосек прав, — сказал Атос. — Вот наши отпускные свидетельства, присланные господином де Гиором, и вот триста изумрудных пистолей, данные неизвестно кем. Пойдём умирать, куда нас посылают. Д'Ровосек я готов идти за тобой.

— И я тоже! — сказал Лан Портос, поправляя свою знаменитую перевязь цвета полированного палисандра.

— И я тоже! — сказал Фарамис. — Кстати, я не прочь сейчас уехать из столицы. Мне нужно развлечься.

— Развлечений у нас хватит, господа, будьте спокойны, — заметил Д'Ровосек.

— Прекрасно. Когда же мы отправляемся? — спросил Атос.

— Сейчас же, — ответил Д'Ровосек. — Нельзя терять ни минуты. Но прежде, чем мы отправимся, господа, я должен посвятить вас в цель нашего задания. Тот из нас, кому повезёт достичь Канзаса, должен знать, для чего он туда приехал. Ни для кого из нас не секрет, что несколько недель назад город тайно посетил Чарльз Блекингем. (При этих словах господин Билансье за стеной весь превратился в одно большое ухо и даже привстал на цыпочки, чтобы лучше слышать). Не будем называть имя дамы, с которой он здесь встречался, оно нам всем хорошо известно, но эта дама на прощание подарила ему некий предмет… сувенир на память. Это было очень неосторожный и необдуманный подарок, но что сделано, то сделано. Наш Великий и Прекрасный король узнал об этом и, желая поставить свою… гм-м… эту даму в неловкое положение, потребовал, чтобы на ближайшем балу сей предмет — а речь идёт о серебряных туфельках — непременно присутствовал на её очаровательных ножках.

— Тысяча чертей! — воскликнул Лан Портос. — И какой же негодяй нашептал королю о любовных шашнях коро… гм-м… этой почтенной дамы?

— Думаю, я не ошибусь, если назову имя этого негодяя, — тонко улыбнулся Атос. — Кардинал Страшилье. Он влюблён и ревнует. А ревнивец, как известно, готов на любую подлость. (Господин Билансье за стеной вздрогнул и невольно перекрестился).

— Вы как всегда правы, Атос, — подтвердил Д'Ровосек. — И теперь нам нужно успеть за две недели добраться до Блекингема, забрать у него серебряный башмачок и вернуться назад.

— Постойте! — сказал Лан Портос. — Вы сказали — башмачок. Разве нужен только один?

— Дело в том, что короле… м-м-м… та дама подарила Блекингему действительно только один башмачок. Правый, если я не ошибаюсь.

— Но почему?

— Очевидно, потому, что наш герцог, как известно, лишился правой ноги во время перехода через Кругосветные Пиренеи, — пояснил Д'Ровосек.

Некоторое время все молчали, обдумывая услышанное.

— И всё-таки я не понимаю, — вновь подал голос Лан Портос. — Для чего одноногому герцогу один женский башмачок?

— Нам не дано понять, что творится в сердце влюблённой женщины, — мудро заметил Атос. — Наше дело — выполнить приказ. Так удачно совпало, что выполнив его, мы окажем услугу нашей королеве и одновременно испортим интригу кардиналу. (Тут бедняга галантерейщик за стеной вздрогнул столь отчётливо, что звякнули даже стоящие на столе у Д'Ровосека бутылки с отборным Марранским вином).

— Вы правы, Атос, — сказал Д'Ровосек. — Ну что, друзья, в путь?

— В путь, — согласились мушкетёры.

Затем каждый из них, протянув руку к мешку, взял себе по семьдесят пять изумрудных пистолей и занялся приготовлениями, чтобы через полчаса быть готовым к отъезду.

А галантерейщик со всех ног поспешил в резиденцию его преосвященства, стремясь как можно скорее донести до его сиятельных ушей весть о страшном заговоре.

У никогда не разжигаемого камина стоял человек роста значительно ниже среднего, гордый, надменный, весьма полный, с пронзительным взглядом и широким лбом. Тело он имел довольно рыхлое и возраст неопределённый — но едва ли больше тридцати шести лет. Однако в редких волосах его уже мелькали соломенные пряди ранней седины.

Человек этот был Анри дю Жардан, кардинал де Страшилье, один из самых замечательных и необычных людей нашего времени. Выходец из деревенских низов, сделавший невероятную карьеру благодаря природной остроте ума и во всех смыслах отточенному интеллекту. Злые языки (без коих нашу жизнь представить просто невозможно) утверждали, правда, что карьерному росту своему он обязан всего лишь редкому умению вставить где надо с умным видом какое-нибудь заковыристое на-у-ко-об-раз-но-е словечко, на которые Его Величество был крайне падок, и если бы не это пустое умение, торчал бы его несостоявшееся высокопреосвященство до сих пор на шесте посреди… Впрочем, не будем повторять досужие сплетни придворных завистников.

Вот к этому-то человеку и прибежал с докладом крайне взволнованный господин Билансье.

— Благодарю вас, мой друг, — сказал кардинал, выслушав сбивчивый рассказ галантерейщика. — Вы оказали Его Величеству неоценимую услугу. Король вас не забудет. Служите ему столь же честно и впредь. Ему и мне. А в награду за верную службу я подписал приказ о вашем назначении на должность смотрителя дворцовых умывален.

— Кардинал назвал меня своим другом! — вскричал Билансье. — О, ваше высокопреосвященство! О, как я счастлив!

И долго ещё, провожаемый слугами к выходу, он вопил во всю мочь: «Да здравствует монсеньор!»

— Какой восторженный болван, — вздохнул кардинал. — Но отныне он даст себя убить за меня.

— Вы, ваше высокопреосвященство, умеете превращать в друзей даже таких ничтожеств, как этот галантерейщик, — сказала, выходя из соседней комнаты, высокая белокурая женщина с поразительно холодным лицом, в чертах которого было не больше жизни, чем у стоящих в королевском саду мраморных статуй.

— К сожалению, миледи, честных и порядочных людей сделать друзьями намного труднее, — вздохнул кардинал. — Итак, что вы на это скажете?

— Их надо остановить! — воскликнула миледи. — Они испортят нам всё дело!

— Если то, что я слышал об этом юном Д'Ровосеке, хотя бы на половину соответствует правде, они действительно могут нам помешать, — сказал Страшилье. Он ещё раз вздохнул. — А ведь я когда-то знавал его отца. М-да… Мы даже дружили. Прекрасный был человек, несгибаемый, я бы сказал. Не слишком умный, но сердце его было полно любви и жалости… А теперь его сын волею судеб встал на сторону моих противников. Вот ведь как бывает!.. Не волнуйтесь, миледи, я уже отдал приказ де Бефару. Эту четвёрку не выпустят из города. Кстати, вам известно, кто они такие?

Миледи пожала великолепными плечами:

— Д'Ровосека я видела пару раз. Он не произвёл на меня особого впечатления. Восторженный мальчишка. А остальная троица… Понятия не имею. Какие-то мушкетёры, скрывающие свои имена и называющие себя смешными прозвищами. Фротос, Протос, Рамис…

— Атос, Лан Портос и Фарамис. Придворный художник по моей просьбе нарисовал их портреты. Получилось не слишком похоже, но… Не желаете ли взглянуть?

— Зачем?

— Я прошу вас.

— Ну, хорошо.

— Вот это — Фарамис. Настоящее имя — шевалье де Фарамант. Умён, хитёр и скрытен. Далеко пойдёт. Постоянно носит зелёные очки, несмотря на то, что мода на них давно миновала. Это — Лан Портос. Барон дю Пирот де Палисандр де Женераль, бывший высокопоставленный дуболом, перешедший в мушкетёры по личным мотивам. Господин не великого ума, но великой силы. А вот это — Атос. Самый старший и самый опытный из них. Вам его лицо не знакомо?

— Вроде бы где-то видела. Нет, не помню. А что?

— А вот так? — Страшилье взял карандаш, двумя резкими штрихами пририсовал портрету густые брови и подчеркнул крючковатость носа. — Теперь узнали?

Миледи побледнела и схватилась за горло:

— Боже мой! Не может быть! Он же умер!

— Жив, как видите, — усмехнулся кардинал. — Жив и очень деятелен. Граф Урфин де ля Джюс собственной персоной. Ваш бывший муж, миледи, не так ли?

— Я убью его! — прорычала женщина. Ей прекрасное надменное лицо исказилось, и в нём явно проступили жестокие черты. Жители Прованс-Виолета (в просторечии — Мигунь) узнали бы сейчас в ней свою бывшую правительницу, Шарлотту Бастингтон, злобную ведьму, которая, как считалось, несколько лет тому назад утонула в чёрном пруду с небольшой помощью своего мужа. Жители Мастикасьона (Жевунь) — определили бы в ней недоброй памяти колдунью Анну де Гингейль, по всеобщему убеждению нашедшую свой конец под развалинами старого замка. Жители же далёкого Силенсьона (Молчунь) с изумлением признали бы в ней помолодевшую лет на пятьдесят старуху-прорицательницу графиню Виллинтер, даму крайне вредную, склочную и вечно жёлтую по причине хронического разлития желчи. Лишь обитатели вечноцветущего и благоухающего Фанфаронса (Болтунь) не имели к этой женщине претензий, впрочем, они даже и заподозрить не могли, что прекрасная Леди Стелла, вхожая во все лучшие дома провинциального полусвета, носит на плече выжженное палачом клеймо — распустившийся цветок розы.

— Ваше высокопреосвященство, отдайте мне этого человека, — попросила миледи. — У меня с ним давние счёты.

— Хм! — кардинал откинулся на спинку кресла и переплёл мягкие пальцы рук. — Ну что ж! Я не против. Но — жизнь за жизнь, услуга за услугу. Вы избавляете меня от моего врага, а я позволяю вам избавиться от вашего. Вы согласны?

— О, да! И я догадываюсь, как имя человека, который вам не угодил. Блекингем, не так ли?

— Вы весьма проницательны, миледи. Отправляйтесь в Канзас немедленно. И помните — сначала башмачок, и лишь затем — герцог.

В тот момент, когда наши друзья уже приближались к южным воротам, навстречу им из-за ограды монастыря гуррикапьеров выступил вооружённый отряд под командованием капрала де Бефара.

— Дуболомы кардинала! — воскликнул вполголоса Д'Ровосек. — Осторожнее, господа, они посланы, чтобы задержать нас.

— Эй! — крикнул де Бефар. — Господа мушкетёры! Вы-то мне и нужны! Немедленно слезайте с коней. По приказу его высокопреосвященства вам запрещено покидать город.

— Вы как всегда появляетесь не вовремя, господа дуболомы, — с досадой сказал Атос. — Почему бы вам не сделать вид, что вы нас не увидели?

— Милостивые государи, — сказал де Бефар, — я вынужден, к великому сожалению, объявить вам, что это невозможно. Долг для нас — прежде всего. Покиньте сёдла и следуйте за нами. Я должен доставить вас к кардиналу.

— Милостивый государь, — сказал Фарамис, передразнивая де Бефара, — мы с величайшим удовольствием согласились бы на ваше любезное предложение, если бы это зависело от нас. Но, к несчастью, это невозможно: господин де Гиор запретил нам это. Пропустите нас — это лучшее, что вам остаётся сделать.

Насмешка привела де Бефара в ярость.

— Если вы не подчинитесь, — воскликнул он, — мы вас арестуем!

— Их пятеро, — вполголоса заметил Атос, — а нас только четверо. Проиграть мы не можем ни в коем случае. Наша миссия окажется под угрозой, а вместе с ней и репутация королевы. Что скажете?

— Отступить? Никогда! — воскликнул Лан Портос. — Тем более — это дуболомы. А мы их всегда били.

— Побьём и на этот раз, — подтвердил Фарамис. — Или мы не королевские мушкетёры?

— Я пока ещё не мушкетёр, — сказал Д'Ровосек, — но отступать тоже не намерен. Вперёд, друзья! Мы прорвёмся!

— Ну как же, государи мои, — осведомился де Бефар, — соблаговолите вы решиться наконец?

— Всё решено, сударь, — ответил Атос, спешиваясь.

Д'Ровосек, Лан Портос и Фарамис последовали его примеру.

— Каково же решение? — спросил де Бефар.

— Мы будем иметь честь атаковать вас, — произнёс Фарамис, одной рукой поправляя очки, а другой — обнажая шпагу.

— Вот как… вы сопротивляетесь! — воскликнул де Бефар.

— Тысяча чертей! Вас это удивляет?

И все девять сражающихся бросились друг на друга с яростью, не исключающей, впрочем, известной обдуманности действий.

Противником Д'Ровосека оказался сам де Бефар. Наш герой, раздосадованный задержкой, дрался с неукротимостью шестилапого, носясь вокруг своего противника, двадцать раз меняя тактику и местоположение. Бефар был боец умелый, и притом многоопытный. Ему не мешало даже то, что дуболомам кардинала всего полгода назад было приказано вместо привычных дубин взять на вооружение более изящные и благородные шпаги. Бефар переучился легко и быстро. Тем не менее сейчас он с величайшим трудом оборонялся против своего гибкого и ловкого противника. Эта борьба в конце концов вывела де Бефара из себя. Он разгорячился и начал делать ошибку за ошибкой. Д'Ровосек, не имевший большого опыта, но зато помнивший теорию, удвоил быстроту движений. Капрал, решив покончить с ним, сделал резкий выпад, но Д'Ровосек ловко отпарировал, и насквозь пронзил его своей шпагой. Бефар рухнул как подкошенный.

Освободившись от своего противника, юный гвардеец быстрым и тревожным взглядом окинул поле битвы.

Фарамис уже успел покончить с одним из дуболомов, нанеся ему серьёзную рану, но второй сильно теснил его. Всё же положение Фарамиса было благоприятно, и он мог ещё защищаться.

Лан Портос ловко орудовал шпагой. Тяжёлый и неповоротливый в обыденной жизни, во время боя это гигант преображался. Он буквально порхал вокруг своего противника, и его лёгкости позавидовал бы любой танцор, окажись он свидетелем поединка. Противник Портосу достался достойный, почти не уступающий ему в силе, и оба ожесточением продолжали изощряться в искусстве фехтования.

Атос сражался спокойно и хладнокровно. Загнав своего противника в ворота, он нанёс точный удар. Дуболом зашатался и упал. Рана была не смертельной, но очень тяжёлой. Атос был известен тем, что, принимая самое непосредственное участие во множестве поединков и стычек с людьми кардинала, он не убил ещё ни одного дуболома. И не потому, что так распорядился его величество случай, а потому, что мушкетёр сам этого весьма тщательно избегал. Объяснять свой каприз он не желал, и друзья относились к этой его слабости с пониманием. Вот и сейчас Атос наступил сапогом на расшитый созвездьями мундир противника и приставил шпагу к его горлу.

— Сдавайтесь, сударь, — произнёс он.

Дуболому не оставалось ничего иного, как признать поражение.

В то же самое время Фарамис великолепным ударом выбил шпагу из рук второго противника, завершив тем самым и второй поединок победой.

Лан Портос дурачился, спрашивая у уже порядком измотанного противника, не жалеет ли тот, что поменял дубину на шпагу и не мешает ли ему при ходьбе скрипучий деревянный мундир.

Между тем пора было кончать. В любую минуту могло появиться подкрепление. Д'Ровосек, Атос и Фарамис окружили последнего дуболома, предлагая ему прекратить сопротивление.

— Их четверо против тебя одного, — крикнул лежащий на земле Бефар. — Приказываю тебе сдаться.

— Раз ты приказываешь, дело другое, — сказал дуболом. — Вынужден повиноваться.

И, внезапно отскочив назад, он переломил пополам свою шпагу, чтобы не отдавать её противнику. Мужество всегда вызывает уважение, даже если это мужество врага. Мушкетёры отсалютовали смельчаку своими шпагами и спрятали их в ножны.

— Итак, господа, вы проиграли, — заметил Д'Ровосек. — Вам не в чем себя упрекнуть, вы сражались честно. Можем ли мы поделиться с вами живительным порошком, чтобы вы могли залечить свои раны?

— Благодарю вас, сударь, — слабым голосом ответит де Бефар. — Стараниями его высокопреосвященства мы не испытываем недостатка в порошке. Надеюсь, в следующий раз удача будет на нашей стороне.

— Мы всегда к вашим услугам, господа, — поклонился Атос. — Но сначала вам нужно залечить свои раны, а нам — вернуться из путешествия. Мы едем на сонные воды в Пеи-де-Минёр-де-Фон (страна подземных рудокопов, прим. автора) укреплять расшатанные службой нервы.

— Скажите, господин Атос, — спросил де Бефар, уже почувствовавший на себе целительное действие живительного порошка, — а не встречались ли мы с вами лет этак двадцать тому назад? Отчего-то ваше лицо кажется мне знакомым до боли.

— Вряд ли, — сказал Атос, усаживаясь в седло. — Двадцать лет назад я был далеко отсюда. Едва ли мы могли тогда с вами встречаться. Всего хорошего, сударь.

— И всё-таки я определённо где-то его видел, — задумчиво произнёс де Бефар, глядя вслед уносящейся прочь четвёрке друзей. — Надо было спросить, нет ли у него родни в Ла-Когиде.

Трудности, как и обещал Д'Ровосек, на этом не закончились. Когда друзья выехали из города через южные ворота, им повстречалось восемь или десять человек, которые не слишком убедительно делали вид. ю что чинят пострадавшую от дождей дорогу. В кустах на обочине у них были спрятаны заряженные мушкеты. Увидев подъехавших путешественников, эти люди бросились вооружаться, однако их выстрелы успеха не имели. Наша четвёрка пришпорила коней и пронеслась мимо засады столь стремительно, что, как говорил впоследствии Лан Портос, выпущенные вслед пули не смогли их догнать и в бессильной злобе попадали на землю.

Звенели по жёлтым кирпичам подковы, развевались плащи, синели вдалеке зубчатые пики Кругосветных Пиренеев, и хотя до Канзаса было ещё страшно далеко, друзья, воодушевлённые первыми успехами, свято верили в успешное выполнение ответственной миссии.

Случись эта история не в реальной жизни, а в каком-нибудь популярном через несколько столетий телесериале, режиссёр его, подчиняясь всеобщей моде на раскрученные саундтреки, непременно оживил бы эти кадры какой-нибудь легкомысленной фривольной песенкой, что-нибудь вроде: «Пора-пора-порадуемся на своём веку, красавице и кубку, тра-ля-ля-ля-ля-ля…».

Мягкий и твёрдый

В двух кварталах от дворцовой площади, перед колоннадой министерства сельского хозяйства, встретились два приятеля: один толстый и мягкий, другой тонкий и твёрдый. Толстому только что подновили нарисованное на холсте лицо, и губы его, не до конца просохшие, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него свежей соломой и немного масляной краской. Тонкий же только что выбрался, гремя и бренча, из почтового дилижанса и был навьючен баулами, узлами и железными ящичками. Пахло от него перегретой машинной смазкой и полиролем. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с жёсткими кудряшками и остреньким носом — его жена, похожая на него, как две капли воды, и высокий подросток с прищуренным глазом — его сын, отличающийся от отца более щуплой фигурой и куцым поношенным мундирчиком цвета кровельной жести.

— Дружище Дровосек! — воскликнул толстый, увидев тонкого. — Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!

— Батюшки! — изумился тонкий, с грохотом и лязгом роняя из рук баулы. — Страшила! Друг сердечный! Откуда ты взялся?

Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные счастья. Оба были приятно ошеломлены.

— Милый мой! — начал Дровосек после лобызания. — Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Я ведь всё такой же красавец, как и был! Скриплю и не ржавею! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь… Это вот моя жена, Луиза… Тоже, некоторым образом, хе-хе, железная… А это сын мой, Нафанаил, ученик ремесленной гимназии. Это, Нафаня, друг моей юности! В Изумрудный город вместе шли по дорожке из жёлтого кирпича! С Людоедом сражались, тигров распугивали. Сейчас, пожалуй, и не поверишь, а в своё время мы были ого-го! Герои!

Нафанаил немного подумал и снял маслёнку. Его голова сверкала на солнце торжественным металлическим блеском, но сзади, на затылке, спрятавшаяся от бдительного взгляда, притаилась плохо затёртая ржавчина.

— С Великим и Ужасным запросто разговаривали! — воодушевлённо продолжал Дровосек. — Было, брат, дело! А помнишь, Страшила, как мы с тобой спорили? Ты мне всё талдычил, что важнее всего мозги, а я тебе доказывал, что самое главное в жизни — сердце. Ты мне этими своими мозгами плешь протёр, право слово… Хо-хо… Молодые были, глупые! А это моя жена, урожденная мигунья. Дальняя родственница, между нами, господина Фледа. Да-да, того самого… Впрочем, тебе он, верно, не знаком, куда нам с тобой до него… Не бойся, сын! Подойди к Страшиле поближе. Я тебе о нём, помнится, как-то рассказывал…

Нафанаил немного подумал, подходить к Страшиле не решился и спрятался за железную спину отца.

— Ну, как живешь, друг? — спросил Страшила, восторженно глядя на Дровосека. — Служишь где? Дослужился?

— Служу, милый мой! В министерстве путей сообщения уже второй год и кабинетик собственный имею. Жалованье неважное… ну, да бог с ним! Поперву-то высоконько взлетел, чуть не в самые управляющие, да не удержался, мозгов, хе-хе, не хватило. Всё же прав ты был тогда, мозги надо было у Гудвина просить. Без мозгов, брат ты мой соломенный, наверх не взберёшься… Да и ладно! Меньше хлопот, спокойнее сердцу. Жена уроки музыки дает, я инструмент приватно выделываю. Молотки, ножи, топоры. Отличный инструмент! По две монеты за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как… Ну, а ты что? Небось, уже в секретари выбился? А?

— Нет, милый мой, поднимай повыше, — лукаво улыбнулся Страшила нарисованным ртом. — Я уже до министра дослужился… Две изумрудные звезды имею. Причём, заметь, без протэкции, исключительно своими родными иголками и булавками. Да-с.

Дровосек вдруг застыл, мигнул испуганно, но скоро лицо его распахнулось на две половинки широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он сгорбился, сложился, потускнел… Его чемоданы, узлы и ящички оплыли и расселись… Длинный нос жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и судорожно застегнул все пуговки своего мундира…

— Я, ваше превосходительство… Очень приятно-с! Друг, можно сказать, беззаботной юности и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.

— Ну, полно! — поморщился Страшила. — Для чего этот тон? Мы с тобой давние друзья — и к чему тут это чинопочитание!

— Помилуйте… Что вы-с… — захихикал Дровосек, еще более складываясь. — Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы живительный порошок… Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил… жена Луиза, мигунья, некоторым образом…

— Экий ты, право, сделался угодливый, — с досадой произнёс Страшила. — А ведь прежде ты совсем иначе со мной держался.

— Виноват-с, — согнулся в поклоне Дровосек. — Прежде мы к стыду своему не знали-с…

— Ну а сердце-то твоё как? — спросил Страшила, пытаясь вернуть разговор в дружескую ноту. — Не жалуешься?

— Не извольте беспокоиться! Стучит-с, — Дровосек аккуратно ударил себя ладонью в худую гулкую грудь. — Вот не поверил в ту пору в мудрость вашего превосходительства, выпросил себе никчёмную вовсе в хозяйстве вещь…

— Что ж ты, друг милый, о сердце своём так пренебрежно отзываешься? Ведь кабы не оно, пожалуй, и семьёй бы не обзавёлся. Разве нет?

— Со всех сторон вы правы, ваше превосходительство господин министр, — умильно зачастил Дровосек, упорно не замечая страдающую гримасу на лице Страшилы. — Только ведь вы в мудрости своей силу ума преумножили, посредством чего в люди вышли, поднялись до высот, нам простым смертным недоступных… А сердце… Что сердце? Ни прибытка от него, ни пользы-с.

— Ну, как же?.. — слегка растерялся Страшила. — Семейное счастье, оно, брат, не последнее дело. По себе сужу. Я-то ведь всё один, половинку свою так и не нашёл. Торчит она где-то по сию пору на неведомом поле, ворон пугает.

— Экая печаль, ваше превосходительство! — вскричал Дровосек. — Зато каких сияющих высот вы достигли в служении, так сказать, отечеству на ниве, так сказать, процветания… Две звезды опять же-с… Мундир не чета нашему… Позвольте к ручке приложиться, исключительно из уважения к вашей мудрости-с…

Страшила хотел было возразить что-то, но на лице у Дровосека было написано столько благоговения, почтительности и слепящей глаза подобострастности, что министра за малым едва не стошнило прелой соломой. Он отвернулся от друга и подал ему на прощанье мягкую руку в замшевой перчатке.

На деревню бабушке

Устька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к дворцовому столяру, в ночь под очередную годовщину Явления Великого и Ужасного не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли на площадь наблюдать праздничные фейерверки, он нашарил в хозяйском столе бутылёк с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, принялся писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на тёмный портрет Гудвина, по обе стороны которого тянулись полки со столярным инструментом, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.

Устька перевел глаза на темное окно, в котором мелькали сполохи взмывающих над дворцом огненных шутих, и живо вообразил себе свою бабку Гингемию Макаровну, служащую знахаркой и травницей у господина Кокусова в далёкой деревеньке Когидовке. Это маленькая, сухонькая, но необыкновенно юркая и подвижная старушка лет восьмидесяти, с морщинистым лицом и глубоко посаженными глазами. Днем она спит в людской пещерке или сплетничает с кухарками, научая их выводить бородавки или лечить почечные колики, ночью же, завёрнутая в старую мантию, ходит вокруг деревни, собирая по канавам и лужам пиявиц с лягухами. За ней, ухая и кулдыча, перелетает с плетня на плетень филинок Гуамоко, полное прозвище которого не выговоришь и за три дня. Этот Гуамоко с виду безобиден и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое что ни на есть ведьминское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть кривым клювом за ухо, забраться в чужой ледник или украсть у растяпистого хозяина курицу. Ему уж не раз отбивали крылья, дважды его топили в пруду, каждую неделю колотили палками до полусмерти, но он всегда оживал и вновь принимался за старое.

Теперь, наверно, бабка стоит у ворот, щурит глаза на яркие огни Кокусовской усадьбы и, притопывая старыми чунями, балагурит с дворней. Знахарская сума её подвязана к поясу. Бабка всплескивает руками, пожимается от ночного холода и, старчески хихикая, поглядывает то на дворника, то на конюха.

— Вялеными лягушками нешто вас угостить? — говорит она, подставляя жевунам свою знаменитую на всю округу суму.

Жевуны в ужасе отпрянывают. Бабка приходит в неописанный восторг, заливается весёлым смехом и тоненько вскрикивает:

— А вот ещё пиявочки сушёные! Ась, каково!

Она предлагает лягушек филину. Гуамоко из почтительности употребляет угощение, хотя от лягушек давно отвык и сильнее уважает куриные потрошка. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее голубыми крышами и фруктовыми садами. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, похожими на шарики из шерсти шестилапых, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником заново нарисовали серебряной краской…

Устька вздохнул, макнул в чернила перо и продолжал писать:

Устька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

Устька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, как в прошлом году на всё лето в Когидовку приехала Виллина Игнатьевна, любимица Устьки. Когда еще была жива его мать Пелагея и служила у господ в горничных, Виллина Игнатьевна кормила Устьку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту спровадили в пещерку к бабке, а из пещерки в город к дворцовому столяру…

Устька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за полгроша… Подумав немного, он макнул перо и вывел адрес: «На деревню бабушке».

Потом почесался, подумал и прибавил: «Гингемии Макаровне». Довольный тем, что ему не помешали писать, он прямо в рубахе и босиком выбежал на улицу…

Поварёнок Балуолька из дворцовой кухни, которого он расспрашивал накануне, сказал ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими бубенцами. Устька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…

Наказание за избавление

— Ну, полноте, кто ж у нас Гудвиным себя теперь не считает? — с страшной фамильярностию произнёс Гуамокий Каритофилаксиевич. Даже в интонации его на этот раз звучало что-то особенно ясное.

— А уж не Гудвин ли какой будущий и нашу Гингемию Ивановну на прошлой неделе топором приголубил? — брякнул вдруг из угла Кокусов.

Дровосечников обмер весь при этих словах, взмолившись про себя, чтобы собеседники ничего по его лицу прочесть бы не смогли, и как можно натуральнее изобразив удивление, вопросил, глядя прямо на Филинова:

— Позвольте, разве её не колымагой опрокинувшейся задавило? Я слышал, что об этом происшествии именно так-с рассуждают.

Гуамокий Каритофилаксиевич усмехнулся со значением, и промолчал, не отводя от Дровосечникова пристального взгляда.

«Знает! — мелькнуло у того молнией в голове. — Всё знает и играется, ровно кошка с мышкой. Не уйти ли мне прямо сейчас?»

Кокусов же напротив молчать не стал:

— Топором, топором, можете мне поверить. И вот, что я вам скажу, судари мои, подозреваю я наверное, что дело это рук племянничка старушки нашей. Уж больно морда у него угрюмая да бровастая. Точно говорю, этакий мизантроп убьёт и не поморщится. За пятиалтынный зарубит-с.

— Ну, как же-с? — не удержался Дровосечников. — Городовой при мне рассказывал, что старуху колымагой раздавило… Опрокинуло на неё ветром проезжую колымагу, едва вчетвером справились тело извлечь… Буря всему виной, внезапное природное проявление. Вот и выходит, что ничто в жизни нельзя наперёд загадывать. Строишь вот так грандиозные планы, жизнь рассчитываешь, и вдруг в миг один тебя уж и нет. Раздавит-с как клопа.

— Так, так, господин бывший студент, что ж, вы думаете, что городовой лучше нас в деле разбирается? — сказав это, Гуамокий Каритофилаксиевич прищурился, подмигнул; и вдруг залился нервным, продолжительным смехом, глядя прямо в глаза Дровосечникову. Тот засмеялся было сам, но тут же опомнился и рассердился в первую очередь на своё конфузное поведение.

— Я ничего такого не думаю, — излишне резко сказал он. — Я только одно спросить намеревался: вы меня хотите официально допрашивать, со всею обстановкой?

— Зачем же-с? Вы не так поняли. Я, видите ли, у всех показания отбираю, — ласково проговорил Гуамокий. — Вот и к вам вопросик имеется. Вы старуху прежде того дня навещали… Вы ведь в восьмом часу к её дому подходили-с?

— В восьмом, — отвечал Дровосечников, неприятно почувствовав в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить. И тот час добавил, сам понимая, что делает это напрасно. — Я матушкино колечко с камнем зелёным в залог оставить хотел… Впрочем, я не помнюс-с. Я был болен… Я и сейчас ещё себя плохо чувствую… Слабость и в голове шум. Дня три назад попал под дождь и промок до нитки. Все суставы так и ломит, словно заржавели…

— Стало быть, в восьмом? — ещё раз спросил Филинов. — А не видали ли хоть вы, во втором этаже, двух работников или одного из них? Они красили там, не заметили ли?

— Работников? Нет, не видал, — медленно ответил Дровосечников, замирая от муки поскорее бы отгадать, в чём именно ловушка и не просмотреть бы чего. — Не было там работников.

— Да ты что же! — крикнул неожиданно Кокусов, как бы опомнившись и сообразив. — Ведь он за день до того там был, а они красили в день убийства! Ты что спрашиваешь-то?

— Фу! Перемешал! — хлопнул себя по лбу Гуамокий. — Чёрт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит.

Губы Дровосечникова вдруг задрожали, глаза загорелись бешенством, и он изо всей силы стукнул кулаком по столу.

— Не позволю! — вскрикнул он. — Не позволю! Какое вам дело? К чему так интересуетесь? Я всё понимаю! Вы нарочно дразните меня, чтобы я себя выдал!..

— Да уж явственнее и нельзя себя выдать, батюшка, — обрадовался Филинов. И показательно так обрадовался, словно заранее придумал вот так радость свою на всеобщее обозрение выставить, чтобы всем было ясно, что радость его по делу, а не по излишней лёгкости натуры. — Ведь вы, Дровосечников, неспроста в исступление пришли. Не кричите, ведь я людей позову-с!

В это время у самых дверей в другой комнате послышался как бы шум.

— А, идут! — вскричал Дровосечников, — Ты уже за ними послал!.. Ты их ждал! Ну, подавай сюда всех: дворников, работников, свидетелей, чего хочешь… давай! Я готов!

Но тут случилось странное происшествие, нечто до того неожиданное, что уже, конечно, ни Дровосечников, ни Гуамокий Каритофилаксиевич на такую развязку и не могли рассчитывать.

Послышавшийся за дверью шум вдруг быстро увеличился, и дверь немного приотворилась.

— Арестанта привели, — сказал чей-то голос, и вслед за тем какой-то очень бледный человек шагнул прямо в кабинет, и сразу бухнулся на колени.

Вид его с первого взгляда был очень странный. Удивительная бледность покрывала лицо его, побелевшие губы вздрагивали, глаза смотрели, никого не видя, и отчего-то представлялось, что лицо его не живое, а как бы изображённое не очень одарённым в художественном отношении рисовальщиком. Некая в нём обнаруживалась при внимательном рассмотрении пугающая неправильность черт.

Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый; в растрёпанных волосах запуталась невесть откуда взявшаяся солома, словно он на сеновале провёл минувшую ночь.

— Что с тобой, Воронопугайлов? — спросил Гуамокий с весьма неприветливым выражением. — Тебе за какой надобностью расследованию мешать вздумалось?

— Виноват!.. Мой грех!.. Я убивец!.. — вдруг произнес человек, как будто несколько задыхаясь, но довольно громким голосом.

Секунд десять стояла тишина, точно столбняк нашел на всех; даже конвойный отшатнулся к дверям и стал неподвижно.

— Я… убивец… — повторил Воронопугайлов, помолчав капельку.

— Кого ты опять… убил?

Гуамокий, видимо, потерялся, отчего и вопрос его форму имел несколько странную.

— Гингемию Ивановну убил… Омрачение нашло… — прибавил Воронопугайлов вдруг и опять замолчал. Он всё стоял на коленях.

Гуамокий несколько мгновений стоял, как бы вдумываясь, но затем крикнул почти со злобой:

— Ты мне что с своим омрачением-то вперед забегаешь? Я тебя еще не спрашивал: находило или нет на тебя омрачение! Говори: ты убил?

— Я убивец. Вяжите меня сей же час, — произнес Воронопугайлов.

— Э-эх! Чем же ты её убил?

— Руками убил. Шею ейную вот этак скрутил, как курям скручивают, она и померла.

Гуамокий мелко засмеялся, трясясь всем телом и похлопывая себя по коленям; видно было, что разговор доставляет ему нешуточное удовольствие.

— За что ты мог старуху эту безвредную убить?

— Как раз за вредность её и убил, — торопясь и как бы выговаривая заранее придуманное объяснение, сказал Воронопугайлов. — Она на меня порчу навела, и пиявиц с лягухами собирать понуждала для чёрных колдунских дел.

— Ну, так и есть! — вскрикнул Гуамокий, — Не свои слова говорит! Подучил кто-то. Нет, братец, шалишь! Я тебя насквозь вижу… Думаешь, я не знаю, почему ты любой грех на себя взять торопишься? — он всем телом обернулся к Дровосечникову. — Сей редкостный типус от рекрутской службы увильнуть такой хитростью надеется. Мол, пока суд да дело, пока разберутся, что он в убийстве невиновен, глядишь, времечко-то и вышло-с. Не-е-ет, меня не обманешь… Шею он ей свернул, убивец… Уведите его… На улицу его гоните!.. Вон! Вон!

Воронопугайлов насмерть вцепился в ножку стола, его оторвали, тогда он схватился за ковёр, и его выволокли из кабинета вместе с ковром. Однако некоторое время доносилось ещё: «Я убил! Меня вяжите! Показания сдаю!»

— Каков шельма! — чуть ли не с восторгом вскричал Гуамокий. — В пятом убийстве уже признаётся… Нет, в рекруты его, в службу, с ружьём в охранении постоит, может, хоть мозгов наберётся. А старуху не он убивал, не он.

Опомнившийся к тому времени Дровосечников весь задрожал, как будто пронзённый.

— Так… кто же тогда… убил?.. — спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом.

Филинов даже отшатнулся на спинку стула, словно был крайне изумлен вопросом.

— Как кто убил?.. — повторил он, точно не веря ушам своим, — Да вы убили, Дровосечников! Вы и убили-с… — прибавил совершенно убежденным голосом. — А потом под колымагу и пристроили.

Кокусов страшно закашлялся и вытаращил глаза. Дровосечников вскочил со стула, постоял было несколько секунд и сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему его лицу.

— Это не я убил, — прошептал он, точно испуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления. — Не мог я убить. Это вы… к фамилии моей привязались… Дровосечников, мол, так, значит, и убил топором… прямо обухом в темя…

— А откуда вам известно, что её обухом в темя ударили? — тихо и очень строго прошептал Гуамокий.

Оглушительное молчание воцарилось в кабинете, и длилось даже до странности долго, минут с десять. Перепуганный Кокусов с неописуемым выражением смотрел на молчащего Дровосечникова, ожидая, видимо, что тот прямо сейчас заговорит и выскажет полное и понятное оправдание, и всё обернётся не более чем глупой шуткой. Но Дровосечников молчал.

— Это вы-с, вы-с, и некому больше-с, — убеждённо повторил Гуамокий. — Придумали себе теорийку подходящую, для оправдания мерзости своего поступка, да и преступили заповедь. Жевун, мол, вы дрожащий или право имеете?.. Необыкновенным человеком себя почитаете, коему намного больше позволено… Нет-с, не так: который сам себе волен многое позволять. А на деле-то одна лишь жажда обогащения вышла. Вы ведь, верно, финансовые свои затруднения поправить надеялись, да? А, преступив, кровушки-то и испугались, дрогнули душой, потому как обычная у вас душа оказалась, подленькая и трусливая. Топором по темечку смелости хватило, а в старухином барахлишке подробнее поискать… Или не побрезговали? Что вы у неё взяли?! Что-то же ведь взяли, не правда ли? Дровосечников только бессильно покачал головой, не поднимая глаз от пола.

— Вот что ещё мне покоя не даёт-с, — продолжил чуть погодя Гуамокий Каритофилаксиевич. — За каким бесом вам придумалось колымагу эту бесполезную опрокидывать? Кто же таким глупым манером следствие с следу сбивает?.. Как дитё малое, право слово.

— Я не сбивал след, — упрямо, но уже без прежнего напора произнёс Дровосечников. — Её бурей опрокинуло.

— Бурей, — повторил Гуамокий. — Не было бури-то. А вот рабочие были. Дом они красили голубой краской именно в тот день. И вы, старухино тело вытаскивая, в этой краске изволили свой сюртук измарать. От крови старухиной убереглись, а краску-то и не заметили-с. Вам не видно, а мне видно очень отчётливо, вон на левом локте как есть голубое пятнышко точно такого же колера. Вот ей же богу, лучше бы вы, Дровосечников, в своей лесной академии продолжали учиться, и вам и нам больше пользы от того произойти бы со временем могло. А теперь законопатят вас лет на десять в подземный острог руду копать, да и сгинете там от чахотки. Ну, скажите же что-нибудь, довольно молчать!

Дровосечников поднял голову, посмотрел на следователя уже другим, смирившимся взглядом, и сказал тихо, но отчётливо:

— Да, вы правы, это я убил старуху-колдунщицу топором, и ограбил.

— Не стали излишне запираться, вот и дело! — обрадовался Гуамокий. — А ведь я знал, знал!

Кокусов, бледный до синевы, поднялся неловко на ослабевших ногах, хотел было что-то произнести, но не нашёлся с нужными словами, махнул рукой и убрёл за дверь с видом человека, внезапно напрочь разочаровавшегося во всём людском роде.

— Ну и лучше-с, — довольно заметил Гуамокий. — Нам чужие уши теперь не надобны-с.

Он подошёл к двери, прикрыл её и провернул в скважине ключ.

«Для какой нужды он дверь запер? — как бы сквозь сон подумал Дровосечников. — Ведь не бить же он меня сейчас собирается… За что же меня теперь бить, коли я уже во всём сам признался… С колымагой-то глупо как получилось. Оставить следовало старуху в квартире, там, где смерть её настигла. Да ведь испугался я. Не за себя, видит бог, за Элечку. Как представил, что она, от обморока очнувшись, тётку свою аспидную в этаком кровавом виде обнаружит, так сразу и придумал утащить тело подальше. Тут и попалась на глаза эта колымага проклятая… Элечка меня простит со временем, она жалостливая, она поймёт, а что остальные думают, мне не важно. Важно, что у неё теперь всё будет хорошо. Она, верно, уж далеко уехала. Ну и ладно, ну и правильно. Зато никто её, сироту, притеснять больше не станет, жизнь никто не заест. Свободна она ныне. И денег моих ей на первое время хватит, а там и в компаньонки к какой-нибудь приличной даме устроится. Она девушка работящая, не пропадёт. Какое счастье, что сумел я избавить её от кровопивицы мерзкой».

Без страха смотрел он на приближающегося следователя, навсегда для себя решив, что запираться больше не будет и расскажет всё с полной откровенностию… Он и представить себе не мог, какое потрясение ожидает его в ближайшую же минуту, потрясение намного более сильное и ужасное, чем то, когда он бездумно, с одним лишь желанием защитить бедную девушку от злобной старухи, схватил некстати подвернувшийся топор.

Гуамокий Каритофилаксиевич воровато, совершенно по-птичьи оглянулся на запертую дверь, потом приблизил своё лицо к лицу Дровосечникова и спросил пугающим шёпотом:

— Куда туфельки мои дел, скубент? Неужто Эльке отдал? Там одного токмо серебра на тыщу рублёв будет…

Лицо Гуамокия вдруг расплылось, как обычно расплываются на плохой бумаге дешёвые чернила, если попадёт на них вода; оно потекло вниз, — и вдруг Дровосечников обнаружил перед собой старуху-колдунщицу, живую и почти невредимую. Чёрные глаза сверкали неугасимой злобой, беззубый рот жил отдельной от лица жизнью, пряди редких седых волос неопрятно свисали по обе стороны головы… Гингемия Ивановна, воскреснув непостижимым образом, тянула к нему скрюченные подагрические руки и шипела по-змеиному:

— Куда туфельки дел? Куда дел?! Признавайся, убивец!

Спасения от ведьмы не было совершенно. Дровосечников в ужасе пошарил руками за спиной, никакого топора, разумеется, не обнаружил — да и откуда бы там взяться топору? — и провалился в спасительное беспамятство.

Находчивый маляр

Утро сияло. Деревья стояли в цвету и наполняли воздух ароматом. Всё вокруг радовалось, радость была на каждом лице, каждый двигался упруго и бодро.

Том вышел на улицу с ведром краски и кистью в руках. Он окинул взглядом выстроившихся перед домом деревянных солдат, и радость его померкла. Тоска воцарилась в его свободной и противящейся любому принуждению душе. Десять здоровенных дуболомов, которых нужно не только выкрасить со всех сторон с ног до головы, но ещё и сделать это аккуратно… Титанический, невыполнимый труд! Жизнь показалась Тому каторгой, существование — адской мукой.

Со вздохом обмакнул он кисть в краску и провёл ею по груди первого дуболома. Как ничтожна была эта полоска по сравнению с огромным пространством некрашеного дерева! В отчаянии Том опустился на землю.

Дуболомы тупо таращились перед собой, и только первый тщетно пытался скосить стеклянные глаза, чтобы рассмотреть жёлтый мазок на своей полированной груди.

Том испустил горестный вздох. Если бы эту работу поручила ему тётя Гинги, он бы уже давно сбежал на берег реки — и пропади они пропадом все эти краски и кисти! Тётушка после того памятного урагана, когда она упала и крепко приложилась головой о комод, частенько жаловалась на память и забывала иногда самые простые вещи. Том бессовестно пользовался этим, и не единожды ему удавалось избегать заслуженного наказания за шалости.

Но с дядей Урфином проделать такое нечего было и думать.

— Том, — строго сказал дядя, равномерно снимая рубанком стружку с очередной заготовки. — Кроме тебя эту работу сделать некому. Я крепко рассчитываю на твоё трудолюбие.

Это значило, что отвертеться не получится. Это значило, что сегодняшний день потерян и пройдёт впустую. Это было ужасно и несправедливо.

Из ворот дома напротив выбежал Ким. В руке у него было ведро. Он что-то напевал и был в самом прекрасном расположении духа.

Ходить за водой Том всегда считал неприятным занятием, но тут он вспомнил, что у колодца всегда собирается много народу: взрослые обсуждают новости, сплетничают, болтают; мальчишки и девчонки ведут меновую торговлю, ссорятся, дерутся, балуются… Это было всяко лучше унылой работы по покраске дуболомов.

— Слушай-ка, Ким, — сказал Том, — хочешь, покрась тут немного вот этих деревянных болванов, а я за водой сбегаю.

Дуболомы дружно повернули головы и уставились на Кима. Ким покачал головой:

— Нет, Том, я лучше пойду за водой.

— Если захочешь, я покажу тебе шрам на спине, который оставили мне ожившие рога.

Ким презрительно выпятил губу и ускакал к колодцу. Старый шрам его не заинтересовал, тем более что он уже не раз им любовался.

Никто из мальчишек не станет работать за нищенскую плату, понял Том, и это наполнило его душу печалью. И вдруг в эту чёрную минуту на него снизошло вдохновение, его посетила воистину блестящая идея. Он взял кисть, подошёл к дуболому и принялся за работу. Вот вдали показался Бен Кокус, тот самый мальчишка, насмешек которого Том боялся больше всего. Бен изображал попавшего под дождь Железного Дровосека. Бедный Дровосек припадал сразу на обе ноги, голова у него смотрела вбок, он издавал жуткие скрипы: «хр-рр, вж-жж, др-рр». Подойдя поближе, он с протяжным стоном замер с поднятой правой ногой.

Том продолжал работать, не обращая на заржавевшего Дровосека никакого внимания. Бен уставился на него и сказал:

— Ага, попался!

Том не отвечал. Он сделал последний мазок, откинулся назад, оценивая его глазами художника, полюбовался, затем ещё раз провёл кистью, устраняя ему одному видимую неточность.

— Что, брат жевун, заставляют работать? — спросил Бен, подступая с другой стороны.

Том оглянулся на него:

— А, это ты. Я и не заметил.

— Я иду купаться, — сказал Бен. — Но ты-то, конечно, со мной не пойдёшь. Тебе работать надо.

— Что ты называешь работой? — удивился Том. — Вот это? Какая же тут работа. Это… Это, Бен, ответственное дело. Вот тебе, могу побиться об заклад, в жизни никто не позволит дуболомов раскрашивать.

Кисть продолжала вдохновенно гулять по плечам деревянного солдата.

Бен сглотнул. Дело представилось в новом свете. Он заискивающе предложил:

— Слушай, Том, дай и мне покрасить немножко. Хотя бы вот эту руку.

Том задумался, но потом тряхнул головой:

— Нет, не выйдет. Дядя Урфин сказал, что краска должна лежать ровно. А это не у каждого получится. Вряд ли ты справишься. Здесь нужно меру знать.

— Никогда бы не подумал. Слушай, Том, дай мне попробовать… Ну, хоть немножко. Я бы на твоём месте дал бы. А, Том?

— Ну, даже и не знаю… Попробуй… Хотя… Нет, даже и не проси.

— Я тебе за это светящийся шарик из шерсти шестилапого дам.

Шарик был довольно старый и уже почти не светился, но дело было, разумеется, вовсе не в шарике. Том вручил Бену кисть с видимой неохотой, однако с явным восторгом в душе. И пока бывший Дровосек трудился и потел вокруг второго дуболома, Том лежал на травке в прохладной тени и расставлял сети для других простаков. В простаках отбоя не было: мальчишки то и дело подходили к нему позубоскалить, и оставались красить. К тому времени, когда Бен Кокус уже выбился из сил, Том продал очередь Лину Бакеру за пару лягушек, а когда Лин устал, его сменил Вик Викис, внеся плату почти настоящим клыком саблезубого тигра, — и так далее, и так далее, до самого обеда.

Дядя Урфин выглянув за ворота, ничего не сказал, только удивлённо сдвинул брови и покачал головой. Дело двигалось, дуболомы сверкали свежей краской, Том распоряжался с видом заправского капрала. Придраться было не к чему.

К полудню Том из жалкого бедняка, каким он был утром, превратился в сказочного богача, утопающего в роскоши. Кроме вышеупомянутых вещей у него оказались десять стеклянных пуговиц, семь негодных серебряных бубенчиков, одна старая шляпа без полей, половинка людоедской кастрюли, обрывок змеиной шкуры, золотой ключ, с которого давно слезло всё золото, разноцветное перо попугая, старый башмак на верёвочке, чтобы его крутить, и настоящие очки из Изумрудного города с одним треснувшим стеклом. О великом множестве вкусных и съедобных вещей, вроде сладких пастилок и пирожков с фруктовой начинкой мы не будем даже и упоминать, поскольку почти все они уже благополучно уместились у Тома в желудке.

Том приятно и весело провел время в большой компании, ничего не делая, а все десять дуболомов выкрашены в жёлтый цвет уже по третьему разу! Если бы краска не кончилась, он разорил бы всех мальчишек Когиды.

Глядя на результаты своей деятельности, Том оказал себе, что, в сущности, жизнь довольно приятная штука. Сам того не ведая, он открыл великий закон, управляющий поступками людей, а именно: для того чтобы человек или мальчик страстно захотел обладать какой-нибудь вещью, пусть эта вещь достанется ему возможно труднее.

Некоторое время Том не двигался с места; он размышлял над той существенной переменой, какая произошла в его жизни, а потом приказал дуболомам оставаться на месте и направил свои стопы в главный штаб — рапортовать об окончании работы.

Он успел как раз к обеду. Тётя Гинги и дядя Урфин уже садились за стол.

— А теперь мне можно пойти поиграть? — спросил Том.

— Как, ты уже всё сделал?

— Да, все дуболомы покрашены и сохнут на солнце.

— Если бы я не видел своими глазами, как ты этого добился, я бы тебе не поверил, — усмехнулся дядя Урфин. — Ну, так и быть, ты можешь быть свободен до ужина.

— Дядя, а для чего тебе столько дуболомов? — Том решился задать давно волновавший его вопрос.

— Не приставай к дяде с глупостями, Том, — тут же прикрикнула тётя, но дядя положил руку ей на плечо:

— Это вовсе не глупости, дорогая. Ты понимаешь, Том, я ведь не собираюсь всю свою жизнь сидеть сиднем на одном месте, сколачивая столы и табуреты для соседей. У меня грандиозные планы, я хочу, чтобы у тёти Гинги была обеспеченная старость, а у тебя счастливое будущее… Вот скажи, ты хотел бы побывать в Изумрудном городе? Хотел бы посмотреть на Страшилу Мудрого, поговорить с длиннобородым солдатом?.. Посидеть на кресле губернатора, наконец? Хотел бы?

Том даже подпрыгнул после такого вопроса. Хотел ли бы он? Ха! Да он готов был отдать все свои с таким трудом заработанные сокровища за одну только возможность взглянуть на знаменитый Изумрудный город хотя бы издали!

— Вот, — наставительно сказал дядя. — Для этого мне и нужны дуболомы. Каким образом они нам в этом помогут… я объясню чуть позже. Тебе понравится, я обещаю. А пока… За хороший труд полагается достойное вознаграждение. Что ты хотел бы получить?

«У меня уже всё есть» чуть было не ляпнул Том, но вовремя спохватился и сказал как можно более равнодушно:

— Ну, я даже не знаю… Может быть немного живительного порошка.

— Для чего тебе порошок? — удивился дядя. — Он ведь пригоден только для того, чтобы оживлять дуболомов. Или ты опять хочешь просыпать его на какие-нибудь рога?

Он засмеялся, тётя Гинги поджала губы, а Том невольно дотронулся до одного места, которое не так давно крепко пострадало от внезапно взбесившихся рогов.

— Нет, — сказал Том. — Я думаю оживить парочку своих игрушечных солдатиков.

— Понятно, — сказал дядя Урфин. — Для тренировки. Ну, иди, можешь отсыпать немного. Только гляди, осторожнее. И учти, я позволяю тебе это только потому, что ты очень помог мне в борьбе с сорняками.

— Спасибо, дядя! — обрадовался Том и уже собрался выскочить на улицу, но его остановил строгий голос тёти Гинги:

— Том, а ты разве не собираешься обедать? Ты ведь с утра ничего не ел.

— Тётя, я сыт, — отмахнулся Том. После пирожков и пастилок он на еду не мог смотреть без отвращения.

На самом деле, разумеется, он вовсе не намерен был оживлять своих солдатиков. Ему вполне хватало живых дуболомов, от которых и так уже было не протолкнуться в их не слишком просторном дворе. У Тома имелся давний враг, которому он собирался отомстить страшной местью. И теперь у него такая возможность появилась. Врагом являлся директор школы Доб Бинус, от которого Тому нередко доставалось на орехи, и крепкая рука которого, вооружённая пучком упругих розг, регулярно напоминала Тому, что в мальчишеском организме есть места, сидеть на которых после наказания бывает довольно неприятно. Последняя экзекуция, случившаяся два дня назад, по твёрдому убеждению Тома была чрезмерно суровой и абсолютно незаслуженной. Ведь змею, которую Том принёс в сумке на урок, выпустил вовсе не он, а Бен Кокус. Но директор сразу решил, что виноват именно Том, и розги долго пели над бедолагой победную песнь. За обиду следовало отомстить.

Том пробрался через дыру в заборе прямо к дому, в котором жил директор. План у Тома был прост и гениален: он собирался оживить стоявшие в директорском дворе деревянные козлы для пилки дров. По его задумке здоровенные козлы должны были устроить в хозяйстве директора знатный переполох.

К несчастью, удача сегодня была не на стороне мстителя. Едва только Том успел развернуть кулёк с порошком, как дверь вдруг распахнулась, и на крыльцо вышел сам Доб Бинус. Описать выражение его лица автор — при всей его искушённости — не берётся. Если вам доводилось когда-либо видеть человека, обнаружившего вдруг в своём пудинге дохлую лягушку, то вы можете себе представить едва ли сотую долю того удивления, которое исказило директорские черты.

Попался! Сломя голову Том метнулся к забору, налетел по пути на огородное пугало, опрокинул его на землю и упал сам. Ужом проскользнув под досками забора, он скатился в лопухи и затаился, тщетно пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Пронзительный голос разъярённого Доба Бинуса долетал до небес и возвращался на землю, словно глас божий. У Тома появилась твёрдая уверенность, что в ближайшее же время ему предстоит очередная встреча с ненавистными розгами. Жизнь вновь повернулась к нему чёрной изнанкой.

Некоторое время спустя наступила блаженная тишина. Директор исчерпал запас ругательств и вернулся в дом. Том тоже решил выбираться из лопухов.

Неожиданно кто-то тронул его за плечо. Том вскрикнул и повернулся. Он решил, что директор выследил его и теперь пытается схватить.

Рядом с ним в лопухах затаилось огородное пугало. То самое, которое он, удирая, повалил на землю. Теперь это пугало смотрело на него нарисованными углём глазами и глупо улыбалось.

— Хозяин, — сказало пугало хриплым голосом. — А что мы теперь будем делать?

— Ты кто? — спросил Том, приходя в себя.

— Не знаю, — призналось пугало. — Ты высыпал на меня о-жи-ви-тель-ный порошок, и теперь я тоже стал живым.

Том припомнил, что он действительно выронил кулёк с порошком во время своего заполошного бегства.

Пугало выглядело очень живописно. Голова его была сделана из холщового мешка, на котором кто-то — вряд ли это был сам директор — начертил углём большие глаза и ухмыляющийся кривой рот. Голову венчала изрядно попорченная мышами соломенная шляпа. Выцветший кафтан зиял дырами. Из-под широких штанов торчали два правых сапога, каждый из которых настойчиво просил каши.

Том хмыкнул. Пугало ему понравилось. Пусть шутка с козлами не удалась, но порошок всё же не пропал впустую.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Никак, — с готовностью откликнулось пугало.

— Нет, так не годится, — возразил Том. — У меня есть на примете одно очень хорошее имя. Я буду называть тебя Гек. Так звали одного знакомого двоюродного брата Вика Викиса, про которого думали, что он утонул в Большой реке, а потом оказалось, что его съел людоед. Это подходящее для пугала имя.

— Слишком коротко, — заупрямилось пугало, тряся головой так, что при этом во все стороны полетела солома. — Мне по душе длинные имена. Пусть отныне все называют меня Гек-ли-бер-ри-фин.

Том повторил про себя это странное имя и согласился, что оно звучит достаточно солидно.

— У тёти Гинги когда-то был филин, которого звали очень похоже, — сказал он. — Кари-то-ли-фила… фини… финт.

— А куда мы от-пра-вим-ся, хозяин? — поинтересовалось пугало.

Том вздохнул. Он вспомнил о неминуемом наказании. Он понял, что идти завтра в школу ему совсем не хочется.

— Как ты смотришь на то, чтобы нам вдвоём отправиться в Изумрудный город? Там в губернаторах тоже ожившее чучело. Тебе, наверное, интересно будет с ним поболтать о жизни. И ещё говорят, что там вовсе нет никаких школ. В общем, мечта любого настоящего мальчишки.

— Я согласен, — сказал Геклиберифин. — А как туда попасть?

— Очень просто, — пояснил Том. — По дороге из жёлтого кирпича.

Если бы Геклиберифин умел дышать, он бы вздохнул, но так как он был не совсем настоящим человеком, он просто покачал головой и сказал:

— Я очень хочу попасть в Изумрудный город, но боюсь, что я до него не дойду. Когда я упал с шеста, в моей голове появилась прореха, и скоро из неё высыплется вся солома. А без головы я ходить не умею.

— Это не беда, — успокоил его Том. — Прореху мы скрепим булавкой… У меня как раз в кармане имеется подходящая булавка. А вместо выпавшей соломы мы тебе засунем в голову такие превосходные мозги, каких даже у Страшилы Мудрого отродясь не бывало.

И когда некоторое время спустя два беззаботных путника бодро шагали по жёлтым кирпичам, голова Геклиберифина самым настоящим образом распухала от переполнявших её неожиданных идей, потрясающих замыслов, и удивительнейших фантазий, поскольку она была заполнена лучшими на свете мозгами, состоящими из самых важных и самых ценных мальчишеских сокровищ. Всё то, что Том заработал утром при покраске дуболомов, прекрасным образом уместилось в голове его нового друга.

Жизнь опять была прекрасна, все неприятности и огорчения остались позади… Хотелось верить, что навсегда. Постылая школа, зубрёжка и розги, свирепый директор, — нет, друзья, не для этого мы рождены, не для этого. Дядя Урфин абсолютно прав, надо непременно стремиться к чему-то большему.

Тем же вечером тётушка Гинги тщетно пыталась позвать племянника на ужин:

— Том!

Нет ответа.

— Том!

Нет ответа.

— Куда же он запропастился, этот мальчишка?.. Том! Ну, попадись только! Я тебя…

Старушка спустила очки на кончик носа и оглядела комнату поверх очков; потом вздернула очки на лоб и глянула из-под них. На сей раз её усилия принесли плоды: она обнаружила на столе записку. Рукой Тома там было написано:

Семнадцать граней изумруда

Сначала Урфин не поверил себе: в саду пел соловей. Не разговаривал, а именно пел. Воздух был тёплый, и деревья стояли тёмные, тихие. Пахло землёй, мокрым лугом, вечерним покоем. Разве соловьи поют по вечерам? Для чего им вообще петь, если можно просто поговорить?

Я совсем ничего не знаю о таких простых вещах, констатировал Урфин. Наша сволочная работа отнимает у человека самые простые, самые незамысловатые радости. Если бы я мог, я подал бы в отставку и стал бы выращивать огурцы с баклажанами. Последняя мысль заставила его улыбнуться.

Он посмотрел на часы.

«Руфус сейчас придёт, — подумал Урфин. — Он всегда точен. Я сам его просил идти от Большой реки через лес, чтобы никто не видел. Ничего. Я подожду».

Этого человека Урфин принимал всегда здесь, в Бауэрнхофе, где соседи фермеры считали его чудаковатым огородником-любителем. Приобрести ферму было не просто. Как всегда на самое нужное в управлении не хватало денег. Тогда Урфин привёз сюда своего шефа — начальника политической разведки зелёного рейха. Сорокалетний шрекенфюрер Страшилленберг сразу понял, что лучшего места для встречи с агентами найти невозможно. Через подставных лиц была произведена покупка, и ферма получила нового хозяина. Хозяином был он, дуболомфюрер ИГ Макс фон Урфин.

… Кончив сервировать стол, Урфин включил говорящий ящик. Пинк Палас передавал весёлую музыку. Оркестр Глена Мила играл композицию из фильма «Серенада розовой долины». Этот фильм понравился стальфюреру, и через посольство была закуплена одна копия. С тех пор ленту часто смотрели в подвалах на Айзен-Хольцфеллер-плац (бывшей Александр-Вольф-плац), особенно во время ночных дежурств.

Урфин щёлкнул клавишей, отошёл к окну.

Агент Руфус, довольно улыбаясь, сыпал в чашку с чаем живительный порошок. Слишком много порошка. Видимо, уже привык. А ведь не дуболом, не тупоголовый айхе зольдатен. Просто подражает великому стальфюреру. Как и все они. Скоро и топоры на поясе носить станут.

— У Лестара с порошком было туго? — спросил Урфин.

— Да, я там без него замучился. Старичок не болтун, но поговорить любит… Представляете, он верит не только в создателя Гурикампфа, но и в то, что Фрау Эльза на самом деле не уроженка Блауленда, а перелетела через Хохгебирге на одиночном люфтбалуне. Каково? — агент засмеялся.

«Ты можешь смеяться над старым Лестаром сколько угодно, — подумал Урфин, отворачиваясь к окну. — Но ты никогда не узнаешь, что Фрау Эльза не только прилетела из-за гор на люфтбалуне, воздушном шаре по-нашему, но и с моей помощью благополучно смогла туда же вернуться. Я успел её спасти, и операция «Зилбернен Зандален» завершилась совсем не так, как планировали некоторые умные головы в управлении».

Он вспомнил, как впервые увидел её на перекрёстке Гудвин-аллее и Гелбензигель-штрассе. Стоял и смотрел через дорогу. Так хотел подойти, что даже сердце заболело. И не подошёл. Знал, что уже давно под колпаком у стражфюрера, и потому даже посмотреть лишний раз в её сторону опасался.

А потом всего две встречи, разговоры только о деле, инструкции, наставления — и так много осталось невысказанного… Когда Эльза уходила в сторону розовеющих перевалов Шпрехии, неловко переставляя лыжи, он чуть не заплакал. Она была такая беззащитная, такая хрупкая, и совершенно не умела ходить на лыжах.

— Значит вы убеждены, что Лестар будет работать на вас? — повернулся он к агенту.

— Будет. Вообще я чувствую в себе призвание оппозиционера, вождя, трибуна…

— Ладно. Вы молодец, Руфус. Только не хвастайтесь сверх меры.

«Застрелить бы этого подлеца, — подумал Урфин. — Он же провокатор, предатель, и он искренне наслаждается процессом. А может быть, он болен? Жажда предательства тоже своеобразная болезнь. Застрелить — и труп в реку, чтобы не нашли. Нет, пока нельзя. Ещё не время. К тому же он наглотался столько порошка, что всё равно оживёт».

— Вам пора, Руфус, — сказал он. — Скоро отходит последний дизельпаром.

— А вас, Энкин, я попрошу остаться, — сказал Фарамюллер. — Слушайте, тут какая-то непонятная каша заваривается. Меня сегодня вызвал шеф. Они все выдумщики, наши шефы…

Шефом был генералфюрер Дингиорман, серый советник, пугающая многих всемогущая тень самого Стального Хольцфеллера.

— В общем, у нашего бородача вырос зуб на Урфина…

— На кого?!

— Да-да, на Урфина. Единственный человек в разведке Страшилленберга, который мне симпатичен. Не лизоблюд, спокойный мужик, без показного рвения… Не очень-то я верю тем, кто выступает без нужды на наших митингах… А он молчун. Я люблю молчунов.

— А я был уверен, что он болтун.

— Нет. Он молчун. По матушкиной линии. Мы проверяли очень тщательно. А отец, да — из жевунов. Крамолы в этом нет, наоборот, он в некотором роде земляк стальфюрера. И вот теперь он чем-то не угодил шефу.

— Я знаю Урфина пять лет, — сказал Энкин Флед. — Я был с ним в Блинкендорфе и видел его после выстрела той ужасной пушки. Он высечен из кремня и стали. Он не побежал даже тогда, когда, простите шеф, побежали наши доблестные панцир-дуболомы. Я не верю в его нечестность. Нужно убедить Дингиормана…

— Зачем? — после недолгой паузы спросил Фарамюллер. — А если он хочет, чтобы Урфин был нечестным? В конце концов, он ведь не из нашей конторы. Пусть Страшилленберг сам иголками шевелит…

— Я готов написать рапорт и дать за него любые ручательства.

Фарамюллер помолчал, потом подвинул к Фледу лист бумаги.

— Пишите, — сказал он. — Валяйте.

Флед долго обдумывал первую фразу, потом написал: «Начальнику четвёртого управления стражфюреру ИГ Фарамюллеру. Считая дуболомфюрера ИГ М. фон Урфина истинным патриотом, всецело преданным идеям стальфюрера, прошу разрешить мне не заниматься инспекцией по его делам».

Когда Флед ушёл, стражфюрер вызвал другого своего сотрудника, оберэмеральдфюрера Гвина.

— Послушайте, Гвин, — сказал он, не предложив ему даже сесть: Гвин по молодости мог и постоять. — Я поручаю вам задание чрезвычайной секретности и важности.

— Слушаю, стражфюрер.

«Этот, если вцепится, челюсти не разожмёт, — подумал Фарамюллер. — Этому наши игры ещё не надоели. Этот нагородит таких дел… И хорошо».

— Вот что, — продолжал он. — Здесь работа дуболомфюрера Урфина за последний год. Курирование исследований по живительному порошку, контакты с огнепоклонниками, операция «Карфакс», проект «Сон Арахны»… В общем, тухлые дела, но постарайтесь их покопать…

Когда несколько обескураженный Гвин уходил, Фарамюллер остановил его и добавил:

— Поднимите ещё его отчёты о службе на фиолетовом фронте, и посмотрите, не пересекались ли пути Урфина и создателя Большой Берты инженера Лестара.

«Джюстасу. По нашим сведениям в Гелбеленде появлялись высшие офицеры службы безопасности ИГ, которые искали выходы на вражескую резидентуру. В частности в Виллинбурге они пытались встретиться с людьми Фэйри Роузес. Вам необходимо выяснить, кто из руководителей зелёного рейха готов начать сепаратные переговоры с фиолетово-розовой коалицией. Гуам».

Мотора «ойхха» урчал мощно и ровно. Зелёный указатель на автостраде показывал тридцать километров до Эмерштадта.

«Семнадцать граней изумруда, — транслировали по говорящему ящику песенку Мари Рок, — отражаются в твоих глазах. Я верю, вокруг нас всегда будет музыка, и всё у нас будет хорошо, мой милый».

«Да, — подумал Урфин. — Всё у вас будет хорошо. Но не сейчас и не скоро. Как это ни горько сознавать, но стальфюреры приходят и уходят, а дуболомы остаются. И очень мешают людям нормально жить».

Урфин вдруг нажал на тормоз. Движения на шоссе не было, и он бросил автомобиль, не отогнав его на обочину. Он вошёл в лес и сел на землю. Он долго сидел и смотрел на траву, на деревья, на небо. Праздничный цвет молодой травы приятно отличался от зелёно-серой полевой раскраски дуболомов. Взгляд отдыхает, честное слово, подумал он.

Урфин знал, на что идёт, дав центру согласие вернуться в Эмерштадт. Он имел поэтому право сидеть здесь, смотреть на небо и гладить изумрудную траву руками.

Чёрный клык

Безмолвная пустынная равнина, усеянная камнями, изрезанная оврагами, лишённая воды и зелени тянулась до самого горизонта. Где-то далеко, за едва различимой грядой холмов начиналась та неуютная и неприветливая страна, в которую не было ни дорог, ни путей, ни тропинок. Никто туда не ходил, никто из тех краёв не возвращался, потому что там царило зло. Тёмная владычица не жаловала гостей и ревниво охраняла границы своих владений.

Но всё же что-то живое двигалось по этой равнине, двигалось вопреки всему. Ни мрачная слава этих диких мест, ни неизбежное столкновение с всевластным злом, ничто не помешало нескольким безумцам бросить вызов судьбе. Они упорно шли вперёд, день за днём, неделя за неделей. Судьба вела их трудным путём, и отступить они не могли.

Возглавлял группу огромный зверь с большой гривой. Он шёл первым, выбирая удобный маршрут. Порой он настороженно замирал, принюхивался, затем вновь, с поразительной для такого массивного зверя лёгкостью уносился вперёд. За ним шла девочка. Долгая и трудная дорога вымотала её, но она упрямо шагала по камням, не хныча, не жалуясь, подбадривая своих спутников. Иногда лев позволял ей проехаться немного верхом. Тогда девочка засыпала, ухватившись за густую гриву, и лев старался ступать так, чтобы не потревожить её сон.

Двое других путников усталости не знали. Они были не совсем люди. Невысокий, набитый соломой часто падал, спотыкался, отставал, остальные терпеливо его дожидались и заботливо помогали ему преодолевать все тяготы нелёгкого пути. Второй, высокий, худой, сделанный из железа был внимателен ко всем, он успевал следить и за идущим впереди львом, и за измученной девочкой, и за неловким соломенным другом.

Ничто и никто не мешал им на большей части трудного пути. И казалось, так будет до самого конца. Но однажды вечером, когда до владений тёмной владычицы осталось меньше трёх дневных переходов, порыв предвечернего ветра донёс до путников отголосок далёкого воя. Все насторожились. Лев привстал, и глаза его тревожно сверкнули. Звук не повторялся. Показалось, решили все. Девочка вновь зарылась в гриву. И тут вой раздался снова. Уже гораздо ближе. И это был вой не одинокого зверя, вышедшего на ночную охоту. То был вой, вырывающийся сразу из множества глоток.

Волчья стая приближалась к путникам. И полная луна, освещающая каменистую равнину, уже видела сверху вытянутые фиолетовые тени, стремительно несущиеся по бесплодной земле.

Он бежал во главе стаи, он вёл её уверенно к одному ему известной цели, и вся стая покорно принимала его главенство. Попробовали бы они не принять… Тех, кто осмелился оспаривать его право на лидерство, он вразумил давно и безжалостно. Мгновенный выпад, удар плечом, точный укус — и всё. Второго шанса он врагу не оставлял. Жизнь из разорванного горла вытекала горячей струёй, глаза строптивца мутнели, волки, скалясь и покорно прижимая уши, отступали. Он был вожак, и доказал это. Никто не мог противостоять ему, он был самый сильный, самый быстрый, самый умный. Стая признала его, и даже то, что он не был серым с подпалинами, после его впечатляющих смертельных уроков уже не имело значения. Наоборот, его необычный окрас давал ему массу преимуществ. Стая выходила на охоту по ночам. А он, весь чёрный от носа до кончика хвоста, и был — сама ночь.

Доведись ему жить в другом месте, у подножья Кругосветных гор или в густых лесах за Большой рекой, он жил бы гордо и вольно, ни перед кем не склоняя головы. Он не признавал над собой ничьей власти… Кроме власти Богини. Только ей он подчинялся, только её приказы согласен был выполнять, только её боялся. Да, боялся. Хотя сам себе он не признался бы в этом никогда и ни за что, даже в самом потаённом уголке своей звериной души. Он принадлежал Богине весь, и ничего не мог с этим поделать. Он смирился. Такой выпал жребий. Так надо.

Прошлая жизнь, мелькнувшее детство, глупые щенячьи радости, какие-то разговоры, хозяева… После встречи с Богиней всё это стёрлось из памяти почти начисто. Остались запахи, голоса, воспоминание о чужих руках… Неужели он был тогда так глуп, что позволял кому-то гладить себя? Сейчас бы вряд ли кто-нибудь осмелился погладить его. Даже Богиня. Впрочем, она о подобном даже и не помышляла.

Чёрный клык. Так она его назвала, когда он впервые показал ей свой оскал. Клыки у него были огромные и белые. Но её это не смутило. Она не любила белый цвет. Она любила фиолетовый. Цвет ночи. Чёрный — это когда фиолетовая ночь закрывает глаза. Ты весь чёрный, проскрипела она довольно, я буду звать тебя — Чёрный клык. Ему было всё равно. Своё прежнее имя он забыл. Так ему казалось.

Верных слуг следует хорошо кормить. Богиня это знала. Верные слуги до тех пор сохраняют верность, пока хозяин заботится о них. Богиня заботилась хорошо. Ей это ничего не стоило. Достаточно было только приказать. Всё остальное стая делала сама. Настигала, рвала на куски, убивала. Охотилась. Охраняла границы.

Этим вечером Богиня позвала его, как делала прежде уже много раз. Убей их всех, приказала она. Мне они не нужны. Тебе нужна добыча — они твои.

И стая вышла на охоту. Чёрных клык бежал впереди, и волкам представлялось, что сам повелитель мрака ведёт их туда, где можно найти много горячей крови и свежего мяса. Волки выли в предвкушении славной охоты. Говорить по-иному они не умели. Да им это было и не нужно. Друг друга они понимали без слов, разговаривать с добычей — чего ради? Только вой, торжествующий, громкий, жуткий, будоражащий звериную душу. Он отражался от полной луны и возвращался к земле, многократно усиленный, наводя ужас как на тех, чья жизнь уже готова была оборваться, так и на тех, кого сегодня каким-то чудом минуют смертоносные клыки.

Если не съешь ты — съедят тебя самого. Это закон добычи. Единственный закон, которому волки подчинялись с радостью. В первую очередь потому, что они всегда успевали всех съесть первыми.

Те, чья линия жизни должна была вот-вот оборваться, никуда не бежали. Словно знали, словно чувствовали, что бегство не спасёт, что убежать от Её стаи невозможно. А может быть, они решили принять бой? Это было бы прекрасно. Мало удовольствия — рвать убегающую, жалкую добычу, не помнящую себя от страха. Другое дело — опрокинуть наземь смелого, яростного врага, дать ему понять в последние мгновения его жизни, что ты сильнее, насладиться его горячей кровью, пропеть над ним победную песню…

Чёрный Клык вылетел на холм и первым увидел тех, кто посмел приблизиться к владениям Богини. Они остановились в небольшой ложбине, три человека и зверь. Наивные, они, верно, полагали, что сумеют здесь каким-то образом защититься, как-то спастись. Они ещё не знали, что от Её стаи спасения нет.

Волки выметнулись вслед за вожаком, увидели первую жертву и взвыли с удвоенной злобой. Высокий железный человек стоял, широко расставив ноги, и лунный свет сверкал на лезвии его огромного топора. Память многих поколений предков убеждала волков в том, что именно этот человек — их изначальный враг. Человек с топором, каждая встреча с которым почти всегда оканчивалась смертью недооценившего свои силы волка. Но теперь их было слишком много для одного топора. И они были слишком сильны.

Чёрный клык не понимал их ярости. Железный человек его не интересовал. Он увидел свою добычу, настоящую, достойную такого вожака, каким он себя считал и каким на самом деле являлся. Огромный жёлтый зверь с пышной гривой смотрел ему прямо в глаза, и был в том прямом взгляде вызов и обещание смерти. И зверь был велик, и сил ему было не занимать.

Самые нетерпеливые волки уже пали под ударами топора, тела самых безрассудных уже окропляли землю вытекающей кровью, когда Чёрный клык молча бросился в атаку. Он использовал свой излюбленный, сотни раз с успехом опробованный приём: внезапным ударом сбить с ног, прокусить шею и сразу отпрыгнуть, уходя от ответного удара. Но с этим зверем такой приём не сработал. Слишком густая грива не позволяла добраться до его шеи. Чёрный клык отскочил, отплёвываясь, прыгнул в сторону, ударил ещё раз. Зверь покачнулся, зарычал, и в глазах его мелькнул страх. На самый краткий миг мелькнул, однако этого было достаточно, чтобы понять: зверь не устоит. Он не боец, не охотник. Он смел и отважен, но у него совершенно нет опыта вот таких схваток, когда в живых остаётся только победитель.

Где-то за спиной свистела сталь, хрипели волки, бессильно скользили по железу зубы. Вожак и зверь прыгнули навстречу друг другу, столкнулись в воздухе, и зверь, сбитый с ног, перевернулся через голову и упал на камни. Он сразу поднялся, готовый вновь броситься вперёд, но перед Чёрным клыком встала вдруг во весь свой невысокий рост маленькая хрупкая фигурка, единственный по-настоящему живой человек во всей этой странной компании. Она без страха смотрела на приближающуюся к ней оскаленную смерть, — безжалостную, неостановимую. Последнее, что она должна была увидеть в своей жизни. Эту тоненькую шейку, подумал он, так легко перекусить. Богиня будет довольна. Мы выполним её волю. Мы её уже почти выполнили.

Он приблизился к девочке, навис над ней всем своим огромным, состоящим из сплошных мускулов и сухожилий телом, заглянул прямо в её широко распахнутые глаза и — не увидел в них ожидаемого страха. Только бесконечная ранящая жалость и ещё что-то странное, напрочь забытое, мешающее, совсем ненужное… Кажется, это называется любовь?

— Тотошенька, — сказала девочка. — Бедненький мой, что же эта гадкая ведьма с тобой сделала?

Она подняла свою невесомую нежную руку и погладила его по голове. Отважная, маленькая, родная. И он, это кошмарное чудовище, умеющее только убивать, признающее над собой только одну хозяйку, никому не позволяющее не то что гладить — дотронуться невзначай, покорно прижал уши, закрыл пылающие злобной яростью глаза, подавил рвущийся из груди рык — и стерпел. Прижался к земле, дрожа всем телом, сломал что-то колючее и холодное внутри и позволил ей погладить себя. И ещё, и ещё. И ещё. И ничего в этом не было страшного, ничего унизительного. Всплыла в памяти пыльная степь, беззаботное детство, тепло и уют…

— Я знала, что ты меня найдёшь. Я знала, — она, кажется, заплакала.

Чёрный клык лежал у её ног, косился настороженно на отряхивающегося Льва, прислушивался к тихому голосу, и на душе у него впервые за много, много месяцев было тихо и спокойно.

Троянский лев

«Гнев, о Гудвин, воспой Урфин Джюса, вождя дуболомов, яростный, граду зелёному смертью грозящий…». Перо быстро скрипело по бумаге. Если бы у клоуна был язык, он высунул бы его, но, к сожалению, создатель лишил его столь важной части тела. Эот Линг задумался, погрыз гусиное перо, зачеркнул последнюю строку, исправил сверху, произнёс вслух:

— Изумрудному граду своими войсками принёсший неисчислимые беды… Нет, лучше так: освобожденье принёсший от гнёта Страшилы… От страшного гнёта… М-мых… Принёс избавленье от мягкосоломенной куклы, иголками ржавыми чья голова распухала…

Он в раздражении скомкал испорченный лист и отшвырнул его в сторону. Почему так мало подходящих слов? Почему они никак не желают укладываться в этот чудный, во сне явившийся, столь торжественный и многозвучный размер?

— Линг! Ты где, бездельник? Опять бумагу изводишь? — в походную палатку заглянул сам «яростный вождь дуболомов», успевший уже слегка остыть после очередного неудачного штурма. — Не надоело ещё ерундой заниматься?

— Великие свершения должны остаться в веках, о, повелитель, — без особого почтения отозвался клоун, даже и не подумав встать и поклониться. У него с хозяином давно уже сложились особые отношения. Правда, сам Эот Линг прекрасно чувствовал ту грань, за которую ему переходить не следовало, и при малейшем намёке на высочайший гнев мгновенно гнул деревянную спину в подобострастном поклоне. — Кто-то же должен поведать будущим поколениям правду о ваших подвигах?

— И это, разумеется, будешь ты, — хрипло захохотал Урфин, сбрасывая с плеч порванный в нескольких местах кафтан. — Великим завоевателем тебе не стать, поэтому ты решил сделаться великим брехуном.

— Поэтом, — гордо возразил Эот Линг. — Летописцем эпохи объединения.

— Откуда ты таких слов набрался, маленький негодяй? — удивился Урфин. — Кто тебя всему этому научил?

— Самоучка я, повелитель, — скромно потупился клоун. — Самородок. Своим умом до всего дошёл.

— Сдаётся мне, что я просто извёл на тебя слишком много живительного порошка. Ну-ка, полюбопытствуем…

Урфин взял со стола исписанный лист, прищурил глаза. Свет от рудокопских шариков явно не хватало для нормального освещения. Но после случая с обгоревшими дуболомами, любой открытый огонь в осадном лагере был строго настрого запрещён.

— Это ещё не окончено, — заметил Эот Линг. — А вот здесь я про создание дуболомов написал.

Урфин усмехнулся, взял другой лист:

— «Так он трудился упрямо с утра и до ночи, стружку рубанком снимал многоострым умело, верен расчёт его был и намеренье твёрдо. Первый солдат на исходе недели явился, а через месяц десяток уже был построен». Красиво звучит, хоть и приврал ты немного. Вот что, самородок, бросай-ка ты свою мазню, поручение у меня к тебе есть.

— Я весь внимание, о, повелитель.

— Как совсем стемнеет, отправишься с Гуамом в город. И не морщись, не морщись, ничего тебе не сделается.

— Он меня опять своими когтями исцарапает.

— Переживёшь. Ты же деревянный, тебе не больно. Встретишься в городе с неким Руфом Биланом, смотрителем дворцовой умывальни. Филин уверяет, что его точно можно подкупить. Он, похоже, сам этого с нетерпением ждёт. Обещай ему всё, что угодно, но сделай так, чтобы он согласился открыть в нужный момент городские ворота. Всё ясно?

— Так точно, о хитроумный. Дозволено ли будет спросить, что у тебя с ногой, повелитель? Почему ты хромаешь?

Урфин поморщился, сел на стул и с наслаждением стянул сапоги.

— Сегодня во время штурма, какой-то идиот в зелёных очках швырнул со стены камень и ушиб мне левую пятку. Я сгоряча и внимания не обратил, но болит всё сильнее.

— Войны без жертв не бывает, — философски заметил клоун. И добавил, выходя из палатки: — Камнем в пяту поражён хмуроликий воитель.

Вылетевший следом сапог, угодил в дремлющего перед входом Топотуна.

На стенах города пылали факелы, поблескивали шлемы часовых. Упрямые горожане сдаваться не собирались. После того, как удалось отразить семь приступов, даже самые робкие из них уверились в том, что город неприступен, и врагу придётся отступить несолоно хлебавши. Страшила Мудрый, который, как известно никогда не спит, облокотившись на зубцы надвратной башни, задумчиво смотрел вдаль. О чём он размышлял, какие мысли бродили в его набитой булавками голове — кто знает. На улицах было тихо, лишь изредка перекликались сонные стражи-ополченцы.

В этот поздний час, на краткий миг заслонив яркие звёзды, над городом беззвучно пронеслась большая крылатая тень. Филин Гуамоко, сжимая в лапах маленького шпиона, возвращался в лагерь.

— Крылья раскинув, там филин парит в поднебесье, крепко когтями сжимая отважного Линга, — бормотал вполголоса клоун, вглядываясь во мрак. Где-то внизу белела палатка повелителя, темнели застывшими громадами дуболомы. — Охо-хо, тяжела ты, шпионская служба.

— Руф Билан трус и подлец, каких свет не видывал, — докладывал он Урфину спустя десять минут. — Ворота нам не откроет. Побоится. Сообщников у него верных нет, все его дружки — такие же ни на что не способные трусы. Фарамант охраняет ворота даже ночью. Билану он не по зубам. Смотритель умывальни отважен только на словах.

— Боюсь, без помощи изнутри мы город не захватим, — угрюмо признался Урфин. — Я не ожидал такого упорного сопротивления. Что-нибудь ещё?

Клоун невесело (впрочем, по-другому он и не умел) оскалился:

— Билан сообщил, что Страшила отправил к Железному Дровосеку ворону Кагги-Карр с просьбой о помощи.

— Дуболомы с дровосеком могут и не справиться, — кивнул Урфин. — Он очень силён.

— А ещё дней через пять должен подойти из дальнего леса Смелый Лев. Все в городе уверены, что он приведёт с собой большую стаю тигров и волков.

— Значит, мы должны захватить город до того, как они подойдут.

— Но как, о, повелитель? Я бы и сам открыл ворота, но у меня на это не хватит сил.

— Смелый Лев, говоришь? — Урфин сверкнул глазами из-под густых бровей. — Что ж, это нам на руку. Появилась у меня одна задумка. И если она сработает, у нас всё получится. Вот что, клоун, там дуболомы местных жителей отловили… Поговори с ними — с жителями, разумеется, не с дуболомами, — успокой и скажи, что нам нужны доски и брёвна. Пусть везут немедленно.

— Реквизируем для нужд армии?

— Купим, — поправил Урфин. — Мы всё купим. Это ведь теперь наши подданные.

Армия коварного завоевателя уходила. Говоря точнее, бежала. Ещё вчера казалось, что Урфин Джюс готовится к очередному штурму, ещё вчера деревянные солдаты воинственно потрясали дубинами чуть ли не у самых ворот, и вдруг — такой конфуз. Побросав всё лишнее, непобедимое (и непобедившее) войско скрылось в ночи. Сначала на городских стенах никто не понимал причины столь поспешного отступления. Страшила даже заподозрил подвох, какую-то военную хитрость, на которую, как он полагал, вполне способен коварный завоеватель. Но вскоре стражники над угловой башне победно закричали, принялись размахивать факелами и копьями, затем и другие защитники подхватили торжествующий крик:

— Смелый Лев! Город спасён! Лев прогнал дуболомов! Урфин, Урфин, ты куда? Повозку свою забыл! Слава нашему правителю и его друзьям! Слава Трижды премудрому! Ура!!!

Страшила приложил мягкую руку к глазам, разглядел во мраке гордую фигуру Льва, приближающегося к городу, и произнёс с некоторым удивлением:

— Действительно, это наш Смелый Лев. А я уже и забыл, какой он огромный. Дин Гиор, дружище, прикажите, пожалуйста, открыть ворота. Кажется, мы победили.

Эот Линг сидел в полой голове деревянного зверя и, приникнув, к специально проделанному отверстию, в восторге сжимал кулаки:

— Открывают! Они открывают ворота, клянусь Гингемой! Они поверили! О, повелитель, ты воистину велик! Хитроумным манёвром упорных врагов превзошедший, трон изумрудный займёшь, несомненно, по праву.

Когда Джюс два дня и две ночи без устали собственноручно мастерил этого льва, клоун благоразумно помалкивал, не скрывая, однако, что совершенно не верит в успех сомнительной затеи. Даже после того, как Джюс с помощью всего лишь одного рубанка оснастил льва пышной гривой из золотистых стружек, Линг продолжал скептично покачивать своим колпаком, за что и заработал в итоге хорошую плюху от Топотуна.

Теперь же все его сомнения разом исчезли. Наивные горожане своими руками открывали ворота врагу. Щедрая — очень щедрая! — порция живительного порошка, которую Джюсу пришлось высыпать на огромного Льва, была, оказывается, потрачена не напрасно.

Створки ворот разошлись, и деревянный Лев, приветливо рыкнув для большего правдоподобия, важно вступил по своды надвратной башни. Клоун знал, что под защитой стен к воротам уже подкрадывается фиолетовый (чтобы не видно было в темноте) взвод капрала Дарука, а вся якобы отступившая армия, готова по первому же сигналу ринутся на штурм… Впрочем, нет, не на штурм — на захват. Бескровный, бесшумный, внезапный и стремительный захват. В Изумрудном городе начиналась новая эпоха, но его жители об этом ещё не догадывались.

Бедняга Фарамант, с опозданием заподозрил неладное, метнулся к тревожному колоколу, но был в мгновение ока схвачен и обезврежен. Вот где пригодился трусливый, но исполнительный Руф Билан с сообщниками. Мягкого Страшилу эти подлецы скрутили ещё раньше.

Это ОНО!

Пикап замер в нескольких метрах от заправки. Мотор в последний раз чихнул и замолк. В кузове привычно звякнули плохо закреплённые капсулы.

— Какое неуютное место! — Элейн передёрнула плечами.

— Я подозреваю, что дальше будет ещё хуже, — сказал Майкл. — Но ничего. Часика два отдохнём, и снова в путь.

Местечко и в самом деле было неуютным. Заброшенный городишко, окна без стёкол, облупившиеся стены. На засыпанных песком улицах — проржавевшие остовы древних автомобилей, покосившиеся силовые опоры с обрывками проводов. И ни единой живой души вокруг. А тишина такая, что шуршание пересыпаемого ветром песка кажется оглушающим.

Впрочем, одна живая душа всё же отыскалась. Вкрадчиво скрипнула дверь заброшенной заправки, и на улицу вышел старик. Элен сначала показалось, что это индеец. Очень старый индеец, с побелевшими космами длинных волос, скрюченный, высохший, почти мумия. Лицо настолько морщинистое и прокалённое солнцем, что кажется вырезанным из какого-то древесного корня. Длинный нос, упирающийся в сухие губы, злой взгляд из-под надбровных дуг. Серый, насквозь пропылённый балахон, состоящий в основном из дыр и прорех.

Некоторое время старик разглядывал чужаков, затем произнёс сухим дребезжащим голосом:

— Что привело вас в эти проклятые края? Кто вы?

— Мы едем в Вайоминг, — сказал Майкл, выбираясь из кабины пикапа. — Решили немного передохнуть. Я — Майкл, а это моя жена Элейн. Мы биоэкологи из Чикаго.

Старик пожевал губами, раздумывая. Нет, пожалуй, на индейца он всё-таки не слишком похож. Да и откуда бы здесь взяться индейцу, их же давно всех на северо-восток переселили, ну, тех, разумеется, кому повезло уцелеть. Так что не индеец, а просто очень старый… э-э-э… латиноамериканец, да, скорее всего, именно так — латиноамериканец.

— Добрый день, — сказала Элейн (пожалуй, чуть запоздало, ведь по-хорошему, с этого и следовало начинать знакомство, не так ли?). — Вы здесь один живёте?

— Почти, — непонятно ответил старик. — Если это можно назвать жизнью. Ну что же, добро пожаловать в… — он замялся, — в это унылый и забытый всеми край, который когда-то считался прекраснейшим местом на земле.

— Да, мы знаем, — сказал Майкл. — Мы видели фильмы и фото, конечно. Чёртов Йеллоустоун с его чёртовым извержением! Превратить половину Америки в безжизненную пустыню, это… — он покачал головой, — Это ужасно, не так ли, дорогая?

— Ты прав, милый. Канзас прежде и в самом деле был одним из красивейших штатов.

— К-к-канзас, — закхекал старик. — Разве кто-то здесь говорил про Канзас? Нет, молодые люди, в прежние годы на этом месте, — он слегка притопнул ногой, подняв облачко серой пыли, — было кое-что покруче Канзаса. Впрочем, сейчас это уже никому не интересно. Что вы забыли в этих краях, зачем вы едете на Запад? Насколько мне известно, там ничуть не лучше. Та же разруха, тот же пепел и песок. Даже ещё хуже. Намного хуже, не будь я тот, кто я есть.

— Мы… — Элей замялась, оглянулась на мужа. Затем решительно тряхнула головой. — Не знаю, насколько вас это заинтересует… Мы одни из тех, кто сделает так, что скоро здесь всё изменится. Всё. Жизнь вернётся в эти места. Настоящая жизнь, понимаете. Зазеленеет трава, вырастут деревья, опять пойдут дожди, потекут реки. Люди приедут строить новые…

Она замолчала, услышав хриплый, больше похожий на кашель, смех. Старик, опершись впалой грудью на покосившиеся перила, с трудом выталкивал из себя рваные звуки.

— Хе-хе-хе! Ну и насмешили же вы меня! Много за прошедшие двести лет здесь разного народу проезжало, но вы, клянусь своим склерозом, переплюнули всех! Неужели вы в самом деле верите в то, что всё это безобразие, — он обвёл вокруг себя рукой, — возможно оживить? Или, может быть, вы волшебники? Великие и Ужасные, хех?

— Мы биоэкологи, — сухо пояснил Майкл, откидывая борт пикапа, чтобы вытащить рюкзаки с припасами. — И уверяю вас, мы знаем, о чём говорим.

Элейн же заинтересовало другое.

— Двести лет, вы сказали? — улыбнулась она, стараясь, чтобы улыбка не выглядела обидной. — Вы хотите сказать, что прожили здесь двести лет?

— Я хочу сказать, милая моя, что я прожил здесь намного дольше, — сухо сказал старик. — Намного дольше. Я родился лет за сто до Катастрофы (Майкл и Элейн понимающе переглянулись, но старик сделал вид, что не заметил этого), я видел, как сюда пришли очень уверенные люди, похожие на вас, и всё здесь изменили, затем я своими глазами видел последствия Извержения… Я устал! Боже, как я устал! Нет, вы не волшебники! Какие волшебники, их давно нет! Вы обманываете меня и, возможно, себя.

— Взгляните, — сказал Майкл, подняв в руке прозрачную капсулу. — Видите? Это то, что нам всем поможет. Это не простое растение, это последний шанс для Америки вновь стать Великой страной. Если бы вы знали!..

Элен вдруг схватила его за рукав.

— Подожди, Майкл! Ты слышишь?

— Что? О чём ты?

— Скрип какой-то непонятный. И шаги… как будто.

— Ничего не слышу. Тебе, наверное, показалось.

— Вашей жене не показалось! — взволновался старик. — У неё отличный слух. Это он! Это опять он! Как же он мне надоел, если бы вы знали! Где моя дубина? Где?.. Я сейчас!

Он проворно развернулся и шагнул через порог в темноту помещения.

Элейн оглянулась и испуганно взвизгнула. Майкл уронил капсулу на землю и замер, глядя на приближающееся к ним нечто.

Оно было похоже на огромное грубо вытесанное из дерева чучело, много лет пролежавшее в земле, полусгнившее и рассохшееся. И оно шагало. Оно неуклюже переставляло несоразмерно тонкие деревянные ноги, теряя за собой бурую труху, которая сыпалась из всех трещин и щелей. Одна рука у чудовища была заметно короче другой, ноги гнулись в разные стороны, с трудом удерживая на себе массивное туловище, изъязвлённое многочисленными вмятинами и отщепами. Попорченная временем круглая голова сохранила некое подобие носа, а два глубоких провала на месте глаз и широкая щель рта, делали её похожим на оскалившийся череп.

В общем, это была грубая пародия на человека. Этакое деревянное чучело. Нелепое и пугающее. И оно двигалась. Оно целеустремлённо приближалось к пикапу и тянуло вперёд руки с явным намерением схватить и задушить (а для чего же ещё?). Ужасающий скрип разносился на несколько миль вокруг. Непонятно было, откуда этот монстр появился, видимо, он стоял неподвижно на той стороне улицы, и они, проезжая, просто не обратили на него внимания.

Шаг. Ещё шаг. Деревянные ноги оставляли в смеси песка и вулканического пепла отчётливые следы.

Элейн, прикусив губу, пятилась к заправке. Майкл, в ужасе глядя на приближающееся чудовище, шарил в кабине пикапа, пытаясь нащупать ружьё.

— Это что такое, Майкл? Как оно ходит? Стреляй, что же ты медлишь!

Банг! Банг! Банг!

Промахнуться Майкл, конечно, не мог. Попасть с пяти метров в столь крупную мишень сумел бы и ребёнок, впервые взявший в руки ружьё.

Первым выстрелом у чудовища вырвало приличный кусок из головы, второй и третий заряды крупной дроби безвредно увязли в массивном туловище. На монстра эти раны не произвели ни малейшего впечатления. Покачнулся, замер на миг, и вновь двинулся вперёд. Элейн показалось, что уродливое лицо исказилось в злобной усмешке.

Монстр приблизился к пикапу, ухватился целой рукой за борт и рванул его на себя. Металл заскрипел.

— Надо что-то делать, Майкл! Он нам машину сломает! Смотри, он сейчас до капсул доберётся.

— У меня патроны кончились! А запасные лежат в кузове!

Деревянный монстр стоял, покачиваясь, словно в тяжком раздумье, ещё раз дёрнул борт, заметно выгнув его, потом медленно повернул голову к людям.

Элейн вздрогнула. Это движение было таким одушевлённым, таким ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ! Всегда обладавшая живым воображением и даже гордившаяся этим своим качеством, Элейн тут же нарисовала себе жуткую картину. Представилось ей моментально, что какой-нибудь путешественник, вроде них, остановился здесь на ночь и превратился (ОДЕРЕВЕНЕЛ!!!) вот в такого ужасного кровожадного уродца, мстящего теперь всем за свою неудачу. Может быть, здесь излучение какое-нибудь (я не верю в это, не верю, но вдруг). Или эта проклятая вулканическая пыль так действует на людей… (А старик — почему он не превратился?) Да нет, полная чушь, конечно. Не может такого быть! Это только в позапрошлом веке любили снимать наивные фильмы ужасов, в которых картонные чудовища нападали на ничего не подозревающих путешественников. Но нам-то точно известно, что никаких чудовищ не бывает!

— Майкл! Мне страшно! Сделай что-нибудь! — голос её предательски дрогнул.

— Отойдите-ка, молодые люди, — произнёс вдруг за их спинами старик. — Сейчас я его прогоню.

Он с трудом поднял немощными руками дубину и пошёл прямо на монстра. Майкл выругался, Элейн задержала дыхание. Она потянулась, чтобы задержать старика (ведь это же опасно!), но что-то её удержало. Страх и — стыдно признаться — мимолётная надежда на то, что пока монстр будет занят стариком, они успеют уехать. А за пикапом это нелепое чудовище ни за что не угонится.

— Ты зачем пришёл? — грозно вопросил старик. — Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты не показывался мне на глаза без приказа! Мало я тебя лупил, сейчас добавлю!

Он подступил к чудовищу почти вплотную. Элейн закрыла глаза. Может быть, сказать Майклу, чтобы уже заводил машину?

Бум! Бум! Бум!

Она не могла поверить тому, что увидела. Ссохшийся, скрюченный, немощный старик избивал огромного деревянного монстра дубиной, а тот не предпринимал даже попытки ударить в ответ или хотя бы защититься. Так и стоял, покачиваясь и жутковато таращась в пустоту. Бессмысленное избиение продолжалось недолго. Старик выдохся довольно скоро. Он опёрся на свою дубину, с трудом отдышался, а затем сердито выкрикнул, чуть ли не каркнул:

— Смирно! Кру-угом!

Майкл поперхнулся нервным смешком. Элейн пронзила острая жалость к сошедшему с ума старику, спустя несколько секунд сменившаяся удивлением.

Монстр дёрнулся, опустил руки по швам и чётко (но с ужасающим скрипом) развернулся, буквально и абсолютно правильно выполнив приказ.

— На своё место шаго-ом марш!

Поверить в такое было трудно, но это была не галлюцинация. Монстр, понимающий человеческую речь, выполняющий приказы, неужели у него в голове есть какие-то мозги? Элейн почувствовала, что её трясёт. Пережитый испуг, непонятность всего происходящего, дикость какая-то, бред полный… Но вот же он идёт, шагает по песку, переставляя деревянные ноги, размахивая нелепыми руками, того и гляди завалится, но не валится же, не валится, идёт… Почему он послушался старика? Как такое возможно в наше время? Может быть, мы уже сошли с ума? Или это один из тех древних японских роботов?.. Но разве их делали из дерева?

— Вот так, — сказал старик, тщетно пытаясь отдышаться. — Вот так с ним надо! А вы говорите: волшебники! Хех!

— Дьявольщина! — воскликнул Майкл, опускаясь на колени. — Я не знаю, что это такое, почему оно ходит и почему выполняет ваши приказы, но оно раздавило капсулу!

Выпавший из капсулы росток лежал в пыли, бессильно раскинув тонкие стебли с нежными листьями.

— Ерунда, Майкл, — сказала Элейн. — Мы посадим его здесь. Я уверена, что он приживётся даже на такой бесплодной почве.

А сама всё посматривала туда, где на другой стороне улицы застыл деревянный монстр. Он пугал её до дрожи.

— Зелёные листья. Они в самом деле зелёные, — старик зачарованно смотрел вниз, на распластанный в пыли росток. — Я не видел настоящей зелени с того проклятого года, когда проснулся вулкан. И вы хотите сказать, что эта беспомощная травка способна вернуть сюда жизнь?

— Если бы вы знали, — Майкл аккуратно подхватил росток и поднялся. — Если бы вы только знали! Эта травка вовсе не беспомощна. Когда она пустит корни, справиться с ней не сможет и сотня таких вот деревянных монстров. Уверяю вас.

— Мне знакомо это растение, — странным глухим голосом произнёс старик. — Я уже видел его. Много лет назад.

— Вряд ли, — сказал Майкл. — Это леонорус сенти… — он поднял глаза на старика, смущённо кашлянул, осознав неуместность латыни, и продолжил уже другим, не университетским тоном, — Это растение называется пустырник колючий. Нам удалось вернуть к жизни несколько найденных в Чикагском раскопе семян. Они сохранились в запасниках просто чудом. Так что вы никоим образом не могли видеть его прежде… — Майкл запнулся и уже менее уверенно договорил. — Вот если бы вы в самом деле прожили лет двести, тогда да, тогда я мог бы допустить…

— Я уже видел его, — упрямо повторил старик.

— Ну, хорошо, — согласился Майкл. — Не буду с вами спорить, — он повернулся к жене. — Милая, я думаю, ты совершенно права. Посадим росток здесь. Пусть будет ещё один центр возрождения. Незапланированный, так сказать. Смотрите сюда, мистер… э-э-э?

— Неважно, — отмахнулся старик. — Моё имя вам ничего не скажет, тем более что я и сам его давно забыл. Можете называть меня просто сумасшедшим огородником. Я не обижусь.

Майкл шаркнул ногой по земле, сметая пыль, и поставил на расчищенное место росток. Несколько секунд ничего не происходило, затем росток дрогнул, выпрямился, вялые листочки напружинились и потянулись вверх. Майкл удовлетворённо кивнул и легонько потянул за стебель. Тот не поддался, уже успев ухватиться корешками за потрескавшийся асфальт.

— Вот, — сказал Майкл, поднимаясь. — Видите? Уже пустил корни. Даже старое дорожное покрытие для него не помеха.

Старик, как завороженный, сделал несколько шагов, не отводя взгляда от оживающего ростка. Глаза его засверкали с такой неистовой силой, что Элейн вновь испугалась.

— Это ОНО! — возвестил старик громовым голосом. — Это опять ОНО!

— Вот тут я с вами совершенно согласен, — ухмыльнулся Майкл. — Это действительно оно — наше и ваше будущее. Вам неслыханно повезло, мистер без имени. Не пройдёт и месяца, как вы сможете поваляться на настоящей зелёной траве.

— Если я называю себя сумасшедшим, это вовсе не значит, что я на самом деле лишился последних остатков разума, — сердито проговорил старик уже вполне нормальным голосом, вновь заставив Элейн засомневаться. — Этот ваш проклятый пустырник уже через день вымахает выше моей головы, а через неделю превратит всю округу в непроходимые джунгли. Не думаю, что у меня возникнет желание валяться на колючих стеблях. И неужели вы полагаете, что прорубаться сквозь заросли в моём возрасте намного приятнее, чем преодолевать песчаные заносы?

Элейн в замешательстве взглянула на мужа. Похоже, старик и в самом деле что-то знает. Но Майкла уже захватило, не замечая ничего вокруг, он с пылом продолжил лекцию для одного слушателя:

— Вот именно — непроходимые заросли! Вся округа, все улицы, площади, дома и даже крыши несколько дней будут буквально погребены под толстым слоем буйно растущей зелени. Пустырник будет везде. На некоторое время он превратится в короля окрестностей! Человека несведущего это может даже испугать… Но известно ли вам, в чём заключается великая тайна этого растения?

— Мне эта тайна известна слишком хорошо, — вздохнул старик, но Майкл его не услышал.

— Уже через несколько дней вся эта зелень, все эти непроходимые джунгли сами собой исчезнут, превратив бесплодную дотоле почву в питательнейший слой, на котором тут же начнут расти уже обычные и привычные нам травы, кустарники и даже деревья. Поразительный феномен! Пустырник, погибая, даёт жизнь другим растениям. Чем не чудо? Чем не волшебство?

Старик, слушавший до того не слишком заинтересованно (он точно что-то знал!), вдруг дёрнулся, словно его ударила молния.

— Что вы сказали?! — прохрипел он, надвигаясь на Майкла. — Повторите, что вы сказали! Оно само исчезнет? Это правда?

— Ра… разумеется, — Майкл на всякий случай отошёл на пару шагов. — В том-то весь и фокус. Ничего не надо делать. Пустырник всё сделает сам. Сам вырастет, сам завянет, сам удобрит собой почву. Сам вернёт к жизни семена других растений. Это настоящий природный оживитель! Уверяю вас, скоро здесь будет настоящий сад.

Старик схватился рукой за горло. Лицо его страшно исказилось, казалось, ещё мгновение — и он умрёт, задохнувшись.

— Не может быть! — наконец выдавил он. — Я не верю!

— Ха-ха! — Майкл сиял ярче солнце. — И вы не одиноки! Мы тоже не верили. Но факты налицо. И вы увидите всё это своими глазами.

Старик осел в пыль рядом с уже заметно вытянувшимся ростком, схватился обеими руками за голову и простонал:

— Боже мой! Если бы я знал! Если бы я только знал!

Они уехали почти сразу. На выезде из городка Элейн оглянулась.

Старик, сгорбившись, стоял посреди улицы. Рядом с ним застыл нелепый деревянный монстр.

Росток пустырника вытянулся уже почти на метр.

— Как ты думаешь, о каком порошке он говорил? — спросила Элейн.

— Он сумасшедший, — сказал Майкл. — Он просто старый, сумасшедший старик. Безумный огородник. Забудь о нём.

— Как скажешь, милый, — согласилась Элейн. — Как скажешь.

Она больше не оглядывалась, но ещё долго ей казалось, что она слышит взлетающий над развалинами скрипучий, полный горечи и отчаяния голос чудаковатого старика.

Ночь перед колдовством

Знаете ли вы жевунскую ночь? О, вы не знаете жевунской ночи!.. Сияет в небе светлый месяц. Небесный свод горит и дышит. Земля вся в серебряном свете; и чуден воздух, и сладок аромат цветущих садов. Неописуемая ночь!.. Впрочем, разговор у нас теперь пойдёт вовсе не о ней.

— Зачем ты пришел ко мне? — так говорила красавица Оксана вошедшему в хату хмурому столяру Жусу. — Разве хочется, чтобы выгнала тебя за порог? Что, сундук мой готов уже?

— Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился около него: ни у одной дивчины не будет такого сундука. Досочки положил узорные, каких не клал на наместникову таратайку, когда ходил на работу в Изумрудно мисто. А как будет расписан! Хоть весь Блакитый край обойди, не найдешь такого! Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть сесть возле тебя! — сказал Жус.

— Садись, — разрешила Оксана, довольно улыбаясь.

— Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя! — произнес ободренный столяр и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но Оксана отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии от губ Жуса, и оттолкнула его.

— Чего тебе еще хочется? Поди прочь, у тебя руки жёстче дубового полена. Да и сам ты пахнешь смолою. Я думаю, меня всю обмарал стружками и опилками.

В тот же миг девушки-подружки заскочили в хату и окружили Оксану. Все наперерыв спешили рассказать красавице что-нибудь новое, словно все они были не жевуньи, а самые что ни на есть разболтливые дивчины из Розовой крайны, жители которой, как всем известно трещат без умолку с утра до ночи. Оксана, казалось, была в совершенном удовольствии и радости, говорила то с той, то с другою и хохотала без умолку.

— Э, Одарка! — сказала веселая красавица, оборотившись к одной из девушек, — У тебя новые черевички! Ах, какие славные! И с бисером! Хорошо тебе, Одарка, у тебя есть такой человек, который все тебе покупает; а мне некому достать такие славные черевички.

— Не тужи, моя ненаглядная Оксана! — подхватил тотчас столяр, — Я тебе достану такие черевички, в каких не всякая чаривныця ходит.

— Ты? — надменно глянула на него Оксана. — Посмотрю я, где ты достанешь черевички, которые могла бы я надеть на свою ногу. Разве что в самом деле принесёшь те серебряные, в которых ходят чаривныци.

— Видишь, какие захотела! — закричала со смехом девичья толпа.

— Да, — продолжала гордо красавица, — будьте все вы свидетельницы: если столяр Жус принесет мне серебряные черевички, какие не зазорно носить самой чаривныце, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж.

И после таких слов развеселившиеся девушки увели с собою капризную красавицу колядовать на улицах Когиды.

— Смейся, смейся! — с горечью говорил столяр, выходя вслед за ними. — Я сам смеюсь над собою! Думаю, и не могу вздумать, куда девался ум мой. Хоть и впрямь иди и у самого Гудвина его покупай, были бы гроши в гаманце. Она меня не любит, — так что ж? Будто только на всем свете одна Оксана. Видит пан Гуррикап, девчат много славных и без нее в нашей Когиде. Нет, полно, пора перестать дурачиться.

Время, однако, шло, а покоя на сердце всё не было. Маялся Жус, места себе не находил, то в одну сторону направится, то в другую, нигде покоя не было его смущённой душе. Вот что любовь творит с парубками, на беду она, видать, в нашем мире придумана. Никак не мог допреж того спокойный и рассудительный столяр изгнать из понурой головы своей невесёлые мысли; всё стояло перед ним смеющееся лицо Оксаны и звучал её задорный смех.

Черевички, черевички, ах, как же до вас добраться? У кого же вас раздобыть? Пойти, что ли, напиться с горя?

Долго ли, коротко ли, но какое-то время спустя заметил вдруг объятый смутными мыслями Жус, что он уже не сидит среди хмельных парубков в чинке, попивая горилку с перцем, а шагает уверенным шагом по тому самому шляху, выбрукованному жовтою цеглой, по которому ходил в прошлом году на заработки в Изумрудно мисто, и прошагал, надо сказать, уже довольно далеко, как бы и не с десяток вёрст, почти до самого леса.

Изрядно притомившись, он стал понемногу подумывать о ночлеге, потому как не очень ему хотелось идти ночью сквозь глухоманные дубравы. Помнил он по прошлому году, что где-то в этих как раз местах стояла придорожная корчма, называемая «Будынок дроворуба». К тому часу тихая и ясная ночь вступила в свои права; и хотя над лесом висел ясный месяц, дороги, однако ж, не было видно, и вскоре Жус вынужден был признать, что сбился с пути и что ночевать в корчме в этот раз ему не придётся.

— Вот так напасть! — говорил он сам себе. — Правду люди кажут, что дивчины до добра не доведут! Угораздило же меня влюбится в Оксану!

Ещё немного пройдя в полной темноте, он увидел вдали огонёк.

— Хутор! Ей-слово, хутор! — обрадовался Жус и из последних сил поспешил вперёд.

Предположения его не обманули: через некоторе время он подошёл к хутору, состоящему из одной большой хаты, в окнах которой светился тусклый огонёк. Хотел было наш столяр постучать кулаком в двери, просясь на ночлег, но что-то словно остановило его. Осторожно подкравшись к оконцу, он заглянул в хату и вот что предстало его удивлённому взору.

На полу посреди хаты сидела жуткого облика старуха, с крючковатым бородавчатым носом, с острым загибающимся вверх небритым подбородком, и блёклыми глазами навыкате. Облачена она была в поношенное платье, нагольных тулуп без рукавов и кое-как завязанный на затылке платок. Прямо перед ней стояли две деревянные миски: одна была наполнена сметаною, а в другой шевелились чёрные пиявицы и прыгали большие лягухи, называемые в наших краях попросту жабами.

Мысли и глаза столяра невольно устремились на эти тарелки. «Посмотрим, — говорил он сам себе, — неужто будет старуха есть такое кушанье. Это же тебе не галушки и не вареники».

Только что он успел это подумать, старуха разинула рот, поглядела на тарелки и разинула рот. В это время жаба выплеснула из миски, шлепнула в сметану, перевернулась на другую сторону, подскочила вверх и как раз попал ей в рот. Старуха съела и снова разинула рот, и теперь уже пиявица таким же порядком отправилась следом за жабой. На себя старуха только принимала за труд жевать и проглатывать.

«Вишь, какое диво! — подумал кузнец. — И как она только не подавится с такого угощения».

Боязно ему сделалось от увиденной картины и, хотя малый он был не пугливый, засомневался, стоит ли ему проситься на ночлег к подобной хозяйке. Усталость, однако, взяла своё и он, постучавшись, вошёл в хату.

— Здоровеньки булы, — сказал столяр, поклонясь, — А что, бабуся, пустишь меня переночевать?

Старуха резво подхватилась с пола и молча пошла прямо к нему с распростертыми руками.

«Эге-гм! — подумал столяр. — Только нет, голубушка! устарела». Он отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять прянула к нему.

— Слушай, бабуся! — сказал тогда Жус, — Ты уж, будь добра, не подходи ко мне. Обниматься мне с тобой желания нету.

Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.

Столяру сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском. «Э-ге-ге! — подумал он. — Да это ж та самая ведьма, Бастя Гингеменко, о которой давеча когидовский голова в чинке рассказывал. Угораздило же меня на её хутор как раз выйти».

— Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе, оставь меня в покое! — закричал он, отступая к выходу.

Но старуха преградила дорогу, вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему. Тут бы столяру и погибнуть безвременно, да только угодила ему под руку стоявшая у стены кадушка с водой. Не помня себя от страха, подхватил он ту кадушку (а силой, надо заметить, он был вовсе не обделён) да и опрокинул прямо на ведьму. Ходит в наших краях упрямая молва, что супротив ведьминого колдовства ничего вернее не найти, чем чистая родниковая вода. Так оно и получилось.

— Клятый столяр! — гневно восклицала старуха, вертясь и крутясь, и стараясь стянуть с себя намокший тулуп. — Що ты зробыв, негодник! Я же растаю!

Едва пару раз успел моргнуть столяр, глядь, а старуха-то уже почти и впрямь растаяла, как последний снег на мартовском солнце.

Подхватился Жус, выскочил из хаты и ну бежать куда глаза глядят, радуясь про себя о таком чудесном спасении. Ночь едва перевалила за половину, месяц скрылся за деревьями; где жовтый шлях? где родная Когида? куда ноги направить? Не думал о том столяр, бежал и бежал, даже про черевички забыл, а ведь можно было, дождавшись ведьминой погибели, по её хате пошарить, по сундукам пошукать, вдруг бы да и отыскал желаемое. Куда там! Уноси ноги, пока цел!

Да только не такова была та ведьма, чтобы запросто позволить ему спастись, ведь на то она и называлася зла чаривныця. Вода в кадушке на столярову беду давно застоялась и не имела уже той силы, что прежде. Воспрянула ведьма, отряхнулася, скинула мокрый тулуп, переоделась во всё сухое и кинулась в погоню, так уж ей теперь жгло в бездушной груди, так уж хотелось отомстить за своё нечаянное растворение.

Очень скоро догнала она беглеца и вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быстро, что столяр, злякавшись, едва смог опомниться и схватить обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее марранского прыгуна. Когда перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: «Как бы не пропасть мне с концами от таких ведьмовых скачек».

Жус, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным перестуком звенят чоботы каблуками по жёлтому кирпичу; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли; и, косясь, постораниваются редкие путники и бросаются в испуге прочь с дороги… не то медведи, не то саблезубые тигры, не то вовсе якие-то людожеры. А он всё скачет и скачет, неся на своих широких плечах хохочущую от дикого восторга косматую Бастю Гингеменко, жуткую чаривныцу, о которой все слыхали, но никто не видал, а те, кто видал, сгинули бесследно.

И какая же ведьма, скажи на милость, не любит быстрой езды?..

Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины — все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину. Такая была ночь, когда столяр Онфим Жус несся по полям и лесам во всю прыть. Пот катился с него градом. Ему чуялось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. Шаг его начинал становиться ленивее, ведьма всё слабее держалась на спине.

«Хорошо же!» — подумал про себя Жус и наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха взвизгнула и мелким, дробным шагом побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля чуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. И только тут заметил столяр на ведьминых ногах серебряные черевички; они-то и придавали ей неописуемой прыти, так что пыль вилась позади столбом.

Двое сидящих у ворот придорожной корчмы пожилых жевунов проводили скачущего на старухиных закорках столяра задумчивыми взглядами. «Вишь ты, — сказал один другому, — вон какая резвая ведьма! Что ты думаешь, доскачет она, если б случилось, до Большой реки, или не доскачет?» «Не всякая ведьма доскачет до реки, — отвечал другой. — Но эта, я думаю, доскачет. Вишь, яка прыткая». «А до Изумрудного миста я, думаю, не доскачет?» «До Изумрудного не доскачет», — отвечал другой. Этим разговор и закончился.

Надолго, между тем, старухи не хватило. «Ох, не могу больше!» — произнесла она в изнеможении и упала на землю.

Рассвет уже загорался, и блестели вдали травяной зеленью чудесные главы городских башен. Почти до самого Гудвина доскакали они в эту ночь. Впору было идти, просить у Велыкого и Жахлывого «мозок, серце и смиливисть». Впрочем, ума и отваги у столяра и без того хватало, да и сердце в груди стучало исправно. Жус глянул на страшную старуху; она была боса, и с ног её слетели чудесные серебряные черевички. Подхватил их столяр в обе руки и бросился скорее прочь, пока ведьма не опамятовала. «А всё ж добре, что я на тот хутор заглянул, — говорил он себе. — Видать, сама судьба привела меня туда».

Был уже поздний вечер следующего дня, когда наш столяр добрался до родного села. Вся Когида гуляла, отмечая праздник, парубки и дивчины, звеня колокольчиками, шумной толпой ходили от дома к дому; жевунский народ ликовал и веселился, не зная заботы и не ведая печали.

— Ай! — вскрикнула Оксана увидев столяра, и вперила с изумлением и радостью в него ясные очи. — Ты вернулся?

— Погляди, какие я тебе принес черевички! — сказал Жус, — те самые, которые и чаривныци носить не зазорно.

— Всё-таки принёс черевички! — говорила она, махая руками и не сводя с протянутого подарка очей, — Где же ты их раздобыл, такие справные?

Кузнец подошел ближе и вложил ей в руки черевички.

— Ах! — вскрикнула вновь Оксана. — Это же!.. Мама, подь сюды! Глянь, каким подарунком меня столяр обрадовал!

Тут же из задней хаты показалась Солоха, её мать. Вид она имела усталый и нездоровый, и даже платок на голове сбился набок, чего прежде никогда не бывало. Солоха эта, надобно сказать, славилась среди когидских баб, как сильная гадалка и знахарка, а мужики её откровенно побаивались, полагая, что она может навести на них порчу и сглаз.

Увидев сначала Жуса, а затем и серебряные черевички, Солоха вскрикнула и схватилась за сердце.

— Черевички мои принёс, негодник? Прощення просить пришёл?

Трепет пробежал по жилам у Жуса: пред ним обнаружилась вдруг вовсе не Солоха, которую он прежде знал, а кто-то совсем иной. И что-то страшно знакомое показалось в лице оксаниной матери.

— Ведьма! — вскрикнул он не своим голосом.

Это была та самая ведьма, на которой он скакал прошедшей ночью, только сменившая облик на более молодой.

— Попался! — прохрипела ведьма, выставив перед собой скрюченные руки. — Теперь не уйдёшь! Женить тебя будем!

— Попался! — проговорила и Оксана, точно так же выставив свои руки и исказив лицо, в котором не осталось уже ни следа от юной красоты. — Так станешь ты отныне моим мужем!

Глядел на них бедняга Жус, и хладный страх сжимал его сердце. Ни в коем разе не желал он иметь в тёщах жуткую Бастю Гингеменко, притворяющуюся перед всем селом добродушной Солохой, и ясно видел на её примере, какой страшной ведьмой сделается со временем прекрасная Оксана. Любовь его тут же сгинула без следа, и одного он желал — поскорее убраться из этой хаты на вольную волю.

Он попятился к выходу, но вокруг него уже объявилось множество мертвецов с бледными лицами: был среди них и дроворуб Остап Зализный, коего в прошлом годе придавило насмерть упавшим дубом, был и запорожский козак Лев Боягузлывый, сгинувший от лихоманки, были и деревянные зубастые дуболомы, вытесанные его собственными руками для сельской ребятни. Все они преграждали ему путь и пытались схватить за одежду. Однако он тоже был силён и до свободы ему оставалось всего немного.

— Мама, он зараз убежит! — отчаянно вскричала Оксана.

— Помогите мне, слуги! — громовым голосом объявила Солоха. — Приведите Страшилу!

— Приведите Страшилу! Ступайте за Страшилой! — раздались возгласы мертвецов. — Страшилу, Страшилу сюда!

И вдруг настала тишина; послышалось вдали волчье завыванье, и скоро раздались тяжелые шаги; взглянув искоса, увидел Жус, что ведут какого-то приземистого, рыхлого, косолапого человека. То было городне опудало, иначе чучело. Всё оно было в рваной дерюге и пучки соломы торчали из прорех во все стороны. На большой тряпичной голове его сидела соломенная шлапа. Тяжело передвигал оно ноги, поминутно оступаясь. С ужасом заметил Жус, что лицо было у чучела совершенно безглазое. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял столяр.

— Нарисуйте мне глаза! Я его не вижу! — сказал шуршащим голосом Страшила — и все сонмище кинулось рисовать ему глаза углём.

«Не гляди!» — шепнул какой-то внутренний голос столяру. Не вытерпел он и глянул. Прямо в жуткие намалёванные кое-как угольные очи.

— Вижу! — закричал Страшила и уставил на него руку в рваной рукавице. — Замри на месте!

Слабость охватила все члены Жуса, он не имел больше сил сопротивляться.

— Ты мой! — торжествующе объявила Оксана, бросаясь ему на грудь. — Мой навеки!

И белый свет померк перед глазами бедного столяра.

Дядя Фёдор, пёс и кот. Эдуард Успенский

Некоторые задумки, что называется, не идут. Крутишь в голове и так, и этак, фантазируешь… Потом понимаешь, что сюжет не складывается. Но заготовки остались и сидят занозой. Мешают жить. Кое-что получается довольно забавно. Поэтому терять жалко. А продолжать уже не хочется. Выход один — выложить наброски. Просто для того, чтобы поделиться несостоявшимся. Кто-нибудь поморщится, кто-то улыбнётся. Уже немало.

Перемешать в хорошем миксере ВС и Простоквашино было бы забавно. Некоторые фразочки из этого гибрида звучали бы примерно так:

У одних родителей девочка была. Звали её Тётя Элли. Потому что она очень умная была и самостоятельная. Она очень хотела побывать в Волшебной стране, а родители ей этого не позволяли.

— Неправильно ты, Тётя Элли, Гингему раздавила.

— Я почему такой злой раньше был, потому что у меня сердца не было.

— Почему обязательно польза? Вот какая польза от этого Людоеда?

— От этого Людоеда очень большая польза. Он дорогу в Изумрудный город загораживает.

Грибов сейчас в лесу нет. Ягод — тоже. Одни саблузубые тигры остались.

Бастинда подойти к телефону не может. Она очень занята. Она тает.

«Здоровье-то у меня не очень: то мыши в голове заведутся, то солома из-под кафтана вываливается. Но сейчас всё по-другому. И иголки с булавками в голове появились, и лицо мне новое нарисовали. А днём я люблю на шест вкарабкаться. И там глаза вытаращу, руки растопырю и давай ворон гонять как ненормальный.

А на днях я опять ржаветь начала. И все суставы у меня сразу заскрипели. Пришлось машинным маслом себя смазать. И всё сразу стало хорошо. Поэтому, дорогие папа и мама, вы меня теперь просто не узнаете. Грива у меня теперь густая, уши торчком, а кисточка на хвосте из каракуля».

— Это я, почтальон Гудвин, принёс мозги для вашего чучела. Только я их вам не отдам, потому что у вас зелёных очков нету.

— На дворе начало двадцатого века, а у нас одна пара серебряных туфелек на двоих. Как при волшебнице Гингеме!

— Дожили! Мы его, можно сказать, в лесу нашли, от ржавчины очистили, смазали, а он нам фигвамы рисует!