Мистические рассказы

I.

…В первый раз я услышал о нем от свей квартирной хозяйки.

— Так что, говорит, сударь, вы бы сходили к этому человеку. Не пожалели бы. Необыкновенный, можно сказать, человек. Он по вашей руке, что по книге, всю вашу судьбу прочитает. Далеко-то оно — далеко, в Измайловском полку, — да уж пол-дня не расчёт, а довольны останетесь. Одно слово— хиромантик! Живет, собственно, под тем видом, как настройщик, — ну, вот по фортупьянной части. И во двор как войдете, на угле дома действительно, дощечку с рукой увидаете—» настройщик такой то». Только это все для блезиру, — иначе, само-собой, его бы давно из Петербурга выслали. А я бы вам и карточку от него раздобыла. Знакомая у меня такая есть, ей это все одно, что наплевать, — с улицы же он не всякого примет, — рекомендации требует. Как его дверь разыщете, так три раза в звонок ударьте, а он уж смыслит. И сразу на него не набрасывайтесь, а дайте ему осмотреться. «Нам-мол настройщик нужен, и просим вашей уединенции», — а тем временем карточку ему в руки. Тогда он вас к себе в каморку попросит и, ежели никого нету, так прямо вами и займется. Когда вашу руку смотреть станет, вы ему вопросами не мешайте, — очень он этого не любить, — а только слушайте, и, ежели он вам прошлое говорить начнет, и вас страх охватит, — вы этого ему не показывайте и виду. Как все скажет, — тогда его переспросите, чего не поняли, и он без сердцев вам на все даст объяснение. А когда встанет, это значит, пора вам его оставить, и тут он вам две маленькия копилочки незаметно на стол поставит, — на одной надпись «на нищих», а на другой ничего не написано. В первую вы что хотите положите, хоть гривенничек, ну, а ему меньше целкового вам неловко, потому он сразу увидит, что вы человек капитальный. Коли не понравится, вы ему, конечно, можете и меньше, он в это время отвернется и нарочно покажет вид, что в окно на голубей смотрит, только думаю, он на вас потрафит, потому все от него выходят встревоженные и раздумчивые. И еще надо вам сказать, что, ежели у вас на руке что-нибудь очень печальное выходить, так он вам этого не скажет. Нелюбит он человека расстраивать, а просто предупредить, что предстоит вам нечто неприятное, и молиться посоветует…

Все это было любопытно, а времена подходили с праздничною свободой. Я поблагодарил хозяйку за её предупредительность и говорю:

— Вы это очень мило рассказываете. Как будет случай, не откажите мне в самом деле в, его карточке и адресе.

— Для вас, сударь, я готова всякую услугу сделать…

Она галантно раскланялась, и я остался в ожидании любопытной аудиенции.

II

В начале двадцатого века рискует показаться смешным тот, кто решился бы признаться в своем доверии к хиромантии. Распишитесь в этом, и ни один читатель не станете интересоваться дальнейшим содержанием вашего рассказа.

Но я говорю не столько о хиромантии, как существующей и применяемой ветви таинственного знания, сколько о возможности научного подхода к этой области, испокон веков темной, загадочной и окруженной туманом сокровенного ведения. Нет сомнения, что в действиях людей, промышляющих этим делом, бездна бесцеремоннейшего и наглого шарлатанства. Нет спора, что в так называемых научных трактатах по хиромантии. от старинных латинских фолиантов, созданных главным образом мистикой средних веков, до новейших исследований, особенно значительных у французов, включительно до широко популярных Д’Арпантеньи или Дебарролей, — множество вздора.

Но в этих грудах шелухи и мякины не сохранилось ли зерно настоящего, когда-то давно утерянного знания? Не завалены ли этим ненужным балластом семена незаурядной наблюдательности и плоды огромного жизненного опыта вдумчивых и пытливых людей, посвящавших этому целую жизнь? Не нужно ли только самому обладать зорким глазом, чтобы в грудах угля и пепла уловить едва заметное мерцание огонька таинственного познания?

В сущности это не так глупо, как кажется с первого взгляда. Бальзаку, вероятно, никто не отказал бы ни в свежести и ясности ума, ни в огромной житейской пытливости. А он был горячо убежденным адептом хиромантии, и в его сочинениях вы найдете неоднократные признания в этой вере. Кто будет отрицать, что лицо есть отражение всего человека со всем его темпераментом и всем прошлым? Пережитое безумие не читается-ли в глазах человека, вышедшего из сумасшедшего дома и вернувшегося к счастью трезвой мысли? Не угадываем-ли мы предстоящее помешательство за несколько лет по выражению глаз? Надвигающийся тяжелый недуг задолго до наступления не налагает-ли печати на человека?

III

Почему наряду с лицом не быть таким же зеркалом и руке, интеллигентнейшему человеческому органу?

Рука — исполнительница воли мозга и служанка мысли. Когда человеку изменяет слово, она является его заместительницей, и жест выражает желания и мысли. По почерку с несомненностью определяется характер пишущего. И чем объясняется общность линий руки у Людей однородного душевного склада, однородной профессии, одной добродетели и одного греха? Почему французские хироманты, исследовавшие руки таких людей, как Дюма, Ожье, Ламартин, Гюго, Прудон были поражены странным развитием у всех холма Аполлона (Mons Solis) и глубиной Аполлоновой линии, (бугор и линия под безымянным пальцем), говорящих о природном предрасположении к искусствам и поэзии, о гениальности и таланте, а руки Бисмарка и Чемберлена развитием Сатурна одинаково выдали им «наглость желаний», наблюдаемую у всех людей власти, силы, крови и железа?

Чем объяснить такие случаи, как, хотя бы предсказания известного хирогномиста Чейро, сделавшего недавно слепки с рук обитателей одного сумасшедшего дома в Иллинойсе и по ним с безошибочною точностью определившего, кто из них покончит с собою самоубийством, кто в безумии совершит преступление, кто выздоровеет, кто по выздоровлении снова вернется в окаянные стены больничного каземата?

Физиология утверждает, что линии на ладони — не результат механических движений руки, а отпечаток психической жизни. У новорожденного ребенка можно уже рассмотреть с поразительною ясностью начертанную сеть линий. У изнеженной интеллигентной женщины, с широко развитою умственною жизнью, ладонь испещрена гораздо большим количеством линий, чем у труженика чернорабочего, рука которого никогда не разгибается во время целодневной физической работы.

Как бы посредством электрического тока жизнь мозга находит отголосок в нервах руки (пачиниевы атомы). Чем сложнее духовная жизнь, тем запутаннее сеть линий руки. Ладонь делается горячею во время лихорадки, когда пылает мозг. Она суха у страдающих сухоткою. Если крупный потрясения организма, — болезнь, печаль, ужас, — оставляют печать на человеке, изменяя его лицо, проводя морщины на лбу, превращая в одну ночь его волосы в седые, — может-ли рука, непосредственно сообщенная с мозгом, оставаться безучастной к психической жизни человека?

Самое плотное тело изменяет свою форму под вечным давлением. В Риме, в соборе Петра, бронзовый палец ноги на статуе апостола стерт устами лобзающих. Неужели вечное отражение жизни души на руке не оставляет никакого внешнего отпечатка, по которому человек опыта и наблюдения мог бы восстановить прошлое и, может быть, предугадать будущее?..

IV.

Но это, может быть скучно, и похоже не на рассказ, а на лекцию. Кто интересуется всем этим, тот, если захочет найдет нужные книги.

Скорее, чем я думал, через какие-нибудь три-четыре дня, в моих руках уже была засаленная и достаточно обтершаяся по углам визитная карточка, на которой убогим и изби тым шрифтом были напечатаны всего три слова:

— «Антиох Паганако, настройщик», — а внизу виднелись следы уже стирающегося карандаша— «Измайловский полк, 12-я рота, д. 16».

Хозяйка передала мне карточку и наставляет:

— Вы, сударь, в долгий ящик дела не откладывайте, потому теперь наступит праздники, и у него сенокос. Видимоневидимо народу нахлынет, и вам тогда долго своего часу ждать придется. Да и он уж не так будет внимателен. И еще забыла вам сказать, — раньше шести вечера к нему не ездите и субботу пропустите, — по субботам он шабашит и никого не принимает.

В день поездки я случайно побывал у своих родственников. Смеясь, я рассказал о предстоящем развлечении, и одна из моих двоюродных сестер, с которою мы водили особенную дружбу, всем этим заинтересовалась.

— Ах, как это любопытно! А ты меня с собой взять не можешь?

— Отчего же, Вера. Я думаю, можно. Карточка у меня с собой.

Взглянула она на карточку.

— Какая, — говорит, — противная. Неприятно в руки взять. И что за странная фамилия! Грек он или армянин? Па-га-на-ко! Точно от корня — «поганый».

— Не знаю, — отвечаю, — армянин или грек, а только моя хозяйка говорит: «одно слово хиромантик». Надо поехать. И знаешь что, — представимся ему, как муж с женой. Это смешнее…

Засмеявшись, она одела тут же для пущей видимости обручальное кольцо сестры, а мне брата и мы поехали в двенадцатую роту.

V.

…Я этих мест не люблю. Никогда в них живать не случилось и, должно быть, поэтому, когда сюда попадешь, чувствуешь какую-то нервную подавленность неизвестностью места. Камень и кирпич, отсутствие деревца, хотя бы оголенного, в небе черные змеи фабричного дыма, заводские трубы, как дьяволовы карандаши или чьи-то предостерегающие, поднятые персты, чернеющие в морозном сумраке, и, хмурые, постыло-казенные громады казарм.

Теперь улицы поразрослись, почистились, а тогда все это имело вид убогий и безжизненный. Человек, бьющий на мистические слабости себе подобных, не мог бы подыскать лучшего себе места.

У 12 роты мы отпустили извозчика и пошли пешком. Я был предупрежден, что Паганако избегает популярности и даже уклоняется от бесед с посетителями, подъехавшими к нему в экипаже.

Вот и 16-й номер. Все, как говорили.

Убогий, точно вдавленный в землю домишко с мелкими, подслеповатыми окнами нижнего этажа, похожего на подвал. Такое впечатление, что— приехал бы часом позже, — эти окна совсем бы ушли в землю.

Сбоку узкая калиточка с кирпичом на блоке, и во дворе, сразу за нею, действительно дощечка — «Настройщик». Фонарь бросает во двор слабую полосу света, и в ней можно разобрать на стене дощечку и указующий перст, как водится, вывихнутый каким то «холодными» живописцем. Вот и войлочная дверь с набитой на ней такой же, как у меня в руках, карточкой.

Признаться-ли, — моя рука дрогнула, когда я трижды потянул ручку звонка. Противно задребезжал звонок, — так и вспомнилась сцена с Раскольниковым пред дверью ростовщицы. Обычная нервность что-ли, или незнакомое место так настроило, но только сердце бьется беспокойно, и в душе какое-то странное ощущение не столько страха, сколько гнушения и отвращения к чему-то, еще даже и невиденному…

Через минуту за дверью что-то стукнуло. Зазвенела скоба.

— Антиоха Паганако можно видеть?

— Я и есть. Войдите.

VI.

Отвратительный трескучий голос и отвратительная фигура! Гном. Маленький и хромоногий, с белым, блестящим старческим лицом скопческого типа.

На глазах выпуклые, дымчатые очки, в фокусе которых сверкает блик света от висящей на стене и коптящей маленькой керосиновой лампочки, и этот блик совершенно скрывает направление взгляда. Чудится, будто эти сверкающие точки — горячие огоньки его глаз, и что он глазами смеется в то время, как все его лицо серьезно и сложилось в пренебрежительные складки.

На очевидно выбритой голове — феска-скуфеечка из коричневой шерстяной материи, и сухое тело| облечено в худенький, порыжевший пиджак и зеленый шарф на шее. По тому, что он застегивается и оправляет шарф, похоже на то, что он был в «неглиже» и для нас примундирился.

— Знаю, знаю, — разденьтесь, пожалуйста и благоволите сюда.

Протягиваю ему его карточку и говорю, что нам его рекомендовали, но он в ту же минуту карточку мне возвращает обратно и говорить:

— Знаю, знаю, — разденьтесь, пожалуйста, и — благоволите сюда.

И сами прошел в соседнюю комнатку, куда следом за ним, сняв шубы, вступили и мы. Комнатка крошечная и, надо сказать правду, без всякого расчёта на сценический эффект.

Каких бы здесь можно было навешать крокодилов, чучел сов и летучих мышей, настраивающих картин и всякой банальной, но производящей впечатление чародейской бутафории! Ничего подобного, а вместо этого совершенно заурядная обстановка шаблонной мещанской комнаты, — разнокалиберные стулья, протертый клеенчатый диван, потрескавшийся комод.

Единственная картинка на стене— какая-то старинная, в листок, in octavo, пожелтевшая гравюрка, прикрепленная к стене просто четырьмя булавками и изображающая нечто достаточно сумбурное, — какого-то голого старца, должно быть Сатурна, с крыльями и косою, опёршегося на локоть и прислонившегося к земному шару, над которым парить ангел, указующий вперед, в высь, пылающим факелом. Аллегория во вкусе тех, которые любили масоны и которых немало рассеяно в старых мистических книжках двадцатых годов.

Старик прошел еще дальше, оставив нас наедине. Видимо, эта комната служила приемной. Мы сели. И опять чувство какого-то омерзения ко всему, — и к продранному, точно липкому дивану, и к аллегорической картинке, и к душно му воздуху комнаты, в которой, словно бы только что накурили чем-то приторным и слащавым, — поднялось и стало расти в душе.

Мы просидели минуты три и уже начали переглядываться не без недоумения. Но вот старик, ковыляя, вышел из кабинета, подошел ко мне и положил передо мною разогнутую старинную книжку.

— Пока благоволите почитать, а вы (он протянул руку к моей спутнице) пожалуйте.

Сестра замялась.

— Но у нас нет секретов. Мы муж и жена. Может быть, можно вместе?

— Нет уж я попрошу особо. Супруг ваш подождет. Вы не бойтесь. (Он скривил рот в противную усмешку). Если хотите, мы и двери не закроем…

Она кивнула ему в знак согласия и вместе с ним скрылась в соседней конурке.

VII.

Прежде чем начать чтение страницы, отмеченной большим красным крестом вверху, я взглянул на первый лист книги. Это был третий том знаменитого сочинения Эккартсгаузена «Ключ к таинствам натуры».

Книга эта, изданная в 1804 году — очень большая библиографическая редкость. Чуть ли, она в свое время не была сожжена, и у антиквариев считается albo corvo rarior[1]. У них она чуть-ли не ходячий пример редкости и всегда предмет большего похваления. Вверху страницы стояло напечатанное в разрядку— «Глава, которую трижды прочесть должно».

Я начал читать, с трудом сосредоточиваясь и улавливая сокровенные цели старика. Случайно он занял этим мой ум, или к чему-нибудь меня подготовляет? В главе говорилось о необходимости высокой осторожности в деле испытания мистики природы.

— «Нет ничего опаснее, как заниматься мистическими науками и ничего труднее, как не впасть при том в сумасбродство… Тысячи людей доведены были мистикою до умоисступления… Не праздность, но истинная деятельность любви есть наше назначение… Не должно забывать, что сила воображения имеет над человеком больше силы, нежели разум, и потому легко может его уродовать… Испытывать сокровенное с терпением есть упражнение разумного. Попускать себя увлекать мечтам есть свойство безумца…»

Что же это? — слегка, но чувствительно этот Терсит из 12й роты сечет праздного интеллигента, который от нечего делать силится подсмотреть от века утаенные таинства природы, куда подходит с священным трепетом и благовением мистик 18-го века? Или, наоборот, он верит в напряженность моей мистической пытливости и лишь предупреждает меня от крайности?

Я читал настолько тяжело и медленно, что едва успел кончить растянувшуюся на шесть небольших листков главу любопытной книги к тому времени, как у дверей стариковского кабинетика показалась и Вера, и хиромант. Мельком я увидел её побледневшее и совершенно серьезное лицо и перевел взгляд на сверкающие точки в очках её спутника.

— Теперь попрошу вас!

VIII.

В кабинетике — то-же отсутствие эмблем чародейского ремесла, но много книг, в самом деле, производящих впечатление.

Перед ним на столе в углу разогнутая еврейская библия, которую, может быть, он до нашего прихода читал и отодвинул, а теперь он сидит у простого, покрытого черной клеенкой стола и нервно перебирает странички небольшой рукописной тетрадки, с закруглившимися и скатавшимися уголками. Письмо в ней, очевидно, не русское, а не то греческая вязь, не то еврейский усатый штрих.

Теперь он сидел не против огня, и сквозь мутное стекло его очков я видел его умный взгляд, пытливый и чуткий, скрывающий много наблюдательности и, может быть, еще больше проницательности.

Лицо, несомненно, восточного склада носило отпечаток энергии и ума, но известковая белизна и блеск лба производили отталкивающее впечатление, точно это был не живой человек, а восковая фигура.

— Сполосните руки… Вот здесь… Оботрите платком… Позвольте левую руку. Покойная ладонь. Рука удовольствия. Кривая линия жизни— берегите здоровье… И разорванная, — лет в двадцать перенесли болезнь, едва не стоившую жизни… Берегитесь сорокового… Орел на головной линии — потеря глаза в старости^ Полукруглая линия печени — склонны к предчувствиям. Кольцо Венеры разорвано, и остров на Юпитеровой линии— бурное прошлое… Крест на Юпитере — супружество по любви… Испорчен Марс— невоздержны и запальчивы… Луна царит на воде… Один… Два… Три несчастных знака. Бойтесь воды… Раз уже тонули… тринадцати-четырнадцати лет… Можете не бояться железа, тюрьмы и эшафота… Крест на Сатурне — мистицизм и, может быть гибельный… Избегайте женщин с влажными руками… Видели в жизни один вещий сон, — увидите еще два… Сестра у жизненной линии… Много друзей… Запомните две вещи — сороковой год и — луна царит на воде^ Размышляйте над сказанным и обращайте ваши роковые знаки в счастливые предопределения… Нет ничего непреложного. Кресты печали обращаются в звезды радости. Только согласуйте жизнь с тем, что предуказывает природа. Homo sapiens dominabitur astris… И если угодно, уделите нечто от своих избытков бедным.

Передо мной звякнула копилочка с надписью: «на нищих». Я опустил в нее приготовленный полтинник и потянулся с рублем к другой копилке, стоявшей на подоконнике. Старик отвернулся, сделал шаг к двери, прикрыл ее и, понизив голос, сказал:

— Ваша спутница… Я ей не сказал… Но у неё ясный крест на конце линии жизни… Signum mortis.. Крест смерти… Не пугайте ее, но блюдите осторожность… Если эта неделя пройдет, пусть боится следующего седьмого года…

Как подобает любезному хозяину, он, ковыляя проводил нас до вешалки, подождал, пока мы оделись, и глядя уже на одевшуюся Веру, улыбнулся и сказал:

— А по вашей руке я бы ошибся… Я бы так полагал, что вы не замужем… Иногда и Гомер дремлет, — и хиромантия ошибается…

Ваша спутница… у неё ясный крест на конце линии жизни…

IX.

Я вышел из конуры Паганако в полном недоумении. Чорт возьми, кто же он, — мудрец, чутким глазом подсмотревший сокровенное, или наглый шарлатан, которому пустяк отравить человеческую душу тоской, ожидания смерти? Но в таком случае, как же он безошибочно бьет как раз в нужные точки, и откуда ему известно, что я тонул, что я в двадцать лет умирал, что мне грозить слепота, которую мне так дружно сулят и люди науки, откуда у него, с его пиджачком, латинские термины, которыми он бросается с искусством ученого медика!..

Обращаюсь к спутнице.

— Ну, что скажешь?

— Представь, — отвечает, — я никак не могу разобраться. Много он сказал мне правды, иного я и сама о себе не знаю, но он меня расстроил тем, что велел эту неделю молиться. «Только эту неделю! Молитесь, чтобы миновала напасть». И испугал меня тем, что по какой-то линии нашел, будто у меня на веку будут три удара в голову. «Два уж, говорит, были, а от третьего помрете». И еще— «отсчитывайте себе шесть лет и бойтесь седьмого». Знаешь, какая странность, — у меня в детстве действительно была расшиблена голова. Подбежала под раскачавшиеся качели— «меня, меня!» — И от удара так и легла пластом без сознания. А тебе что сказал?

— А мне, смеюсь, не легче: ослепну на один глаз и помру от гибельного мистицизма. Однако, странно, что он угадал в тебе незамужнюю!

В этот день я проехал в эту родную семью. От впечатлений визита память долго не могла отделаться и в особенности еще из-за одной частности.

Рассказала Вера в семье про свои удары и отмечает верность замечания.

— Только, говорит в счете ошибся, — не два, а один.

А мать поправляет:

— Если хочешь, Верочка, то и действительно два. Когда тебе было лет пять, тебе делали трудную операцию над ухом. И думали, что уж тебя не отходим. Это так старо, что ты об этом не можешь и помнить.

Пришлось опять удивиться, но еще больше удивился я дня через три, получив от Вериной сестры письмо.

— «Над нашей семьей едва не пронеслось несчастье.

Вчера Верочка ехала на извозчике и, несмотря на её предупреждения, негодяй помчал лошадь наперерез конке и вывалил бедняжку под самые ноги лошадей. Каким-то чудом удалось остановить их. Уж копыта измяли ридикюль у неё в руке. Представь ужас, если-бы несчастье совершилось! Она нервно потрясена, но это пустяки перед тем, что могло быть»…

Прочитал я и отер пот, выступивший на лбу. Типун бы тебе на язык, хромоногий маг из двенадцатой роты!..

X.

Может быть, это странно и неправдоподобно, но через шесть лет сестра Вера умерла, и умерла, разбив голову об острую тумбу, поскользнувшись в гололедицу.

Если хотите, все это ряд простых случайностей, сложившихся удивительно выгодно для колченогого «настройщика», который сам, может быть удивился и засмеялся бы, узнав что он так правдоподобно налгал. Жизнь иногда прихотливее всякой выдумки, нелепа и забавна, и играет в руку шарлатанам.

Трагический случай с двоюродной сестрой, конечно, оживил впечатления нашей поездки к Паганако. Вдвоем, с одним приятелем мы снова съездили в Измайловский полк. Было любопытно, что сказал бы Паганако теперь, разумеется, позабыв то, что говорил шесть лет назад.

Но мне не суждено было удовлетворить свое любопытство. Было поздно. За шесть лет утекает много воды. Даже убогого домишки Паганако не было следа. Приблизительно на его месте вырос питейный дом. На улице было шумно. Где ютился старый мистик, развертывались сцены живой действительности, которые, впрочем, никак нельзя было бы назвать трезво реальными…