Могуто-камень

Глава 10. Кладбище

Ядрёные сумерки покрыли мир серо-чёрным саваном, когда трамвай, наконец, остановился и динамик мрачным голосом произнес:

— Ваша остановка!

— Наша только через три, — поспорила Клара.

— Приехали. Маршрут завершен. Трамвай идет в депо.

— Но… — хотела было снова возразить Клара, однако Гоша сказала:

— Не спорь с ним, Кларисса, переубедить его еще никому не удалось.

Огни города, оставшегося позади, не справлялись с мёртвым дыханием Поганых болот, что тянулись по одну сторону дороги. Клара брела к кладбищу, освещая путь могуто-камнем. С другой стороны угрюмо темнели ветхие бараки, в которых когда-то жили люди, а сейчас они стояли покинутыми и чернели провалами разбитых окон. Яркий луч света выхватывал грунтовую дорогу, поросшую чахлой травой. То и дело в него врезались ночные бабочки и жуки, пугая и без того дрожащую Клару суматошным мельтешением.

— Тру́сы! — храбрилась она, ругая трамвайное депо.

Теряя сердце при каждом шорохе, она обзывалась «флюрограммой» и «тлёй обкусанной», чтобы хоть как-то держаться. Бабушка, когда была жива, умела ругаться от души, с оттягом. Как Иннокентий. Почему Клара не училась у неё? Сейчас бы помогло.

В душе скребли чёрные кошки плохого предчувствия и бушевала буря невысказанного негодования.

Какого чёрта именно ночью им потребовалось идти на кладбище за ниппелями? Какого чёрта вообще понадобилась эта бурда?!

Что-то в ее размышлениях выбивалось из стройной картины, маячило, жужжало навязчивой мухой, но она не могла уловить, что именно. От напряженной работы мысли она остановилась, и, когда луч могуто-камня выхватил Гошину фигуру из темноты, Клара поняла и от возмущения поставила на землю ридикюль с банкой, в которой плюхалась заряженная бурда.

— Сию секунду, Наташа! Немедленно ответь! Ведь на кладбище нет ниппелей! А? За дуру меня держишь?

Она намеренно назвала ее по имени, как делала бабушка, когда сердилась, но голос Клары сорвался на высокую ноту, и «А?» получилось истеричным, а вовсе не суровым.

Гоша тряхнула грязной матерчатой сумкой, в которой что-то звякнуло.

— Теперь есть! — и загоготала, разнося эхо по притихшим могилам.

— Какого черта тогда мы тут делаем?! Зачем тебе это?

— Не чертыхайся, дорогая. Тебе это не идет.

На плече Гоша несла толстую палку с широкой ржавой пластиной на конце — лопата?

— Пойдем, — сказала она и подняла ридикюль. — Обещаю тебе незабываемую ночь. На таком карнавале ты еще не бывала.

Клара, устыдившись своей вспышки, отобрала лопату и ридикюль и пошла рядом.

— И нечего так орать! — капризно сказала она. — Аж голова разболелась. Надо — так и скажи. Я понимаю слова.

Когда луч могуто-камня выхватил обветшалые ворота старого кладбища, она с облегчением вздохнула. Что бы там не задумала Гоша, надо быстрей все закончить и вернуться домой.

— Добрый вечер, фройлян, — произнесла вдруг темнота, и Клара поплыла, теряясь в сумрачной реальности.

— Ох, ёпт! — крепкие руки обхватили ее за плечи и встряхнули.

Выпавший из рук могуто-камень осветил снизу небритого Иннокентия, казавшегося в неровном свете коварным и притягательным злодеем.

— Ах! Это вы!

— А вы кого ждали?

— Боже, какое счастье, что это вы!

— Ээ… Хм…Я тоже рад вас видеть, фройлян.

— Ну что, идем? — спросила Гоша и пошла вперед, показывая дорогу.

Они долго плутали по едва видным тропам, сквозь кустарники, мимо пугающе-тёмных памятников, и, наконец, вышли к малозаметной, поросшей травой могиле. Гоша, нырнула в заросли травы и через минуту появилась снова, с репьем и травинками в волосах.

— Это здесь. Поторопимся! У нас мало времени.

Она подняла руку Клары с могуто-камнем вверх и приказала:

— Держи так.

Дала слесарю лопату:

— На. Копай здесь, — и указала прямо на могилу.

— Что значит «копай»? — недоуменно пробасил Иннокентий.

— То и значит! — Клара слышала в голосе подруги нервную дрожь, и саму ее тоже потряхивало от скопившегося вокруг Гоши напряжения. Но она согласилась со слесарем: и правда — что значит «копай»?

— Ниппеля в могиле, Иннокентий. Чтобы их достать, нужно раскопать могилу.

— Не понял. Как «в могиле»?

— Так — «в могиле», Иннокентий. Буквально… Древний обычай. Неужто не слыхал?

— Нет.

— Послушай. — Гоша говорила резко, и даже немножко по-мужски. — Тебя рекомендовали, как профессионала. Не разочаровывай меня, ладно? Уж кто-кто, а ты, как слесарь, должен знать древний обряд захоронения, когда вместе с умершим клали в гроб его рабочие инструменты. У бухгалтера это был «Паркер», у менеджера — органайзер, а у слесаря… ну ты сам понял. Во избежание мародёрства, перечень инструментов записывался в погребенной книге кладбища рядом с данными об умершем и месте захоронения. Мне удалось найти эти книги. Некто Кравцов пожелал унести с собой весь аварийный запас небольшой жилищно-коммунальной конторы.

Клара открыла рот, но тут же захлопнула его, встретив грозный Гошин взгляд. Прошедшие за последние пару дней события сложились в кривоватую, нестройную картинку, и она неожиданно поняла, что бояться надо вовсе не темноты и не чёрных крестов. А Гошиного замысла. Клара так и не смогла разобрать бабушкины каракули, с которых Гоша варила бурду, но отдельные слова она всё-таки поняла: «пейтоль» и «овеществление». От мысли, кого Гоша хочет овеществить пейтолем, флюидированным в течение восьми часов могуто-камнем, у Клары зашевелились на голове волосы.

— Может, не надо? — робко спросила она без особой надежды быть услышанной.

Глаза Гоши светились в темноте такой решимостью, что было очевидно — надо!

— Так что Иннокентий, копай. Все, что ты найдешь там сверх наших ниппелей — все твое, как и договаривались.

Иннокентий взялся за лопату, и Клара открыла для себя новый, не виданный до сих пор ею, вид работ. Иннокентий был полон сюрпризов.

Земля разлеталась то в одну сторону, то в другую. Клара меняла руки, освещая рабочее поле. Скользнув взглядом по небольшому гранитному надгробию, она прочла: «И распахнул иную жизнь» и окончательно уверилась в собственных догадках — какого такого Кравцова могилу они раскапывают.

Гоша, тем временем, достала из ридикюля банку с загустевшим варевом. У ног её Клара разглядела ту самую потрёпанную временем сумку, которой она тряхнула перед кладбищем.

Вопросы зудили язык так, что Клара с трудом их сдерживала. Пришлось по-прежнему доверяться Гоше, которая выглядела так уверенно, будто совершенно чётко знала, что делает.

— Готово! — послышался, наконец, глухой голос слесаря из ямы.

Гоша, положив на край могилы пакет с варевом, соскользнула в яму, прихватив сумку. Клара подошла к тёмному провалу с торца и осветила яму внутри. Гроб у Кравцова был гранитным — настоящий саркофаг.

— Надо поднять крышку, — буднично и деловито сказала Гоша, будто речь шла о крышке на кастрюле с супом.

Пыхтя и ругаясь, Иннокентий приподнял крышку и сдвинул её вбок.

— Фууу! — воскликнули они в один голос, и до Клары донёсся ужасный запах.

Она отшатнулась от ямы, хватая ртом свежий воздух. Звякнул металл.

— Свет! — крикнула Гоша.

Пришлось вернуться и осветить фигуры Гоши и Иннокентия, стоящих на краю саркофага, с другого края пристроили крышку, прислонив ее к земляной стенке ямы.

— А вот и ниппеля! Забирай! — услышала она неестественно радостный возглас Гоши, и через минуту слесарь вылез из могилы, довольно сжимая в руках всё ту же старую сумку.

«Хитра!» — восхитилась Клара.

— Кларисса! — в голосе Гоши слышалось нетерпение. — Давай ко мне, сюда. Нужна твоя помощь.

Так и есть! Самые мрачные предчувствия Клары становились реальностью.

— Нет, Гоша. Это уж слишком! Хочешь возиться с трупом — делай это сама, без меня! — сорвалась она на истеричное клёканье. — Хватит с меня твоих экспериментов! Поняла?! За кого ты меня принимаешь вообще?

Луч могуто-камня выхватил из темноты могилы поднятое к ней испачканное землёй лицо Гоши — бледное, напряжённое. Глаза сверкали — то ли от гнева, то ли от радости — пойди разбери эту ненормальную.

— Не время для истерик, дорогая, — ласково ответила она, и от этой мягкости, не свойственной происходящему, Клара сразу сдалась, несмотря на бушующий в душе страх. — Я понимаю, что все это выходит за рамки… э-э… твоего обычного времяпровождения. Но я действительно не могу обойтись без твоей помощи. И, знаешь, мы сейчас в одном шаге от истины. Разве можно упустить шанс и не узнать то, что знают лишь избранные?

Клара молчала, обуреваемая смятением. Покойников она боялась больше всего в жизни, даже больше полицмагов.

— Может, я могу помочь, фройлян? — вдруг раздался голос Иннокентия, о котором они обе немного забыли.

— Нет! — взвизгнула Клара, останавливая взмахом руки слесаря, направившегося было к могиле.

Ей вдруг открылась важность момента. От неё, Кларисы, урождённой фон Райхенбах, зависело исполнение, пусть и подозрительной во всём затеи Гоши. Именно от неё! Гоша — бурлачка, которую правительство закрепило за ней с трёх лет от роду, и за которую она, Клара, несёт ответственность перед обществом, перед бабушкой, перед Богом, в конце концов! И она не может позволить слесарю, пусть даже он и слесарь, вмешиваться в то, о чём он и представления не имеет! Получил ниппеля? Вот и крути гайки. А сейчас рядом с Гошей её место — Клары!

— Нет, Иннокентий, — подтвердила её скачущие мысли Гоша. — Ты, к сожалению, не сможешь заменить Клариссу.

«К сожалению?!»

Клара презрительно фыркнула, решительно села на край могилы, зажмурилась, оттолкнулась от земли и вверила себя в крепкие Гошины руки.

Ещё до прыжка она решила «не дышать» и «не смотреть». «Отключив» нос, перешла на «ротовое» восприятие могильной реальности.

— Открой глаза, Кларисса. Хватит куражиться!

Труп выглядел страшно — скелет с натянутой на него тонкой коричневой кожей, местами истлевшей, обнажающей пожелтевшие от времени кости.

Проглотив первый испуг, Клара окинула взглядом торчащие рёбра, усохшие ветви кистей рук, шишковатый хребет позвоночника, просвечивающий сквозь рваные дыры и проломы. Труп выглядел жутко, конечно, но она вдруг поняла, что ещё и… жалко. Не верилось, что когда-то эта кучка костей изменила жизнь миллионов, разделила людей на ахноген и бурлаков, развела семьи, обозлила людей и столкнула их лбами — попробуйте превозмогите себя и любите друг друга, если сможете. И сейчас, спустя целую эпоху, навсегда застывшая улыбка профессора, шириной во всю челюсть, будто бы просила извинения за доставленные неудобства.

Гоша тем временем спустила в могилу стоящую на краю банку с бурдой, порылась в карманах и развернула лист бумаги с написанными каракулями, сунула его под нос Кларе, и вполголоса пробурчала:

— Нанести на объект флюидированное средство теми же руками, в которых был могуто-камень в процессе флюидирования. Читать заклинание. Давай!

— Что «давай»? — хриплым шёпотом переспросила Клара. — Ты хоть понимаешь, что то, что ты хочешь сделать — это чёрное колдовство! За такое нас сожгут!

— Не сожгут, Кларисса! Не те времена. Не дрейфь. Всё будет пучком!

От нарисованной перспективы «пучка» Клару замутило. Она забыла дышать ртом и вдохнула носом. С удивлением отметила, что невозможный смрад, который окатил их при открытии гробницы, рассеялся, и пахло землёй и… плесенью. Совсем как от бабушкиной фотографии.

— Кларисса! — горячо увещевала тем временем Гоша. — Ради меня! Ради Гретхен! Ради самой себя! Ведь ты любишь эту жизнь без разделений на чёрное и белое, на бурлаков и ахногенов. И хочешь, чтобы все жили в гармонии и были счастливы! Добрейшая душа, у тебя сейчас есть возможность сделать этот мир справедливей, чище и свободней!

Гошины глаза излучали любовь и гордость. Она крепко держала её за плечи. Клара вдруг почувствовала, как Гошина сила, несравнимая ни с чем, даже с силой могуто-камня, перетекла в неё, и она преисполнилась тем, что видела в ней Гоша. Да! Она может! И как бабушка будет гордиться ею, наконец-то!

Но полицмаги!.. Эти вездесущие ищейки с нюхом на магию…

— Если что — свалишь всё на меня и на Иннокентия! — решительно тряхнула растрепанной шевелюрой Гоша, будто услышав её страхи. — Скажешь, что мы заставили. Нас всего лишь оштрафуют, а ты останешься вне подозрений.

— За кого ты меня принимаешь вообще, Наташа Георгиева?! — сурово, почти как бабушка, спросила Клара и вырвала листок из Гошиных рук. Разлапистые каракули впервые в жизни обрели очертания понятных букв.

— Вивамус![1] — прочитала она и почувствовала, как отдался вибрацией звук слова внутри.

Острой молнией сверкнула свежая мысль — она пристроила могуто-камень прямо в дыру в рёбрах трупа, где когда-то билось сердце, опустила обе руки в раскрытый пакет. Когда вязкая гелеобразная масса поглотила их, зачерпнула ладонями варево и бережно перенесла на скалящийся череп.

— Вивамус! — снова проговорила она.

Камень пыхнул красным, просвечивая изнутри истлевшие ошмётки кожи, и погас, снова пыхнул и снова погас. Клара размазывала бурду по черепу, тщательно протирая каждую впадину, трещину и бугорок. Тёплая желеобразная масса таяла и будто сама двигала руками Клары, подсказывая, как лучше, как правильней намазать, меняла цвет с густо-болотной на прозрачную, разжижалась и впитывалась в коричневые иссохшие пергаментные покровы. Кожа насыщалась, светлела, обретала живой вид, кости белели и будто бы крепчали. Она прошлась по шейным позвонкам, ключицам, рёбрам, правой руке и… опустив в очередной раз руки в банку, обнаружила, что варево закончилось. Соскребла со стенок, получилось с ладошку, повернула скелет и промазала позвоночник, полагая, что он нужней.

— Вивамус!

Кожа на лице, вернее на той части черепа, что раньше им была, почти полностью восстановилась и имела землисто-серый оттенок. Вырисовался даже нос с ноздрями, который оказался с горбиной и довольно острым. Волевой чуть раздвоенный подбородок являл на свет задорную ямочку. Однако восстановить эстетику рта и губ не получилось, и жертва магии продолжал скалиться белыми и здоровыми теперь зубами, среди которых на верхней челюсти не хватало трёх передних резцов. На правом виске зияла рваная дыра, сквозь которую поблескивала кость, одного уха не было, а второе висело разваренным пельменем. Глазницы по-прежнему зияли темнотой. Шею, костлявые плечи и правую руку с натягом можно было назвать сносными, но вот дыра в груди не затянулась, моргала могуто-камнем и освещала крепкие белые рёбра, с ошмётками невызревшей кожи.

Труп оставался недвижим.

Клара вопросительно посмотрела на Гошу.

— Ну-у-у не знаю, — протянула та. — Я делала всё строго по рецепту. Может, в нём с дозировкой напутано?

— Просто обычно, прежде чем оживлять сразу бегемота, тренируются сначала на кошках или крысах. Бабушка тебе, конечно, это не сказала?!

— Кстати, о кошках! Хорошо, что напомнила, — спохватилась Гоша. — Вот, возьми. Согласно рецепту.

Она ловко выудила из кармана и протянула баночку с полупрозрачной жидкостью, в которой Клара разглядела плавающие глазные яблоки и длинный извилистый отросток, раздвоенный на конце.

— Ещё что-нибудь, о чём ты позабыла?

Гоша нахмурилась, сосредоточенно что-то вспоминая. Сарказм проносился мимо, как Клара ни старалась. Кажется, действительно было что-то ещё.

— О, нет! — простонала Клара. — Гошенька! Да как же ты затеваешь такое дело, не подготовившись как следует?!

— Погоди, может это и не имеет значения… Видишь ли. Ты всё правильно сделала. Три раза произнесла заклинание. Только в третьем разе было написано ещё одно слово. А я как-то не подумала… Оно тоже может быть важно, да?.. Ах, Кларисса, какая же я тупица!

— Думаю, именно поэтому твой профессор Кравцов до сих пор не ожил. Какое слово? Только сосредоточься, прошу тебя! Даже одна неверная буква может иметь необратимые последствия!

— Хорошо-хорошо! Конечно!

Клара с изумлением видела на лице подруги растерянность и испуг — большей несовместимости и представить сложно. Гоша пошарила в кармане и достала огрызок карандаша, послюнявила его и добавила ещё одно слово.

Клара, дрожа от отвращения, достала склизкие глазные яблоки, по очереди вставила их в провалы черепа, вложила между зубов длинный отросток, который оказался языком какой-то совсем не мелкой змеи — «Гоша, видимо, продала душу спекулянтам, чтобы добыть это в такие сжатые сроки» — взяла протянутый листок, и громко, тщательно проговаривая каждую букву произнесла:

— Вивамус эт амор![2]

[1] Vivamus (лат.) — Давайте жить

[2] Vivamus at amor (лат.) — Давайте жить в любви

* * *

Войцех трясся в трамвае, пытаясь разобраться в том, что наговорил ему Павлыч. По всему получалось, что он, Войцех, сам виноват в том, что старуха накинулась на него на кладбище, и от испуга он упал в могилу. Бывает, мол, попал под горячую руку. Сам дурак. И он должен понять ее, ее безмозглую внучку и эту… Гошу. Проявить к ним человеколюбие.

Голова от этих мыслей пылала. Если бы ему это сказал кто угодно, только не Павлыч, Войцех и слушать бы этот бред не стал. Но начальник жандармерии бурлаков Семен Павлыч Медведев давно и прочно был у Войцеха в авторитете, никогда в его словах не сомневался. До сих пор.

На полпути до дома, Войцех внезапно выскочил из трамвая и бегом понесся в старый респектабельный район, где в уютном и чистом домике доживали свой век родители. С тех пор как он вернулся из полицмагии, он как следует так и не погостил, забегал к ним на ходу, на пять минут, и все больше по какому-то делу. Мамаша обижалась, папаша тоже, хотя тщательно это скрывал, согласно кивал головой — мол, все понимаю, сынок, служба — это святое.

Сейчас Войцеху вдруг стало просто крайне важно увидеть папашу Казимира, ощутить слепую любовь матери, вернуть съехавший с рельсов его собственный трамвай жизни на прежний маршрут.

Папаша по такому поводу вскрыл бочонок пива собственного варения, а мамаша накормила жареными свиными колбасками и зразами. Захмелевший, он с нежностью смотрел на своих стариков, верящих в него как в святыню.

Когда скудные и скучные их новости закончились, мамаша завела разговор о том, что надо покончить с его холостяцкой жизнью, и предложила сходу три хороших партии — все девушки из семьи ахногенов.

— Негоже тебе сынок жениться на бурлачках.

Войцеху стало неприятно.

— Ты ж и сама бурлачка, мать.

— Бурлачка, да. Но такой жизни никому не пожелаю, — но тут же осеклась, бросила виноватый взгляд на мужа и добавила. — То есть, я хочу сказать, что жизнь наша сложилась бы куда проще, будь я ахногеном.

— Будь ты ахногеном, мать, вышла бы ты за отца замуж? За бурлака?

Мамаша смешалась, хлопая глазами. Папаша, покрасневший под рыжими бакенбардами, пришел ей на выручку.

— Ты, давай, Рута, иди, иди. Отдохни маленько. Так умаялась, что язык без мозгов.

Мамаша молча чмокнула Войцеха в макушку, на секунду прижала его голову к себе и вышла.

— Тут давеча встретил я твоего начальника. Хвалил он тебя. Перспективный, говорит, сыщик, — сказал отец, подкрутив ус. — А я ответил, что, мол, Зигорски не лыком шиты, и всегда служили на честь и на совесть.

Войцех немало не смутился. Вот это вот их хвастовство им перед соседями и сослуживцами давно и прочно отвращало его от них. Но сейчас он не хотел об этом думать.

— Скажи, отец. Для меня Российская среда — родина. Но ты помнишь прадеда, ты застал его живым. Каково это — жить на чужбине и служить во славу чужого отечества? Среди чужих людей, которые тебя не понимают, или которых ты не понимаешь.

Казимир крякнул и браво, словно на построении ответил:

— Так ведь служить надо, а не рассуждать. Есть устав и Закон, и твой святой долг — чтить и исполнять, исполнять и чтить.

Войцех разочаровано выдохнул. Нет, в этом доме он не найдет успокоения растревоженной Павлычем души.

Он хотел было уйти, но папаша не отпустил, пока не закончился бочонок. А когда Войцех все же вырвался из-под задремавшего в кресле отцовского ока, уже стемнело и ночь вступала в свои права.

Он вдохнул полной грудью свежий воздух и побрел мимо спящих домов. Хмельные мысли его расползались в разные стороны, стройная картина мира дала трещину и растеклась.

Как можно любить преступников? Как можно понять ту старуху и встать на ее сторону? Как можно оправдывать то, что она бросила его тогда одного, в могиле? Как можно простить ее?

Войцех глубоко уважал ум Павлыча. Он всегда стремился походить на него, стать таким же сильным и мудрым, спокойным и рассудительным, человеком, глубоко понимающим суть вещей, гармоничным. Но то, о чем сегодня он говорил, выходило за рамки, не лезло ни в какие ворота и вообще! Было дико!

Войцех очнулся, когда кладбищенские ворота как-то слишком услужливо распахнули перед ним свои металлические створы. Он немного поразмышлял о том, как это он сюда забрел, но потом рассудил, что раз так вышло, значит это кому-то надо и углубился в могильное царство. Могуто-камень освещал его путь широким лучом, на который слетались ночные бабочки и мириады мушек. Время от времени в поле зрения появлялись чьи-то глаза-бусины, зависали на мгновение и прятались. Войцеху не было страшно, наоборот, хмель, бродивший по жилам, раззадоривал его. Он точно знал, куда идет и понял, что давно готов к этой встрече и жаждет ее, он ждал от нее того, на что что не мог найти ответа в миру.

Могила Гретхен Вольфганговны фон Райхенбах была также ухожена, как и в тот раз, когда Павлыч приводил его сюда десять лет назад. Войцех сел на лавочку и уставился на отчеканенный лик совершенно не похожей на себя старухи. «Руки бы оторвать этому гравировщику!» — подумал он. Отчего-то его задело небрежное отношение мастера к деталям. Похожим был лишь ястребиный нос. Скулы недостаточно выделялись, брови не взлетали подобно крыльям летучей мыши, губы не так презрительно и зло были поджаты, а глаза не завораживали цветом серого пепла, цветом погибшего мира, безнадеги и смерти.

— Не вини его, он работал по фотографии, — услышал он ее голос и, повернув голову, увидел ее рядом с собой, сидящей на лавочке, в том самом черном платье с воротником под горло, с пучком волос на затылке, той самой, что видел тогда. Она была живая и настоящая, бледная, с морщинистым лицом, и серыми, словно пепел глазами, в уголках которых притаилась лукавая улыбка.

Войцех ни капли не испугался. Он шел на эту встречу и был к ней готов. Наоборот, он обрадовался, что все произошло так просто, без всяких ритуалов и прочей глупой мишуры. Это означало, что все по-настоящему, это подтверждало, что связь между ними существует, и все это время он был нормальным, адекватным, разумным, а не испуганным пацаном под влиянием детских страхов.

Он многое хотел спросить у старухи — и про его прошлые кошмары, в которых она приходила к нему, и про его стремление что-то ей доказать, и про нее саму — как она? Кто она? Но вместо этого задал вопрос, который сам собой вырвался:

— Как можно понять Павлыча?

— Его можно только принять. Сердцем, — ответила она и глаза ее в этот момент улыбались, будто она знала Семен Павлыча всю жизнь.

Войцех и хотел спросить — она что, знала Павлыча? Но в этот момент увидел блики света и услышал вдалеке тихие голоса и шорохи. Кому-то еще не спалось в эту ночь. Кто-то еще ходил по кладбищу. Еще чьи-то неуспокоенные души искали ответов.

Войцех неслышно подобрался к тому месту, откуда доносился шум, и то и дело мелькал луч света. Его не смущали кресты и памятники. Внезапно пятнадцати лет, прошедших в борьбе со страхом, будто и не бывало. Он снова ощущал себя маленьким мальчиком, крадущимся по следам неведомого. Однако память до сих пор хранила отпечаток ужаса. Но теперь Войцех знал о магии куда больше, и ни одна живая душа не смогла бы его обнаружить. Ни один, самый зоркий глаз не увидел бы даже тени от него, ни одно самое чуткое ухо не услышало бы ни единого звука — тончайшая шпионская камуфляжная сеть, сплетенная из пуха саяногорского зайца-русака, которая в сложенном виде занимала места едва ли больше грецкого ореха, укрывала его и от чужих взглядов, и скрывала собственную магию.

Когда он, замирая от любопытства и желания почесаться, подобрался к могиле на расстояние метров четырех-пяти, и выглянул из-за памятника, то увидел картину, от которой рука сама потянулась к спящему сейчас голодному оку. Это были мародеры.