Мир приключений, 1927 № 12

В НЕДОСТОЙНОМ ТЕЛЕ

Новелла Луиджи Пиранделло

С итальянского перевод Е. Фортунато

Иллюстрации Н. Кочергина 　

Козимино, пономарь Санта Мария Нуова, рассылал своих трех малышей по трем городским базарам в качестве сторожевых патрулей и наказывал им стремглав бежать и звать его, если они хотя издали завидят хромоногую Сгришию, старую служанку священного дона Равана.

И в это утро с рыбного базара запыхавшись примчался третий его сын:

— Папа, там Сгришия, Сгришия, Сгришия!

И Кэшмино полетел.

Он застал старуху в переговорах с рыбаком; она торговала раки.

— Вон отсюда, сию же минуту! Дьявол искуситель!

И, обернувшись к рыбаку:

— Не слушайте… Она этакого товара не купит… Не смеет покупать…

Тут Сгришия подбоченилась, с вызовом выставила локти вперед, но Козимино и пикнуть ей не дал; наскочил на нее с поднятыми руками и стал энергично ее отталкивать:

— Убирайся ко всем чертям, слышала? Исчадье адово!

Тогда рыбак вступился за свою клиентку, она визжала благим матом; со всех концов базара сбегалась толпа разнимать драчунов, которые уже пустили в ход кулаки. Рассвирепевший Козимино орал:

— Нет, нет… Раков ни за что… Не допущу, чтобы отец Равана кушал раки; ему нельзя, он не должен. Ступай и скажи ему это от меня. Мерзавка, искушает его, как дьявол, из кожи вон лезет, чтобы ему желудок испортить.

На счастье в эту минуту на базаре появился сам дон Равана тут как тут.

— Вот и он… Пожалуйте, пожалуйте! — надрывался Козимино, призывая аббата. — Скажите, пожалуйста, это вы приказывали вашей служанке купить раков?

Личико дона Равана содрогнулось и побледнело; он нервно улыбнулся и пробормотал:

— Нет, это право не я…

— Как нет? — разразилась огорошенная неожиданностью Сгришия и хлопнула себя по костлявой груди. — И вы намерены теперь отрицать? Мне в лицо?

Дон Равана цыкнул на нее вне себя от злобы:

— Да, полно вам, сплетница. Раки?… Когда я говорил купить мне раков? Я вам сказал: «купите рыбы».

— Нет, вы сказали раков… раков… сказали: «купите раков!»

— Что раки, что рыба, — все едино, — крикнул пономарь, вмешавшись в спор аббата с его служанкой, между тем как все кругом хохотали. — Разварное мясо, бульон и молоко; молоко, бульон и разварное мясо, больше ничего. Так прописано врачем. Поняли? Не заставляйте меня выкладывать всю подноготную.

— Успокойся, Козимино, успокойся. Да, ты прав, ты прав, сын мой, — заторопился дон Равана, сильно смущенный, и, обернувшись к служанке, приказал: — Ступайте домой. Разварное мясо, как всегда!

Присутствующие встретили это приказание новым, еще более громким, взрывом смеха, а дон Равана стал протискиваться в толпе, криво улыбаясь. Он пробирался, как червь в огне, приговаривая то направо, то налево:

— Он славный малый, этот Козимино… Надо снисходительно относиться к такому добряку… Ведь он для моего блага старается… Да, да… Расступитесь немножко, дети мои, дайте мне пройти… Добра-то здесь, добра, боже мой, чего только нет! А я… я — разварное мясо, бульон и молоко. Ничего не поделаешь. Таково предписание врача… Да. Мне ничего другого нельзя… Козимино был прав.

— Нет… ну-ка, посмотри!.. — шептал дон Равани своему пономарю, стоя с опущенными глазами перед святым престолом, пока Козимино мешал воду с вином в чаше. — Там, в церкви, как будто, доктор Никастро. Вон там впереди, около баллюстрады… Стой смирно… Не вертись, осел, — направо… Как только сможешь, кивни ему, чтобы он после обедни не уходил и заглянул ко мне в ризницу.

Козимино нахмурился, побледнел, стиснул зубы, чтобы сдержать взрыв гнева.

— Видно вы вчера вечером… Ну-ка, признавайтесь?..

— Да будешь ли ты стоять спокойно… Мужлан… И это он перед святыми дарами! — упрекнул его дон Равана и не слишком тихо. При этом он обернулся и строго взглянул на него.

На первой скамье расслышали это замечание священника пономарю, и по церкви пробежал негодующий шопот, порицание бедняге Козимино, который даже потемнел и весь дрожал от злобы и стыда.

Обедня кончилась. Козимино, нахмуренный и надутый проследовал за доном Равана в ризницу. Немного погодя вошел туда же доктор Лигорио Никастро, маленький и очень старенький человечек, весь скрюченный годами. Поля цилиндра почти касались его горба; он был одет по-старомодному, носил круглую, ошейником обрамляющую его лицо, бородку.

— Ну, что с вами приключилось, отец Равана? — гнусаво начал он и, как обычно, прищурил свои маленькие с оплешивевшими ресницами глазки. — Выглядите вы нехорошо…

— Да, неужели?

Дон Равана подозрительно и озабоченно посматривал на него, не зная, верить или нет; потом ответил с раздражением, как человек, жалующийся на чью-то несправедливость:

— Все желудок, доктор Лигорио… Желудок, желудок… Никак не налаживается с желудком, понимаете?

— Еще бы! — фыркнул Козимино и отвернулся.

Дон Равана стрельнул в него молниеносным взглядом.

— Присядьте, присядьте, отец Равана, — продолжал доктор Лигорио, — посмотрим язык.

Козимино с потупленным взором подал дону Равана стул. Доктор Никастро флегматично вынул очки из футляра, укрепил их на своем носу и посмотрел язык больного.

— Нечистый…

— Нечистый… — повторил дон Равана, быстро-быстро запрятывая язык и точно обиженный голосом врача.

Козимино опять фыркнул, теперь уже носом, и опять вздохнул. Желчь так и кипела у него внутри. Он сжимал кулаки и прикусывал губы. Но в конце концов все-таки разразился:

— Значит, что же?… Опять эту лошадиную… или как вы ее там называете?

— Да, рвотное, милый мой — хладнокровно подтвердил доктор Никастро, подал рецепт дону Равана и спрятал в карман очки и записную книжку. Si applicata juvant, continuata sanant[1]).

Раз фраза латинская… Он ею заткнул рот бедному пономарю.

— Значит опять, как всегда? — спросил Козимино бледный, бледный и нахмуренный, едва вышел врач.

Дон Равана развел руками и, не глядя не него, сказал:

— Ведь, ты же слышал?

— Ну, тогда я пойду предупредить жену, — продолжал Козьмино похоронным тоном… — Давайте деньги на лекарство. И ступайте домой. Сейчас приду.

— Ох… — и на каждой ступеньке: — ох… ох…

Сгришия услышала эти стоны на лестнице и бросилась открывать дону Равана дверь.

— Вам нехорошо?

— Очень худо. Ужасно худо. Уходи! Уходи на кухню и закройся там. Сейчас придет Козимино. Сиди в кухне и не показывайся, пока тебя не позовут.

Сгришия, едва-едва пошевеливаясь, удалилась. Дон Равана вошел в спальню. Там он скинул рясу и остался в распущенных штанах и в очень длинном и очень широком набрюшнике. Он стад ходить взад и вперед в горестном размышлении.

Совесть его грызла. Да, какие же тут сомнения! Бог по милосердию своему снисходил до милости послать ему испытание в лице этого хромоногого дьявола, переодетого женщиной, а он, он, неблагодарный, неумел использовать такого испытания.

— Ах! — воскликнул он в полном отчаянии, потрясая кулаками.

Жалкая мебель терялась в этой большой комнате. На ее обширном полу лежали старые цыновки из Валенсии, там и сям прорванные и вытертые. Посреди правой стены стояла мизерная кроватка, очень чистая, железная, без чехлов; в изголовьи — старинное распятие из слоновой кости, пожелтевшее от времени (в этот день взор дона Равана не осмеливался подняться до этого распятия и взглянуть на него). В углу около кровати виднелся старый карабин и на стене висело несколько больших ключей: ключи от его деревенского домика.

Дин, дин, дин.

— Вот и Козимино! Бедняжка… Как он точен и аккуратен:

И сам пошел ему открыть.

— Прошу вас, Христа ради, чтобы мне не попадалась на глаза эта бесстыжая мерзавка, — заторопился Козимино, еще не входя. — Ведь, по ее вине… Ну, да что говорить. Баста! Вот вам лекарство. Пойду возьму себе ложку.

— Да, да… сходи, сходи… — дон Равана приговаривал это робко и участливо. — Спасибо тебе, сын мой. Ты мне жизнь возвращаешь. Входи, входи прямо в спальню!

Козимино почти тотчас же вернулся с ложкой в руках, бледный и дрожащий.

— А, ведь, я ее наказал, знаешь? Ревет теперь там, в кухне. Ты правильно сказал, сын мой: все по ее вине! Вот ты слышал, что я ей вчера приказывал на базаре… И что же? Пока я, обливаясь потом, заставлял себя глотать через силу ту еду — помои! — которые разрешил мне доктор, вдруг она является и, как бы ты думал, с чем? Вошла в столовую с такими хитрыми ужимками и прикрывает рукой блюдо с…. Ну, чтобы ты сделал на моем месте?

— Я бы эти раки съел, — глухо и серьезно ответил Козимино, — но сам бы и рассчитался за свой грех, а не стал бы заставлять другого, ни в чем неповинного, рассчитываться за это и выплевывать все свое нутро.

Дон Равана, глубоко уязвленный, прикрыл глаза и испустил длительный вздох.

Правильно говорит Козимино, да; и с его стороны, бесспорно, большое варварство каждый раз заставлять пономаря принимать рвотное, которое прописано доктором Никастро самому дону Равана. Но, ведь, дону Равана достаточно присутствовать при действии этого лекарства на организм его жертвы, чтобы вызвать в себе такое же действие, силою примера. Это, положим, варварство… Но может ли знать Козимино, сколько раз воспоминание о нем уже удерживало дона Равана от искушений? Это стало для него уздой; необходимо и переживание тех угрызений совести, которые вздымались в нем при виде незаслуженных Козимино страданий. Ведь именно картина этих страданий помогала иногда дону Раванй восторжествовать над своей недостойной плотью. Он постоянно осыпал пономаря милостями. И что же он требует взамен от этого пономаря? Только эту, одну единственную жертву, ради его здоровья, не столько ради тела, сколько для духа. И все же каждый раз, при виде той пытки, которой его жертва подвергается так безропотно, дон Равана чувствовал себя вконец измученным. Угрызения совести, гнев, сознание своей подлости, — все это распирало мозг. Он готов был выброситься из окна.

— Что еще выдумали? Плачете теперь?.. — сказал ему Козимино. — Полно, полно, крокодиловы ваши слезы!

— Нет, — простонал дон Равана с искренним горем.

— Ну, ладно, ладно… Ложитесь-ка лучше на кровать, да глядите хорошенько… принимаю первую ложку.

Дон Равана бросился на кровать со слезами на глазах и искаженным от страдания лицом. Козимино поставил кофейник на спиртовку, чтобы иметь под рукой теплую воду, потом, закрыв глаза, проглотил первую ложку лекарства.

— Ну, вот… нет, — не нуждаюсь в вашей жалости; лежите тихо… или я такой дым коромыслом тут подниму…

— Да, да, тихо, тихо….. Несчастненький ты мой!.. Ты прав… тихо… Поговорим о чем — нибудь другом… Завтра, если погода позволит и я буду лучше себя чувствовать, мы отправимся в деревню… Да, да, и ты поезжай и захвати с собой деток и жену, пусть все подышат свежим воздухом, без всяких хлопот… Незадачливый год, Козимино, что и говорить… Господне наказание за наши грехи. Утомилось святое терпение. Глядишь — весь мир как будто полон сострадания, а все друг дружку убивают… Ты слыхал? И в Африке война, и в Китае война… Вот зато и гнев господень. Каков град-то был, а? Видел?.. И огороды побило, и виноградники… туманы угрожают оливкам… Что?… Еще не чувствуешь? Нет?…

— Нет, покамест еще ничего… Глотну теплой водички.

— Да, да, это хорошо… А мы тем временем еще побеседуем… Хлеба уродились обильные, это грех сказать, и с божьей помощью, если пресвятая богородица смилостивится над нами, мы хлебами хоть отчасти покроем недохваты этого года…

Козимино слушал с большим вниманием, но как будто ни слова не понимал; на лице его чередовались все цвета радуги; потом он вдруг побледнел и все продолжал бледнеть, холодный пот выступил у негр на лбу, и он заерзал на стуле с блуждающим взглядом.

— Мамма… Мамммма…. Никак начинается, отец Равана… Да, да, подступило!

— Сгришия, Сгришия! — закричал тогда дон Равана, тоже побледнев. Он пристально фиксировал Козимино, чтобы его видом вызвать и в себе самом действие лекарства. — Сгришия, поскорее! Как будто… да… того… подступило!

И Сгришия примчалась поддержать голову своему хозяину, а Козимино в это время, извиваясь в судорогах и страданиях, от всей души осыпал ее пинками в известное место.

— Ну, теперь большую чашку бульона для Козимино, — приказывал уже под вечер дон Равана своей служанке. И греночки к бульону. Ты хочешь, Козимино, да?

— Как вам будет угодно… только меня оставьте… — Бедняга, весь белый, сидел с закинутой головой, прислонившись к стене, и у него, казалось, даже не было силы вздохнуть.

— Да, с греночками, с греночками. И яичко выпустить в бульон, — приговаривал дон Равана очень любезно. — Как скажешь, мой милый Козимино, ведь, ты хочешь яичко, этакое свеженькое яичко в бульон?…

— Ничего я не хочу. Оставьте меня в покое! — простонал пономарь, доведенный до отчаяния. — Хорошо вам разговоры разговаривать, когда у меня из-за вас яд в животе. Вы сначала мне изгадите живот, а потом с греночками, да с яичком. Ну разве подобает так поступать духовному лицу, служителю бога, что?… Отпустите вы меня!.. Так и веру потеряешь, ей богу!.. Ай, ай, ай… ох, ох… ай, ай, ай… И ушел, схватившись за живот, и все продолжая стонать.

— Греховодник, вот греховодник! — рассердился дон Равана. — Сначала распинается перед нами, сама покорность, а потом, как примет — злее осы становится. И сказать, что я этакому неблагодарному созданию сделал столько добра!

И дон Равана некоторое время покачивал головой, поджимая уголки рта, потом позвал:

— Сгришия! Подай-ка мне этот бульон, а? А яичко туда выпустила? Ну вот, браво! потом мне шляпу и плащ…

— Уезжаете?

— Ну да, точно ты не знаешь? Ведь я теперь молодцом, слава тебе господи!