Мистические рассказы

Если я могу сказать, что я всю свою жизнь стремился к таинственному, то должен прибавить, что оно, в свою очередь, всю жизнь стремилось в сторону от меня. Стремилось во все лопатки.

Когда я оглядываюсь назад, я вижу немало вычеркнутых вечеров, славных темных ночей, убитых на погоню за привидениями, точно так же бесплодно и бессмысленно, как если бы я проиграл их в карты или проспал под сульфоналом. За все это время я видел очень мало духов и очень много жуликов.

Я принял столько телеграмм с того света, при помощи стучащих столов, сколько их проходит перед телеграфистом столичной станции в Новый год или в день четырех именинниц. Из них я сделал только один вывод, — первейшие умы и таланты в очень сильной степени глупеют, очутившись в мире теней. Умные люди на земле, перейдя в иной мир, становятся глупы более, чем это допускается российскими законами. Раз Пушкин, — сам Пушкин! — продиктовал мне стихи, где хромали на обе ноги стопы и рифмы.

Десятки вечеров, сотни новых лиц, новых столиков, новых обстановок! Но к какому неказистому шаблону сводятся все эти сеансы! Их, может быть, было сто три. Не пугайтесь, — я расскажу только о трех.

I.

…Она была очень почтенная и почти высокопоставленная дама. Когда она потеряла мужа, полного генерала, она стала религиозна, как монахиня.

Я встретил ее в одном чопорном и чинном доме аристократической складки. Это был совсем не мой круг. Туда собирались важные консервативные генералы, необыкновенный почтенные матроны, с следами былой красоты, в траурных платьях и с внушительными старомодными наколками на голове.

Победоносцева, Игнатьева, Плеве здесь звали не иначе, как по имени и отчеству. Реакционный публицист, известный всей России, вещал здесь, как оракул, попивая крепкий чай с великолепным медом, и на него звали, как зовут на пельмени или пирог. Я ходил сюда, как художники ходят на этюды.

Генеральша увлекалась католицизмом, и целый час я выкладывал ей все, что слышал о католиках и папе. Когда через несколько месяцев я встретил ее в другом доме, — она была уже вся во власти спиритизма. Ах, спиритизм! — восклицала она и закатывала глаза.

— Передо мной открылся новый мир, — восторженно говорила она. — Нет, вы непременно должны посидеть с нами. Вы почувствуете себя другим человеком!

II.

— Нас целая группа, — пояснила она. Все свои. Мои ближайшие родные. Никому из нас нет смысла друг друга обманывать. Я и моя племянница оказались медиумами. Но вы не можете представить, какой силы! Это — поразительно! Это — чудесно! Вообразите, к нам является дух юноши Владека, сына нашего управляющего имением. Я еще помню его, — такой худенький, странный, долгоносик, как-то загадочно утонул в колодце. А Элен его и в глаза не видала…

— Какая Элен?

— Элен— моя племянница. Вот вы увидите. Вы должны ее увидеть. Нет, нет, не отговаривайтесь, что вам некогда, — на один вечер забудьте пародии… Один вечер, и вы станете другим человеком! Я хочу сделать из вас прозелита, — кажется, так говорится по-русски? Выбирайте сами день. Назначайте место. Хотите завтра у Нащокиных? Мы завтра у них. Ведь вы бываете у Нащокиных? Мы теперь совсем как гастролеры, — каждый день где-нибудь…

Мне было неудобно. Она предложила другой день, — тоже не устраивалось.

— Ну, хотите, мы приедем к вам? О, нам все равно! Нам не нужно машин, ширм или трюмов. Мы не профессионалы. Нам нужна только темная комната. Правда, Владек иногда бывает не в духе. Явления протекают необыкновенно бурно (она выразилась именно так — „протекают“). Знаете, на днях в кабинете моего сына сорвалось со стены чучело ястреба, и упало с такой силой, что свернуло клюв. Нужна только темная комната, пустые стены и маленькое настроение.

Я предложил— пусть явления „протекут“ у меня. Она согласилась с восторгом.

— Я буду просить только об одном. Нужно, чтобы были только серьезные люди. Неверы портят. Правда, Владек мог бы переубедить Вольтера. Вы знаете, мой сын неверующий, но теперь и он сдается. Да, он еще сопротивляется, но он сдается. А все-таки лучше без скептиков.

III.

К назначенному вечеру я весь проникся настроением. Из маленькой комнатки были предусмотрительно унесены все картины, все тяжелое. Духи иногда бывают буйны, как пациенты больницы Николая Чудотворца.

Из комнаты были убраны ковры, на окнах наглухо спущены шторы. Черную мессу служат в менее торжественной обстановке.

Генеральша приехала с точностью хронометра. „Аккуратность — вежливость королей“, — улыбнулась она на мой комплимент. Она привыкла быть деликатной с людьми и оставалась такою и с духами.

Следом за ней выступал серьезный пожилой господин с умными усталыми глазами, — её сын. Он точно немножко конфузился за свою мать. Он „неверующий“, вспомнил я, и мне стала понятна его манера держаться.

Племянница была худенькая, высокая девушка, вовсе некрасивая, с прическою Клео-де-Мерод. Генеральша, очевидно, стилизовала ее.

Белое бледное лицо, черные пряди волос. Она что-то сказала, и голос у неё оказался неприятный, с нотками истерии.

Несколько минут мы говорили об астралях, флюидах, телепатии, телекинетии. Вдруг, сама прервав себя, генеральша сказала:

— Ну, а зачем мы будем терять время?

— Конечно! — согласился я. — Жизнь коротка!

Она мило погрозила мне пальцем.

— А вот уж шутки вы должны оставить. Мы собрались не для шуток. Владека это не может обидеть, но это разрушает наше настроение. Пока мы живем в нашем земном теле, мы рабы этого тела…

Рабы тела уселись за столик друг против друга, как садятся для игры в винт. Я протянул руку к электрической кнопке, и наступила тьма.

Владек не дал нам опомниться. В жизни моей я не встречал более обходительного духа. О, он, видимо, не привык терять времени даром! Генеральша не успела положить руки на столик, как он весь заходил, застучал, стал крениться то в одну, то в другую сторону.

— Видите! — восторженно сказала она. — Он уже здесь! Милый Владек, ты будешь с нами говорить? Стукни три раза, если ты согласен (столик три раза топнул ножкой). И ты покажешь нам феномены? Покажет. И никому не нужно выйти из цепи? Никому. И ты принесешь нам что-нибудь из мира? Вы знаете— пояснила она специально для нас, — Владек бросает нам цветы, листки бумажки, спички во время сеанса.

Хотите, чтобы он сейчас что-нибудь принес?

— Пусть принесет цветок, — визгливо выкрикнула барышня.

— Просим цветок, — прохрипели мы и враз откашлялись.

IV.

Мы посидели несколько мгновений. Стол успокоился. Дамы замолчали. Вдруг барышня истерически выкрикнула:

— Огня! Дайте огня! Что-то упало на мою руку.

— Зажгите, зажгите электричество! — возгласила генеральша, теряя самообладание.

Чорт возьми, в моей жизни это первый раз дух подносил цветы людям! Я так спешно повернул электрическую кнопку, как если бы от этого зависело наше спасение.

На секунду стало больно глазам. На столе, около наших рук, в самом деле лежал маленький беленький цветочек, в роде герани. Он не был свеж. Таким должен быть цветок, пролежавший час в жилетном кармане или за корсажем.

— Видите! — победоносно воскликнула генеральша, и глаза её загорелись так, что я сразу сказал себе: „Обманывает не ока“. — А вы не веровали!

— Помилуйте, — возразил я. — Разве я выражал вам сомнение?

— Нет, не возражайте, — вы были заодно с Атанасом. Вы с ним заодно! Я это чувствовала. Вы — маловер! Но вы уверуете. Владек совершит чудо.

— С благосклонной помощью Элен, — Язвительно сказал Атанас.

Я посмотрел на барышню. Она только презрительно повела тонкими губами и не подняла глаз, опущенных на стол.

— В моем доме нет таких цветов, — сказал я. — А в вашем?

— Это из моего будуара, — пояснила генеральша. — У меня на правом окне… Владек был там в астральном теле…

Атанас повертел лепестки в руках и презрительно бросил их на стол.

— Воображаю, каких только запасов нет в астральных карманах!..

V.

Я вдруг почувствовал глубокую симпатию к Атанасу. Барышня не поднимала глаз, только тонкие губки её нервно ходили червячком.

— А можно принести и что-нибудь другое? — спросил я.

— Дух не знает пространства, — гордо отвечала за Владека генеральша. — Если вы не верите, — назовите сами.

— Теперь первый час, — сказал я. — Идет горячая работа в моей редакции. Пусть Владек принесет одну оловянную букву из типографии, — одну букву. Это можно?

— Отчего нельзя! — и генеральша оскорбленно повела плечами.

Свет снова погас. Стол снова заходил, застучал, закланялся. Но мы просидели полчаса, — буквы не было. Барышня перед приездом ко мне не была в типографии.

Становилось глупо ждать дальше. Генеральша нашлась и заявила, что стол хочет говорить. О, она читала в сердце Владека, как в своем собственном! Стол, действительно, начал явственно выстукивать буквы под чтение Атанасом алфавита. Отчетливо отстукалось:

— Изгоните!

— Видите, видите — заволновалась наша дама. — Кому-то нужно выйти. Кого изгнать, милый Владек?

Стол начал —„Ата“…

— Ну, разумеется, меня! — с прежней язвительностью сказал Атанас. — Еще хорошо, что здесь нет ничего тяжелого.

— Атанас! — умоляюще воскликнула генеральша.

— Замолчал, замолчал! — А, может быть, Владек позволит мне покурить?

VI.

Владек позволил. Атанас вышел из цепи, закурил и сел в уголке, по-видимому, очень довольный. И ту же секунду Владек почувствовал себя, как дома. Стол пустился в оживленную беседу сказал всем по любезности, предсказал всем по несчастью, — словом, стал мил и изобретателен необычайно. Через несколько минут он простил даже и беспокойного Атанаса позволил ему снова сесть, но сказал ему что-то наставительное.

Так мы сидели до двух, до трех, до четырех часов. Мне уже безумно хотелось спать. Атанас вел себя явно вызывающе и совсем не любезно кивал на Элен.

Около четырех часов стол вдруг начал складывать какое-то слово, начинавшееся возмутительно неприличными звуками.

— Владека начинает перебивать враждебный дух, — пояснила генеральша. — Это капитан Скрыга. Он — бурбон и нахал. У него чисто казарменные ухватки… Капитан, я запрещаю вам говорить гадости!

Стол опять запрыгал, и теперь для меня уже не оставалось никакого сомнения, что капитан Скрыга хочет отпустить по чьему-то адресу трехэтажное ругательство. Невероятнейшее созвучие складывалось с такой несомненностью, что вдруг прилив бешенного хохота наполнил мою грудь. Никогда в жизни мне не приходилось подавлять в себе такую сокрушающую потребность смеха. Мускулы моего лица ходили ходуном.

Чья это была затея? Атанас мстил за три часа одурачивания, или странная барышня находила, что пора кончить сеанс? Одна генеральша принимала это с тоской и верой. Голосом умирающей Травиаты она говорила:

— Ну, что же это такое! Ведь, Владек сейчас уйдет! Он всегда уходит в таких случаях. Капитан это — наглый и

сильный дух…

Это был не капитан, а какой-то извозчик, ломовик, бурбон, Держиморда! В задоре внезапно налетевшего мальчишества я начал так усердно поддерживать Атанаса, что дамы, видимо, заволновались. Генеральша вдруг резко оборвала сеанс и встала. Она была совсем расстроена. Не случись этого пассажа, она, вероятно, готова была бы сидеть до утра.

И уезжала она расстроенная. Ей казалось, что я уверовал, но не совсем. Я её не разочаровывал. — Может быть, вы будете счастливее в другой раз, — посулила она. — Ах, с удовольствием! — ответил я, уже мысленно решив, что от второго сеанса я убегу на Иматру, в другое полушарие, на Огненную землю, на луну…

Провожая гостей, я горячо пожал руку Атанасу. Бедный, он был жертвой какой-то глупой семейной истории, которую, может быть, понимал во сто раз яснее меня. Совсем при прощании я встретился глазами с племянницей. Она точно виновато отвела их в сторону. Мне было тоже неловко, — точно я подсмотрел чужую семенную тайну.

VII.

Из провинции приехал профессионал-спирит, которого уже раскричали нитервьюеры. В мирке увлекающихся считалось величайшим счастьем достать „на него“ билет.

Нужно было сложиться по пяти рублей и с огромными трудностями установить день. На сеанс пригласили известного романиста, известную артистку. Назначили дом, установили час. Всех предупредили:

— Смотрите же, приезжайте минута в минуту: — ровно в восемь садимся.

В восемь я уже давил кнопку звонка незнакомого мне дома. Мне сейчас же показали приезжую знаменитость. У неё был вид самоубийцы, обдумывающего род своей смерти.

Медиум держался особняком. Плоский лоб, оловянные глаза, подозрительный взгляд исподлобья. Дамы подходили к нему и заговаривали с ним с очаровательными улыбками. Великосветский романист попробовал его интервьюировать. Но он говорил только „да“, и „нет“. Дамы отходили разочарованные, однако, шептали: „А все-таки в нем что-то есть“!..

— Скажите, — спросил я его, — правда-ли, что при вас появляется какое-то живое существо с мохнатой головой, которое трется о колени?

— Да.

— И это давно?

— Да.

— Оно никогда не говорит?

— Нет.

— А сами вы знаете что-нибудь о нем?

— Нет.

— А давно это делается?

— Да!..

Это ужас, он говорил положительно только „да“ и „нет“! Если бы он не двигался, не пил чай, не курил, его можно было бы принять за автомат Альберта Великого. Мне хотелось подойти к нему сзади и посмотреть, как он заводится.

С товарищем мы сели около медиума. Разделили поровну его руки и ноги и обязали друг друга к величайшему контролю. Он не мог двинуть мизинцем без того, чтобы мы не заметили. Наивные люди! Лишив его всякой возможности действовать, мы ждали в этот вечер удивительных чудес!

VIII.

Пробило уже девять часов. Была близка половина десятого. Мы все еще не садились. На нашу беду, хозяин оказался фотографом-любителем и выкладывал перед нами свои бесконечные альбомы и снаряды.

— Жизнь коротка, не будем терять времени, — робко сказал я.

— Как! — бешено закричал хозяин — А чай? Вы хотите без чаю? Жена так старалась. Оставьте! Вот напьемся и сядем.

В столовой мы поняли, почему мы должны были пить чай. Там был настоящий парад всему серебру, хрусталю и фарфору. Стол был сервирован, как на картинке. Какие салфеточки, какие ложечки, какие блюдечки для варенья! Только в одиннадцатом часу мы загасили огни и сели в круг.

На этот раз духи не торопились. Только минут через двадцать медиум вытянул ногу, находившуюся под моим контролем, и стол заколебался.

— Он двигает ногой и освобождает руку! — среди гробового молчания сказал громко мой товарищ. Это был бы чистейший латинский язык, если бы не хромали два падежа. Почему он говорил на латинском? Вероятно, он хотел чтобы это звучало торжественно, и вместе боялся, что французский доступен медиуму. Дамы взволнованно зашептали: „что?“ „что?“…

Не могло быть горшей ошибки! Спирит не знал что значит по-французски bonjour и недурно владел латынью. Он был католик и молился на языке древних римлян. Весь план наш был погублен.

Медиум понял, что его поставили в условия строжайшего контроля, когда не только невозможно опростать ногу от сапога и давать ее целовать, но даже трудно раскачать столик.

От этого вечера и этой ночи у меня сохранилось кошмарнейшее впечатление бессмысленно погубленных шести-семи часов.

Медиум сидел, как деревянный, как факир, как труп, как мумия, как мешок из человеческой кожи, как субъект, штаны которого налили свинцом. Из нас восьми или десяти человек каждый с наслаждением помог бы ему в какой угодно мистификации, если бы он только двинул пальцем! Мысленно мы умоляли его начать. Если существует внушение — оно сдвинуло бы в этот вечер гору, или, по крайней мере, буфет.

Но он, видимо, дал себе слово наказать нас. И — наказал.

В антракты мы разминали ноги, вытягивали руки. Медиум уныло курил и говорил — да, нет. В три часа ночи он пересчитал восемь или десять пятирублевок, поданных ему сонным хозяином, сказал: „да!“ — надел довольно потертый енот и уехал. Во всем вечере это был единственный момент, который стоило посмотреть…

IX.

Но зато однажды мне пришлось пережить истинное embarras de richesses чертовщины.

Меня пригласили таинственно и торжественно. Дело должно было происходить у признанного мага, поляка, однако же с частицей „фон". Мне давали понять, что это — великая честь попасть на такой сеанс, и мне оказывают исключительное доверие.

Мы немножко опоздали и приехали, когда уже все сидели за огромным круглым столом, сажени в полторы в диаметре, в большой комнате, где была искусственно создана такая тьма, какой почти невозможно достигнуть без особенных приспособлений.

В камине вспыхнул крошечный огонек красной электрической лампочки. Во тьме смутно обрисовывались силуэты человек двенадцати, сидевших за столом. Огонек сейчас же закрыли и притворили за нами дверь.

— Вы пожалуйте сюда, а вы — сюда!

Нас разъединили. Я попал между двух дам, впервые встреченных. Ни лиц, ни фигур их я не мог видеть, — только чувствовал полноту их тел и тот возраст, который называется бальзаковским уже только из некоторой любезности.

Через минуту я понял, что мне оказана честь сидеть рядом с хозяйкой. Она же была здесь комендантом, командиром, дирижером и режиссером.

— Медиум — через два человека от вас влево, — сказала она. — Другой медиум — мой муж. У нас уже начинались явления. Мы немножко разбили настроение, но это ничего, — вы все равно увидите. Чтобы способствовать духу, начнемте что-нибудь петь. Кто не умеет — не смущайтесь. Подтягивайте, кто как может. Важно, чтобы было слияние голосов.

И легким баском она затянула чуть-ли не „Среди долины ровные“. Точно простуженные или невыспавшиеся, неумелые голоса подхватили мотив. Один офицер пел так, словно медведь наступил ему на ухо.

— Тише! — вдруг сказала хозяйка. — Вы слышите шорох в правом углу? Мне кажется, наш льонсо уже здесь. Видите ли, — она любезно повернулась ко мне, — у нас появляется существо, похожее на маленького львенка. Мы ощупываем его шерсть. Оно-то и совершает феномены. Как символ, у нас куплена игрушка, маленький львенок, который пищит, потому что в нем машинка. С этого обыкновенно и начинается.

Она не успела кончить, как из правого угла комнаты в самом деле послышался сдавленный хрип или хрюканье, производимое игрушкой как будто кто нажимал ей на брюхо. У некоторых прямо вырвалось восклицание испуга.

— Не бойтесь, — успокоила хозяйка. — Льонсо никогда никому не сделал вреда. И не бойтесь никаких явлений. Льонсо к нам благосклонен. Ты к нам благосклонен, Льонсо?

X.

Страшный удар по столу, как если бы кто шлепнул по нему ладонью, оборвал ее. Покорно благодарю за такую благосклонность! Стук шел с той стороны, где сидел прославленный маг. Я не сомневаюсь, что бедняга, ушиб себе руку. Через минуту в воздухе над нашими головами послышалось щелканье пальцев большего и среднего, как этим забавляются гимназисты младших классов. По слуховому ощущению, это было опять как раз там, где сидел маг.

— И ваш муж сидит в цепи? — спросил я с ужасом.

— О, нет, он никогда не садится в цепь.

— В…виноват, значит, он совсем… особняком?.. И он свободен?..

— Ну, конечно! В цепи есть другой медиум.

— А если внезапно оборвать цепь?

— Боже вас сохрани, с медиумами будет глубокий обморок.

— А двери закрыты на ключ?

— Нет, мы дверей не затворяем.

„Ах, вот какой у вас сеанс!“ — подумал я, и мне вспомнился Владек и барышня, и весь тот бессмысленный вечер. В большой комнате были в разных углах две двери на неслышных петлях за мягкими портьерами. Особо ото всех сидел человек вне контроля, — профессионал оккультного дела. Тут не только мог хрипеть игрушечный львёнок, но четверо горничных могли сюда принести и унести рояль, укрепить на потолке люстру, вынести из комнаты всю мебель, убит человека, переодеть его, загримировать и уложит в гроб.

В этот вечер я видел здесь такия чудеса, о которых знают только сказки.

Небольшая шарманка сама заводилась незримым ключом и играла арию за арией. Два колокольчика звонили одновременно в разных углах кабинета. Часы били столько раз, сколько им назначали, — хоть 15. Льонсо рычал и хрипел и оказывался то на наших головах, то на наших коленях.

По крайней мере две горничные помогали в эту ночь чудес призракам с того света!

XI.

Тигровая шкура вдруг поползла с пола и, грязная, пыльная, протащилась по нескольким головам, по дамским прическам. „Ах!“ „ах!“— в неподдельном ужасе восклицали дамы.

Мне стало очень противно, когда шкура пошла на мою голову. Я совершенно не выношу, когда половую вещь кладут мне на голову, — это моя идиосинкразия. К счастью, после антракта я сидел уже с другой, молодой дамой. Я попросил ее освободить мне правую руку и, чтобы не разрывать цепь, соединил с её рукой свою левую. Правой я мог свободно описывать круги в окружающей нас тьме.

Почти инстинктивно я взмахнул рукой, отстраняя шкуру, и — о ужас! — ощутил вполне материализовавшегося духа. То, на что наткнулась моя рука, без всякого сомнения, было не что иное, как молодая упругая женская грудь. Она приходилась в уровень моей головы.

Мне показалось, что дух едва не проронил восклицания от неожиданности этого слишком земного прикосновения. Но клянусь, я был далек от всякой нескромности! Как бы то ни было, дух порывисто и по-прежнему безумно — ибо, разумеется, был без башмаков, — отпрянул и исчез, уволакивая с собой тигровую шкуру.

— Извиняюсь, но я хотел бы выйти из цепи, — сказал я.

— Почему? — обеспокоенно осведомились сразу и маг и его помощница. — Вы боитесь? Не бойтесь!.. Льонсо не…

— Нет, — сказал я, — я настроен прозаичнее других. Но я имел неосторожность рассердить духа. А духи мстительны.

Я сыграл роль андерсеновского мальчика. Вероятно, и кой-кто из остальных был уже одного со мной мнения об этом спектакле.

Дали огонь. Все встали. Сеанс кончился. У хозяев было немножко озадаченное выражение. Из публики, кажется, даже наиболее верующие чувствовали, что духи переборщили и что-то напутали.

В прихожей горничная подала мне пальто. Ушки её горели под начесами густых волос. Ей сегодня пришлось-таки поволноваться! Я сунул ей в руку мелочь и сказал:

— Спасибо, умница!

Она потупила глаза, — совсем, как Элен!..

Вот три случая из моей жизни, к которым можно свести и сто три. Весь этот рассказ не имел бы ни малейшего смысла, если бы хоть одну строку в нем я сам сочинил.

Может быть, это не великодушно, но я не могу отказать себе в этой, хоть и запоздалой, хоть и маленькой мести. Ибо, что иное остается нам, бедным жертвам магов? Я мысленно представляю себе их, пробегающих эти строки, и мое сердце наполняется веселым злорадством.

Я знаю, что таким чистосердечным признанием я подвергаю себя хериму всех жрецов этой возвышенной науки, что двери всех спиритических салонов, не только тех, где происходило рассказанное, — передо мною закрыты навсегда. Общение мое с веселым царством духов, тискающих живот мохнатых игрушек, отрезано навеки.

Но теперь я не жалею об этом, ибо с тех пор как я был на спектакле любезного Льонсо, утекло уже порядочно воды. С тех пор у меня больше книг и больше седых волос на голове, и теперь я дороже ценю свое время. Пусть другие возьмут от жизни свою долю безумия, — с меня довольно. Теперь я знаю, что больше смысла перечитывать Тилемахиаду, изобретать семена для разводки форели, вычислять беспроигрышную систему рулетки, считать рыбьи кости в индюшке, и искать шуток в часослове, чем играть с сатаной в бирюльки.