Мир приключений, 1925 № 03

ОТ РЕДАКЦИИ: За последнее время в печати и в общественных кругах Франции оживленно обсуждается состояние каторги в южноамериканской колонии Франции — Гвиане. Во французском парламенте коммунистическая фракция предъявила правительству запрос об ужасающих условиях, в которых находятся там каторжники и ссыльные. Несколько известных журналистов отправились в Гвиану, чтобы на месте ознакомиться с устройством и нравами каторги, и рассказали о своих впечатлениях в ряде газетных и журнальных статей. Далекая экзотическая колония, изобилующая природными богатствами, превращена французами в ад, где массами гибнут сосланные туда преступники.

Редакция находит своевременным познакомить читателей с несколькими главами только что вышедшей в Париже книги известного французского писателя Луи Мерлэ, посвященной гвианской каторге.

Эти главы — в сущности отдельные, законченные рассказы, представляющие и известную художественную ценность.

ПРОКАЖЕННЫЙ

Мы вышли из лесу. Мы возвращались с прииска в верховьях реки Марони и должны были сделать остановку в Сен-Луи, побывав предварительно в Сен-Жане, городке, отведенном для ссыльных, который один английский путешественник, возмущенный всем тем, что ему пришлось увидеть на французской каторге, назвал «величайшим в мире скопищем нищих».

Мы с трудом шли по песчаной и каменистой дороге, «вымощенной головами каторжников», ибо много осужденных на каторжную работу погибло, прокладывая эту дорогу. Небольшая группа наша состояла из двух проводников, голландского переводчика и двух ссыльных, которые, отбыв наказание, остались на пожизненном поселении в Гвиане — оба они отупели от алкоголя и лихорадки.

Солнце стояло еще высоко, когда мы прибыли в Сен-Луи, где старший заведующий одним из лагерей оказал нам очень любезный прием. Вокруг деревянного дома были расположены бараки ссыльных. Они стоят на столбиках, отделяющих их от земли, по которым ночью скользят ядовитые мокрицы. Ежедневно в 6 часов вечера бараки запираются на замок, и заключенные предоставлены самим себе…

Один из двух моих дорожных спутников, с бесцветным лицом, который произвел на меня впечатление человека скромного и предупредительного, присел около меня на корточки и стал наблюдать, как синеватый полог ночи окутывает горизонт.

Я предложил ему папиросу.

Каторжник снял свою широкую соломенную шляпу, поблагодарил меня, повернул ко мне свою бритую голову, в потухшие глаза его на мгновенье вспыхнули. Он умоляюще прошептал:

— Нет ли у вас сахарной водки?

— Это запрещено!

— О! Никто этого не узнает. А затем, — вам ведь все разрешено. Мне нужно подкрепиться.

В хриплом голосе его слышалось столько отчаяния, что я взял со стола, перед верандой, стакан, наполовину наполнил алкоголем и протянул несчастному. Он сначала стал с наслаждением пить маленькими глотками, затем опрокинул все сразу и сказал:

— Вот! Спасибо! Мне уже было невмочь!

Один за другим зажигались огни на другом берегу Марони, в Альбине Белой, в голландской Гвиане.

— Там свобода! — прошептал каторжник.

Ближе к нам, посреди реки, на маленьком островке зажглось несколько огней…

— Карантинный островок, — объяснил мне каторжник. — Вы не боитесь болезни?

— Какой болезни?

— Проказы. Карантинный островок — это островок прокаженных. Мне пришлось быть там при двух врачебных осмотрах в качестве санитара. Это ужасно! За двадцать лет каторги я опустился до такой степени, что смерть будет для меня освобождением.

Я посмотрел на ссыльного. Он покачивал низко опущенной головой. И было ли то влияние алкоголя, или потребность поделиться своим горем, но он вдруг очень быстро прошептал:

— Я — бывший священник. Я осужден за убийство. Наказание не исправило меня. Каторжная школа навсегда меня погубила… Но… я слишком разоткровенничался…

Минуту продолжалось неловкое молчание, затем каторжник продолжал:

— Разве вы не знаете, что проказа распространена здесь повсюду? Там, на Карантинном острове, живут прокаженные, каторжники, отбывающие наказание, ссыльные и поселенцы, отделенные от всего мира, даже от других заточенных. Живут они в маленьких домиках, выстроенных по одному образцу — их можно отлично различить с этого берега. Как ужасно наказала их судьба! Какой безжалостный приговор вынесла им природа! Отверженные из отверженных, они, ослабленные беспорядочной жизнью, наследственно предрасположенные, заболели здесь, под этим жгучим солнцем, заразительной и заживо разлагающей болезнью и вынуждены жить на этом проклятом острове. Врачи находят это необходимым. Воистину, прокаженные эти — несчастные люди… Проказа!

Произнося название этого страшного бича, каторжник дрожал. Он говорил далее:

— Проказа была ужасом прошлых веков и теперь она снова, вместе с оспой и чумой, возродилась в этом знойном климате, особенно среди каторжников и ссыльных, у которых здоровье сильно расшатано приобретенным в заключении малокровием и золотухой и которые и до того были предрасположены ко всяким болезням. Здесь живешь в постоянном страхе смерти!..

— Вы видели прокаженных?

— Да, но больных особого рода сухой проказой, она только слегка обезображивает.

— Я хочу осмотреть больницы для прокаженных в Акаруани, около Маньи и в Парамарибо, в голландской Гвиане.

— Не ездите туда! Зрелище ужасающее.

— Мне интересно познакомиться с постановкой дела в этих больницах!

— Человек заживо видит, как тело его разлагается… Проказа разрушает одну за другой клеточки кожи в глубину, и кожа покрывается белыми, мокнущими болячками. Больные лишаются глаз, теряют человеческий облик, хиреют, у них постепенно исчезают пальцы на руках и на ногах… Но от проказы не умирают… Страдальцы погибают от другой болезни, обыкновенно, от туберкулеза… И так кончается жизнь, исполненная несчастия и порока, обреченная на заточение. Конец венчает дело!

Бывший священник говорил с увлечением, в его заглушенном голосе слышались нотки, которые, признаюсь, находили во мне отклик. Я снова налил ему немного водки.

— И вот, — возбужденно продолжал он, — я знал человека, который добровольно заразился проказой, чтобы спастись от каторги… Он умер два года тому назад. После восьми лет каторжных работ его вышвырнули на Карантинный остров.

Это был лихой парень, один из тех самоуверенных апашей, которые и на каторге продолжают разыгрывать из себя главаря шайки. Непокорный, постоянно протестующий. Попугай — такова была его кличка — после кровавых побоищ отсиживал в одиночной камере, три месяца пробыл в карцере за оскорбление начальства, во время отбытия наказания был дополнительно присужден к двадцати годам каторжных работ и клялся, что не останется в этой каторжной школе.

Все его попытки бегства кончались жалкой неудачей. Подыхая от голода, он сам возвращался обратно и снова принимался за свои прежние проделки. Однажды утром он поссорился с надзирателем, который угрожал ему револьвером, Попугай взбесился, набросился на надзирателя и так измял его, что тот потом три месяца харкал кровью. Парню прибавили еще шесть лет каторжных работ и отправили в лагерь неисправимых, где обыкновенно скоро умирают, но смерть его щадила. Однажды он попал в партию, отвозившую продукты на Карантинный остров. Когда лодка пристала к острову, Попугай вскочил и выпрыгнул на берег, несмотря на то, что выходить, в виду опасности заразы, было запрещено. Он бросился бежать по острову, сбивая с ног слабых прокаженных, отталкивая сильных. Один из них попытался остановить его и схватить, но он быстро повалил его на землю. Оба они вцепились друг в друга, как собаки, а прокаженные собрались вокруг них и потешались этим неожиданным зрелищем. Можете себе представить эту отвратительную картину, жутко рассказывать о ней!

Двум надзирателям удалось, наконец, схватить Попугая, у которого противник его, свалившийся замертво, едва не откусил зубами нос. Попугая отвезли в Сен-Лорен на Марони, и там он заболел.

Несколько месяцев спустя спина сто покрылась характерными пятнами, и глаза распухли. Врач не решался сообщить ему, что он заболел проказой, но Попугай сказал ему:

— У меня проказа, я знаю, но я сделал это нарочно. Я хотел бы скрыть мои язвы и заразить проказой всю каторгу. Какое это было бы облегчение для вас!

— Это был настоящий дьявол! Такой истории не выдумаешь. Долгие месяцы вся каторга боялась заразиться проказой. Затем о Попугае забыли.

Его перевезли на Карантинный остров. При отъезде из Сен-Лорена он кричал:

— Говорил я вам, что не останусь v вас, ослы вы этакие!

От людей, заслуживающих доверия, и от мясника, снабжающего провизией несчастных обреченных, я узнал, что Попугай по-прежнему остался таким же неукротимым и гордился своим безобразием. Вид его был ужасен, так как у него был особый род проказы, называемой «львиной головой». Вся кожа на лице, вместе с бородой и усами, растягивается и превращается в пузыри, наполненные гноем и кровью. Зрелище кошмарное! Глаза выходят из орбит и слезятся. Вольной слепнет и испытывает страшные мучения. Стричь волосы опасно для парикмахера, и они превращаются в гриву. И у больного, действительно, получается как бы львиная голова, каррикатурная и искаженная.

Попугай впал в бессознательное состояние, и конец его был ужасен. Его принуждены были запереть в конуру. Товарищи по несчастью бросали ему пищу, как собаке. Съедаемый проказой, Попугай в течение трех дней кричал, умоляя о смерти. Однажды утром его нашли мертвым: он задохся, уткнувшись лицом в песок!

Бывший священник замолчал. Он с трудом переводил дыхание… Ночь, была великолепная; против нас, на другом берегу, Альбина готовилась ко сну… Огни на Карантинном острове казались едва мерцающими лампадами… Каторжник тихо прошептал:

— Ах, что за судьба!.. Там, против меня — прокаженные, ад… здесь— позор, горе, забвение… Наверху — это чудное небо… Небо…

Послышался ружейный выстрел.

— Не волнуйтесь, это, вероятно, охотятся за каким-нибудь беглецом… — прибавил он спокойно.

КОЛОКОЛЬНЫЙ СИГНАЛ ДЛЯ АКУЛ

Я бежал, преследуемый роем больно жалящих мух (ужасные тропические осы) и, перейдя через грязный ручей, где трепыхались огромные черные крабы, укрылся, здравый и невредимый, в бывшем каторжном лагере Куру, расформированном по капризу ретивого медицинского инспектора.

Куру находится в двадцати двух километрах от Кайенны, при устье реки, против островов Спасения. У меня назначено было гам свидание с моими товарищами по путешествию.

После такой быстрой ходьбы удушливое утро казалось мне еще более тяжким.

Администрация оставила в лагере пять или шесть военных смотрителей и человек тридцать старых каторжников, занятых перевозкой в Сен-Лорен на Марони годного еще инвентаря. Напрасный труд! Без всякого основания разрушали то, что было создано пятнадцатилетней работой. Так обстоят дела во французской Гвиане, где девственный лес мало по малу властно отвоевывает у человека то, что создано его гением.

Отдохнув и освежившись чудесным замороженным пуншем, я пошел бродить один по пустынному лагерю.

В самом конце лагеря на скале, возвышающейся над морем, я встретил человека, высохшего в колониальном климате, с темно-красным, истасканным лицом, с потухшими глазами. Он приподнял свою широкую соломенную шляпу. И, хотя это не полагалось, я протянул ему папиросы, он быстро схватил их и спрятал в шляпу… Я облокотился на нечто вроде парапета и осмотрелся. Подо мною небольшой пляж был усеян обломками и всевозможными предметами: консервными коробками, кусками дерева, кирпичами, сломанными зонтами и бочками с вышибленным дном.

Морские волны набегали и убегали. Вдруг нахлынула высокая волна и выбросила трех огромных акул; как собаки, набросились они на валявшиеся на земле предметы, затем нырнули в воду, и волна унесла их обратно. Акулы не нашли себе пищи.

Тогда каторжник, запинаясь, обратился ко мне:

— Стража здесь не нужна! Куда нам бежать? Вглубь страны? Негры охотятся за нами и выдают нас, чтобы получить премию. Бежать морем?.. Там нас стерегут акулы!..

— Давно вы здесь?

— Двадцать пять лет!..

— Вам не уменьшили срок наказания?

— Нет! У меня было несколько столкновений со стражей, а затем я пытался убежать с компанией приятелей. Пришлось вернуться в лагерь, замучили голод и лихорадка… Все это мне зачли… Но теперь бояться нечего. Я уже инвалид! Мне пятьдесят восемь лет, и я жду только билета для последней поездки.

Над нашими головами ослепительное небо. Вокруг нас тень огромного бавольника (тропическое дерево), ветви которого раскинулись, подобно громадному зонту. Несмотря на черные очки, мне слепило глаза, но я не мог оторваться от чудного зрелища темно-синего океана и островов Спасения — они казались совсем близко и покрытые высокой зеленой листвой кокосовых пальм, склонявшихся под ветром, походили на прекрасные сады. Каторжник следил за моими взглядами 1 понимал мое восхищенное молчание.

В горячем воздухе снова прозвучал его хриплый голос:

— Вы находите, что это красиво, не правда ли? Действительно, похоже на места, куда приезжают отдохнуть и развлечься. Стоит побывать там, чтобы поскорее вернуться обратно, — это выражение вполне уместно.

— Вы бывали там?

— Был некоторое время. У меня произошла схватка с смотрителем-арабом. Он меня ненавидел и преследовал, я едва не убил его, и меня отправили туда в качестве чернорабочего к узникам. Сначала меня заточили на Королевский остров. Да, это настоящий рай! С вершины плоскогорья видны, между казармами и госпиталем, длинные бараки Главного штаба войск, военных смотрителей, и все это обнесено толстой стеной, которая отделяет этот особый мирок от ссыльных. Госпиталь — место отдохновения в этом аду! Право, я не шучу, а деревянная часовня украшена замечательными скульптурными изображениями и картинами работы несчастных заключенных художников, которым удалось познать в палате № 5 всю прелесть гостеприимства, не стесненного никакими правилами, что так нравилось Моблеру, бывшему начальнику каторги. Да, это было приятное местопребывание. Если бы знать это в молодые годы, то не стоило бы так бояться «несчастного случая» или кровавых развязок! Но двадцать лет тому назад я присутствовал там на похоронах… Теперь уже не то! А в мое время мы называли церковный колокол ресторанным звонком, так как он созывал на пиршество…

— На какое пиршество?

— Созывал на обед акул. О, это очень просто. С людьми, которые подыхают здесь, не считаются. Вы думаете, для них вырывали могилу? Нет. Острова эти, как пароходы, окружены открытым океаном. Мне пришлось присутствовать на многих таких погребениях. Клали мертвого каторжника в гроб или в мешок, и лодка отвозила этот груз на сто метров от острова. Мы вынимали труп из ящика или из ткани, и один из нас привязывал к ногам мертвеца тяжелый камень. В эту минуту священник давал знак начинать звон по усопшем. Раскачивали труп над лодкой и — счастливого пути!.. И тогда, — это говорю не только я, это вам подтвердят другие, — мы видели, как на звон колоколов к лодке подплывали и высовывались из воды акулы. Кушанье для них было подано! Пир начинался, несколько кругов, несколько движений, и вся стая удирала, разрывая труп на части… Вот, как было дело!.. В сущности, я предпочитаю находиться здесь, в Куру. Акулы в качестве гробницы мне не очень нравятся…