Млечный путь № 4 2016

Артур РИВ
ПЕРСТЕНЬ С ЛАЗУРИТОМ

Письменный стол Кеннеди в строгом порядке загромождали подшивки газет и многочисленные вырезки пресс-агентств. Сам Кеннеди так сосредоточился на своем занятии, что я, не желая его отвлекать, только поздоровался и стал просматривать почту. Однако вскоре он нетерпеливо смахнул газеты в мусорную корзину.

– Мне кажется, Уолтер, – недовольно воскликнул он, – что эту загадку считают неразрешимой как раз по той причине, по какой ее довольно просто решить: из-за ее необычного характера.

Раз уж он начал разговор, я отложил письма в сторону.

– Держу пари, что могу сказать, к чему относится ваше замечание, Крейг, – рискнул предположить я. – Вы читаете сообщения о деле «Уэйнрайт – Темплтон».

– Вы на пути к тому, чтобы самому стать детективом, Уолтер, – с ноткой сарказма заметил Кеннеди. – По умению к двум прибавить два и получить четыре вы уже почти догнали инспектора О’Коннора. Вы правы, и через четверть часа здесь появится окружной прокурор графства Уэстчестер. Он звонил мне сегодня днем и прислал со своим помощником всю эту кучу информации. Наверно, он потребует их обратно, – добавил он, выгребая газеты из мусорной корзины. – Но, при всем уважении к вашей профессии, думаю, никто не сумеет разобраться в этом деле, если будет полагаться только на репортеров.

– Никто? – усомнился я, слегка уязвленный его тоном.

– Никто! – убежденно повторил он. – Здесь говорится, что одна из самых популярных девушек изысканного предместья Уиллистона и один из ведущих молодых членов коллегии адвокатов Нью-Йорка, которые собирались пожениться, накануне свадебной церемонии найдены мертвыми у девушки в библиотеке. И вот даже теперь, через неделю, никто не понимает, что это было. То ли случайная гибель из-за угара от антикварного светильника на древесном угле. То ли двойное самоубийство. То ли самоубийство и убийство. То ли двойное убийство… То ли, то ли, то ли… Эксперты не могут договориться даже о том, нашли они яд или нет, – продолжал он, возбуждаясь все сильнее – примерно так же, как когда-то редактор отдела местных новостей при разборе моего первого в жизни репортажа.

– Они не согласны ни в чем, кроме того, что накануне своего самого счастливого, как можно предположить, дня двое широко известных представителей молодого поколения найдены мертвыми. В то же время, насколько я знаю, не доказано, что кто бы то ни было приближался к ним, располагая достаточным временем для убийства. Коронер уверен, что они просто умерли от удушья. Несомненно, что у окружного прокурора лопнуло терпение. Ваши коллеги навалили им столько гипотез, что они уже не способны толком оценить голые факты. Вы предлагаете одно решение и…

Настойчиво прозвенел дверной звонок, и, не дожидаясь ответа, в кабинет развинченной походкой ворвался высокий, худощавый человек, который сразу же положил на стол свой деловой портфель.

– Добрый вечер, профессор Кеннеди, – резко начал он. – Я окружной прокурор Уитни из Уэстчестера. Вижу вы читаете о деле. Это хорошо.

– Это плохо, – ответил Крейг. – Разрешите представить вам моего друга мистера Джеймсона из газеты «Стар». Садитесь. Джеймсон знает, как я отношусь к газетным сообщениям по этому делу. Когда вы зашли, я как раз собирался сказать, что намерен отбросить все, что там напечатано, получить от вас все известные факты из первых рук и вместе с вами заново их оценить. Давайте перейдем прямо к делу. Сначала скажите, кто и как обнаружил мисс Уэйнрайт и мистера Темплтона.

Окружной прокурор расстегнул портфель и достал пачку документов.

– Я прочту вам данные под присягой показания служанки, которая их нашла, – нервно перебирая бумаги, сказал он. – Видите ли, в тот день Джон Темплтон рано ушел из офиса в Нью-Йорке, сообщив отцу, что собирается посетить мисс Уэйнрайт. Он сел на поезд в три-двадцать, благополучно прибыл в Уиллистон, прямиком отправился к Уэйнрайт и, несмотря на множество хлопот по поводу завтрашней свадьбы, остаток дня провел у нее. А дальше начинаются загадки. К ним никто не приходил. Во всяком случае, так утверждает служанка, которая обычно откликается на звонки. Правда, она была занята с другими членами семьи, и потом, полагаю, что входная дверь была не заперта. У нас в Уиллистоне двери обычно запирают только на ночь.

Он нашел нужный документ и помолчал, прежде чем изложить нам известные факты.

– Миссис Уэйнрайт и мисс Мэриан Уэйнрайт, сестра покойной, занимались домашними делами. Миссис Уэйнрайт решила о чем-то посоветоваться с мисс Лорой. Она позвала служанку и спросила, дома ли мистер Темплтон и мисс Уэйнрайт. Служанка ответила, что узнает, и вот ее показания. К-х-м! Я пропускаю формальности. «Я постучала в дверь библиотеки два раза, но мне никто не ответил, и я решила, что они ушли на прогулку или, может быть, поехали куда-то за город, как это часто делали. Я приоткрыла дверь и заглянула внутрь. В комнате стояла тишина, странная, подозрительная тишина. Я открыла дверь пошире и посмотрела на диван в углу. Там я увидела мисс Лору и мистера Темплтона в очень странных позах. Казалось, что они спят. Его голова откинулась назад, на спинку дивана, а лицо выражало ужас. Он выглядел бледным как мел. Ее голова лежала щекой у него на плече, а лицо тоже было бледным и выражало ужас. Их правые руки крепко сцепились между собой».

«Я позвала их. Они не ответили. Тогда меня ошеломила ужасная правда. Они были мертвы. У меня помутилось в голове, но я быстро взяла себя в руки и с криком о помощи бросилась в комнату миссис Уэйнрайт, где сообщила, что они мертвы. Миссис Уэйнрайт упала в обморок. Мисс Мэриан вызвала доктора по телефону, и мы вместе привели ее мать в чувство. Мисс Мэриан вела себя очень хладнокровно, и я даже не знаю, что бы мы, слуги, делали без ее указаний. В доме царил ужас, а мистера Уэйнрайта дома не было».

«Когда я открыла дверь библиотеки, то не почувствовала никакого запаха. Никаких бутылочек, флакончиков, тюбиков или чего-то другого, где мог бы находиться яд, я не находила и не убирала. Насколько мне известно, не делал этого и никто другой».

– И что было дальше? – с интересом уточнил Крейг.

– Приехал семейный доктор, который тут же послал за коронером, а потом и за мной. Видите ли, он сразу же подумал об убийстве.

– Но коронер, как я понимаю, считает иначе? – предположил Кеннеди.

– Коронер заключил, что это случайная смерть. Он утверждает, что все обстоятельства определенно свидетельствуют об удушении. В то же время, как они могли задохнуться? Они в любое время имели возможность выбежать из комнаты. Дверь ведь не была заперта. Вот я и говорю, что, несмотря на тот факт, что при обследовании у них ни во ртах, ни в желудках, ни в крови яд не обнаружен, я все равно считаю, что Джон Темплтон и Лора Уэйнрайт были убиты.

Кеннеди задумчиво посмотрел на часы.

– Вы рассказали достаточно для того, чтобы мне захотелось самому повидаться с коронером, – произнес он. – Если мы вместе с вами отправимся следующим поездом в Уиллистон, вы, мистер Уитни, сумеете организовать нам с ним получасовую беседу по этому делу?

– Да, конечно. Но тогда нам надо отправляться немедленно. Я закончил свое другое дело в Нью-Йорке. Инспектор О’Коннор… Ах, да, вы его знаете… Так вот, он обещал обеспечить присутствие всех, кого я считаю важными свидетелями в этом деле. Поехали, джентльмены: на другие вопросы я отвечу вам в поезде.

Когда мы устроились в вагоне для курящих, Уитни заметил тихим голосом:

– Говорят, существует только одно преступление, которое труднее расследовать, чем то, что совершено при запутанных обстоятельствах. Это преступление, совершенное при простых и очевидных обстоятельствах.

– А вы уверены, что обстоятельства просты и очевидны? – спросил Крейг.

– Профессор, – ответил прокурор, – в этом деле я не уверен ни в чем. Иначе мне не потребовалась бы ваша помощь. Я бы хотел, чтобы заслуга его раскрытия принадлежала мне, но вижу, что мне это не по плечу. Представьте себе: у нас до сих пор нет никакого следа, по крайней мере, такого, который хотя бы что-то обещал. А ведь мы работаем день и ночь уже целую неделю. Сплошной мрак. Факты так просты, что мы просто не знаем, что искать. Перед нами как будто чистый лист бумаги.

Кеннеди промолчал, и окружной прокурор продолжил:

– Я не виню мистера Нотта, коронера, за то, что он посчитал это случайностью. Но, на мой взгляд, опытный преступник специально организовал такие обстоятельства, которые своей простотой ставят нас в тупик. Вы помните, что входная дверь была не заперта. Этот человек мог зайти в дом незамеченным, что совсем нетрудно сделать, потому что Уэйнрайты живут на отшибе. Возможно, убийца принес отравленный напиток и заставил своих жертв его выпить. А потом так же быстро и тем же путем ушел, унеся с собой все улики. Это, как я считаю, единственно возможное решение.

– Нет, это не единственное решение. Это лишь одно из возможных решений, – быстро прервал его Кеннеди.

– Вы считаете, что это сделал кто-то из домашних? – тут же уточнил я.

– Я считаю, – взвешивая каждое слово, ответил Крейг, – что дать им яд мог только человек, которого они оба хорошо знали.

Наступило молчание, которое прервал я.

– Как я слышал в редакции «Стар», многие жители Уиллистона поговаривают, что Мэриан сильно завидовала своей сестре Лоре, которая сумела завладеть таким завидным женихом. И это подозрительно.

Уитни достал из своего объемистого портфеля еще один документ. Это были показания, данные под присягой и подписанные миссис Уэйнрайт. Там говорилось:

«Перед лицом Господа Бога утверждаю, что моя дочь Мэриан не виновна. Если вы хотите узнать больше, изучите прошлую жизнь мистера Темплтона до того, как они обручились с Лорой. Лора никогда в жизни не совершила бы самоубийство, даже если бы мистер Темплтон отказался на ней жениться. Она была слишком веселой и жизнерадостной. И мистер Уэйнрайт, и я сама всегда относились к нашим дочерям Лоре и Мэриан совершенно одинаково. Разумеется, они иногда ссорились, как бывает у всех сестер, но, насколько мне известно, у них никогда не было серьезных разногласий. Я знаю это, потому что у меня с нашими девочками всегда были близкие отношения. Нет, Лору убил кто-то посторонний».

Похоже, Кеннеди не счел это заявление очень важным.

– Давайте разберемся, – задумчиво начал он. – Во-первых, перед нами молодая женщина, чрезвычайно обаятельная и привлекательная как внешне, так и по характеру. У нее скоро свадьба, и, если верить сообщениям, ее счастью ничто не угрожает. Во-вторых, перед нами молодой мужчина, по общему мнению, с горячим, энергичным, оптимистическим характером. По-видимому, у него есть все, ради чего стоит жить. Пока все хорошо. Как я понимаю, все, кто расследовал это дело, старались исключить версии двойного самоубийства и убийства и самоубийства. Если все имеющиеся у нас факты верны, то это правильно. Мы это уточним позднее, при разговоре с коронером. А теперь, мистер Уитни, может, вы познакомите нас с тем, что узнали о прошлом двух несчастных влюбленных.

– Итак, Уэйнрайты – старожилы Уэстчестера. Они не очень богаты, но относятся к настоящей аристократии графства. У них только двое детей: Лора и Мэриан. Темплтоны относятся к тому же кругу. Все их дети ходили в частную школу в Уайт-Плейнс, где познакомились со Сквайлером Вандердайком. Эта четверка составляла своего рода аристократию школы. Я говорю об этом, потому что позднее Вандердайк стал первым мужем Лоры. Так что брак с Темплтоном стал для нее второй попыткой.

– Как давно они развелись? – сосредоточенно спросил Крейг.

– Около трех лет назад. Чуть погодя я расскажу об этом. Сестры поступили в колледж вместе, Темплтон стал изучать юриспруденцию, а Вандердайк поступил на факультет гражданского строительства. Дружба четверки на этом закончилась, но Лора и Вандердайк сохранили близкие отношения. Получив специальность, Вандердайк, благодаря своему дяде, занимавшему должность вице-президента Центральной железной дороги, поступил туда в строительный отдел, и они с Лорой поженились. Насколько мне удалось установить, в колледже Вандердайк слыл компанейским человеком, и примерно через два года после свадьбы его жена узнала то, что было известно всем в Уиллистоне: Вандердайк поддерживал особые отношения с женщиной по имени мисс Лапорт, живущей в Нью-Йорке.

– Лора Вандердайк, – продолжал Уитни, – сразу же наняла частного детектива для слежки за ним и на основе полученных улик потребовала развод. Все нужные документы были оформлены, и она снова взяла свою девичью фамилию.

– Как я сумел выяснить, Вандердайк исчез из ее жизни. Он уволился с железной дороги и присоединился к группе инженеров, работающих в верховьях Амазонки. Позднее он перебрался в Венесуэлу. Мисс Лапорт примерно тогда же тоже уехала в Южную Америку и некоторое время жила в Венесуэле, а потом в Перу.

– Похоже, Вандердайк порвал все свои прежние связи, но в настоящее время, как я выяснил, он находится в Нью-Йорке, где привлекает инвесторов для компании, по разработке недавно открытых залежей асфальта где-то в глухих местах Венесуэлы. Мисс Лапорт тоже вернулась в Нью-Йорк уже как миссис Ролстон с заявкой на ведение разработок в горах Венесуэлы.

– А Темплтон? – спросил Крейг. – У него были предыдущие матримониальные опыты?

– Нет, ничего не было. Разумеется, любовные связи были, в основном, среди членов загородного клуба. Он, кстати, тоже близко познакомился с мисс Лапорт, когда учился на юридическом факультете в Нью-Йорке. Но после того как начал работать, похоже, на пару лет забыл о девушках. Он стремился сделать карьеру и ради этого ни перед чем не останавливался. Он стал членом коллегии адвокатов, и отец взял его в качестве младшего партнера в фамильную фирму Темплтонов «Миллс и Темплтон». Вскоре он специализировался на расследованиях дел компаний, обещающих скорое богатство. Мне удалось выяснить, что расследования он вел успешно.

Кеннеди кивнул.

– А каков он был как человек, этот Темплтон? – спросил он.

– Очень известный как в загородном клубе, так и в профессиональной среде в Нью-Йорке, – сообщил окружной прокурор. – Была у него командирская жилка… Темплтоны все такие. Сомневаюсь, что найдется много молодых людей, даже с такими же связями, которые сумели бы к тридцати пяти годам завоевать подобную репутацию. В обществе он тоже пользовался популярностью, особенно привлекая пронырливых мамаш из загородного клуба, у которых дочери ходили в невестах. Он увлекался автомобилями и различными видами спорта, но был силен и в политике. Поэтому и рос так быстро.

– Словом, если вкратце, то Темплтон снова встретился с девицами Уэйнрайт прошлым летом в отеле на Лонг-Айленде. Сестры как раз вернулись из длительной поездки за границу, где провели большую часть времени на Дальнем Востоке со своим отцом, у фирмы которого есть деловые интересы в Китае. Девушки очень привлекательны. Они ездят верхом и играют в теннис и гольф лучше многих мужчин. Поэтому Темплтон стал частым гостем в доме Уэйнрайтов в Уиллистоне.

– От людей, которые хорошо знакомы с ними, я узнал, что сначала он обратил внимание на Мэриан, эффектную и амбициозную молодую женщину. Почти каждый день автомобиль Темплтона останавливался у дома Уэйнрайтов, и девушки вместе с ним и одним из его приятелей по загородному клубу отправлялись прокатиться. Мне говорили, что тогда Мэриан всегда садилась на переднее сиденье рядом с Темплтоном. Но в Уиллистоне все на виду, и через несколько недель пошли разговоры о том, что теперь переднее сиденье занимает Лора. Частенько она и сама вела машину, причем делала это очень умело. Короче говоря, вскоре после этого было объявлено о помолвке…

Когда мы уже шли с уютной маленькой станции Уиллистон, Кеннеди спросил:

– Еще один вопрос, мистер Уитни. Как Мэриан отнеслась к помолвке.

Окружной прокурор заколебался.

– Буду предельно откровенен, мистер Кеннеди, – наконец ответил он. – В загородном клубе мне говорили, что отношения между девушками стали холодными. Потому-то я попросил миссис Уэйнрайт дать показания. Я стараюсь быть справедливым по отношению ко всем, кто замешан в этом деле.

Несмотря на позднее время, мы нашли коронера вполне расположенным к беседе.

– Мой друг мистер Уитни все еще придерживается версии отравления, – начал коронер. – Между тем все, абсолютно все, свидетельствует об асфиксии. Если бы я обнаружил в помещении хотя бы слабые следы светильного газа, я сразу дал бы заключение об асфиксии. Все симптомы говорят именно об этом. Но асфиксия вызвана не утечкой бытового газа.

В комнате стоит антикварный светильник на древесном угле, и я удостоверился, что он горел. Несмотря на хорошую вентиляцию, подобное устройство повышает уровень окиси углерода, то есть угарного газа, всегда присутствующего в продуктах горения, до пяти или даже десяти процентов. Даже незначительное количество этого газа в помещении не проявляет себя запахом, но вызывает сильную головную боль. Известен случай, когда целая семья в Глазго незаметно для себя отравилась из-за утечки этого газа. Если его уровень в воздухе превышает один процент, это уже смертельно опасно, особенно если дышать таким воздухом длительное время. Как вы знаете, такая ядовитая газовая смесь, губительная для человека, образуется при горении и, например, после взрыва в руднике.

Я хочу поделиться с вами секретными сведениями, которые еще не попали в газеты. Сегодня я провел эксперимент в закрытой комнате с зажженным светильником. На некотором расстоянии от него я поместил кошку в клетке, чтобы она не могла убежать. Через полтора часа кошка погибла от асфиксии.

Коронер сообщил об этом с триумфальным видом, который заставил окружного прокурора помрачнеть.

Кеннеди внимательно выслушал этот рассказ.

– Вы сохранили образцы крови мистера Темплтона и мисс Уэйнрайт? – спросил он.

– Разумеется. Они в моем кабинете.

Коронер, который одновременно являлся местным врачом, провел нас к себе в частный кабинет.

– А где кошка? – уточнил Крейг.

Доктор Нотт показал на закрытую корзину.

Кеннеди тут же взял образец крови животного и сравнил его на свет с образцами крови людей. Разница была очевидной.

– Понимаете, – объяснил Крейг, – оксид углерода, смешиваясь с кровью, разрушает красные кровяные тельца и меняет цвет крови. Нет, доктор, боюсь, что влюбленных убил не угарный газ. Хотя кошку, несомненно, убил именно он.

Доктор Нотт помрачнел, но не сдался.

– Если на кону стоит моя медицинская репутация, – повторил он, – мне придется настоять на асфиксии. Ошибиться я не могу, слишком часто я ее видел. Виновата здесь окись углерода или что-то другое, но Темплтон и мисс Уэйнрайт умерли от удушья.

Теперь уже Уитни рискнул высказать свое мнение.

– Я всегда склонялся к версии цианистого калия, который могли подсыпать в напиток или, скажем, ввести с помощью шприца, – сказал он. – Один из химиков сообщил, что во ртах у жертв, возможно, сохранились слабые следы этого яда.

– Если бы смерть произошла от цианистого калия, – заметил Крейг, задумчиво глядя на две колбы, стоящие на столе, – эти образцы стали бы синеватыми и комковатыми. Но это не так. И потом, в слюне содержится вещество, которое участвует в процессе пищеварения. Оно дает такую реакцию, что его можно легко спутать со слабыми следами цианистого калия. Полагаю, это объясняет открытие химика, ни больше, ни меньше. Нет, версия цианистого калия не годится.

– Один из химиков вспомнил про рвотный орех, – поддержал его коронер. – Он сказал, что это был не рвотный орех, но анализ крови показал что-то очень похожее на него. Кстати, мы искали следы морфия, хлороформа, эфира, всех обычных ядов, а также некоторых менее известных алкалоидов. Поверьте, профессор Кеннеди, это была асфиксия.

По выражению лица Кеннеди я понял, что в сплошной тьме блеснул наконец луч света.

– У вас в кабинете есть скипидар? – спросил он.

Коронер покачал головой и взялся было за телефон, чтобы позвонить в местную аптеку.

– Или эфир? – остановил его Крейг. – Сойдет и эфир.

– Да, конечно, сколько угодно.

Крейг отлил немного крови из одной колбы в пробирку и добавил туда несколько капель эфира. Там образовалось темное облачко и выпал осадок. Кеннеди спокойно улыбнулся и тихо, словно только для себя, произнес:

– Так я и думал.

– Что это? – с любопытством спросил коронер. – Рвотный орех?

Гладя на черный осадок, Крейг покачал головой.

– Насчет асфиксии вы совершенно правы, доктор, – медленно произнес он. – Но причина ее другая. Дело не в окиси углерода и не в бытовом газе. Вы, мистер Уитни, тоже правы насчет яда. Но об этом яде никто из вас не слышал.

– Что же это? – дружно спросили мы.

– Позвольте мне взять эти образцы и провести еще несколько тестов. Я уверен, что не ошибаюсь, но для меня это тоже новость. Подождите до завтрашнего вечера, когда я завершу создание цепочки улик. Тогда я сердечно приглашаю вас всех прибыть ко мне в университетскую лабораторию. Вас, мистер Уитни, я попрошу взять с собой ордер на арест некоего неизвестного лица. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы Уэйнрайты, в частности Мэриан, тоже были там. Можете сообщить инспектору О’Коннору, что нам нужны мистер Вандердайк и миссис Ролстон как ключевые свидетели… А теперь пора расстаться, но не забудьте обязательно обеспечить присутствие этих пяти человек. Спокойной ночи, джентльмены.

Обратно в город мы ехали молча, только на подъезде к станции Кеннеди заметил:

– Видите ли, Уолтер, эти люди, как и газетчики, заблудились в море самых разных фактов. Они думали о них больше, чем о самом преступлении. Я вот пытаюсь придумать, как получить все возможные сведения о концессии Вандердайка, заявке на рудник миссис Ролстон и точном маршруте Уэйнрайтов в путешествии на Дальний Восток. Вы уверены, что сумеете раздобыть для меня всю эту информацию? Полагаю, что мне потребуется целый день, чтобы выделить тот яд и на этой основе создать убедительную цепь доказательств. Тем временем, вы очень поможете мне, если сумеете встретиться с Вандердайком и миссис Ролстон. Уверен, что они покажутся вам очень интересными людьми.

– Мне говорили, что эта женщина прекрасный специалист в области финансов, – ответил я, молча соглашаясь с поручением Крейга. – По ее словам, рудник, на который она подала заявку, расположен рядом с разработками группы крупнейших американских капиталистов, которые не хотят терпеть конкурента. Эта история помогает ей загребать деньги лопатой везде, где удается. Вандейрдайка я не знаю, никогда о нем раньше не слышал, но наверняка он ведет такую же затейливую игру.

– Только не проговоритесь им, что беседуете в связи с этим делом, – предостерег меня Крейг.

Назавтра с самого утра я отправился в поисках фактов. Правда, Кеннеди опередил меня и уже работал в лаборатории. Разговорить миссис Ролстон о ее затруднениях с властями оказалось совсем не трудно. Для этого мне даже не потребовалось затрагивать тему о смерти Темплтона. Она охотно сообщила, что при ведении ее дела он отнесся к ней несправедливо, хотя они были хорошо знакомы с ним очень давно. Она даже дала понять, что, по ее мнению, он представлял группу капиталистов, которые старались с помощью властей закрепить свою монополию и воспрепятствовать созданию ее разработок. Было это заблуждение или просто часть ее хитроумного плана, я не сумел выяснить. Однако заметил, что о Темплтоне она говорила взвешенно и бесстрастно, изо всех сил стараясь возложить вину за вмешательство властей только на своих конкурентов.

Меня очень удивило, когда я обнаружил в справочнике, что офис Вандердайка находится этажом ниже в том же здании. Он был открыт, но дела там еще не велись из-за формальностей с Почтовой службой.

Вандердайк был из тех людей, которых я повидал уже немало. Изысканно одетый, он наглядно демонстрировал все признаки процветания, что является основным капиталом, когда человек занимается продажей ценных бумаг. Когда я сказал, что в тяжбе с Почтовой службой представляю другую сторону, он схватил мою протянутую руку обеими руками так, словно знал меня всю жизнь. Только то, что он никогда меня раньше не встречал, помешало ему обращаться ко мне по имени. Я сделал себе заметку в памяти о наборе его драгоценностей, включая булавку в галстуке, напоминающую всемирно известный алмаз Хоупа, массивную цепь от карманных часов поперек груди и великолепный лазуритовый перстень с печаткой на руке, обхватившей мою руку. Он заметил, что я смотрю на перстень, и улыбнулся.

– Дорогой друг, у нас такие запасы этого камня, что мы могли бы разбогатеть, если бы достали технику для его разработки. Знаете, сэр, у нас столько лазурита, что мы изготовили бы достаточно ультрамарина для всех художников на планете до скончания веков. По сути, его можно просто дробить и продавать как краску. И это только небольшое дополнение к основному богатству нашей концессии. Главное там асфальт. Вот где большие деньги. Когда мы возьмемся за дело, старый асфальтовый концерн просто растает, да-да, растает.

Он выпустил облачко табачного дыма и позволил ему растаять в воздухе.

Однако, когда речь пошла о тяжбах, Вандердайк оказался куда менее разговорчивым, чем миссис Ролстон, но в то же время гораздо более снисходительным по отношению к Почтовой службе и Темплтону.

– Бедняга Темплтон, – сказал он. – Много лет назад, еще в детстве, мы дружили. Вместе ходили в школу и все такое прочее. Но с тех пор, как я встал у него на пути… Нет, скорее, он встал у меня на пути в этом разбирательстве. Так вот, с тех пор я мало что о нем знаю. Должен признать, что он был умный парень. Для штата это потеря. Но мои адвокаты говорят, что мы все равно выиграли бы дело, даже если бы эта трагедия не случилась. Совершенно неожиданный случай, верно? Я по старой памяти прочитал, что пишут об этом газеты, но так ничего и не понял.

Я промолчал, только удивился, что он так легко обошел смерть женщины, которая когда-то была его женой. Однако я не сказал ничего. Поэтому он вновь завел речь о сокровищах венесуэльской концессии и вручил мне кое-какую «литературу», которую я сунул в карман для последующего просмотра.

От Вандердайка я отправился в редакцию испано-американской газеты, чей редактор был отлично информирован о южноамериканских делах.

– Знаю ли я миссис Ролстон? – переспросил он, закуривая черную сигару из тех, которые выглядят устрашающе, но на поверку оказываются очень слабыми. – Можно сказать, да. Я расскажу вам о ней небольшую историю. Три или четыре года назад она появилась в Каракасе. Я не знаю, кем был мистер Ролстон, возможно, никакого мистера Ролстона вообще не существовало. Как бы то ни было, она установила связи с официальными кругами правительства Сиприано Кастро и добилась успеха в самых разных аферах. Отличная деловая хватка помогла ей представлять интересы определенной группы американцев. Однако, как вы, наверно, помните, вскоре после ухода Кастро все его бывшие высокопоставленные приверженцы тоже были отстранены от власти. Похоже, некоторые старые концессионеры поддерживали обе стороны. А эта американская группа была связана с человеком по имени Вандердайк, который находился на стороне противников Кастро. Словом, когда миссис Ролстон пришлось уехать, она спокойно уплыла через Панаму на другую сторону континента, в Перу. Они ей хорошо заплатили, и Вандердайк сыграл в этом решающую роль.

И, конечно, они с Вандердайком были хорошими друзьями, очень близкими. Думаю, они познакомились еще здесь, в Штатах. И свои роли в то время сыграли отлично. Но дела в Венесуэле пошли плохо, и концессионеры посчитали, что Вандердайк им тоже больше не нужен. Вот они оба, Вандердайк и миссис Ролстон, и оказались теперь здесь, в Нью-Йорке, с двумя самыми скандальными схемами финансирования, которые когда-либо предпринимались на Уолл-стрит. Офисы у них в одном здании, они тесно сотрудничают. А недавно я узнал, что ими обоими заинтересовался генеральный прокурор штата.

С этой информацией и очень скудными сведениями о поездке Уэйнрайтов на Дальний Восток, где они, очевидно, побывали в каких-то захолустных местах, я поспешил к Кеннеди. Его я нашел в окружении бутылей, пробирок, колб, реторт, горелок Бунзена и прочих, как я решил, атрибутов науки и искусства химии.

Мне не понравился его вид. Руки у него дрожали, глаза слезились, но его задело, когда я предположил, что он слишком увлекся расследованием дела. Меня обеспокоило его состояние, но, не желая его обижать, я ушел, позволив ему продолжить работу до конца дня, и вернулся только к обеду, чтобы проследить, не забыл ли он о еде. Профессор уже заканчивал приготовления к вечеру. Понятно, что они были просты. Практически единственное, что я увидел, это прибор, состоящий из резиновой воронки, соединенной с резиновой трубкой, которая, в свою очередь, была опущена в колбу, на четверть наполненную водой. Из колбы выходила еще одна трубка, которая подсоединялась к баллону с кислородом.

На столе стояли колбы с различными жидкостями и лежали какие-то химикалии. Среди прочего было там еще что-то вроде разрезанной тыквы, внутренние стенки которой покрывало черное вещество, а в углу стоял ящичек, откуда раздавались такие звуки, словно там находилась какая-то живность.

Я не стал приставать к Кеннеди с вопросами, только обрадовался, что он согласился прогуляться со мной в многолюдный ресторанчик.

В тот вечер в лаборатории Кеннеди собралось на редкость много гостей. Пришли мистер и миссис Уэйнрайт, а также мисс Мэриан, причем женщины скрыли лица вуалями. В числе первых появились доктор Нотт и мистер Уитни. Позднее подошли мистер Вандердайк и последними миссис Ролстон и инспектор О’Коннор. Чувствовалось, что некоторые гости явились сюда неохотно.

– Для начала, – заявил Кеннеди, – я вкратце изложу все факты в этом деле.

И он суммировал их, сделав, к моему удивлению, особый упор на доказательствах того, что влюбленная пара погибла от асфиксии.

– Но это не обычное удушение, – продолжал он. – В этом случае мы имеем дело с одним из самых малоизвестных ядов. Мельчайшая доза вещества, которую невозможно увидеть невооруженным взглядом, на кончике шприца или ланцета, укол, едва ощутимый при любых обстоятельствах, а тем более, когда внимание чем-то отвлечено, – и никакая сила в мире, если жертва не предупреждена заранее и не подготовилась, уже не спасет человека, которому сделали такой укол.

Крейг помолчал, но никто из гостей не выказал особого волнения.

– Как я установил, этот яд воздействует на так называемые замыкательные пластинки мышц и нервов. Результатом этого становится полный паралич при сохранении сознания, чувственных ощущений, кровообращения и дыхания до наступления конца. Видимо, это самый мощный седатив из тех, что мне известны. Введенный даже в самом незначительном количестве, он вызывает в конце концов смерть от асфиксии – из-за паралича дыхательных мускулов. Именно поэтому такая асфиксия очень удивила коронера… Сейчас я введу белой мыши небольшую дозу сыворотки крови жертв.

Он вынул из коробки мышку и с помощью шприца ввел ей сыворотку. Укол был таким легким, что мышь даже не вздрогнула, но мы увидели, что жизнь как бы покидает ее без боли и сопротивления. У нее просто остановилось дыхание.

Потом Кеннеди взял тыкву, которую я видел у него на столе, и ножом подцепил крохотную частичку черного, похожего на лакрицу вещества, которым она была покрыта. Растворив эту частичку в спирте, он стерильным шприцом повторил эксперимент с другой мышью. Эффект был точно таким же, как и с кровью.

Я не заметил эмоциональной реакции ни у кого из присутствующих, только мисс Мэриан Уэйнрайт еле слышно вскрикнула. Я не смог понять, что тому причиной: мягкосердечность или чувство вины.

Мы все внимательно следили за действиями Крейга. Особенно заинтересовался ими доктор Нотт, который теперь решил вмешаться.

– Профессор Кеннеди, можно задать вопрос? Действительно, обе мыши погибли совершенно одинаково, но есть ли у вас доказательство, что в обоих случаях действовал один и тот же яд? Если яд один и тот же, вы можете доказать, что он воздействует на человека аналогичным образом? И что в крови у жертв его обнаружено достаточно, чтобы причинить им смерть? Иными словами, я бы хотел, чтобы все сомнения были исключены. Почему вы совершенно уверены, что этот яд, который вы обнаружили вчера вечером у меня в кабинете в этом черном налете, когда добавили эфир, – почему вы считаете, что именно он вызвал у жертв асфиксию?

Спокойный ответ Крейга поразил меня как никогда раньше.

– Я выделил его в крови жертв, извлек оттуда, стерилизовал и испробовал на себе.

Мы продолжали слушать Крейга, не сводя с него глаз, в безмолвном изумлении.

– В общем, я сумел выдержать введение шести сантиграммов^{1} яда из образцов крови жертв, – продолжил он. – Начал я с небольшой дозы в два сантиграмма. Я ввел ее себе подкожно в правую руку. Потом я стал медленно дополнять полученную дозу до трех, а затем и четырех сантиграммов. Никаких заметных изменений я не почувствовал, кроме небольшого головокружения, еле заметной потери пространственной ориентировки, выраженной апатии, а также исключительно сильной и продолжительной головной боли. Зато пять сантиграммов дали уже заметный эффект. Головокружение и потеря пространственной ориентировки стали мучительными. А когда я ввел шесть сантиграммов, то есть все полученное из образцов крови, то по-настоящему испугался, что расстанусь с жизнью прямо сейчас, в этой лаборатории.

Вероятно, с моей стороны было не слишком благоразумно делать себе такие инъекции в тот день, когда я, можно сказать, перегрелся и переутомился, долго и упорно занимаясь этим делом. Но, как бы то ни было, последний сантиграмм, добавленный к предыдущим пяти, заставил меня испугаться, что именно он и завершит мой эксперимент раз и навсегда.

Через три минуты после инъекции головокружение и потеря пространственной ориентации настолько усилились, что хождение стало почти невозможным. Еще через минуту меня внезапно охватила слабость, а серьезные трудности с дыханием заставили меня осознать, что мне просто необходимо ходить, махать руками, словом, как-то двигаться. Мне показалось, что легкие у меня слиплись, а грудные мышцы отказываются работать. Все поплыло у меня перед глазами, и вскоре мне пришлось двигаться по лаборатории неверными шагами, сильно опираясь на край стола, чтобы не упасть на пол. Мне показалось, что я несколько часов с трудом ловил воздух. Это напомнило мне о том, что я испытал когда-то в «Пещере ветров» у Ниагарского водопада, где в атмосфере больше воды, чем воздуха. Судя по часам, такое предсмертное состояние длилось всего двадцать минут. Но такие двадцать минут невозможно забыть, и я советую всем, кто по глупости решится повторить мой эксперимент, остановиться на уровне пяти сантиграммов.

Сколько ввели жертвам, доктор Нотт, сказать не могу, но наверняка намного больше, чем ввел себе я. Шесть сантиграммов, которые я выделил из образцов крови, это всего лишь девять десятых грана. Полагаю, я ответил на ваш вопрос.

Доктор Нотт был так ошеломлен, что не сумел ничего произнести.

– Так что же это за смертельный яд? – продолжал Крейг, предвосхищая наши вопросы. – Мне удалось получить его образец в Музее естественной истории. Он содержится там в небольшой тыкве, которую иначе называют калабаш. Это черноватое хрупкое вещество покрывает стенки тыквы, как если бы его налили туда в жидком виде и оставили высохнуть. По сути, так и поступают те, кто изготавливает этот яд в ходе длительного и частично тайного процесса.

Он положил тыкву на край стола, где мы все могли ее видеть. Честно говоря, мне даже смотреть на нее было страшно.

– Первым привез это вещество в Европу известный путешественник сэр Роберт Шомбург, а описал его Дарвин. Сейчас оно есть в продаже, и его можно найти в «Фармакопее США» как лекарство. Оно используется как стимулятор сердечной деятельности, но, разумеется, в минимальных дозах.

Крейг открыл книгу на заложенной им странице:

– По крайней мере, один человек в этом помещении может оценить характерные особенности того эпизода, который я собираюсь прочесть. Он иллюстрирует, как выглядит смерть от этого яда. Два туземца из той части света, откуда происходит это вещество, однажды вели охоту. Их оружие составляли духовые трубки и колчаны с тонкими, изготовленными из бамбука стрелками, чьи кончики были смазаны этим ядом. Один из них пустил стрелку вверх, но промахнулся. Стрелка отскочила от дерева и упала на самого охотника. Вот как описывает другой туземец то, что произошло дальше:

«Куакка вынимает стрелу из плеча. Молча. Кладет ее в колчан и бросает его в ручей. Отдает мне духовую трубку для своего маленького сына. Говорит, чтобы я передал его прощальный привет жене и всей деревне. Потом ложится на землю. Его язык больше не шевелится. Глаза не смотрят. Он складывает руки. Он медленно перекатывается. Его губы двигаются без звука. Я слышу его сердце. Оно стучит быстро, а потом медленно. Куакка выстрелил свою последнюю стрелку вурали».

Мы переглянулись, чувствуя, как нас охватывает ужас. Вурали. Что это? В помещении несколько путешественников, побывавших на Востоке и в Южной Америке. Кто знаком с этим ядом?

– Вурали, он же кураре, – неторопливо пояснил Крейг, – это хорошо известный яд, которым в Южной Америке, в верховьях Ориноко, смазывают кончики стрел. Его основной ингредиент добывают из коры дерева стрихнос токсифера, от которого получают и рвотные орехи.

И тут меня осенило. Я быстро бросил взгляд в ту сторону, где чуть позади миссис Ролстон сидел Вандердайк. Как подсказали мне его каменный взгляд и затрудненное дыхание, он понял, что значит эксперимент Кеннеди.

– О Господи, Крейг! – выдохнул я. – Рвотное!.. Скорее!.. Вандердайк…

Мелькнувшей на лице у Вандердайка улыбки было достаточно, чтобы сообщить, что он для нас уже недоступен.

– Вандердайк, – произнес Крейг, сохраняя спокойствие, которое показалось мне жестоким. – Значит, это вы были тем гостем, который последним видел Лору Уэйнрайт и Джона Темплтона в живых? Я не знаю, выпускали ли в них стрелки, но вы – убийца.

Как бы в знак согласия Вандердайк поднял руку. Она медленно опустилась, и я заметил перстень с синим лазуритом.

Миссис Ролстон бросилась к нему.

– Сделайте же что-нибудь! У кого-нибудь есть противоядие? Не дайте ему умереть! – выкрикнула она.

– Вы убийца, – повторил Кеннеди, как бы требуя последнего ответа.

Рука снова двинулась в знак подтверждения, а Вандердайк пошевелил пальцем, на котором сверкал перстень.

Пока наше внимание было приковано к Вандердайку, мисс Ролстон незаметно подошла к столу и схватила тыкву. Прежде чем О’Коннор сумел ее остановить, она сунула язык в черное вещество внутри нее. Ей досталось совсем немного, потому что О’Коннор тут же смахнул его с ее губ и, разбив стекло, выбросил тыкву в окно.

– Кеннеди, – отчаянно выкрикнул он. – Миссис Ролстон проглотила его.

Кеннеди так сосредоточился на Вандердайке, что мне пришлось повторить слова инспектора. Не поднимая головы, Крейг сказал:

– Да ладно, его можно глотать. Странно, но этот яд не приносит особого вреда, даже если проглотить его большое количество. Сомневаюсь, чтобы миссис Ролстон когда-нибудь раньше слышала о нем, разве что какие-то слухи. Иначе она бы поцарапала себе кожу вместо того, чтобы глотать.

Если раньше Крейг не обращал внимание на состояние Вандердайка, то теперь, когда признание было получено, ретиво взялся за работу. Он быстро положил Вандердайка навзничь на полу и достал устройство, которое я видел днем.

– Я к этому подготовился, – торопливо пояснил Кеннеди. – Это аппарат для искусственного дыхания. Нотт, накройте ему нос резиновой воронкой и пустите кислород из баллона. Вытащите у него изо рта язык, чтобы он не опустился, не перекрыл горло и не задушил его. Я поработаю с руками. Уолтер, сделайте из носового платка давящую повязку и перетяните мускулы его левой руки. Это не позволит яду из руки распространиться по всему телу. От этого яда есть только одно противоядие – искусственное дыхание.

Кеннеди энергично работал, выполняя те же движения, как и при спасении утопленника. Миссис Ролстон опустилась на колени рядом с Вандердайком, целуя ему руки и лоб и тихо плача.

– Скайлер, бедный мальчик, даже не знаю, как он ухитрился это сделать. Я весь день провела с ним. Мы ездили в машине, и когда проезжали по Уиллистону, он сказал, что на минутку остановится и пожелает Темплтону счастья. Я ничуть не удивилась этому, потому что он больше не сердился на Лору Уэйнрайт, а Темплтон, выступая в тяжбе против нас, всего лишь выполнял свои обязанности адвоката. Я простила Джона за то, что он оказался на стороне обвинения, а вот Скайлер, как оказалось, нет. О мой бедный мальчик, зачем ты это сделал? Мы могли бы куда-нибудь уехать и начать все сначала… Это было бы не впервые.

Наконец, ресницы у Вандердайка дрогнули, и он пару раз самостоятельно сделал вдох. Похоже, он осознал, где находится. Собрав все силы, он поднял руку, медленно провел ею по лицу и в изнеможении снова откинулся на спину.

И на этот раз все же ускользнул от правосудия. Царапину на лице нельзя было перекрыть давящей повязкой. Глаза у него потухли, он все еще слышал и понимал, но двигаться и говорить уже не мог. Жизнь медленно уходила из его конечностей, его лица, его груди и, наконец, его глаз. Вряд ли можно представить, какие страшные муки испытывал его разум, когда ощущал, как один за другим отмирают все органы его тела, которое в расцвете сил постепенно превращается в труп.

Я в отчаянии смотрел на царапину у него на лице.

– Как ему удалось это сделать? – спросил я.

Крейг осторожно снял у покойника с пальца перстень с лазуритом и внимательно его осмотрел. Возле голубого камня он обнаружил отверстие со спрятанной там иглой для инъекций. Она выдвигалась с помощью пружины и соединялась с небольшим хранилищем внутри перстня. Таким образом, убийца мог произвести смертельный укол, обмениваясь с жертвой рукопожатием.

У меня мороз пробежал по коже. Ведь и мою руку однажды сжимала рука с отравленным перстнем, который отправил Темплтона и его невесту, а теперь и самого Вандердайка на тот свет.

Перевод с английского: Михаил Максаков

Амброз БИРС
МОЙ СОБСТВЕННЫЙ ПРИЗРАК

Случай, о котором я хочу поведать, произошел лично со мной. И хотя мне уже доводилось рассказывать об этих событиях раза три или четыре, не думаю, что слишком их приукрасил. Но, когда история передается из уст в уста, это происходит неизбежно. Потому я и решил изложить все в печатном виде – так сказать, зафиксировать истину, прежде чем молва извратит то, что было на самом деле. Неоднократно мне приходилось наблюдать – происходило это со мной или с другими людьми, – как подводят нас наши собственные чувства: например, то, что мы только видели, вдруг дополнительно обретает еще и звук, а пережитое сильное волнение рождает тактильные ощущения, которых, казалось, быть не могло. Хотя события, о которых пойдет речь, вызвали у меня сильные переживания, льщу себя надеждой, что мне поверят.

В то же время я совершенно убежден, что центральный эпизод истории, как бы скептически я ни относился ко всему сверхъестественному, иного объяснения, все-таки, не имеет. Именно сверхъестественный его характер и представляется мне самым простым и разумным объяснением.

Около четырех лет тому назад, я жил тогда в Лондоне, мне довелось ночевать в доме моего друга, расположенном в одном из пригородов неподалеку от знаменитого Хрустального дворца^{2}. Хотя я боюсь спровоцировать недоверие к своим словам, скрывать имя джентльмена – хозяина дома, не вижу смысла. Его звали Том Худ-младший, сын покойного Томаса Худа, поэта. Его тоже нет среди живых. Разумеется, есть некая ирония в том, что при крещении ему дали имя отца. Впрочем, сестра на надгробии брата исправила невольную ошибку.

Так вот, у Тома был небольшой, но уникальный в своем роде дом, полный, и даже более чем полный, всевозможных необычных и незаурядных вещей – редких книг, предметов искусства, сувениров и безделушек – изысканных и очень древних. Позади этого необычного дома был сад – небольшой по размерам, но тоже очень необычный: в нем росли причудливые растения, цвели странные цветы. У нас была привычка выходить в этот сад по вечерам, после обеда, чтобы выкурить там по сигаре.

Потом мы шли наверх, и иной раз сидели целую ночь, попивая грог, покуривая трубки и рассуждая о вещах, в большей или меньшей мере связанных с этим миром и миром потусторонним. Ни он, ни я не отличались ортодоксальными взглядами, но Том, как мне кажется, все же был подвержен суевериям. Впрочем, его суеверность была почти неуловима и столь прихотлива в своих проявлениях, что и сейчас не возьмусь определить ни ее характер, ни найти для нее границ или пределов. Вполне может быть – причина в неразвитом религиозном чувстве или в его философских убеждениях. Возможно, он так чувствовал или просто шутил. Как бы там ни было, но беседы наши были восхитительны, это был пир мысли, порхающей в удивительном танце и размышляющей о вещах непознаваемых и потусторонних, лишь изредка возвращающейся к миру материальному, – когда нужно было долить вина в стакан или набить табаком трубку.

Том недавно потерял жену – видимо потому мы много размышляли о смерти, говорили о бессмертии, о возможности душ умерших возвращаться на землю. И – как-то само собой получилось – поклялись друг другу, что тот из нас, кто умрет первым, обязательно подаст знак живому с «того света».

Эта клятва, насколько я помню, прозвучала как раз тогда, когда мы виделись в последний раз и провели всю ночь за разговорами. На следующий день я уехал из Лондона, потом жил в разных местах, пока не обосновался на долгое время в Уорвикшире, в городке Лемингтон.

Примерно в это время состояние здоровья Тома, которое и так никогда не было блестящим, стало быстро ухудшаться. Его частые письма ко мне содержали наполовину шутливые, наполовину серьезные предсказания приближающегося конца. Он знал, что смерть близка, знал об этом и я. Сейчас неловко об этом вспоминать, но мы оба – и он, и, что особенно печально, и я, не относились к приближающейся смерти серьезно, превратив ее в предмет для литературных упражнений – в стихах и прозе.

Однажды я получил телеграмму и поспешил в Лондон. Здесь самые худшие мои предчувствия подтвердились: Том умирал. Я остался подле него и разговаривал с ним в последний раз. Говорил он, и я запомнил его слова: он убеждал меня, что напрасно я упорствую в отрицании загробного существования, что я ошибаюсь. Он говорил очень серьезно, даже торжественно, поэтому слова его глубоко на меня повлияли, хотя, конечно, и не убедили, что существует еще какой-то иной мир, кроме этого, земного. Я вынужден был вернуться к себе в Лемингтон, а потому на похоронах не присутствовал. Тома погребли на Нанхэдском кладбище при большом стечении литературной братии Лондона – у многих в сердцах прискорбное это событие оставило след.

Несколько месяцев спустя, однажды вечером я бродил по окрестностям Лемингтона. Насколько помню, мое внимание, главным образом, было отдано лучам закатного солнца: они так живописно высветили башни замка в Уорвике – он стоял всего в двух милях от того места, где я находился. Утверждаю, я совершенно не думал о Томе и не вспоминал о нем в тот момент. Высокий, темноволосый человек шел по тропинке мне навстречу. Его глаза были устремлены на меня; их взгляд был так знаком и полон дружеского участия – это был Том! В тот момент мне не только не пришло в голову, что он несколько месяцев назад умер, я был скорее удивлен тем, что он делает здесь, в сотне миль от Лондона. Тем не менее все было совершенно естественно. Единственное, что меня поразило, это то, что он прошел мимо и не поздоровался со мной; более того, похоже, даже не заметил протянутую мной руку. Я был совершенно обескуражен. Мгновение спустя, когда растерянность моя прошла, я обернулся, чтобы окликнуть его, но я был абсолютно один – ни души кругом. Я оглянулся – ни впереди, ни позади меня никого не было. Это я помню отчетливо.

Нет нужды объяснять мои чувства: они были смутны, я пребывал в полной растерянности. То, с чем я столкнулся, было ничем иным, как воплощением души – призраком умершего друга. Он подал мне знак, что наша дружба продолжается – пусть и не так, как прежде, – а потом исчез. Как бы там ни было, но я не могу не доверять своим чувствам. Стоит ли говорить, какое сильное впечатление оказало на меня происшедшее, как суматошно на протяжении многих и многих месяцев начинало биться сердце, едва я вспоминал о том, что тогда произошло. Я, почти не верящий в привидения и призраки, вынужден был сдаться, – месяц за месяцем, снова и снова я приходил на то же место, где произошла встреча, – всегда в один и тот же час, в мельчайших подробностях повторяя то, что мог припомнить, но ничего не происходило. И хотя каждый раз я возвращался ни с чем, моя убежденность в том, что мертвые действительно мертвы, постепенно таяла.

Однажды – минуло, по крайней мере, несколько недель с той поры, как я забросил попытки повстречать призрак еще раз – я просто шел по улице, гулял без всякой цели. И вот я очутился там, где проходил множество раз – место это было мне хорошо знакомо. Вдруг легкое дуновение ветерка донесло до меня запах – он был очень знаком, особенный такой аромат, который я никогда ни с каким другим не спутаю. Я не знаю, как называется это растение, и, даже если мне его покажут, не признаю его по внешнему виду, но запах – никогда не забуду. Потому что оно росло в саду у Тома Худа, в его удивительном саду, в пригороде Лондона.

И сразу затем столкнулся… с моим призраком. Он материализовался, как я установил потом, в виде одного местного жителя. Господин этот был высок, кареглаз, дороден и большенос. Но нос его был приставлен к лицу, которое мне совершенно ничего не говорило. Я столкнулся с ним, идя по улице. Он не поздоровался, я – тоже. Но, скорее, от неожиданности. Пройдя шагов двадцать или тридцать, я остановился и оглянулся: призрак исчез – просто растворился. Укрыться ему было негде.

По крайней мере, я тогда так думал. Но потом тщательное исследование показало, что он свернул в незамеченный мной переулок. Как раз тогда, когда я пребывал в замешательстве.

Данное объяснение я привожу не потому, что оно полностью меня удовлетворяет, а потому, что на меня мог так подействовать знакомый запах – потому я и принял этого бедолагу за моего призрака. Чтобы воображение смогло отыскать следы сходства – а такое случается! – нужен толчок. Вот запах и стал им. Ассоциация возникла незаметно, я не осознавал ее, все сделал мой мозг, превратив совершенно непохожего на моего друга человека в моего призрака.

Разумеется, мне хочется верить в то, что Том Худ на самом деле сдержал свое обещание и пришел ко мне из другого мира. Но, в то же время, хотелось бы жить в согласии с самим собой и иметь твердую уверенность в том, что более такое не повторится.

Перевод с английского: Андрей Танасейчук

Анатолий БЕЛИЛОВСКИЙ
СОБАЧОНКА ООРИ

Молодой боец вскочил, вытянулся по стойке «смирно».

– Вольно, товарищ ефрейтор, – сказала офицер. – Садитесь, пожалуйста.

Белый халат на ее плечах скрывал погоны, оставлял на виду только кадуцеи в петлицах.

Солдат колебался. Офицер прислонилась к стене, халат упал с одного плеча, открывая погон с тремя звездочками и двумя просветами. У солдата округлились глаза.

– Прошу прощения, товарищ полковник, – сказал он и начал садиться, медленно и неуверенно, словно само тело сопротивлялось мысли сидеть при стоящем офицере.

– Сядьте, – сказала офицер тверже, тоном приказа.

– Спасибо, товарищ полковник, – сказал солдат; увидел, как нахмурилась офицер, и добавил: – В смысле, доктор.

Офицер улыбнулась и кивнула. Прядь седеющих волос выбилась из узла на ее затылке и упала на лицо. Она убрала волосы за ухо нетерпеливым жестом.

– Продолжайте.

Солдат снова заколебался.

– Это тоже приказ. Распоряжение врача. – Она показала на кадуцей в петлице.

– Спасибо, доктор, – повторил он. – Я только навестить пришел, я не пациент.

– Она пациент, – врач кивнула на койку.

Солдат посмотрел на распростертую на койке умирающую женщину, склонился к ней, взял ее руку и зашептал ей на языке, которого врач не понимала.

Холод.

Лежа на берегу в луже крови и тающего снега, она вслушивалась в канонаду, рев моторов, лязганье траков, что угодно, что указало бы: она не одна. Рук она уже не чувствовала, хотя видела правую на спусковом крючке своего «токарева-40», указательный палец примерз к металлу. Боли там, где снарядный осколок вошел ей в живот, она уже не ощущала, только холод. И холодное утешение при виде тел, разбросанных по льду у другого берега, одиннадцать черных точек на беспощадном белом снегу, на одиннадцать ваффен СС меньше, одиннадцать и еще двести три, записанных в книжке снайпера, всего на двести четырнадцать меньше тех, кто может угрожать…

Перед ней на миг возникло в ночи лицо Селима, а затем снова все накрыла тьма.

Она прислушалась.

Лаяла собачонка Оори.

– Помоги… – из пересохшего горла сквозь потрескавшиеся губы последней капелькой оставшейся силы упало слово.

Лай стих, но тишина не вернулась. Послышался звук вроде шелеста листьев на ветру.

Нет, постойте, сейчас зима, белый камуфляжный маскхалат для снега. Ни травы, где можно спрятаться, ни листьев, шепчущих ветру.

Шепот.

– Она жива?

– Не знаю.

Женщина шепчет по-русски.

Еще один голос – тоже женщина, или богиня.

– Пожалуйста, – еще одна капелька силы ушла, но сейчас она видела Селима с его широкой кривоватой улыбкой. Попыталась коснуться, не дотянулась. Неужели это Огушин, собирательница душ, или девятихвостый лис Кумихо? Она больше не могла различить реальность и бред. Оставались силы только на то, чтоб надеяться:

– Прошу, собачонка Оори, соединяющая влюбленных в разлуке…

Тьма сгустилась

– Прошу, небесная дева Онэули, покровительница сирот, прошу, Сестра Солнце и Братец Месяц…

– Прошу, хотя бы на миг…

– Дайте мне увидеться с родными…

– Вы были… близки? – спросила врач.

Солдат открыл рот, снова закрыл. Его глаза смотрели вдаль, сосредоточенные на чем-то невидимом.

– Извините, – сказала врач. – Глупый вопрос.

Солдат кивнул. Врач поняла его как «Да, мы были близки», а не как «Да, глупый вопрос».

Дыхание женщины стало затрудненным: серия резких вдохов-выдохов, затем более медленных и снова резких.

– Теперь недолго, – сказала врач. – Простите.

Солдат достал из кармана своей формы затрепанную записную книжку. Врач склонилась, чтобы посмотреть на нее.

– Ее дневник?

– Ее снайперская книжка.

– А, вижу…

Фамилия капитана Кривый, он украинец.

– Возраст?

– Девятнадцать, – ответила она. Совесть кольнула: вранье.

– Национальность?

– Узбечка, – снова укол, слабее.

– Почему хочешь на фронт?

Она не ожидала этого вопроса. Такой вопрос не задали бы мужчине. Или русскому.

Она пробежалась мысленно по списку правдоподобных вариантов лжи, и остановилась на частичной правде:

– Я хочу быть снайпером.

Капитан поднял взгляд от своих заметок. Льдисто-голубые глаза вперились ей в лицо.

– Снайпером? – сказал он. – А что ты разглядишь своими… – он прищурился, передразнивая ее черты.

Она посмотрела в спекшуюся пустыню за окном. В отдалении ехал в их сторону грузовик, поднимая облако пыли позади. Она показала в том направлении.

– Номер машины 43-11. – И вновь посмотрела на капитана.

Капитан встал, подошел к окну. Посмотрел на приближающийся грузовик, сощурился, на сей раз чтобы сосредоточить взгляд, высунулся из окна.

– Я вижу 11, – медленно сказал он. И после паузы: – Да. 43-11.

Он вернулся за стол, зачеркнул строчку в своем блокноте и написал другую.

– Годишься, – сказал он, а потом крикнул: – Следующий!

Рука женщины напряглась, слегка дрогнула. Солдат вложил снайперскую книжку в ее ладонь. Еще одно дрожание.

Врач прислонилась к дверному косяку. Дерево скрипнуло. Солдат поднял голову.

– Целый час ее выносили с берега, – сказал солдат. – Две сестры из медсанбата. В темноте. Под вражеским огнем. – Он покачал головой. – А потом еще тащили ее в дивизионный госпиталь, три километра.

Он коснулся своей груди, две медали звякнули.

– Что я ни сделай, мне с ними не сравняться.

Рука доктора шарила в кармане кителя. Пальцам нужно было что-нибудь – сигарета, скальпель; она теребила шов в кармане, скручивая волоконца ткани в шарик. Резать и шить легко. Слушать трудно.

Она посмотрела на книжку.

– Я запомню ее имя. Героев нельзя забывать.

Солдат поднял голову, посмотрел врачу в глаза. Она увидела в его взгляде сомнение, которое кристаллизовалось в решение.

–Это не ее настоящее имя, – медленно сказал он и вновь посмотрел на умирающую.

Врач посмотрела тоже. Сравнила черты умирающей и солдата, натренированный взгляд отметил различия.

Она потянулась за снайперской книжкой, с уважением перевернула страницы. Места: Сталинград, Курск, Смоленск. Даты: последняя – декабрь, 1943. Звания: шарфюрер СС, фельдфебель, гауптман. И на последней странице – набросок собачки и надпись не кириллицей и не арабской вязью. Она посмотрела в потолок, потом резко повернулась к солдату.

– Кореянка?

Солдат кивнул.

– Выдавала себя… – Пауза. – За казашку?

– Узбечку, – тихо сказал солдат.

– Тридцать седьмой? – спросила врач. Понизить голос в тон солдату вышло само собой, подавить желание оглянуться, нет ли кого за спиной – с трудом.

Солдат глянул вверх.

– Мало кто об этом помнит.

Врач не ответила.

– Мой дед баранью самсу продавал на станции, – сказал солдат. – И как-то поезд со ссыльными проезжал. Они уже месяц как из Владивостока следовали.

Пальцы врача шарили в кармане. Она прикусила губу.

– Остановились, чтобы мертвых в пустыне похоронить. Ее мать была среди них. Ей было тринадцать, круглая сирота… Дед привел ее в наш кишлак. Приняли в семью.

Селим вышел из военкомата, счастливо скалясь.

– Получилось! – крикнул он. – В школу снайперов попал. Тебе спасибо.

Она вдохнула.

– Ты им сказал?..

Он мотнул головой.

– Что ты. Не такой же я дурак. Как бы я сказал: «Да, товарищ капитан, одна мелкая девчонка научила меня охотиться»? Они бы тут же врача позвали, мою голову смотреть.

– Я не мелкая, Селим, – твердо сказала она. – Мне весной восемнадцать, и я тоже пойду добровольцем. Я попрошусь к тебе в часть, и мы снова будем вместе.

Его лицо помрачилось.

– Они не возьмут тебя. Извини.

– О чем ты? – она уперла руки в бока. – Они берут девушек!

– Они не берут корейцев, – прошептал он. – У них есть список неблагонадежных, которым можно только в обслугу: крымские татары, немцы, чеченцы.

Он посмотрел вниз, раздавил комок грязи сапогом, снова посмотрел на нее.

– Корейцы тоже. Прости.

Она не ответила, только глаза блеснули – совсем как ствол дедушкиной «мосинки». Совсем как тогда, на годовщину ее принятия в семью, когда, возвращаясь в кишлак с газелью и двумя зайцами на арбе, которую тянул ослик, она сказала на слишком чистом каракалпакском:

– Я вырасту, Селим, и тогда мы поженимся.

Врач привыкла к тишине, солдат – нет.

– Хотите верьте, хотите нет, но стрелять меня научила она.

Врач ничего не сказала. Снова перелистала уважительно снайперскую книжку.

– Да что это я, конечно, вы верите, полковник… Большинство людей…

– Большинство людей не командует военным госпиталем, – сказала врач. – Большинство не видело, из чего сделаны солдаты.

– Ну да. Вы же хирург.

– И это тоже, – шепнула она.

Прибывал поезд. Дым из его трубы редел, пыхтенье двигателя замедлялось.

– В этом смысла никакого, – сказал дядя Цой. – Во-первых, сейчас нет войны; японцев побили на Халхин-Голе, они не вернутся. Во-вторых, даже если бы вернулись, с чего бы мы им помогали? Мы сбежали от них из Кореи. А в-третьих, зачем переселять всех? Можно просто арестовать кулаков, таких, как Пак. – Он вздохнул. – Нет, это какая-то ошибка. Кто-то неправильно понял товарища Сталина, и когда все выяснится, поезд направят обратно. Надеюсь, не слишком поздно для сбора яблок.

Он посмотрел вверх и заметил, что племянница на него не смотрит. Она смотрела на приближающийся поезд.

– Это невежливо, – сказал дядя Цой. – Надо слушать, когда старшие говорят.

Она рассеянно кивнула.

– Ты что, поездов никогда не видела? – дядя Цой проследил ее взгляд.

Его лицо потемнело.

– Это не пассажирский поезд, – прошептал он. – Нас повезут в вагонах для скота. За десять тысяч километров.

Они ждали поезда в молчании.

Подошел человек, по виду – русский.

– Гражданин Цой? – выкрикнул он. – Который тута гражданин Цой?

Дядя Цой выпрямился.

– Видишь, – сказал он. – Кто-то понял, что это ошибка.

Он повернулся к русскому и поднял руку.

– Я Цой, – сказал он громко.

– Пройдемте со мной, – сказал русский вежливо.

Дядя повернулся к ней.

– Иди найди свою мать.

– Только вы, – сказал русский.

Поезд встал. Двери вагонов разъехались с грохотом.

– Все в вагоны! – заорал солдат с платформы.

Она смотрела, как дядю Цоя уводят прочь от поезда, мимо шеренги вооруженных солдат, пока мама не потянула ее за руку.

Она повернулась. В угольно-черных глазах мамы стояли слезы, бежали по ее щекам, бледным, бледней, чем когда-либо.

– Пойдем. Надо идти, – сказала мама. Кашель вырвался прежде, чем она успела прикрыть рот.

Они молча погрузились в вагон, нашли, где сесть. Потом загнали еще людей. И еще.

И наконец, по свистку, двери с тем же грохотом закрыли, и поезд тронулся.

– Братик мой, – прошептала мама.

Она прижалась к матери сильней. Они обе были слишком взрослыми для веры в собачонку Оори, но она решила, что никогда не вырастет настолько, чтобы перестать надеяться.

– Видишь цель? – спросил дядя Цой.

Ее голова склонилась над ложем дядиной берданки в маленьком кивке.

– Во что ты целишься? – спросил он.

– В большую шишку.

– Неправильно. Выбери чешуйку. Одну чешуйку на шишке. И целься в нее. Поняла?

Она снова кивнула.

– А теперь вдохни, выдохни, и на выдохе нажми на спуск.

Она нажала на спуск, лишь слегка дрогнув перед тем, как раздался выстрел и приклад ударил ее в плечо. Шишка дрогнула на ветке, но не упала.

– Еще две вещи, – сказал дядя Цой. – Во-первых, жми на спуск так медленно, чтобы выстрел был для тебя неожиданным. Поняла?

Она кивнула.

– А вторая?

– Потянись к своей цели, – сказал дядя Цой. – Кто-то представляет себе, что протягивает руку и касается ее. Кто-то говорит с целью в своем сердце. Кто-то просит прощения за выстрел. Чтобы попасть в цель, ты должна как-то быть к ней неравнодушна.

Она вновь прицелилась, вдохнула, выдохнула, представила, как собачонка Оори бежит от нее к ели и подпрыгивает, чтобы понюхать шишку, оставляет отпечаток своего мокрого носа на одной чешуйке.

Выстрел грохнул неожиданно и слегка напугал ее. Шишка разлетелась облаком щепок.

– Она так много говорила о своем дяде, что мне порой кажется, я сам его знал, – сказал солдат. – Иногда я почти слышал его голос, когда говорила она. «Когда Брат Месяц и Сестра Солнце жили вместе на горе Пэкту, у них была собачонка Оори, которую они оба любили. И когда верховный бог Чхончживан послал их в разные концы неба, Оори бегала от одного к другому, пока не соединила их вновь. Но когда они встретились, то могли смотреть только друг на друга и светили только друг другу, оставляя Землю в темноте, поэтому царица Пайчжи умолила Чхончживана позволять им встречаться только раз в месяц. Поэтому каждое новолуние Оори свободно бегает по миру, и, если ты слышишь лай в безлунную ночь, значит, Оори ищет тебя, чтобы привести к тому, о ком ты больше всего тоскуешь.

Голос солдата дрогнул на последних словах. Врач протянула руку, чтобы положить ему на плечо. Ее пальцы дрожали в сантиметрах от его погона, а затем она убрала руку и вытерла слезы. Сморгнула, надеясь, что глаза высохнут прежде, чем солдат поднимет голову. Полковники не плачут. Только не в присутствии ефрейторов.

Это осветительная ракета или уже рассвет? Как светло: и траву можно разглядеть, и берёзы в нежной листве, но ведь еще не весна – или уже неважно? Что она слышит – шаги роты на марше или удары пульса в ушах? И лица, смеющиеся лица тех, кого уже не чаяла встретить снова, и голоса, которых не чаяла услышать, кричат еще раз, еще один последний раз:

– Ура! Ура! Ура!

И прыгает у ног собачонка Оори, смешивая свой лай с радостным смехом и приветственными криками.

Пальцы еще раз сжались, грудь поднялась, опустилась, чтобы уже не подняться. Солдат высвободил руку из безжизненной хватки, разгладил волосы умершей, встал, лицом к лицу с доктором.

– Спасибо.

– За что?

– Мы смогли увидеться с ней, – сказал солдат.

– Это для вас так много значит?

– Для меня? – он поднял брови. – Неважно, что это значит для меня. Она так хотела. Она миллиона таких, как я, стоит, вы же знаете, – он охлопал свои карманы, нашел пилотку, надел, встал «смирно» и отдал честь.

– Разрешите… – и тут его голос сорвался.

Врач взяла фляжку с прикроватной тумбочки, поискала глазами стакан, не нашла, протянула фляжку солдату.

– Вот, выпей. Давай, не стесняйся.

Солдат поднял фляжку к губам, сделал длинный глоток.

– Спасибо, – сказал он. – И спасибо, что устроили ее сюда. Я знаю, что вы нарушили инструкции…

– Мы своих не бросаем, – перебила врач. – Это, кстати, и тебя касается. Иди поспи. Зайди в мой кабинет утром, секретарь подпишет продление увольнительной.

Солдат покачал головой. Он прошел мимо врача в коридор, обернулся, снова посмотрел в лицо умершей женщины.

– Прощай, бабушка, – сказал он. – Поклонись от меня дедушке Селиму. И всем своим товарищам, – он вздохнул. – И моим тоже.

Он повернулся к врачу.

– Пожалуйста, товарищ полковник, не приказывайте мне остаться. Мы тоже своих не бросаем. Если я опоздаю на день, значит, в моем отделении целый день будет на одного меньше, и… – он посмотрел на часы, – у меня через час борт до Кандагара.

Он снова вытянулся и отдал честь.

– Разрешите идти, – по-военному сухо.

– Разрешаю, – сказала врач и смотрела, как он уходит. Шагал он так, словно сменялся с караула у Вечного огня при памятнике Неизвестному солдату.

Врач подождала, пока его шаги не стихли, и только потом накрыла лицо умершей простыней.

Перевод с английского: Ольга Чигиринская

Ури ЛИФШИЦ
МАЯТНИК

Она достаточно взрослая, чтобы считаться женщиной, но достаточно невинна, чтобы представляться девушкой. Я внимательно провожаю ее взглядом, пока другие ребята из ее сопровождения маршируют с изумленными глазами за ней по всему городу. В качестве представителя полиции в Городском Совете я приветствую их, когда они появляются в нашем городе. Приветствие это вполне стандартное, формализованное, но самое главное, достаточно обтекаемое. Из толпы горожан кто-то кричит, что налоги задушат их. Она делает шаг вперед и спрашивает: «Что такое налоги?» Я пытаюсь объяснить ей, что каждый житель отдает что-то, что имеется у него, для всеобщего блага. Ее большие красивые глаза светятся пониманием, она опускает руку в истрепанную сумку и извлекает оттуда серую шишку. «Налоги!» – гордо возвещает она и вкладывает шишку мне в руку. Я провожаю взглядом удаляющуюся девушку, мои пальцы сжимают шершавую поверхность. Я не помню, когда кто-нибудь в этом городе по собственной воле расщедрился на подарок. Может, еще не умерла надежда для всех нас.

«Ах, лейтенант Хок, я очень рада, что вы пришли», – с улыбкой говорит член Совета Энджин Стар, когда я вхожу в зал заседаний Городского Совета. Я вежливо улыбаюсь и грузно опускаюсь на свое место. Она продолжает говорить и объясняет детали нового проекта учета населения, который она продвигает. Ясные четкие мысли сменяют друг друга в моей голове: безопасность работников, склоняющих жителей бедных районов к сотрудничеству, и, конечно, то, что скрывается за новой инициативой. Госпожа Энджин Стар демонстрирует книгу регистрации населения, объясняет ее важность и важность ее предназначения, подчеркивает, что не позволит выносить ее из своего кабинета. Мэр города отмечает, что всякий, кто откажется сотрудничать, будет заключен в тюрьму, а то и похуже. Я любуюсь красотой Энджин Стар и это отвлекает меня от мыслей, рисующих, как кто-нибудь из бедняков неожиданно познакомится с этой важной книгой и как я посмотрю ему в глаза, когда мне придется арестовывать его.

Девчонку из этой детской ватаги звали Зебра, как я узнал после из отчетов разведки. Каким-то образом ей удается разыскать меня в городе и вручить еще налоги во благо города. Белое перо, галька, ржавый шуруп. Она утверждает, что за пределами города полно красивых вещей. Я отвечаю, что не покидал стен города уже лет десять. Она берет меня за руку и с сомнением приглашает прогуляться за ворота. Ночь застает нас на пустоши, куда она привела меня. Много времени ушло, пока рука не прекратила тянуться к кобуре при всяком резком движении, и еще больше – чтобы оторвать взгляд от побрякушек, опоясывающих ее талию. Позже, под покровом ночи, когда мы стоим у святыни этой ватаги, я чувствую себя спокойным, настолько спокойным, как не чувствовал себя уже годами. И если она убьет меня сейчас, это не будет столь уж страшным. Я говорю ей, что не знаю, сколько мне еще осталось. Она на полном серьезе интересуется, не хотел бы я покинуть город и странствовать с ней и ее компанией. Я еле сдерживаю смех, но ночь полна волшебства и звезд, а она прекрасней и того, и другого.

«Член Совета». Я киваю госпоже Стар, ожидающей меня в коридоре. Она просит называть ее Энджин. Ее улыбка обезоруживает меня еще до начала разговора. Мне никак не удается понять, чего же она от меня в действительности хочет. Она объясняет мне свои идеи, как помочь жителям города. Ее глаза полны страсти, но у меня создается впечатление, что она любит не людей, а силу. Возможно, я мог бы стать таким же, но пока еще я больше полицейский, чем политик. Я перестаю улыбаться, когда она пересказывает мне последние городские слухи.

Я приставляю пистолет к животу Зебры и требую, чтобы она рассказала мне об их замыслах. Она дрожит от страха, мое сердце разрывается, но у меня нет выбора. Мне нужны доказательства, что полученная мною информация о теракте, который готовит эта шайка, ложна. Она не знает этот город, не знает, с какой легкостью тебя убьют по вине кого-то другого. Зебра смотрит на меня с ужасом, клянется, что они не замышляют ничего плохого. Только хотят провести церемонию моления о дожде, чтобы помочь городу. У меня берет время понять, о чем она говорит. Дождя не было уже годы, ни здесь, ни в других местах. Но я верю ей, потому что полагаю, что она не умеет обманывать. Ее глаза наполняют меня благодушием. Она говорит, что они покинут город сразу после церемонии, я поддакиваю и надеюсь, что так оно и будет, и с ней ничего плохого не случится.

Энджин улыбается, когда я стреляю в голову судьи Верховного суда в зале заседаний Совета. Она вожделенно смотрит на кровь, стекающую на пол. Затем отрывает взор от крови и переводит его на меня. Что-то ползет по моему позвоночнику. Я ощущаю, что она взвешивает мои преимущества и недостатки в качестве ее союзника. Я пока на ее стороне, хотя секретарь несколько раз намекал, что для моего здоровья полезнее примкнуть к другой стороне. Я не стал объяснять ему, что считаю полезным для здоровья быть полезным члену Совета Энджин Стар, разумеется, пока не догадался, что произойдет.

Я мотаюсь по городу в поисках Зебры и нахожу ее на рынке запасающуюся продуктами, необходимыми для путешествия. Больше нет надобности размахивать пистолетом, чтобы мы могли поговорить наедине. Я говорю ей, что она должна покинуть город, вся ее ватага должна покинуть город, их время подошло к концу. Она пытается что-то сказать, спросить, понять, но я тяну ее за собой, по дороге объясняя, что новые группы в городе объявлены представляющими опасность. Не все доходит до нее, но мой страх передается ей. Я отвожу ее к ее шайке, а сам бегу к городским воротам. Моя форма обеспечивает мне безопасное передвижение по улицам, по крайней мере, пока. В том месте, где я увидел ее впервые, она спрашивает меня, не хочу ли я отправиться на пустошь с ними. А я, официальное лицо, не нахожу слов сказать ей, что для меня уже не существует надежды, и что для нее предпочтительнее держаться от меня подальше. Я смотрю на нее, покидающую город со своей ватагой, и в мое сердце закрадывается опасение, что это мой последний шанс к спасению. Я нарушил указ Совета и субординацию в полиции, у меня нет иллюзий насчет последствий, но и выбора у меня нет.

Скомканные купюры – половина моей зарплаты – лежат на прикроватной тумбочке, а Касси, звезда местного борделя, взгромождается на меня. Ее таланты лишают меня дара речи. Голый, мучимый одышкой, потный. Неважно какие зверства происходят снаружи, городской бордель всегда к вашим услугам. Она нежно пробегает пальцами по моей груди, что-то говорит, но я не в состоянии уследить за ее словами. Она что-то рассказывает о своей матери и о тяжелых днях, пережитых ими. Мои глаза устремлены в потолок, но перед моим взором резня, которую я наблюдал по дороге сюда. Пленительно улыбаясь, Касси спрашивает о городском архиве, о секретаре, лжет, что разыскивает фотографию иди что-нибудь, что связано с ее матерью. Она замечательная лгунья, но я уже почти настоящий политик. Я прекрасно осведомлен, как Касси зарабатывает большие деньги. Она зарабатывает гораздо больше от того, что клиенты выбалтывают по неосторожности, чем от того, что они оставляют на тумбочке. Почти рассеянно я сообщаю ей, где она может найти секретаря одного и не под защитой полиции. На секунду я раскаиваюсь. Может, она предъявит ему счет, прежде чем всадить в него нож. В конце концов, разве мы ищем не одно и то же? Шахид с ножом в руках, собирающийся убить нас, разве он не милосерден?

Я возвращаюсь той же дорогой, заваленной телами. В воздухе тошнотворная пыль, прикрывающая последствия массовой резни. Я останавливаюсь посреди улицы, срываю маску и бросаю ее на землю. Делаю глубокий вдох, впуская в себя зловоние смерти, пыли и пота. И мне уже ничто не мешает. Я продолжаю путь в здание Совета, миную развалины полицейского участка. Повязка на левой руке вновь сбивается, и мои следы метятся кровью. А что если взять пистолет и вынести себе мозги прямо здесь? Но слабость вынуждает меня опуститься на землю посреди пустынной дороги. Дрожащей рукой я залезаю в боковую сумку, чтобы извлечь фляжку с водой, рядом с шишкой, которую я по-прежнему храню, замечаю книгу регистрации населения, которую кто-то подложил мне. Горькая усмешка на моих губах. Видимо, я был недостаточно полезен члену Совета. Но это уже не важно. Вообще уже ничего не важно. Я смотрю на небо, и меня душит смех. Он вырывается наружу, и я смеюсь так, что слезы текут по щекам. Но через мгновение до меня доходит, что это вовсе не слезы, нет. Капли падают с неба, это ливень. Дождь смывает кровь с улиц, дождь очищает воздух от бесконечной пыли, дождь смывает все сомнения… Моя рука нащупывает серую шишку, ее острые концы вонзаются мне в кожу. Тем временем другой рукой я достаю пистолет. Пришло время покончить с этим.

Перевод с иврита: Леонид Шифман

Рафаил НУДЕЛЬМАН
СТАНИСЛАВ ЛЕМ – В ПИСЬМАХ

Сначала я познакомился с Лемом заочно. Фантастику (начиная с Жюль Верна, Уэллса и Беляева) я исправно читал, начиная с 9-лет – помню, в доме приятеля, прижимая носы к оконному стеклу, мы, два третьеклассника, обсуждали, что делали бы мы, получив в руки машину времени. Первые рассказы Лема (по-моему, «Мышь в лабиринте») попались мне в 1960 году, вскоре после того как я начал читать по-польски. Тогда же, осмелев, я написал сердитое письмо в редакцию научной фантастики при издательстве «Молодая гвардия», допытываясь, почему они издают смердящих Немцова и Казанцева, когда на свете есть восхитительный и вдохновляющий Лем. Редактор Белла Клюева в ответ призналась, что впервые слышит имя Лема и предложила мне самому перевести что-нибудь и прислать им «для ознакомления». Так началось мое знакомство с Лемом в качестве переводчика, которое на долгие годы привело меня в фантастику. Мы с покойным Евгением Вайсбротом перевели его (первый на русском) роман («Возвращение со звезд»), потом были «Рассказы о пилоте Пирксе» и, наконец, «Глас Бога». Когда Лем приехал в Москву (чтобы там поссориться с Мосфильмом из-за извращенного – и упрощенного – Тарковским «Соляриса»), я познакомился с ним в третий раз – уже лично. Но переписываться начал несколько раньше, когда московские издательства стали всерьез интересоваться – что бы еще такое у Лема перевести. Хорошее было время, сегодня даже не верится. Впрочем, слово «переписываться» неточно – были отдельные всплески, продолжившиеся и после того, как я в 1975 голу уехал в Израиль и стал здесь редактором журнала «22». Я посылал Лему наши журналы по мере их выхода, иногда присоединяя к посылке письмо и – к чести Лема – всегда получая от него ответ. Я утомлял его своими рассуждениями о фантастике, он предпочитал говорить о более близком и наболевшем. Постепенно, однако, мои связи с фантастикой рвались, и переписка увяла тоже. Часть писем Лема у меня, к сожалению, пропала, а те, что случайно сохранились, – вот они; по-моему, они заслуживают внимания, потому что глубоки, содержательны и интересны еще и сегодня. Мне жаль, что я не сохранил все.

14 сентября 1965 года, Краков

Дорогой Пан,

благодарю за письмо. Начиная от конкретных дел, – боюсь, что я не смогу представить редакции «Молодой гвардии» никакую новую повесть, потому что у меня ее нет. На самом деле я издал в Польше 20 томов, – но если подходить к делу реально, мои романы или уже переведены у Вас, как «Астронавты», «Магелланово Облако», «Солярис», «Возвращение со звезд», или в работе, как «Эдем», или же, как «Рукопись, найденная в ванне» или «Расследование», не имеют шансов (nota bene, что касается «Расследования», то я и не жалею об этом, потому что я недоволен этой позицией сейчас). Остальное, это сборники рассказов, из которых часть опять же переведена, а часть или в работе, как из двух последних томов («Кибериада», «Охота»), или также не имеет реальных шансов. Ясно, что также не подходят ни «Диалоги», ни «Сумма технологии», поскольку это не беллетристика. (Я еще забыл о «Непобедимом», который также уже опубликован.) Итак, можно было бы что-то поискать в сборниках рассказов («Лунная ночь», «Вторжение с Альдебарана», «Книга роботов»), что еще не переведено у Вас, но это будет наверняка или позиция слабая, а значит, непригодная для перевода, или такая, которая – по разным причинам – не сможет быть напечатана (как «Дневник»^{3} из «Лунной ночи»).

Однако я не хотел бы заканчивать этим отрицательным выводом ответ на Ваше письмо, показывающее, как печалит Вас ситуация с так называемой фантастикой. Прежде всего я хотел бы сказать Вам, что иерархия американских авторов в Вашей стране не имеет ничего общего с оценкой их в США. Так, например, у Вас высоко оценивают Брэдбери и Азимова, в качестве предшественника считая Уэллса. Тем временем в большой, насчитывающей более 1000 страниц истории американской литературы 1964 года, солидной коллективной работе, даже в алфавитном указателе вообще не фигурирует понятие «science fiction». Там обсуждают четверто- и пятеростепенных романистов XVIII или XIX века, но фамилия Брэдбери, не говоря уже об Азимове, вообще даже не упоминается. Они не обсуждают и не осуждают такое писательство с точки зрения литературы, а только и попросту тотально игнорируют существование этого направления. Как видите, ситуация и там не слишком розовая, – а ведь от ИСТОРИЧЕСКОЙ работы следовало бы требовать по крайней мере того, чтобы она подавала ФАКТЫ. Неважно, будет ли кто-либо осуждать science fiction, но лишь умственно отсталый или другой какой сумасшедший может считать, что ничего подобного вообще нет на свете и никогда не было.

Так что американская фантастика систематически понижает свой уровень, причем это происходит с двух сторон: во-первых, со стороны литературной критики, то есть снаружи, а во-вторых, из-за того, что сами творцы этого вида полностью поддались натиску коммерциализации. По моему мнению, Азимов является – в масштабе так называемой «обычной литературы» – второстепенным писателем, а Брэдбери, который пишет лучше его на целый уровень, проявляет склонность, особенно в последних книгах, к растапливанию интеллектуальной концепции в сказочно-сентиментальных грезах, что приводит к печальным результатам. Во всяком случае, я лично предпочитаю его ПОСЛЕДНИМ книгам иные, например, Фрица Лейбера^{4}, в литературном отношении, наверное, более слабые, зато содержащие прочный рациональный костяк, что я очень высоко ценю в литературе. Впрочем, речь не о моих оценках. Важно, если дела пойдут лучше, нежели выглядят сейчас, то ваша фантастика имеет все шансы на развитие, но для этого, во-первых, она должна отойти от американской линии развития, в некоторой мере отказываясь от приключенчества, техницизмов, языкового убожества, слабости разработки сюжетов и характеров, а во-вторых, она должна по-настоящему стать тем, что сейчас мы видим лишь в слабых проявлениях; я имею в виду социальную утопию, какую можно увидеть, например, в некоторых вещах Стругацких («Трудно быть богом»). Для этого необходим концептуальный и философский размах, склонность к гибридизации жанров, осознание того, сколь несовременными в художественном смысле методами, в том числе и стилистическими, оперирует до сих пор так называемая s-f. Я думаю, что если бы в эту область могли вторгнуться подготовленные философически, кибернетически, физически поэты-лирики, то мы дождались бы действительно значительных и новых явлений. Мне представляется, что в литературе решают, во-первых, произведения, во-вторых, произведения, и в-третьих, тоже произведения, что, впрочем, Вы прекрасно понимаете сами, как я вижу из Вашего письма. Экзегезы, монографии, критические толкования приходят со временем – высказывающая пожелания критика, тянущая новый жанр на вершины, это то же самое, что открытие кредита в большом банке, – но если она может облегчить получение этого кредита, то лишь реальные творческие инвестиции, достижения могут этот кредит оплатить. Иначе мы останемся при голых пожеланиях и одних «если бы да кабы» (чего бы не произошло, если бы появились в S-F шедевры мирового масштаба).

Я сам нахожусь сейчас в очень трудной ситуации. Недовольный своей работой, в том наихудшем смысле, что не знаю хорошо, в какую сторону идти дальше, я – самый последний на свете человек, который мог бы кому-либо давать так называемые разумные или добрые советы или рекомендации. Если браться за остроактуальные, даже и пылающие живым огнем sensu stricto^{5} политические темы, это не дает возможности для появления литературы с большим дыханием, в лучшем случае получаются вещи вроде «Не хлебом единым» Дудинцева^{6}. Любая памфлетная острота, атакующая сатира, если она не является в то же время пульсирующим обращением к великим традициям искусства и продолжением главных направлений развития, хиреет за изумительно короткое время и утрачивает всю актуальность, потому что оказывается выбиванием запоров, дверей, которые вдруг сами открываются, и все удивляются, зачем вообще нужно было столько говорить и писать о вещах – вдруг – совершенно очевидных. А потому, хоть я и за востребованную литературу, но только так, как востребована в понимании мира – физика, поскольку ее главной директивой является не сегодняшняя, немедленная полезность результатов, а прогресс, вытекающий из убеждения в том, что ни одно познавательное усилие не будет бесполезным. Как известно, теоретическая физика является прародительницей наибольшего количества, наиболее революционных изменений цивилизационной технологии, – именно благодаря столь широко понимаемой и столь добросовестно реализуемой директиве действия. Не иначе обстоит и с литературой. Очевидно, что с нашей литературой дела обстоят плохо, но наверняка хуже – со всем миром, который огорчает меня сегодня гораздо больше, нежели ситуация – в нем – с литературой, пусть даже подвергающейся цензуре. Действительно, мы ничего не можем поделать с этим миром, он трещит под ногами; мы входим в полосу войн, хоть и локальных, но огорчающих тем, что «их быть не должно» – почему кровоточат Пакистан и Индия? – когда объективные натиски интегрирующей человечество технологии, содружества, предписывали бы деятельность, направленную на общее добро, от чего только выиграли бы все? Но я не могу здесь вдаваться в историософию! – хотя и от нее зависит литература, производная от реальных, кровавых событий, наравне с познающей мыслью. Так вот, если, как я уже сказал, я сам не знаю, что дальше писать, как же я могу сказать, хотя бы на правах не спрошенного, что Вы – например – бы – с моей точки зрения – должны делать!

Скажу лишь одно: мне кажется, что Вы вообще переоцениваете возможности литературы как реальной общественной силы. Нам много говорили о ее использовании в качестве трактора душ, но это неправда. Она никого не научит мыслить, и Вы знаете об этом… если этот кто-то сам хоть немного не вошел во вкус мышления. Не может литература ни изменить, ни улучшить мир, она может лишь показать нам его – присущим ей способом, может быть суждением, приговором, поощрением – для каждого читателя – дальнейших, уже обычных, внелитературных трудов. Это все, но и этого не мало. Не следует желать от литературы слишком много, чтобы она не согнулась под этими желаниями, – лишь тогда, может быть, в ней раскроются неожиданные силы… а пока каждый из нас должен, немножко больше, чем ему кажется, что может, – делать свое.

Я буду в Москве 1 октября, может быть, увидимся.

Сердечно Ваш

С. Лем

5 декабря 1970 года, Краков

Дорогой Пан,

я должен подчеркнуть красным карандашом эту дату в календаре^{7}, чтобы отметить, что Вы превозмогли себя и наконец мне написали. Большое спасибо за письмо, хотя в нем и нет ничего особо бодрящего. Что касается «Быка»^{8}, то меня давно уже беспокоит то направление, в котором развивается (или антиразвивается) творчество Ефремова, начиная со «Звездных кораблей», которые казались много лет тому назад обещанием дальнейшего взлета, а стало совсем наоборот. И больше всего меня злит, что он имеет то, что обязательно должен иметь приличный писатель SF: научный профессионализм и соответствующие знания, и именно этому не соответствует, потому что весь его совершенно невероятный антропоцентризм как проекция в Космос определенных образцов красоты (эти его разные женщины) нельзя поддержать со стороны его специальности, биологии.

Что касается «Фантастики и Футурологии». Может быть, Вы с пани Ариадной^{9} правы, и я нагрешил в книге субъективизмом оценок. Я не собираюсь ничего защищать, это было бы несерьезно. Тем не менее мне приходят в голову следующие замечания.

1) Вы получили не полный текст, там добавилось еще 4 авторских листа (более 80 страниц) примечаний, также я не уверен, есть ли в Вашем экземпляре оба окончания, «метафантастическое» и «метафутурологическое». Все это, вместе с добавленной в последнюю минуту во время последней корректуры – рецензией на THE LEFT HAND OF DARKNESS^{10} Урсулы Ле Гуин^{11}, естественно, будет в книжном издании, которое должно выйти в конце года и которое я Вам, конечно, пошлю. Не знаю только, сколькими экземплярами я буду располагать, но сделаю все, что смогу, чтобы выполнить Ваше пожелание.

2) В принципе, я разбирал, особенно во II части, те позиции, которые казались мне наиболее важными как в плохом, так и в хорошем смысле, – главным образом, все же в плохом, так как это более поучительно! – но все зависело от того собрания произведений, которыми я располагал. Так, я не знаю ни рассказа Галуйе^{12}, о котором Вы пишете, ни новеллы Диша^{13} об этом роботе с лентой-Космосом. Мне постоянно присылали много книг, и в сумме я разобрал гораздо больше позиций, чем даже обещал во вступлении отдельно упомянуть. Несмотря на это, я понимал, что не справлюсь без коллектива сотрудников, которые выступали бы в качестве фильтра, потому что на самом деле так оно и есть, как я писал во вступлении: книг выходит так много, что прочитать все их не хватит жизни одного человека. Конечно, это не может служить оправданием, и можно сказать: коли не смог добраться до всех важных позиций, вообще не следовало бы ничего делать. Но ничего не делать вообще всегда легче всего.

3) Что касается Воннегута, то я хорошо знаю, что многие его очень высоко ценят; однако я ничего не мог поделать с тем, что все известные мне его произведения казались очень слабыми. Кроме «Сирен Титана» – романа, который был опубликован в одном из томов издательства «МИР» (мировой SF)^{14}, еще несколько новелл; ни в одном из этих произведений я не нашел ничего, что соответствовало бы установленным мной критериям, которые я все-таки под спудом не держал, и как во вступлении, так и многократно в книге подчеркивал, что мой критический замысел в значительной мере не совпадает с основными направлениями развития SF.

4) Я не вполне понимаю, почему Вы считаете довольно малую, впрочем, главку о социологии SF лишенной доказательств, то есть фактов; я не ссылаюсь тут на то, что подкрепил ее дополнительно, отдельно, примечаниями, потому что Вы не знаете об этих примечаниях. К тому же, не следует считать, что я высказываю там лишь свое личное мнение, которое никто не разделяет. Это мнение, отголоски которого можно найти, например, в позициях Блиша^{15} и Д. Найта^{16} (в критических книгах, которые, обе, я кратко представляю в примечаниях), мнение, которое находит гораздо более острое выражение в статьях американского журнала «Extrapolation», не говоря уже об отношении «обычной литературной критики» к SF. Из литераторов, которые писали о SF, а сами ее не создавали, такие, как Мишель Бютор^{17} и Роб-Грийе^{18} также крайне негативно к ней относятся, и на самом деле нельзя столь массированное отрицание объяснять лишь равнодушной, иррационально аллергической точкой зрения. Я думаю, что это частично связано с тем, что Вы писали, якобы произведение может не содержать ни прогностических, НИ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ценностей, но обладает какими-то иными, за которые его и следует ценить. Если и художественно оно плохо, то есть попросту неудобоваримо, – то вряд ли оно имеет право считаться литературой, хоть SF, хоть не SF, поскольку принадлежность к литературе, попросту, к литературе как таковой, не может вытекать из наличия в тексте даже интеллектуальных откровений. Это может быть, возможно, плохо беллетризованная философия или что-то подобное, но и тогда это не литература, то есть не искусство. Тем не менее Вы правы на 100%, говоря, что есть тексты, лишенные прогностических ценностей, но в то же время полноправные представители SF и превосходные, – попросту относящиеся к некоторым проблемам современности. Замечу, что я располагал, когда писал, огромным количеством почти не упоминаемых в тексте журналов типа «Sfzine», издаваемых любителями (кроме немецких и австрийских, «Australian SF Review», «Australian SF Commentary», англ. «Speculation», амер. «Riverside Quaterly», «Extrapolation», фрагментарно «LUNA», «SF Review» и ряд других). На основании похвальных рецензий доставал, как мог, много называемых там позиций, например, в последнее время, – «The Hole in the Zero»^{19} Джозефа, хотя книга моя уже была в типографии; но решил, что лишь для У. Ле Гуин нужно, и даже необходимо обязательно дать специальное отдельное примечание. А в большинстве случаев это было, к сожалению, все очень слабое. Так, например, я считаю банальным роман «The Stand on Zanzibar»^{20} Дж. Браннера, которого я вообще не разбирал, хотя он очень плодовитый, и я располагал аж шестью его книгами. В соответствии с планом я не разбирал ничего из тематического круга «ESP»^{21}, телепатии и т. п., поскольку такие темы в принципе не имеют никакого прогностического смысла, так как, по-моему, находятся за пределами эмпирии. Что касается Азимова, могу лишь сказать: то, что я о нем писал, если и критично, то во всех отношениях уступает остроте критики, которой он подвергся в последние годы, – со стороны английской New Wave^{22}, со стороны молодых американцев из круга Sfictioneers, и думаю, что в значительной мере он это заслужил, потому что он, КАК УЧЕНЫЙ, обязан был писать в полной мере о волнующих его проблемах, а не изготовлять увертки, из которых одну лишь я назвал и четко обозначил, в вопросе «метафизики роботов». Как критика Азимова, так и его возражения в вышеназванных изданиях мне известны; в качестве аргументов в свою пользу он использовал те факты, что его книги по-прежнему выходят большими тиражами, что они превосходно продаются; такого типа «аргументацию» вообще не стоит рассматривать. Ведь то, что уровень SF не таков, каким был уровень книг Уэллса или Чапека в те времена, когда они писали, является неким объективным фактом, которому просто нечего противопоставить. В нынешней ситуации, особенно у Вас, моя книга действительно могла бы использоваться в качестве дубинки. Но такого типа подавление высказываний из-за их социального контекста является постоянным и типичным признаком, постоянной угрозой нынешней ситуации, и, если поддаваться этому давлению, нельзя произносить слова правды, поскольку можно этим, даже не желая, даже вопреки собственной воле, причинить вред людям, движениям, группам и делам. Но я убежден, что возможно лишь одно из двух. Или SF выберется из своей ямы как жанр; тогда ни административные тормоза, ни книги вроде моей, ей не повредят. Или не выберется, то есть останется коммерциально-массово-приключенским писательством; и тогда эти мои высокие требования, которые я выдвигал в книге, попросту останутся на мели. Но без высоких требований не может быть высокого полета литературы, как и вообще никакой человеческой деятельности. Если факт, что нет произведений американской НФ, литературы такого масштаба, как книги Беллоу^{23}, Н. Мейлера^{24}, Б. Маламуда^{25}, Т. Капоте^{26}, бесспорен, – а для меня это так, – значит, эту литературу на взлете что-то притормаживает и стягивает вниз. А потому обнаружение этих барьеров я считаю намного более важным действием в области культуры, нежели выискивание 2, 4, или даже 9 позиций просто замечательных, которые оторваны от всего остального. В конце концов, это не я выдумал термин «гетто SF»!

Как вижу, я впал в полемический тон, чего вовсе не хотел, и за что прошу прощения. Только что получил американское издание «Солярис» с послесловием профессора Сувина^{27}, который это произведение ставит где-то на самых высоких позициях. Как для автора это мне, может быть, весьма приятно, но как для исследователя SF – угрожающе удивительно, что среди тысяч и десятков тысяч произведений нельзя назвать еще лучших. А они должны существовать по закону больших чисел, потому что я не считаю себя Шекспиром фантастики. Если их нет, это значит, что есть какая-то болезнь; я пытался доискаться ее источников. Пожалуй, все. Nota bene, я добросовестно старался быть объективным, это можно видеть и в том, например, что я «проехался» и по поводу собственной книги, а именно, по поводу «Возвращения со звезд». – Хотя вообще не хотел упоминать там свои собственные книги. – Если Вы знаете, может быть, мою «Философию Случая», то видите, как высоко я оценил и как подробно разобрал «Pallas, ou la tribulation» Э. де Капуле-Жюнака^{28}, книгу, которая не имела никаких шансов выйти в США. Это уже явление не только одностороннего гетто (когда «мир внешней литературы» отказывает SF в равноправии), это двустороннее гетто, то есть замыкание в скорлупе зафиксированных шаблонов и нежелание принимать что-либо из-за ее границы. Виноваты ли в том издатели? В конце концов, виновата сама среда, о чем такие люди, как Найт и Блиш, отчетливо писали много раз.

7 декабря 1970 года, Краков

Дорогой Пан,

я очень обрадовался, получив – наконец-то! – письмо от Вас, правда, содержание письма не так порадовало. После публикации в «Юности» новой, хоть и не SF, повести Струг[ацких], я решил, что дела идут к лучшему, а теперь слышу, что собираются переквалифицироваться даже те, кто ни за что не хотел отказываться. Не пойму, с чего этот поворот, эта неприязнь к фантастике. Что, и в журналах не хотят ее размещать? Я вижу ее иногда в «Знание – Сила», правда, главным образом переводы. Случай с Ефр[емовым] потому такой пагубный, что он, со своим образованием, как профессиональный ученый, попросту не имеет права на антропоцентрическое мышление, как же, биолог-палеонтолог! Именно это мышление приводит к росту антиреализма в его творчестве и к тем слащавым элементам, о которых Вы метко написали.

У меня есть Бестер^{29} на английском, но Вы пишете, что он Вам не нужен, а вот Блиш у меня только на французском, потому что его книги я получал от моего издателя в Denoлl (Париж), что мне было выгодно, поскольку у меня там был большой кредит, как у автора 5 титулов, изданных по-французски. Поэтому я не могу, к сожалению, выполнить Вашу просьбу. При этом я совершенно не пойму, почему Вы не установите непосредственные контакты с центрами западной SF, может быть, хотя бы через секцию фантастики Союза писателей. Они там попросту жаждут таких контактов и, если бы Вы им раз написали, я уверен, после этого обрушили бы на Вас такую же лавину журналов, книг, изданий SF, какую обрушили на меня, едва я обратился к ним. Сам я, естественно, не хочу без Вашего одобрения исполнять эту контактную функцию, но охотно сделаю это, если Вы меня уполномочите. Переписываться с ними можно на английском и, возможно, на немецком языках.

Что касается моей монографии, то Вы не располагаете полным текстом, потому что я дополнял ее уже в ходе типографской подготовки, и она подросла еще на 4 авторских листа (более 80 страниц). Тем не менее моя критическая позиция к SF в целом нисколько не изменилась, но в примечаниях она сильнее документирована соответствующими ссылками на источники. Конечно, бессмысленно было бы с моей стороны вступать в какую-либо серьезную дискуссию о ценности этой книги, которая сама без меня должна успешно или неуспешно себя защищать. Я лишь хочу обратить Ваше внимание в качестве примера на одну деталь. Вы пишете: «В социологическом разделе больше эмоций, чем доказательств. Коммерческая фантастика свалена в одну кучу с научной. Вы считаете, что спастись, оставаясь внутри жанра, невозможно. Нет ли в этом утверждении скрытой тавтологии – настоящий художник («тот, кто спасся») – всегда снаружи жанра». Так вот, что касается материалов, на основе которых я делал там некоторые общие выводы, то в книге они практически не упоминаются, за исключением пары дополнений, сделанных позже и помещенных за пределами текста. В соответствии с пожеланием издателя, с которым я не спорил, в этой книге нет «научного аппарата», то есть списка всех источников, библиографических ссылок и т. п. Наверное, было бы лучше, если бы это было, но так получилось. Поэтому здесь, для Вашего сведения, я привожу источники, которыми располагал для главы о социологии SF. Это:

A) годовые комплекты критических журналов SF, а именно: немецкие – “Mutant”, “Sol”, “Quarber Merkur”, “Science Fiction Times”;

B) годовые комплекты критических американских и английских журналов, а именно: “Speculation”, “Riverside Quarterly”, “Extrapolation”, “Australian SF Review”, “Journal of Omphalistic Epistemology” (тоже австралийский), “Australian SF Commentary”, “Luna Monthly” (американский), “Science Fiction Review” (ежеквартальник Р. Гейса^{30} из США);

C) монографии и статьи:

1) Atheling, Jr, W. (на самом деле – Джеймс Блиш): The Issue at Hand, 1964;

2) Clarke I.F.^{31}: “Voices Prophesying War 1763-1984”, в немецком переводе в Quarber Merkur;

3) Huxley Aldous^{32}: Literature and Science, 1963;

4) Knight Damon: In Search of Wonder, 1967;

5) Koestler Arthur^{33}: The Boredom of Fantasy (само название!^{34}), 1955;

6) «Дело Хайнлайна» началось монографией Алексея Паншина^{35} “Heinlein in Dimension”, которое на страницах Speculation и SFR переродилось в ожесточенную битву; по ходу дела Хайнлайна обвиняли в интеллектуальном примитивизме, в фашистских взглядах, в культе силы, “Wille zur Macht”^{36} и т. д. и т. п., что продолжалось в нескольких номерах обоих журналов;

7) Butor Michel: Notes on SF: THE CRISIS of its Growth (название!), Partisan Review, 1967;

8) Joanna Russ^{37}, Extr: Dream Literature and SF (сокрушительный анализ «классика» ван Вогта);

9) Robbe Grillet A. о SF в: Les Lettres Nouvelles;

10) Упоминаемая в книге работа Г. Мартина^{38} и другая его работа “Distaste for Contemporary”.

Кроме того – личные письма Б. Гиллеспи^{39}, Дж. Фойстера^{40}, Ричарда Гейса, Х. И. Альперса^{41}, Ф. Роттенштайнера^{42}, а также письма в редакции вышеназванных журналов Браннера, Чапделайна^{43} (признание о проблемах дебютанта SF в США, – я использовал в примечаниях), Азимова, Балларда^{44}, Олдисса^{45}, Муркока^{46}, Спинрада^{47}, Желязны^{48}, Блиша и мн. др.

То, что такие писатели, как Бютор, Хаксли, Роб-Грийе, Кестлер наихудшего мнения об американской SF; то, что есть такие критики, как Джоанна Расс, Гиллеспи, М. Грин^{49}, которые ее тотально не признают, считают ее псевдолитературой, etc., etc., это не требует с моей стороны обоснования, коль скоро я все это не выдумал. Не вижу я и возможности скрывать СУЩЕСТВОВАНИЕ таких суждений. Это во-первых. Во-вторых, как Вы теперь видите, я – весьма консервативный либерал. Я не позволял себе никаких крайних суждений (так, например, Эдгар Бергхаус^{50}, которого называют «красным Бергхаусом», постоянный сотрудник журнала «SFTimes», «уничтожил» и «моего» Борхеса за аполитичность); я ни слова не цитировал о «фашизме» Хайнлайна; вообще старался не использовать категории «реакционный-прогрессивный». Я оценивал с заданных заранее и ясно сформулированных позиций. Наконец, в-третьих, это не я выдумал, что не будет спасения в гетто, а Джеймс Блиш. Это он написал в «Issue at Hand», что есть писатели, которые баловались фантастикой, такие, как Олдос Хаксли, как Ф. Верфель^{51} (или Дюрренматт^{52}), известные во всем мире как «просто писатели», но нет ни одного создателя SF, который сравнялся бы с ними славой (или был бы также широко известен). Объясняется это просто. Эти писатели (Хаксли, Верфель) были ИЗВЕСТНЫ своими достижениями в «нормальной» литературе ДО проб в фантастике, поэтому «гетто их не поглотило» – они вошли в него снаружи и могли оттуда выйти. Как это проявляется? Обычно так, что есть фирмы, такие как Walker Co., как Essex, которые ничего, кроме фантастики, не публикуют, и автора этих издательских домов не примет с «нормальной» книгой – не SF – ни один «обычный издатель» в США, поскольку специализация и дробление потребительского рынка зашли уже так далеко. Так что о тавтологии, в которой Вы меня подозревали, не может быть и речи, поскольку существуют объективные критерии функционирования дискриминации SF в издательском обороте и на рынке. (Блиш вынужден был издать свой роман о Бэконе^{53} за свой счет!) Признаюсь, что все это я считал элементарным, и удивило меня то, что, насколько я могу судить по Вашему письму, Вы об этом ничего не знаете. Любительские журналы в США полны жалоб на созданные таким образом условия работы. В примечаниях я цитирую несколько писем известных авторов, например, Браннера, который рассказывает, как выглядят все эти дела «за кулисами». Деление на «коммерческую» и «научную» фантастику, о котором Вы пишете, справедливо в качестве благого пожелания, но не в качестве классификации, соответствующей практике на книжном рынке, поскольку в SF прежде всего главенствуют критерии тиража, как обычно в исключительно коммерческой литературе. А что же происходит с такими авторами, как Стэплдон^{54}, о которых спокойно можно сказать, что они никогда не писали «для публики»? Лишь то, что их издания в США стали такой редкостью, и если бы не английский «PENGUIN», я не смог бы достать «FIRST AND LAST MEN»^{55}, потому что этого вообще в США никто не хочет издавать много лет!

Совсем особую проблему представляет возможность использования моей книги как дубинки в отношении научной фантастики. То, что такая фатальная возможность существует, я, конечно, отдавал себе отчет. Тем не менее то, что не только извинительно, но и очень понимаемо, как тактический маневр «пропихивания» той или иной позиции через издательские сита, не может способствовать написанию теоретической книги, потому что в таком случае исчезают все шансы постановки соответствующих диагнозов. А лишь осознание всех факторов, которые тормозят развитие SF, может привести к обновлению и тем самым созданию благоприятных условий для дальнейшей эволюции жанра. Я думаю, что если бы Вы непосредственно контактировали с американцами, если бы могли видеть все их любительские журналы и те материалы, в которых без обиняков рассматриваются как социально-экономические, так и культурные ограничения такого творчества, и то, например, откуда взялась волна порнографической SF в последние два года, и что может, а что не может рассчитывать на переиздания, и какие цензурные трудности имеет каждый автор, поднимающий щекотливые темы в области, например, религии, то у Вас не возникли бы претензии к Лему, потому что Вы знали бы, что я лишь тот, кто понимает все это, а не тот, кто самовольно и субъективно провозглашает какие-то категорические осуждения или даже обвинения. Типичные материалы, которые можно найти в антологиях, например, Найта, Конклина^{56} или Дж. Меррил^{57}, в виде вступлений, введений, предисловий, являются по вполне очевидным причинам необъективными, поскольку они должны беллетристику нахваливать, а не отталкивать публику, то есть потенциальных покупателей книги, и эти односторонние апологии тем более не стоит принимать всерьез, так как существуют весьма критичные публикации тех же самых авторов (например, уже упоминавшийся том Найта «In Search of Wonder»). Все это, конечно, не имеет никакого отношения к оценке моей книги, а касается лишь того, на что я опирался, когда ее писал. Моя несомненная вина заключается в том, что заявление, высказанное во вступлении, будто я не располагал ничем кроме старой книги Эмиса^{58} «New Maps of Hell», не соответствует истине.

Но в то же время оно соответствует истине, хоть это и странно звучит. Все объясняется просто. Главу о социологии SF я написал раньше, чем все остальное. А книга, первый ее том, пошла в печать, вместе с этим вступлением, еще до того, как материалы с Запада начали приходить ко мне в большом количестве. Я их учитывал, а то, что не мог уже вставить в текст, добавлял отдельно при корректуре в виде большого количества уже упоминавшихся ранее комментариев. Но я не мог требовать, чтобы меняли весь первый том лишь затем, чтобы изменить вступление. В книгу и так уже было добавлено много страниц, и типографии пришлось бы снова менять все целиком. Тем временем оказалось, что все мои суждения остаются в силе и лишь получают дополнительное обоснование. Тогда я вставил это обоснование в комментарии. А вступление, в котором заявлялось, что я при написании книги не имел в распоряжении ничего, кроме Эмиса, осталось. Впрочем, и про это я написал в отдельно добавленном ПОСЛЕСЛОВИИ.

Что же касается Уильяма Голдинга^{59}, то разве Вы не читали моей «Философии случая»? Поскольку я уже писал там о Голдинге, а именно, о его «ПОВЕЛИТЕЛЕ МУХ», то не захотел переписывать то же самое в «Фантастике и футурологии». Впрочем, о Голдинге, несмотря на это, я вспоминаю и в «ФиФ». О Колине Уилсоне^{60}: даже те, кому в SF «почти все нравится», – В США, я думаю, – в целом отрицательно относятся к его фантастическому творчеству. И я не видел в нем ничего особенного. Позиций, которые я счел несущественными, поскольку они не меняли результатов анализа, было несколько десятков, если не сотен. Это касается, например, всей литературной деятельности, весьма обильной, Джона Браннера с его романом «STAND ON ZANZIBAR» во главе; деятельности множества молодых авторов последнего десятилетия; но я разбирал важнейшие дебюты и важнейшие сборники типа «The Best SF of the Year» – вплоть до 1970 года – также в примечаниях, потому что технически уже было невозможно сделать иначе. (Часть этих примечаний я включил в книгу, когда она уже должна была отправиться в печать, так, книгу Урсулы Ле Гуин «THE LEFT HAND OF DARKNESS», претендующую на ежегодные награды за SF в США, я разбирал в отдельном дополнении ПОСЛЕ примечаний, потому что и они уже были завершены, – но сделать это было необходимо, так как это очень ценный роман.)

А вот обеих новелл, о которых Вы пишете в связи с роботами, я не знаю (Диш, Галуйе). Конечно, невозможно знать все, ибо то, что я писал об ограничении «информационной пропускной способности» читателя SF, является святой правдой. Я отдавал себе отчет в том, что вопреки собственным желаниям пропущу много ценных вещей. Я обеспечил сотрудничество со многими на Западе, кто nota bene продолжает слать мне книги до сих пор, вот только что я получил «THE HOLE IN THE ZERO» Джозефа – буквально три дня назад. Тем не менее эти люди – их было человек семь – в США, в ФРГ, в Австрии, в Австралии и в Англии – не могли обращать внимание НА ВСЕ, что, по их мнению, было достойным среди новинок, поскольку ежедневно выходят новые позиции. Впрочем, без большого коллектива невозможно написать монографию ВСЕГО предмета, а кто бы дал мне условия создать «Институт для Написания Монографии о SF»?

Наконец, еще одно замечание. У меня к американцам очень серьезная претензия, которую я не мог высказать в монографии. Несмотря ни на что, они действуют в лучших условиях, нежели мы, поскольку, пусть и с огромными трудностями, и с задержками, тот, кто хочет и пишет не оппортунистические вещи, принимаемые в штыки американскими издателями, все-таки в конце концов всегда найдет какого-нибудь издателя, если не в США, то в Англии, наконец, в крайнем случае, и так тоже бывало, может издать ее как препринт, сам размножить на ксероксе, – это он может. Так что в этих условиях они могли развивать более безжалостный, проникающий глубже анализ совокупности нашей цивилизации, нежели то, что делали они. Вы спросите: откуда я знаю, что могли? Знаю в соответствии с тем, что я сам думаю на эту тему. Ведь в такой современной книге, как изданный в текущем году роман Сола Беллоу «MR. SAMMLERS PLANET»^{61} (это никакая не SF, несмотря на название), больше смелых мыслей о нашем мире, чем во всех вместе взятых дебютах SF этого же года. Они не проявляют в SF той интеллектуальной отваги в области философских, социологических, политических исследований, какой могли бы, и это меня приводит в негодование. С тех, кому много дано, как говорит Священное Писание, много и спрошено будет. Нельзя измерять дела мировой культуры с позиций чисто партикулярных, локальных ограничений свободы высказывания, так как это может привести к наихудшим результатам. Впрочем, я слишком расписался. Желаю, чтобы обстоятельства Вашей работы сменились на лучшие. Подчеркиваю еще раз, что Запад следит за советской SF с очень благожелательным вниманием, и достаточно Вам шевельнуть пальцем, чтобы установить необходимые контакты. Желаю Пани Ариадне здоровья и сил, сердечно Вас обоих приветствую.

P.S. «Абсолютная пустота» – это сборник рецензий на несуществующие книги, который почти не имеет ничего общего с SF. На самом деле там «разобраны» 2 «романа SF», но и только во всей книге, а еще я разбираю там «антироманы», «реалистические романы», философские и антропологические трактаты (несуществующие, конечно). Это издание, к сожалению, «соскользнуло» аж в первый квартал 71-го, но как только оно выйдет, так немедленно будет отправлено в Москву. Я рассчитывал, что оно выйдет уже в этом году, но что тут поделаешь – человек стреляет, а пулю несет Г. Бог.

Что касается «КУЛЬТУРЫ», в связи с просьбой п. Ариадны: я на нее не подписан и не покупаю, а приобретаю лишь отдельные номера на месте, если слышу, что стоит. Эти номера я охотно буду посылать, но не ручаюсь, что все подряд.

У Вас, кажется, бывают «ШПИЛЬКИ»? К Рождеству в этом году там должна быть напечатана первая часть моего нового рассказа об Ийоне Тихом «Футурологический конгресс». Он уже написан целиком, насчитывает около 100 страниц, и войдет в мой новый сборник под многообещающим названием «Delirium»^{62}. Ничего не посылаю Вам из него, потому что, хоть и подготовил уже 3/4 тома, но все пока в черновиках, а те 24 страницы для «Шпилек», это все, что было в чистовике, и что у меня вырвала редакция.

Не знаю, известно ли Вам, что в США выходят целые монографические обзоры советской фантастики, а тот же «Extrapolation» систематически публикует библиографию всех критических статей о SF? Отдельные тексты пана Рафаила (например, «Разговор в купе») там обсуждаются, и их содержание излагается с пиететом и вниманием. А Кагарлицкий^{63} там считается одним из самых выдающихся уэллсологов в мировом масштабе. Кстати, у меня большая просьба. Кагарлицкий писал мне после возвращения из Токио, а у меня, по правде говоря, не было времени ему ответить. Поэтому очень, очень прошу, если увидитесь с ним, принесите ему мои извинения.

«Extrapolation» вообще является сейчас ведущим критическим органом для SF, как периодическое издание, которое финансирует English Department of the College of Wooster^{64} в Огайо. Это очень ценный журнал! Он также организует конференции, заседания по SF, в которых большую роль играет профессор Дарко Сувин, югослав, прекрасно знающий русский язык, который много писал о советской SF. (Он писал послесловие к американскому изданию «Солярис», а перед тем издал антологию европейской SF новеллы, в которую поместил и пару моих рассказов, у меня есть его адрес, в случае необходимости я охотно его сообщу.)

«Фантастика и футурология» выйдет в конце года. Надеюсь, что мне удастся послать ТРИ экземпляра. Буду за это воевать с издательством, так как сам я не получу столько авторских экземпляров, сколько мне потребуется. Так что не беспокойтесь. Действительно, сложилось так удивительно, что у меня не было книги Спинрада, – но не смею ее просить, вдруг она пропадет на почте, что тогда? Редко, но бывает и так.

А вот издания фантастики в «Мире» прошу присылать, поскольку мой интерес к SF не пропал после того, как я написал книгу…

Еще раз шлю сердечный привет.

Ст. Лем

27 января 1971 года, Краков

Дорогой Пан,

отвечаю на Ваше обстоятельное письмо. Немедленно по получении телеграммы я велел выслать копию новейшей новеллы о Пирксе «Ананке» (марсианская тема) на адрес п. Ариадны, что и было сделано. Сам я не мог, потому что лежал больной. Вы должны уже получить этот текст (60 страниц), – он пошел авиапочтой, – но должен заметить, что сам я этой копии не видел, и она может содержать машинописные ошибки. – Что касается СТЭПЛДОНА, то один знакомый взял его у меня, но я оторву у него от сердца и вышлю Вам, но это займет некоторое время. – Я с нетерпением ожидаю новое издание Пиркса с «Гласом Господа»^{65}. Со своей стороны посылаю «Фантастику и Футурологию» в ДВУХ комплектах (по 2 тома), но не сам, Издательство заверило меня, что вышлет Вам тотчас. Мне пока пришли только первые экземпляры и в книжных магазинах этой позиции пока нет. – Антологию Сувина («Other Worlds, Other Seas»^{66}) я получил совсем недавно, хотя она давно уже вышла. Мне кажется, что выбор и состав получился безобразный. Можно было хотя бы из советской SF выбрать более масштабно и значительно интереснее составить в целом. Издание, по тамошним меркам, не слишком эстетическое и не особенно добротное. Что-то вроде «из милости». По крайней мере, такое впечатление сложилось у меня.

Я буду ждать книги, о которых Вы пишете, что выслали почтой, те, со Спинрадом. Что же касается того, что польская SF слабая, то меня такая критика не задевает, потому что где-где, а в литературе или, шире, в искусстве только кретин может быть националистом. И вообще, разве из того, что Достоевский писал об убийстве одной старушки так, как никто во всем мире не написал лучше, вытекает, что все романы о преступлениях против старушек, издаваемые по-русски, также должны быть замечательными? Что же касается секции в Союзе Писателей и встреч – заседаний, то у нас никаких таких секций и никаких таких заседаний нет уже с 1956 года, и я даже забыл, что когда-то что-то такое было. Я, конечно, знаю, помня соотношение, что нужно, потому что так лучше, чтобы была целая группа-груда, коллектив, потому что единица ничего не значит, единицы, можно сказать, вообще почти нет^{67}. Другое дело, что я на самом деле не знаю, что бы я мог сказать коллегам по перу такого, что бы их интересовало. Я мог бы, разумеется, сказать что-то молодым людям, которые учатся и начинают, но мне кажется, что если кто-то сам пишет, то такие встречи, кроме чисто организационной стороны, чистая липа.

Если бы Вы прочитали “Raw Meat”^{68} Ричарда Гейса, роман, который мне прислал этот автор, то у Вас глаза бы на лоб полезли, потому что это никакая не SF, а омерзительная, угрюмая, кошмарная порнография. О таких темах и о так называемых «подонках SF» я в «ФиФ» упоминаю всего лишь в нескольких словах.

Что касается «Футурологического конгресса». В «Шпильках» был небольшой отрывок, да еще не все пошло в печать, точнее, сначала вроде пошло, а потом сократили. Целое – это почти 100 страниц, и мне кажется, что нет никаких шансов это у вас опубликовать, поэтому ничего вам не высылаю, тем более что у меня и нет ни одного экземпляра; не хочется проделывать лишний труд. Уж если «Альтруизин» вызвал возражения у Девиса^{69}, – интересно, какие; вот в 50-е годы по крайней мере можно было сориентироваться, что годится, а что не подходит, а теперь сам черт не знает и неизвестно, почему какая-то невинная сказочная историйка вдруг оказывается чем-то «не тем». Ведь я это писал, а потому точно знаю, что даже в мыслях не имел ничего ненадлежащего! Какое же у пана Д. воображение, если он в невинном рассказике чует какие-то бомбы и мины с упрятанным взрывателем?

Я читал в «Природе» рецензии на книги о футурологии, которые у вас вышли, а также на английскую коллективную работу по теоретической биологии – [Эрих Янч^{70}. Основы научного прогнозирования^{71}, Прогресс, 1970, и На пути к теоретической биологии^{72}, Мир, 1970]. Это можно достать? У нас царит сейчас ужасная засуха на научные книги.

Как себя чувствует п. Ариадна? Шлю Ей наилучшие пожелания.

Конечно, если у меня будет что-то новое, то пошлю Вам, кроме того, я хочу просмотреть мои американские книги, может, найду, что подойдет для перевода на русский язык. В первую очередь вышлю одного Стэплдона, а когда убедимся, что дойдет, за ним пошлю и других, если только мне удастся найти что-нибудь толковое.

Мой сердечный привет,

Ст. Лем

13 февраля 1972 года, Краков

Мой Дорогой Пан,

мне пришлось долго ждать Ваше письмо! Без сомнения, меня всегда очень интересовало то, что Вы можете сказать о моих сочинениях, и каждое Ваше письмо – касающееся этого вопроса или каких других – будет для меня радостью (другое дело, что я хотел бы, чтобы Вы имели возможность сообщать, вообще говоря, более радостные истории). Книгу Стэплдона я получил. Как Вы знаете, я посвятил ей много внимания в «Фантастике и Футурологии», и потому скорее не согласен с мнением Гансовского^{73}, поскольку такое мнение гораздо больше подходит к Гернсбеку^{74}, которого, признаюсь, я не смог дочитать до конца, уж очень он скучен. «Star Maker»^{75} уступает по размаху воображения книге «First and Last Men». У Гансовского в последнее время вышел рассказ, в котором он взялся за Ван Гога со стороны путешествий во времени, и это хорошо у него получилось, за исключением окончания, в котором он сам все совершенно испортил. Что касается фильма Тарковского, то у меня не было иллюзий с того момента, как он прислал мне свой сценарий, в котором было полно разных бабушек и дедушек; как известно, есть такой специальный тип «старика», который обычно появляется в Вашей литературе в облике ученого, а раньше это был немного «юродивый», и немного такой мудрый святой старец a la старец Зосима. Тарковский решил, что без такого «старикашки» ни в коем случае не удастся сделать «Солярис». Конечно, Вы правы – Бог с ним.

Чуточку только удивило меня, что не принимается «Фантастика и Футурология», если учесть, что именно за эту книгу я осенью прошлого года получил премию «Литературного Ежемесячника», а редакцию этого журнала нельзя считать пренебрегающей ортодоксией. Скорее наоборот. Может быть, кто-нибудь когда-нибудь решит, что фантастика является такой духовной пищей, которая в качестве топлива требуется ученым, конструирующим различные важные для государства ракеты и другие такие аппараты, и тогда ситуация в один прекрасный день обернется к лучшему.

Что же касается «Сказок Роботов», то боюсь, что произошло некоторое недоразумение. Насколько мне известно, никто у нас отдельно о «Сказках» не писал, и лишь Рышард Ханке^{76} написал «Польскую научную фантастику», в которой занимался прежде всего некоторыми структуральными проблемами и лексикографией, а поскольку в моих «Сказках Роботов» много словотворчества, то уделил им немножко внимания, но его замечания о «Сказках» рассыпаны по тексту этой небольшой монографии и нельзя сказать, что они представляют собой их цельный разбор. К сожалению, этой книги у меня нет, потому что я принципиально не собираю критику – НИКАКУЮ. Адреса автора я не знаю, но думаю, что письмо из СССР по адресу «Ryszard Handke, Institut Badaс Literackich, Warszawa» попадет в руки этого автора. Лично я с ним не знаком, никогда его не видел, потому и адреса его у меня нет.

Похоже на то, что, не по моей воле, центр тяжести моего воздействия помаленьку перемещается на Запад, и в особенности, в США, причем речь не идет об осыпании меня обилием цветов, а скорее о мощных спорах, вызванных моим творчеством, которое, как Вы знаете, сильно отличается от типичной SF. Поэтому меня атакуют, между прочим, также и как очень Красную личность, а я со своей стороны не смиряюсь покорно, а довольно энергично огрызаюсь и даже контратакую, высказывая в интервью, статьях и т. п., публикуемых в западной прессе, различные острые суждения о некоторых влиятельных лицах в фантастике родом из США, впрочем, эти суждения можно найти в моей «Фантастике и Футурологии».

Недавно вышло новое издание моих «Звездных дневников», расширенное на 120 страниц. Я очень хотел бы послать его Вам, уже выслал экземпляр п. Ариадне, но, увидев на конверте Ваш владимирский адрес, был этим дезориентирован и высылаю пока только это письмо, в надежде на то, что Вы напишете мне, куда я должен выслать эту книгу. Мои книги были созданы в той части мира, в которой мы живем, и потому во всей полноте могут звучать только в ней, и меня огорчают те трудности, которые встречают последние мои произведения, как короткие, так и длинные. А в целом я очень разочарован американской фантастикой, о чем, впрочем, ясно свидетельствует моя монография.

Единственная вещь, которая мне вообще понравилась в последнее время, это роман Хайнлайна «Moon Is a Harsh Mistress»^{77}. Кроме того, я пытаюсь протолкнуть Ф. Дика^{78} – его роман «UBIK» – в Литературном Издательстве в Кракове, но не знаю, удастся ли мне это. Право на театральную переработку «Солярис» я передал в Париж одному французскому режиссеру. В свою очередь, я отказался принимать участие в международном жюри конкурса SF фильмов в Триесте в этом году (июль), между прочим, и потому, что были слухи, якобы там будут показывать «Солярис», и, если фильм окажется таким, каким я его ожидаю, было бы мне глупо оказаться в ситуации захваченного врасплох автора.

Недавно я получил роман SF из Украины, но это оказался прямо невероятный вздор. Мешанина сказочных мотивов, соцреалистических, детективных, неразбериха или так называемая «saіamacha»^{79}. Благодарю Вас за добрые слова о «Футурологическом Конгрессе»; наш Анджей Вайда^{80} носится с идеей сделать из этого фильм, но неизвестно, как, где и когда это могло бы осуществиться. Другой молодой режиссер, Марек Пивовский^{81}, хочет снять «Одиннадцатое Путешествие Ийона Тихого» на полный метраж. Много изданий тут и там, среди прочего «Сумма Технологии» выходит в Венгрии. Жаль мне, что не могу Вам эффективно помочь в получении книги Хандке, но заранее могу Вас уверить, что если Вы в конце концов и раздобудете эту позицию, то разочаруетесь, потому что он исследовал тему в общем, и это не будет исследование о моем творчестве. Когда в свое время этот автор прислал мне только фрагмент рукописи, страницы, посвященные мне, я подумал, явно ошибочно, что работа будет сконцентрирована на моих произведениях, и потому написал Вам так, что создалось ошибочное впечатление.

Прошу Вас при случае передать п. Ариадне мои самые горячие пожелания. Я хотел бы дождаться от Вас следующих писем и, что даже важнее, с хорошими вестями.

Сердечно Ваш

Ст. Лем

10 января 1974 года, Краков

Дорогой Пан,

уж не знаю, чего бы я ожидал больше, чем Ваше письмо, да еще и написанное по-польски!

Большое спасибо за добрые слова. А поскольку Вы интересуетесь моим творчеством, вижу, что должен послать Вам книжечку обо мне, которая у нас только что вышла^{82} (я высылаю ее одновременно с этим письмом, но в отдельной бандероли). Кроме того, сообщаю о выходе моей новейшей книжечки, которая, я думаю, Вас заинтересует, а именно: «Мнимая величина». На сегодня я получил из издательства лишь так называемый сигнальный экземпляр, но авторские экземпляры должны прийти в ближайшее время. Как-то, действительно, мои контакты с п. Ариадной серьезно ослабли, и я это объясняю, не без сожаления, ее переутомлением и нездоровьем. Доходят до меня от Вас неясные слухи, что какие-то мои книги должны выйти в Библиотеке польской литературы, издаваемой в Москве, об этом писал мне в последнее время Файнбург^{83}, но я не знаю никаких подробностей^{84} и даже решился в конце концов написать в польское Посольство, так как ситуация, когда я до такой степени ничего не знаю, совершенно неправильная (в «Природе» в прошлом году вышла пара моих новелл в сокращении^{85}). Кажется, еще что-то готовит издательство «Знание»^{86}.

Со своей стороны, я согласился сотрудничать в Кракове с моим здешним издателем в деле издания выдающихся произведений мировой SF, и из русской я наметил туда 2 последние повести Стругацких, а именно: «Малыш» и «Пикник на обочине». Хотя полностью меня не удовлетворяет ни одна из них, это без сомнения выдающиеся позиции, особенно в сопоставлении с тем потоком бессмыслицы и низкопробной чепухи, которую постоянно массово издают американцы, а я, став теперь почетным членом Science Fiction Writers of America, получаю огромное количество этой мерзости. Конечно, новое издание «Фантастики и футурологии» я тоже сейчас упакую и вышлю Вам – там есть некоторые изменения, особенно в первом томе, где есть новая большая глава «Эпистемология фантастики», это, собственно, главное сражение с футурологией. Я также много написал о творчестве Ф. Дика, который nota bene довольно «стукнутый» тип, как я мог убедиться в этом из писем, которые он мне писал, но это не отменяет того факта, что его творчество является одним из самых выдающихся в США.

Я приготовил также для печати новое издание «Суммы технологии», ничего не меняя в самой книге, разве что немного подсократил, зато снабдил вещь новым пространным вступлением^{87}, позиционируя ее на картах футурологии. Но это переиздание появится лишь где-то во второй половине 1974 года. Ну и выйдет еще новое издание «Философии случая», в которое я включил также большую новую главу об «антиномиях в литературе», и наконец в журнале Института Литературных Исследований «Тексты» я недавно опубликовал статью, в которой постарался разнести в пух и прах книгу Цветана Тодорова^{88} (этого известного французского структуралиста) «Introduction а la littйrature fantastique», и это, пожалуй, уже все мои последние работы, если не считать двух новелл; одна из них вышла 2 месяца назад в двух номерах наших «Шпилек»^{89}.

Но кроме этих вещей ничего нового я за полгода, К СОЖАЛЕНИЮ, не написал, и, как это обычно бывает, перечисление «объективных трудностей» и иных причин, которые к этому привели, следует признать, скорее, излишним.

Конечно, я мог бы ограничиться подготовкой тех или иных старых и новых заграничных изданий, но считаю, что прежде всего нужно делать оригинальные вещи, и отсюда мои непрестанные душевные хлопоты.

«Малыша» и «Пикник» я прочитал заново – по обязанности, так как речь шла о включении их в упомянутую выше серию. У меня создалось впечатление, хотя я могу, конечно, глубоко ошибаться, что Стругацкие идут в некотором смысле размеченными мной путями, что делают это самостоятельно и интеллигентно, иначе говоря, такими «учениками» нельзя стыдиться, но несмотря на все это, я хотел бы, чтобы они делали что-то совершенно суверенно, в полной независимости от меня… и от всей остальной мировой фантастики.

Мне было бы очень любопытно в этом отношении узнать Ваши мнения и взгляды! (А чтобы Вы преодолели нежелание писать, свойственное Вам, прошу спокойно писать мне по-русски, только ради бога разборчиво, а то из того, что написал мне Файнбург, я смог расшифровать лишь половину…)

Конечно, я был бы также очень рад, если бы Вы написали, что думаете о моем письме, посвященном Вашему с п. Ариадной роману. Что из того, что я написал это ей!

В последнее время мне стало еще тяжелее двигаться с места, то есть путешествовать, чем раньше, однако я не теряю веры в то, что еще выберусь в СССР и что мы еще увидимся и поговорим. Забавно, я не смотрел «Солярис» Тарковского, уж слишком сильно разнятся мое и его мнения, а тем временем о фильме очень хорошо пишут, особенно на Западе, например, отзывы из Англии, из Швеции, даже из Австралии, которые дошли до меня, были полны уважения и весьма позитивны, хотя авторы отзывов и понимают, как далеко фильм отошел от романа.

Мне стало известно, что в Австрии, где выходит одно из наилучших европейских периодических изданий, посвященных SF^{90}, готовится номер, посвященный советской фантастике, и что там должны быть в переводе Ваши критические эссе, только я не знаю, какие именно. Может быть, Вы хотели бы получить номер, когда он выйдет? Я могу с этим помочь, издатель – мой добрый знакомый, хотя и только по переписке.

В ту серию SF, о которой вспоминал, я включил француза Угрона^{91}, затем Ф. Дика («УБИК»), ряд книг, о которых шире рассказывал в первом издании «Фантастики и Футурологии», а теперь пытаюсь составить приличную антологию самых лучших рассказов. Количественно на Западе выходит чудовищно много книг, но в качественном отношении все это просто микроскопическое…

Я хорошо помню, при каких обстоятельствах мы познакомились, это было много лет назад на приеме, организованном нашим Посольством в Москве, когда под натиском моих восторженных поклонников наши ошеломленные дипломаты устроили что-то вроде «пикника на обочине» – был там среди других и Шкловский^{92}. Старая история!

Я был бы рад, если бы Ваше письмецо НЕ стало исключением из правил, изолированным, необычным событием! Сердечно уговариваю Вас написать следующее! А пока – шлю Вам наилучшие новогодние пожелания и очень, очень сердечно Вас приветствую.

Ваш

Ст. Лем