Миссия"Крест Иоанна Грозного"

ГЛАВА 14.

Как и предсказывал Алексей, Илья быстро пошел на поправку. Через несколько дней он встал с постели, а спустя неделю сел в седло. Феклуша все это время была рядом с ним, уходя, домой только на ночь, и обязательно возвращаясь утром. Она была вполне счастлива рядом с ним, только маленькая капелька яда омрачала ее душу от сознания своей вины, и чем дальше заходили их отношения, тем сильнее терзали ее угрызения совести, от сознания того, эти мысли все больше страшили ее. Страшило ее и другое, по ночам, вспоминая слова ведьмы, о том, что счастье ее будет не долгим, Феклуша горевала по этому поводу. Она страстно молилась и просила Пресвятую Богородицу заступиться за ее счастье. Феклуша умом прекрасно понимала, что нет ни каких поводов, не верить колдунье, то, что предсказывала та, обязательно сбудется наверняка, и также была твердо уверена в том, что как только Илья полностью окрепнет, разлука будет неизбежна. Она цеплялась за свое женское счастье, словно утопающий за соломинку, постоянно уговаривая Илью задержаться еще на денек, но процесс расставания был все же не за горами.

И этот день настал. Вдоволь наплакавшись ночью, по утру с красными от слез глазами, Феклуша провожала Илью с товарищами в Москву. Все было готово к отъезду, ждали только их. Расставание было не долгим.

– Феклуша, я обязательно вернусь к концу весны, – твердо пообещал Илья.

Он крепко обнял и поцеловал нареченную на прощанье. На его заверение, Феклуша горестно кивнула головой, стараясь хоть на миг подольше задержаться в его объятьях, но время поджимало. Впереди, еще не совсем окрепшего после продолжительной болезни Илью, ждал тяжелый зимний переход до Москвы. Он разжал объятья и сел на своего аргамака и присоединился к товарищам. Пришпорив коней, тройка всадников стала быстро удаляться по заснеженной дороге. Феклуша стояла на месте и глядела им вслед. Безмолвные горестные слезы катились из глаз, а в ушах звенел дребезжащий голос старухи, словно напоминающий ей:

– "Счастье твое не будет долгим, девка!".

Гордясь своей хитрой политикой, удовлетворив, как он думал, и Рим и Москву, самозванец предусмотрел все для торжественного принятия невесты и своего бракосочетания. Он дал знать Марине, что ждет ее с нежными чувствами и царским великолепием. Воевода Сендомирский долго не трогался с места, стараясь как можно медленнее путешествовать, везде останавливался и пировал, к досаде своего провожатого, Афанасия Власьева, принуждающего их побыстрее прибыть в Российскую столицу. Из Минска Мнишек писал Дмитрию:

– Мой возлюбленный сын и Государь Всероссийский! Марина не может выехать из польских владений, пока ты не выплатишь королю всего твоего долга…

Дмитрий не жалел денег и обещался выполнить все их требования.

– "Вижу, – писал он из Москвы, – что вы едва ли к весне достигнете нашей столицы. Бояре высланные ожидать вас на границе, истратив все свои запасы, должны будут возвратиться назад, к стыду и поношению царского величия и его имени".

Юрий Мнишек, в досаде, хотел уже ехать обратно, однако, вняв наставлениям Папского Легата Рангони, извинил пылкие выражения будущего зятя, приняв их как нетерпение его страстной любви, и восьмого апреля все же въехал в Россию. Польские паны, которые ехали с ним, собирались не на короткое время, надеясь вдоволь попировать России.

Марина ехала в карете между рядами польской конницы и пехоты, кроме того, каждый из знатных панов сопровождающих ее, вел за собой в Москву свою дружину. Тысячи русских людей устраивали для ее кортежа мосты и гати. Везде на Московской земле Марину встречали священники с образами и народ с хлебом-солью и дарами. Но тяжела показалась польке обстановка русского почета. Марина с первого раза не смогла переломить себя на столько, чтобы скрыть неуважение к русским традициям. Ей было прискорбно, что ее лишали возможности по дороге слушать католическую обедню. Ее тяготило то, что она должна была останавливаться в монастырях и знакомиться с обрядами православной Веры. Шляхтянки окружающие ее, подняли неприличный вопль к всеобщему недоумению русских сопровождающих. Проведав о том от своих клевретов, царь Дмитрий писал Мнишеку:

– "Марина, как царица Российская, должна, по крайней мере, наружно чтить Веру Греческую и следовать ее обрядам, кроме того, она обязана соблюдать обычаи Московские…".

Воевода Сендомирский не нашелся, что ответить по этому поводу, за него это сделал Папский Нунций Рангони, который с досадой ответил на требование Государя Всероссийского:

– "Государь Самодержавный не обязан угождать бессмысленному народному суеверию. Закон не воспрещает брака между Христианами Греческой и Римской церквей и не велит супругам приносить в жертву свою совесть. Предки ваши, когда брали в жены польских княжон, всегда оставляли им свободу в Вере…".

Первого мая, Марина Мнишек, самым пышным образом, остановилась за пятнадцать верст до Москвы, где будущую царицу встречал народ Московский. Среди множества карет, ехавших впереди и сзади, нагруженных панами и паньями, ехала будущая царица, в красной карете с серебряными накладками и позолоченными колесами, оббитой из нутрии красным бархатом, сидя на подушке унизанной жемчугом, одетая в белое атласное платье, вся осыпанная драгоценными камнями. Звон колоколов, гром пушечных выстрелов, звуки польской музыки, восклицания, раздающиеся повсеместно по-польски и по-русски, слились между собой. Столица приняла праздничный вид. Молодая царица, подъезжая к Москве, казалось, приносила вместе с собой залог великой и счастливой будущности, прочного союза для двух славянских народов, роскошные надежды и мечты побед над врагами христианства. Но то опять был день обольщения народного, ложь которого достигла апогея, своего триумфа.

– Волнуется Москва, ох как волнуется! Это же надо, поместили воеводу Сендомирского в Кремлевском доме Борисовом, вертепе цареубийства. Лучшие дворы и дома взяли в Китай и Белом городе для его спутников. Хозяев выгнали насильно на улицу, не только купцов, дворян, дьяков и людей духовного звания, но и первых вельмож. Не пожалел Супостат даже ближайших своих родственников, Нагих и Романовых. Боярин Никита Александрович Нагой крик поднял, мол, сначала милость, а затем снова опала. Ты кстати знаком с ним Илья?

Илья внимательно слушал князя Василия Ивановича Шуйского, сидя у него в гостях в его кремлевских палатах. На заданный вопрос, он поднял голову, посмотрел на Великого боярина и молча, утвердительно кивнул.

– Так вот, – продолжил Шуйский, – Нагие подались обратно в Углич. Митрополит Гермоген Казанский и Епископ Коломенский Иосиф сосланы расстригой за смелость в свои епархии. А за что? За то, что они утверждали, что надобно крестить невесту царскую, согласно православного обычая в нашу Веру, или женитьба Государя будет беззаконием. Митрополит Филарет Ростовский в недоумении. Его жена и дети также покинули Москву и отправились в родовую вотчину Романовых – в Юрьевский уезд. Сын Филарета, малолетний Михаил Романов, сначала получил чин царского стольника при Дворе и вроде как брат двоюродный выходит Самозванцу, а все равно покинул Москву вместе с матерью. Видать поляки дороже расстриге, чем мнимые родственнички. Да, жаль Романовых! Михаил последний в роду по мужской линии, угасает в опалах славный боярский род, да и Михаил слишком юн, мал и немощен. В малолетстве его вроде кобыла копытами зашибла, вот он и стал на здоровье слаб, чего доброго помрет, угаснет последняя надежда Романовых. Стонет, стонет земля русская, сейчас Россию-матушку не грабит только ленивый. Что делается? За что нас Господь наказывает, за какие грехи? А ты, что все молчишь, Просветов?

Илья пожал плечами.

– Что тут скажешь, Вас слушаю, Василий Иванович, правильно Вы все говорите.

– Ты давай сказывай, что там у тебя творится, все ли готово? – с нетерпением задал вопрос великий боярин. – Твоя задача одна из самых наиважнейших. От тебя будет зависеть успех всего дела, поэтому и награда за службу будет для тебя великой.

Боярин, Василий Иванович Шуйский, умолк, в ожидании ответа.

– Да вроде все готово. В людях своих я не сомневаюсь, верю как самому себе. Из числа приданных для охраны крепостных стен стрельцов, я выделил наиболее верных, а остальных сослал и удалил на дальние заставы и гарнизоны. Смущает меня только стрелецкая сотня у каменных палат. Их сотник, Иван Беспалый, дюже корыстолюбив и хитер, да и людишки его подстать.

– Денег не жалей, Илья, на подкуп. Возьми у купца Мыльника, сколько надобно, я распорядился. В нашем деле жалеть нельзя.

– Да в том то и дело, что подкупить его нет возможности. Пес он ручной Петра Басманова, и деньги возьмет, и в миг продаст, тогда всем не сладко придется.

– Так что же делать? – Шуйский озадаченно задумался, наливая себе из хрустального графина в дорогой бокал, красного заморского вина.

– Я так мыслю, Василий Иванович, в назначенный час, когда вы поднимете народ, я открою все Кремлевские ворота. На башне, ближе всего расположенной к Каменным палатам, ночью, мои верные люди перенесут пушки и перенаправят их на стрелецкий гарнизон Ивана Беспалого. При случае, если они все же решатся выступить против нас, мои поверенные, картечью накроют их. Все остальные мои люди, за исключением ключевых, которые останутся на стенах и башнях, поддержат ваше вступление в царский дворец и окажут посильную помощь в случае усердной обороны.

– Не плохо, а что с иноземной охраной Дмитрия?

– Я полагаю с ними можно найти общий язык. Можерет с Розеном верят мне, и не составит большого труда уговорить их, однако они вряд ли захотят выступить на нашей стороне, но и мешать не станут. Вчера на пиру я встречался с Вальтером Розеном и спросил невзначай у него, а ездят ли в их землях на свадьбу, как на битву?

– И что он? – заинтересованно спросил Шуйский.

– Он, как и все немцы, в недоумении. Говорит, что тысячи незваных гостей, с ног до головы вооруженные, никогда в их землях не ездят на свадьбы.

– Ну что же, дай то Бог! – Шуйский разгладил рукой седую бороду и осенил себя крестным знаменем, – Вслед за Мариной в Москву, прибыли великие послы Сигизмундовы, паны Олесницкий и Госиевский, к всеобщему беспокойству народному, с многочисленной дружиной. По столице ползет слух, что расстрига хочет уступить Литве все земли от границы до Можайска. Эта молва нам на руку. Дополнительно к этому, купцы на торгах и духовенство в церквях распустят слух, что поляки хотят захватить столицу, это еще больше подстегнет Московский люд и усилит всеобщее негодование.

– Кремль то мы возьмем в свои руки, а как быть с многочисленной польской шляхтой в Белом и Китае городе?

– Это не твоя забота Илья. В назначенный час, на рассвете, когда поднимется народ, князья Голицыны блокируют дома поляков и не дадут им возможности воссоединиться. На каждом их доме и дворе, ночью, краской нанесут белый крест, чтоб по утру, впопыхах не ошибиться. В гневе русский народ зол. С нами Бог и, Правда! Время неумолимо течет, нам остается только ждать, ждать дня царской свадьбы, когда пьяные гости потеряют бдительность.

Шуйский умолк и погрузился в свои мысли. Илья не мешал ему, терпеливо выжидая. В дверь постучали. Великий боярин очнулся от дум и повернул седую голову к входу. На пороге, выжидающе стоял князь Василий Голицын.

– Ты ступай, Илья, занимайся своими делами, а мы с князем тут потолкуем.

Илья встал и, поклонившись, направился к выходу, попутно приветствуя Голицына. Дрожащей рукой, Шуйский перекрестил Илью вслед и тихо произнес:

– Да благословит тебя Бог!

Марина Мнишек остановилась в Кремле в Девичьем монастыре у царицы – инокини Марфы, в ожидании свадьбы, которую отложили на шесть дней для дополнительных приготовлений. В Девичьем монастыре веселились, а в царском дворце пировали. Счастливый жених ежедневно одаривал невесту и ее родню, покупая лучшие товары у иноземных купцов, коих понаехало из Европы в Москву предостаточно. Казалось Дмитрий хотел затмить роскошью царской, роскошь польскую, ибо знатные ляхи так же не жалели ничего для своего блеска. Но, глядя на роскошь гостей, народ московский все сильнее озлоблялся, видя в этом разграбление поляками Казны, которую до этого не одно поколение собирало по крупицам своими трудами.

Ночью седьмого мая, Дмитрий, при свете двухсот факелов, в колеснице окруженной телохранителями и детьми боярскими, вышел из своего дворца и направился в Девичий монастырь за невестой, чтоб утром следующего дня совершить обручение по уставу Православной церкви и древнему обряду. По русскому обычаю не венчались накануне постных дней, правда, это собственно не составляло церковного правила, а только благочестивый наказ. Дмитрий не хотел выказывать уважения к русским обычаям. С приездом Марины ним чересчур овладело польское легкомыслие. Верный Басманов и на этот раз, как всегда сопровождал царя. Обеспокоенный негативным народным настроением, он улучшил момент, подошел и обратился к Дмитрию:

– Государь! В столице не спокойно. Вокруг вашей особы опять назревает заговор. Шуйский не дремлет и снова плетет нити интриг!

– Петр, оставь эти речи! – В гневе ответил Дмитрий. – Я даже не хочу слышать об этом. Вся Москва пирует, ликует и веселится. А Шуйский? Шуйский уже получил с полна по заслугам, и он признал мою власть. Если и есть недовольные, так они, по-моему, существуют только в твоем воображении, Петруша. Не омрачай моего праздника, лучше веселись, как и все вокруг.

Дмитрий умолк, и под звуки польских литаврщиков, беспечно отправился в Девичий монастырь. Басманов не произнес больше ни слова. Он хорошо знал взбаламошенный характер Дмитрия и сразу понял, что сейчас он не может на него повлиять, впрочем, как и на весь ход истории, которая уже разверзла над ними свою пропасть, неумолимо увлекая Самозванца, да и самого Басманова в свои недра, оставляя на своих страницах только их бесславные имена.

Утром, княгиня Мстиславская и воевода Сендомирский ввели невесту в столовую палату. Марина, усыпанная алмазами, яхонтами и жемчугом, была в русском красном бархатном платье с широкими рукавами и в сафьяновых сапогах. На голове у нее сиял венец. В таком же платье был, и жених и блистал драгоценными камнями. Оттуда они, взявшись за руки, прошли в Грановитую палату, где находились все бояре и сановники Двора, знатные ляхи и послы Сигизмунда. Два Престола стояли в центре зала, один для Марины, другой для Дмитрия. Марина села, духовник держал перед ней корону Мономаха. Перед венчанием, Дмитрий изъявил желание, чтоб его будущая супруга была коронована. Было ли это его желание, или всецело желание честолюбивой Марины и ее отца, видящих в этом обряде залог силы Священного титула, присутствующим на этом торжестве оставалось только догадываться. Величественное молчание, повисшее под сводами Грановитой палаты, нарушил голос князя Шуйского, который, обращаясь к Марине, произнес торжественную речь:

– "Наияснейшая Великая Государыня, Марина Юрьевна! Волею Божьею и непобедимого Самодержца и Великого Князя Всея России, ты избранна быть его супругой. Вступи же на свой престол и властвуй вместе с Государем над нами!".

Дмитрий с Мариною встали, и через строй телохранителей и стрельцов направились в Успенский собор Кремля, где все уже было готово к торжественному обряду.

Потекли своей чередой веселые дни пиров и развлечений. Марина по требованию Дмитрия хоть и являлась в русском платье, когда принимала поздравления от русских людей, но все же предпочитала польское. Дмитрий и сам с удовольствием носил иноземную одежду, охотно ее одевал и веселился с гостями. Много забавных представлений предоставил он для избалованной судьбой Марины, маскарады, балы и пиры, фейерверки, рыцарские турниры и потешные бои, чередовались одни за другими, повторялись и меняли друг друга.

Полночь с пятнадцатого на шестнадцатое мая, Илья Просветов встретил на подворье Шуйского. Здесь тайно собралось, хоть и не многочисленное, но знатное и уважаемое общество. Вопрос, над которым ломали голову присутствующие, в сущности, был только один, а именно, когда начать открытое противостояние народа Государю и свержение последнего с Престола. Шум и споры не унимались за столом. Казалось, что уважаемые в народе, армии и в государственной вертикале власти мужи, до самого утра не придут к общему мнению. Однако, все утихли, как только потомок Св. Владимира и Св. Александра Невского взял слово.

– Я специально отложил главный удар до свадьбы с намерением дать Самозванцу время и еще больше возмутить народ своим легкомыслием и богопротивными поступками.- Выдержав небольшую паузу, князь Шуйский продолжил. – Мое предвидение исполнилось. Неописуемая наглость ляхов довершила все. Народ умножил ненависть и презрение к Самозванцу, истощилось терпение россиян. Час мести близок и собрались мы здесь для того, чтобы его определить. Отечество и Вера погибнет, если мы все вместе не примем сейчас решения. Моя голова уже лежала на плахе. Вы знаете, кто первый дерзнул обличить Самозванца и представлять вам все улики и доказательства его самозванчества не надобно. Нравственная гнусность, осквернение храмов и святых обителей, расхищение древней Казны, беззаконное супружество и возложение венца Мономаха на католичку, это не весь перечень его дерзновений. Каждый из вас здесь собравшихся, пользуется любовью и народным уважением. Поэтому я хочу задать вам всем вопрос, хотят ли россияне видеть костелы Римские на месте церквей Православных, а границу Литовскую под стенами Москвы? Возможно, в скором будущем и сама Москва станет градом польским, а в стенах ее станут господствовать иноземцы. Я предлагаю, завтра, в это же время, дружным восстанием спасти Россию и Веру, для коих я снова без сожаления готов положить голову на плаху.

Шуйский умолк. Своей пламенной речью, он завладел умами собравшихся, смело взял на свою душу, именем Отечества и Веры, все затруднения совести, сводившиеся к измене присяги. Все поддержали его, и решили действовать незамедлительно.

Перед самым рассветом Илья вернулся на постоялый двор. Алексей с Василием не спали и в ожидании его, коротали время за кувшином хмельного меда.

– Ну, что? Что порешили? – задал вопрос Василий.

Уставший Илья молча отстегнул пояс с саблей, положил его на лавку в углу, а сам, тяжело опустился за стол.

– Опять пьете? Я же запретил на время, – хмуро произнес он.

Василий с Алексеем переглянулись.

– Да ладно тебе, мы же так, лишь бы скоротать время, – начал оправдываться Алексей.

Илья взял со стола пустую глиняную кружку, повертел ее в руках, и, поставив ее обратно на стол, произнес:

– Пожалуй, и я с вами выпью. Плесни-ка мне Леха.

Алексей быстро наполнил пустые кружки, и выжидающе посмотрел на Илью. Тот не чокаясь, несколькими большими глотками, выпил все до дна, поставил чашку на место и спросил:

– У вас что нового?

– Лазутчики, коих мы заслали во дворец, – начал докладывать Василий, – вернулись, правда, не все. Одного захватили люди Басманова. Его пытали, но он ни кого не выдал. Остальные вернулись невредимыми. Говорят, что во дворце все тихо. Самозванец не посчитал нужным увеличить стражу. Правда, кажется, Басманов что-то подозревает, а так все хорошо. Стрельцам самозванец отдал приказ усилить ночную стражу и патрулирование Московских улиц в местах проживания польских гостей.

– Ерунда все это, – оборвал Василия на полуслове Илья, – стрелецкие полки почти все на нашей стороне. Восстание назначено на утро следующего дня. Скопин-Шуйский и Иван Куракин приведут за собой войско, которое должно было идти на Елец. Дружины Шуйского, Салтыкова и Голицыных ночью овладеют всеми двенадцатью Московскими воротами, и никого без надобности не будут пускать, и выпускать из города. Городские чиновники посадские и купцы, сотники и пятидесятники из слобод, организуют блокирование домов и подворьев в местах проживания поляков. По торговому сговору, начиная с сегодняшнего утра, все торговые оружейные лавки в Москве будут закрыты, по крайней мере, видимо, чтобы не дать возможность полякам пополнить, в случае чего, запасы пороха и пуль. Купцы и люди торговые поднимут народ и в заданное время, Шуйский, под звон набата приведет их к Кремлю. Нашу задачу вы знаете, повторять не стану. Прошу от вас только максимум внимания и бдительности. Как только возьмем дворец, ты Василий, расставишь верных людей у царских палат и никого не впускай туда без моего ведома.

Илья замолчал и потянулся за кружкой.

– Василий, плесни-ка еще.

Василий взялся за кувшин, поболтал его, но на дне плескались лишь жалкие остатки. Илья усмехнулся:

– Поразительное дело. Как только у нас с вами доходит дело до выпивки, так на мне обязательно кувшин заканчивается. Вечно одно и тоже.

– Так это мы сейчас поправим, я мигом в низ, Василий бросился к двери и скрылся за порогом, оставляя Илью и Алексея одних.

– Чертов крест обязательно должен быть в покоях царских, я это нутром чую, – произнес Илья.

– Посмотрим, время покажет.

– Покажет, то оно покажет, Леха, а что слышно от Можерета и Розена?

– Вчера вечером я встречался с ними, они не хотят в это вмешиваются, и мешать нам не станут.

– Это хорошо, а то нам бы пришлось туго. Они бойцы знатные.

Заскрипела входная дверь, и улыбающийся Василий поставил на стол полный кувшин хмельного меда.

– Вот, Илья, принес, а то и правда, как ты приходишь, у нас всегда пусто, – молвил он.

– Налей еще по одной, Алексей. Я предлагаю выпить эту чарку за завтрашний успех нашего дела.

Все молча выпили. Восходящее солнце уже начало освещать своими ласковыми майскими лучами ту ужасную тревогу в мятежной Москве, которая днем позже должна была перерасти в государственный переворот.

– Надо хоть немного отдохнуть, – произнес Илья голосом, не терпящим возражений, и задул свечи, – этот день будет тяжелым, предстоит многое успеть и все перепроверить.

В ночь перед роковым утром, как в последнее время повелось, все польские головы кружились от веселья, а мысли были беспечно залиты винными парами. Возвращаясь из царского дворца, с затянувшегося свадебного пира, они с обнаженными саблями бесчинствовали и рубили ради забавы невзначай попадавшихся им под хмельную руку одиноких запоздалых москвичей. Хвалебная польская речь, музыка и пьяные песни, извещали жителей столицы о том, что гости как следует погуляли и возвращаются к себе, чтобы немного придти в себя, отдохнуть, и на завтра, с новой силой пуститься в омут пьянства и веселья. Сколь не были москвичи унижены, они все же терпели, кипели злобою и шептали про себя:

– Ничего, час расплаты близок!

Под утро польские песни и пляски прекратились, и Москва выжидающе замерла, но только насовсем короткое время. В четыре часа утра, повсеместно, на всех колокольнях церквей, грянул набат. Из городских слобод, к центру Москвы на звон колоколов, устремились люди вооруженные дрекольем. Они окружали дома поляков, загораживали улицы и заваливали ворота. После вчерашнего кутежа, поляки беспечно спали, да так, что слуги едва могли их добудиться.

В ожидании набата, минуты тянулись медленно. Илья в окружении верных друзей, закованный в боевую броню, стоял на верху Спасской стрельницы, внимательно наблюдая за лобным местом. С первым ударом колокола, он вздрогнул и обвел взглядом полным решимости своих единомышленников. Все стояли и смотрели на площадь Пожар, в ожидании дальнейших событий. Звон набата, гулким эхом разрастался над тишиной московского утра. Близь лобного места, в полных доспехах, во главе с князем Василием, появилась кучка бояр. Они остановились в ожидании народа. Дворяне, дети боярские, стрельцы, люди приказные и торговые, граждане и чернь, вооруженные мечами, копьями и самопалами, с грозным шумом, со всех сторон стекались с окрестных улиц к центру Москвы.

– Все, сейчас начнется, – подумал Илья.

Бесчисленное множество людей собралось на площади. Шуйский оглядел народ. Довольная улыбка от предвкушения достойной мести, мелькнула у него на лице.

– Это ж надо, прямо как в момент моей казни, – удовлетворенно подумал он.

Шуйский тронул коня, выехал вперед и остановился перед собравшимися. Он вынул из ножен меч и поднял его в левой руке, правой рукой он поднял над головой большое распятие. Внезапно воцарилась глубокая тишина. Еще раз, окинув взглядом площадь, Великий боярин громко произнес, обращаясь к народу:

– "Во имя Божие, идите на злого еретика!".

Ответом ему стал воодушевленный лес копий, блеск поднятых мечей и всеобщий вопль:

– Веди нас Великий Боярин!

Илья, не отрываясь, смотрел на Лобное место.

– Пора, – произнес он, – открывайте ворота!

Спасские ворота растворились. Князь Шуйский, в окружении бояр, въехал в Кремль, куда за ним понеслась обезумевшая толпа.

Громкий шум внизу и звон набата разбудил, едва успевшего заснуть, Дмитрия. В удивлении он встал с постели и поспешил одеться.

– Яков, черт возьми, куда ты там запропастился? – окрикнул он камердинера.

На его зов, тотчас явился испуганный заспанный придворный.

– Что там происходит, Яшка, что за переполох внизу?

– Наверное, Москва горит, раз в набат бьют, – неуверенно ответил камердинер.

– Ладно, разберемся, что к чему, помоги мне одеться, да поживей, а то стоишь истуканом.

Камердинер поспешил на зов и стал быстро выполнять свои обязанности. Двери распахнулись без стука, и в царскую опочивальню влетел Петр Басманов.

– Что там произошло, Петя?

– Измена Государь! Москва бунтует! Выгляни в окно. Нужно как-то спасаться.

Дмитрий подошел к окну и посмотрел вниз. Лес копий, блеск мечей и свирепый вопль народа, безусловно, свидетельствовал о правдивости слов Басманова.

– Чего хотят мятежники?

– Головы твоей. Ты мне не верил, а зря!

– Выйди к ним и разузнай, что к чему.

От природы храбрый, Басманов, хоть и стал предателем, но изменить вторично уже не мог. В эту минуту опасности, он не желал разлучаться со своим благодетелем и твердо решил для себя спасти Дмитрия, во что бы то ни стало. Выйдя из царских покоев, он смело спустился вниз, на встречу своей судьбе, но первый бастион обороны дворца уже пал и мятежники прорвались во внутрь.

– Остановитесь! Куда прете, одумайтесь? – прокричал он, пытаясь остановить толпу.

– Веди нас к Самозванцу! Выдай нам своего бродягу! – кричали разъяренные мятежники, идя вперед на пролом.

На сколько был храбр Басманов, но и ему было не устоять. В страхе он попятился назад, затворил двери, велел телохранителям никого не пускать и в отчаянии бросился к Дмитрию. Тот, не выдержав неопределенности, решил разузнать все сам и отправился на встречу.

– Ну что там? – на ходу окликнул он Басманова.

– Все кончено Государь, вам надо спасаться!

Выстрелы в запертую дверь, без слов указывали на печальную действительность.

– Сколько у нас людей, а Петя?

– Во внутренних покоях человек пятьдесят телохранителей и поляков еще человек тридцать.

– Что ты предлагаешь?

– Государь, нам не продержаться. Через минут пятнадцать-двадцать мятежники штурмом возьмут верхние покои.

– Петр, нужно как-то потянуть время?

– Попробую Государь, я еще раз выйду к ним.

В это время, когда народ выбивал двери, Басманов пошел судьбе на встречу и вторично вышел к ним. Стоя один по середине зала в кольце мятежной толпы, он искал знакомые лица. Взгляд его остановился на Михаиле Салтыкове. Немного присмотревшись, он разглядел и других ближних людей Дмитрия. Толпа ревела, но вперед не шла, еще уважая чин и смелость Басманова.

– Опомнитесь! – Начал он свою речь. – Вы же все присягали Государю! Что вы хотите, головы царской? Безначалие, вероломство и бунт не приведут Россию к добру. Если вы одумаетесь, то все еще можно исправить, я ручаюсь за царскую милость, пусть тому порукой служит моя боярская честь…

Договорить ему не дали. Михайло Татищев, стоявший рядом с Ильей, опасаясь, как бы народ не усовестился после красноречивых слов Басманова, неожиданно сделал шаг вперед и ножом ударил того между лопаток.

– Отправляйся злодей в ад вместе со своим царем, – прокричал он.

Басманов упал. Кровь фонтаном хлынула из горла. Еще живого, его оттащили за ноги к выходу и сбросили с крыльца на потеху тем, кто не смог попасть во дворец. Расправа над ним послужила сигналом к штурму. Толпа ворвалась во внутрь и разоружила копейщиков. Дмитрий заперся во внутренних покоях и от страха рвал на себе волосы. Двери все сильнее трещали под ударами нападавших. Не выдержав нервного напряжения, Самозванец бросил оружие и пустился на утек, едва успев крикнуть возле покоев Марины:

– "Сердце мое, измена!".

Струсивший царь, даже не пытался спасти жену. Из парадных покоев, он побежал в ванную комнату, а оттуда, ходами потайного лаза покинул дворец и перебрался в Каменные палаты. Дмитрию не приходилось выбирать. Он выпрыгнул из окна с высоты двадцати локтей. Обычно ловкий, на этот раз, он замешкался и рухнул мешком на землю, при этом вывихнул ногу и потерял сознание.

Разбуженная набатным звоном Марина, не найдя подле себя супруга, наскоро оделась и бросилась в нижние покои дворца где укрылась вместе со служанкой в темном закоулке. Треск выстрелов, звон набата и неистовые крики толпы напугали ее, и она решила переменить убежище. Марина снова поднялась по лестнице, но тут, тяжелая дубовая дверь не выдержала натиска, и заговорщики ворвались внутрь. Ее не признали и столкнули с лестницы. Марина упала и больно ударилась. В страхе за себя, не зная, что делать, она кинулась в покои к своим придворным дамам. От недавнего царского величия не осталось и следа.

Толпа москвичей рыскала по дворцу в поисках сбежавшего царя. Кто-то вспомнил про ненавистную еретичку. Разбив запертую дверь, выстрелом убив юношу, который как-то пытался защитить придворных дам, заговорщики ворвались во внутрь убежища Марины. Ругаясь площадной бранью и отпуская непристойные выходки, они начали допрос напрочь перепуганных, сбившихся в кучу женщин. Бедная Марина, будучи не большого роста, со страху спряталась под пышной юбкой своей охлистрины. К ее счастью вовремя подоспели бояре, разогнали неистовую чернь и поставили при этом у покоев стражу.

Неподалеку от Каменных палат, несли караул верные Дмитрию стрельцы Ивана Беспалого. Придя в себя, Самозванец начал умолять стрельцов оградить его от Шуйских, обещая богатые дары и милости. Подняв царя с земли, они внесли его в ближайшие хоромы. Между тем мятежники, не найдя Дмитрия во дворце, принялись разыскивать его по всему Кремлю. Вскоре им удалось обнаружить его убежище. Сотня Ивана Беспалого была единственной из всей кремлевской стражи, кто пытался выручить Дмитрия. Не задумываясь, они открыли огонь на поражение и застрелили несколько дворян-заговорщиков, которые находились в первых рядах бунтовщиков, чем охладили пыл толпы. Князь Голицын, недовольный неожиданным замешательством, обратился к рядом стоящему с ним Просветову:

– Действуй Илья, что ты медлишь? Накал страстей толпы вещь не постоянная, чего доброго, Самозванец сейчас разжалобит всех. Отдавай приказ открыть огонь из пушек на поражение.

Илья отрицательно покачал головой.

– Не стоит стрелять, это лишние жертвы, нужно попробовать договориться. Я пойду и поговорю с ними. Лишняя кровь нам не нужна.

Илья сделал шаг вперед, но Голицын остановил его, схватив за рукав кафтана.

– Не стоит, стрельцы откроют пальбу.

– Нет. Беспалый и его люди знают меня и не станут стрелять.

Князь Голицын разжал пальцы руки, тихо произнес: – "с Богом", – и Илья смело пошел вперед.

– Кто таков? Стой, стрелять будем! – Предостерегающе произнес один из стрельцов.

– Не стреляйте, я воевода Кремлевских каменных укреплений, Илья Просветов. Позовите Ивана Беспалого, мне с ним потолковать надобно.

Стрельцы явно нервничали, держа наготове заряженные самопалы, направленные на толпу. Здравый смысл все же взял верх, и через несколько минут, на встречу с Ильей, хоть и бравой, но не очень уверенной походкой, вышел стрелецкий сотник. Завидя его, князь Голицын тоже решил присоединиться к ним для участия в переговорах. Илья поприветствовал сотника и начал разговор первым.

– Пушки близлежащей башни направлены в вашу сторону и заряжены картечью. Мои канониры с зажженными фитилями только и ждут моего условного знака. Об одном прошу Иван, выдай нам по-хорошему Самозванца, не нужно проливать лишней крови. Ты же видишь, ваше положение безнадежно.

– Самозванец он или нет, но мы присягали ему и умрем за него, – ответил Беспалый, – если мать его, царица-инокиня Марфа, скажет что он не сын ей, пусть тогда будет Божья воля. Это единственное наше условие.

– Я Василий Голицын, – вмешался в разговор князь, – торжественно присягаю на этом месте и ставлю свою честь в залог моих слов, что Мария Нагая под действием угроз была вовлечена в грех бессовестной лжи, неизвестного ей человека назвала своим сыном, раскаялась и тайно открыла истину некоторым людям. Вот лик, который она передала мне.

Голицын протянул сотнику миниатюру в золотой оправе с младенческим портретом Дмитрия и, выдержав паузу, гордо спросил:

– У тебя есть повод не доверять моим словам, словам человека, чьи предки стояли у истоков России?

Иван Беспалый перевел взгляд с миниатюры и оглядел собравшуюся толпу. Народ заполнил весь двор и с каждой минутой все прибывал. Нужно было принимать решение. Стрелецкий сотник тяжело вздохнул, душевные сомнения в этот момент терзали его и вели борьбу со здравым смыслом. Обстоятельно оценив ситуацию, просчитав все за и против, он все же выбрал решение не в пользу присяге, долгу и совести.

– Хорошо, раз так, забирайте своего бродягу, – выдохнув, произнес он и направился к своим людям.

Голицын подал знак рукой, от толпы отделилась горстка заговорщиков и пошла за ним и Ильей.

Попав в руки врагов, Самозванец понял, что все потерянно. Он продолжал отчаянно цепляться за свою жизнь. Глядя с земли на окружавшие его знакомые лица, Дмитрий униженно молил дать ему свидание с матерью или отнести его на Лобное место, чтобы он мог покаяться перед всем народом. Враги были неумолимы, но народ теснился к нему, и не у всех было определенное мнение по этому поводу. Видя это, князь Голицын решил отобрать у Самозванца последнюю надежду, вселюдно объявив о том, что царица-инокиня Марфа давно отреклась от него и не считает его своим сыном. С трудом, протискиваясь сквозь толпу, Дмитрия понесли во дворец. В комнате наполненной вооруженными боярами, с него сорвали одежду, бросили на пол и стали допрашивать. Шум, крик и волнение народа, который ломился в двери, спрашивая, винится ли злодей, заглушали его ответы.

– Говори, сукин сын, кто ты есть, кто отец твой и откуда ты родом? – угрожающе приступил к допросу боярин Салтыков.

Те из бояр, кто стояли поближе к несчастному, награждали его пинками и тумаками, а так же осыпали гнусной бранью. Измученный Дмитрий едва говорил слабым голосом:

– Вы знаете, я ваш царь Дмитрий, вы меня признали и венчали на царство. Если не верите мне, спросите мою мать, дайте мне поговорить с народом.

Илья понял, что сейчас должно произойти. Не желая участвовать в этом, стараясь остаться незамеченным, он потихоньку протиснулся сквозь толпу и выбрался на дворцовую площадь.

– Кто ты, собака? – наперебой кричали разъяренные бояре, продолжая осыпать несчастного пинками.

– Таких царей как ты, сукин сын, у меня дома полная конюшня, винись злодей? – кричали бояре.

Дикая толпа москвичей продолжала расти, и не терпеливо ломилась в двери. Заговорщики, опасаясь вмешательства народа, решили покончить с Самозванцем.

– Нечего давать всякому еретику оправдываться, вот я сейчас дам тебе благословление, – произнес один из них и поочередно разрядил в несчастного два пистолета.

Толпа народа кинулась на бездушный труп, схватила его, начала терзать, поволокла и бросила с крыльца на тело Басманова. Изуродованные трупы, привязав веревками за ноги, потащили из Кремля и остановились возле Вознесенского монастыря. Народ грозно требовал Инокиню Марфу, чтобы она объявила прилюдно, ее ли это сын убит.

– Не мой, – сказала царица-инокиня и повинилась вселюдно, что признала в Самозванце сына, из-за страха.

Яростная чернь поволокла нагие трупы на Лобное место и бросила в грязь. Чтобы народ мог получше рассмотреть царя, бояре положили его на специально сколоченный прилавок, а Басманова бросили ему под ноги. На вспоротый живот Дмитрия бросили безобразную маску, которую он одевал на маскарадах, а в рот засунули дудку, в знак любви к скоморошеству и музыки.

Покончив с Самозванцем и все еще пылая злобой, московский люд бросился громить беззащитных поляков. Угадывая конечную цель мятежа, поляки спешили вооружиться. Москвичи нападали на сонных и безоружных. Они сотнями убивали их, мучили, выкалывали глаза, отрезали носы и уши мужчинам, а над женщинами издевались и глумились. Китай и Белый город плавали в крови. Ни самоотверженная оборона, ни бегство, ни трогательная мольба не могли спасти поляков от возмездия. Возгласы, "смерть ляхам" и "губите ненавистников нашей Веры", подхваченные множеством голосов, летели над городом, не давая несчастным не единого шанса на спасение. Не тронув польского посольства, народ приступил к осаде домов Мнишека и Вишневецкого. Имея достаточно людей, те успешно организовали оборону и отстреливались из окон.

Народ в этот день до того перепился кровью и хмельным, что не мог уже отдать отчет о происходящем. Шуйский и бояре с большим трудом остановили кровопролитие и безобразие. Но возвратить потерянное в этот день было уже невозможно.

Московский люд три дня издевался над трупом Самозванца. Неожиданно для всех пронесся слух, что около тела ночами стало появляться какое-то таинственное свечение. Тогда самозванца решили похоронить за Серпуховскими воротами у дороги напротив кладбища, где испокон веков хоронили казненных преступников и злодеев, скончавшихся под пыткой либо в казематах темниц. Злая судьба не дала Дмитрию мирного пристанища и на том свете. С 18 по 25 мая в Москве ударили сильные морозы, и суеверие людское стало приписывать это происшествие растригиному чародейству. Ужас москвичей с каждым днем усиливался все сильнее от тог, что на кладбище по соседству, каждое утро стали появляться несколько разрытых могил казненных злодеев. Самые недоверчивые и настойчивые спешили на кладбище, чтобы убедиться самим в этом, но, увидав своими глазами зияющие пустотой могилы с разбросанными в разные стороны истлевшими костями, в страхе пятились назад, осеняя себя крестным знаменем. Ни стража, которая несла ночной дозор, ни отважные любопытные смельчаки, рискнувшие темной ночью перебраться через кладбищенскую ограду, чтобы проследить за тем, что там происходит, ничего не заметили.

Мутный страх окутал москвичей. Усиливаясь с каждым днем, он уже был готов, перерасти в нечто большее. В народе пошли разговоры о том, что проклятый самозванец-еретик снова собирает себе воинство, чтобы снова захватить Москву, только на этот раз вместо ляхов сброда и казаков набирает себе вурдалаков, упырей и другую нежить. Чтобы положить этому конец, решили следующее. Тело Дмитрия вынули из земли, сожгли и, смешав пепел с порохом, выстрелили из пушки в сторону Польши, туда, откуда и пришел он в Россию.