Мир приключений, 1962 (№8)

МАРШЕВАЯ РОТА

По бесконечной дороге, исполосованной гусеницами танков, колесами телег, автомобилей, размешанной подошвами солдатских сапог, двигалась маршевая рота.

Моросил теплый, грибной дождь, первый предвестник недалеких осенних ливней. Сизоватая дымка лежала на перелесках, на полях с неубранным хлебом. Пахло землей, прелой соломой, дождем и сладковатым дымом пожарища.

Солдаты еле передвигали ноги. Они всё чаще и чаще посматривали на командира роты капитана Швецова. Но тот все шагал и шагал далеко впереди. Высокий, сутулый, он с таким усилием поднимал огромные сапоги с пудовыми комьями грязи на подошвах, будто тянул за собой всю роту. Среди этих двухсот измученных людей, казалось, еще только старшина Иванов не знал усталости. Старшина то шел позади, подбадривая отстающих, то обгонял всю колонну и шагал рядом с командиром роты, перебрасываясь с ним фразами о погоде, о событиях на фронте. Поговорив несколько минут, останавливался, поджидая хвост колонны. Он не упускал случая сообщить кое-какие сведения о правилах верховой езды медицинской сестре Зое Горошко. Зоя ехала верхом на огромном сером коне командира роты. Она боялась коня. Повод то и дело вываливался у нее из рук — видно, Серко не ставил ее ни в грош. Он останавливался и ел неубранную пшеницу там, где ему нравилось.

— Вы, Зоя, смелее с ним. Огрейте его раз—другой, нате-ка прут, да не вынимайте ног из стремян.

А Зоя сконфуженно улыбалась, хлестала по гладкому крупу Серка, но тот только крутил хвостом.

— Он какой-то нечувствительный, у него совсем нет нервов! — со слезами на глазах жаловалась Зоя.

— Ничего, ничего, дело пойдет, — обнадеживал ее старшина и покрикивал, обращаясь к роте: — Подтянись, ребята, скоро деревня, а там теща ждет с блинами!

Солдаты вяло отшучивались или хмуро вздыхали, поглядывая на упрямую спину командира роты.

Замыкающим тащился солдат Ложкин. Иванов дождался его и спросил, окидывая с ног до головы снисходительным взглядом сильного человека:

— Что, товарищ Ложкин, тянешь?

Солдат улыбнулся чуть насмешливо:

— Тяну, старшина! По такой дороге — одно удовольствие.

— Да, прогулка…

— Ничего, все будет отлично. Не бойся, старшина, дальше чем на километр не отстану.

— Без привычки, понятное дело.

— Да нет, я ходить люблю.

— Не по такой дороге, язви ее в душу!

— Дорога как дорога…

— Не скаль зубы! Может, заболел? Давай мешок!

Ложкин прислушался. От головы колонны, как эхо, перекатывалось приказание:

— Старшину к комроты!

— Тебя, — сказал Ложкин. — Скоро привал. Спасибо. У меня что-то с сапогами. Не освоил технику.

Старшина прибавил шагу и обернулся, нахмурясь:

— Ноги стер! Опять портянки, как шарф, намотал.

— Что-то в этом роде. Не тревожься. Ерунда!

Роту обгоняла колонна грузовиков, тяжело нагруженных ящиками со снарядами, минами, патронами, продуктами. Обдав пехотинцев комьями грязи, к фронту промчались танки. Навстречу тоже шли машины — санитарные, грузовики, порожние или с легкоранеными.

Старшина догнал командира. Швецов остановился. И тотчас же вся рота замерла на месте.

— Привал! — крикнул Иванов.

Солдаты повалились на неубранную пшеницу. Капитан сел на оглоблю разбитой фуры, брошенной возле дороги.

Дождь перестал. Но пепельно-серое небо еще ниже опустилось над землей. Яснее доносился грохот далекой канонады.

Запахло махоркой. Зажурчал тихий говорок, грянул смех: какой-то остряк, лихо пуская облака табачного дыма, уже рассказывал соленый солдатский анекдот.

Иванов помог Зое слезть с коня, ослабил седельную подпругу, разнуздал Серко и пустил пастись.

Зоя, держа шпильки во рту, возилась со своими непокорными волосами, укладывая их в тугой жгут на затылке, и глядела на Ложкина. В ее больших карих глазах светилось участие, трогательная забота, почти нежность.

Ложкин подошел, прихрамывая на обе ноги, улыбнулся и рухнул на землю.

Зоя поспешно вытащила шпильки изо рта — волосы волной рассыпались по стеганой куртке.

— Что с вами?

Ложкин устало улыбнулся:

— Да ничего. Привал. Какое блаженное состояние — лежать не двигаясь. Я никогда прежде не замечал, что это так приятно. А как ваш Серый?

Зоя умоляюще посмотрела на старшину. Иванов насупил брови:

— Снимай сапог, вояка! Какую ногу натер?

— Кажется, ту и другую.

— Разувайся!

Морщась от боли, Ложкин снимал сапог. Старшина, стоя, наблюдал за этой операцией.

— Так и есть! — Старшина злорадно усмехнулся. — Посмотрите, Зоя Ефимовна, где у него портянка! Что я говорил? Он ею, как шарфиком, лодыжку обернул. — Лицо старшины приняло строгий, начальственный вид. — За это под суд надо отдавать!..

Зоя торопливо раскрывала сумку. Обернулась. Глаза ее сверкнули.

— Под суд надо отдавать старшину, который не научил бойца носить портянки!

— Я не научил? Спросите его самого… Учил я тебя? Ну, говори, учил?

— Учил, Зоя Ефимовна. Я прослушал целый курс в двенадцать лекций. И великолепно их помню. Вот пожалуйста: портянка образца тысяча семьсот двадцать шестого года служит на предмет предохранения ноги от ушибов, потертостей, а также придает мягкость подошве, чем ласкает солдатскую лапу. Существует восемнадцать способов употребления данной портянки. Первый способ: замотка с носка, второй — с пятки. Существует гвардейский способ, способ младенческий, это когда нога пеленается, как малое дитя. Есть способ артиллерийский, есть саперный, а также способ гусарский…

Зоя, улыбаясь, смазывала и забинтовывала кровоточащие раны на ногах Ложкина.

— Самый лучший способ — генеральский, — продолжал Ложкин. — Когда портянка из козьего пуха или из шленской шерсти…

— Молчи, этого я тебе не говорил. И вообще, откуда ты взял, что портянка образца тысяча семьсот двадцать шестого года? Просто скажи, что ты бестолковый человек!

— Согласен: бестолковый.

Зоя и Ложкин захохотали. Старшина сделал удивленные глаза, махнул рукой и пошел к командиру роты.

Быстро прошел короткий отдых. Командир роты, взглянув на часы, поднялся. Солдаты притихли, ловя каждое движение своего командира, но никто не двинулся с места, пока старшина не крикнул:

— Становись!..

— Вы сядете на коня, — сказала Зоя Ложкину.

— Нет, что вы! У меня ноги нежатся сейчас в вате. Прямо как по облаку иду.

— Нет, сядете!

Подошел старшина.

— Садись, раз приглашают. Кавалер!.. — Поймав коня, он стал подтягивать седельные подпруги.

Рота двинулась дальше. Ложкин, вскинув винтовку на плечо, бодро зашагал, помахав Зое рукой.

— Я говорю вам, слышите! У вас ноги… Вы не дойдете!

Ложкин вернулся и сказал очень тихо:

— Не срамите меня, Зоя Ефимовна, перед ребятами. Ведь половина роты натерла ноги. Почему же я должен ехать, как рыцарь печального образа?

— Половина?!

— А что вы думаете? Заметили, сколько солдат переобувались?

— Боже мой, а я только вам сделала перевязку! Вот бестолочь!..

Иванов подвел расстроенной Зое коня. Помог ей сесть в седло. Серко на этот раз зашагал бодро, потягивая ноздрями воздух.

— Деревню почуял, — сказал Иванов.

— Наверное, речка близко: Серко пить хочет, — заметил Ложкин.

— Да, чайку бы…

— С медом… — сказала Зоя.

Иванов усмехнулся:

— Ишь чего захотела!

Ложкин не отставал, держась возле стремени.

— Как — ничего? — шепнул Иванов Ложкину, кивая на ноги.

— Дивно. Кроме того, почему я должен тащиться в хвосте? Ведь все равно мне надо пройти столько же!

— Вот именно. Догонять да ожидать — самое гиблое дело.

Они пошли рядом, перебрасываясь короткими фразами, которые тут же забывались, оставляя между ними тоненькие, как паутина, нити симпатии. Иногда оба глядели на Зою.

Девушка как-то боком, неловко сидела, покачиваясь в седле. Она чувствовала взгляды, поворачивала голову, застенчиво улыбалась.

Девушка им нравилась. И в другое время эта ее смущенная улыбка могла вызвать неприязнь, ревность, но сейчас, на пороге неизвестности, улыбка еще больше сближала их.

Дорога, петляя, вползала на возвышенность, к подножию кургана со свежими воронками по склонам.

Командир роты остановился, вытащил из планшетки карту, развернул ее. Все, что на ней было запечатлено в схематических линиях, фигурах, знаках, оживало, стоило лишь перенести взгляд на панораму, открывавшуюся с гребня возвышенности.

Пестрели поля, зеленели кущи садов, скрывая избы деревень, серой ниткой теплилась река. На юго-западе, там, где на карте веером расходились прямоугольники кварталов небольшого городка, стояла стена черного дыма.

По проселкам и по шоссейной дороге, влево от кургана., двигалась пехота, машины. Поток людей и машин медленно, но неудержимо стремился на запад.

Солдаты подходили к капитану, опускались на землю, пользуясь короткой передышкой. Мало кто из них любовался величественной панорамой осенних полей. Взгляды солдат притягивала зловещая стена дыма, за которой гремели пушки.

— Сахарный завод горит… — сказал огромный солдат с противотанковым ружьем. Пудовое ружье он держал играючи на плече, словно охотничью двустволку. — Я работал на этом заводе, хороший был завод…

— Больно дым черен, наверное, нефть полыхает, — сказал старшина.

— Какая нефть? Откуда она здесь? Сахар тоже копоть дает, — возразил солдат с противотанковым ружьем, печально глядя на черную стену дыма.

Командир роты сложил карту, сунул ее в планшетку, показал рукой на церковь, белевшую вдалеке среди садов.

— Вон наша Чумаковка. Там заночуем. — Он хотел продолжать путь, но остановился, прислушиваясь.

Раздались приглушенные голоса солдат:

— Немцы!

— Где?

— Да вон летят!

— Шесть штук. — «Юнкерсы»…

— Ишь паразиты!..

Самолеты шли от горящего города и приближались к Чумаковке. Вокруг них вспыхивали и медленно таяли белые шарики.

— Зенитки, зенитки… — вздохнул солдат с противотанковым ружьем на плече. — Бьют, а им хоть бы что. Броня у них, что ли?

— Ерунда, а не броня! — зло сказал командир роты.

— Однако ж не могут эту ерунду прошибить, — возразил солдат.

— Мажут, черти!

Над купами деревьев медленно поднялись коричневые грибы. Прошло десять секунд, пока волна взрывов докатилась до кургана. Болезненно задрожала земля.

Солдаты молчали. Бронебойщик стал не спеша заряжать ружье. Самолеты, сбросив бомбы, снизились, развернулись и пошли в сторону кургана.

— Ложись! — скомандовал капитан.

Солдаты бросились врассыпную, прыгая в воронки, падая в редкий бурьян у дороги. Командир присел, следя за самолетами. Зоя осталась в седле, боясь спрыгнуть. К ней подбежали Иванов с Ложкиным, но в это время из-за кургана с ревом вылетела первая машина. Серко присел и взвился на дыбы. Иванов повис на поводе — это спасло Зою от падения.

Бронебойщик выстрелил в первую машину, промахнулся и с лихорадочной поспешностью заряжал новый патрон.

Машина проносилась за машиной. Они летели так низко, что были заметны пробоины, ободранная краска на фюзеляже и на черных крестах с желтыми обводами.

Резанул уши второй выстрел из бронебойного ружья.

Из воронки поднялся рябой солдат и, потрясая кулаком, закричал:

— Ты что, дура длинновязая, хочешь всю роту под бомбу поставить?.. Ведь он тебя…

Его голос заглушил рев последнего самолета. Рябой солдат мгновенно скрылся в воронке.

Грянул еще выстрел.

Удаляясь, затихал рев моторов.

И вдруг воздух прорезал звонкий девичий голос:

— Горит! Смотрите, горит!.. — Зоя привстала на стременах и, вытянув руку, показывала на последний бомбардировщик. Из его крыла вырывался, все разрастаясь, черный шлейф дыма.

Солдаты поднялись. Несколько человек бросились было бежать вслед за самолетом, но капитан вернул их.

Самолет резко вильнул в сторону и вдруг круто пошел вниз. Над пшеничным полем взлетел столб черного дыма и ухнул взрыв.

— Есть один! — сказал рябой солдат и потряс в воздухе винтовкой.

Лицо капитана сияло.

— Товарищи! — крикнул он. — Поздравляю с первой победой! Вот что значит инициатива и боевое мастерство! Надо было всем открывать огонь! Ну, да у нас еще все впереди. Будем бить врага и на суше, и в воздухе, везде, чтобы ему, окаянному, пусто было! Ура, товарищи!

Солдаты нестройно прокричали «ура».

Бронебойщика поздравляли, жали руки, хлопали по спине, обнимали, предлагали закурить, а он стоял красный от смущения, улыбался и разглядывал свое несуразное ружье.

Перед ним появился рябой солдат.

— А ты говорил — броня, — сказал он и так посмотрел на него, будто не Кугук, а он сам сбил немецкий бомбардировщик. — Орден теперь тебе, дураку, выхлопочут! — добавил он со вздохом.

— Я не из-за ордена. Так, для пробы. Ну, а если орден дадут, что ж, тоже ничего. — И он посмотрел на свою необъятную грудь, будто любуясь наградой.

Рота выстроилась. И снова сотни пар солдатских сапог стали месить крутую грязь украинского проселка.

Солдаты пошли веселей. Успех окрылил уставших, измученных людей; подбадривало и то, что это был последний переход перед ночлегом.

Рота входила в Чумаковку, ту самую Чумаковку, которую полчаса назад бомбили самолеты. Тогда солдатам, наблюдавшим за налетом авиации с кургана, казалось, что от села ничего не осталось. И теперь, проходя по широкой улице, они с удивлением разглядывали хаты в вишневых садах, прислушивались к кудахтанию кур, с удивлением смотрели на колхозниц, буднично работавших во дворах. Большинство из них даже не удостаивало взглядом проходившую маршевую роту, настолько, видно, это было привычным явлением. Во дворах и между хатами дымили солдатские кухни. Из окон выглядывали разморенные от тепла и сытной еды лица солдат.

Только посередине села, на площади возле церкви, виднелись следы недавнего налета авиации: чернели свежие воронки, дымили развалины школы.

Капитан остановил роту возле церкви.

— Расположимся пока здесь, — сказал он старшине. — Вы действуйте с политруком, а я пойду разыскивать штаб полка.

Из церкви вышли мальчик и девочка. Они остановились на паперти, с вялым любопытством поглядывая на солдат.

Иванов поднялся по выщербленным ступенькам. Зашел в церковь, ребята пошли за ним.

— Вы, что, жить здесь будете? — спросил мальчик.

— А что?

— Да я так, потому что больше негде, все хаты заняты. Только здесь свободное место осталось.

— Вот и хорошо.

— Хорошего мало, — сказал мальчик.

— Вас немцы разбомбят, — пояснила девочка и с жалостью посмотрела на старшину.

— Вас же не разбомбили?

— Во время бомбежки мы в погребах ховаемся, — сказал мальчик. — Они ведь по часам бомбят.

— Как это по часам?

— Ну, в восемь утра и в пять вечера. Теперь до утра можно не бояться. Живите пока.

В церковь входили солдаты и располагались на цементном полу.

— Раньше у нас полы здесь были деревянные, да немцы сожгли, — объяснила девочка. — Они всё посжигали… — Личико ее сморщилось, по щекам покатились слезы.

— Ты что это, ну зачем плакать? — стал утешать старшина.

Мальчик взял девочку за руку:

— Она за нашего тату, за отца плачет… Его немцы тоже убили… Пошли, Галя! — Он повел ее между притихшими, расступившимися солдатами.

Лицо его было не по-детски хмуро, сосредоточенно.

— Вот она, война! — сказал Кугук, ставя свое ружьище к закопченной колонне с изображением Николая-угодника.

Солдаты развели у ограды костры. Варили чай в котелках, разогревали консервы. Над головами повисла пелена дыма.

В церкви гулко раздавались голоса под высокими сводами, тревожные тени скользили по стенам, по колоннам, а оттуда смотрели строгие лица святых, сверкала золотая вязь изречений о мире, любви, всепрощении…

В окнах, за коваными решетками, мерцали первые звезды.

Ложкин и Зоя сидели на церковных ступеньках.

Канонада стихла, в бурьяне возле церкви стрекотали цикады, где-то скрипел колодезный журавль, а на дальнем конце деревни пели. Слов нельзя было разобрать. Долетала лишь грустная мелодия какой-то украинской песни.

— Как будто и войны нет, — нарушила молчание Зоя.

— Да, удивительно мирный вечер, — ответил Ложкин.

— Мне что-то грустно-грустно… — вдруг призналась Зоя.

— Вы устали, да и вообще радости мало, надо признаться.

— Нет, я не устала и не потому, что война и все так получилось. Здесь все какое-то очень грустное: и поля, и дома, и небо. У нас совсем по-другому. У нас лес, река! Томь…

Зоя повеселела и стала рассказывать, как однажды заблудилась в лесу и проплутала весь день.

Подошел Иванов, молча сел на выщербленную ступеньку церкви, закурил. Потягивая махорочный дым, он слушал потупясь.

— Наутро меня нашли, сонную, под елью, — закончила Зоя.

Иванов, глубоко вздохнув, сказал:

— Вызвездило… В такие ночи в эту пору у нас уже заморозки. Хорошее время. Урожай обмолотили, зябь поднимаем. Всю ночь песни… Я ведь тоже из Сибири. У нас и работать и гулять могут.

— Вы разве из колхоза? — недоверчиво спросил Ложкин. — Я думал, из города, рабочий.

— Нет, в колхозе работал. Но больше по машинам, на тракторе, в эмтээс, потом шофером, ну и по ремонту, так что скорее рабочий. А ты, видно, городской. По какому делу? Бухгалтер или инженер?

— Нет, я учитель. Физику преподавал, астрономию.

— Это насчет звезд?

— Да, и о звездах, и о планетах рассказывал ребятам. Кажется, давным-давно это было.

— Хорошее дело. Кому-то и это надо… — проговорил Иванов снисходительно. — Тоже хозяйство не маленькое. Другой раз лежишь в сенокос на лугу да как посмотришь на небо, аж жуть берет — белым-бело от звезд. «А что там? — думаешь. — Может, вот так же лежит тоже человек на своем поле где-нибудь, на какой-нибудь планете, и тоже смотрит…»

— Возле каждой звезды могут быть планеты, а звезд бесконечное множество.

— Тогда, значит, сколько же планет?

— Планет во много раз больше, чем звезд.

— И везде люди?

— Не везде. Но и обитаемых планет должно быть бесконечное множество. И поэтому, возможно, что где-нибудь во Вселенной есть такое же Солнце, как наше, а вокруг него носится планетка точь-в-точь, как наша Земля.

— Ишь ты! — сказал Иванов, с уважением глядя на Ложкина. — И там, может, такие же люди, как мы?

— Да, и один из них — старшина Иванов, другой — учитель Ложкин, а с ними, на ступеньках храма, сидит Зоя Горошко.

Зоя сидела, обхватив колени руками и глядя на небо.

— Только там нет войны, — сказала она. — Там все уже устроено. И мы на той, другой Земле просто путешествуем. Там все хорошо.

— Вы ужинали? — неожиданно спросил Иванов.

— Нет еще, — ответила Зоя.

— Забыли как-то, а есть очень хочется, — сказал Ложкин.

— Тут столовых и ресторанов нету. Вся рота уже поела, — наставительно сказал Иванов. — Я доску от немецкой повозки прихватил. Костер разведем. Кто по воду пойдет?

Ложкин поднялся.

— Забирай все котелки, — сказал Иванов.

— А мне что делать? — спросила Зоя.

— На вот ножик и чисть картошку. Давеча в поле вырыл. Суп из консервов сварим. — Он вытащил из карманов с десяток картошин и выложил на ступеньку.

Ложкин уходил через площадь, гремя котелками.

— Может, это наш последний ужин, — сказал Иванов, ломая каблуком сухую доску.

— Как — последний?

— Ну, разошлют по разным частям.

— Может быть, удастся вместе? — робко заметила Зоя, чистя картошку.

— Сейчас, Зоя, не как хочешь, а как велят. Придет капитан и скажет: уважаемая товарищ Горошко, вы направляетесь в санбат! А ты, профессор Ложкин, пожалуйте в писаря. Ну, а меня пошлют к царице полей…

— К царице? — Зоя вопросительно улыбнулась.

— В пехоту-матушку, — грустно пояснил Иванов. — Кому какая судьба. Да я не горюю. Только привязчивый уж я больно.

Иванов развел костер возле ступенек, соорудил из палок таганок. Вернулся Ложкин. Зоя вымыла картошку, нарезала, положила ее в котелок. Иванов взял котелок и подвесил над огнем.

Ложкин стоял спиной к огню и глядел на кроваво-красную искорку в небе.

— Таков уж, видно, человек, — философски заметил Иванов, одобрительно взглянув на Ложкина. — Со всем сживается, и все ему дорого. Одному — люди, другому — звезды…

— Одно другому не мешает. — Ложкин улыбнулся. — Я глядел на Марс. Через тринадцать лет, в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, будет великое противостояние Марса…

После ужина они остались на паперти. Взошла луна. Неистово трещали цикады.

Отдыхала земля.

И эти трое людей, еще вчера совсем незнакомые, коротали вечер, с болью думая о разлуке, о своей судьбе.

Ложкин долго с вдохновением рассказывал о Марсе. Наконец Зоя уснула, прикорнув к плечу Иванова, а старшина сидел, боясь пошевельнуться, и слушал о далекой непонятной планете, что истекала кровью в бледно-зеленом небе.

Ложкин принес охапку сена, разостлал его в притворе на полу. Здесь было тепло, как в избе.

Они подняли и отнесли спящую девушку на постель, а сами устроились по бокам и тоже скоро уснули.

Наутро вся маршевая рота разошлась в подразделения 1001-го полка. Как и предсказывал Иванов, Зою Горошко направили в медсанбат, а Иванова с Ложкиным — в распоряжение начальника полковой разведки.

НОЧНОЙ ПОИСК

Малиновые струи трассирующих пуль шелестели над головой, с фырканьем пронизывали снег, стучали по бугру. Пулемет смолк. Ложкин толкнул Иванова: пока пулеметчик вставит новую ленту, надо переползти за бугор к подбитому танку.

Упираясь локтями, они проползли не более метра, как вдруг из бетонного колпака хлопнул глухой выстрел, и разведчики снова плотно, до боли во всех суставах, прижались к мерзлой земле.

Высоко в небе вспыхнула «лампа». Ракета безжалостно, злобно обнажила мертвое поле. Ударил пулемет. Огненная струя трассирующих пуль, как бритвой, срезала сухие стебли бурьяна на бугре, возле которого лежали разведчики. Пулеметчик перенес огонь левее, в сторону подбитого немецкого танка: там серело что-то из-под снега.

Ракета погасла. Замолчал пулемет, будто испугавшись вдруг наступившей непроглядной темноты.

В морозной тишине слышалось, как в тесноте бетонного колпака ворочаются враги, звякнул о камень автомат, завертелась ручка телефонного аппарата. Ложкин уловил, что солдаты из секрета сообщают о нападении на них русских.

Иванов и Ложкин добрались до подбитого танка, переждали под его бронированным боком, пока погаснет еще одна ракета, и поползли в глубь немецкой обороны.

Пошел мелкий невидимый снег.

Фашисты переполошились. Из бетонного колпака, а также справа и слева от лощины они беспрерывно вешали «лампы». Разведчики пользовались только крохотными промежутками темноты, чтобы сделать короткий бросок к лесу. У опушки они перебрались через брошенные фашистами траншеи и залегли в кустарнике возле дороги. На переднем крае завязалась ожесточенная перестрелка.

— Ребята отвлекают, — шепнул Иванов.

— Молчи! Слышишь?

— Да, скрипит…

Оба затихли, вглядываясь в переплет ветвей.

Небо пылало, будто подожженное. Пушистый иней на ветках, как елочная канитель, переливался разноцветными огнями. Между ветвей виднелся кусочек дороги, по ней плыли тени деревьев, освещенных падающими ракетами.

Показались неясные силуэты гитлеровцев. Они шли медленно, повернув голову туда, где шла стрельба. В небе застрекотал самолет. Солдаты остановились. Откуда-то сбоку, наперерез невидимому самолету, полетели голубые полосы. Мотор замолк. Рванули разрывы бомб, и опять деловито застрекотал самолет.

— Ангел смерти начал свою работу, — сказал один из солдат.

— У меня совсем отмерзли ноги, — отозвался другой.

Третий длинно выругался, проклиная какого-то Гофмана, которому все время мерещатся русские.

Солдаты медленно побрели дальше. Когда их шаги замолкли, Иванов спросил:

— Сколько на твоих?

Ложкин посмотрел на светящийся циферблат часов:

— Без пяти три.

— Да, как бы дневать здесь не пришлось.

— Возможно…

— Надо в лес, глубже.

— Да, здесь неудобно.

— Какое там удобство. Идут?

Они с минуту молчали, прислушиваясь.

— Нет, показалось, — облегченно сказал Иванов.

Разведчики перешли дорогу. Остановились. Где-то далеко-далеко ухнула пушка, и тишина еще плотнее охватила уставший мир. Звезды слабо освещали стволы сосен, заиндевевшие ветви кустарника, снег под ногами, пестрый от множества следов.

Сосновый лес во всех направлениях пересекали тропы. Осторожно ступая мягкими лодошвами валенок, разведчики почти неслышно двигались по лесу.

Остановились на дороге перед просекой. Снег на просеке лежал ровный, без следов. Они пошли вдоль просеки. Ни одна тропинка не пересекала ее.

— Мины! — шепнул Иванов.

— Постой! — Ложкин остановился у березы.

На ее стволе темнел четырехугольник с какой-то надписью.

— Да, минное поле, — сказал Ложкин, разобрав надпись. — Идем назад: там переход.

Они пошли по дороге у самой ее кромки, чтобы в случае опасности свернуть в лес.

Иванов вздохнул: никогда еще они с Ложкиным не попадали в такое трудное положение. И все из-за того, что на отвороте его полушубка оказались крошки махорки и он чихнул в самый неподходящий момент.

Иванов в сердцах сплюнул.

Ложкин прошептал:

— Выкрутимся, Иван.

— Придется покрутиться. Как это меня угораздило?

— Ты здесь ни при чем. Если бы не граната… Да не колпак…

— Все на счетах не прикинешь.

— Надо, Иван, прикидывать, а не то… сам видишь…

— Да, конечно. Если бы да кабы…

Ложкин покрутил головой, покусывая губы. Ему совсем не надо было бросать гранату. Но кто знал, что фашисты сидят под бетонным колпаком. «Все это потому так получилось, — думал Ложкин, — что больно легко прошла первая часть поиска». Они без выстрела пробрались через жидкий немецкий заслон на стыке двух дивизий, побывали в сосновом лесу и открыли, что гитлеровцы сняли с этого и без того слабого участка свой потрепанный батальон. Возвращаясь, они наткнулись на секрет, но и тогда можно было легко вывернуться. Солдаты в секрете приняли их за своих и даже обрадовались, думая, что пришла смена. И если бы Ложкин не швырнул в них гранату, сейчас не надо было бы искать пристанища в чаще леса и ждать там следующей ночи.

Мороз крепчал. С легким шуршанием сыпалась колючая изморозь. Звезды померкли. Лес погрузился в плотную тьму. Темнота встревожила врагов, и они опять стали вешать «лампы» над опушкой леса. То вспыхивало, то медленно гасло белесое небо. Где-то впереди послышался шум автомобиля. Дорога сворачивала от просеки и круто опускалась в овраг.

— Пошли вдоль просеки, — предложил Ложкин.

Иванов молча пошел за ним.

Внизу, на дне оврага, вспыхнули и погасли автомобильные фары; надсадно жужжа, поднимался грузовик.

Иванов зацепился ногой за провод. Остановился, нащупал в темноте еще два провода. Вытащил нож. Один за другим перерезал все провода.

— Эх, Иван! — прошептал Ложкин, подумав, что нельзя сейчас оставлять такие явные следы, но в душе оправдывал товарища: уж больно велико было искушение вывести из строя связь между передовыми позициями и штабами фашистов.

Провода привели их к той же просеке. Через просеку еле приметной канавкой вела тропинка. Тропинка сливалась с черной стеной леса на другой стороне просеки. Посреди просеки Иванов остановился, перерезал провода и весь моток забросил далеко в сторону. Нырнув под лапы ельника, они очутились в кромешной темноте.

Иванов толкнул Ложкина в бок. «Не так уж плохи наши дела», — говорил этот дружеский жест.

Впереди кто-то шмыгнул носом и несмело спросил по-немецки:

— Это ты, Кауфман?

Иванов и Ложкин были готовы к любой неожиданности, но этот мальчишеский, робкий голос был так несовместим с опасностями, подстерегавшими их, что они оторопело остановились. Их замешательство длилось несколько секунд. Солдат молчал, часто дыша и шмыгая носом. Наконец истерически крикнул:

— Кауфман! Скотина! Это ты?

Иванов неслышно выхватил нож. Ложкин сунул руку за пазуху, где лежал пистолет. Оба ждали, не шевелясь, затаив дыхание. Солдат перестал кричать, он молчал, прислушиваясь, его зубы отбивали частую дробь.

Позади напуганного солдата заскрипел снег.

— Кауфман!.. Это вы?

— Ну кто же еще, неустрашимый крестоносец?

— Куда вы к дьяволу провалились?

— Опять живот схватило. Проклятые эрзацы. Мне нужна диета, а здесь жрешь всякую гадость. Провода не потерял?

— Нет, вот они. Интересно, далеко еще до повреждения? Идем, идем, а его все нет. — В голосе молодого слышалась нескрываемая радость.

— Найдем. Времени у нас с тобой достаточно. Сейчас, Фриц, искать повреждения одно удовольствие. Если бы не холод да не болел проклятый живот… Но погоди, начнется наступление, тогда узнаешь, что такое настоящая война… — Он запнулся за что-то на дороге, выругался. Подошел к стоявшему в темноте солдату, спросил: — Ну, где ты тут?

— Здесь я! — с готовностью ответил молодой солдат.

— Подержи карабин…

Он долго звенел пряжками поясных ремней, потом сказал:

— Теперь, кажется, всё. Идем, крестоносец! Давай карабин. Ну, чего ты так дрожишь? Замерз?

— Да, адский холод! Идемте скорей!

Связисты прошли мимо, выдирая из снега на обочине дороги провода. Разведчиков обдало приторным запахом порошка против вшей.

Светало. Иванов и Ложкин брели по глубокому снегу. Иванов остановился, перевел дух и сказал:

— Шабаш!

Ложкин устало улыбнулся:

— Да, кажется, выбрались на оперативный простор!

Иванов нырнул под лапы ели и позвал оттуда:

— Коля, давай сюда, тут даже снегу нету, прямо как дома на печке. Эх, и закурим мы сейчас!

Ложкин прислушался, посмотрел по сторонам. В сером, мглистом тумане едва просвечивали неясные очертания деревьев. Лес тоже, казалось, чутко слушал и удивлялся необыкновенной тишине утра.

Потянуло махорочным дымом. Иванов спросил из-под ели:

— Тихо?

— Да, очень.

Иванов сладко зевнул и сказал сонным голосом:

— Хорошо! Будто за дровами приехали.

Ложкин залез под лапы ели.

— Что я говорил? — встретил его Иванов. Он сидел, опершись спиной о ствол. — Малина, а не жизнь под такой крышей.

— Действительно, хорошо здесь, — ответил Ложкин, устраиваясь рядом.

Иванов протянул кисет и засмеялся. Ложкин вопросительно посмотрел на него. Иванов сказал:

— Вспомнил, как мы с братом Никитой вот так же ночевали под елкой. Пошли на лыжах, а тут пурга. Вот такую же выбрали, костер разожгли. В шестом классе учились, близнецы мы с ним. Будто вчера было.

— Брат тоже воюет?

— Нет, дома остался. Хромает он, в детстве ногу сломал, срослась не так. Хороший у меня брат, тоже, как и ты, по ученой части пошел: учитель математики. Голова!

— Хорошо иметь брата. Мне так всегда его недоставало.

— Что же, и сестер нет?

— Один я у мамы.

— Это нехорошо. Семья должна быть большая. Чтобы крепко корни пускала. — Иванов потянулся, сказал мечтательно: — На печь бы сейчас, раздеться да на тулуп, потом встать к обеду, мать щей из печки, потом пирог. Эх, жрать хочется!.. Что это я несу? Давай, Коля, располагаться. Спи ты первый. Или давай враз вздремнем. Нас тут ни один черт не найдет.

— Нельзя.

— Правда твоя. Ложись-ка ты первый.

— Мне что-то не хочется.

— Ну и врешь! Я вот говорю с тобой, а сам сны вижу.

— Ну и спи. Ты же знаешь, что я на сон не очень-то падок. Часов в десять разбужу.

— Действительно, ты какой-то… Всю ночь промаялись, а ты хоть бы что.

— Привычка. Еще студентом натренировался: учился ночами. Я жил тогда в Ленинграде. Какие, брат, там белые ночи!.. Неизъяснимой красоты…

Иванов всхрапнул.

Ложкин, полузакрыв глаза, отдался воспоминаниям. В усталом сознании возникали торжественные громады дворцов, гранитная набережная Невы, серое небо. Он идет по сонному городу с тоненькой девушкой, ему видна только ее щека, необыкновенно знакомая, милая щека. Но кто она? Ложкин мучительно вспоминает и, холодея, не может вспомнить. Девушка поворачивает голову, и у него вырывается радостный крик:

— Зоя Горошко, вы?!

Она улыбается, что-то говорит ему, но Ложкин не слышит, охваченный непонятной тревогой. Ему и Зое угрожает что-то. Но что?

— Они! — шепчет Зоя и убегает вдоль пустынной улицы, а он стоит, чтобы защитить ее от чего-то неумолимо надвигающегося на них.

Ложкин проснулся и сразу услышал далекий собачий лай. Лаяли две собаки: одна — звонко, взахлеб, вторая — редко, отрывисто.

Ложкин разбудил Иванова. Они вылезли из-под елки, побежали, проваливаясь по колено в глубоком снегу. Лай собак слышался все явственнее. Они остановились, тяжело дыша. Ложкин вопросительно посмотрел на товарища. Иванов сказал:

— На лыжах, гады!.. Может, займем оборону? Что зря силы мотать?

Ложкин отрицательно покачал головой:

— Рано, Ваня… Постой!.. Выкрутимся!

— Неплохо бы. Да чудес, брат, давно не было на свете.

— Где у тебя веревка?

Иванов торопливо полез в карман полушубка, не спуская глаз с тонких пальцев Ложкина, отстегивающих гранату от пояса.

Рядом на ветку орешника села синица. Стучал дятел. Скупое солнце золотило вершины сосен. Где-то впереди мирно тарахтела повозка.

Иванов вытащил моток тонкой веревки, припасенной для «языка». Ложкин отхватил от нее ножом сантиметров сорок и привязал один конец за кольцо гранаты. Снял меховую рукавицу, протянул ее Иванову.

— Вяжи за палец!

— Фугас! — догадался наконец Иванов, поспешно затягивая узел.

Ложкин ослабил чеку, закопал гранату в снег, утрамбовал его, а рукавицу оставил на поверхности.

— Порядок! — одобрительно заметил Иванов. — Слышишь?

— Да, собаки лают правей и будто тише.

— Обходят машины со снарядами. Там мы сделали большую петлю.

Они быстро пошли, окрыленные надеждой.

Иванов поднял руку. Они присели, и вовремя: в десяти шагах замелькали серые шинели. Когда взвод солдат прошел, они, пригнувшись, подкрались к дороге. На той стороне шел редкий осинник, дальше опять синел ельник, но над ним поднимался тонкий столб дыма. Лай собак опять стал громче. По дороге громыхала повозка.

— Придется вернуться, — прошептал Иванов.

— Тише, ложись!

Из-за поворота показались заиндевелые рыжие кони. Они медленно тянули фуру с сеном. На облучке, упрятав голову в огромный воротник крытого зеленоватым сукном тулупа, клевал носом возница, держа на коленях карабин.

Ложкин сказал:

— Спрячешь его в сено.

— На кой…

— Заходи слева!

— Ладно. Пошли!

Собаки заливались совсем недалеко. Слышались голоса фашистов. Глухо ударил взрыв.

Возница проснулся. Увидев русского солдата и наведенный пистолет, он опять закрыл глаза.

Иванов бросил на воз карабин и тряхнул ездового за плечи. Ложкин приказал немцу:

— Снимай тулуп и лезь в сено!

Ужас парализовал солдата. Не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, он лишь трясся мелкой дрожью и мычал, стараясь что-то вымолвить. Иванов снял с него тулуп. Ложкин тотчас же надел его и взялся за вожжи. Иванов приподнял сено, нависшее над облучком:

— Ну лезь, холера тебе в бок! Быстро!

В глазах солдата мелькнула надежда, он глотнул воздух раскрытым ртом, повернулся и быстро полез в сено.

— Как суслик, — сказал Иванов. — Ну и я за ним, а то он насквозь туннель пророет, тогда ищи-свищи.

Ложкин стал нахлестывать лошадей вожжами. Тяжеловозы затрусили рысью. Погоняя коней, он смотрел по сторонам, ища, где бы свернуть с дороги. Собак больше не было слышно, но теперь позади, за поворотом галдели гитлеровцы, резанула автоматная очередь.

Зашуршало сено. Иванов спросил:

— Это не в нас?

— Молчи и не показывай носа!

— Паникуют, — сказал Иванов, вздохнул и затих.

По обеим сторонам дороги поднимались мачтовые сосны. С правой стороны виднелись машины, дымила кухня. На другой стороне Ложкин никого не заметил, хотя съезд с дороги был весь исполосован следами повозок и машин. Он погнал рыжих дальше. Внезапно лес кончился. Открылось заснеженное поле. Недалеко от дороги из снежного бугра торчало закопченное крыло «Юнкерса» с желтым крестом. На дальнем конце поля поднимались столбы синеватого дыма.

«Деревня», — определил Ложкин, и ему захотелось тепла, горячих щей, покоя. С горечью думая об этом, он стал поворачивать лошадей; от деревни показались два всадника. Он снова вернулся в лес, свернул с дороги и долго ехал в глубь леса. Снег между сосен был утоптан, везде виднелись следы огромного бивуака: валялись банки из-под консервов, обрывки бумаги, чернели проталинки от костров, по снегу расплывались маслянистые пятна. Ложкин остановил коней на небольшой поляне, густо заросшей молодыми елями. Снова нахлынуло расслабляющее желание тепла, покоя. Ложкин, тряхнув головой, слез с фуры. По дороге ползла, как тысяченогая гусеница, пехота. Внезапно совсем недалеко ударила батарея тяжелых минометов. Лошади боязливо затоптались на месте. С вершин сосен, по краям поляны, посыпался снег.

— Тяжелая ударила, — тихо сказал Иванов. Он уже давно следил за товарищем.

— Иван!

Иванов улыбнулся.

Они смотрели друг на друга с удивлением и радостью, как после долгой разлуки. Солнце освещало лицо Иванова. Ложкин впервые увидел его голубые, чистые, словно у мальчишки, глаза и улыбнулся этому, как радостному открытию.

Иванов сказал:

— Выручил нас этот фриц со своей фурой.

Ложкин спросил:

— Как он там?

— Да ничего, парень тихий, только ароматный больно.

— Ароматный?

— Да. Запах от него — мочи нет!

— Представляю…

— Это, Коля, трудно представить. Одеколон, а не фриц!

Они замолчали, посмотрели в небо, переглянулись. В высоте, сверля голубое небо, пронеслись снаряды.

Иванов сказал:

— Наши посылают по тылам. Давай, Коля, закурим. — Он подмигнул. — А то как у нас в Сибири говорят: жрать хочется, аж переночевать негде. — Спросил: — Чем это таким вкусным пахло, когда мы по дороге ехали, аж через воз прошибло?

— Немецкая кухня… Постой, кажется, гости!

Послышались голоса, топот коней. Левая рыжая, задрав голову, заржала. Иванов скрылся в сене. Ложкин залез на фуру, запахнул тулуп, взял вожжи. Всадники приближались. Голоса их гулко разносились по лесу. Один, судя по голосу, молодой и самоуверенный, говорил начальственным тоном:

— Смотри, Отто, здесь уже стояла какая-то часть. Недурное место оставили они для нас.

— Будь оно все проклято!.. — ответил глухо другой. — У меня всю челюсть разломило от зубной боли, а тут опять придется спать на снегу.

Ложкин заметил двух всадников, офицера и солдата, на высоких серых лошадях. У солдата на груди висел автомат. Они ехали к поляне. Офицер говорил:

— Надо мириться с временными неудобствами. Не забывай, что сказал фюрер: «Еще одно усилие, доблестные солдаты, и мы победим».

Солдат промолчал. Он ехал за офицером, подперев щеку рукой. Офицер размышлял вслух:

— Старик останется доволен. Он любит, чтобы бивуак был закрыт с воздуха. — Закинув голову, он посмотрел на густые кроны сосен, обернулся, сказал: — Какой прекрасный лес! Недурно бы получить здесь участок. Хотелось бы тебе, Отто, владеть таким лесом?

— О-о-о, господин лейтенант! Каждое дерево стоит по триста марок! Конечно, не теперешних, довоенных марок.

— Думаю, что стоит. Это корабельные сосны!.. Ну как, прошла твоя челюсть?

— Да, немного полегче… Мне бы гектаров десять… — Он жадно вдохнул воздух. — И еще поле, что за лесом. Хорошее поле! Рядом река…

— Недурной кусочек, Отто! И ты, возможно, получишь его. Каждый получит здесь землю или где-нибудь еще. Все получат, кто проливал свою кровь за фюрера, за великую Германию. — Он усмехнулся. — Вдруг после войны мы окажемся с тобой соседями, Отто!

— О! Это бы было так хорошо, герр лейтенант. Очень хорошо! У меня совсем не болит зуб.

Лошадь солдата заржала. Ложкин, пригнувшись, следил между ветвей за всадниками. Офицер стал поворачивать своего коня к дороге, как вдруг рыжая ответила серому заливистым ржаньем.

Офицер приказал сухо:

— Узнай, кто это расположился в нашем лесу?

Солдат ударил каблуком под брюхо серому и подъехал к ельнику.

Ложкин спрятал голову в воротник и полуобернулся к всаднику. Солдат спросил:

— Какой части? Что ты здесь делаешь един?

— Заболела лошадь, приятель. Сейчас должны прислать замену, вот и жду, — ответил Ложкин.

— Из какой части?

— Из саперного батальона.

Солдат посмотрел на задок фуры, где стояла эмблема части: волк в желтом круге. Солдат подозрительно покосился на возницу и рысью вернулся к офицеру. С минуту они шептались.

Наконец офицер громко приказал:

— Пусть явится ко мне!

Ложкин тихо сказал, подбирая вожжи:

— Приготовься, Ваня!

— Вот сволочи! — ответил Иванов, осторожно раздвигая хрустящее сено.

Подъехав к ельнику, солдат сказал:

— Эй, приятель, тебя требует герр лейтенант. Живо!

Возница хлестнул лошадей вожжами. Рыжие нехотя натянули постромки. Фура тронулась.

— Стой! — крикнул солдат, когда фура выехала из елей.

Ложкин натянул вожжи. Лошади покорно остановились.

— Живо ко мне! — приказал офицер, не трогаясь с места.

— Слезай! — сказал солдат, подъезжая к возу. — Иди объясни, как это ты, сапер, вдруг оказался на фуре нашего драгунского полка? Откуда ты взял этих лошадей? Ведь это лошади Михеля Шульца! Его рыжие. Их весь полк знает. Куда ты дел Михеля? Живо слезай!

Ложкин медлил, глядя в щель между крыльями высокого воротника тулупа. У солдата было длинное лицо с припухшей щекой, злой рот с тонкими губами.

Резко тряхнув плечами, Ложкин откинул на спину капюшон. Белесые глаза солдата округлились. Он как завороженный уставился на звездочку, алевшую на шапке возницы, а руки судорожно схватились за автомат и тут же разжались — Ложкин выстрелил из пистолета.

Иванов послал короткую очередь.

Всадники вывалились из седел. Их кони, храпя, отбежали и остановились в отдалении.

Иванов, стряхнув с плеч сено, сказал:

— Куда же мы теперь?

— Так и поедем на паре гнедых.

— Принесла их нелегкая! — Иванов старался не глядеть на убитых. — Ну, трогай. Нет, постой! Ушанку-то сними. Я тебе ее сейчас обменяю у нашего кавалера.

— Оставь. — Ложкин снял шапку, сунул ее в сено.

Иванов сказал:

— Конечно, противно, да без шапки нельзя. На-ка! — Он размотал с шеи коричневый шарф. — Домашний, бабкин подарок.

Ложкин повязал голову шарфом, поднял воротник, надвинул капюшон. Иванов одобрительно кивнул:

— Ну вот, теперь ты почти как настоящий фриц. Давай гони от греха подальше!

Ложкин ехал по той же дороге. Он миновал то место, где они захватили повозку. В осиннике зенитчики устанавливали скорострельные пушки. Ложкин гнал коней, мысленно отмечая на карте расположение немецких частей. За осинником с обеих сторон дороги в частом сосняке стояли повозки, машины, толпились солдаты.

Впереди показалась артиллерийская запряжка. Шестерка разномастных лошадей тянула гаубицу. Ее сопровождало всего четыре человека. Двое солдат сидели верхом на лошадях. Третий, похожий на туго набитый матрац, восседал на зарядном ящике. Четвертый плелся за орудием, засунув руки в рукава потрепанной шинели.

Ложкин свернул с дороги и остановился, пропуская орудие.

Артиллеристы с завистью покосились на тулуп возницы. Всадник на кореннике сказал:

— Снять бы шерсть с этого барана!

— Да, грелись бы по очереди, — согласился второй.

— Да что вы, ребята?! — с испугом возразил солдат, похожий на матрац. — Под суд захотели?

— Сержанту хорошо! — прохрипел пеший. — Напялил на себя бабье манто.

— Ничего, — успокоил сержант. — Скоро вы тоже оденетесь.

Орудие проползло мимо. Но дальше, по обе стороны дороги, чуть не на целый километр расположились части пехотной дивизии.

Этот участок Ложкин проехал рысью, взял подъем и выехал на шоссе. Тотчас к нему подскочил регулировщик и, ругаясь, приказал убираться «ко всем чертям», а сам бросился прочь.

— Дорога простреливается! — крикнул он уже из щели.

В подтверждение его слов дрогнула земля, повозку засыпало снегом, комьями земли, заволокло едким дымом.

Ложкин похолодел. Ему казалось, что убиты лошади. От удара взрывной волны он откинулся назад. Лошади перемахнули шоссе и понесли по лесной дороге среди густого ельника. Ложкин заметил, что под елями стоят танки.

Наконец лошади пошли шагом, тяжело поводя потными боками.

Между двух тяжелых машин у небольшого костра сидела группа танкистов. Один из них, заметив воз, сказал:

— Ребята, да это опять Михель из Баварии!

— Эй, Михель! — крикнул он. — Иди погрейся да выпей за свою Гретхен и ее возлюбленного!

Танкисты захохотали.

Ложкин хлестнул коней вожжами.

Танкисты кричали:

— Ты поехал не в ту сторону!

— Эй, Михель, ты заблудился, дружище, в русском лесу!

Солнце перевалило за полдень, а Ложкин все еще колесил по лесным дорогам. В глубь леса ему так и не удалось пробраться на повозке: там находились склады боеприпасов и на дорогах стояли посты, а бросать повозку и пробираться пешком было рискованно.

Кони шли, устало понурив голову. Иванов изнывал, лежа в глубине воза.

Иногда, выбрав удобный момент, Ложкин перебрасывался с ним несколькими словами. Это были совсем ничего не значащие фразы.

— Ну как ты? — спрашивал Ложкин.

— Хорошо, — глухо доносилось из сена.

Или:

— Сколько на твоих? — спрашивал Иванов.

— Второй час. Молчи! Впереди какое-то скопище…

Иванов прислушивался к голосам и шумам, проникавшим к нему через слой сена.

Вот несколько солдат подошли к возу и что-то спрашивают Ложкина. Он хмуро отвечает, понукая лошадей. Солдаты не отстают от воза, они уже что-то требуют у него.

Ложкин кричит на них, хлещет лошадей. За возом бегут, вырывают клочья сена. Ложкин щелкает затвором карабина. Вслед слышится злой смех и ругательства… Иванов сжимает автомат, каждую секунду готовый прийти на помощь другу. Солдаты отстают.

Лошади опять идут шагом. Колеса мерно тарахтят по укатанной дороге. Иванов вытирает потный лоб. Никогда еще он не переживал таких неприятных минут.

Мучила жажда. Улучив удобную минуту, Ложкин слезает с воза и, скатав комок снега, передает Иванову и сам жадно пересохшим ртом глотает снег. Но снег не утолял жажду, он обжигал рот и будто испарялся на языке.

— Воды бы, — сказал Иванов.

— Хорошо бы кофе!

Эта насмешливая фраза надоумила Иванова.

— А ты смотрел в ящике под сиденьем?

— Нет, а что?

— Посмотри, там должна быть фляга с кофе.

Иванов оказался прав. Запасливый Михель взял с собой флягу с желудевым кофе. Ложкин отпил несколько глотков и, с трудом оторвавшись, сунул флягу в сено:

— Н, кудесник, да оставь глоток этому олуху!

Иванов напился, вытащил изо рта связанного Михеля свой носовой платок. Михель, стуча зубами о флягу, захлебываясь, выпил остатки кофе.

— Не парень, а клад, — сказал Иванов, возвращая флягу. — Расставаться жалко будет…

Иванов устроился поудобнее и задремал под мерное покачивание и дребезжание повозки. Разбудили его выстрелы над головой и тряска. Фура неслась, грохоча всем своим железом, подпрыгивая на ухабах.

Стрелял Ложкин из карабина. Иванов, упершись руками, сбросил на дорогу добрых полвоза. В это время Ложкин обернулся и, вскинув карабин одной рукой, выстрелил не целясь. Иванов заметил, что на Ложкине не было тулупа, на шее мотался автомат, шарф развевался за спиной. Лошади мчались по лесной дороге, похожей на ущелье. Иванов старался разглядеть, в кого стрелял Ложкин, но дорога тонула в густых сумерках. Вдруг совсем недалеко вспыхнули и погасли огоньки выстрелов. Иванов послал в ответ короткую очередь из автомата и чуть не вылетел из повозки. Лошади круто свернули вправо. Фуру бросало из стороны в сторону.

Лес расступился. Посреди поляны вырос серый силуэт гитлеровского солдата, он что-то крикнул, соскочил с дороги из-под самых коней и, падая, выстрелил вверх.

Иванов не успел выстрелить в солдата, как лошади опять внесли под свод елей и остановились, налетев на штабель артиллерийских снарядов.

Ложкин упал на мокрый от пота круп лошади и свалился в снег. К повозке бежали два солдата. Иванов положил ствол автомата на борт фуры, прицелился и нажал на спуск. Солдаты упали.

Ложкин выстрелил из-под фуры в солдата на поляне. Солдат повалился в снег и больше не поднялся.

Фашисты не отвечали.

Недалеко под елями отчаянно завертелась ручка полевого телефона.

Иванов перевалился через борт фуры, и они с Ложкиным переползли за кладь из снарядов. Поднялись на ноги. Оглядываясь по сторонам, Ложкин отцепил от пояса последнюю гранату.

Иванов полез за пазуху и стал лихорадочно шарить там рукой.

Телефонист выкрикивал лающим голосом:

— Русский десант! Да, да, русский десант!.. Я ранен… Автоматчики!.. Да, да! Не меньше взвода…

Ложкин прислушивался к голосу телефониста, вглядывался в серую темень между деревьями, где лежала единственная дорога для их отступления.

Телефонист внезапно замолчал. Вздохнула лошадь и, мотнув головой, звякнула удилами. Стало необыкновенно тихо. И в этой густой тревожной тишине раздался отдаленный гул машины.

Ложкин тихо сказал:

— Ты выронил? Ничего. Сейчас. — Он шагнул к возу.

— Стой! — прохрипел Иванов.

— Сено…

— Вот кажется… Не смей!

— Подожгу сено!

— Не смей! Фриц снимет!

— Я ползком…

— Стой! Вот он! Холера!.. — Иванов держал в руке кирпичик тола, обмотанный бикфордовым шнуром. Поспешно стал разматывать шнур. — Огня!

Он сунул кирпичик в нижний ряд снарядов и ждал. Ему казалось, что Ложкин необыкновенно долго достает зажигалку и как-то вяло, лениво чиркает колесиком о кремень. Наконец затеплился голубоватый огонек.

Ложкин поджег шнур и бросился прочь от снарядов. Он бежал, проваливаясь по колено в снегу, еле различая в густых сумерках просветы между деревьев. Пробежав метров сто, он оглянулся и увидел, что Иванова нет с ним. Остановился, поджидая его.

Машины приближались. По работе моторов Ложкин понял, что они уже сворачивают с шоссе к складу. Машины надсадно заныли на ухабистой дороге. Зашуршал снег, хлестнула ветка. Иванов подходил, толкая кого-то перед собой. Ложкин узнал Михеля. Не сказав ни слова, он опять побежал.

До взрыва оставалось не больше трех минут.

Как ни соблазнительно было укрыться в чаще среди обманчивой тишины елей, Ложкин бежал к линии фронта на первые зарницы осветительных ракет. Надо было вырваться из кольца, которое сейчас, наверное, уже смыкалось вокруг склада.

Жгло грудь, не хватало воздуха, пот заливал глаза, а Ложкин бежал и бежал. Ми-хель упал. Иванов перешагнул через него и, не останавливаясь, из последних сил бежал за товарищем.

Наконец полыхнул малиновый свет.

Ложкин упал. Иванов повалился у его ног. Земля вздрогнула под ними. Взрывы они ощущали всем телом. Их вдавила в мягкий снег упругая волна воздуха. В ушах звенело. В глазах шли красные круги. Несколько секунд им казалось, что они ослепли и оглохли.

Иванов сел, тряхнул головой, спросил:

— Живой?

— Как будто, — отозвался Ложкин, с трудом поднимаясь из снега.

При свете ракет мелкая снежная пыль, поднятая взрывом, сверкала и переливалась в неподвижном воздухе. С треском падали сучья; фыркая взрывали снег осколки.

— Надо смываться под шумок, — сказал Иванов и вдруг, весь насторожившись, навел ствол автомата в прогалину между елей.

— Это Михель, — сказал Ложкин. — Не стреляй!

— Нечистая его несет! — Иванов опустил автомат и вопросительно посмотрел на Ложкина.

Блиндаж был большой, на целое отделение. Фашисты не пожалели дарового леса на стены и пол, выложив их сосновым кругляком. В углу стоял полированный столик на трех ножках, залитый стеарином. Луч карманного фонарика обшарил все углы и остановился на портрете Гитлера. Фюрер хмуро смотрел со стены на русских солдат.

— Хороший блиндаж! — сказал Ложкин, усаживаясь на нары.

— Лес-то ведь наш. — Иванов направил свет фонаря под нары и сел рядом, потом осветил Михеля, замершего у порога. — Садись и ты. Отдыхай, бедолага!

Михель по тону понял, сел на кучку мусора у стены.

Иванов погасил фонарик, подошел к дверям. С минуту прислушивался. Вернулся, сел на нары. Достал кисет. Зашуршал бумагой. Сказал:

— Отдыхают фрицы… Закуривай, Коля, набирайся сил.

— И это неплохо. Давай!

— Устал?

— Немного.

— Какое там! Я хотя вздремнул сегодня на возу. А ты весь день промаячил на козлах. На. Ты что?

— Фу ты! Уснул. Сверни мне папиросу.

— На мою. Да ты сосни немного. Время еще есть. Мы с Михелем подневалим.

— Нельзя. — Ложкин взял папиросу, глубоко затянулся дымом. — Ну вот и прошло. Покурим и двинемся. Хорошая вещь — махра для солдата.

— Одна утеха. Постой! А Михеля что же мы не угостим? Скажи ему — пусть закурит для храбрости.

Ложкин предложил Михелю закурить. Михель ответил:

— Я не курю. Табак вредит здоровью и ведет к непроизводительным затратам.

— Что он там бормочет? — спросил Иванов.

Ложкин перевел ответ Михеля. Иванов закашлялся от смеха, сказал с удивлением:

— Кто бы сказал — не верил, что есть такие на свете. Хватим мы с ним горя!

Ложкин успокоил:

— Я думаю, что он не особенно осложнит обстановку. Вел он себя пока вполне прилично. Как видишь, это очень практичный тип. Ему невыгодно попадаться своим на глаза.

— Пошто?

— Судом дело пахнет. В лучшем случае, попадет в штрафную роту.

— Да, дело его труба. А он не такой уж дурак, как я подумал. Прямо химик.

— Химик?

— Кто же еще? Все до капельки рассчитал. Ты спроси его, почему он все-таки в лесу не удрал от нас.

Ложкин минут пять расспрашивал Михеля.

— Ну, что он там лопочет? — не вытерпел Иванов.

— Оказывается, в лесу он наткнулся на нас случайно. Страшный взрыв, как он выразился, потряс его до такой степени, что он пошел не в ту сторону. Кстати, он уверен, что это его соотечественники применили против нас сверхоружие, давно обещанное фюрером.

— Что это такое?

— Никто пока не знает, а Михель тем более. Видимо, эту вещь они придумали для поднятия боевого духа. Да! Самое забавное, что он не может допустить, чтобы мы возили его весь день по их передовой. Он уверен, что мы давным-давно переехали линию фронта.

— И везем его в Сибирь?

— Гораздо хуже для нас с тобой: мы разбиты наголову, отступаем и скоро сами очутимся в плену. Он обещал, что замолвит за нас словечко.

— На том спасибо! Но ты растолковал ему?

— Стоит ли убивать иллюзии? Это подорвет его силы, необходимые для последнего перехода.

— Ну и остолоп! Ладно, не пугай его зря. Скажи только, чтобы вел себя аккуратнее, ночь-то сегодня капризная. Мороз. Каждый шорох за километр слышно.

— Сказал уже.

— Ну?..

— Да пора.

— Я первый пойду.

— Хорошо. Дот обходи справа.

— Ладно. Ну, чадо, пошли! — Он толкнул Михеля в бок и, нагнувшись, шагнул в траншею, заваленную плотным, слежавшимся снегом.

Звезды скупо освещали землю. Иванов остановился у бруствера. Впереди угадывалось поле, за ним расплывались холмы. Оттуда потянул колючий ветер, запахло дымком, щами. На миг мысль о солдатском котелке, полном горячих щей, и о куске ржаного хлеба заставила Иванова и Ложкина забыть обо всем пережитом за эти сутки, заслонила опасность последнего перехода.

Иванов весело шепнул, сплюнув голодную слюну:

— Лямин с кухней приехал, пехоту кормит. Опоздаем чуток.

— Нам оставят, — таким же веселым шепотом ответил Ложкин.

Михель жадно прислушивался к интонациям их голосов.

Превозмогая животный страх, он хотел понять, чему радуются эти страшные, непонятные люди в такую ночь, когда сердце застывает от холода и ужаса, когда впереди у них только смерть. Михель знал, что их не возьмут в плен. Он сам, как честный солдат, скажет, что такие люди опасны для Германии. Он только попросит, чтобы их не вешали, а расстреляли…

Его мысли внезапно оборвались, когда он увидел, что один из русских солдат вылезает из траншеи. Ему так хотелось остановить его, что он, забывшись, громко шмыгнул носом.

Ложкин шепнул еле слышно, но так, что у Михеля перехватило дыхание:

— Вперед!..

Михель, вздохнув, полез за Ивановым.