Монстры

Танит Ли Холм

Давным-давно, когда мне было лет пятнадцать, я сидела и смотрела на море и вдруг увидела, как на горизонте из водной глади поднимается высокий холм с округлой вершиной. Холм был большой и неподвижный, того же лазурного цвета, что и теплое море. Я удивленно смотрела на него и недоумевала, почему другие люди на побережье не замечают того, что вижу я, словно отказываются признать саму возможность этого удивительного явления. В действительности, их можно было понять: ведь если допустить, что из пучины морской в любой момент может подняться водяной холм, притом вроде бы абсолютно твердый на вид, под вопросом окажутся законы природы, к которым мы так привыкли, мироздание покачнется и даст трещину. Возможно, говоря об этом случае из детства, мне следует также особо подчеркнуть тот факт, что описываемое явление имело место в момент, когда у меня не было абсолютно никаких причин сомневаться ни в остроте своего зрения, ни в собственном психическом здоровье.

Я взрослая самостоятельная женщина, достойная дочь своих не слишком выдающихся, но вполне порядочных родителей — одним словом, личность в меру разумная и довольно заурядная. Я всегда в первую очередь полагаюсь на собственный здравый смысл, хотя и признаю определенную ограниченность такой жизненной позиции. Просто больше мне верить вроде бы не во что. В общем, я сама по себе, и горжусь этим. Что до моей внешности, то я довольно высокая и, пожалуй, худая. Одеваюсь я просто и опрятно. Мне не было еще и двадцати трех, когда мои волосы начали седеть. Все вокруг без конца спрашивали меня, отчего я седею: не иначе, я пережила какое-нибудь ужасное потрясение? Любопытные весьма разочаровывались, слыша мой отрицательный ответ на этот вопрос, — в те времена я и впрямь еще не знала ужасных потрясений. Все еще было впереди.

Я живу одна, снимаю три комнаты на верхнем этаже большого старого дома в пригороде Лондона. Иногда мне приходится на некоторое время переселяться к своим нанимателям. По профессии я частный библиотекарь. Обычно меня приглашают к себе для работы в личных библиотеках всякие особы, гораздо менее способные к каталогизации и систематизации и гораздо более состоятельные, чем мисс Элис Джун Констэбл, то есть я.

Как-то летом, поздно вечером, я получила приглашение на работу в поместье Нотерхэм.

Привычка к частым переездам сделала меня легкой на подъем, так что уже через пять часов, собрав свой нехитрый скарб, я села в поезд и к шести часам вечера оказалась на станции Нотерхэм.

Я шла по платформе и сквозь качающиеся на сильном ветру ветви деревьев, окружавших станцию, пыталась рассмотреть деревню Нотерхэм, название которой местные жители почему-то комкали и произносили как Нотрхем. На первый взгляд это была обычная захолустная деревенька: аккуратные домики с милыми садиками, таверна, паб, англиканская церквушка со старым заросшим кладбищем возле нее — все как везде.

Дом моего нанимателя стоял немного в стороне от остальных, в самом конце короткой кривой улочки, утопающей в зелени деревьев. Особняком я его не назвала бы, скорее это был просто добротный и довольно красивый двухэтажный коттедж с высокой аркой над парадным входом. Перед домом располагался свежепостриженный газон, за домом — большой сад со старыми деревьями. Тонкий аромат гортензии причудливо смешивался с резким, как в зоопарке, запахом звериного помета. В своем письме мой наниматель, профессор Чейзен, сообщал мне, что к тому времени, как я прибуду, он, скорее всего, уже уедет в очередную экспедицию и поэтому не сможет принять меня лично. Его экономка сейчас в отпуске, так что в доме меня будут ждать дворецкий, мистер Суондж, и горничная Дорис. Кроме них, как сообщал в письме профессор, в поместье живут его любимцы — экзотические животные, привезенные им из поездок по дальним странам. Все звери, уверял меня мой наниматель, вполне безопасны и содержатся в специальных загонах и клетках на заднем дворе. Прочитав приглашение профессора Чейзена, я, помнится, подумала, что библиотека такого выдающегося ученого и путешественника должна, несомненно, содержать немало редких и ценных книг, а потому мне не терпелось приступить к работе — заняться каталогизацией, а заодно и чтением всех этих интереснейших материалов.

Я постучала в дверь. Ответа не последовало, и тогда я решила обойти дом и поискать черный ход.

Дорожка из гравия привела меня через сад к западному крылу дома, где, как мне показалось, могла находиться кухня. На натянутых между деревьями веревках висело постиранное белье, по лужайке бегали куры. Кухонная дверь оказалась открыта, но в доме никого не было видно.

Я пошла дальше, на задний двор, и заглянула за невысокую изгородь — в десяти ярдах от нее находился узкий загон с шестифутовой оградой, в котором сидели около десятка каких-то странных животных семейства кошачьих: они были крупнее домашних кошек и мельче всех известных мне диких видов. Некоторые из них дремали, другие бесцельно бродили по загону. Я ни разу не выезжала за пределы Англии, но зато прочитала уйму всяких книг и видела множество картинок, однако про таких кошек я ничего не слышала: животные были грязно-белого цвета в бурую крапинку, с клочковатой шерстью и горящими голубыми глазами.

Я так увлеклась разглядыванием животных, что не сразу услышала шаги у себя за спиной. Оглянувшись, я увидела горничную, должно быть, это и была Дорис. Девушка тут же рассыпалась в извинениях:

— Мисс, простите меня, пожалуйста. Я, должно быть, не слышала, как вы стучали.

Мы вошли в дом и сели пить чай (у меня привычка держаться со слугами на равных — от ж всегда можно узнать много интересного, да и по своему положению я, в общем, не слишком от них отличаюсь, а там, где нужно, умею соблюдать субординацию).

— Хотите посмотреть наш зверинец, мисс? — спросила меня Дорис, когда четверть часа спустя речь зала о животных.

Я с готовностью приняла приглашение, тут же сообщила Дорис, что загон с кошками показался мне слишком тесным, и поинтересовалась, все ли клетки в зверинце такие маленькие.

— Разумеется, нет, мисс, некоторые вольеры огромные. Просто летом по ночам этих кошек выпускают на волю, а зимой их переводят в теплые загоны под крышей, в дальнем углу сада. Пойдемте, мисс, я вам все покажу.

Мы вышли из дома, и Дорис продолжил свой рассказ:

— К нашему саду примыкает парк протяженностью почти милю, им тоже владеет профессор Чейзен. Парк обнесен решеткой, через которую и мышь не прошмыгнет. А кошки, которых вы видели, ведут ночной образ жизни. Так что не пугайтесь, мисс, если после наступления темноты вы услышите в парке их голоса и возню.

Я сразу представила, что мне предстоит ночи напролет слушать вопли кошек и предсмертный писк несчастных грызунов и птичек старой доброй Англии, гибнущих от когтей экзотических хищников. Оставалось надеяться, что мелким тварям, в общем, все равно, пожирает ли их лиса-соотечественница или иноземная кошка, а что до меня, то я, наверное, быстро привыкну и перестану просыпаться с этих звуков.

— А какие еще животные тут есть? — спросила я у Дорис, когда мы прошли за ограду зверинца.

— Самые разные. Кроме кошек у нас есть очень странные звери, похожие одновременно на барсука и на медведя, и еще какие-то крысы — терпеть их не могу — Дорис картинно передернула плечами. — А еще всякие змеи, и какие-то волосатые жуки, и ящерицы, которых профессор почему-то считает очень умными.

Кошки встретили нас тихим ленивым рычанием. Во взгляде их голубых настороженных глаз не было ни особого дружелюбия, ни враждебности. Дорис протянула руку и погладила одну кошку. Не иначе, эти звери — ее любимцы. Перегородка с одной стороны клетки отделяла загон, где жили кошки, от туннеля, по-видимому предназначенного для их ночных прогулок, обтянутого сеткой и ведущего вглубь старого парка, в котором виднелись еще какие-то строения и загоны. Мне стало интересно, каким образом кошек по утрам загоняют обратно в их вольер, но я решила, что спрошу об этом как-нибудь потом.

В парке среди дубов и яблонь стояли клетки с другими животными. Дорис не обманула меня: некоторые вольеры оказались и правда довольно просторными. Все виды зверей в коллекции профессора Чейзена были действительно очень редкими, — по крайней мере, лично я прежде ничего подобного не видела. Змеи и жуки упорно скрывались от нас, так что мне так и не удалось их толком рассмотреть. Я спросила Дорис, откуда профессор привез всех этих странных животных.

— Со всех концов света, мисс. Он ведь где только не был! В основном, кажется, из Африки, а еще из Индии и Америки. Некоторые из них даже дрессированные…

Тут она вдруг замолкла и почему-то погрустнела. «Интересно почему?» — подумала я. Возможно, девушка против дрессуры и насилия над животными. Или дело в чем-то другом?

Приглядевшись, я увидела, что туннель для ночных кошачьих прогулок затянут сеткой не только по бокам, но и сверху, — стальная сетка ярко блестела среди ветвей в лучах заходящего солнца. Сады и поля Кента готовились ко сну, птицы пели вечерние песни в кронах деревьев, очевидно не особо тревожась по поводу скорого выхода диковинных кошек профессора Чейзена на ночную охоту.

Наши тени становились все длиннее. В закатном свете я увидела в конце кошачьего туннеля ворота, запертые на огромный висячий замок. Мне почему-то показалось, что эти ворота скорее защищают сад от двуногих, которые могли проникнуть сюда снаружи, чем хранят покой деревни, которому могли бы угрожать четвероногие, желающие выбраться за пределы парка. Возле ворот валялись какие-то сизые перья и виднелась кровь, — не иначе, одна из диких кошек в прошлую ночь лакомилась здесь фазаном.

— За сохранностью сетки и ограды следит Блетт, — продолжала Дорис. — По крайней мере, должен следить. Но сейчас он уехал — у него медовый месяц, видите ли. Уж больно он носится со своей молодой женой, мисс, если хотите знать мое мнение. Вот потому-то профессор его и уволил — Блетт сам напросился. Как раз в день отъезда хозяин обнаружил огромный лаз в сетке, которого Блетт не заметил, ну и выругал его соответственно — по мне, так даже недостаточно строго. Блетт, знаете ли, при своей-то плешивости, еще и работник средней паршивости, — заключила Дорис в рифму.

Она говорила на забавном кокни и, как и все местные жители, иногда глотала некоторые слоги.

— Перед уходом Блетт сказал мне, что животные в зверинце в последнее время стали сами не свои и постоянно норовят разорвать сетку и сбежать, словно их что-то пугает. Вы меня, наверное, спросите: что их может здесь пугать, у нас ведь все-таки не джунгли какие-нибудь? А вот вы сами скоро услышите, что они иногда творят по ночам…

— Кто? Звери?

— Нет, местные жители. Они иногда залезают в наш парк.

— Местные жители? А им-то что за дело до владений профессора Чейзена?

— Да все по дурости, вот что я вам скажу, мисс. И парень мой тоже так говорит.

Тут она притворно покраснела, бросила на меня лукавый взгляд и улыбнулась. Мне, старой деве, не оставалось ничего другого, как любезно улыбнуться ей в ответ.

— Взрослые вроде люди, некоторые пожилые даже, а все туда же! — Дорис продолжала сыпать рифмами. — Им, видите ли, не нравится, что мистер Чейзен не ходит в церковь, не верит в Бога и все такое. И еще они злятся на профессора за то, что тот собрал в своем доме коллекцию ценных книг и экспонатов, а в саду держит редких животных. Они места себе не находят от зависти и без конца повторяют, что Чейзен наверняка знается с самим дьяволом.

— Вы верите в дьявола, Дорис? — спросила я горничную.

Лично я в этом вопросе всегда придерживалась самых что ни на есть прогрессивно-атеистических взглядов и не собиралась этого скрывать.

Возникла неловкая пауза.

— Ну да… Пожалуй, верю, — наконец призналась девушка.

Тон ее при этом был такой виноватый, что мне стало жаль бедняжку, и я мысленно выругала себя за то, что была чрезмерно категорична в этом вопросе и излишне строга с ней.

Очнувшись от угрызений совести и размышлений, я обнаружила, что мы с Дорис стоим перед огромным загоном.

— Кто здесь живет? — поинтересовалась я.

— Те самые ящерицы, о которых я вам говорила, — ответила Дорис.

Словно услышав, что зашла речь о ее племени, одна из ящериц выползла из-под кучи веток. Она неспешно прошлась вдоль ограды, смерила нас взглядом своих удлиненных подвижных глаз. Рептилия, надо сказать, была довольно крупная — размером с небольшого спаниеля. Кожу ее покрывала гладкая белая чешуя, блестевшая в лучах заходящего солнца, а на лапах виднелись красноватые коготки, как у курицы. Вдруг ящерица встрепенулась — у нее на спине, вдоль всего позвоночника, поднялся гребень из острых шипов. Должно быть, как раз такие зверюшки, только, может, раз в десять покрупнее, когда-то прогуливались по первобытным папоротниковым рощам.

Ящерица понравилась мне гораздо больше, чем дикие кошки. Она была простая и понятная: холоднокровная, довольно подвижная, при этом не слишком умная и не слишком привлекательная. По крайней мере, с ней все было сразу ясно.

— А эти ящерицы откуда? Тоже из Африки? — спросила я.

— Если честно, то я не помню, мисс, — залепетала Дорис. — Ой, совсем забыла, у меня же пирог в духовке!

В первые дни работа в Нотерхэме мало чем отличалась от всех моих предыдущих частных заказов.

Библиотека профессора произвела на меня впечатление своими размерами, но при этом находилась в ужасном состоянии — никакого порядка и систематичности. Некоторые стеллажи пылились полупустые. Один книжный шкаф оказался до того высоченный, что без стремянки у меня не было никаких шансов добраться до его верхних полок. Как сообщила мне Дорис, профессор специально заказал в Лондоне стремянку, чтобы я могла разобрать этот шкаф, и ее со дня на день должны быть доставить в Нотерхэм. Весь пол в библиотеке был заставлен коробками, некоторые из них были небрежно вскрыты, другие испачканы и даже порваны. Наверняка в этих коробках хранились необычайно редкие книги, безжалостно забытые и никому не нужные. Их необходимо было привести в порядок и аккуратно расставить на полках.

Я сразу приступила к работе, решив сперва разобраться с книгами в шкафах, а потом приняться за коробки. В этом мне очень помог большой старинный стол из красного дерева. После завтрака я обычно приходила в библиотеку, выбирала какой-нибудь томик посимпатичнее, садилась за этот стол и читала. Я довольно быстро читаю и при этом все отлично запоминаю, так что моя работа мне в радость. В целом Нотерхэм меня вполне устраивал. Комнату мне отвели тихую и чистую, кровать оказалась мягкой и весьма удобной. У меня даже была собственная ванная. Окна моей комнаты выходили в парк, прямо на кошачий вольер, так что по ночам под моими окнами то и дело раздавались рычание и урчание. Горничная Дорис, хотя и была немного эксцентрична, всегда обращалась со мной очень любезно, к тому же оказалось, что она отлично готовит. В первый же вечер я познакомилась с мистером Суонджем: он подал мне ужин. В сравнении с цветущей жизнерадостной Дорис, Суондж выглядел ужасным занудой и лентяем. Как и большинство ранее виденных мною дворецких, он относился ко мне с почтительным снисхождением, весьма напоминающим высокомерие. Но мне не было до Суонджа никакого дела. Мы язвительно обменивались любезностями — и только.

В обязанности Суонджа, как выяснилось, входил ежевечерний осмотр вольера, в котором по ночам прогуливались перламутровые кошки (так называли этих странных животных Дорис и дворецкий).

Насколько я поняла, дворецкому эта его обязанность была не в радость, да и сами кошки внушали ему отвращение. Однако каждый вечер, переодеваясь к ужину, я могла видеть его нескладную фигуру под своими окнами — дворецкий шел в парк проверять вольер. Иногда я даже слышала, как он негромко проклинает свою работу и ни в чем не повинных кошек, — Суондж, надо отметить, ругался весьма колоритно: так позволяют себе выражаться только благороднейшие аристократы да отпетые уголовники. Не то чтобы меня так уж сердила его брань — да, слух у меня отменный, но ругательствами меня удивить сложно, даже самыми отборными и на любом языке. На самом деле я не обращала на него никакого внимания, просто привыкла каждый вечер около семи видеть, как Суондж с фонариком идет в парк, а затем возвращается оттуда назад.

В субботу за чаем Дорис спросила, пойду ли я завтра в церковь. Я ответила, что, пожалуй, нет, но обязательно схожу туда как-нибудь потом, потому что с исторической точки зрения это может быть весьма и весьма интересно. Дорис, похоже, была разочарована тем, что я не хожу к воскресной обедне.

— Вы прямо как профессор, — сказала горничная и продолжила: — И Суондж тоже не ходит в церковь. Зато он иногда ездит в соседний городок на свидания к своей любовнице, которая, говорят, старше его лет на десять.

Даже если Дорис было не по душе жить под одной крышей с парой убежденных атеистов, она ничем не выдавала своих истинных чувств и была со мной, как прежде, мила и обходительна, а кроме того, как мне показалось, весьма откровенно заигрывала с мистером Суонджем. Возможно, таким образом она проявляла свое уважение к нему, ибо мы обе с ней видели, что в кармане куртки дворецкий носит пистолет: он брал его с собой всякий раз, когда шел осматривать вольер с перламутровыми кошками. Лично мне это нисколько не казалось странным: самозащита есть самозащита, тут все средства хороши.

Постепенно я освоилась на новом месте: планировка дома оказалась довольно сложной, в нем было много всяких переходов и темных коридоров и коридорчиков. Некоторые залы разделяли перегородки, так что внутри большой комнаты могло оказаться две-три комнаты поменьше, причем в некоторых из них не было окон. Лестницы вели то вверх, то вниз, коридоры непредсказуемо петляли, и вообще дом напоминал скромных размеров лабиринт, в котором я далеко не сразу научилась ориентироваться.

Повсюду в доме были расставлены статуи и всякие диковины. Большинство из них выглядели просто ужасно: со всех стен скалились какие-то челюсти, щерились измазанные кровью морды неведомых чудовищ, гримасничали маски, воинственно блестели приклады ружей и лезвия старинных алебард. Дорис, в обязанности которой входило поддержание чистоты в доме, упорно отказывалась прикасаться ко всем этим безделушкам хотя бы даже тряпкой для пыли.

— Я так думаю, не стоит их беспокоить. И профессор мне не велит. Да я и сама их не стала бы трогать, — поясняла мне горничная.

— Почему ты их так боишься, Дорис? Вряд ли ты их повредишь — они же не настолько хрупкие? — любопытствовала я.

— Профессор говорит, все эти штуки не простые, они магические, ими можно даже наводить порчу, и проклинать духов, и все такое.

— Ты, наверное, хотела сказать «заклинать духов»?

Девушка явно не слишком хорошо разбиралась в черной магии.

— Но, Дорис, неужели ты и впрямь веришь в такую ерунду? Ведь эти идолы сделаны из дерева и камня. Всего лишь диковинные безделушки, и не более! — взывала я к ее здравому смыслу.

Горничная невнятно возражала. Но как-то раз она сказала мне вот что:

— Профессор Чейзен утверждает, что некоторые люди — ну всякие там ведьмы, колдуны, шаманы и прочие — могут вызывать духов. Он мне рассказывал пару раз истории об этом, так я чуть со страху не померла, мисс. Меня потом кошмары замучили. А профессор утверждал, что он сам видел такие штуки собственными глазами. Африканские племена, те, что живут в джунглях, вырезают из дерева фигурки животных, чтобы эти животные могли призывать или, как там это говорят… вызывать духов и даже оживлять мертвых…

Мне было нечего ей на это возразить. Очевидно, истории об оживших мертвецах произвели на Дорис столь сильное впечатление, потому что ее сознание было и без того затуманено религией, а потому оказалось способно принять на веру самые дикие россказни мистера Чейзена. Такова природа человеческого разума: однажды поверив в сверхъестественное, люди навсегда утрачивают способность мыслить рационально.

В следующий четверг, в половине восьмого вечера, я решила пойти в столовую, чтобы выпить перед обедом стаканчик шерри. Спускаясь по лестнице, я услышала в холле сердитый голос Суонджа, который явно на что-то жаловался Дорис.

Я остановилась и прислушалась. Разумеется, подслушивать стыдно. Но мой жизненный опыт подсказывал мне, что иногда это просто необходимо.

— Эти твари совсем сдурели, — негодовал Суондж.

— Как ты можешь так говорить? Просто бедные зверюшки очень чувствительные, как утверждает хозяин, и иногда с ними не так уж легко сладить. Они у нас и правда особенные — достаточно раз их увидеть, чтобы в этом убедиться. Ну и что, что иногда они ведут себя немного странно?

— Странно — мягко сказано. Нынче вечером весь зверинец дружно рвется на волю, они там скребутся в своих клетках как сумасшедшие. Кошки грызут вольер и царапают его когтями, словно в их планы входит нынче вечером всем выводком наведаться в деревенский паб и ничто не может им помешать.

Дорис хихикнула.

— Может, это жара на них так действует? — предположила она.

— В своем ли ты уме, дорогуша Дори? Они же из Африки, а там наверняка гораздо жарче, чем у нас, — резонно возразил дворецкий.

Как, он назвал горничную «дорогушей Дори»? Это что-то новенькое.

— Не бери в голову, — еле слышно зашептала девушка. — Скоро это все закончится. Ты мне веришь, до?.. — Тут ей, видимо, что-то послышалось, и она осеклась: — Тсс… Тише, грымза вот-вот спустится.

Грымза в моем лице и впрямь вскоре спустилась в столовую, тактично известив заинтересованных лиц о своем приближении легким покашливанием, и изо всех сил постаралась сделать вид, что ничего не слышала, поскольку, разумеется, находилась все это время в своей комнате и вот только сейчас решила поужинать.

После еды я в течение получаса занималась музицированием на слегка расстроенном, но довольно приятном по тембру фортепиано. Потом, закрыв сборник сонат Моцарта, я, как обычно, отправилась на вечернюю прогулку по парку — в такую жару мне, разумеется, было просто необходимо подышать свежим воздухом, так что Дорис нисколько не удивилась, когда я собралась и вышла из дома. Конечно, меня в первую очередь интересовало, что происходит в зверинце: на самом ли деле животные так беспокойны, как говорит Суондж?

Если честно, то лично я никаких особых перемен не заметила.

Все перламутровые кошки уже ушли на ночную прогулку в вольер (на решетке загона, в котором они содержались днем, кое-где виднелись клочки шерсти, что отчасти подтверждало слова Суонджа об их буйном поведении и стремлении выбраться на волю. Но ведь животные часто выходят из себя без видимых причин, а когда они живут в непосредственном соседстве с себе подобными, драки почти неизбежны). Большинства животных не было видно, — похоже, они уже спали. Те же из них, что привыкли вести ночной образ жизни, мерили шагами свои клетки, но и в этом их поведении ничего особенного вроде бы не было. Только барсуковидные медведи, настоящего названия которых я так и не запомнила, и впрямь выглядели взволнованными. Во время моих прошлых прогулок они чаще всего лежали, или играли, или умывались. Сегодня все трое сидели на деревьях, которые росли у них в загоне. На месте Блетта я, вероятно, постаралась бы, по крайней мере, спилить верхние ветви этих деревьев, находившиеся в непосредственной близости от сетки вольера, чтобы животные по этим ветвям не смогли оттуда выбраться. Однако Блетта, по-видимому, сохранность зверинца не слишком тревожила. Барсуковидные медведи взгромоздились на деревья под самую крышу вольера. Двое из них сидели, прижавшись друг к другу. Третий находился на другом дереве и, похоже, выполнял функции часового. Когда я приблизилась к их клетке, он издал негромкий чирикающий звук. Двое остальных зверей тут же проснулись, и три пары внимательных миндалевидных глаз уставились на меня с очевидным равнодушием, отразив в своей глубине бледный полумесяц, показавшийся на вечернем небе.

Я дошла до парка: там было темно, в росинках отражался звездный свет, деревья отбрасывали густые тени. Ветер стих, воздух казался абсолютно неподвижным. Кошек нигде не было видно. Наверное, по ночам они предпочитали держаться как можно дальше от человеческого жилья и забирались в самые глухие уголки парка.

Тогда я решила навестить ящериц. Их клетка тоже казалась пустой. В темноте я не могла толком ничего рассмотреть. Вдруг мне показалось, что внутри клетки что-то блеснуло: не то капля росы на камне, не то глаз проснувшейся ящерицы. В предыдущие вечера ящерицы обычно передвигались по клетке. Сегодня их нигде не было видно. Наверное, они просто решили сегодня пораньше лечь спать и разбрелись по своим норам.

Я направилась обратно к дому, на желтый свет его окон. И вдруг мне стало не по себе — нынешним вечером что-то было не так, как всегда.

Я не сразу поняла, что именно. Вроде бы ничего особенного не происходило, разве что наступавшая ночь обещала быть очень жаркой и душной. Сильный ветер, неприятно поразивший меня в день приезда, больше не навещал Нотерхэм.

По пути к дому я остановилась и прислушалась. Меня удивила стоявшая в саду тишина.

Жители городов обычно утверждают, что в деревнях всегда очень тихо. Там действительно нет привычного слуху горожан уличного шума: разве когда прогромыхает по дороге трактор да в привычный час промчится поезд. На самом деле в сельской местности всегда раздается множество звуков, и они не утихают ни днем ни ночью. Птицы поют и пересвистываются в ветвях деревьев, трещат сучки и ветки под лапками зверьков, в каждом кусте кто-нибудь возится, квакают лягушки в пруду, жужжат насекомые, стрекочут кузнечики. После заката весь этот оркестр начинает звучать еще громче. Перелаиваются собаки, тонко попискивают мыши, чем-то хрустят ненасытные кролики, лисы пронзительно взвизгивают на манер банши, а в редкие мгновения затишья ухают совы и филины, видимо, также считающие своим долгом поучаствовать в этой причудливой полифонии.

А тем вечером почему-то стояла абсолютная тишина. В неподвижном воздухе чувствовалось напряжение, как перед бурей. Между тем небо было совсем чистое — темно-синее и все в звездах.

Вернувшись с прогулки, я выпила чаю, пожелала Дорис доброй ночи и пошла в библиотеку. Поработав там еще около часа, я решила, что время уже позднее и пора спать.

Нельзя сказать, чтобы я уж совсем не полагалась на свою интуицию, но потакать собственным женским слабостям и странностям я была не намерена, а потому, несмотря на дурные предчувствия, заставила себя лечь и заснуть.

В три часа ночи я вдруг проснулась, взглянула на часы и сама удивилась: спать совсем не хотелось. Казалось, будто я и не спала вовсе — сознание было ясным, ни следа усталости или сонливости. И мне это точно не снилось. Я села на кровати и посмотрела в окно.

Обычно я приоткрывала окно на ночь и оставляла шторы раздвинутыми. Луна уже скрылась, однако ночь была очень ясной, и поэтому казалось, что на улице гораздо светлее, чем в спальне. Видимость была отличная. Кроме звездного неба, за окном ничего не было.

Однако в моей неожиданно ясной для такого часа голове вдруг мелькнула вполне отчетливая мысль о том, что всего за секунду до моего пробуждения за этим окном кто-то был.

В моей жизни, включая ее взрослую часть, в которой я сейчас пребываю, со мной иногда случались странные вещи. Не то чтобы я привыкла к ним или они мне уж очень нравились. Скажем так, странности всегда привлекали меня (хотя, наверное, это может показаться глупым).

После того ночного случая с окном я стала внимательнее и осторожнее. Надо заметить, я ни минуты не сомневалась в том, что тогда за окном действительно кто-то был. Утром я внимательно осмотрела раму снаружи и увидела, что листья плюща под ней сильно примяты: кто-то явно хотел забраться в окно, а потом почему-то передумал.

Я спустилась к завтраку и застала Дорис в настроении «средней паршивости», как она сама однажды выразилась.

— Извините меня, миссис Элис, я сегодня сама не своя. Это все из-за них — из-за кошек. Мистер Суондж утром пошел запереть их в загон, обычно к этому времени они уже возвращаются туда и ждут, пока он их покормит. А сегодня они не вернулись — увидел его и бросились бежать. Бедный Суондж сам в шоке от происшедшего: говорит, кошки, наверное, заболели буйностью…

— Ты хотела сказать — бешенством? Ты это имела в виду, Дорис?

— Ну да, мисс Элис, ведь так называется болезнь, когда у животных идет пена изо рта?

— Да, Дорис, но это же очень опасно! Вы — ты или Суондж — контактировали с этими кошками?

— Нет, мисс, не бойтесь, ни нас не кусали. А мистер Суондж раньше вообще никогда не ходил к ним один, только вместе с профессором.

Насколько я знала, заразится бешенством можно не только в результате укуса больного животного. Я не раз читала о том, что иногда заражение происходило в результате того, что внешне абсолютно здоровое животное лизало руку человека, на которой могла оказаться какая-нибудь ссадина или царапина, через которую вирус из слюны проникал в кровь. А Суондж наверняка прикасался если не к самим кошкам, то к сетке вольера, на которой могла оказаться кошачья слюна…

Однако пугать Дорис раньше времени я не хотела. Она и так уже была в состоянии «средней паршивости».

— Не бойся, Дорис, наверняка это не бешенство. Сколько уже здесь эти кошки?

— Около восьми месяцев, мисс.

— Ну вот, говорю же, это не бешенство. Иначе симптомы проявились бы гораздо раньше: обычно они становятся заметны через несколько дней, от силы через неделю.

В то утро Суондж отказался от завтрака. Дорис, похоже, была этим сильно расстроена; когда, помыв посуду, она взяла корзинку и сказала, что идет в деревню, я предложила составить ей компанию, просто чтобы прогуляться.

По дороге она вроде бы успокоилась и повеселела. Мы шли мимо каких-то полей и пастбищ, Дорис без умолку болтала о своей семье и даже поведала мне, что она и ее парень собираются после свадьбы открыть собственный маленький паб или отель, «чтобы больше ни от кого не зависеть».

Мы расстались с ней возле какой-то лавки — она отправилась за покупками, а я пошла посмотреть на церковь. Это оказался типичный англиканский храм, построенный в саксонском стиле, с соломенной крышей и колокольней, увенчанной шпилем. Возле него было кладбище, весьма и весьма запущенное. Старинные надгробия и памятники, покрытые мхом и плющом, покосились и выглядели довольно романтично среди высокой травы. Некоторые каменные плиты треснули, и их обломки белели среди буйной растительности, словно разбросанные там и сям черепа и кости.

Я решила обойти вокруг церкви и свернула за угол. Там на лужайке, под двумя высокими тисами, собрались местные жители.

Один из них, судя по типичному облачению, был деревенский викарий. И он, и окружавшие его сурового вида прихожане выглядели весьма взволнованными, хмурились и активно жестикулировали; тут явно было что-то не так.

Собравшиеся не могли видеть меня из-за тисов, поэтому я остановилась в их тени и прислушалась.

— То, что произошло, воистину ужасно, — услышала я голос викария.

— Конечно ужасно, сэр. По, говорю вам, не менее ужасно то, что вчера было почти то же самое.

— Ты прав, Роберт. Просто сегодня все еще хуже.

— Вы знаете, сэр, мне кажется, это дело рук Блетта.

Толпа одобрительно зашумела. Похоже, Роберт выразил общее мнение.

Я догадалась, что речь идет о каком-то акте кладбищенского вандализма. Старые могилы с треснувшими надгробиями и покосившимися памятниками походили на расставленные по кругу капканы, почему-то оставшиеся без надобности: они источали затхлый запах, запах теплой влажной земли и иссохшего праха, витавший в знойном летнем воздухе.

Услышав знакомую фамилию Блетт, я насторожилась. Ведь именно так называла Дорис человека, которого профессор нанял смотрителем в свой зверинец.

— Но ведь это же, как-никак, святотатство! Неужели Блетт осмелился бы осквернить кладбище, тем более что еще буквально пару недель назад он работал здесь смотрителем?

— Уж он работал, как же! Достаточно посмотреть вокруг, чтобы в этом убедиться. Да если он за весь этот год хоть пару раз махнул косой на этом кладбище, тогда я принц Уэльский.

— И все-таки вряд ли стоит столь дурно думать о ближнем своем.

Викарий, невысокий молодой мужчина лет двадцати восьми, имел явную склонность практиковаться на собственных прихожанах в весьма изящном христианском красноречии и готов был по любому поводу без устали призывать всех и вся возлюбить своих ближних. В сложившихся обстоятельствах спокойствие и терпимость давались ему не слишком легко, но пока викарий умудрялся стоять на своем. Подобное мужество со стороны весьма недалекого, судя по всему, служителя воинства небесного заслуживало уважения даже в глазах такой убежденной атеистки, как я, не говоря уже об окружавших пастора прихожанах.

— Но вы же знаете, ваше преподобие, — подал голос кто-то из паствы, — Блетт никогда особо не следил за кладбищем, да к тому же пил беспробудно. Лично я его ни разу трезвым не видел. А когда он выпимши…

— Да он вообще всегда выпимши, — поддержали его остальные прихожане. — Одно слово — пьяница…

— Так вот я и говорю, — продолжил все тот же сердитый голос. — Он, как напьется, начинает буянить на кладбище, громит памятники, ломает надгробия. Вот и вчера, похоже, опять принялся за свое. А сегодня может натворить чего-нибудь и того чище, только вот найдет где-нибудь хересу, и точно быть беде. Такой уж он, этот Блетт, никак не уймется.

Странно, а ведь Дорис сказала мне, что Блетт уехал в свадебное путешествие. Неужели она нарочно солгала мне, чтобы скрыть отвратительные подробности жизни загадочного смотрителя профессорского зверинца? Похоже, у мистера Чейзена были веские основания для того, чтобы уволить Блетта.

— Да вы не бойтесь, сэр. — Тут паства, похоже, принялась утешать священника: так взрослые обычно утешают испуганного маленького ребенка. — Мы ему покажем! Он у нас дождется! И на кладбище обязательно наведем порядок, не волнуйтесь. А потом вы снова освятите погост — и все будет лучше некуда.

Приняв такое решение, собравшиеся начали расходиться, и я поспешила покинуть свой наблюдательный пост. Воскресенье только послезавтра, так что к тому времени, как Дорис соберется в церковь, прихожане наверняка успеют привести кладбище в божеский вид. Впрочем, деревенскими сплетнями об оскверненных могилах с бедняжкой все равно хоть кто-нибудь да поделится.

За обедом Дорис выглядела довольно бледной и испуганной, но ничего мне не рассказывала. Я, в свою очередь, тоже решила пока притвориться, будто ничего не знаю.

После обеда я отправилась в библиотеку и только успела разложить на своем любимом столе из красного дерева книги, извлеченные из ящика и подлежащие скорой каталогизации, как внизу раздался оглушительный грохот, за которым последовал душераздирающий визг Дорис.

Я быстро спустилась посмотреть, что произошло, и нашла Дорис в полутемном старинном кабинете, который я прежде никогда не видела открытым. Этот кабинет когда-то, похоже, тоже был частью большей комнаты — сейчас в нем было всего одно окно, выходившее в парк и занавешенное тяжелыми парчовыми шторами. Солнечный свет с трудом пробивался сюда сквозь пыльное стекло. Привыкнув к полумраку, я разглядела сначала причудливые нагромождения старинной мебели в чехлах, а потом и Дорис: горничная до сих пор не могла отойти от потрясения — стояла как вкопанная, зажав обеими руками рот. Баночка полироли, тряпки и веник валялись на полу у ее ног. Кроме них, на полу было еще кое-что.

— Она сама. Эта штука взяла и упала, мисс.

Одна из многочисленных странных статуй — фигура какого-то весьма отвратительного иноземного идола — была разбита вдребезги: ее осколки валялись повсюду на ковре и на полу. С моей субъективной точки зрения, уничтожение этого урода не нанесло абсолютно никакого ущерба мировому искусству. Голова идола отлетела под шкаф и теперь выглядывала оттуда, щеря обагренные кровью клыки.

— Клянусь вам, мисс, я не трогала эту статую. Я вообще не касаюсь этих страшилищ. Я чистила вон тот полированный шкафчик, потом услышала, как в противоположном углу комнаты кто-то скребется, оглянулась — и тут эта штука упала! Мисс, что же мне теперь делать?

Я знала, что такого рода явления довольно часто случаются в странах, где бывают землетрясения или хотя бы подземные толчки. Но ни того ни другого в Кенте не наблюдалось.

— Не расстраивайся, Дорис! — утешала я служанку. — Конечно, ты ни в чем не виновата.

Тут я обнаружила, что в комнате открыто окно, видимо, чтобы в пустой комнате воздух не застаивался, потому что всякие хранившиеся в ней диковины резко и довольно неприятно пахли. Я подошла к окну и заметила на подоконнике неглубокую царапину, которая показалась мне совсем свежей, хотя, возможно, я и ошиблась. В этот момент Дорис опять взвизгнула:

— Ой, что это? Смотрите, смотрите!

Я оглянулась и увидела, что голова идола под шкафом шевелится, острые клыки стучат и, кажется, сжимают что-то белое и пушистое.

— Дорис, не двигайся, стой, где стоишь!

Служанка охотно повиновалась.

Я осторожно взяла с пола веник и швырнула его под шкаф.

Там что-то фыркнуло и зарычало.

Разумеется, это был вовсе не деревянный идол, как решила Дорис, а одна из перламутровых кошек — к тому времени по белевшему под шкафом пушистому хвосту я догадалась, что там сидит именно она.

Выхватив веник из-под шкафа, я буквально вытолкала им оттуда изрядно перепуганную кошку и отогнала ее к окну, через которое она, по-видимому, сюда и забралась. Я попыталась заставить ее выпрыгнуть из окна обратно в сад, но слишком широким взмахом веника нечаянно задела карниз, на котором висели шторы. Тяжелая парча накрыла кошку целиком. Оказавшись внезапно в полной темноте, животное бешено закрутилось и забилось, потом окончательно запуталось в шторе и затихло.

— Зови Суонджа, скорее! — приказала я Дорис, боясь отойти от своей изящно упакованной в парчу добычи. Веник я продолжала держать наготове.

Дорис убежала и через пять минут вернулась с дворецким.

Несмотря на свою неприязнь к Суонджу, сейчас мне пришлось обратиться к нему за помощью, потому что он должен был если не уметь, то по крайней мере знать, как обращаться с этими кошками в подобных ситуациях. Он надел здоровенные рукавицы, взял сверток с извивающейся и истошно орущей внутри кошкой, отнес его в сад и выпустил животное в загон.

Там оно и осталось сидеть в полном одиночестве, ибо его собратья все еще носились по парку. Вернувшись домой, Суондж рассказал нам, что сегодня нашел еще один приличных размеров лаз в вольере и как раз шел чинить сетку, когда Дорис позвала его на помощь. Разумеется, и на этот раз во всем был виноват Блетт.

— Так вон оно как, значит, кошка попала в дом, — непонятно кому объяснила Дорис. — И наверняка Блетт нарочно испортил вольер перед отъездом… Ну то есть он, конечно, вернется, наверное…

Тут Дорис замолчала и погрустнела, поняв, что проговорилась, — ее ложь теперь стала очевидна.

— Да, мисс, я солгала вам. Блетт вовсе не в свадебном путешествии — да и какая девушка пойдет за такого! Профессор уволил его — и правильно сделал. Он давно уже говорил мистеру Суонджу, что прогонит смотрителя. О, это было ужасно, когда Блетт и профессор ругались там, в парке, как раз перед отъездом хозяина. В любом случае Блетт получил свое, как говорится. А потом этот негодяй, должно быть, вернулся и испортил вольер. Но вы бы слышали, как кричал на него мистер Чейзен, — он был ужасно зол, даже не простился со мной перед отъездом, впрочем, как обычно…

Тут Дорис опять поняла, что сказала что-то не то, осеклась на полуслове и потупилась. Мне вдруг показалось, что она не доверяет своему хозяину, не любит его и даже, пожалуй, немного боится. Горничная принялась запоздало оправдываться:

— В тот день, когда вы приехали, мисс, я солгала вам, чтобы не озадачивать вас всем этим сразу по прибытии. Я подумала, вдруг вы подумаете о нас плохо и сразу уедете обратно.

Я успокоила Дорис, ответив, что вполне ее понимаю.

Некоторое время спустя я отправилась в парк поглядеть на испорченный вольер — сетка на самом деле была порвана, но я не поняла, порвали ее снаружи или изнутри: может, Блетт оказался внутри вольера без ключа от ворот и таким образом выбирался из парка? И неужели ни Суондж, ни Дорис не заметили странный след, который вел из вольера в сторону дома? След был глубокий и широкий, словно по земле тащили что-то тяжелое, или сам Блетт, изрядно перебрав, полз домой, будучи не в состоянии больше стоять на ногах. Примятая трава, поломанные ветви обозначали путь того, кто испортил вольер. Однако лаз в вольере находился слишком низко, чтобы туда мог пролезть человек. В то же время он был слишком широк для любого из виденных мною здесь животных. Неужели пьянчуга Блетт разорвал сетку и выполз через дыру по-пластунски?

Дорис, похоже, над всем этим не задумывалась. Не тревожил ее и вопрос о том, зачем сбежавшая кошка забралась в дом. Может быть, горничная полагала, что животное поступило так из вредности. Но я-то точно знала, что ни одно дикое животное, оказавшись на свободе, без надобности не полезет в человеческое жилье. Наверняка у кошки было на то основание. Возможно, она очень хотела чего-то, что находилось внутри дома, или уж очень боялась чего-то, что было снаружи.

Итак, мы все трое, я, Дорис и Суондж, находились в постоянном напряжении. Мы не делились друг с другом своими переживаниями, все больше молчали. Подозреваю, что и поводы для беспокойства и раздумий у нас были разные.

Наступил вечер. Дорис занималась домашними делами и не говорила ни слова.

Суонджа нигде не было видно, но около семи я увидела свет его фонарика в парке.

Он, как обычно, осмотрел все клетки, но решил не выпускать на ночь единственную перламутровую кошку, которую ему удалось сегодня поместить в загон. Кошка иногда коротко вскрикивала. Ее воплям не было конца. По звуку они напоминали скрипку, оказавшуюся в руках сумасшедшего. Находившиеся в соседних загонах и клетках животные, разумеется, не преминули присоединиться к солирующему товарищу по несчастью, и вскоре ночь огласилась оглушительным хором звериных голосов.

Спускаясь к ужину, я опять услышала, как Дорис шепчется с Суонджем:

— Может, ты все же выпустишь эту кошку, Сидней? Ведь ты же починил сетку.

Сидней (однако кто бы мог подумать, что Дорис и Суондж так близки, что она зовет его но имени?) явно не хотел этого делать, судя но тому, что дикие вопли кошки повторялись снова и снова и окончательно стихли только ближе к полуночи.

Ночью я опять проснулась: на этот раз меня разбудил голос Средневековья — колокольный набат, издревле возвещавший местным жителям о пожарах, нашествиях врага и прочих бедствиях.

В экстремальных обстоятельствах я умею сохранять спокойствие. Вот и тут я поднялась, быстро собралась, надела пальто прямо поверх пижамы и спустилась вниз. В гостиной горел свет. Дорис куталась в теплый халат, Суондж был, как всегда, в костюме, будто и не ложился. Мою догадку подтверждал исходивший от него запах виски.

— Это звонит колокол деревенской церкви, — пояснил он мне.

— Я уже поняла, мы сегодня там были. Может, сходить туда посмотреть, что произошло?

— Вот еще! Мне не за это деньги платят! — возразил он.

— Вдруг мы сможем чем-нибудь помочь? — настаивала я.

— Я думаю, мисс, они там в деревне прекрасно сами о себе позаботятся.

Я пожала плечами:

— Ну вы как хотите, Суондж, а я, пожалуй, все же схожу в деревню и узнаю, что там случилось.

Суондж негромко выругался. Дорис одернула его:

— Мистер Суондж, неужели мы позволим мисс Элис пойти одной в деревню в такой час?

— Конечно, позволите. И не надо обо мне беспокоиться — я ничего не боюсь. Так что откройте дверь, мистер Суондж, я ухожу.

Дворецкий молча повиновался. Я вышла, и он тут же захлопнул за мной дверь.

Колокол не умолкал: его звон на улице раздавался еще громче и тревожнее. Идти по темной аллее под беспокойный шелест листвы было не слишком приятно, так что я невольно ускорила шаг. Днем мы дошли до деревни минут за двадцать, ночью я преодолела это расстояние раза в два быстрее.

Во многих домах горел свет, двери церкви были открыты. Толпа людей собралась возле храма у кладбищенской стены. Из окон многих домов выглядывали перепуганные заспанные лица. Я заметила, что в это, видимо, тяжелое для всех, время паб тоже работал и, несмотря на поздний час (а было уже двадцать пять минут четвертого), там было многолюдно. И это за час до рассвета!

Едва я свернула на центральную улицу деревни, как колокол вдруг замолчал.

В ушах зазвенела внезапная тишина. Все вокруг словно замерло, и я тоже остановилась. Тут с колокольни донесся голос священника, обратившегося к пастве. Толпа эхом начала повторять его слова для тех, кому было недостаточно хорошо слышно, так что вскоре я тоже узнала, о чем речь.

— Горе-звонаря удалось схватить. Это оказался Джим Гарди, кто бы мог подумать? Совсем, видно, сдурел, бедняга… — делились со мной переживаниями стоящие рядом местные жители.

Потом на пороге церкви показался уже знакомый мне низкорослый викарий с двумя служками — все трое в полном облачении. Служки тащили под руки какого-то пожилого человека в рабочей одежде, похоже, порядком напуганного. В его глазах застыло выражение ужаса, волосы закрывали лицо, пальто волочилось за ним по земле. Когда его попытались выставить за порог церкви, он закричал и стал сопротивляться. Казалось, он готов убить любого, кто рискнет принудить его покинуть церковь. И вдруг силы оставили его, он покачнулся, застонал, и служки буквально выволокли его из храма и потащили к церковным воротам, сквозь толпу прямо к пабу.

Будучи женщиной приличной, я решила не входить в питейное заведение и осталась снаружи вместе с несколькими себе подобными кумушками. Через окна нам было отлично видно и слышно все, что происходит в пабе.

После второй порции бренди Гарди немного пришел в себя и оказался в состоянии ответить на весьма популярный в тот вечер вопрос: «Что случилось, Джим? Зачем ты звонил в колокол?»

— Я видел все собственными глазами, — начал он, — видел так же ясно, как теперь вижу вас.

— Что ты видел, Джим?

— Ну это… Как в Библии сказано, — ответил Джим Гарди. — И могилы откроются, и мертвые восстанут…

Джим Гарди производил впечатление человека честного, порядочного и трудолюбивого. Он рассказал собравшимся в баре, что недавно договорился с хозяином фермы Лоу-Коб, находящейся милях в тридцати от Нотерхэма, поработать там три дня: фермер обещал еду, кров и хорошую выручку. В деревне была всего одна машина, и та, естественно, принадлежала не Джиму Гарди. Сначала его пообещал подвезти молочник на своей повозке, но в последний момент почему-то передумал. А Джим обещал быть в Лоу-Коб в полшестого утра, так что у него не оставалось другого выхода: пришлось встать посреди ночи и пешком отправиться на ферму. Путь ему предстоял неблизкий.

Около двух ночи он вышел на главную деревенскую улицу и остановился у ворот кладбища разжечь трубку, пока луна не зашла.

— Тут-то я и увидел их.

В отличие от большинства местных жителей, Джим Гарди не особенно верил рассказам о мертвецах и никогда не боялся кладбищ. Поэтому он сперва подумал, что это лисы или барсуки играют на лужайке перед церковью в высокой некошеной траве. Зверей было неожиданно много, целый выводок, и он уже начал было прикидывать, разрешат ли какому-нибудь местному охотнику устроить на них засаду на освященной кладбищенской земле, как вдруг что-то в поведении и движениях животных показалось ему необычным и странным. Вспомнив об увиденном, Джим содрогнулся и попытался объяснить, что именно было не так:

— Ну, понимаете, они все ползали на брюхе, причем по кругу.

Из этого он заключил, что это не звери, а люди. В конце концов, для лис эти темные фигуры в траве и впрямь были слишком крупными. А если это были люди, то они явно замыслили что-то недоброе. Джим знал, что в церкви хранились старинные серебряные подсвечники, которые якобы были отлиты еще при Генрихе V. Конечно, на ночь их запирали в ящике шкафа в ризнице, однако дверь в церковь обычно оставалась открыта.

Тогда Джим Гарди проявил недюжинную смелость, решив защитить собственность церкви. Он достал из сумки с инструментами самый большой, какой там был, молоток, вошел на кладбище через ворота и стал подбираться к злоумышленникам, которые продолжали свой бесконечный хоровод.

Из его рассказа я заключила, что Джим выбрал себе тот же наблюдательный пост, который вчера днем позволил мне узнать местные новости, — спрятался в тени двух раскидистых тисов и стал следить за происходящим.

Вдруг луна в последний раз выглянула из-за облаков и осветила лужайку между могилами, на которой кружились в странном танце предполагаемые воры. Тут-то Джим и увидел, кто это на самом деле.

Сначала он не поверил собственным глазам — да и кто бы поверил на его месте?

— Это было похоже на кошмарный сон или на чью-то злую шутку, словно кто-то специально решил меня напугать, — рассказывал он.

Джим замер от ужаса. Он не мог отвести взгляд от страшного зрелища, ноги и руки онемели, все тело похолодело, как будто посреди лета внезапно пришла зима.

— А они все кружили там, среди могил, все ползали и ползали друг за другом, словно черви, гигантские отвратительные черви. Они ползали на животе, подняв при этом головы, как змеи, которых я как-то видел на картинке в книжке. Их пустые глазницы смотрели на меня и полыхали белым пламенем, хотя, казалось бы, откуда взяться пламени в пустых глазницах? Сломанные ребра торчали сквозь истлевшую кожу у них на груди, остатки кожи на голове едва прикрывали обнажившиеся черепа и напоминали изъеденные молью шапки.

Джим говорил с таким жаром и упоминал такие страшные подробности, что не поверить было сложно, — публика в ужасе внимала ему. После пережитого бедняга дрожал и заикался.

Потом он и вовсе перешел на пантомиму: размял ноги, изобразил, как поднимается по лестнице на колокольню, как звонит в колокол.

Из невнятных обрывков фраз мы смогли разобрать только, что, прежде чем начать звонить, он посмотрел сверху на лужайку: мертвецы были все еще там, они ползали, подняв головы, ребра торчали из грудных клеток, как из порванных жилетов, ноги и руки волочились по траве, глазницы полыхали белым пламенем. Мертвецы ползали вокруг собственных могил, из которых каким-то образом выбрались, и Джим вдруг понял, что их бесконечное движение по кругу — это, скорее всего, особый ритуал, целью которого может быть только их окончательное и бесповоротное воскрешение.

В пабе стояла гробовая тишина.

Викарий, так и не найдя нужных благостных слов утешения, молча положил руку на плечо Джима, пытаясь хоть как-то успокоить беднягу. Тот совсем онемел — сидел неподвижно, склонив голову, смотрел прямо перед собой немигающим взглядом, словно все еще видел тех ужасных тварей. Он был совсем бледен, его бил озноб, словно, как он говорил, зима все-таки наступила посреди лета.

Джим больше не мог и не хотел ничего говорить. Ползающие мертвецы словно наложили на него заклятие, обездвижив и лишив дара речи.

В паб вошел доктор. За ним послали уже давно, но он задержался, принимая роды у жены полисмена. Полисмен, соответственно, в связи с теми же обстоятельствами, явился вместе с доктором. Местный эскулап сразу принялся несправедливо распекать собравшихся в пабе за то, что они позволили человеку в состоянии сильного шока выпить столько бренди. Потом доктор стал уверять всех, что мертвецы, выбирающиеся из могил и ползающие по кругу на деревенском кладбище, — это «чушь несусветная».

— Хоть кто-нибудь из вас слышал о таком? Полагаю, нет. Кроме того, иные признаки апокалипсиса явно отсутствуют. Ни тебе трубящих ангелов, ни тебе луны, обагренной кровью. Стоит ли тогда так переживать?

Полисмен был менее категоричен, чем доктор, и находился, по-видимому, в весьма благодушном расположении духа, возможно, в связи с рождением здоровенького мальчика, которого только что подарила ему его любимая жена. Он предложил пойти и осмотреть кладбище. Смельчаки зажгли от очага в пабе факелы, уже не слишком актуальные в предрассветных сумерках, и отправились на место происшествия.

Я последовала за ними. Ужасное приключение Джима Гарди действительно произошло как раз на том месте, где викарий и группа прихожан вчера обсуждали оскверненные могилы. И сейчас, что бы там ни говорил доктор или еще кто, сомнений быть уже не могло: могилы оказались разрыты и пусты, надгробия расколоты, памятники свалены на землю. Повсюду виднелись горы глины и песка, в которых кое-где белели кости. Над разрытыми могилами стоял отвратительный запах сгнившей плоти. Одного из людей, пришедших с полицейским, стошнило.

Однако никаких следов мертвецов, виденных Джимом Гарди, не было.

Впрочем, внимательно присмотревшись, я заметила, что местами трава на кладбище действительно примята, плющ оборван. На стволе одного тиса виднелись глубокие отчетливые царапины. Наверное, это Джим в ужасе вцепился в дерево и отставил на нем отметины. А теперь полисмен и прочие незадачливые сыщики сновали по кладбищу, топча траву и безжалостно стирая едва заметные следы ночного происшествия.

К Джиму Гарди отнеслись с пониманием и вниманием. Его даже собрались проводить домой, но жестокосердный доктор настоял на том, чтобы упечь несчастного в больницу.

Позднее полисмен и еще двое служителей закона, присланные ему в помощь из соседнего городка, допросили сначала всех жителей деревни, а потом добрались и до нас.

Не представляю, что поведали полицейским Суондж и Дорис (интуиция мне подсказывает, что они были не слишком многословны), но лично я решила рассказать всю правду — в сложившихся обстоятельствах это показалось мне разумнее и легче всего.

Деревенский полисмен внимательно слушал меня и кивал, когда я описывала разрытые могилы на кладбище и примятую траву вокруг них. Страж порядка из города строго спросил меня, зачем я вообще пошла посреди ночи в деревню, и мой ответ: «Чтобы разобраться, что произошло», похоже, не слишком убедил его — он только фыркнул и сказал, что для любопытной кумушки я слишком невозмутима и сдержанна. Я возразила, заметив, что любопытство, насколько мне известно, не порок, особенно при моем роде деятельности, а что до невозмутимости-сдержанности, так этому меня научила жизнь.

Когда полицейские ушли, Дорис в неожиданном приливе гордости за меня рассказала мне, что она слышала, как деревенский полисмен назвал меня «истинной англичанкой»: по его мнению, только «настоящая леди» могла столь бесстрашно отправиться ночью в деревню и сохранить спокойствие перед лицом ужасных и странных обстоятельств. Именно на таких женщинах, по его мнению, держится мощь Британской империи. Этот комментарий немало меня позабавил. Происхождение моих предков настолько разнообразно, что я никогда не считала себя даже британкой, а уж англичанкой не была и подавно.

После ухода полиции мы не знали, чем заняться. Жаркий день тянулся бесконечно. Животные в зверинце шумели и беспокоились. В парке вскрикивали дикие кошки. Их соплеменница, ранее одиноко скучавшая в загоне, могла уже присоединиться к стае (Суондж открыл загородку), однако теперь, похоже, сама не хотела выходить в парк. Барсуковидные медведи не слезали с деревьев, даже когда им предлагали еду. Жуки, крысы и змеи тоже затаились. Ящерицы и им подобные, видимо, вырыли норы и спрятались в них. Суондж был в ярости, но ничего не мог поделать, просто бродил без дела туда-сюда мимо загонов. Он напоминал мне рассерженную няньку, которую оставили присматривать за непослушными детьми и которая не справилась с возложенной на нее задачей. Потом Суонджу, видимо, это надоело, и он куда-то ушел. Столкнувшись с Дорис, я не могла не заметить, что она очень бледна и явно чем-то встревожена.

В тот день я решила не работать в библиотеке. Вместо этого я рылась в книгах, пытаясь найти что-нибудь о путешествиях профессора, а также о происхождении животных, населявших зверинец, и диковин, которыми был переполнен его дом. Кое-что мне удалось выяснить. Например, перламутровые кошки явно прибыли сюда из Южной Африки, где они якобы стаями бродят по саванне, питаясь мелкой живностью и падалью, а в джунглях иногда забираются на деревья. В книге также говорилось, что эти кошки были священными животными, состоявшими в услужении какого-то местного божества, которое само могло превращаться в такого зверя и пожирать души людей после смерти.

В другой книжке я прочла, что змеи, живущие в зверинце Чейзена, способны заглотить целого быка. Их скромные размеры и не слишком подвижные на вид челюсти, однако, заставили меня усомниться в этом.

Жуки тоже были необычные. Их привезли из Азии, где тамошнее население использовало их в качестве украшений для волос и одежды, инкрустируя их изумрудами и рубинами, — ни техника инкрустации, ни способ прикрепления жуков к одежде и волосам подробно не описывались. Драгоценных камней на жуках Чейзена я тоже не заметила.

О барсуковидных медведях и прочих животных из зверинца я книжек не нашла. Правда, между страницами какого-то фолианта обнаружилась тоненькая брошюрка про ящериц. Оказалось, они из Индонезии. Их держат при некоторых местных храмах в качестве любимых животных какого-то языческого божества (как сообщал автор, довольно-таки жестокого и кровожадного), в чью честь ящерицы умеют устраивать похоронные процессии, во время которых они «способны так отвратительно кривляться, что мертвые встают из могил».

Кроме этой брошюры я наткнулась на весьма солидный том под названием «Воскрешение мертвецов: ритуалы древних цивилизаций».

В этой книге было полно гравюр ужасных идолов и божеств, статуэтками и изображениями которых изобиловал дом мистера Чейзена. «Инструкции» по воскрешению мертвецов, если их вообще можно назвать инструкциями, казались то глупыми, то безумными, то забавными, то просто отвратительными. На последней странице этого увлекательнейшего пособия я заметила надпись, явно сделанную рукой профессора Чейзена (я узнала его почерк, потому что до моего приезда мы с ним переписывались). Надпись была короткая, но довольно содержательная: «Вечный и неизменный секрет рождения и возрождения заключается в том, что жизнь вселяется в мертвую материю, — никакого другого секрета здесь нет».

К вечеру все животные, населявшие зверинец профессора, куда-то подевались.

Погрузившись в чтение, я и не заметила, что вокруг опять воцарилась полная тишина: не было слышно ни пения птиц, ни привычных звериных криков. Все смолкло. Было только слышно, как внизу отчаянно бранится Суондж (тот, кто думает, будто истерики — прерогатива слабого пола, все-таки глубоко заблуждается: способность терять контроль над собой на самом деле вовсе не входит в число устойчивых гендерных характеристик).

Когда в голосе Дорис, которая беседовала с дворецким, послышались плаксивые нотки, я сочла нужным спуститься.

— Что случилось?

— О мисс Элис…

— Да что с ней разговаривать, с этой старой курицей? — прорычал Суондж. — Она-то тут точно не поможет, разве только все испортит, как обычно. Вечно сует нос не в свои дела.

Суондж был явно не в себе. Он раскраснелся и орал как сумасшедший.

Тогда я решила, что самое время мне совершить мою любимую оплошность. Я шагнула вниз с последней лестничной ступени и изо всей силы наступила дворецкому на ногу (как показывал мой жизненный опыт, иногда это оказывалось намного эффективнее, чем пощечина). Он покачнулся — в его глазах тут же мелькнуло все, что он думает обо мне и о сложившейся ситуации в целом. Однако бедолага нашел в себе силы сдержаться и не выразить свои мысли вслух.

— Ах, извините меня, мистер Суондж, — пролепетала я. — Я иногда бываю так неуклюжа. Возраст, знаете ли… Иногда с трудом удерживаю равновесие. Так что, вы говорите, произошло?

Мистер Суондж от удивления даже рот открыл. Впрочем, он тут же справился со своими эмоциями, и лицо его вновь стало непроницаемо. Дорис, воспользовавшись этой паузой, принялась рассказывать мне о случившемся:

— Они все сбежали, мисс. Все наши животные как-то сумели выбраться из своих клеток. Должно быть, их что-то ужасно напугало. Вы же сами видели, как они себя вели: все время куда-то рвались, прятались, рыли норы, — даже та кошка, которая до последнего оставалась в загоне, и та куда-то делась. О мисс, что нам теперь делать?

Я тут же спросила Дорис, насколько опасны сбежавшие животные, можно ли поймать их и что, по ее мнению, могло их так напугать.

Только горничная собралась мне ответить, как Суондж оборвал ее:

— Да они все на самом деле неопасные. Разве что кошки могут напасть на какую-нибудь утку или цыпленка. Но ведь они очень редкие, по крайней мере так говорил хозяин. А вернуть их вряд ли удастся — я уже вроде сделал все возможное, и ничего не вышло. Если же вас интересует мое мнение по поводу того, что так напугало животных… — Тут он внезапно осекся. Румянец злости на его лице уступил место мертвенной бледности. — Я думаю, это как-то связано с тем, что сегодня ночью произошло в деревне, что бы там ни произошло на самом деле, — сказал он.

— Не знаю, мистер Суондж, возможно, вы и правы. Тот в деревне действительно был довольно странным. Но ведь могилы все время оскверняют то тут, то там, — попыталась было возразить я.

— Нет кары Господней хуже, чем женская глупость! Ибо она воистину не знает пределов! Да я же сам ходил в деревню и видел место происшествия! Я даже говорил с очевидцами. Могилы не просто осквернены, они на самом деле пусты: мертвецы словно сами вдруг встали и ушли неведомо куда. А ведь это вопреки законам Божьим.

Признаться, суеверность и религиозный фанатизм Суонджа меня немного удивили.

— Пожалуй, я соглашусь с вами в том, что Господу вряд ли по нраву столь неэстетично обставленные процедуры воскрешения из мертвых. А что лично вы думаете о происшедшем?

— Это все из-за Чейзена. Он настоящий дьявол. Мы собирались убраться из этого дома в скором будущем. Я и Дорис. Просто нам нужны были деньги, и поэтому мы решили еще немного здесь поработать. В деревне все думают, что я ухлестываю за престарелой хозяйкой отеля из ближайшего городка, ну и пусть себе думают. На самом деле мы с той женщиной давние друзья. Мне кажется, в конце концов она согласится продать мне свой отель, чтобы я и Дорри наконец смогли ни от кого не зависеть.

Так, значит (подумать только!), Суондж и правда был «парнем» Дорис.

Между тем Суондж продолжал:

— Это точно из-за него. Из-за профессора. А все его проклятая наука, и так называемые опыты и эксперименты, и эти африканские штуковины, чтоб они провалились вместе с идиотом Чейзеном, дьявол его забери…

— Неужели вы и впрямь думаете, что профессор имеет отношение к случившемуся в деревне?

— Я не думаю, я это знаю. Знаю наверняка. И считаю, что сейчас нам самое время последовать примеру всех этих животных (уж они-то точно знают, что делают): надо сбежать отсюда подальше. Бьюсь об заклад, Чейзен и сам где-нибудь неподалеку — наблюдает за происходящим и веселится от души. Наверняка мы с вами участвуем в его очередном эксперименте. Это так похоже на него: сказать всем, что уезжает, отвезти багаж на станцию, а самому остаться. Я уверен, что весь этот кошмар — его мерзких рук дело.

Суондж злобно рассмеялся, но тут же подавил смех. И правильно сделал, потому что Дорис, глядя на его истерику, готова была разрыдаться.

Между тем за окнами сгущались синие сумерки. Птиц по-прежнему не было слышно. Выглянув из окна, я посмотрела на притихший сад, на загон со сломанной оградой, в котором совсем недавно жили кошки. Летняя ночь вступала в свои права.

Не оборачиваясь, чтобы не смущать обнявшихся Суонджа и Дорис, я спросила:

— Скажите, из-за чего на самом деле уволился Блетт?

— Этот пьянчуга? Да кто его знает, он ведь был не в себе. Не зря же Чейзен взял его в помощники.

— А как Блетт помогал профессору?

— Это дело темное, мисс Констэбл.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, слушайте. Каждое из животных и насекомых в зверинце профессора предназначено для выполнения своей функции в том или ином языческом ритуале воскрешения умерших. Чейзен и Блетт обычно проводили эти обряды в парке и иногда приносили в жертву кого-нибудь из животных: то крысу, то ящерицу, то медведя, то кошку. Видно, ждали, когда африканская магия наконец начнет действовать. Иногда по ночам в парке раздавались весьма и весьма странные звуки…

— Ритуальные жертвоприношения и языческие обряды в английском парке? Кто бы мог подумать!

Суондж опять принялся проклинать профессора и Блетта. Дорис таки расплакалась. Тактично выдержав паузу, я сочла возможным повернуться к ним и задала самый насущный вопрос того вечера:

— И что же нам теперь делать, мистер Суондж?

Он смерил меня взглядом, но в конце концов, по-видимому, решил, что я всего лишь хрупкая стареющая дама, представительница слабого пола и все такое, особа городская, образованная и потому заслуживающая некоторого уважения, к тому же в тот момент я нуждалась в его защите. К чести мистера Суонджа следует отметить, что он мне в ней не отказал.

— Ничего не бойтесь, мисс Констэбл. В доме мы в безопасности. Надо только как следует запереть все двери и окна.

Я начала свой рассказ с воспоминания об одном дне из моего детства, когда увидела, как из глади моря вдруг вырос огромный неподвижный холм.

Само собой разумеется, что в тот момент, будучи абсолютно уверенной в собственной нормальности и остроте своего зрения (пятнадцатилетним это, знаете ли, свойственно) и столкнувшись с этим необъяснимым явлением, я довольно сильно испугалась. Этот холм заставил меня впервые усомниться в постигаемости и рациональном устройстве природы. Мироздание покачнулось и дало трещину.

В тот момент я была совсем одна. Как я уже говорила, мой отец был человек весьма заурядный (к тому же злоупотреблял алкоголем, а тот, в свою очередь, злоупотреблял его здоровьем), а моя мать была просто дурочка. И так, я была одна, и люди, отдыхавшие у моря и бродившие по берегу, явно не хотели замечать вокруг себя ничего сверхъестественного.

Тогда я расплакалась, то есть у меня началось бесконтрольное глазное слезотечение, которое вряд ли можно было назвать плачем в полном смысле этого слова. Возможно, это был просто сигнал тревоги, мольба о помощи, адресованная окружающим. Мой плач, надо сказать, имел определенный эффект. Проходившие мимо мужчина и женщина остановились. Когда я сейчас вспоминаю тот день, я понимаю, что на самом деле они были приблизительно того же возраста, что и я сейчас: совсем не старые (хотя мужчина был уже почти седой), но очень добрые. И мудрые.

Они не спросили меня менторским тоном: «В чем дело, девочка?» Не стали сюсюкать (что было бы еще хуже): «Бедная малышка, кто тебя обидел? Ну-ка расскажи дяде и тете». Нет, все было совсем не так. Мужчина приподнял шляпу, слегка поклонился и вежливо спросил:

— Можем ли мы быть вам полезны, юная леди?

А когда я посмотрела на них снизу вверх сквозь слезы, женщина подбодрила меня:

— Вы вполне можете довериться моему мужу, мисс.

О чудо! За один день мне посчастливилось встретить разом и галантного мужчину, и разумную женщину, вполне одобряющую его поступки и готовую ему содействовать. Кому-то это покажется невероятным, но я тогда решила не сомневаться в них. Они казались такими искренними, такими настоящими, будто два золотых слитка, случайно найденные мною на каменистом берегу.

Я вытерла слезы и сказала:

— Смотрите, видите вон там в море холм? Его там раньше не было. Как такое может быть?

Они стали разглядывать холм, и я тоже: он все еще возвышался, голубой и неподвижный, над безбрежной равниной Атлантики.

— Ну и ну! — воскликнул мужчина. — Вот так штука! Что это такое, интересно? Может быть, это остров?

— Но если бы это был остров, юная леди наверняка видела бы его раньше. А она сказала, что прежде его там не было.

Сам факт того, что они тоже видели этот холм, удивлялись ему, спорили, что он собой представляет, подействовал на меня успокаивающе.

Потому что в тот момент, впервые в жизни, я была не одна. Мне наконец-то удалось поделиться своими переживаниями с двумя другими существами, думающими и чувствующими то же, что и я. Случай на берегу научил меня без подозрения (напротив, скорее с симпатией) относиться к незнакомым людям, а также внушил мне желание стать независимой, поскорее вырасти, достичь зрелости, избегнув ошибок и разочарований юности. Возможно, как раз поэтому и волосы мои поседели так рано, а вовсе не из-за каких-то там пережитых страданий и потрясений.

Тогда на берегу мы втроем смотрели на холм и пытались разгадать его тайну. Мы смотрели на него, пока он не начал вдруг менять форму, уменьшаться, погружаться в океан…

До полуночи все было спокойно.

Я точно знала, что двери и окна особняка закрыты на все засовы и замки. Если бы в распоряжении гарнизона нашей крепости были заградительные решетки или какие-нибудь оборонительные орудия, мы наверняка все привели бы в боевую готовность. Суондж лично проверил полную герметичность здания. Он ходил за мной по пятам, пока я закрывал двери и окна, чтобы я, идиотка, случайно не сделала что-нибудь не так. Под его неусыпным контролем старая курица в моем лице успешно справилась с порученным ей заданием. Мистер Суондж, возможно, удивился бы, узнав, что в своей жизни я не раз справлялась с гораздо более ответственными делами, требовавшими куда большей сосредоточенности и смекалки.

Я думаю, Дорис он тоже проконтролировал, так что у меня нет оснований предполагать, что она могла случайно не закрыть какую-нибудь дверь или окно.

В тот вечер мы ужинали вместе — в сложившихся обстоятельствах никто особенно не стремился к уединению. Мы медленно жевали ветчину с горячей картошкой, сыром и огурцами и пили отличный кларет, который Суондж, по-видимому, извлек из хозяйского погреба, уже нимало не заботясь о сохранности имущества профессора Чейзена.

Наступала ночь, и нам все больше становилось не по себе. За окнами сгущалась тьма, на черном небе, затянутом тучами, не было ни луны, ни звезд. Казалось, вот-вот начнется гроза, но гром и молнии пока не тревожили замершую в предчувствии бури природу. Суондж велел зажечь все лампы, какие только были в доме, — мы так и сделали. Наше убежище стало походить на средних размеров маяк. Горящие окна освещали желтоватым светом все подходы к дому, пустые загоны, сад и парк.

Суондж не разрешил Дорис задергивать шторы.

— Нам должно быть все видно, — сказал он.

Под «всем» подразумевался неведомый враг, нападение которого ожидалось в любой момент. Суондж явно чувствовал себя комендантом осажденного форта.

После «семейного» ужина я пошла наверх «готовиться к военным действиям», которые могли начаться в любой момент.

Если бы только можно было узнать, с чем мы имеем дело, что за враг таится там, снаружи! Я в ужасе подумала о жителях деревни, которые вообще не подозревали о нависшей над ними угрозе. Сейчас, однако, было уже слишком поздно пытаться предупредить их. Тьма окружала нас, и мы держали осаду на нашем одиноком маяке.

Поднявшись на второй этаж, я зашла в библиотеку и выглянула из окна во двор, на подъездную аллею, которая вела к деревне.

Церковный колокол пока молчал.

Часы тянулись невыносимо — так медленно, один за другим, падают листья с равнодушных деревьев, которым, в общем, безразлично, что делают с ними осень, зима, а потом весна. Меня всегда потрясало спокойствие творений природы. Им лучше нас известно, какой конец их ждет, и они мирятся с этим. Только мы, единственные твари на этом свете, чуждые его гармонии, никак не покоримся судьбе и все продолжаем бессмысленное сопротивление.

Без пяти двенадцать я услышала бой часов, стоявших в глубине библиотеки, между полками, и запоздало отбивавших три четверти двенадцатого. От их звука я очнулась, — похоже, до этого я все же задремала, сидя у окна. Я огляделась, и мне показалось, что все вокруг странным образом изменилось. Потом я встала и хотела пойти вниз к Дорис и Суонджу, но, прежде чем выйти из библиотеки, еще раз посмотрела в окно.

На улице все было тихо, даже тучи на небе замерли. Однако, как и пару дней назад, я вдруг почувствовала напряженность этой гробовой тишины. Молчание оглушало, поглощало весь дом. Я поняла, что это молчание есть не просто отсутствие каких-либо звуков. Тут следует сказать, что слух человека вообще гораздо более тонкий инструмент, чем принято считать. И ничего сверхъестественного в этом нет, все вполне объяснимо с научной точки зрения. Ведь древние животные инстинкты, неоднократно спасавшие наших первобытных предков, продолжают жить в нас и время от времени дают о себе знать. Вероятно, в тот момент именно инстинкт подсказывал мне, что опасность близка и тишина, внезапно наступившая вокруг, предвещает недоброе.

Я повнимательнее всмотрелась в ночной пейзаж за окном. Среди полной неподвижности теней и полос света, падающего из окон во двор, я вдруг заметила на улице какое-то движение. При полном безветрии вдруг затрепетала листва на деревьях. Зашелестели кусты. К дому кто-то приближался.

Оглушительно треснула ветка. Этот звук разорвал тишину ночи и показался мне громче пистолетного выстрела.

По подъездной аллее что-то медленно ползло. Тварь была именно такая, как ее описывал Джим Гарди: к дому приближался оживший мертвец. Руки и ноги бессильно волочились за телом, а тело между тем ползло все вперед и вперед, отталкиваясь грудной клеткой от дорожки из гравия и время от времени демонстрируя переломанные ребра, торчавшие из-под разорванной пожелтевшей кожи. На черепе виднелись остатки длинных развевающихся волос, — по-видимому, при жизни это была женщина. Голова то и дело поворачивалась вправо-влево, как будто мертвец осматривался или принюхивался. В свете окон было видно, как пустые глазницы трупа вспыхивают белым огнем.

Мертвец решительно двигался по направлению к дому. Вот он уже подполз к самому крыльцу, но потом вдруг отпрянул с неожиданной для него быстротой и энергичностью. Казалось, упырь не в первый раз шел в гости к профессору: как какой-нибудь молочник или давний близкий друг, он, убедившись, что парадная дверь заперта, направился к двери черного хода.

Тут из-за поворота подъездной аллеи показался второй труп, мало чем отличающийся от первого, и тоже пополз к дому. Судя по шелесту кустов и громкому шороху гравия, дом был окружен по меньшей мере дюжиной ползающих мертвецов.

И тут раздался крик Дорис — она трижды оглушительно взвизгнула где-то совсем рядом. Я выбежала из комнаты и увидела ее и Суонджа на лестнице. Должно быть, они поднялись на второй этаж, скрываясь от наступающего врага. Теперь оба в ужасе смотрели вниз на нечто, чего мне пока еще не было видно из-за поворота.

Первым делом я глянула на входную дверь — она была по-прежнему накрепко заперта. Окна тоже никто не открывал. Как же тогда этим тварям удалось забраться в дом? Неужели они уже там, внизу?

Я подошла к Дорис и глянула вниз, решив, что перед лицом смерти стоит хотя бы в это самое лицо заглянуть.

И если до тех нор хотя бы тень сомнения оставалась в моей душе (самой мне, впрочем, казалось, что ее там к тому времени уже не было), то тут эта тень от ужаса скрылась в неизвестном направлении. По ступенькам лестницы неуклюже поднимался мертвец — он неумолимо приближался, широкие ступени жалобно скрипели под его тяжелым телом. И это был самый настоящий труп, мертвее не придумаешь. Он был, безусловно, посвежее тех, что я видела из окна библиотеки, но это его не слишком красило. Лохмотья надорванной кожи волочились за ним по полу, запавшие глаза светились злобным пламенем, вокруг глазниц запеклась кровь. Густая темная шевелюра, перемазанная кровью и глиной, закрывала пол-лица. В отличие от других мертвецов, на этом была одежда, точнее, то, что от нее осталось: подобие вполне современного костюма и даже что-то вроде шелкового галстука, диковато смотревшегося на сломанной шее. Об относительной свежести трупа свидетельствовала и исходившая от него отвратительная вонь: в комнате стоял невыносимый запах гнилого мяса — этот запах показался мне смутно знакомым. Почти точно так же пахла дикая кошка, забравшаяся в кабинет.

Мертвец между тем уже был в нескольких метрах от нас и не собирался прекращать свое медленное и упорное восхождение по лестнице. Каждое его движение сопровождалось зловещим скрипом деревянных ступеней.

— Не надо, Сидней, не стреляй, — еле слышно прошептала Дорис у меня за спиной. — Разве ты не видишь, это же он!

— Он? — Я не верила собственным ушам. — Вы знаете, кто это?

— Это профессор, — пролепетала Дорис, затем покачнулась и упала в обморок.

Тогда Суондж не выдержал и выстрелил.

Я вздрогнула от неожиданности. Пуля расколола вазу на каминной полке — Суондж промазал. К тому же, думала я, если перед нами и так уже мертвец, что толку пытаться его убить?

Но ведь мертвецы не должны ходить! А холмы не должны вырастать из глади морской! По крайней мере большинство людей так считают.

У меня в руке тоже был пистолет: маленький, дамский, почти игрушечный — самое то для стареющей дуры вроде меня.

Я прицелилась мертвецу в лоб, стараясь учесть траектории движения мишени и пули, и выстрелила.

Упырь подпрыгнул. Он начал подниматься, сперва встал на колени, потом на ноги, после чего завалился на спину и со стуком покатился вниз по лестнице. Мы наблюдали, как он огорчится и извивается на полу в холле. Наконец воскресший покойник замер.

Суондж и я стояли на лестнице, оба с дымящимися пистолетами в руках, и не могли отвести глаз от ужасного гостя. Дорис все еще без сознания лежала на полу.

Снова наступила тишина. Но это уже была самая обычная тишина, а не то зловещее молчание, которое уже дважды напугало меня за время пребывания в этом доме. Просто не было слышно ни звука.

Наконец Суондж заговорил:

— Он был в доме все это время, выполз из тот кабинета, который за спальней. Недаром Дорис все время казалось, что там чем-то пахнет. Она думала, там сдохла какая-нибудь крыса. Когда он выполз оттуда, мы чуть с ума не сошли. Я еще возьми да и спроси его: «Профессор Чейзен, с вами все хорошо?» Нет, ну это надо было догадаться ляпнуть такое! Он же явно был мертвый и при этом полз на брюхе, качая головой из стороны в сторону. Дорис бросилась бежать на второй этаж, я рванул за ней. А остальные мертвецы между тем окружили наш дом. Они до сих пор еще наверняка там…

Недослушав его, я стала спускаться по лестнице.

Не ходите туда! — крикнул мне вслед Суондж.

— Не бойтесь, мистер Суондж. Мне просто нужно кое в чем убедиться, — сказала я, подойдя к телу своего работодателя, с которым так и не успела познакомиться при его жизни.

Пока я наблюдала за его падением с лестницы, мне в голову пришла одна мысль, и теперь беглый осмотр тела показал, что мои догадки вполне справедливы.

— Ну да, я так и думала, — произнесла я вслух.

Между тем в саду и во дворе продолжали раздаваться громкие истошные крики, рычание и вой. Дверь содрогнулась от мощного удара. Суондж завопил от страха. Но я уже успела разобраться, что к чему, и теперь могла успокоить дворецкого. Я позвала его к окну:

— Смотрите, мистер Суондж! Помощь подоспела оттуда, откуда мы ее совсем не ждали.

Суондж покорно подошел, и мы вместе увидели, как три перламутровые кошки выпрыгнули из-за куста и напали на двух мертвецов, направлявшихся прямо к дому. Кошки безжалостно рвали их на куски, и под их клыками и когтями обнажалась самая суть этого дьявольского фокуса с оживлением ползающих мертвецов.

Осознав эту суть, Суондж изрек самое страшное проклятие из всех, которые я когда-либо от него слышала.

— Когда тело профессора после выстрела сначала поднялось, а потом рухнуло навзничь, я увидела торчавшие из него когти. Одна пара была видна где-то на уровне груди, вторая — в нижней части живота. Таким образом мертвецы могли передвигаться. Эти твари выедали их внутренности и забирались внутрь трупов, запихивали головы в черепа (мозг в них к тому времени уже наверняка иссох), так что получались этакие шлемы.

Суондж мучительно пытался подавить тошноту.

— Через трещины в черепе они прекрасно видели, куда им ползти. А что до странного белого блеска в глазницах мертвецов, так это, видимо, была просто их блестящая чешуя.

На улице пять диких кошек безжалостно рвали на части мертвые тела, стремясь добраться до укрывшихся внутри трупов живых и, по-видимому, очень даже вкусных, по кошачьим меркам, ящериц. Еще две кошки убежали за дом делить ящерицу, которую им удалось-таки извлечь из мертвой плоти. Судя по звукам, раздававшимся в парке, все кошки в этот час были заняты одним и тем же благородным делом: охотились на мертвецов, осадивших дом.

Дорис пришла в себя и застонала:

— Сидней, Сидней…

Я поднялась к ней и помогла встать.

— Значит, Сидней все-таки застрелил его? — воскликнула она, увидев тело Чейзена на полу в холле. — Тут она заметила пистолет у меня в руке. — Или это вы застрелили его, мисс?

— Все — что я смогла, Дорис, — это разбить вазу. К счастью, мистер Суондж стреляет без промаха. Он убил эту тварь одним выстрелом.

Суондж бросил на меня сердитый взгляд, но потом смягчился и даже подмигнул:

— Не будьте слишком строги к себе, мисс Элис. Вы просто очень нервничали, поэтому у вас дрогнула рука. Я думаю, в других обстоятельствах вы бы вполне могли составить достойную конкуренцию какому-нибудь снайперу.

Ни одна газета не написала об этом происшествии. Я думаю, журналисты предпочли не сообщать о случившемся в Нотерхэме, чтобы не расстраивать читателей отвратительными и ужасными подробностями этого дела.

Утром в деревню прибыл отряд полиции и обосновался там на некоторое время. Потом приехали представители специальных служб, которые собрали потревоженные останки, точнее, их остатки и захоронили их повторно. Местные жители навели порядок на кладбище, викарий отслужил молебен и вновь освятил землю на погосте.

На животных Чейзена устроили облаву и поместили их в хороший зоопарк (не удалось поймать только одну змею да пару перламутровых кошек, которые скрылись от преследователей и, возможно, до сих пор бродят по бескрайним лесам и полям Кента, охотясь на зазевавшихся цыплят и овец). Несмотря на сверхъестественные способности пресмыкающихся, о которых говорилось в найденной мною книжке, прецедентов целостного заглатывания коров змеями в Англии до сих пор не зарегистрировано.

Хотя труп профессора изрядно пострадал от вторжения в него ящерицы и от моей пули, экспертам удалось установить, что мистер Чейзен умер от тяжелой черепно-мозговой травмы в результате удара по затылку, нанесенного тяжелым предметом, скорее всего жердью садовой изгороди. В убийстве, разумеется, сразу заподозрили Блетта. Через неделю полиция разыскала его в каком-то дешевом отеле в Плимуте. После ареста он сознался, что убил Чейзена спьяну, разозлившись на его постоянные выговоры за пренебрежение обязанностями: Блетт якобы плохо следил за животными и не успевал вовремя чинить ограду зверинца.

Увидев, что профессор мертв, Блетт испугался и второпях кое-как закопал тело прямо в парке, не принимая в расчет ни жару, ни непосредственное соседство с трупом целой стаи перламутровых кошек — как известно, охочих до всякой падали. В очередной раз набравшись как следует, Блетт решил, что причин для тревоги у него нет, и подался на побережье. У него вылетело из головы и то, что еще до ссоры с профессором и последовавшего за ней убийства он нарочно повредил все загородки и вольеры, — как он объяснил позднее, «просто назло и из принципа»; иных, более разумных доводов у него не нашлось. Он, видите ли, хотел, чтобы все эти редкие животные из зверинца профессора, на которых Чейзен проводил научные эксперименты или, того хуже, упражнялся в черной магии, обрели свободу. Пакости Блетта остались незамеченными и безнаказанными, потому что дворецкий Суондж в то время совсем не занимался зверинцем и к тому же регулярно наведывался в ближайший городок, где, по слухам, у него была подружка, владевшая небольшим отелем. Дальнейшая судьба Блетта была незавидной: он повесился в тюрьме.

О том, что произошло дальше, можно только догадываться. Слуги Чейзена решили, что он уехал на поезде (хотя, например, Суондж в этом сильно сомневался), а тело профессора между тем гнило в земле, приманивая аппетитными ароматами перламутровых кошек. Именно поэтому все они не хотели возвращаться в загон, а та кошка, которой удалось выбраться из вольера, забралась в дом (к тому времени труп профессора уже находился в кабинете). По-видимому, именно свежий трупный запах пробудил древние инстинкты и в ящерицах.

Ведь не зря эти животные участвовали в похоронных обрядах некоторых африканских племен. Профессор тщетно пытался узнать, в чем же именно заключалась священная миссия этих животных, — ему так и не удалось разгадать их страшную тайну.

Только несколько лет спустя мне в руки попалась книга о ритуальных практиках похоронных обрядов в Восточной Азии, в которой полстраницы было посвящено тем самым ящерицам, что пролило некоторый свет на их непонятное поведение в Нотерхэме. Я узнала, что ящериц специально тренируют забираться внутрь тел умерших и вычищать оттуда все внутренности, а затем исполнять так называемый танец смерти. Свидетелем именно этого действа стал несчастный Джим Гарди. «Танцорами смерти» были и те ползущие трупы, которых имели честь созерцать я, Дорис и Суондж. По-видимому, с точки зрения служителей древних азиатских культов, этот ритуал не был ни омерзительным, ни жестоким. И никому из индонезийцев уж точно не пришло бы в голову назвать его «отвратительным кривляньем», как говорилось в брошюрке, найденной мной в библиотеке Чейзена. Позволяя животным вселяться в тела умерших и созерцая «танец смерти», люди обретали веру в то, что человеческий дух, покинув тело, переселяется в земли вечной радости и блаженства, так что ему совсем нет дела до того, что происходит с бренной плотью, которую он покинул. Выбравшись на свободу, ящерицы тут же обнаружили труп Чейзена. Одна из них немедленно совершила над ним привычный обряд, в заключение которого доставила своего подопечного в самое тихое и темное место, какое смогла найти, — профессорский кабинет, втащив его туда через распахнутое окно (до этого ящерица без особого успеха пыталась проникнуть в приоткрытое окно моей спальни). Теперь и остальные ящерицы хотели выполнить свою ритуальную миссию и, обнаружив сельское кладбище, принялись за дело. Острый нюх не подвел их, и вскоре каждая из них нашла себе мертвеца по душе. Зачем все они приползли к дому? Вероятно, таков был сценарий похоронного ритуала, в соответствии с которым ящерицам полагалось после «танца смерти» ползти назад в свой храм. Они посчитали дом своим храмом. Бедные-бедные ящерицы! Ни одна из них не миновала клыков и когтей диких кошек (единственное исключение составила разве что та, которую я собственноручно пристрелила из пистолета).

По счастливой случайности все жители деревни в ту ночь были дома, так что шествие ящериц-мертвецов прошло незамеченным. Джим Гарди, стало быть, оказался единственным свидетелем этого, мягко говоря, незаурядного зрелища и, выписавшись из больницы, по крайней мере раз в месяц напивался за чужой счет в обмен на подробный рассказ о том, что он видел на кладбище в роковую ночь.

Дорис и Суондж давно женаты. Они таки купили тот самый отель в соседнем городке и каждый год присылают мне к Рождеству открытки. В семействе подрастают трое юных Суонджей и одна малютка Дорис.

В доме Чейзена расположился пансион благородных девиц. Библиотека профессора была продана на аукционе за довольно приличные деньги. Лично мне сумма показалась чрезмерной. Несмотря на то что в собрании Чейзена действительно была пара-тройка редких книг, как подсказывает мне опыт, библиотека в целом не представляла особой ценности.

А что до холма в океане, то его образ остался со мной на всю жизнь. Те двое незнакомцев, которые вместе со мной наблюдали за чудесными метаморфозами холма, выросшего над водной гладью, помогли мне пережить печали моего одинокого детства и повзрослеть быстро, окончательно и бесповоротно.

Как я уже говорила, холм постепенно начал погружаться в океан, пока окончательно не исчез из виду, словно скрылся за горизонтом. Вскоре после этого я видела и другие холмы в океане. Они были похожи на тот, первый. Все они были лазурного цвета, совсем как море, и плыли куда-то на ветру, словно легкие корабли. Но тогда я уже знала, что это всего лишь облака.

Разумеется, и мой холм, тот, самый первый, огромный и неподвижный, тоже был облаком, цвет которого оказался темнее, чем у остальных облаков, и слился с водной гладью. И этому облаку удалось заставить меня впервые усомниться в постигаемости и рациональном устройстве природы и поверить в то, что мироздание может в любой момент дать трещину и погрузиться в хаос.

Помню, поняв, в чем дело, мы тогда долго смеялись, я и те двое. Я радовалась тому, что для моего холма нашлось разумное объяснение, а значит, можно было вздохнуть с облегчением и жить дальше. А моих новых друзей восхитило это удивительное явление природы. Мужчина долго благодарил меня за то, что я показала им этот холм и поболтала с ними, ведь теперь ему было о чем рассказать знакомым за ужином в пансионате, где он и его жена отдыхали. Они ушли, и больше я их никогда не видела.

Итак, это было просто облако. И не то чтобы я не верила, что на самом деле хаос окружает нас со всех сторон. Все мы знаем, что такое хаос, у большинства из нас он внутри, в наших душах. Дело, однако, в том, что мы больше всего на свете боимся столкнуться с хаосом во внешнем мире, поэтому нас так пугает все необъяснимое и сверхъестественное. Мертвецы в Нотерхэме воскресли в силу вполне понятных, хотя и необычных обстоятельств. Холм, выросший из моря, был лишь облаком, в штиль задержавшимся на одном месте.

Обман зрения, и ничего более.

И я смею надеяться, что мне удастся избежать прямого столкновения с хаосом, его непосредственным вторжением в этот мир, пока я в нем живу.

Возможно, позднее, за пределами этого мира, всем нам таки придется противостоять хаосу, но я хочу верить, что к тому времени мы успеем благополучно перевоплотиться в иные, высшие формы бытия, которым будут не страшны ни ослепительный свет небесный, ни кромешная тьма преисподней. И тогда душам нашим не будет никакого дела до того, что станется с бренной плотью, которую они покинули.