Модель для сборки 2012

Михаил Кликин НАШ УПЫРЬ

Вовка стоял на склизких мостках, держал удочку двумя руками и, прикусив язык, внимательно следил за пластмассовым поплавком.

Поплавок качался, не решаясь ни уйти под воду, ни лечь на бок…

Клев был никакой, караси брали плохо и неуверенно, подолгу обсасывали мотыля и засекаться не хотели. За всё утро Вовка поймал лишь двух — они сейчас плавали в алюминиевом бидоне, заляпанном сухой ряской.

Позади что-то треснуло, словно стрельнуло, кто-то ругнулся глухо, и Вовка обернулся — из заповедных зарослей болиголова, в которых прятались развалины старого колхозного птичника, выходили какие-то мужики. Сколько их было, и кто они такие — Вовка не разобрал; он сразу отвернулся, крепче упёр в живот удилище и уставился на поплавок, пьяно шатающийся среди серебряных бликов.

— Мальчик, это что за деревня? — спросили у него. Голос был неприятный, сиплый, пахнущий табаком и перегаром.

— Минчаково, — ответил Вовка.

Поплавок чуть притоп и застыл. Вовка затаил дыхание.

— У вас тут милиционер где-нибудь живет?

— Нет… — Вовка понимал, что разговаривать со взрослыми людьми, повернувшись к ним спиной, невежливо, но и отвлечься сейчас не мог — поплавок накренился и медленно двинулся в сторону — а значит, карась был крупный, сильный.

— А мужики крепкие есть? Нам бы помочь, мы там застряли.

— Нет мужиков, — тихо сказал Вовка. — Только бабушки и дедушки.

За его спиной зашептались, потом снова что-то стрельнуло — должно быть сухая ветка под тяжелой ногой, — и облупленный поплавок резко ушел под воду. Вовка дернул удочку, и сердце его захолонуло — легкое березовое удилище изогнулось, натянувшаяся леска взрезала воду, ладони почувствовали живой трепет попавшейся на крючок рыбины. Вовку бросило в жар — не сорвалась бы, не ушла!

Забыв обо всем, он потянул добычу к себе, не рискуя поднимать ее из воды — у карася губа тонкая, лопнет — только его и видели. Упал на колени, схватился за леску руками, откинул назад удочку, наклонился к воде — вот он, толстый бок, золотая чешуя! Он не сразу, но подцепил пальцами карася за жабры, выволок его из воды, подхватил левой рукой под брюхо, сжал так, что карась крякнул, и понес на берег, дивясь улову, не веря удаче, задыхаясь от счастья.

Что ему теперь было до каких-то мужиков!

Минчаково спряталось в самой глуши Алевтеевского района, среди болот и лесов. Единственная дорога связывала деревню с райцентром и со всем миром. В межсезонье она раскисала так, что пройти по ней мог лишь гусеничный трактор. Но тракторов у селян не было, и потому провизией приходилось запасаться загодя — на месяц-два вперед.

В этой-то дороге, кроме местных жителей никому не нужной, и видели селяне причину всех своих главных бед. Будь тут асфальт, да ходи автобус до райцентра — разве разъехалась бы молодежь? Была б нормальная дорога, и работа бы нашлась — вокруг торф, есть карьер гравийный старый, пилорама когда-то была, птичник, телятник. А теперь что?

Но с другой стороны поглядеть — в Брушково дорога есть, а беды там те же. Два с половиной дома жилых остались — в двух старики живут, в один на лето дачники приезжают. В Минчаково дачники тоже, бывает, наезжают, и людей побольше — десять дворов, семь бабок, четыре деда, да еще Дима слабоумный — ему давно за сорок, а он все как ребенок, то кузнечиков ловит, то сухую траву на полянах палит, то над лягушками измывается — не со зла, а от любопытства.

Так может и не в дорогах дело-то?..

Вернулся Вовка к обеду. Бабушка Варвара Степановна сидела за столом, раскладывала карты. Увидев внука, дернула головой — не мешай, мол, не до тебя сейчас. Что-то нехорошее видела она в картах, Вовка это сразу понял, спрашивать ничего не стал, скользнул в темный угол, где висела одежда, по широким ступенькам лестницы забрался на печку.

Кирпичи еще хранили тепло. Утром бабушка пекла на углях блины — кинула в печь перехваченную проволокой вязанку хвороста, положила рядом два березовых полена, позвала внука, чтоб он огонь разжег, — знала, что любит Вовка спичками чиркать и смотреть, как с треском завиваются локоны бересты, как обгорают тонкие прутики, рассыпаются золой.

Блины пекли час, а тепло полдня держится…

Печка Вовке нравилась. Была она как крепость посреди дома: заберешься на нее, тяжелую лестницу за собой втянешь — попробуй теперь достань! И видно все из-под потолка-то, и на кухонку можно глянуть, и в комнату, и в закуток, где одежда висит, на шкаф и на пыльную полку с иконами — что где творится…

От кого Вовка прятался на печке, он и сам не знал. Просто спокойней ему там было. Иной раз уйдет бабушка куда-то, оставит его одного, и сразу жутко становится. Изба тихая делается, словно мертвая, и потревожить ее страшно, как настоящего покойника. Лежишь, вслушиваешься напряженно — и начинаешь слышать разное: то половицы сами собой скрипнут, то в печке что-то зашуршит, то по потолку словно пробежит кто-то, то под полом звякнет. Включить бы телевизор на полную громкость, но нет у бабушки телевизора. Радио висит хриплое, но с печки до него не дотянешься, а слезать боязно. Не выдержит порой Вовка, соскочит с печи, метнется через комнату, взлетит на табурет, повернет круглую ручку — и сразу назад: сердце словно оторвалось и колотится о ребра, душа в пятках, крик зубами зажат, голос диктора следом летит…

Застучали по крыльцу ноги, скрипнула входная дверь — кто-то шел в дом, и бабушка, оставив карты, поднялась навстречу гостям. Вовка, стесняясь чужих людей, задернул занавеску, взял книжку, повернулся на бок.

— Можно ли, хозяйка?! — крикнули с порога.

— Чего спрашиваешь? — сердито отозвалась бабушка. — Заходите…

Гостей было много — Вовка не глядя, чувствовал их присутствие, — но с бабушкой разговаривал лишь один человек:

— У Анны они остановились.

— Сколько их?

— Пятеро. Велели сейчас же собраться всем и приходить к избе.

— Зачем, сказали?

— Нет. У них там, кажется, один главный. Он и командует. Остальные на улице сидят, смотрят… Что скажешь, Варвара Степановна?

— А ничего не скажу.

— А карты твои что говорят?

— Давно ли ты стал к моим картам прислушиваться?

— Да как нужда появилась, так и стал.

— В картах хорошего нет, — сухо сказала бабушка. — Ну да это еще ничего не говорит.

Вовка догадался, что речь идет о тех людях, что вышли из зарослей болиголова, и тут же потерял к разговору интерес. Подумаешь, пришли незнакомые мужики за помощью в деревню — застряла у них машина. Может, охотники; может лесники какие или геологи.

Читать Вовка любил, особенно в непогоду, когда ветер в трубе задувал, и дождь шуршал по крыше. Беда лишь, что книг у бабушки было немного — все с синими штампами давно разоренной школьной библиотеки.

— Раз велят идти — пойдем, — громко сказала бабушка. И добавила: — Но Вовку я не пущу.

— Это правильно, — согласился с ней мужской голос, и Вовка только сейчас понял, кто это говорит — дед Семён, которого бабушка за глаза всегда почему-то называла Колуном. — Я и Диму-дурачка брать не велел. Мало ли что…

Когда гости ушли, бабушка кликнула внука. Вовка отдернул занавеску, выглянул:

— Да, ба?

— Ты, герой, наловил ли чего сегодня?

— Ага… — Вовка сел, свесив ноги с печки, уперевшись затылком в потолочную балку. — Вот такого! — Он рубанул себя ладонью по предплечью, как это делали настоящие рыбаки, что в городе на набережной ловили плотву и уклейку.

— Где он? В бачке что ли? А поместился ли такой?

Бачком бабушка называла сорокалитровую флягу, стоящую под водостоком. В хороший дождь фляга наполнялась за считанные минуты, а потом бабушка брала из нее воду для куриных поилок, похожих на перевернутые солдатские каски из чугуна. Вовка же приспособился запускать в «бачок» свой улов. Каждый раз, вернувшись с рыбалки, он переливал карасей в алюминиевую флягу, сыпал им хлебные крошки и долго смотрел в ее темное нутро, надеясь разглядеть там загадочную рыбью жизнь. Бабушка первое время ругалась, говорила, что карасей в бачке держать не дело, если уж выловил — то сразу под нож и на сковородку, но однажды Вовка, смущаясь, признался, что ему рыбешек жалко, потому и дожидается пока они, снулые, начнут всплывать кверху брюхом. Бабушка поворчала, но внука поняла — и с тех пор вместе с ним ждала, когда рыба ослабеет; на сковородку брала лишь тех, что едва живые плавали поверху — тех, что не успели еще выловить вороны и соседские коты.

— Я его возьму, карася-то твоего, — сказала Варвара Степановна. — Надо мне, Вова.

Вовка спорить не стал — чувствовал, что бабушка встревожена не на шутку, и что желание ее — не пустая прихоть.

— А гулять ты больше не ходи. Посиди пока дома.

— Ладно…

Бабушка покивала, пристально глядя на внука, словно пытаясь увериться, что он действительно никуда не пропадет, а потом пошла на улицу. Вернулась она с карасем в руке — и Вовка вновь изумился невиданному улову. Бросив карася на кухонный стол, бабушка зачем-то сняла с тумбочки вёдра с водой и принялась сдвигать её в сторону. Тумбочка была тяжелая — из дубовых досок, обитых фанерой. Она упиралась в пол крепкими ножками, не желая покидать насиженное место, и все же двигалась по чуть-чуть, собирая гармошкой тряпочный половик.

— Давай помогу! — предложил Вовка, из-за печной трубы наблюдая за мучениями бабушки.

— Сиди! — махнула она рукой. — Я уж всё почти.

Отодвинув и развернув тумбочку, бабушка опустилась на колени и загремела железом. Вовка с печки не видел, чем она там занята, но знал, что под тумбочкой лежит какая-то цепь. Видно, с этой цепью и возилась сейчас бабушка.

— Что там, ба? — не утерпев, крикнул он.

— Сиди на печи! — Она выглянула из-за тумбочки, как солдат выглядывает из-за укрытия. В руке ее был отпертый замок. — И не подсматривай!.. — Она вынула из ящика стола нож с источенным черным лезвием, взяла карася, глянула строго на внука, сказала сердито: — Брысь! — И Вовка спрятался за трубой, думая, что бабушка не хочет, чтоб он видел, как она станет выпускать кишки живой, шлепающей хвостом рыбине.

Поправив матрац и подушку, Вовка лег на спину, из кучки книг вытащил старый учебник биологии, открыл на странице, где было изображено внутреннее устройство рыбы, с интересом стал разглядывать картинку, на которой неведомый школьник оставил чернильную кляксу.

На кухне что-то скрипнуло, стукнуло. Вовка не обратил на шум внимания. Сказано — не подсматривай, значит надо слушаться. Бабушка Варвара Степановна строгая, ее все слушают, даже деды приходят к ней, чтоб посоветоваться…

Наглядевшись на рыбу, помечтав о будущих уловах, Вовка отложил учебник и взял книжку со стихами. Стихи были странные, слегка непонятные, они завораживали и чуть-чуть пугали. Картинки пугали еще больше — темные, туманные; люди на них походили на чудовищ, сильный ветер трепал грязные одежды, голые деревья, словно обрубленные куриные лапы, скребли когтями по черным тучам, отвестные скалы вздымались в небо, и бушевало, ворочалось грозное море — моря в этой книге было очень много.

Вовка зачитался, потерял ощущение времени — а потом словно очнулся. В избе было тихо, только ходики на стене щелкали маятником, и в щелчках этих чудился странный музыкальный ритм.

— Ба? — позвал Вовка.

Тишина…

— Ба! — ему сделалось жутко, как бывало не раз, когда он оставался один на один с этим домом. — Ба!..

Он посмотрел на кухню. Тумбочка теперь казалась неповоротливым зверем, специально вставшим поперек кухни. В свезённом половике чудилось нечто угрожающее.

— Бааа… — жалобно протянул Вовка и посмотрел на радио.

Он стыдился своего страха, и не понимал его. Ему хотелось выбежать на улицу — но еще больший страх таился в темном коридоре.

— Ба… — Он спустил ногу на лестницу, и доска-ступенька знакомо скрипнула, чуть приободрив его. Он сполз ниже, чувствуя, как разгоняется, обгоняя щелканье маятника, сердце.

— Ба…

Бабушка пропала. Сгинула. Он не слышал хлопанья дверей. Она была на кухне. А теперь ее нет. Лишь ведра стоят. И тумбочка. И половик…

— Ба…

Он слез на пол, уговаривая себя не бояться. На цыпочках, сцепив зубы, затаив дыхание, шагнул по направлению к кухне, вытянул шею.

С соска умывальника сорвалась набрякшая капля, ударилась о железную раковину — Вовка вздрогнул, едва не закричал.

— Ба…

Дрожали ноги.

Он заставил себя выйти из-за печки, невольно поднял голову, встретился взглядом с черным лицом на иконе, замер в нерешительности. Потом медленно потянулся к тумбочке, осторожно коснулся ее рукой. И шагнул ближе — втянул себя на кухню.

— Ба…

Он увидел темную дыру в полу.

И деревянную крышку, обитую железными полосами.

И цепь.

И замок.

Он понял, куда подевалась бабушка, и напряжение отпустило его. Но сердце не унималось, и все так же дрожали ноги.

— Ба? — Он наклонился к лазу в подполье. Внизу было темно, оттуда веяло холодом и земляной гнилью. На пыльных ступеньках висели плотные тенета с коконами неродившихся пауков и с сухими скелетами пауков умерших.

— Ба! — Вовка не знал, что делать. Спуститься в подпол он не мог — боялся и глубокой темноты, и тяжелого запаха, и мерзких пауков. Представлялось ему, что стоит сойти с лестницы — и массивная крышка на петлях упадет сама-собой, и загремит звеньями цепь, заползая в скобы, и спрыгнет со стола замок, клацая дужкой, словно челюстью…

Вовка боялся даже просто опустить голову.

И он стоял на коленях, тихо канюча:

— Ба… Ну, ба…

А когда ему послышался странный звук — словно гигантскому карасю сильно нажали на брюхо, — и когда в топкой тьме почудилось движение, — он сорвался с места, взлетел на печку, подхватил, втянул за собой лестницу и с головой нырнул под одеяло.

Выбравшись из подполья, бабушка первым делом заглянула у внуку. Спросила:

— Чего бледный какой? Напугался?.. Ты, вроде, звал меня, или мне послышалось?

— А что у тебя там, ба?

— Где?

— В подполье.

— А! Старье всякое, вот проверить лазала. Но ты туда не суйся! — Она погрозила Вовке пальцем и заторопилась:

— Наши уж собираются, надо и мне…

Она закрыла лаз в подпол, задвинула две щеколды, протянула через скобы громыхающую цепь, заперла ее на замок. Тумбочку сдвинула на новое место — к самому умывальнику. Крышку лаза застелила половиком, сверху поставила табурет, на него — ведро с водой. Огляделась, отряхивая руки и передник, пошла к дверям.

— Ба! — окликнул ее Вовка.

— Что?

— Включи радио.

— Ох, шарманшик, — с неодобрением сказала бабушка, но радио включила.

Когда она ушла, Вовка слез с печки, добавил громкости и бегом вернулся в свою крепость — к книжкам, тетрадкам и карандашам, к шахматным фигуркам и погрызенным пластмассовым солдатикам. По радио передавали концерт по заявкам. Сперва веселую песню про волшебника-неумеху исполнила Алла Пугачева, потом благожелательная ведущая долго и скучно поздравляла именинников, а после этого была какая-то музыка — Вовка всё ждал, когда вступит певец, но так и не дождался. Похоже, слов для такой музыки никто не сумел написать — наверное, она была слишком сложная.

Он попытался что-нибудь сочинить сам, исчеркал три страницы, но и у него ничего не вышло.

Потом были новости, но Вовка их не слушал. Голос диктора говорил о вещах неинтересных: о выборах, о засушливом лете и лесных пожарах, о региональной олимпиаде и о сбежавших заключенных.

Вовка читал взрослую книгу. Называлась она «Всадник без головы».

А когда прогнозом погоды закончились новости, и началась юмористическая передача, в дом вернулась бабушка. Бормоча что-то сердитое, она выключила грохочущее хохотом радио, села у окна и стала раскладывать карты.

Родных детей у Варвары Степановны не было — Бог не дал, хоть и случилось у нее в жизни два мужа: первый — Гриша, второй — Иван Сергеевич. За Гришу — гармониста и шефера — она вышла девкой. С Иваном Сергеевичем — агрономом пенсионером из райцентра — сошлась почти уже старухой.

Оба раза семейная жизнь не сложилась: через год после свадьбы Гришу зарезали на городском рынке, куда он возил совхозную картошку, а Иван Сергеевич не прожил после регистрации и двух лет — поехал на велосипеде в райцентр к родне и попал под машину.

Падчерицу свою Варвара Степановна увидела только на похоронах. Дочь Ивана Сергеевича была в черном и нарядном, заплаканные глаза ее были густо подведены тушью, а крашенные рыжие волосы выбивались из-под черной косынки, словно языки пламени.

На поминках они сели рядом, познакомились и разговорились. Падчерицу звали Надей, был у нее муж Леонид и сын Вова. Жили они в городе за триста километров от Минчакова, была у них трехкомнатная квартира, импортная машина, денежная работа и тяжелая болезнь ребёнка.

У Нади с собой оказалось несколько фотографий, и она показала их Варваре Степановне.

Одну из карточек Варвара Степановна разглядывала особенно долго.

Очень уж ей понравился белобрысый улыбчивый внучок.

Было в нем что-то от Ивана Сергеевича. И, как ни странно, от Гриши-гармониста тоже.

Вскоре пришли чужаки. Бабушка, видно, ждала их — не зря посматривала в окно, да прислушивалась к чему-то. А как увидела на тропе двух широко шагающих мужчин, сразу поднялась, смешала карты, крикнула внуку:

— Полезай на полати, спрячься под одёжей и носу не показывай, пока не скажу! Плохие люди, Вовушка, к нам!..

Деревянный настил меж печью и стеной был заставлен пустыми корзинами, завален старыми валенками и тряпьем. Вовка уже не раз хоронился там, пугая бабушку своим исчезновением — а вот поди-ка ты, оказывается, она знает его тайное укрытие!

Застонало под тяжелыми ногами крыльцо.

— Забрался?

— Да.

— И молчок, Вовушка! Что бы тут не делалось! Нет тебя дома!..

Хлопнула дверь. Протопали через комнату ноги.

— Одна живешь? — спросил голос, пахнущий табаком и перегаром.

— Одна, — согласилась бабушка.

— А вроде бы это твой внук рыбу ловил.

— Мой.

— Чего ж заливаешь, что одна?

— Так он не живет. Он гостит.

— Не вернулся еще?

— Нет.

— Смотри, бабка! У меня вся жопа в шрамах, я свист за километр чую.

— Говорю — нет его пока.

— Ну, на нет и суда нет… Слышь, кукольник, раздолбай ей ящик с хипишем.

Раздался звук удара, звякнули стекла, что-то хрустнуло, упало, рассыпалось. Вовка съежился.

— Телевизор где? — спросил сиплый голос.

— Нет у меня телевизора.

— Велосипед есть?

— Нет.

— Кукольник, пробеги-ка кругом…

Некоторое время никто ничего не говорил, только постанывали половицы, гремели подошвами сапоги, скрипели дверцы шкафов, что-то опрокидывалось, падало. Потом на пару секунд установилась такая тишина, что у Вовки заложило уши.

— Ладно, — сказал сиплый голос. — Живи пока.

Хлопнули ладоши о колени, скрипнул стул. Вовка, закусив губу, слушал, как уходят из дома чужаки и боялся дышать.

Всхлипнула и осеклась бабушка. Пробормотала что-то — то ли молитву, то ли проклятие.

И снова сделалось тихо — даже ходики не щелкали.

— Вылезай, Вова… Ушли они…

Вовка выполз из-под одежды, отодвинул валенки, выбрался из-за корзин, спустился с печки, подошел к бабушке, прижался к ней. Она обняла его одной рукой, другой обвела вокруг:

— Так-то зачем? Изверги…

Из проломленной решётки радиоточки вывалился искореженный динамик — словно раздавленный язык из разбитых зубов. Перевернутые ящики шкафа рассыпали по полу баночки, пуговицы, фотографии, письма, открытки, дорогие вовкины лекарства. Часы прострелили пружиной тюлевую занавеску. Под вешалкой грудой лежала одежда, с кровати была сброшена постель, перекосилось мутное от старости зеркало, три обшарпанных чемодана-кашалота вытошнили свое содержимое…

Вовка и не подозревал, что у бабушки есть столько вещей.

Ночью сон к Вовке не шел. Он закрывал глаза — и видел качающийся среди бликов поплавок. Было жарко. На кухне горел свет, там бабушка пила с соседями чай. Они монотонно шептались, тихо гремели чашками и блюдцами, шелестели обертками лежалых конфет, — звуки порой накрывали Вовку, глушили сознание, и он забывался на время. Ему начинало казаться, что он сидит рядом с гостями, прихлебывает обжигающий чай и тоже говорит что-то важное и непонятное. Потом вдруг он оказывался на берегу пруда, и тянул из воды еще одного карася. Но леска лопалась — и Вовка с маху садился на мокрые скользкие мостки, и замечал раздувшуюся пиявку на щиколотке, тонкую струйку крови и шлепок буро-зеленой тины. А поплавок скакал по блещущим волнам, уходя все дальше. Острое разочарование приводило Вовку в чувство. Он открывал глаза, ворочался, видел на потолке свет, слышал голоса, и не мог понять, сколько сейчас времени…

Однажды он очнулся, и не услышал голосов. Свет на кухне всё горел, но теперь он был едва заметен. Тишина давила на виски, от нее хотелось спрятаться, но она ждала и под одеялом, и под подушкой. Был там и поплавок на светящейся серебряной ряби.

Долго ворочался на сбитой простыне Вовка, напряженно вслушивался, не выдадут ли свое присутствие затаившиеся старики. Потом не выдержал, приподнялся, заглянул в кухню.

Там действительно никого не было. А из открытого подполья, похожего сейчас на могилу, широким столбом лился свет.

Как на картинке в детской Библии.

Рано утром яркое солнце заглянуло в избу и разбудило Вовку, пощекотав ему веки и ноздри. Бабушка спала на кровати, отвернувшись лицом к стене, с головой укрывшись лоскутным одеялом. В комнате был порядок — только часы пропали и радио, да белел свежий шрам на тюлевой занавеске.

Стараясь не потревожить бабушку, Вовка слез с печи, быстро оделся, достал из хлебницы кусок подсохшей булки, сунул за пазуху. На цыпочках прошел он через комнату, тихо снял с петли крючок запора, скользнул в темный коридор, пронесся через него, отворил еще одну дверь и выскочил на залитый светом просторный мост, откуда было два выхода на улицу — один прямо, другой через двор. Взяв из угла удочку, заляпанный ряской бидон и жестянку под наживку, Вовка покинул избу.

Вчерашнее почти забылось, как забываются днем ночные кошмары. Горячее солнце весело семафорило: всё в порядке! Легкий теплый ветер одобряюще и ласково ерошил волосы. Беззаботно звенели и цинькали пичуги.

А где-то в пруду, в тине, ворочался словно поросенок здоровенный карась. Такого на мотыля не поймать. Что ему мотыль? Такого надо брать на жирного бойкого червя, обязательно ярко-розового и с коричневым ободком. И на большой крючок, не на обычный заглотыш…

На задворках раньше была навозная куча. Она давно уже перепрела и заросла травой, но червяки там водились знатные. Вовка открыл это случайно, когда, начитавшись про археологов и ученого Шампольона, решил заняться раскопками вокруг бабушкиного дома, и выяснил, что самая богатая с точки зрения археологии область находится позади двора. Его добычей тогда стали лоснящиеся глиняные черепки, чьи-то большие кости, подкова в ржавой шелухе и зеленый стеклянный камушек, очень похожий на изумруд…

Вовка бросил удочку на росистую траву, поставил рядом бидон и взял прислоненную к венцу сруба лопату. И тут из-за угла двора шагнул на свет кто-то высокий и худой, в мятой клетчатой рубахе, выцветших солдатских брюках и сапогах. Длинные руки его болтались, словно веревки, а на тонких пальцах была бурая кровь. Вовка едва не закричал, вскинул голову.

— Ты тетки Варвары внук? — спросил человек, и Вовка узнал его.

— Да, — сказал он неуверенно, не зная, как нужно разговаривать со взрослым дурачком.

— Она ведьма, — сообщил слабоумный Дима и сел на корточки, разглядывая Вовку странными глазами. — Это все знают… — Он улыбнулся, показав гнилые пеньки зубов, закивал часто и мелко, надул шеки. Потом выдохнул резко — и быстро, словно боялся захлебнуться словами, заговорил:

— Да, ведьма, я знаю, тетка Варвара ведьма, все знают, даже в Тормосове знают, и в Лазарцеве знают, раньше всё ходили к ней, лечились, а теперь не ходят, боятся. А как не бояться — у нее два мужа были, и умерли оба, а детей не было, а внук есть. Ведьма, точно говорю, все знают, а в подполье ведьмак у нее, она ему мужей скормила, и тебя скормит, и всех скормит — как кур скормит, кровью напоит, мясом накормит…

Вовка попятился, не решаясь повернуться к Диме-дурачку спиной, не в силах оторвать взгляд от его чумных глаз. Легкая тучка прикрыла солнце, и вмиг сделалось зябко.

— Не веришь? — медленно поднялся Дима. — Не веришь про бабку? А она ночью кур рубила, я видел, луна светила, а она топором их по шее — раз! они крыльями машут, убежать от нее хотят, а головы-то уже нет, и кровь брызжет, пена из шеи идет, шипит, а они уже мертвые, но еще живые, она ими трясет, вот, вот, вот! — Он из кармана брюк вытащил куриные головы, на грязных ладонях протянул их Вовке. И тот выронил лопату, шарахнулся в сторону, поскользнулся на мокрой траве, упал руками в куриный помет, перевернулся, вскочил, запнулся больно о чугунную поилку и, не чуя ног, забыв об удочке, о червяках, о карасе-поросенке, помчался назад, в дом, на печку, под одеяло.

В половине восьмого на шкафу задребезжал старый будильник, и бабушка встала. Первым делом она подошла к окну, открыла его, выглянула на улицу, пробормотала:

— Дождик к обеду соберется…

Вовка сидел тихо, но бабушка словно почуяла неладное:

— Спишь, запечный житель?

— Нет.

— Ты не заболел?

— Нет.

— На улицу не ходил?

— Я совсем немножко.

Бабушка вздохнула:

— Ох, бедовая голова. Говорила же, не ходи пока гулять… Видел тебя кто?

— Дима.

— Дурачок? Он-то что делал?

— Не знаю.

— Напугал тебя?

— Да… Чуть-чуть…

— Наговорил, чай, всякого. Ведьмой называл меня?

— Называл.

— Ты, Вова, его не слушай, — строго сказала бабушка. — Дурачок он, чего с него взять… — Она вновь подошла к окну, захлопнула его, опустила медный шпингалет. — Надо мне идти. В восемь часов велели нам еще раз собраться. Теперь по два раза на дню будут нас как скотину сгонять, да считать по головам, не пропал ли кто… Ты, Вова, сядь у окна. Я им опять скажу, что ты с самого утра, не спросившись, в лес ушел. Дом прикрою, но если увидишь, что чужой идет, спрячься, как вчера спрятался. Хорошо?

— Хорошо, ба…

Оставшись один, Вовка сел к завешенному жёлтым тюлем окну. Он видел, как мимо колодца прохромал, опираясь на клюку, дед Семён, которого бабушка почему-то называла Колуном, как из-за кустов сирени вышла на тропку соседка баба Люба, единственная, у кого хватало сил держать корову, как она встала под корявой ветлой и дождалась бабушку Варвару Степановну, а потом они вместе направились к избе бабушки Анны Сергеевны, что находился на другом посаде возле школы-развалюхи, с головой заросшей крапивой. Там уже стояли люди, но кто они — пришлые мужики или местные старики — Вовка разглядеть не сумел. Забыв о своем страхе перед пустым домом, он следил за собирающимися людьми, и чувствовал, как в груди рождается страх новый — рациональный и конкретный — страх за бабушку, за местных стариков, за себя и за родителей.

Очень уж всё было похоже на один фильм про войну, где мордатые фашисты с голосами, пахнущими табаком и перегаром, сгоняли послушных людей в кучу, а потом запирали их в сарае и, обложив соломой, сжигали.

Вернулась бабушка не одна, а с тремя чужими мужиками, небритыми, хмурыми, страшными. Один из них держал бабушку под локоть, два других шагали далеко впереди — у первого тонкий ломик на плече, у второго топор, заткнутый за солдатский ремень. Они сбили замок и ввалились в избу — Вовка слышал, как словно копыта загремели на мосту крепкие подошвы, и залез под рваную фуфайку, навалил сверху пыльных мешков, отгородился корзинами и валенками, прижался спиной к бревенчатой стене.

Через несколько секунд в доме уже хозяйничали чужаки: сдвигали и опрокидывали мебель, срывали висящую на гвоздях одежду, рылись в шкафу. Потом один забрался на печь — и с полатей полетели вниз корзины и тряпье. Вовка крепко вцепился в накрывший его ватник, тихонько поджал ноги. Чужой человек дышал рядом, надрывно и страшно дышал, словно зверь, — ему было тесно и неудобно под потолком, он стоял на четвереньках, на хлипкие полати влезть боялся, и потому тянулся далеко вперед, в стороны, выгребая барахло, копившиеся здесь многие десятилетия.

А потом дыхание оборвалось, и злой голос торжественно объявил:

— Здесь он, сучёныш!

Холодная шершавая ладонь крепко схватила Вовку за щиколотку, и неодолимая сила потянула его из укрытия.

Вовка заверещал.

Его выволкли, словно нашкодившего щенка, бросили на середину комнату, перевернули ногой, прижали к полу.

А потом два мужика били бабушку — деловито и лениво, словно тесто месили. Бабушка закрывала руками лицо, молчала и долго почему-то не падала.

В полдень сделалось темно, будто поздним вечером. Иссиня-черная туча приползла с севера, гоня перед собой ветер с пыльными бурунами, издалека возвещая о своем приближении густым рокотом. Первые капли упали тяжело, словно желуди, прибили ветер и пыль, испятнали крыши. Блеснула молния, ушла в землю где-то у старого брода, гром проверил крепость оконных рам. И вдруг ливануло так, что в печах загудело…

Первым явился дед Осип, закутавшийся в военную плащ-накидку. Разделся он на мосту, прошел в дом, оглядел беспорядок, присел возле бабушки, лежащей на кровати, взял ее за руку, покачал головой.

— Я в порядке, Осип Петрович, не переживай, — сказал она, чуть ему улыбнувшись.

Вовка был здесь же, возле бабушки, он забился в угол и бездумно крутил никелированные шарики на решетчатой спинке кровати.

— Сейчас остальные соберутся, — сообщил Осип Петрович и отправился на кухню за табуретками.

Через пять минут появились дед Семён и баба Люба, чуть позже пришла бабушка Елизавета Андреевна, а вскоре и бородатый Михаил Ефимович постучался в окно.

— Кажется, все, — сказал Осип Петрович, когда старики расселись возле кровати. — Других бабок я звать не стал, а Лёшка и так всё знает.

— Может внуку на печку пока лучше? — негромко спросил дед Семён.

— Пускай сидит, — сказала бабушка. И помолчав, добавила: — Но вы тут поосторожней.

— Это понятно, — тряхнул мокрой бородой Михаил Ефимович.

— Начинай, Осип Петрович, — велела бабушка. — Неча резину тянуть. Что ты там узнал?

Дед Осип кивнул, утер рот, откашлялся, словно перед большой речью. И сказал:

— С Анной я поговорить успел. Машину они ждут. Охотничье ружье у них и автомат.

— Завтра четверг, — заметил дед Семён. — Автолавка должна приехать.

— Вот и я о том же. Лавка приедет, а эти тут как тут. С водителем связываться не станут, его сразу — в расход. А кого-нибудь из нас с собой прихватят. А может и всех — фургон большой.

— В заложники возьмут, — кивнул Михаил Ефимович.

— А может и не приедет завтра, — заметил дед Семён. — Вдруг Колька запил?

— Да какая разница? — махнула на деда рукой баба Люба. — Не завтра, так послезавтра. Не автолавка, так за Вовкой мать с отцом из города вернутся. Или твой внук на выходные объявится.

— А продавщица Маша девка видная, молодая, — вздохнула Елизавета Андреевна. — Ох, быть беде…

— Ты не кличь беду-то, — цыкнула на нее Варвара Степановна. — Бог даст, выдюжим.

— У тебя всё ли готово, Варвара?

— Готово, Михал Ефимыч. Подняла.

— Справимся ли?

— Да уж как-нибудь, он еще не во всей силе… А что остается делать-то?

— Делать нечего, — вздохнув, согласился дед.

— Они ставни не открывают, — продолжил Осип Петрович. — Кроме дверей да ворот выбраться им неоткуда. Анна сказала, что один у них всегда ночью не спит, остальных сторожит. Ее одну никуда не пускают, видно, боятся, что мы пожар запалим, если она убежит. Но у нее на печи стоит ящик железный, еще Андрей Иванович, был жив, заволок. В том ящике она и спрячется, а дверцу проволокой изнутри замотает, там скобы есть подходящие. Петли она уже подмазала, и проволоку принесла. Говорит — переждет, пока он там… Ставни крепкие, Андрей Иванович, пусть земля ему будет, хозяйственный мужик был, но мы их всё же подопрем на всякий случай слёгами. Дверь откроем ножом, у нее там крючок через щель легко поднимается, если знать, как. И как запустим, сразу же снаружи запрем…

— Ох, страшное дело мы затеяли, — вздохнула Елизавета Андреевна. — Может, всё же, иначе как надо?

— Страшное… — признал Осип Петрович. — Да только не люди это, Лиза. Хуже зверей они… — Осип Петрович кинул взгляд на притихшего Вовку, отвел глаза, понизил голос до едва слышного шепота. — Анна говорила, у них с собой мяса полмешка. Сказали — «телок», велели ей приготовить. А она как глянула… Не телятина там, нет… Совсем не телятина… И не смогла она… Они потом уж сами… Жарили и ели… Понимаешь, Лизавета? Резали, жарили. И ели…

Убаюканный голосами стариков и шумом ливня, Вовка сам не заметил, как задремал. А очнулся от пугающего ощущения одиночества. И действительно — рядом никого не оказалось, только пустые стулья и табуретки окружали мятую постель.

На улице чуть просветлело, и дождь уже не так сильно колотил в окна. Пол почти высох, но беспорядок никуда не делся, и оттого думалось, что старики не сами ушли из дома, а были неведомо куда унесены пронессшейся по избе бурей…

Лаз в подпол оказался открытым — и Вовка, обнаружив это, нисколько не удивился. Он не стал к нему приближаться, некстати вспомнив слова Димы-дурачка о ведьмаке, сидящем в бабушкином подполье, кому она скормила своих мужей, и кому еще скормит всю деревню. Вовка обошел черный квадрат лаза, прижимаясь к печке, и — не утерпел — вытянул шею, заглянул в него.

Но ничего особенного не увидел, лишь почудились ему звуки — утробное ворчание, словно гром под землей ворочался, да металлический лязг…

Серый день тянулся медленно.

Вылезла из подполья бабушка, закрыла его, замаскировала половиком и табуретом, полежала немного на кровати, уставившись в потолок. Отдохнув, позвала внука, и они вдвоем стали потихоньку наводить порядок.

Дождь унялся, моросил уныло. Выглянувшая на улицу бабушка назвала его морготным. Попеняла, что дорога может раскиснуть, и автолавка тогда приедет лишь на следующей неделе. А хлеба уже нет, одни сухари остались, и сахар последний, и заварка вот-вот кончится…

Она говорила отстраненно, думая совсем о другом, но словно желая ворчанием своим успокоить и себя, и внука.

После запоздалого обеда они играли в карты. Бабушка пыталась шутить, а Вовка пытался улыбаться. Несколько раз хотел он спросить, кто же заперт в темном подполье. Но не решался.

И когда загремел над головой будильник, Вовка вздрогнул так, что выронил карты из рук. Они рассыпались по одеялу вверх картинками, бабушка внимательно на них посмотрела, покачала головой и велела внуку собираться.

Вовка одевался и думал, что, наверное, так же послушно и тихо одевались те люди из кино, которых потом фашисты сожгли в сарае.

Собрание завершилось быстро, но совсем не так, как думали старики…

Из слепого дома Анны Сергеевны вышли те самые люди, что били Вовкину бабушку. Один — пошире, с ружьем висящим поперек груди — спустился к построившимся старикам. Другой — повыше, с коротким автоматом под мышкой — остался на крыльце. У них обоих были колючие глаза, тяжелые подбородки и косые тонкие рты. Но Вовка не смотрел на их лица. Он смотрел на оружие.

Сыпал дождь и было довольно зябко. Старики стояли понурые, глядели в землю, не шевелились. Даже Дима-дурачок, опухший от побоев, окривевший, стоял смирно, навытяжку, лишь щеки надул…

Человек с ружьем прошелся вдоль строя, выплюнул изжеванный чинарик, обернулся к товарищу, кивнул:

— Все.

— Грызуна уцепи, — сказал тот, что стоял на крыльце. И человек с ружьем взял Вовку за плечо, выдернул из строя, перехватил за шиворот.

Бабушка Варвара всплеснула руками. Дед Семён подался вперед.

— Стой! — вздернулся автоматный ствол. — Тихо! Ничего с ним не будет. Перекантуется с нами, только ума наберется…

Вовку затолкали на крыльцо, пихнули в дверной проем, поволокли по темному коридору.

— А теперь по хатам! — надрывался на улице сиплый голос. — Всё, я сказал! Короче!..

Его не тронули; толкнули в угол, где, сложив руки на коленях, сидела бабушка Анна, — и оставили в покое, даже не сказали ничего.

В комнате было сильно накурено — тусклая лампочка словно в тумане тонула. Иконы в красном углу лежали вниз ликами — будто кланялись. На круглом, застеленном скатерью столе громоздилась грязная посуда. На подоконнике чадила керосинка, и булькало в закопченной кастрюле вязкое темное варево.

— Всё хорошо, Вова, — негромко сказала бабушка Анна. — Ты ничего не бойся, только не ходи никуда, а если чего-то надо, разрешения спроси…

Чужаки занимались своими делами. Один спал на лавке у печи. Два других, сидя на кровати, играли в карты — точно так, как совсем недавно играл с бабушкой Вовка. Человек с ружьем, сев на пол, принялся точить бруском нож-финку — и от сухого зловещего шарканья у Вовки закружилась голова, и мурашки побежали по спине.

— Я боюсь, — прошептал он.

— Ничего, ничего, — бабушка Анна пригладила его волосы. — Всё будет хорошо, Вова. Всё будет хорошо…

Поздним вечером все чужаки собрались вокруг стола. Бабушка Анна принесла им котелок с варёной картошкой, блюдо малосольных огурцов и пяток яиц.

— Негусто, — буркнул один из незваных гостей.

— Так подъели уже всё, — спокойно сказала она.

Вовка к этому времени уже залез на печку. Его мутило, сильно болела голова, но он крепился, и боялся лишь, что болезнь, о которой он стал забывать в деревне, теперь вернется и убьет его.

Печь у Анны Сергеевны была куда шире, чем бабушкина. Значительную часть, правда, занимал бестолковый железный ящик, но и оставшеегося места с лихвой хватило бы на трех взрослых мужиков. А вот потолок располагался слишком низко — Вовка даже сесть толком не мог. Случись ночью шум — вскочишь, дернешься, обязательно лоб расшибешь. Или затылок.

Вовка перевернулся на бок, подтянул колени к животу, заскулил тихо.

Внизу чавкали чужаки, прихлебывали что-то, о чем-то переговаривались, шептали, шипели будто змеи. Вовка сейчас и представлял их змеями — большими, толстыми, свившимися в кольца, — точно такого змея потыкал копьем всадник на одной бабушкиной иконе.

— Не спишь еще, Вова? — спросила Анна Сергеевна, пристав на ступеньку лесенки.

— Нет.

— Иди сюда… Слушай внимательно… — Она говорила едва слышно, на самое ухо. Осекалась, оборачивалась, осматривалась. И продолжала: — Мы с тобой сегодня ночью заберемся вон в тот ящик. Тихонько — чтоб нас никто не услышал. Сможешь?.. Хорошо… Тут будет шумно, но ты не пугайся. Нас в ящике никто не тронет. Не достанет… А потом всё кончится. Всё хорошо кончится… И быстро… Главное — забраться в ящик… Но пока его не касайся… Кивни, если понял… Ну, вот и ладно…

Бабушка Анна спустилась на пол, пропала из виду. Возникла в комнате, собрала кое-какую посуду, унесла, погремела, постучала на кухне. Вернувшись, сказала громко:

— Я ложусь.

Ей кивнули.

— Ну, тогда спокойной ночи, — сказала она, поворачиваясь.

И Вовка заметил, что она холодно улыбается.

Этой ночью Вовка не спал совсем.

Бабушка Анна ворочалась рядом, притворялась спящей. В комнате на разные лады громко храпели чужаки. Тусклый огонек ночника едва освещал циферблат часов. Если долго присматриваться, то можно было заметить, как движется минутная стрелка — черная на темно-сером. Вовка следил за ней, и думал о рыбалке, о бабушке Варваре Степановне и о родителях. Еще он думал о том, как будет забираться в железный ящик.

На скрипучем стуле посреди комнаты лицом к двери сидел один из бандитов. На коленях его лежал автомат. Бандит не спал, он ерзал на сиденье и время от времени чиркал спичкой, прикуривая. В два часа ночи он разбудил одного из товарищей, отдал ему автомат и, постанывая от удовольствия, растянулся на полу. Через минуту он уже храпел, а Вовка пытался разобрать, что бормочет его сменщик…

Время было темное и вязкое, как то варево на керосинке.

В начале четвертого бабушка Анна открыла глаза.

— Сиди, жди, — шепнула она Вовке и, кряхтя, червяком полезла с печи.

В комнате она что-то сказала человеку с автоматом, и тот поднялся. Вместе они вышли за дверь и пропали почти на десять минут — Вовка уже начал тревожиться, и гадал, а не пора ли ему залезть в ящик. Но дверь открылась снова — в комнату на стену прыгнуло пятно света, похожее на глаз. Погасло. Две темные фигуры одна за другой перешагнули порог, встали, о чем-то тихо переговариваясь. Кажется, бабушка Анна хотела оставить дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить комнату. Уговорила — распахнула широко, приставила круглую кадушку. И, хлебнув на кухне воды, снова полезла на печь.

— Отдушину в туалете открыла, — тихо сообщила она Вовке, укладываясь рядом и подпирая голову кулаком. — Как с Осипом и договаривались — знак ему. Теперь подождем полчаса и полезем… Ты не спи…

Чем меньше времени оставалось до назначенного срока, тем сильней колотилось Вовкино сердце. Лежать и просто ждать было совсем невмоготу. Вовка не знал, что вот-вот произойдет в этом доме. Догадывался. Но наверняка — не знал. И незнание это душило его.

— Пора, — шепнула бабушка Анна, перевернулась на другой бок, подвинулась, тесня Вовку, и осторожно потянула на себя железную дверцу с сеточкой мелких отверстий.

Забиралась Анна Сергеевна неуклюже, медленно; лаз был маленький, чуть больше выреза в пододеяльнике, и она заползала в него по частям: сперва сунула голову, потом одно плечо, другое, туловище, зад, ноги… Не так уж много места осталось для Вовки.

Где-то — вроде бы на улице — отчетливо стукнуло, лязгнуло.

Человек с автоматом поднял голову, шумно потянул нозрями воздух.

— Быстрее, Вова, — поторопила бабушка Анна.

Звук повторился — громче, ближе; загремело железо, заскрипело дерево, пахнуло сквозняком.

И Вовка, понимая, что выходят последние секунды, ногами вперед полез в крепкий тесный ящик.

— Дверку, дверку не забудь закрыть…

В темноте коридора словно упало что-то, покатилось, грохоча. Бандит вскочил, наставил на дверь автомат. Храп оборвался, заскрежетала кровать. Заспанный голос спросил недовольно:

— Что за шухер?

— Там есть кто-то!

— Свет зажги.

— Клоп у самой двери. Боюсь.

— Ты меня бойся, вахлак! Шпалер тебе на что?

Что-то тупо ткнулось в окна. И словно босые ноги прошлепали по половицам. Остановились.

— Вижу… — свистящий шепот.

— Шпали, дура!

Вспышка, выстрел. И удар — сочный, словно арбуз уронили; всхрип, клёкот, утробное рычание. Тут же — длинная автоматная очередь, ругань и крик, — отблески дульного пламени, стремительные тени на потолке.

— Проволока, Вова! Проволока! Заматывай быстрей!

Влажный шлепок, хруст, треск, дикий вопль. Мощные удары, грохот, мат, рык, вопли. Стон, скрежет, хрип…

И чавканье, сопение, хлюпанье — словно огромный карась сосет тину.

— Тихо, Вова… — в самое ухо. — Тихо… Только бы не услышал… Тихо…

Бесконечно долго лежали они в железном гробу и слушали страшные звуки. Отнялись ноги и руки, железные ребра больно врезались в ребра живые, от тяжелого запаха кругом шла голова, и комом сжимался желудок.

Потом заскрипели выдираемые гвозди, застучали топоры — и в избу хлынул серый утренний свет.

— Здесь он, вижу! Быстрей, пока его светом оглушило!

— Не волнуйся, Семён! Теперь он никуда не денется. Обожрался, как пиявка.

Голоса заглохли, но через несколько секунд толпой ввалились в дом:

— Лёшка! Сетку сюда давай! Варвара, куда ты прешь! Рядом, вровень держись! Ухватом на шею, так, ага! Лизавета, мать твою! Ногу ему держи, сколько я вам объяснять должен! И зеркалом, зеркалом! На свет его! Бабы, зеркалом светите! А вы щитом двигайте! Вот так!

— Не уйдет, голубчик! Отяжелел!

— Говорю, светом его оглушило!

— Да он днем всегда такой снулый.

— Хватит вам! Петли лучше давайте!

— Госпади! Как же он их ухайдакал!

— Вовка! Анна! Вы там живы?

Грохот по железу.

— Живы!

— Ну, слава Богу. Выбирайтесь из свово танка…

Через комнату Вовку вели, закрыв ему глаза ладонями. Он чувствовал под ногами скользкое и чавкое, и знал, что это такое.

Бабушка Варвара Степановна встретила внука на улице, бросилась к нему, присела, обняла крепко:

— Как ты, Вовушка?

Он отстранился и долго смотрел ей в лицо, видя, как темнеют, наливаясь страхом её глаза. Ответил, когда страху сделалось так много, что смотреть на него стало невыносимо:

— Они меня не трогали.

— А я так испугалась! Не знала, что и делать. Мы уж думали, но вот так вот всё и вышло… — Она заплакала — это страх слезами уходил из ее глаз. — Прости меня, Вовушка… Извини уж… Так вот вышло…

— Ба, — серьезно сказал Вовка. — А кто это был?

— Бандиты, Вова… Очень плохие люди…

— Нет, я про этого… — Он вытянул руку. — Ну, который у тебя в подполье живет…

— Упырь это, Вова… — обернувшись, сказала бабушка. — Упырь наш…

Упыря вели всемером, привязав его к длинным крепким шестам. Он был с ног до головы перемазан кровью, кожа висела на нем жирными складками, короткие ноги с большими ступнями вырывали из земли клочья дерна, лысая шишковатая голова подрагивала, и даже со спины было видно, как безостановочно шевелятся огромные челюсти. Упыря мотало из стороны в стороны, он качался, как поплавок на воде. И семеро людей мотались вместе с ним.

— Не смотри на него, Вовушка. А то снится будет.

— Он не страшный, ба… Мне там было страшно, а теперь нет.

— Ну, вот и хорошо… Вот и ладно…

Они отошли в сторону и сели на пень давно спиленной ветлы, повернув лица к затянутому дымкой солнцу и полной грудью вдыхая свежий воздух.

— А может и не упырь, — сказала бабушка. — Это мы его так прозвали, а пес его знает, кто он такой… Только ты Вова, никому про него не рассказывай, ладно?

— Ладно, — легко пообещал Вовка. — А откуда он у тебя, ба?

— Так он всегда у нас жил. Сколько себя помню… Вернее, не жил. Его ж убить нельзя, значит он и не живет… — Бабушка вздохнула. — Он полезный, только надо знать, как подступиться, и привычка нужна. Мы в войну пахали даже на нем. А как фашисты здесь объявились, так троих однажды… Вот как сегодня… Еще крыс и мышей от него не бывает. И тараканы переводятся. И болезни все проходят, кто с ним рядом. Я ведь потому твою мать и уговаривала так долго… Чтоб она тебя ко мне… Мы ж потому знахарками да колдунами и слывем. И живем долго, не болеем… Упыриная сила лечит. Только вот от беды она не бережет… — Бабушка посмотрела на серьезного внука, взъерошила ему волосы, вспомнила обоих своих мужей, шофера Гришу, да агронома Ивана Сергеевича, и слезы сами навернулись на глаза. — Не бережет, Вовушка, и счастья не приносит… — Голос ее дрогнул, и она закашлялась, а потом долго сморкалась в рукав и вытирала слезы, и всё смотрела высоко в небо, и надеялась, что на нее сейчас тоже кто-то смотрит оттуда, внимательный, всё понимающий и всепрощающий.

А почему бы и нет: раз есть на земле упыри, значит и ангелы где-то должны быть…

Почему бы и нет…