Мир приключений, 1928 № 05

ИЗ НЕВОЛИ

Новейший рассказ ДЖОНА ВАНДЕРКУКА

Иллюстрации С. ЛУДАНОВА　

За рекой луна на ущербе поднималась над стеной джунглей, и по черной воде к нам тянулась дорожка бледного света. Где-то далеко лаял пятнистый ягуар.

Лебрен, сидевший со мной на террасе, встал со стула и скрылся в темной комнате позади. Он вернулся минуту спустя с коптящим фонарем и подвесил его на перекладине. Француз сел и провел рукой по жидким белым волосам:

— Привычка, мосье, — пояснил он. — Привычка и страх. Самые близкие родственники. Немножко такого света гонит ночь вон… Я старик и ночью боюсь… всего этого. — Он протянул руку, заключая в этом жесте горы, дремлющие тени джунглей и смесь заглушенных звуков, доносящихся оттуда. — Фонарь держит все это в отдалении. Воспоминания не надвигаются так быстро…

Он вдруг замолчал и повернулся ко мне. Его лицо было так поднято, что лучи фонаря падали на него.

— Как вы думаете, мосье, — сказал он, — сколько мне лет? За семьдесят?

Я покачал головой — в нерешительности.

— Но это бы вас не удивило? Конечно, нет. Мои волосы совсем белые. Моя кожа, — он протянул руку, — как кожа мумии. Все мои кости выступают. А на той неделе я праздновал всего свой пятьдесят первый день рождения.

Лебрен наклонился ко мне:

— Вы знаете, что я гнил шесть лет в тюрьмах Кайенны? Я украл, и поэтому Франция с великолепной логикой украла мою кровь, мою силу, здоровье, душу, все, кроме моей драгоценной жизни. — В тоне его зазвучала угрожающая, мучительная ирония. — Это было гибелью. Я собрал все свое мужество, чтобы бежать. Четверо истощенных, полуразбитых людей и я рискнули пуститься в джунгли без провианта, без всяких инструментов, без карт. Я пережил своих друзей…

Лебрен вдруг замолчал, и нас охватил тяжелый, сырой, экваториальный мрак.

Мне уже раньше приходило в голову то, что рассказал сейчас Лебрен. Нет такого путешественника в голландской Гвиане, — или Суринаме, как называют ее местные жители, — до которого не дошло бы хотя несколько слов про одиноких французов, поселившихся там. Тупой голландский плантатор указывает вам на них, конечно, очень таинственно, когда они проходят под горячим солнцем по улицам Парамарибо:

— Он бежал через джунгли, мингер. Это удивительно! Восемь месяцев итти сто миль! Но их нельзя расспрашивать.

В знаменитые исправительные колонии Кайенны, примыкающие к голландской Гвиане, Франция ссылает своих преступников, изменников и врагов. Иногда какой-нибудь преступник бежит оттуда. Он выживает редко, очень редко. Лебрен был один из выживших.

Француз не заметил, как потухла его трубка Он сгорбился на своем стуле и вытянул вперед голову, точно всматривался во что-то прошедшее и дорогое. После первой вспышки выражение его тонких губ стало мягче. К нам доносился тихий лепет ветерка в манговых деревьях, стоявших как ширма между большим домом и выбеленным бенгало Лебрена.

— Мосье, вы без сомнения заинтересованы, — нарушил молчание Лебрен. — Мне думается, что в такую ночь, как эта, и вместе с вами, чужим человеком, я снова могу встретиться со старыми друзьями.

Он сделал паузу, откашлялся и начал:

— То, что было у меня позади, не имеет значения. Бедность, дешевая мудрость, потом преступление, осуждение и трюм корабля. Короткая и обыденная история. Но это не тема моего рассказа. Я начну с одного послеобеденного часа» часа жестокого зноя в городе Сен Лоране, ровно в ста милях отсюда, за пограничной рекой, разделяющей французскую и голландскую Гвиану. Я был бос, как и все каторжники этого сжигающего зноем города, и со сгорбленной спиной и, с красными воспаленными глазами чистил улицы. Я был не тот человек, что теперь, мосье. Вы не узнали бы меня. Теперь мои дела идут успешно, я сыт, я — довольный своей судьбой управляющий богатой голландской кофейной плантацией. Тогда же я был Пьер Лебрен, вор, без всяких надежд впереди, кроме долгих лет изгнания в самой ужасной колониальной тюрьме во всем мире. Без надежд… до того послеобеденного часа, о котором я начал вам рассказывать.

Мой товарищ по очистке улиц, работавший со мной больше тридцати месяцев, был Леон Аккарон. Когда-то он был выдающимся юристом, имел ученую степень и был человеком влиятельным и богатым. Но он сделал мошенничество, обманул доверие и, наконец, стал обыкновенным босоногим каторжником, как и я, работающим в грязи негритянского города. Он говорил мне о такой отважной вещи, такой отважной, мосье, что она даже вне вашего понятия: его планом было бегство. Даже пять лет каторги не помрачили ум Аккарона, не придавили его тщеславной веры во всемогущество его разума, веры, которая обычно бывает у умных людей. Он доверился мне.

С тех пор прошло семнадцать лет, но я все еще вижу его лицо, когда оно склонялось ко мне. Продолжительный голод обтянул кожу лица на длинном остром носу и на скулах и сделал ее желто-коричневой. Он был некрасив, но в глазах его, даже еще и в этой обители смерти по ту сторону реки, все еще сверкал огонь.

Вы не были заключенным в Кайенне и поэтому не поймете. Дайте мне вам объяснить. Французская Гвиана, как раз к востоку отсюда, занимает большую область. В ее пределах много тысяч квадратных лиг[1] густых неисследованных джунглей. Там есть города, реки, саванны, там есть и три маленьких знаменитых островка — недалеко от материка, — это «Les lies de Saint». Если перевести на тюремный язык, мосье, это — «Острова Прощания»: Чортов остров для изменников, Св. Иосифа и llе Royale. Надо всей этой колонией навис ужас. Город Кайенна, дающий название всему краю, и речной порт Сен-Лоран находятся в местности, которая могла бы быть богата. Но они превращены в ад, в котором только одни тюрьмы. В мое время в Гвиане было приблизительно двадцать пять тысяч осужденных. Большая часть были белокожие, французы. Были и чернокожие, и арабы из африканских колоний. За ними наблюдала пригоршня чиновников. Но дисциплина была великолепная, и очень немногие убегали. Почему? Объяснение простое. Взгляните!

Лебрен вытянул вперед руку.

— Джунгли, — эта ужасная, непроходимая стена. Она со всех сторон окружает тюрьму. Беглец же должен уходить туда босой, без запасов, не зная дороги, зная только, что к западу находятся голландские колонии. Аккарон предлагал быть вожаком в этом живом мраке джунглей. Я же должен был по его предложению завербовать еще двух человек. Аккарон назвал заключенных в одной камере со мной: Аббемона, растриженного священника, и бретонского крестьянина Бриера. Вопреки долгим годам голодовки, — каждый заключенный в Кайенне смертельно голоден каждый час своей жизни, мосье, — и священник, и крестьянин не потеряли своей физической силы. Лихорадка, солнце и горы не могли размягчить их крепких мускулов. Это были люди необыкновенно высокого роста: Аббемон шести футов, Бриер еще выше.

Прошло немного времени, когда я поделился нашим планом с Бриером. Бриер был сослан в Кайенну на пожизненную каторгу. В дни голода он задушил своего новорожденного ребенка. Это был его восьмой ребенок. Он говорил, что убил своего малютку потому, что любил его и не мог вынести, что он будет жить только для того, чтобы умереть с голоду.

Камера в Сен-Лоране — страшное место. Девятнадцать других преступников помещались со мной в покрывшемся плесенью ящике в пятнадцать квадратных футов и с таким низким потолком, что самый низкорослый из нас мог упираться в него ладонями. Двенадцать узких брезентовых полок на деревянных столбах по четыре одна над другой. Часть заключенных спала на них, остальные — на сырой грязи пола. Не допускалось никаких покрывал, даже когда человек замерзал в припадке малярии. В крошечное, решетчатое окошечко виднелось ночное небо.

Трудно было найти минуту, когда все в камере спали. Шпионам в Кайенне платят маленькими порциями пищи. За это люди в Кайенне продадут родную мать.

Но мой час настал. Все в камере лежали тихо, как мертвые. Я дотронулся до Бриера. Я лежал на земле как раз под его койкой. Когда он проснулся, он не произнес ни звука. Я приложил губы к его уху и сообщил ему весь план. Бриер слабо улыбнулся, потом кивнул головой: «Хорошо, если вы хотите», — сказал он. Это было все. Но ведь я знал, что в тюрьме у нас стало легендой, что Бриер не произнес за все время и дюжины слов.

На лице Бриера все же было удивление. Он удивлялся мне, удивлялся, что я, маленький воришка, нашел где-то в своей печали место для того гордого, что называлось надеждой. И он тоже готов был рисковать для этого своей жизнью.

На следующий день, у сточной канавы, Аккарон поручил мне завербовать еще одного заключенного, у которого есть деньги. Это был Альфонс Галлай.

Я знал Галлая. Все в Кайенне знали его. Но я не знал, как к нему подойти. Хотя он и был обыкновенный каторжник, но исполнял обязанности личного секретаря тюремного смотрителя Сен-Лорана. Все мы слышали про его сонеты. Он был уже четыре года в Сен-Лоране и каждую ночь писал сонет новой даме. Галлай был высок и необыкновенно красив. Всем было хорошо известно, что ему разрешалось иметь деньги.

Но как подойти к такому человеку? Как заставить его рисковать своей жизнью ради ужасов джунглей? Но завербовал его для нас большой священник Аббемон. Я долго не знал этого. Как-то раз ночью, в глубине джунглей, Галлай рассказал мне.

Мы лежали, прислонившись друг к другу, возле упавшего дерева. В это время наша грубая одежда была сорвана с нас терновыми ветвями на нашем пути. Дождь безостановочно лил в густом, холодном мраке. Галлай говорил нежным и мягким голосом, точно обращался к даме. Я и теперь помню его слова:

— Пьер, — сказал он, — если вы будете жить, то будете жить из страха. Когда я умру, я умру потому, что боюсь. Страх, хотя мы и не допускаем этого, руководит всей нашей жизнью. Страх привел меня и сюда. Наш друг Аббемон научил меня, что значит это слово, как научил меня теперь смелости. В первый раз, когда я встретился с ним, он остановил меня в корридоре в Сен-Лоране и тут же сказал мне, что готовится побег и что я должен участвовать в нем, потому что у меня есть деньги. Я улыбнулся. Смешно было слышать такие слова от босоногого гиганта, имени которого я даже не знал. Но тут я почувствовал под сердцем острую боль, как укол. У Аббемона под рубахой был нож, и он уколол меня кончиком.

Шаги в корридоре спугнули его, а я постарался забыть эту встречу.

Как-то раз утром я не мог поднять головы. Я нашел длинный нож, запутавшийся в моих волосах и глубоко воткнувшийся в доски койки. Это Аббемон просунул в темноте руку между решеткой и приколол меня, как муху. Несколько дней спустя он проходил мимо окна конторы, где я сидел. Я встретился с ним взглядом и кивнул. В ответ он улыбнулся мне, и эта улыбка была так неожиданна и обаятельна, что я стал бояться только того, что не узнаю его ближе.

— Я, пожалуй, сделал ошибку, что рассказал вам про Галлая раньше, чем познакомил вас хорошенько с Аббемоном. Он содержался, как я уже говорил, в одной камере со мной и Бриером. Подойти к нему было легко, но снова надо было ждать, когда все будут спать. Наконец, мне удалось приблизить рот к самому уху отца Бруно Аббемона и прошептать его имя. Он удивленно взглянул на меня. Я приложил палец к губам и потом принялся рассказывать ему о нашем плане. Аббемон сел на своей койке, откинул назад голову и захохотал. От страха я застыл на месте. Тотчас же все остальные в крошечной камере проснулись, и поднялись вопросы, проклятия, сердитый, предупреждающий шопот. Аббемон указал на меня.

— Этот малыш, — сказал он, — он собирается уйти от нас и так добр, что приглашает меня. Понимаете вы, дураки? Один храбрый малыш собирается бежать!

Мгновение, в камере было полное молчание. Потом кто-то засмеялся, кто-то заворчал, выругался. Потом все снова улеглись. Вы понимаете, мосье? Они ему не поверили.

Аббемон продолжал говорить, не понижая голоса:

— Скажи мне, малыш, когда ты собираешься пуститься в путь и кого еще удостоил приглашения?

— Довольно насмешек, Аббемон.

Но Аббемон был уже со мной. Он толкнул меня и сказал!

— Говори же…

Когда я все сказал, он кивнул и повернулся на другой бок, чтобы спать.

Вы, конечно, поняли, мосье, что Аббемон нарочно говорил громко. Ни один шпион не соблазнился бы доносом, когда о побеге говорят вслух.

На следующую ночь нас наказали светом.

— Светом? — спросил я.

Лебрен нетерпеливо кивнул.

— Да, да. Это было вызвано смехом Аббемона. Это одно из своеобразных наказаний в Кайенне. На крючок посреди потолка на всю ночь вешается яркий фонарь. Это и все. Но в тюрьме, находящейся в сырой местности, на этой широте, вы можете себе представить, что это значит. Москиты, мухи, мушки слетаются на свет и положительно кишат в воздухе. После каждого такого наказания человека два всегда сваливаются в лихорадке. В колонии, мосье, это наказание называют «сухой гильотиной».

Но я продолжаю. Мы окончательно разработали наш план. В определенный вечер Галлай взялся подделать имя смотрителя на ордере, но которому нас пятерых должны отправить на работы. Этот ордер будет передан жирному французу-стражнику, который возьмет нас из камеры и выведет за город. Там он получит плату и вернется в тюрьму с рассказом о своей борьбе с нами и с поддельным пропуском, который послужит ему защитой. Он ничем не рисковал. Тюремное начальство не имеет ничего претив, когда остается меньше ртов.

Наконец настал день побега. Вечером мы услышали в корридоре шаги. Стражник в хаки остановился у нашей решетчатой двери. Он повозился с ключами и среди испуганной тишины прочел наши имена: Лебрен, Бриер, Аббемон.

— Поименованные, — сказал он сухим голосом, — откомандированы на речные работы. Идите, свиньи.

Мы вышли, и дверь нашей клетки захлопнулась за нашей спиной. В темноте мы не разглядели, что со стражником были Аккарон и Галлай.

Стражник вывел нас за ворота тюрьмы. Мы маршировали по главной улице. Негры сидели в дверях своих лачуг и разговаривали при колеблющемся свете свечей. Вот конец поселения. Силуеты пальм на освещенном луной небе и легкое сухое шуршание банановых листьев. Впереди выростала густая тень джунглей. Дорога перешла в тропу. Стражник вдруг остановился.

— Довольно, — шепнул он, — платите деньги и уходите кончать самоубийством.

Галлай принялся отсчитывать условленную сумму, пятьсот франков, но стражник протянул руку.

— Я возьму все. Вам не понадобятся там деньги.

Бесполезно было протестовать. Галлай отдал ему все, что у него было.

Стражник кивнул и пошел назад дорогой, которой мы пришли… Мы были свободны.

— Идемте, — шепнул Аккарон, — эта тропинка ведет к югу вдоль по берегу реки Идите тихо и быстро. И прислушивайтесь. Эта свинья может еще послать их вслед за нами.

И он нырнул во мрак.

По временам лунный луч в просвете веток серебрил лужу на нашем пути. Я шел за Аккароном. Его спина была согнута, глаза сверкали, когда он оборачивался ко мне.

Мы шли всю ночь. Никто не говорил. На заре вожаками стали Бриер и Аббемон. На просеке, где когда-то был лесозаготовочный лагерь, мы нашли широко разросшиеся дикие смоковницы. По приказу Аккарона каждый из нас сорвал по чудовищному кучку, чтобы нести с собой в качестве пищи. Для таких ослабевших людей, как мы, эта тяжесть была почти непосильна. Я пошатываясь шел за Бриером, ловил ветки, чтобы они не хлестали меня но лицу, и падал в лужи. Ноги и руки слабели с каждой минутой. К полудню я споткнулся о корень и уже не мог встать. Но упал я под бавольником и мои спутники приветствовали это. Бриер бросился на землю. За ним последовали и другие. Я заметил, что у Аккарона не было больше его груза, этих драгоценных смокв. Но никто не спросил его.

Вы знаете, как растет бавольник, как воздушные корни тянутся вниз из ствола, образуя комнатки без крыши? Случайно мы в этот день нашли единственный кров для человека во всем лесу. После полудня мы ели наши смоквы. Вам и даже мне теперь это кажется отвратительной сырой пищей, но для нас, голодавших годы, это было достаточно хорошо.

Мы спали весь этот день до глубокой ночи, а сырость, молчание и мрак джунглей с уходом солнца превратились в холодный туман. Я проснулся около поллночи, весь дрожа в приступе лихорадки. Кругом раздавались неумолчные ночные голоса джунглей. Я слышал невдалеке злобное хрюканье кабана, ноздри которого чуяли наш незнакомый ему запах. Из-за многих миль к нам слабо но безпрерывно доносилось таинственное «дум-дум-дум» там-тама, выбиваемое «колдуном» дикарей.

Я не спал всю эту долгую ночь. Когда она, наконец, кончилась, мы снова двинулись в путь. Этот день, ночь и следующий день были повторением первого. Потом мы вышли на берег реки, бесшумно катившей свои могучие воды. За рекой, молчаливая и неприступная, была свободная колония Суринам. Мы смотрели с ужасным биением сердца… Теперь нашей задачей было переправиться через реку.

В этом месте река была в добрые полмили шириной. Период дождей только что кончился и то, что в обычное время было быстрой рекой, теперь стало бешеной водной лавиной. Огромное дерево, вырванное с корнем, неслось по течению. Маленькая красная обезьянка судорожно ухватилась за его ветви.

Аккарон забыл, что к концу долгого периода дождей река опаснее всего.

У нас не было не только топоров, но даже ножей, чтобы срезать дерево для плота. За несколько дней до побега был очередной обыск, и у нас отняли все те жалкие инструменты, которые нам удалось собрать.

Если вы когда-нибудь плыли в лодке по реке в этой стране, мосье, вы видели высокий тростник, окаймляющий ее с обеих сторон. Он такой толстый, как рука человека, и очень высокий. Он должен был стать нашим судном в опасном путешествии через реку.

Запасенные нами смоквы скоро вышли. Мы теперь немного утолили голод несколькими кокосовыми орехами.

Бриер первый напомнил нам, что надо работать. Он молча пробрался к реке по высокой траве. Мы услышали плеск, тяжелое дыхание и треск камышей. Аббемон, Галлай и я пошли на помощь Бриеру.

Он почти по пояс стоял в мелкой воде Это звучит, как парадокс, но я точен. Вод, среди высоких стеблей была не больше, чем в ярд глубиной, но дно было илистое к ноги все глубже и глубже уходили в этот ил.

Работа была мучительная. Дно было мягкое, но корни крепко цеплялись за него. Нужны были соединенные силы мои и Аббемона, чтобы вырвать один стебель. Аббемон громко пел какие-то странные песни и уверял, что это латинские гимны.

Я уже говорил, что Аббемон был священник. Он был священником в маленьком, но богатом приходе на окраине Тулузы. Но его обязанности и обеты никогда не лежали на нем тяжелым бременем. Он был сослан в Кайенну за то, что растопил и продал золотую чашу из церкви. Ему, по-видимому, нужно было оплатить расходы на тех прелестных женщин, которых он принимал по ночам в своей церкви. В Гвиану он приплыл в трюме, как обыкновенный преступник, но сам он не считал, что совершил позорное преступление.

До сумерек мы навалили целую гору тростника на площадку, которую очистили для нас Аккарон и Галлай. В эту ночь тростники были для нас приятным ложем, хотя и были мокры и покрыты тиной. Но мы спали на них крепко, без снов, как спят измученные люди. На следующий день мы продолжали работу, и гора наша так выросла, что можно было начинать постройку плота.

И мы начали. Это было время напряженной работы. В реке мы ловили руками каких-то скользких рыб и поедали их живыми. Воодушевление наше не падало. Мы были счастливы. В первый раз за много лет в работе нашей была цель, и цель эта была исполнением наших страстных мечтаний о свободе.

Вязать плот оказалось труднее, чем мы думали. Нашим планом было накладывать один на другой ряды сплетенных камышей, пока плот не станет достаточно толст, чтобы сдержать нас. Но лианы, которые мы употребляли, как веревки, постоянно обрывались, а камыш, высыхая, коробился и принимал невозможные формы. Но мы все же кончили наш плот. Это была какая-то ужасная, бесформенная вещь дикого вида. Но и мы тоже, с окровавленными лохмотьями одежды, с худыми, обросшими лицами, были похожи на каких-то страшных призраков.

Общими силами мы кое-как спустили на воду наше сооружение. И в душный полдень знойного дня мы увидели, как наш плот торжествующе поплыл по лону реки. Аккарон первый залез на него. С замиранием сердца видели мы, что даже под его легким весом плот значительно погрузился. Потом мы все один за другим забрались на плот.

Мосье, чувствовали ли вы когда-нибудь, что сердце разбивается в вашей груди? Когда мы все очутились на нашем плоту, он опустился под поверхность воды. Мы лежали на плоту, и река лизала наши губы. Казалось, мы потерпели неудачу.

Но ободрил нас Галлай. Он указал нам на то, что хотя наша тяжесть и опустила плот, он все же не на дне, и глубже, чем сейчас, не опускается. Он предложил двигаться и сказал, что ничего не имеет против того, чтобы немножко помокнуть.

Мы приветствовали эти слова. Мы все слишком привыкли к ударам надежды, которая умирает.

Бриер и Аббемон сделали длинные весла из коры, оторванной от ствола пальмы. Работая одной рукой этими веслами, другой, цепляясь за тонущий плот, они вывели нас на середину реки. Потом течение подхватило нас, покружило на месте и понесло.

Я часто думаю, какими нас должны были видеть красные глаза черного ястреба, заметившего нас в этот день и преследовавшего нас по воздуху. Над водой поднимались только наши головы и порой чьи-нибудь плечи. Каждый водоворот погружал нас глубоко в воду и мы снова появлялись на поверхности полупотонувшие, громко крича от страха и от боли, которую причиняла нашим легким вода. Волосы наши были длинны и спутаны. Вода прилизывала их на наших лбах, и мы были похожи на крыс. Глаза наши налились кровью и открытый рот издавал стоны. Ястреб, вероятно, удивлялся, как могут быть такими шумными мертвые люди. Он не покидал нас впродолжение всего этого ужасного дня.

Течение реки Мэровин, как вы знаете, если видели эту реку в полноводье, с быстротой стрелы извивается по самой середине русла. Все наши усилия направить плот к противоположному берегу были напрасны. Нас несло вниз с быстротой водопада Каждая минута приближала нас к населенным местам нижней части реки и к новой неволе. Мы ни на дюйм не могли приблизиться к голландскому берегу.

Вспомните, дорогой мой, все то, через что мы прошли. И, вот, незадолго до захода солнца, после пяти часов ужасного путешествия, мы могли разглядеть стены тюрьмы, из которой бежали. Нас принесло к самым воротам. Мы видели лодки вдоль набережной. Нам казалось, что каждая из них направляется к нам, чтобы захватить нас. Потом встречное течение водоворота повернуло нас к Суринамскому берегу. Мы брыкались и били воду руками. В вонючей грязи топей приближался слева суринамский берег — драгоценный берег безопасности! Мы пристали к нему, наконец. Я рассказываю вам, мосье, но слова не могут выразить волнений этого дня. Нам удалось добраться до камышей. Мы укрылись там, и сон истощения сковал нас.

Повидимому, судьба еще несовсем отвернулась от нас. Наш сумасшедший плот прибило к безопасному берегу. Нас теперь могли даже увидеть из тюрьмы, но мы были свободны.

Всю эту ночь и следующий день мы спали, как мертвые, скрытые остроконечными травами болота. Но муки голода заставили нас тронуться в путь. Пищей нашей стали маленькие красноватые крабы, выползавшие из отверстий в мягкой тине берега. Мы подстерегали крабов, бросались на них и разламывали панцырь. Крошечный кусочек мяса был скользкий и горький. Нам пришлось охотиться за ними весь день, чтобы наловить их достаточно и утолить голод.

Мы отлично знали, что нам не нужно медлить в пути, как бы мы ни устали. Борьба за существование в джунглях слишком тяжела, чтобы человек долгое время мог выдержать ее… От того места, на котором мы находились, до первой голландской населенной колонии на реке Коттика, расстояние, — которое сытый мужчина но прямой дороге мог бы пройти в тридцать часов Мы это знали. Но мы знали также и то, что туда нет дороги, что нужно итти через большую, необитаемую область болот и джунглей, которые в это время года были залиты черной зловонной дождевой водой.

Место же, к которому мы пристали, находилось среди бесконечных зарослей манговых деревьев.

Вы видели манговые леса, мосье? Они окаймляют морской берег и повсюду окружают болотистые местности. Их искривленные стволы поднимаются футов на десять над высокой водой и корни извиваются, стараясь прочнее удержаться в грязи дна. Эта грязь гак ноздревата, что похожа на движущийся песок. Почти невозможно срубить манговое дерево топором. Они гнутся и хлещут, как разозленные змеи. Мы же должны были пробираться через эти заросли с голыми руками. Мы были, как в осаде.

Видели вы когда-нибудь в ночном кошмаре, мой друг, что вы очутились на дне сырого колодца? Пытались ли вы ухватиться окровавленными пальцами за что-нибудь. чтобы выбраться из этого ужаса— и ощупывали только скользкий холод отвесных стен? Тогда вы, быть может, поймете. Нам оставалось только бродить наугад по воде среди корней, находить точку опоры для рук и подниматься на них, как обезьяны. Палящее солнце в соединении с влажным воздухом вызывало такую испарину, что от нас шел пар. Корни были скользки. Мы старались осторожно ступать с корня на корень, но постоянно соскальзывали в жирную грязь.

Эту ночь мы провели без сна, охватив руками стволы. Потом снова начался кошмар.

Такое испытание определяет человеческий характер. Аббемон и Бриер, шедшие впереди, цеплялись за деревья и постоянно протягивали нам руку помощи. Даже Галлай помогал, где мог. Юрист Аккарон все время просил помощи у шедших впереди и сам не помогал никому. Он привык, что ему всю жизнь служили другие. Теперь его возмущала его слабость, которая заставляла его протягивать руку за помощью, ненавидел нас, когда мы помогали ему…

Эту ночь мы устроили нечто вроде лагеря на полоске сухой земли. Но спать нам не пришлось. Заключенные в Сен-Лоране воображают, что привыкли к москитам! Но мы и понятия о них не имели до сих пор! Тут, в этих молчаливых болотах, мосье, их были такие тучи, я выражаюсь буквально, — что они затемняли воздух и закрывали самую луну. Мы же были в это время совершенно обнажены и беззащитны, пока один из нас спал, другой размахивал над ним пучком травы, хоть немного спасая спящего и себя.

Мы знали, что голландские колонии находились к западу и к северу. Нашим единственным путеводителем было солнце, восходившее на востоке и заходившее на западе. Идти дальше по болотам мы были не в состоянии. Нам было необходимо углубиться в лес, хотя он был и в стороне от прямого пути. Мы видели его впереди на более высокой части местности. Он стоял зеленый, первобытный, тихий.

Говорю вам, мосье, что мы видели этот лес. Он был не дальше, чем в двух милях. Но мы дошли до пего только на четвертый день вечером. Нам приходилось искать себе пищу крабов, моллюсков, корни, даже листья. Кроме того, мы смертельно устали и постоянно должны были отдыхать.

Вы видели болота в этой стране? Не болота манговых лесов. Тут было недостаточно мокро для этих болот. Тут у местности спокойный и отрадный вид. Кучки земли прижались плотно одна к другой. Остроконечная, бледная трава тихо колышется на ветру. Но поставьте ногу на такую равнину и вы увидите, что это чортова ловушка. Кучки земли, поросшие травой, кажутся крепкими. Вы думаете, что легко можно перескакивать с одной на другую, как прыгали в детстве но камням. Но попробуйте только! Мгновение ваша нога стоит твердо, потом кучка, точно живая, подбрасывает вас, и вы погружаетесь в черную грязь рядом. Эта грязь не похожа ни на что в мире. Когда вы пытаетесь вытащить ногу болотная грязь охватывает ее и тянет книзу. Но нам все же удавалось продвигаться понемножку каждый день.

Это было безмолвное время. Мы не разговаривали. Мы чувствовали себя людьми, борющимися с врагом, который непременно победит нас, если мы будем растрачивать в разговоре драгоценное дыхание.

Лебрен повернулся ко мне.

— Вот почему я зажег сегодня вечером фонарь, мосье. Там, в болотах, мне стало казаться, что вся природа кругом — живое существо, которое всякими хитростями старается уничтожить всех людей, дерзающих нарушить ее молчание и победить ее извечное могущество. Джунгли могут казаться людям великолепием жизненности. Не говорю вам, что это не так. Джунгли — сама смерть! Почему вот те деревья втрое выше и толще деревьев Франции?

Это потому, что они убивают и всегда убивают!

Я видел вон в том лесу чудовищный ствол дерева, который не могли бы сдвинуть с места сто лошадей.

Мы ползли на животах по болоту, цепляясь руками, отпихиваясь ногами, как раненые лягушки. Мы были облеплены грязью. Но мы все же перебрались через болото. Наконец, мы стояли перед высокими, закрытыми вратами джунглей. На жизнь или на смерть, но мы должны были войти в них!

В лесу нас ждало новое затруднение. Мы редко могли видеть солнце. Трудно держаться какого-нибудь направления среди диких зарослей, где нельзя пройти больше двух шагов по прямой линии. Кажется, что стоишь в тихой, таинственной пещере в недрах земли, и напрасно смотришь наверх, чтобы разглядеть хоть кусочек неба.

Мы окончательно сбились с пути. Непонятно, как мы не погибли с голоду. Еда стала страстью, отчаянным, все подавляющим желанием. Мы ели листья и корни, как свинья. Животы наши распухали от этой пищи» но мы никак не могли утолить голода.

Каждую ночь мы старались найти бавольник, чтобы укрыться в его спускающихся сверху корнях. Днем джунгли пустынны, но ночью оживают все звери и змеи, все голоса и ужасы.

Раз ночью Галлай протянул руку и коснулся змеи. Он потом всю ночь просидел скорчившись и плача от страха Галлай был теперь похож на скелет. Казалось, он не шел, а плыл по воздуху, как привидение.

Аббемон тоже похудел, но мускулы под одряхлевшей кожей все еще были стальные. Галлай и он очень подружились за последнее время. Я часто заставал Аббемона, когда он отдавал Галлаю пойманную им рыбу или крысу. Он говорил тогда, что ему повезло, и он нашел пищи для двоих, но я знал, что он лжет.

Бриер тоже не потерял ни своей силы, ни спокойствия. Обычно он пробивал нам дорогу в джунглях.

Нашей главной пищей теперь были маленькие крысы с карими глазами и неуклюжим волосатым тельцем. Но они были сообразительны, как дьяволы. Нам иной раз приходилось часами лежать у их норок, пока они решались выйти…

Раз как-то Бриер наскочил на змею. Он шел впереди, откинул в сторону ветку и споткнулся о лиану. Он увидел опасность слишком поздно. Его голова, плечи и руки просунулись прямо в петлю, которую образовал боа-коастриктор, висевший фистонами на дереве. Змея, повидимому, спала, но на грубое прикосновение сейчас же инстинктивно ответила. Точно связка веревок обвили змеиные кольца тело Бриера. Дыхание Бриера напоминало звук пилы, пилящей дерево. Но руки его были свободны, и он схватил животное за горло.

Аббемон и я бросились вперед. Священник рвал змеиные кольца, я же боролся с хвостом змеи. Минуты четыре мы молча боролись.

Потом могучие кольца ослабели, соскользнули вниз, и Бриер выступил из них освобожденный.

В этот вечер, в первый раз за все время нашего знакомства, Бриер разговаривал и смеялся. Он! давал нам ощупывать мускулы на своих руках. Он гордился этими руками, которые убили его малютку, — убили потому, что он любил его, — руками, которые помогали слабому Галлаю продираться через заросли джунглей.

— Леса Суринама, — продолжал Лебрен. — прерываются по временам открытыми пространствами, которые называют саваннами. В лесу земля черная, в саваннах же— белая, сухая, кристаллическая и почти лишенная всякой растительности. В джунглях достаточно жарко, но на этих пустынных равнинах, где между вашей обнаженной головой и палящим солнцем нет ничего, мозг колеблется на грани безумия от безжалостного белого света, отражаемого песком саванны. В этих саваннах живут индейцы карибо.

Мы только три раза натыкались на их деревни. Индейцы видели нас издали, понимали, что мы — бежавшие из Кайенны преступники, и скрывались вместе со всем своим имуществом. Когда мы входили в деревню, она была совершенно пуста. Мы напрасно искали чего-нибудь съестного в их хижинах и разочарованно продолжали наш бесконечный путь.

К этому времени мы как-го перестали торопиться и полубессознательно мирились с джунглями. Все, кроме Аккарона. Понемногу, он стал отдаляться от нас. Он был умный человек, умел составлять и задумывать планы. Но это было не нужно в джунглях. Там требовались сила и терпение. Но он не сдавался и продолжал разыгрывать былого юриста. Вместо того, чтобы охотиться, он предпочитал покупать у нас пищу, покупать на обещания, которые выполнит в Париже. Мы только смеялись. Потом он стал воровать у нас пищу.

Однажды он сделал опасную ошибку. Аббемон поймал водяную крысу, и Аккарон, смелый от голода, выхватил ее у него и убежал. Аббемон догнал его одним прыжком. Мы видели, как он схватил юриста за горло, швырнул его, как мешок, в воду и стал держать под водой. Мы все молчали. Галлан дрожал и прикрывал глаза длинными, тонкими пальцами. На поверхность поднялся и лопнул большой пузырь. В черной воде умирал маленький умный мошенник.

Аббемон засмеялся. Он встал на ноги, но не выпускал горда Аккарона. Тот все еще боролся, но уже слабее, когда Аббемон вытащил его на берег и бросил на высокую траву.

Аббемон ни разу не обернулся належавшего на траве юриста, выплевывавшего из легких воду. В этот день мы не разговаривали с Аккароном. Но я никогда не видал человека, лицо которого выражало бы такую смесь страха и ненависти.

На следующее утро, когда мы выползли из наших отдельных комнаток между висячими корнями дерева, Аккарона не оказалось среди нас. Мы видели по следам, что он ушел тем путем, которым мы пришли. Мы никогда больше не видели его.

Теперь нас было четверо. Мы не имели понятия, где мы находимся. Но мы уже шли несколько месяцев, и начался сезон дождей. Не проходило дня безбурного ливня, от которого не было спасения в лесу. Дожди эти несли с собой новую опасность. Тигры, как называют здесь пятнистых ягуаров, стали неосторожны. В дождь мелкие звери редко выходят из нор, и хищникам приходится плохо. Мы часто слышали невдалеке лай ягуаров, которые теперь уже не боялись нашего запаха. Голод превращает в героя даже гвианского тигра. По ночам нам приходилось не спать и отпугивать их криками.

Мы сидели прижавшись друг к другу, дрожали под дождем и криками отгоняли хищников. С наших длинных волос стекала вода, а лианы и листья, которыми мы обвязывали себя, чтобы хоть как-нибудь защитить обнаженное тело, делали нас похожими на лесных демонов.

Наступила ночь, когда мы не могли уже бороться со сном. Дождь лил, как из чудовищного решета, но мы скорчились и храпели.

Я проснулся далеко за полночь. Дождь перестал и светила луна. При ее свете я увидел то, что разбудило меня. Спиной ко мне стоял Бриер, а футах в десяти присел пятнистый ягуар. Глаза его сверкали внутренним огнем. Бриер держал в руке палку. И человек, и зверь притаились. Я разбудил остальных толчком локтя.

Мы не знали, что нам делать. Никто из нас не произнес ни звука. Потом Бриер сделал шаг вперед и поднял могучую руку с палкой. Это было сигналом. Зверь сделал прыжок. Бриер ударил палкой. Мы с ужасом услышали, как палка разбилась вдребезги. Удар приостановил скачок зверя, но он снова прыгнул с рычанием ярости. Бриер встретил его своими руками, которые задушили змею. Оба покатились на землю.

Это казалось нам вечностью. На самом же деле мы, должно быть, скоро увидели, как понемногу стало затихать окровавленное тело Бриера. Руки его разжались. Тигр с рычанием зарылся мордой в его горло, и только тогда мы, трое ошалевших дураков, пришли в себя. Мы бросились вперед с криком ярости. Зверь обернулся к нам. С морды его капала темная кровь. Потом он прыгнул во мрак и скрылся.

Больше ничего уже нельзя было сделать. До рассвета мы, как собаки, сидели на корточках возле тела нашего друга. Утром мы выкопали больными пальцами яму в сырой черной земле и нежно уложили в нее Бриера. Потом покрыли тело землей. Победа тигра была полной. Он истерзал Бриера до неузнаваемости. Уцелели только его руки. Мы сложили их у него на груди. Они все еще были сжаты, как тогда, когда он задушил змею и когда — так поздно! — узнал, что такое гордость

Теперь нас было трое.

Тянулись недели, и в жизни нашей произошла перемена, которую трудно описать. Прежде каждый заботился только о себе, мы не знали чувства товарищества. Теперь Аббемон искал пищу, пока я и Галлай отдыхали. Или я сторожил всю ночь спящих Аббемона и Галлая. Каждый из нас работал теперь на двух остальных и был уверен, что и они позаботятся о нем.

Однажды нам встретилась узкая речка, и мы пошли по ее течению. Мы знали немножко топографию местности, знали, что страна постепенно переходит от низких равнин побережья к высоким горам внутри материка. Ясно было, что река течет к морю или впадает в реку, текущую в море. Поселения же в голландской Гвиане расположены главным образом у моря.

Это была самая легкая часть всего пройденного пути. Местами река была такая мелкая, что мы шли посредине ее.

Временами крокодилы, нежившиеся на отмелях в лучах солнца, прятались при нашем приближении. Может быть, мы шли так недели две. Не могу точно сказать. Но тут судьба проделала с нами последнюю скверную штуку.

Мы добрались до широкого и глубокого места, которое нам пришлось обходить по берегу среди тростника и кустарников. Почва тут была скользкая. Мы услышали, как Галлай поскользнулся и упал в реку. Сначала он засмеялся, потом смех его перешел в крик. Мы обернулись и увидели, что огромная змея обвилась вокруг ею тела. Она, вероятно, лежала на половину в воде, и когда Галлай упал на нее, обвилась вокруг него кольцом.

К счастью, мы не замешкались. Аббемон и я сразу же легли на живот и началась наша борьба со змеей. Мы рвали и били ее, то падали в воду, то выбирались на грязь берега. Мы кричали и ругались, как пьяные. И мы выиграли бой!

Змея скользнула в темную глубину, а Галлай остался у нас в руках. Но он не мог успокоиться. Он бился в наших руках, как испуганное животное. Мы положили его под деревом и всю ночь успокаивали его. Под утро он, наконец, заснул от усталости.

Не знаю, сколько дней мы ухаживали здесь за нашим другом. Мы давно уже заметили, что по ночам у Галлая лихорадка, но теперь страх ослабил противодействие организма, и лихорадке было раздолье! Кожа Галлая была такая сухая и горячая, что жгла наши пальцы. Он так дрожал от холода, что мы с Аббемоном ложились на него, чтобы согреть его нашими телами. Он был так слаб, что не мог шевелить губами.

Мы с Аббемоном устроились настоящим лагерем. Это был наш первый лагерь за все время. Мы втыкали в землю палки, укрепляли их камнями и заплетали лианами. Мы сделали такую крышу над Галлаем, что дождь не пробивал ее. Наконец, мы разложили костер. Мы целый день искали сухое дерево и добивались искорки. Но мы добились и стали все время поддерживать огонь и жарили на нем мясо. Два раза Аббемон приносил полные рыбы сети из лиан. Мы были счастливы, потому что Галлай понемножку поправлялся. Он начал ходить, разговаривать, даже помогал нам. За время его болезни Аббемон сплел нам странные рубахи из пальмовой коры.

Мы не хотели продолжать наш путь по реке. Мы боялись, что вид ее снова разволнует Галлая. Мы старались только держаться того же направления, по которому текла река. По ночам, когда Галлай спал, мы с Аббемоном пытались проверить в темноте это направление. Но продвигались мы трагически медленно. Галлай едва мог двигаться.

К концу недели мы поднялись на гору, резко возвышавшуюся над местностью. Эту ночь мы спали в чистом, свежем воздухе. Утром я залез на высокое дерево и передо мной открылся широкий вид. Глаза мои разглядели белое пятнышко, сверкавшее на солнце. Не было сомнения, что это дом. За домом я увидел извивающую черную полосу. Это была не река, это были рельсы железнодорожного пути.

Мы с Аббемоном танцевали и кричали от восторга. Уверяю вас, что это было незабываемое мгновение. Наконец-то мы знали, где мы находимся. Там, где железнодорожный путь, там — белые люди, пища, кров!

Мы спешили итти вперед. От истерической радости на глазах наших выступали слезы. Все страдания были забыты.

Но Галлай отрезвил нас.

— Друзья мои, — сказал он. — послушайте меня и не перебивайте. Я плохо спал прошлую ночь. Мне было очень холодно. Поэтому сегодня я очень устал и хочу хорошенько уснуть. У меня опять лихорадка и она истощает меня. Я хочу проститься с вами. пожалуйста. Мои сонеты в сохранности у вас, Пьер? Ну, тогда все хорошо. Прощайте, друзья мои.

Не успели мы к нему подбежать, как колени его согнулись, голова склонилась вперед и он упал на наши руки.

Одно ужасное мгновение мы думали, что он мертв. Но сердце все еще билось в его исхудалой груди. Кожа его опаляла огнем. Лихорадка вернулась.

Ни этот, ни следующий день мы не двинулись по направлению к железнодорожному пути. Мы все время проводили возле нашего друга. В сумерки второго дня, когда вечные тени джунглей сгустились и молчание длинного дня медленно перешло в хаос ночных звуков, наш друг умер.

В беспросветном мраке ночи джунглей мы молча вырыли руками яму и закопали его. Мы не хотели, чтобы его тронули звери и муравьи.

В эту ночь не было сна. Аббемон, великан и богохульник, плакал, как женщина. Рыдания вырывались из его огромных легких, как заглушенный кашель.

Когда настал следующий день, все наше одушевление покинуло нас. Тяжелыми ногами направлялись мы в лес, чтобы пробиться к белому домику, который еще так недавно заключал в себе столько восхитительных надежд.

В первый раз за все время вожаком был я. Аббемон плелся за мной, как старик. Я впервые заметил, что он уже не молод. Его длинные волосы, спускавшиеся до плеч, были почти совершенно седы. Посерела и спутанная борода на груди. Углы рта, всегда смеявшегося и готового петь свои любимые латинские песенки, теперь устало опустились. Он был значительно выше меня, но я чувствовал, что от одного моего удара он мог упасть и больше не встать.

Весь этот день он плелся за мной. После полудня я обернулся и сказал что-то Аббемону. Он не ответил мне. Он прислонился спиной к дереву и, казалось, не слышал моих слов. Когда я дотронулся до его руки, он взглянул на меня и сказал:

— Пьер, мне очень жаль, но ты должен итти дальше один. Я пойду назад… туда… на гору, к моему другу.

И с движением, в котором было нечто от былой энергии, он повернулся и побрел назад.

Мгновение я стоял, не находя слов, потом принялся звать его. Но он не остановился. Я сразу же потерял его из виду в густых зарослях джунглей. Но я слышал, как трещали под его ногами ветки. Я побежал за ним. Но дорога назад была не легче той, пройденной, и в эту минуту отчаяния все силы покинули меня. Я спотыкался, упал и громко звал Аббемона. Но он не отвечал, и мгновение спустя замолкли все звуки от его шагов.

Я бродил всю эту ночь, не думая про хищных зверей, окружавших меня со всех сторон. Всю ночь я звал своего друга. Но кругом была только ночь, молчаливые деревья, пустота. Наконец, я лег и уснул. Когда я проснулся, солнце стояло прямо над зелеными ветвями над моей головой и я понял, что никогда уже не найду своего друга.

Трубка Лебрена потухла. Он вяло держал ее в руке и мрачно смотрел на реку, белесо поблескивавшую в наступающем дне. Ночь прошла.

Наконец Лебрен снова выпрямился и поднял голову.

— Больше нечего рассказывать, мосье, вы видите меня тут… После этого я залез на дерево, заметил уже значительно ближе белый дом и темную полосу рельс. Я дошел до дома и добрая чернокожая женщина приютила меня. Она простила мне мою оголенность, мои спутанные и грязные волосы и пожалела мои провалившиеся щеки. Она накормила меня и ухаживала за мной три долгие недели, когда я в бреду лихорадки громко разговаривал по ночам. Он одела меня и помогла мне найти работу… Уже скоро рассвет, дорогой мой. Вы очень терпеливо слушали меня. Может быть, теперь вы будете рады пойти в большой дом и отдохнуть немного, пока остальные встанут к завтраку.

Старик встал и протянул руку. Потом он отвернулся и устремил взгляд на высокую черную стену джунглей. Он долго стоял так, очень тихо, пристально глядя вдаль.

Так я и оставил его…