Мир приключений, 1927 № 12

СЕКРЕТ ИНЖЕНЕРА КНАКА

Рассказ В. В. Рюмина

Иллюстрации Н. Ушина

Профессор металлургии Ледебур в своем классическом сочинении о сплавах указывает, что народам древности был известен секрет закалки бронзы, секрет, впоследствии утраченный и до сего времени не найденный. Но нам, чтобы показать, как однажды сделанное открытие может быть вновь утеряно, нет даже надобности брать примеры из времен давно минувших. Лучшим доказательством такой возможности должен послужить рассказ об изобретенном в 1879 г. инженером Кнаком небьющемся стекле.

Вы, весьма вероятно, ничего о нем не слыхали, а между тем секрет такого стекла был однажды найден и, увы, вскоре опять утрачен.

Безвозвратна ли эта утеря, покажет будущее, но за истекшие с того времени полвека никто из пытавшихся повторить открытие Кнака успеха не имел, и наша стекляная посуда и оконные стекла бьются и сейчас, как бились и за тысячи лет до нас, когда финикияне и египтяне впервые начали их выделывать.

Одно время небьющаяся посуда, впрочем, появилась в продаже. Старики должны помнить, что у нас торговали ею на Московской Выставке в 1882 году.

Это Розенйвейг пытался продолжать опыты Кнака, надеясь найти утраченный секрет. Он его не нашел. «Небьющаяся посуда», правда, оставалась целой, падая с небольшой высоты на деревянный или асфальтовый пол, но при сильном ударе, даже при случайной царапине острым предметом, — буквально взрывалась, разлетаясь в мельчайшие осколки. По этой причине она оказалась опасной и вскоре выделка и продажа ее были повсюду запрещены.

Вопрос изобретения небьющегося стекла и поныне может считаться открытым.

Дзынь!.. раздался звук разбитого стакана, с силою брошенного о цементный пол лаборатории.

— Ну, — проворчал лаборант Розен-цвейг, вздрогнув от неожиданности, — опять начинается! И как ему не надоест? Весь завод, от директора до последнего конторского мальчишки смеется над его манией, а ему хоть бы что.

Дзынь!.. зазвенел другой разбитый стакан.

— Опять неудача, герр Кнак?

— Как видите, — отвечал спрошенный, указывая на осколки стекла, валявшиеся на полу.

Он стоял в дверях и держал в высокоподнятой правой руке третий стакан, видимо осужденный на участь двух предыдущих.

— Жаль хорошей посуды. Сколько вы их перебили на своем веку, герр Кнак?

— Это был две тысячи шестьсот сорок восьмой, — хладнокровно отвечал старший химик. — Отверните лицо в сторону, чтобы случайно вас не поранило осколком.

Третий стакан ударился об пол, но… — (лаборант, забыв отвернуться, раскрыл рот от удивления) отпрыгнул от пола, как мяч, и как мяч же, несколько раз подскочил на месте.

— Таки добились! — изумился свидетель необычайного зрелища.

— Да, две тысячи шестьсот сорок девятый вышел удачным.

Розенцвейг бросился к остановившемуся стакану, поднял его и стал тщательно осматривать со всех сторон.

— Ни трещинки, ни царапинки!..

— Так и должно быть, — самодовольно усмехнулся его старший товарищ и ближайший начальник по службе.

— Позволите, герр Кнак, повторить опыт?

— Даже прошу. И бросайте, что только есть силы.

Лаборант размахнулся и изо всех сил треснул стакан об пол. Стакан подпрыгнул чуть не до потолка и продолжал подскакивать, словно он был резиновый, а не стекляный.

— Чудеса, — прошептал в восхищении молодой человек. — Вижу, герр Кнак, что над этой штукой стоило поработать двенадцать лет. Небьющееся стекло! Да ведь это замечательно! Это изобретенье произведет революцию во всем стекольном деле.

Куно Кнак, инженер-химик, изобретатель небьющегося стекла, не походил на изобретателей фантазеров, — небритых, лохматых, в затасканных кос номах, тех, что проектируют вечные двигатели и туннели, соединяющие северный и южный полюс через центр земли. Нет, он был совсем не так в! Бедняк в детстве и юности, тяжелым трудом дошедший до диплома инженера, он еще на школьной скамье поставил себе целью изобретенье небьющегося стекла. В политехникуме Кнак избрал специальностью стекольное производство и на все учебные предметы, не относившиеся непосредственно к стекловарению, смотрел как на досадную обузу, только отнимавшую даром время.

Почему именно это, а не что-нибудь другое, привлекло его внимание? Возможно, что тут сыграли роль воспоминания детства, когда случайно разбитый стакан или выбитое мячем оконное стекло являлись прологом к семейной драме, жестокой порке виновника, слезам матери и бурному негодованию отца на непредвиденный расход, отягощающий его более чем скромный бюджет рабочего. Отец Куно Кнака был слесарь, человек беспокойный, первый терявший место, когда надвигалась полоса безработицы.

Как бы там ни было, но Кнак твердо решил сделать стекляную посуду и оконное стекло небьющимися. По окончании Шарлотенбургского Политехникума, он поступил лаборантом на знаменитый, первый в Германии по размерам и совершенству оборудования, Тюрингенский стекольный завод в Эйзенахе и быстро выдвинулся на должность старшего химика, сделав ряд открытий и усовершенствований в хорошо изученном им деле.

Одно из них — зеркальное стекло, придающее лучший цвет лица смотрящемуся в зеркало, дало изобретателю довольно кругленькую сумму, так как было куплено в собственность правлением завода.

Наконец, за год до того времени, с которого начинается наш рассказ, само правление Тюрингенского завода удостоило его выбором в главные технические директора и было не мало удивлено, что Кнак отклонил эту честь. В ответ на сделанное ему лестное предпочтение перед другими кандидатами, он писал: «Я просил бы отложить мое повышение до тех пор, пока я не закончу своей работы, пока не найду способа сделать стекло неразбиваемым. Вести эту работу мне всего удобнее, занимая теперешнюю мою должность, став ее директором, я несмогу отдавать ей так много времени, как отдаю сейчас».

Двенадцать дет производил настойчивый изобретатель свои опыты, он перепробовал тысячи рецептов для варки стекла и столько ясе разнообразных средств для закалки готовых изделий.

И настал момент, когда его упорный систематический труд, для которого он отказался от семьи, общества, развлечений — труд, которому он посвящал все свободное от службы и сна время, изо дня в день, из года в гол, не зная ни праздников, ни отпусков — увенчался успехом.

В излюбленном заводскими служащими погребке «Голубой Лев» Кнак и Розенцвейг могли беседовать по душам.

— Prosit, коллега!

— Prosit, — чокнулись химики бокалами душистого старого рейнвейна.

— Итак, как же, смею спросить, решили вы использовать ваше великое изобретение?

— Ну, уж и великое, — скромно протестовал Кнак, — важность его я не отрицаю; оно интересно и с теоретической, и с практической стороны, но все же это мелочь в сравнении с другими открытиями, сделанными в последнее время. Достаточно вспомнить прошлогоднее сообщение о новом способе получения стали, предложенном Томасом, об искусственном индиго Байэра, фонографе Эдисона, а тем более о недавно построенной Сименсом модели электрической железной дороги или об электрической «свече» руского изобретателя Яблочкова, чтобы увидеть всю незначительность моей технической новинки.

— Нет, герр Кнак, не преумаляйте своих заслуг. Ваше изобретенье ничуть не ниже перечисленных вами. Берете патент?

Подумываю, но есть у меня другая комбинация.

— Неужели хотите отказаться от всех материальных выгод и ограничиться славой, обнародовав свой секрет для всеобщего пользования?

— Ну, — усмехнулся Кнак, — так далеко я в своей филантропии не ушел. Достаточно, что я даю беднякам стаканы, которые будут переходить по наследству из рода в род, а с какой же стати я стану благодетельствовать стеклозаводчикам. Нет, молодой коллега, я не скрою от вас, что за двенадцать лет работы, за отказ от женитьбы на любимой девушке, — семья помешала бы мне отдаться всецело труду, — за воздержание от всех радостей жизни, я хочу теперь взять реванш. Ведь мне только тридцать семь, до старости далеко. Я мечтаю прожить остальную жизнь в свое полное удовольствие, ни в чем себе не отказывая. Довольно труда, довольно забот! Я жажду радостей и счастья: самых красивых женщин, самых тонких вин, самой роскошной обстановки. Вот чего я хочу. Я хочу объездить весь свет, увидеть своими глазами все прославленные местности, все замечательные произведения искусства, услышать всех виднейших артистов. Все, что есть лучшего в мире, все, так или иначе, должно стать мне доступным. Меньше, чем за миллион я своего изобретения не продам.

— И вам дадут этот миллион, — восторженно подтвердил слегка захмелевший Розенцвейг.

Он искренно радовался успеху своего старшего товарища, понимая, что тот вскоре бросит службу и он займет его место. Кнак уже обещал рекомендовать его правлению завода в качестве своего заместителя.

— Одно смущает меня, — продолжал счастливый изобретатель, — неизбежность резкого сокращения производства. К чему выделывать теперь дюжину стаканов, когда единственный из них б)дет служить дольше, чем раньше все двенадцать.

— Да, — согласился Розенцвейг, — это вызовет большую безработицу среди стекольщиков, они то не будут вам благодарны.

— Что делать, мой друг, — это неизбежное следствие прогресса техники. Вспомните, сколько ткачей в Англии осталось без работы в первое время после изобретения механических ткацких станков. Тысячи стекольщиков мое открытие ввергнет в нужду, но зато удешевит жизнь многим миллионам других тружеников.

— В данном случае — возразил лаборант, — удешевления посуды ожидать не приходится. Наоборот, она даже несколько вздорожает.

— Конечно, кивнул головой Кнак — заводчики свое возьмут. Уменьшение сбыта они компенсируют увеличением стоимости, но все же, я думаю, бедняку выгоднее будет купить раз навсегда один дорогой стакан, чем покупать каждый раз новый дешевый.

— Мистер Боннэт!

— К вашим услугам, мистер Джексон.

— Сколько времени служит чайный стакан?

— Теоретически, при аккуратном обращении, чайные стаканы могут служить десятилетиями, практически, — в зависимости от места и условий использования, — они держатся от одного часа с момента как куплены до десяти-двенадцати лет. Известны случаи крайнего долголетия стаканов, возраст которых достиг почтенной цифры ста двадцати лет. Стаканы, хранящиеся в музеях…

— К чорту музеи! Средний срок службы стаканов?

— В частных семейных домах — до трех лет, у холостяков два, в ресторанах и барах — шесть месяцев.

— Очень хорошо! Как отразилась бы на доходах стекольных заводов замена обыкновенных стаканов небьющимися или, скажем, разбиваемыми с очень большим трудом?

— При сохранении существующей продажной цены посуды?

— Да.

— Это должно было бы вызвать полную ликвидацию производства.

— Во сколько раз следовало бы повысить продажную цену стакана, ври теперешней его себестоимости, если бы он потерял свою способность лопаться от горячей воды и разбиваться, упав на пол?

— Гм! Это надо подсчитать! Сейчас, сейчас… Приняв расход покупателя стаканов в пять центов за два года в среднем, среднюю продолжительность человеческой жизни в сорок лет… Гм? Да!.. Доллар!

Спрашивающий — тучный человек с выпуклыми, холодными голубыми глазами и зачесанным черепом, сидевший в кресле, переложил ногу на ногу и принялся закуривать сигару.

— Могу я вернуться к очередной работе, мистер Джексон? — спросил стоявший перед ним клерк.

— Наоборот, присядьте. Возьмите эту сигару, вам, я уверен, таких курить еще не приходилось. Сидите молча, я должен кое-что обдумать.

Джексон глубже погрузился в кресло и задумался. Боннэт почтительно курил дорогую сигару, стараясь чувствовать восхищение, но внутри души находил ее непростительно слабой. Так протекло пять, может быть, десять минут. Затем Джексон швырнул недокуренную сигару и встал. Боннэт тоже счел своим долгом отложить в сторону сигару и встать со стула.

Директор приблизился к нему и положил руку на его плечо, — честь, которой клерк не удостаивался пи разу за всю свою службу в Тресте Стекольных Заводов Соединенных Штатов Северной Америки в Канады.

— Боннэт, вы немец?

— Американец, мистер Джексон, мои родители были немцы.

— Не в том суть! Вы говорите свободно по-немецки?

— Совершенно свободно.

— Вы поедете на родину ваших предков в Германию, в Эйзенах. Правление даст вам двухмесячный отпуск с сохранением содержания и крупными наградными. Размер этих наградных будет зависеть от того, насколько успешно и выгодно для треста вы выполните одно наше поручение в Германии. В чем оно будет состоять, скажу вам завтра. Можете итти в контору и продолжать вашу обычную работу. Не забывайте, что молчание еще никому не повредило, а излишняя болтливость погубила многих.

— Буду нем, как могила, мистер Джексон.

Клерк вышел из кабинета директора, тщательно притворив за собою дверь.

Изобретение, сделанное Куно Кнак, конечно, не могло остаться втайне. Достаточно было одного того, что Кнак прекратил свои опыты, и звуки разбиваемой о цементный пол посуды не раздавались отныне в лаборатории. Этот отказ от многолетней работы мог обозначать либо окончательное разочарование в возможности успеха, либо достижение конечной цели. На человека отчаявшегося и разочаровавшегося старший химик Тюрингенского стекольного завода совершенно не походил. Наоборот, он положительно сиял от радости с того дня, как прекратил ежедневное битье стаканов. Значит— он достиг намеченной цели. Однако на прямые вопросы, удалось ли ему изготовить небьющееся стекло, Кнак не давал ответа, отделываясь шутками. Розенцвейг тоже не выдавал товарища и заявлял, что «любопытство— порок», «кто много знает, — тот скоро состарится». Между прочим и он был все эти дни заметно весел и преисполнен приятных надежд. Но лучшим подтверждением предположения, что секрет небьющегося стекла найден Кнаком, явилось необычайное оживление его корресподенции. Он ежедневно отсылал десятки писем по адресам стекловаренных заводов всего света и вскоре начал получать такое же обильное количество ответов, в том числе не мало по телефону.

Через месяц после беседы с Кнаком в гостеприимном зале «Голубого Льва», Розенцвейг уже чувствовал себя полным хозяином лаборатории и приискивал помощника на свое прежнее место.

Через пять недель, протекших с того знаменательного дня, когда стекляный стакан отскочил от каменного пола, как резиновый мяч, в квартиру при заводе, все еще занятую бывшим старшим химиком, позвонил щеголевато одетый молодой человек, говоривший по-немецки с характерным акцентом немца, родившегося и выросшего в Америке. Это был Якоб Боннэт, доверенный Треста Стекольных Заводов Северо-Американских Соединенных Штатов и Канады, явившийся в Эйзенах из Чикаго для личных переговоров с Кнаком. Тот был предуведомлен о его приезде телеграммой и ждал посетителя, не скрывая своего нетерпения.

Разговор, происшедший между изобретателем и его заатлантическим гостем, был по-американски короток и содержателен.

— Трест поручил мне, мистер Кнак, если мы сойдемся в цене, купить ваше изобретение.

— А если не сойдемся?

— Тогда, — улыбнулся американец, — я должен буду дать ту цену, которую вы назначите, и все-таки купить.

— И эта, приемлемая для треста цена?

— Э, нет! Мы хотим знать ваше предельное требование.

— Миллион долларов, — отвечал Кнак.

— Прекрасно… Рад, что не два. Дело в том, что я получаю от треста тем большее вознаграждение, чем больше съэкономлю на этой покупке.

— Ничего не имею против двух, — рассмеялся изобретатель.

— Поздно. Цену сказали вы сами. Нужен задаток? Вот чек на десять тысяч, пишите расписку. С ближайшим пароходом будьте любезны выехать в Чикаго, запатентовать ваше изобретение в Соединенных Штатах и передать патент в собственность треста.

— Трест перейдет на изготовление небьющегося стекла?

— Ничего подобного! Трест, пользуясь патентным правом, будет тщательно следить, чтобы никто нигде не вздумал готовить такое стекло. Ведь, это же разорение всей стекольной промышленности. Продукцию пришлось бы сократить вдесятеро.

— Но зато каким облегчением это было бы для бедняков, — подчеркнул Кнак.

— Во-первых, — отвечал Боннэт, — тресту в высокой степени наплевать на этих самых бедняков, среди них нет его акционеров, во-вторых, вы напрасно воображаете, что бедняки будут вам благодарны за ваше открытие. Оно очень удорожит стоимость посуды. Поверьте, что бедным людям легче время от времени покупать новый стакан за пять центов, чем сразу уплатить целый доллар за вечный стакан.

— Но почему же доллар, когда такие стаканы можно безубыточно продавать по сорок пфеннигов, — по десять центов?

— Э, я вижу, вы хотя и хороший химик, но ни к чорту негодный экономист. Только при цене доллар за стакан трест сможет выплачивать акционерам такой же дивиденд, какой они получают сейчас. Мы это все уже подсчитали. Да и не все ли вам равно, станут ли бедняки пить свое пиво из небьющихся стаканов, или попрежнему при случае будут колотить их вдребезги. Ваш миллион от этого не уменьшится и не увеличится.

— Да, — несколько разочарованно протянул изобретатель, — но я мечтал не только о богатстве, мне хотелось принести и пользу людям.

— Фу! Это в вас говорит европейская сентиментальность. Противно слушать! Мы, американцы, люди— дела, доллар прежде всего.

— Так, — вздохнул Кнак, — вероятно вы правы. Во всяком случае я согласен на ваши условия.

— У вас, — спросил Боннэт, — есть рецепты, формулы, записки?..

— Нет, я все относящееся к этому делу держу в памяти. Заносить результаты работы на бумагу — в подобных случаях рискованно. Не далее, как вчера вечером, когда я был в «Голубом Льве», — это тут у нас такой трактирчик, — кто-то тщательно обревизовал мой письменный стол, ничего не похитив, впрочем. Подозреваю, что вор искал именно те заметки и рецепты, о которых вы говорите.

— Вы не ошиблись, — улыбнулся во весь рот американец. — Надеюсь, когда дело слажено, вы не пойдете теперь на меня доносить? Это работал по моему поручению один молодчик, специалист в этой области. Трест был бы мне признателен, сумей я раздобыть ваш секрет, не вводя правление в излишние расходы. Итак, с ближайшим пароходом вы отправитесь в Нью-Йорк, а оттуда — в Чикаго. Все расходы по путешествию — за счет треста.

Поезд из Эйзенаха в Берлин пришел в 2 ч. 20 м., а на Гамбург отходил в 4 ч. 48 м. Времени было более чем достаточно, чтобы успеть съездить в город пообедать в каком-нибудь ресторане. Кнак так и решил поступить. Первым, кого он увидел, войдя в общий зал, был его старый профессор химии, Бидерман.

Бидерман был чудак. Не просто химик, а химик-идеалист. Читая о взрывчатых соединениях азота, он говорил: «эти вещества, концентрирующие скрытую энергию и могущие моментально ее освобождать, люди применили для истребления своих ближних. Обидно сознавать, что в данном случае наша прекрасная наука, химия, служит такой, далеко не прекрасной, цели». Вообще Бидерман на лекциях никогда не упускал случая проводить свои гуманные идеи.

Кнаку он искренно обрадовался. Кнак, окончив политехникум, не порвал с ним связи и, в частности, не раз по делам заводской лаборатории за эти годы прибегал к советам и указаниям Бидермана.

Видя, что место рядом с его старым учителем, сидевшим за кружкой пива у маленького круглого столика, свободно, изобретатель направился прямо к нему.

— А, Кнак! Рад вас видеть — радостно приветствовал инженера идеалист ученый. — Откуда и куда? Ведь в Берлине вы бываете только проездом?

— Из Эйзенаха в Чикаго, профессор, — отвечал Кнак, крепко пожимая руку Бидермана.

— Слыхал, слыхал о вашем изобретении. Была заметка в «Schemiche Zeitung»[2]). Так это правда, — небьющееся стекло?

— Правда, учитель.

— И посуда, из него сделанная, действительно не может быть разбита?

— Только с большим, с очень большим трудом. В общежитейском смысле слова, — это неразбивающаяся посуда, она прочнее стальной.

— Чудесно! Первым делом надо будет ею оборудовать университетские лаборатории. Ужасно много бьют колб и реторт студенты первокурсники. Но главное, конечно, сокращение у бедняков расходов на покупку посуды. Сами строите завод, или входите в соглашение с какой нибудь старой фирмой?

Кнак несколько сконфузился.

— Видите, профессор, — сказал он, садясь и подзывая кельнера, — это почти безнадежное дело строить такой завод.

— Как? Сделать такое благодетельное дело для бедняков? Изобретение и не использовать его? Я этого не понимаю.

Кнак заказал обед и углубился в карточку вин.

— Вот это, номер второй, в шесть марок.

— О, вы сибарит, возмутился профессор, я всю жизнь довольствуюсь пивом.

— До сих пор и мне пить хорошее вино приходилось не часто, но теперь я могу позволить себе эту роскошь. Я продал свой патент американцам, учитель.

— Досадно, крайне досадно, — покачал головой старый чудак, — они, убежден, взвинтят цены на такую посуду.

— Они ее вовсе не станут делать, — отвечал Кнак, принимаясь за принесенный кельнером суп.

— Не станут делать? Так зачем же они купили ваше изобретение?

— Чтобы никто другой им не воспользовался, — пояснил инженер, устремив все внимание на слоеные пирожки.

— Слушайте, вы! Вы хотите сказать, что променяли славу изобретателя на презренные доллары? Я не узнаю в вас своего бывшего ученика Кнака.

— Эх, профессор! Я и сам перестал узнавать себя с тех пор, как почувствовал себя миллионером. Но, право же, верьте, что ничего бы не вышло из попытки реализовать мое изобретение. Это повело бы к борьбе со стеклозаводчиками всего мира. Исход такой борьбы предвидеть не трудно.

— Позорно, Кнак, позорно! — огорченно воскликнул старый идеалист и, не подав руки изобретателю, встал из-за стола.

Кнак меланхолически улыбнулся и наполнил бокал золотистым вином.

— Вот это будет посущественнее всех филантропических бредней, — подумал он, поднося к губам ароматный напиток.

После восьмидневного плавания пароход «Кайзерин Августа» приближался к берегам Нового Света. По рассчетам капитана оставалось менее суток до того, как вахтенный завидит землю. Пассажиры, как всегда в конце рейса, волновались близостью окончания путешествия, но такое обычное волнение усиливалось на этот раз и особым, несколько жутким, но полным острого интереса.

Сегодня с утра единственной темой разговоров пассажиров всех трех классов, да не только пассажиров, но команды, было загадочное исчезновение одного из путников, инженера Куно Кнака, ехавшего из Эйзенаха в Чикаго, как он о том говорил всем и каждому, с кем только ни заводил знакомства на пароходе.

С утра море было спокойно, хотя ночью налезал шквал и порядочно-покачал «Кайзерин Августу». По за неделю плавания пассажиры свыклись с качкой и к брекфасту[3]) все появились в столовой; не вышел к нему только Кнак. За ленчем[4]) его тоже не было. Это смутило стюарта[5]) и он пошел осведомиться о здоровьи пассажира.

После многократного стука в дверь каюты, занимаемой Кнаком, стюарт потихоньку заглянул в его помещение и убедился, что Кнака там нет. Койка, засланная с вечера постельным бельем, была не тронута, но вечерний костюм инженера был снят и аккуратно сложен на стуле.

Капитан, извещенный о странном отсутствии пассажира, мигнув полицейскому агенту (они всегда сопровождают трансатлантические суда в их рейсах), спустился в каюту Кнака и нашел ее в полном порядке. Неизвестно только, куда исчез ее обитатель.

Были осмотрены все жилые, грузовые и машинные помещения, все закоулки и крысиные норки. Кнака нигде не было.

Крупная сумма денег в бумажнике, найденном в боковом кармане смокинга, вполне соответствовала итогу записей прихода и расхода, отмеченных аккуратным немцем в записной книжке, лежавшей вместе с бумажником. Золотые часы с дорогими брелоками на массивной золотой же цепочке тикали в ящике ночного столика. Там же нашлись ключи от чемоданов. Чемоданы были заперты, и незаметно было, чтобы их кто либо пытался открыть.

Полицейский агент высказал предположение, что пропавший пассажир, сделав свой ночной туалет, раньше чем улечься на койку, вышел зачем то ненадолго из каюты, даже не сочтя нужным ее запереть и… не вернулся.

Как ни ломали себе головы агент по обязанности, а остальная публика — из любопытства, куда делся Кнак, никто не мог ничего придумать.

Подбор пассажиров был, повидимому, безупречный, все люди солидные и денежные, либо честные труженики эмигранты, ехавшие в третьем классе. Последние, кстати сказать, не имели никакого сообщения с привиллегированной публикой первых двух классов, а Кнак никогда к ним не заглядывал и знакомых среди них не имел.

Правда, в числе пассажиров второго класса был один субъект подозрительного свойства, костюмом и манерами напоминающий школьного учителя, но в действительности, — как то доподлинно знал полицейский агент, — бывший международным вором-взломщиком несгораемых касс. Но агент также хорошо знал, что руки Кэрри Булля никогда за всю его долголетнюю преступную деятельность, не обагрялись кровью. На свой «промысел» Булль принципиально выходил, не имея при себе даже карманного ножа.

Все же сыщик пытался ловкими расспросами пассажиров выяснить, не причастен ли Кэрри Булль к исчезновению инженера-изобретателя, но, как оказалось, взломщик отчаянно боялся моря и в бурную погоду не покидал своей койки. Так было и в ночь загадочного случая с Кнаком. По словам всех, бывших в одном помещении с Булем, он не отлучался из него ни на минуту.

Тем менее можно было заподозрить в преступлении кого либо из судовой команды. Она состояла из людей, много лет служивших все в той-же пароходной кампании и известных как капитану, так и полицейскому агенту с самой лучшей стороны.

Самоубийство?

Но Кнак во все время плавания был так откровенно счастлив, так жизнерадостен, так по детски восхищался и пароходом, и морскими видами, так был общителен и разговорчив, что ни у кого даже не возникла мысль: не сам ли он бросился в море? С какой стати человеку, ни от кого не скрывавшему своего счастья, вдруг, ни с того-ни сего, покончить с собою?

Так этот удивительный случай и остался невыясненным. Его тайну знали только ночная буря, океанские волны и некий Джонаган Райт, приятель Якоба Боннэта и сосед исчезнувшего Кнака по каюте первого класса. Он, впрочем, более всякого другого был заинтересован в сохранении этой тайны.

Может быть кое-что узнало и Правление Треста Стекольных Заводов Соединенных Штатов Северной Америки и Канады, но оно не спешило ни с кем делиться своею осведомленностью.

И тоже не без причины.