Модель для сборки 2012

Майк Гелприн СМЕРТЬ НА ШЕСТЕРЫХ

Старый Пракоп Лабань остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу. Вгляделся в отливающую жирной маслянистой латунью болотную хлябь. Поднял глаза, прищурился — солнце надвигалось на кромку чернеющего впереди леса. Лабань оглянулся через плечо, остальные пятеро подтягивались, след в след, упрямо расшибая щиколотками вязкую тягучую жижу.

— Ещё чутка, — хрипло крикнул старик. — Поднажать надо, совсем малость осталась.

Жилистый, мосластый Докучаев кивнул. Смерил расстояние до опушки взглядом холодных бледно-песочного цвета глаз, сплюнул и двинулся дальше. Диверсионной группой командовал он, и он же, вдобавок к рюкзаку со снаряжением, тащил на себе ещё пуд — ручной пулемёт Дегтярёва с тремя полными дисками. Докучаев считался в отряде человеком железным.

Лабань быстро оглядел остальных. Угрюмый, немногословный, крючконосый и чернявый Лёвка Каплан, смертник, бежавший из Могилёвского гетто. Ладный красавец, кровь с молоком, подрывник Миронов. Разбитной, бесшабашный, с хищным и дерзким лицом Алесь Бабич. И Янка…

Старик тяжело вздохнул. Женщинам на войне делать нечего. А девочкам семнадцати лет от роду — в особенности. Когда Янка напросилась в группу, Лабань был против и даже отказался было вести людей через болото. Но потом Докучаев его уломал.

— Медсестра нужна, — загибая пальцы, раз за разом басил Докучаев. — Перевяжет, если что. Вывих вправит. Подранят тебя — на себе вытащит.

— Меня на себе черти вытащат, — махнул рукой старый Лабань и сказал, что согласен.

Из болота выбрались, когда лес верхушками дальних сосен уже обрезал понизу апельсиновый диск солнца. Один за другим преодолели последние, самые трудные метры. И так же, один за другим, избавившись от поклажи, без сил рухнули оземь.

— Пять минут на отдых, — пробасил Докучаев и перевернулся, раскинув руки, на спину. — Отставить, — поправился он секунду спустя, рывком уселся и принялся стаскивать сапоги. — Разуться всем, портянки сушить.

Пракоп Лабань поднялся на ноги первым. Ему шёл уже седьмой десяток, но ходок из него и поныне был отменный — в Могилёвских лесах истоптал старик не одну тысячу километров. Вот и сейчас устал он, казалось, меньше других. Лабань аккуратно развесил на берёзовом суку отжатые портянки, нагнулся, голенищами вниз прислонил к стволу сапоги. Распрямился и увидел Смерть.

Что это именно Смерть, а не приблудившаяся невесть откуда старуха, Лабань понял сразу. Она стояла шагах в десяти поодаль. Долговязая, под два метра ростом, в чёрном, достающем до земли складчатом балахоне с закрывающим пол-лица капюшоном. Из-под капюшона щерился на проводника редкозубый оскал.

Секунду они смотрели друг на друга — старик и Смерть. Затем Лабань на нетвёрдых ногах сделал шаг, другой. Встал, поклонился в пояс, потом выпрямился.

— За мной? — спросил он негромко.

Смерть качнулась, переступив с ноги на ногу, и не ответила. За спиной старика утробно ахнул подрывник Миронов. Скороговоркой заматерился Бабич, истошно взвизгнула Янка.

— Тихо! — не оборачиваясь, вскинул руку проводник. Мат и визг за спиной оборвались. — За кем пожаловала? — глядя под обрез капюшона, спокойно спросил Лабань.

Смерть вновь не ответила.

Докучаев, набычившись, медленно двинулся вперёд. Поравнялся со стариком, встал, плечо к плечу, рядом. Кто такая, настойчиво бил в виски грубый голос изнутри. Спроси, кто такая. Докучаев молчал, он не мог выдавить из себя вопрос. Кто такая, он понял — понял, несмотря на привитое с детства неверие, несмотря на членство в партии, несмотря ни на что.

— За кем пришла, падла?! — истерично заорал сзади Бабич. — За кем, твою мать, пришла, спрашиваю?

Смерть вновь переступила с ноги на ногу и на этот раз ответила. Бесцветным, неживым голосом, под стать ей самой.

— За вами.

— За нами, говоришь? — угрюмо переспросил Лёвка Каплан. — За всеми нами?

— За всеми, — подтвердила Смерть. — Так вышло.

— Так вышло, значит? — повторил Каплан. — Ну-ну.

Он внезапно метнулся вперёд, оттолкнул Докучаева, пал на колено и рванул с плеча трехлинейку. Вскинул её, пальнул, не целясь, Смерти в лицо. Передёрнул затвор и выстрелил вновь — в грудь.

Смерть даже не шелохнулась. Затем выпростала из рукава с обветшалым манжетом костистое скрюченное запястье, вскинула к лицу и приподняла капюшон. Чёрные пустые бойницы глазных провалов нацелились Лёвке в переносицу. Каплан ахнул, руки разжались, винтовка грянулась о землю. Смерть шагнула вперёд, одновременно занося за спину руку, но внезапно остановилась.

— Пустое, — сказала она Лёвке и хихикнула. — Тебе ещё рано.

Повернулась спиной и враз растаяла в едва наступивших вечерних сумерках.

Костёр запалили, когда уже стемнело. Вбили по обе стороны заточенные стволы срубленных Бабичем молодых осин. Набросили перекладину с нацепленным на неё котелком и расселись вокруг.

— Померещилось, дед Пракоп, да? — пытала Лабаня Янка. — Скажи, померещилось?

Старик подоткнул палым еловым суком поленья в костре, промолчал.

— Померещилось, — уверенно ответил за проводника Докучаев. — Болото, — пояснил он. — На болотах бывает. Говорят, что…

Он осёкся, напоровшись взглядом на плеснувшийся в Янкиных глазах испуг. Докучаев медленно повернул голову влево. Смерть сидела на берёзовом чурбаке в двух шагах — между ним и Мироновым. Ссутулившись, уперев скрытый под капюшоном череп в костяшки истлевших пальцев.

Янка судорожно зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Алесь Бабич придвинулся, обхватил её за плечи, привлёк к себе.

Янка дёрнулась, привычно собираясь вырваться, отшить нагловатого, бесцеремонного приставалу, но внезапно обмякла, прильнула к Алесю. Сейчас Бабич казался ей единственным защитником и опорой. Дерзкий, нахрапистый, ни бога, ни чёрта не боявшийся, он явно не сильно испугался и теперь.

— Так ты что, мать, — цедя по-блатному слова, обратился к Смерти Бабич. — Так и будешь с нами?

Он замолчал, в ожидании ответа глядя на Смерть исподлобья, с прищуром. Молчали и остальные. Закаменел лицом Докучаев. Лёвку Каплана пробила испарина, ходуном заходили руки, то ли с испуга, то ли от ярости, не поймёшь. С присвистом выдохнул воздух старый Пракоп Лабань. У Миронова клацнули от страха зубы, а затем и пошли стучать, разбавляя вязкую гнетущую тишину мелкой барабанной дробью.

— Я спросил тебя, — с прежней блатной гнусавинкой проговорил Бабич. — Ты теперь будешь с нами всё время? Ответь.

Смерть поёжилась, опустила голову ниже, острый верх капюшона в сполохах костра казался завалившимся набок горелым церковным куполом.

— С вами буду, — подтвердила Смерть. — Но не всё время, недолго.

Алесь Бабич ухмыльнулся, по-приятельски подмигнул Смерти.

— Пока не заберёшь, что ль? — уточнил он.

— Пока не заберу.

— Всех нас?

— Всех.

— Ну, ты и тварь, — едва не с восхищением протянул Бабич. — Ну, ты и сука, гадом буду. Ты…

— Заткнись, — резко прервал Докучаев и пружинисто поднялся. — Отойдём, — повернулся он к Смерти. — Поговорить надо.

Смерть поднялась вслед. Докучаев был ей по плечо. Отмахивая рукой, он решительно пошагал к лесу. Метрах в двадцати от костра остановился. Смерть обогнула Докучаева, развернулась к нему лицом.

— Дело сделать позволишь? — глухо спросил Докучаев.

Смерть помялась, переступила с ноги на ногу, балахон чёрной тенью мотнулся в мертвенном свете ущербной луны.

— Как получится, — тихо сказала Смерть. — Мне неведомо, как оно выйдет.

— Неведомо? — удивился Докучаев. — Даже тебе?

Смерть кивнула.

— По-разному бывает, — уклончиво ответила она.

— Позволь, а? — твёрдый до сих пор голос Докучаева стал просительным, едва не умоляющим. — Подорвём рельсы, и всё, и сразу заберёшь, а? Пожалуйста, прошу тебя. Договорились?

Смерть молчала. Вместе с ней молчал и Докучаев, ждал.

— Я постараюсь, — едва слышно сказала, наконец, Смерть. — Постараюсь потянуть.

У Докучаева, мужика жизнью битого, кручёного, с младенчества не плакавшего, на глаза внезапно навернулись слёзы.

— Спасибо, — выдохнул он и поклонился в пояс, как давеча Лабань. — Спасибо тебе.

К костру вернулся хмурый, сосредоточенный. Уселся на прежнее место, оглянулся — Смерти видно не было.

— О чём базар был, начальник? — Бабич по-прежнему прижимал к себе Янку.

— Командир, — механически поправил Докучаев. — Начальники в кабинетах сидят. Ты… — он осёкся, закашлялся — одёргивать бывшего уголовника в сложившейся ситуации было, по крайней мере, нелепо. — Договорились мы, — обвёл глазами группу Докучаев.

— О чём? — быстро спросил Миронов. — Она от нас отстанет?

Докучаев хмыкнул, потянулся к костру, выудил из золы картофелину.

— Отстанет, — сказал он угрюмо. — Как завтра дело сделаем, так и отстанет.

Расправились с нехитрыми припасами быстро, в полчаса. Ели молча, Докучаев цыкнул на Бабича, принявшегося было травить тюремную байку, и тот осёкся, притих. Залили костёр — тоже молча, без слов.

— Каплан — в охранение, — приказал Докучаев. — Остальным спать.

— Не надо в охранение, — произнёс бесцветный мертвенный голос за спиной. — Спите все, я покараулю.

— Ты? — Докучаев обернулся, Смерть стояла в пяти шагах, привычно переминалась с ноги на ногу. — Ах, да, — Докучаев смахнул со лба пот. — Тебе же спать не надо. Неважно. Каплан, выдвинешься к лесу. Бабич тебя сменит, потом старик, за ним я.

Смерть отступила на шаг, другой, растворилась в темноте. Докучаев развязал рюкзак, извлёк плащ-палатку, августовские ночи в могилёвских лесах были холодные. Расстелил, стал укладываться.

Миронов неслышно подошёл, присел на корточки.

— Командир, — шепнул он. — Давай-ка поговорим.

Был Миронов старшим сержантом, кадровым, служил до войны в НКВД. Подрывному делу учился у самого Старинова. К партизанам забросили его и ещё четырёх минёров месяц назад, в июле, они и принесли с собой новое понятие — «рельсовая война». Красная Армия готовилась к наступлению по всему фронту, и дезорганизация железнодорожного движения в тылу становилась задачей важнейшей, первоочередной. В деле Миронов ещё не был, но из пяти подрывников Докучаев без колебаний выбрал его. Плечистый, с ладной фигурой спортсмена и загорелым, волевым, откровенно красивым лицом, Миронов выглядел человеком надёжным.

Миронов и место операции по карте выбрал — двухкилометровый спуск на участке пути Могилёв — Жлобин. Спуск заканчивался железнодорожным мостом, который наверняка охранялся, так что мины следовало закладывать ночью и на расстоянии. Подорванный на уклоне и слетевший под откос поезд наверняка означал длительное прекращение движения на всём участке.

— Слушаю тебя, Павел, — по имени обратился Докучаев.

— Возвращаться надо.

— Что? — Докучаев опешил. — Ты чего, куда возвращаться?

— Обратно, в лагерь.

— Сдурел?

— Да нет, не сдурел, — сказал Миронов жёстко. — Я в старушечьи байки не верю. Точнее, не верил до сегодняшнего дня. А оно вот как, оказывается. На верную смерть я не пойду.

Докучаев помолчал, приподнялся, опершись на локоть, затем сел.

— Не пойдёшь, значит? — переспросил он спокойно.

— Не пойду. И вам не советую.

Докучаев вскинулся, ухватил подрывника за ворот, свободной рукой рванул из кобуры ТТ, с маху упёр Миронову под кадык.

— Не пойдёшь — шлёпну, — пообещал он. — Понял, нет?

У Миронова вновь лязгнули зубы, как тогда, при виде ссутулившейся у костра Смерти. Он судорожно закивал.

— Понял, — выдохнул подрывник. — Прости, бес попутал.

Докучаев ослабил хватку, прибрал оружие в кобуру, затем отпустил Миронова.

— Хорошо, что понял, — сказал Докучаев миролюбиво. — Иди, спи. И это… не вздумай чего натворить, — миролюбие в голосе сменилось решительностью. — Я за тобой присмотрю. Чуть что — шлёпну на раз, не думая.

Лёвка Каплан сидел, привалившись спиной к сосновому стволу и выложив винтовочное цевьё на колени. Смерть умостилась напротив, полы чёрного балахона разметались по земле.

— Вопрос имею, — Каплан стиснул зубы, помедлил секунд пять и, наконец, решился. — Кто-нибудь из моих жив?

Смерть долго молчала. Затем откинула капюшон, луна подсветила пустые глазницы тусклым серебром.

— Зачем тебе? — спросила Смерть. — Завтра и так узнаешь.

— Ты завтра меня заберёшь?

— Да. Завтра.

— Я хочу знать сейчас.

Смерть вздрогнула, повела плечами.

— Что ж, — сказала она. — Завтра ты их увидишь. Всех.

— Всех? — эхом простонал Лёвка. — Ты забрала всех? И маму? И Миррочку с детьми? И Мишеньку? И Броню?

— Да. Всех разом. Ещё зимой, в феврале.

Лёвка Каплан, цепляясь за ствол, поднялся. Мясистое, грубое, заросшее щетиной лицо скривилось от боли. Смерть смотрела на него тускло-серебряными монетами провалившихся глазниц — снизу вверх.

— Йитгадаль ве йиткадаш Шме Раба, — нараспев затянул Каплан. Это был Кадиш, заупокойная молитва на древнем арамеит. Языка этого Лёвка не знал, а слова заучил наизусть — в детстве, как и все остальные еврейские мальчишки в местечке. — Ди вра хир’уте ве ямлих малхуте ваицмах пуркане ваикарев машихе.

Лёвка замолчал, просительно посмотрел на Смерть. Он не мог сказать заключительное слово молитвенной фразы, его надлежало произносить присутствующим при Кадише.

— Амен, — помогла Лёвке Смерть.

Янка, сжавшись в комочек, умостилась на краю ветхой подстилки из прохудившегося брезента. Её трясло, слёзы набухали в глазах, текли по щекам. Янка глотала их беззвучно, даже не всхлипывая.

— Нецелованной умрёшь, — уговаривал пристроившийся рядом Алесь. — Нехорошо это, не по-божески.

Бабич прижимал девушку к себе, стараясь руками унять дрожь. Тоскливо глядел поверх её головы на путающиеся в верхушках деревьев звёзды. Вёл ладонями от затылка вдоль узкой девичьей спины, доставая до ягодиц.

— Не надо, Алесь, — едва слышно проговорила Янка. — Не надо, не хочу я так.

— А как надо? — Бабича передёрнуло, то ли от злости, то ли от жалости, он сам не знал, от чего. — Как надо-то? Завтра уже все подохнем.

— А может…

— Да не может! Она ясно сказала — за нами пришла, за всеми. От неё не уйдёшь.

Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.

— Ладно, — прошептала вдруг Янка. — Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты… ты поможешь мне?..

За мгновение до того, как проникнуть в неё, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, солёные от слёз губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, ещё помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Упёрся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в неё. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в неё. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашёл в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шёлковых прядях. С полчаса держал её в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб. Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост — менять Лёвку.

После того, как Алесь ушёл, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось — ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие — словно не её только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.

Умереть Янке полагалось уже давно — когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестрёнку, обеих тёток — маминых сестёр и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадёгой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка… А теперь и ей наступает конец.

В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.

Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрёпанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.

— Сыграем? — предложил он.

Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.

— На что же? — спросила Смерть.

Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.

— Я в жизни не верил попам, — сказал он. — Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?

— Допустим, — усмехнулась Смерть. — И что с того?

Алесь с трудом подавил внезапное желание перекреститься.

— Ставлю душу, — выпалил он. — Если проиграю, гореть ей вечно в аду.

Смерть задумалась. С минуту молчала, затем сказала:

— У тебя и так немного шансов мимо него проскочить. Впрочем, такие вопросы решаю не я. Допустим, я соглашусь. Что же мне ставить?

— Девчонку ставь, — дерзко ответил Бабич. — Играю душу против девчонки. В очко, в один удар. Устраивает?

Смерть вновь усмехнулась.

— У меня редко выигрывают, — сказала она. — Мало кому это удавалось. Почти, считай, никому. Но изволь, я подарю тебе шанс. Банкуй.

Бабич принялся тщательно тасовать колоду. Татуированные перстнями пальцы скользили вдоль торцов, врезая карты одна в одну, опробуя их, ощупывая. По неровности на рубашке Алесь подушками пальцев определил пикового туза, счесал вниз. За тузом последовал бубновый король.

— Срежь, — протянул Бабич колоду.

Смерть пожала плечами.

— Мне нечем. Срезай сам.

Алесь подрезал. Не отрывая от Смерти взгляда, вслепую провёл фальш-съём — карты легли в руку в том же порядке, что и до срезки. Алесь стянул верхнюю, предъявил партнёрше, рубашкой вверх опустил на траву. Стянул вторую, показал, уложил рядом с первой.

— Ещё.

Третья карта упала на траву рядом с товарками.

— Себе.

Бабич заставил себя мобилизоваться. Сейчас от его ловкости зависело… спроси его, он не сумел бы сказать что. Но больше, неизмеримо больше, чем пять лет назад, в бараке, когда играли на охранника.

Алесь передёрнул, нижняя карта скользнула наверх. Бабич открыл её, не глядя, сбросил на траву. Вновь передёрнул, открыл вторую, сбросил.

— Очко, — объявил он.

— Да? — удивилась Смерть. — Что ж, смотри мои.

Бабич рывком перевернул две чёрные семёрки и шестёрку червей.

— Двадцать, — осклабился он. — Ваша не пляшет.

Смерть не ответила, и Алесь опустил глаза. С минуту он с ужасом разглядывал свои карты. Гордо задравшего бороду бубнового короля. И притулившуюся рядом с ним пиковую двойку.

— Двенадцать очков, — объявила Смерть. — Ты проиграл, ступай.

— У тебя тоже есть вопросы ко мне, старик? Или, может быть, просьбы?

Пракоп Лабань почесал пятернёй в затылке.

— Не по чину мне тебя спрашивать, — сказал он. — Тем паче просить.

— Как знаешь, старик.

Лабань потупился, помялся с минуту. Затем решился.

— Раз уж сама обратилась, — бормотнул он. — Василь, сынок мой, где он нынче?

Похоронка на Василя пришла на второй месяц от начала войны. А ещё через три месяца не стало и Алевтины, не проснулась поутру. Лабань схоронил жену, на следующий день заколотил избу и ушёл партизанить.

Василь был у них единственный. Поздний, тайком под образами у бога вымоленный. Хорошим парнем рос Василь, крепким, правильным. Школу закончил на одни пятёрки, уехал в Ленинград, поступил там в Политехнический. Большим человеком мог стать, инженером. Не случилось — в тридцать седьмом пришла бумага: осуждён к десяти годам за шпионаж и измену Родине. Старый Лабань едва тогда не рехнулся на допросах в НКВД. Однако вновь образа чудодейственные помогли — амнистию Пракоп с Алевтиной Василю вымолили.

— Забрала я твоего сына, старик, — сказала Смерть. — Два года тому, под Кингисеппом. Или ты не знал?

— Как не знать. Я не то спрашиваю. Где он? Ну, там, наверху.

— Вот оно что, — протянула Смерть. — То мне неизвестно, те дела мне не ведомы. Да и зачем тебе, скоро узнаешь сам.

— Понимаешь, какое дело, — Лабань вновь почесал в затылке. — В тюрьме он сидел. Статья такая, что… — старик махнул рукой. — Вот я и думаю: что, если он туда угодил, к вашим? Мы с ним тогда и не увидимся боле. Мне-то у вас делать нечего, грехов на мне нет. Но если так сталось, что у вас Василёк, я б тогда… — старик замялся.

— Что б ты тогда?

— Я б тогда… Завтрева, как меня заберёшь, тоже к вам попросился.

Смерть поднялась. Пракоп Лабань встал на ноги вслед за ней.

— Не волнуйся, старик, — сказала Смерть, и голос её на этот раз не был бесцветен, Лабаню почудилось в нём даже нечто сродни уважению. — Я позабочусь, чтобы вы не разминулись. Поклонюсь кому надо.

Миронов проснулся в четыре утра — ровно в то время, которое себе назначил. Привстал, огляделся, минут пять вслушивался в предутреннюю тишину. Затем бесшумно поднялся. Безошибочно нашёл путь к гнутой берёзе, под которой было сложено снаряжение. Забрал рюкзак со съестным, закинул на спину. Прихватил флягу с водой, нацепил на пояс. Постоял с минуту и сторожкими шажками двинулся назад, к болоту. На востоке начинало светать, и Миронов ускорился. Добравшись до края топей, повернул на юг и двинул вдоль трясины, с каждым шагом всё быстрей и уверенней.

О скользкую, утопленную в мох корягу Миронов споткнулся, когда был уже в полукилометре от ночной стоянки. Не удержав равновесия, полетел на землю лицом вниз. Успел подставить локти, сгруппироваться и смягчить падение. Предательски зазвенела, шлёпнув о камень, фляга. Миронов припал к земле и замер. По шее хлестануло внезапно острой болью. Подрывник мотнул головой, стряхивая источник боли, наверняка острый обломок сука или ветку. Отползающую под лесной выворотень чёрно-зелёную болотную гадюку он так и не увидел.

— Командир, — Алесь Бабич тяжело дышал, утирал со лба пот. — Слышь, командир.

— Чего тебе? — Докучаев привстал навстречу.

— Красавчик свинтил.

— Как это свинтил? — Докучаев вскочил на ноги. — Когда свинтил? Куда?

Алесь не ответил. Развернулся и тяжело побежал от выдвижного поста к стоянке. Докучаев, бранясь на ходу, помчался за ним.

На том месте, где укладывался вчера спать Миронов, сидела, ссутулившись, Смерть.

— Ушёл! — ахнул Докучаев. — Ушёл же!

— И жратву прихватил, гнида, — откликнулся Бабич.

— Никуда он не ушёл, — тихо сказала Смерть. — От меня не уходят. Там он, — Смерть махнула костлявой рукой на юг. — Неподалёку.

Миронов лежал, раскинув руки, навзничь. Его некогда красивое, волевое лицо раздулось, превратившись в уродливую синюшно-багровую маску.

— Ну, что делать будем? — Докучаев разложил на брезенте мины, растерянно переводя взгляд с одной на другую. — Кто умеет с ними обращаться?

Партизаны молчали. Опыта железнодорожных диверсий ни у одного из них не было.

— Я видал, как надо устанавливать, — угрюмо сказал Каплан. — Этот показывал, — он кивнул на юг, туда, где нашёл Смерть Миронов. — Только сам ни разу не делал.

— Значит, пойдёшь на насыпь, — заключил Докучаев. — Остальные будут прикрывать. Сам-то не подорвёшься?

— А если даже подорвусь, — Лёвка пожал плечами. — Беда небольшая, с учётом… — он быстро посмотрел на Смерть, отвёл взгляд. — С учётом некоторых обстоятельств.

— Эти выбросьте, — велела неожиданно Смерть, выпростав из рукава костлявое запястье и ткнув им в сторону прямоугольных фанерных ящиков с маркировкой МЗД-2. — То замедленного действия мины, их без навыка не поставишь. А эти пакуйте, — кивнула она на невзрачные белёсые кубики с прикрученными по бокам батарейками. — Как заряжать, я покажу, они простые. Провод, что из батарейки торчит, видите? Это замыкатель, его надо выложить на рельс и примотать к нему бечёвкой. А саму мину прикопать снизу.

— А ты откуда знаешь? — изумился Докучаев.

— Да насмотрелась, — хмыкнула Смерть. — Когда всяких-разных забирала.

— Наших? — уточнил Докучаев.

— Всяких, — отмахнулась Смерть. — В основном, всё же ваших, — добавила она миг спустя.

К железной дороге вышли к трём пополудни. Последние километры преодолевали осторожно, след в след, а когда в просветы между ветвями стала видна насыпь, старый Лабань вскинул руку в предупредительном жесте. Дальше он двинулся один, короткими перебежками от ствола к стволу. Добрался до опушки, присел. Раздвинув кусты можжевельника, выглянул наружу. Затем осторожно попятился и поманил Докучаева.

Минут пять Докучаев водил окулярами бинокля вдоль уходящего вниз, к железнодорожному мосту затяжного пологого спуска. Задержал окуляры на сбитом у крайнего пролёта приземистом сооружении с жестяной крышей. Перевёл дальше, посчитал покуривающих на лавке солдат, приплюсовал часовых, отметил собачий вольер, затем подался назад и сунул бинокль в футляр.

— Взвода два будет, — прошептал он на ухо Лабаню. — И, похоже, кинологическое боевое подразделение в придачу.

— Одна разница, — пожал плечами старик. — Будь там хоть рота, хоть дивизия, конец нам один.

— Есть разница, — сказал Докучаев твёрдо. — Этих мы удержим, пока не подойдёт поезд. Этих должны удержать. Пошли назад.

Ночи дожидались километрах в трёх от насыпи. За пять неполных часов по железной дороге прошло два эшелона.

— Послушай, — Докучаев неожиданно дёрнулся, повернулся к Смерти. — А ты нас как забирать будешь, ко времени? Если ко времени, торопиться нам надо.

— Да нет, — Смерть ненадолго задумалась. — Не ко времени, заберу, как получится.

— Тогда ладно.

К десяти стемнело окончательно, и Докучаев приказал выдвигаться.

— Простимся, что ли? — протянул Алесь Бабич. Шагнул к Янке, обнял за плечи, привлёк к себе. Та всхлипнула, уткнулась лицом в грудь.

— Ты это… — Алесь шмыгнул носом. — Не серчай, если что. Играл я вчера на тебя.

— Как это играл? — запрокинула лицо Янка.

— Обычно, в карты. Вон с ней, — Бабич кивнул на Смерть. — Думал, отобью тебя у неё. Не вышло, фраернулся с тузом, двойку вместо него дёрнул. Знал бы, руки бы себе оторвал. И тебя не вытащил, и себя, считай, приговорил.

— Как это приговорил?

— Да так. Неважно, пошли.

Докучаев установил ручник, приладил диск, оставшиеся два прикопал в землю. Поодаль устроился с самозарядкой Токарева Лабань. Приладил магазин к трофейному шмайссеру и залёг в можжевельнике Бабич.

— Давай, — обернулся Докучаев к Каплану.

Ухватив мешок с минами, Лёвка протиснулся сквозь кусты. Отдышался и, волоча мешок за собой, полез на насыпь. Добрался до рельсов, зубами развязал стягивающую мешок тесьму, на ощупь выудил мину. Отложил в сторону, выдернул из чехла нож и принялся рыхлить щебёнку. Грунт не поддавался, был он жёстким и твёрдым, свалявшимся, спёкшимся от времени, утрамбованным тысячами пронёсшихся поверху поездов.

Лёвка выругался, упрятал нож в чехол, отомкнул от трехлинейки штык. С ним дело пошло быстрее — лихорадочно работая штыком, как лопатой, и в кровь обдирая пальцы, Каплан наконец справился. Трясущимися руками нашарил мину, затолкал под рельс, освободил замыкатель. Теперь предстояло закрепить его на рельсе бечевкой, но проделать это Лёвка уже не мог — не слушались сбитые в кровь пальцы. Каплан, стиснув в отчаянии зубы, застонал вслух от бессилия.

Сидящая поодаль на шпалах Смерть встрепенулась. Поднялась, заскользила по насыпи вниз.

— Помоги ему, старик, — бросила Смерть Лабаню. — Один не справится.

Вдвоём им удалось закрепить мину, и Лёвка принялся делать подкоп для второй, десятью метрами выше по склону. Он уже почти закончил, когда донесся далёкий и ещё еле слышный звук приближающегося поезда.

Докучаев вымахнул из укрытия, взбежал по насыпи и приложил ухо к рельсу. Успеем, должны успеть, навязчиво думал Докучаев, нутром ловя исходящий из стали гул. В дюжине шагов от него старый Лабань лихорадочно крепил бечевой вторую мину. Успеваем, с радостью подумал Докучаев, и в этот момент снизу, от моста, полыхнуло светом и донёсся лязг.

Вжавшись в насыпь, Докучаев приподнял голову и обмер. Вверх по рельсам бодро катила дрезина, фонарные лучи с неё, описывая полукруги, освещали склон.

Докучаева пробило холодным потом. Через пару минут дрезина будет здесь. Подорвётся на мине, с опорного пункта у моста успеют дать сигнал, и машинист приближающегося поезда затормозит.

Докучаев вскочил на ноги и в ту же секунду увидел Смерть, неспешно скользящую, плывущую по шпалам навстречу дрезине. Докучаев замер, лязг дрезинных колёс на рельсовых стыках казался ему грохотом, который производило, расшибаясь о грудину, его сердце. А потом лязг вдруг стих. Обшаривающий рельсы фонарный луч взлетел в небо, а затем закувыркался, покатился по насыпи мигающим белым пятном. Второй ткнулся в землю и умер. Секунду спустя лязг возобновился, но теперь он был уже не тот, что раньше, увесистый и бодрый, а дребезжащий, слабеющий и частый. Докучаев понял: то дрезина, катясь по инерции, уносила обратно к мосту мёртвый экипаж.

— Всё, — тихо сказала Докучаеву материализовавшаяся из темноты Смерть. — Больше я ничего для тебя сделать не могу.

— Спасибо.

Гул поезда нарастал, близился, и Докучаев уже знал, понимал уже, что дело сделано и затормозить теперь не успеют. И что рявкнувший команду мегафон у моста, и завершившая эту команду автоматная очередь значения уже не имеют.

— Назад! — выпалил Докучаев, скатившись с насыпи. — Отходим!

Подхватив ручник, рванул вглубь леса. Метров двести пробежал, уворачиваясь от выныривающих навстречу из темноты сосновых стволов. На секунду остановился, шестым чувством поймал надвигающуюся из-за спины опасность, обернулся и принял вымахнувшего из кустов поджарого пса на грудь.

Ручник отлетел в сторону. Докучаев рухнул навзничь, перехватил собаку за морду, перевернулся, подмял под себя, свободной рукой рванул из кобуры ТТ. Он не успел — второй пёс сиганул сбоку, сходу ударил в плечо и, поднырнув снизу, вырвал Докучаеву горло.

Каплан застал его уже мёртвым. Жахнул из трехлинейки в метнувшуюся к нему с земли оскаленную морду, передёрнул затвор, повторным выстрелом добил. Упал за ствол, выпалил на звук треснувшей неподалёку автоматной очереди. Заметил выроненный Докучаевым ручник, бросился к нему, ухватив за ствол, потащил в укрытие.

От насыпи полыхнуло светом и оглушило грохотом. Лёвка вскинулся, замер на секунду. Удовлетворённо кивнул, осознав, что свет и грохот — результаты крушения поезда. Перехватил ручник за приклад, вывалил на траву, встал за ним на колени. Он не успел пасть плашмя. Автоматная очередь прошила Каплану грудь, отбросила, швырнула на землю. Ни подоспевшего Бабича, ни склонившуюся над ним Смерть Лёвка уже не увидел.

— Девчонку уводи! — проорал Алесь Бабич Лабаню. — Ну же, твою мать!

Старик обернулся. Янка, вцепившись в сосновый ствол, стояла недвижно. Лабань ухватил её за руку, старчески кряхтя, потащил за собой в лес.

Не уйдём, думал старик, одышливо хрипя на бегу. Резкие гортанные крики на чужом языке и треск автоматных очередей раздавались уже повсюду, со всех сторон. Не уйдём, не уйдём, не уйдём, отчаянно билось в висках. Пуля догнала Лабаня, ужалила в плечо, вторая вошла меж рёбер и пробила лёгкое. Он выпустил Янкину руку, сунулся на колени, повалился лицом вниз. Горлом хлынула кровь.

Янка, вцепившись в тощие стариковские плечи, задыхаясь, рывками пыталась тащить. Рывок, ещё рывок. Сил не было, ничего уже не было, но она тащила и тащила — упорно, метр за метром, вопреки безнадёге, отчаянию, вопреки всему.

Бабич дал по лесу от живота очередь, отбросил шмайссер, метнулся к ручнику. Оторвал от приклада мёртвые Лёвкины руки. Перебросил сошки, упёр в грунт. Краем глаза поймал мелькнувшую между стволами фигуру. Срезал её очередью на перебежке, уцепил взглядом вторую, зачеркнул пулями и её.

Следующие несколько минут Бабич вёл огонь. Стрелял и после того, как хлестнуло по бедру и скрутило от боли. И после того, как пуля прошила предплечье, обездвижив левую руку. И даже когда в пяти метрах разорвалась граната и осколок впился под рёбра.

Ещё одна граната рванула справа. Бабич зарылся лицом в землю, а когда вскинул голову, в двух шагах от себя увидел Смерть. Она сидела, согнувшись, скорчившись, едва не свернувшись в клубок. Брошенный Бабичем шмайссер лежал на траве у её ног.

— Стреляй, падла! — заорал на Смерть Алесь. — Что расселась, сука, стреляй!

Смерть резко выпрямилась, её шатнуло из стороны в сторону.

— Я не умею, — прошептала Смерть горестно. — Мне нечем стрелять.

— Чтоб тебе сдохнуть, — Алесь вновь припал к ручнику.

— Я бы не прочь, — отозвалась Смерть. — Но не могу вот.

Смерть поднялась, новая граната разорвалась у её ног, разворотив осколками шмайссер. Бабича взрывной волной опрокинуло на спину, острый шестимиллиметровый шмат металла вошёл под сердце.

— Прости, — сказала Алесю Смерть. Забрала его и поспешила прочь.

Янка отпустила старика, повалилась с ним рядом. Силы закончились, и жизни осталось всего ничего. Янка улыбнулась склонившейся над ней Смерти.

— Вставай, — грустно сказала Смерть. — Пойдём.

Янка послушно поднялась на ноги. Стало вдруг легко, усталость ушла, и даже лес вокруг посветлел, перестал стрелять и перекликаться чужими голосами.

— Пойдём, — повторила Смерть.

Янка ступила ей вслед, сделала шаг, другой, затем остановилась. Умереть оказалось совсем не страшно. Только почему же… Стало вдруг тревожно. Почему же она одна…

— А дед Пракоп? — требовательно спросила Янка, оглянувшись на лежащего ничком старика.

— Я забрала его. Пойдём.

Янка смутилась. Если Смерть забрала их обоих, то, очевидно, им и идти за ней следовало вместе. И потом, где же тогда остальные…

— Где они? — озвучила свой вопрос Янка. — Командир, Каплан… — она запнулась, — и Алесь?

— Я забрала их, — ответила Смерть спокойно. — Ступай за мной.

Янка, перестав что-либо понимать, бездумно побрела вслед за Смертью. Миновала застывшего в ужасе детину в каске и с автоматом в руках. Другого, вставшего, склонив голову, на колени. Припавшего к земле и поджавшего хвост пса.

Она не знала, сколько времени шли. Когда, наконец, остановились, уже светало.

— Всё, — сказала Смерть. — Ступай. Я теперь долго не приду за тобой.

— Долго? — эхом отозвалась Янка. — Не придёшь?

— Лет сорок, — кивком подтвердила Смерть. — Может, больше, я не умею смотреть так далеко. Теперь ступай.

— Подожди! — вскрикнула Янка. — Почему ты меня не забрала?

— Я проиграла тебя.

— Как? — Янка ахнула. — Он же сказал, Алесь… Сказал, что проиграл он.

Смерть усмехнулась, пожала плечами и растворилась, как не бывало.

— Я передёрнула, — донеслось до Янки.

В десяти километрах к востоку на примятой лесной траве лежали две чёрные семёрки и шестёрка червей. Рядом с ними — гордо задравший бороду бубновый король. И приткнувшийся к нему сбоку пиковый туз. В слабеющих утренних сумерках совсем уже не похожий на двойку.