Мир приключений, 1925 № 03 (П. Аландский) читать бесплатно онлайн полную версию книги

ПИАНИНО

Рассказ Бен Еймес Вилльямс

С английского пер. Ф. Ньютона

Брейд работал с медлительной кропотливостью. У него были способности к механике и всякие подобные приспособления всегда интересовали его. Лиса повадилась красть у него кур, и он теперь прилаживал к ружью особую пружину, чтоб убить хищницу.

Первое похищение было совершено несколько дней тому назад. В продолжение дня куры разгуливали в маленьком дворике, огороженном проволокой, а на ночь уходили, по обыкновению, в курятник. Брейд никогда не утруждал себя их запирать. Но, однажды, утром, он заметил отверстие между проволоками, а также нашел несколько белых перьев и следы лисицы на мягкой земле загона. Одна из его кур исчезла.

Эту ночь и следующую он, перед тем, как пойти спать, вышел и запер дверь курятника, но там у двери не было порога, и, несколько дней спустя, он обнаружил снова, что лиса побывала во дворе, прорыла себе дорогу под дверью и похитила еще курицу. Брейд окопал дверь, сделав толстую насыпь. В курятнике имелось окно, но Брейду но пришло в голову позаботиться о том, чтоб оно было закрыто. Окно было в трех — четырех футах от земли. Оно висело на петлях и открывалось сверху вниз. Спустя некоторое время, мародер вернулся снова, толкнул окно, спустился на ящики, служащие гнездами, и задавил третью курицу. На счастье лисицы, окно не закрылось плотно; она была в состоянии поднять его носом и удрать.

Брейд по натуре был человек кроткий, и он подумал, что лисе, вероятно, было трудно кормить своих детенышей. Но он решил все-таки отомстить ей за своих кур. На чердаке валялось старое одноствольное охотничье ружье, не бывшее в употреблении многие года. Дуло треснуло от набившегося в него снега. Брейд вытащил его, и с помощью маленькой пилки отрезал зазубренный конец. Он нашел, что курок заржавел, и принялся очищать его напильником и маслом, пока он не стал действовать свободно, а также вычистил затравочный стержень, куда клались пистоны; и затем снес в курятник ружье, молоток, пилу, гвозди и кусок доски и прикрепил ружье поперек двух пометов против окна, так чтоб оно находилось против входа на расстоянии десяти шагов. Ружье осталось пока не заряженным. В своем разнообразном хламе он нашел два маленькие металлические блока, части механизма большого сундука-ледника, который он сделал для своей покойной жены. Эти блоки он утвердил: один за прикладом ружья, а другой под окном. Веревку от удочки он, привязав к курку, пропустил через один блок, поперек сарайчика, и через второй затем укрепил ее к нижней части оконной рамы.

На это все ушло не мало времени, но Брейд не торопился. Высокий, худой, медлительный, он никогда не торс пился; медленно говорил, медленно мыслил, медленно действовал. Когда его несложный аппарат был укреплен, сделал пробу; взведя курок, он потянул окно внутрь, будто кто-либо толкнул его снаружи. Веревка натянулась, курок щелкнул, молоток упал.

Довольный результатом, Брейд зарядил ружье черным порохом. Даже на таком коротком расстоянии заряд должен был засыпать всю нижнюю половину окна; дробь должна была пробить старые досчатые стены.

«Кому-то достанется здорово», — решил он. Он положил ружье обратно, приладил пистон, но не поднял молотка. Достаточно будет времени на это после того, как куры усядутся на ночь. 11, по крайней мере, не будет опасно, если они заденут веревку. Он займется этим, когда он запрет их на ночь. Теперь было только половина четвертого.

Брейд собрал свои инструменты и прошел через двор, спугнув кур, обратно в мастерскую. Убрав молоток и пилу на место, он занялся кормлением скота. Двух свиней за гумном, кур, четырех гусей, сидящих в ящике на дворе, и лошадь в стойле. Коровы еще не возвращались с пастбища, когда он начал раздавать корм, но вскоре они показались на дорожке, и он навалил им сена, привязав каждую отдельно. Время от времени, работая, он тихо и дружелюбно беседовал со скотом.

Брейц жил в полном одиночестве на своей ферме, на склоне горы. Она была расположена вдали от большой дороги, и потому он редко видел людей. Только осенью охотники на куликов иногда оставляли свои автомобили у него на дворе, чтоб спуститься в ольховники, расположенные внизу. Вид с его фермы был восхитительный. Долина была покрыта густым лесом; налево, на расстоянии версты, серебрился пруд, а прямо против его дома склоны горного хребта поросли березой и темными кустарниками. Окраска листвы во все времена года представляла целую гармонию изумительных оттенков. Когда солнце садилось за вершинами, позади тома, — эти восточные склоны облекались в пурпурные краски, столь яркие, что созерцание их давало почти физическое наслаждение.

Кухня Брейда была также чиста, как и при жизни его жены, умершей прошлую весну. Сепаратор, выкрашенный в красную краску, прикрепленный к поту, стоял подле раковины; блестящие ведра, опрокинутые один на другой, стояли тут же под рукою. Он накачал воды из насоса и отправился в коровник, и методически принялся доить своих коров, обмыв их вымя водою, прижавшись к ним лбом, в то время, как молоко, шипя, лилось в пенящиеся ведра.

Коровы его не были очень молочны. Довольно хорошей породы, они питались лишь травою, сеном, или же свеклой, тыквой и брюквой, которые Брейд ростил в огороде за гумном. Все же они давали достаточное количество молока, так что даже Брейд имел избыток сливок для масла, которое он продавал в лавку. Он ездил в лавку каждый вечер, хотя бы только для того, чтобы получить газету на почте. Обычное течение его жизни мало изменилось со смертью его жены; пришлось только немного больше работать.

Кое-кто из молодежи города Фратернина высмеивал Брейда за то, что он сидит на этой ферме, так как всем известно было, что, несколько месяцев тому назад, он получил наследство. Его дядя, слывший богатым человеком, умер в городе; Брейд и его два брата поделили его имение. Местные сплетники называли разные суммы. Некоторые пустые болтуны оценивали долю Брейда в 50 тыс. долларов. Фактически же было немного более трех тысяч пятисот. Но и эта сумма могла бы соблазнить некоторых совершить путешествие, полное неожиданностей, в Бостон, но жизнь Брейда уже сложилась. Он оставался у себя в доме и попрежнему работал. Деньги его лежали в городе, в банке.

Единственное внешнее проявление его благосостояния была покупка пианино. Инструмент был из светлого полированного дуба. Оно стояло у западной стены гостинной маленького фермерского домика, старая вышивка висела над ним, рядом стояла качалка, а напротив — волосяной диван. Остальная мебель была, очевидно, очень старая, старая от времени, но мало потрепанная. Даже диван не лишен был некоторой прелести. Окна комнаты были небольшие и пропускали мало света, так что пианино находилось всегда в полумраке. На нем стоял в рамке женский портрет, портрет жены Брейда. Она была на фотографии женщиной средних лег и, казалось, утомленной.

Волосы, неестественно взбитые, придавали ей вид больной и несчастной; казалось, что она силится удержать в равновесии чашу на голове. Видны были только плечи и голова, но вы могли сказать совершенно уверенно, что руки ее были грубы и мозолисты от работы. Рядом с портретом стояла маленькая белая фарфоровая вазочка с букетом искусственных цветов — бессмертников. На пианино не было ни пылинки, верхняя доска была плотно закрыта, крышка была опущена и заперта.

В этот день перед тем, как начать готовить себе ужин, Брейд вошел в гостиную и, при свете угасающего дня, несколько минут, не двигаясь, созерцал пианино. Он казался человеком, благоговейно вошедшим в святое святых. Затем он подошел к нему и мягкой тряпкой, принесенной им из кухни, начал обтирать блестящую поверхность. Это была его обычная работа, исполняемая им дважды в день. Он любовно обтер его со всех сторон. Когда он снял с него рамку с портретом, то в этом движении проявилась какая-то неуклюжая нежность, что-то жалостное. Когда же он ставил ее обратно, в этом простом жесте чувствовалась драма, или это только так казалось. Вынув ключ из кармана, он открыл крышку и провел тряпкой по клавишам, вызывая какие-то неопределенные звуки. В такие минуты, казалось, он прислушивается к чему-то, что с трудом может уловить его слух. Когда он, наконец, покидал комнату и закрывал дверь за собою, эта закрывающаяся дверь напоминала спускающийся театральный занавес.

Жизнь Брейда была одной из тех трагедий, которые, в сущности, так обычны, мучительны и так мало понятны. Трагедия человека, который не в силах высказаться. Многие из нас изнемогают под бременем этого креста. Легко упрекать и осуждать, но трудно хвалить. Мы боимся казаться сентиментальными. А все же, как может маленькое расположение, откровенно выраженное другом, утишить иногда жизненную бурю.

Какой вред в том, что вы скажете вашему сыну: «ты — милый мальчик, и я люблю тебя», или вашему другу: «ты — один из наиболее порядочных людей, — я очень расположен к тебе», или, наконец, жене своей: «я люблю тебя горячо, дорогая»? Но многовековая привычка сковывает наши уста, мы молчим; пока, наконец, не наступит роковой день и не станет более того, которому мы хотели бы сказать столь многое.

Браки и прежде разбивались часто об эту скалу; многие хоть и избег. кораблекрушения, но все же пере жили длинную, жизненную трагедию. Из таких был и Брейд Миллер. Жители Нью-Ингланд — молчаливая порода, грубая, толстокожая, не способная легко воспламеняться. Их чувства глубоко зарыты. Брейд родился, без сомнений, вполне нормальным ребенком, жаждущим любви и ласк, привязанный, как пес. Но — он родился на ферме в Нью-Ингланд, и его родители сдерживались на пользу своего сына и с самого раннего детства никто никогда не ласкал его, целуя его лишь только при встрече и при прощании. Он полюбил Мей Стонмэн немой, молчаливой любовью; она же, будучи той же породы, ничего другого и не ждала. Без сомнения, первое время и у них были Минуты страсти, откровенного сердечного общения. Но, спустя несколько лет после свадьбы, минуты эти проявлялись гораздо реже. Каждый из них впал невольно в прежнюю апатию, настало время, когда поцелуй принес бы ему или ей лишь мучение и замешательство.

Нет доказательства того, чтобы Брейд был когда-либо жесток к своей жене; но жизнь на пустой ферме была, может быть, сама по себе достаточно сурова. Надо было работать — работы было достаточно для обоих. У каждого были свои обязанности; каждый, при случае, напоминал другому забытое им дело.

— Брейд, ты забыл починить крышу у трубы.

— Мей, я сказал тебе запереть курицу, она хочет сесть на яйца.

— Брейд, мне нужно еще дров для печки.

— Где молочное ведро, Мей?

У них не было детей; они были почти всегда одни, и бывали дни, что они не обменивались между собой ни словом, разве только при выполнении тяжелых домашних обязанностей. Зимой они вставали в шесть часов, а летом еще раньше. Мей приготовляла еду, Брейд работал вне дома. Когда темнело, наступал для них отдых, они читали вечернюю газету, которую Брейд привозил с почты, а затем, отупелые, шли спать. Хотя они и спали в одной постели, но это не имело никакого значения: они были так чужды друг другу, как если бы жили на расстоянии тысячи верст.

Мей девочкой любила играть на пианино своей матери, и иногда она пыталась уговорить Брейда купить ей инструмент; но, по натуре, он был чужд роскоши; он всегда грубо отклонял ее жалостные просьбы и, оправдываясь, называл их, несвоевременными. Он говорил, что деньги нужны на уплату налогов, что им нужно купить еще корову; что сенокос неважен, и придется прикупать сена на зиму. Мей покорно подчинялась холодному отказу. Иногда ей смутно казалось, что еслиб она могла изредка играть на пианино, она легко примирилась бы с меньшим количеством коров. Но ей было также трудно высказаться, как и ему, и она не находила достаточно ярких слов для выражения своих чувств. При том Брейд постоянно намеревался когда-нибудь купить пианино. Дело это просто откладывалось, откладывалось с года на год, на долгие годы — пока Мей не умерла.

Не было основания предполагать, что любовь Брейда к ней могла быть чем-нибудь другим, чем долголетней привычкой. Их ежедневное обращение было достаточно грубое и лишенное всякой нежности. Во время грустной церемонии погребения, от начала до конца, он сохранял невозмутимое спокойствие. Но когда, немного позже, смерть дяди дала ему возможность сделать покупку, он купил пианино и поставил его в свой одинокий дом. Это был его памятник ей. Сам он ничего в его устройстве не понимал; но его грубые пальцы любили прикасаться к клавишам и пробуждать мягкие звуки. Продавец, у которого он его купил, сыграл ему на нем.

Брейд заметил только: — «звучит красиво. Я его возьму».

Всем, кто удивлялся странной покупке, он давал только одно и то же объяснение: — «Мей всегда желала этого», — говорил он. — «Это всегда было ее желание иметь пианино».

Вернувшись в этот день в кухню, он приготовил себе ужин; сделал яичницу, сварил картофель, молоко, спек лепешки. Поев, он пошел в курятник и, так как было совершенно темно, и птицы уселись на ночь, он взвел курок старого ружья, запер и загородил дверь. Его трудовой день был окончен, предстояло единственное удовольствие его жизни. Он запрет лошадь в кабриолет и поехал тихонько на гору, в село Фратернине, в лавку Билля Бисселя.

Там было уже много народа. Одни столпились вокруг холодной печки, другие облокотились на длинный прилавок. Молодой Еверед, живущий за болотами, рассказывал Джими Саладину о Форелях, пойманных им в этот день в ручье за лугом. Билль Бельтер и Зеке Питкин, люди сомнительные, сидели, прижавшись друг к другу на скамье у печки и тихо беседовали. Ле Мотлей и Билль Биссель, оба зажиточные, держались в стороне. Когда Брейд вошел, они спросили его мнение о повышении налогов для исправления дорог в Фратернише. Он усмотрел ч этом новое уважение к своей особе, как к денежному человеку, и это польстило его. В то время, как они разговаривали, вошел в лавку через главную дверь никому неизвестный человек, купил полдюжины дешевых сигар у Энди Луатене и уселся рядом с Виллем Бельтерем. При его появлении говор умолк. Все следили за ним молча, ожидая, что он заговорит.

Этот человек имел вид горожанина; но одежда его была поношена, и наружность его не располагала в его пользу. Джим Саладин, имевший склонность к размышлению, более пытливо отнесся к новому пришельцу; он заметил, что хотя человек этот физически и казался сильным, но некоторая бледность указывала на то, что он давно но пользовался воздухом.

Брейд сделал несколько незначительных покупок. Ему нужен был еще мешок корма, но запас Билля был истощен, а посланный за товаром в город еще не возвращался, так что Брейду пришлось ехать через мост в другую лавку.

— Я вернусь обратно и возьму газету, — уезжая сказал он Бисселю.

Не успел он уехать, как все заговорили о нем. Все знали о полученном наследстве, но сумма была главной темой догадок.

— Вчера я слышал в городе, что один угловой дом его дяди приносил более тридцати тысяч, — объявил Зеке Питкин.

Ге Хенд, только что вошедший, спросил:

— Кто?

— Брейд Миллер!

— Бьюсь о заклад, что он наследовал не менее ста тысяч, — уверял Ге. Он был всегда большим фантазером.

— Нотариус мне сам говорил, что эта сумма была гораздо больше, — клялся Джо Рас. Он лгал только для того, чтобы насладиться впечатлением, производимым его вымыслами. Но незнакомец, сидящий рядом с Бельтером, не знал ни Джо Рас, ни Ге Хенд. Он наклонился вперед, дым его сигары застилал его глаза. Даже Джим Саладин не мог видеть их выражения.

— Брейд кое-что имеет и сам по себе, — заявил Бельтер.

— Он во всю свою жизнь не истратил ни цента, кроме как на это пианино, — подтвердил Ге.

Джим Саладин решил вставить слово:

— Как странно, что вы никогда не замечали этого за Брейдом до нынешнего лета.

— Я всегда говорил, что он был скряга, — настаивал Ге.

— Вы никогда мне этого не говорили, — возразил Джим с легкой усмешкой, и Ге замолчал.

Но никто не мог заставить молчать сплетника Билля Бельтера.

— Он даже не держит их в банке, — объявил Билль. — Он…

Разговор на этом оборвался по случаю возвращения Брейда. Когда он вошел через главную дверь, внеся с собой то преступное молчание, которое обычно воцаряется в подобных случаях, незнакомец заметил тишину, поднял глаза, увидел Брейда и снова опустил голову. Затем украдкою наблюдал за Брейдом, а через несколько минут поднялся и, подойдя к Анди Витлее, сидящему за сигарным прилавком, осведомился, нельзя-ли достать где-нибудь поденной работы. Они обсуждали этот вопрос вполголоса. Когда незнакомец вышел, Саладин спросил Анди:

— Кто это?!

— Бродяга, я думаю. — ответил Анди. — Он хотел узнать, нет-ли работы. Но он не очень нуждается в ней. Он распрашивал у меня дорогу в город.

— Он, вероятно, сидел где-нибудь в тюрьме, — сказал Саладин.

— В городе есть тюрьма, — сухо заметил Анди. — Если он так томится по ней…

— Что он, пешком?

— Теперь чудная луна, — заявил Анди. — Он расчитывает добраться сегодня ночью.

Они заметили, что Брейд собирается уезжать, и Саладин крикнул ему:

— Спокойной ночи, Брейд!

Брейд ответил ему и вышел через боковую дверь, где была привязана его лошадь. Проехав мост, он остановился у другой лавки, чтоб взять мешок с кормом и, повернув лошадь по направлению дома, предоставил ей идти по собственному усмотрению. Ночь была теплая и тихая; луна почти полная освещала всю дорогу. Брейд отдыхал на своем сидении, мысли его бегали; приятные мысли кроткого и доброго человека.

Такие люди бывают при случае строго справедливыми и страшными.

Вернувшись домой, Брейд распрег лошадь и увел ее в стойло. Он оставил дверь конюшни на половину открытой, вошел в дом через хлев и зажег лампу в кухне. Огонь в плите погас. Он приготовил растопку и дрова на утро, наполнил водою чайник и бак на плите. Затем он унес лампу в столовую и уселся читать газету, привезенную им из лавки.

Две или три кошки, у него их было дюжина, если не больше, встрепенулись при его появлении и напомнили ему своим тихим мяуканьем, что они не были накормлены. Он тотчас же отозвался и даже извинился.

— Бедные мои кошечки. Я забыл о вас. Да, да, старый Брейд забыл кошечек. Хорошо теперь? Ну, так, так!..

Бесмысленное, ласковое бормотание одинокого человека. Он налил молоко в их лоханочки у печки, и они радостно принялись лакать.

Он вернулся к своей газете и читал ее медленно, слово за словом, от начата до конца, с добросовестной внимательностью.

Когда газета была окончена, нечего было больше делать. С лампой в руке он еще раз пошел в гостинную и, стоя в дверях, любовно посмотрел на пианино, стоящее во всей своей красе; затем медленно вернулся обратно. Его спальня была за столовой. Он разделся не торопясь, потушил свет и лег в постель. Луна смотрела ему прямо в окно. Из леса до него доносился по временам свист ветра. Где-то далеко лаяла собака. Ночь была полна разнообразными звуками. Они убаюкивали его, и он скоро заснул. Во сне он был всегда, смотря по тому, с каким чувством вы смотрели на него, или комичным, или трагичным; лежа на спине, с открытым ртом, с обнаженной тонкою шеей, он спал шумно и комично; но он был абсолютно один.

Однако, что-то потревожило его сон. Он задыхался, его душило, он открыл глаза, и дыхание его снова стало нормальным. В доме, казалось, все тихо, но ему смутно все-таки послышался шум. Его собственный храп будил его не раз. Он подумал, что и на этот раз он проснулся от той же причины, но это его не вполне успокоило; он вспомнил лисицу и ему захотелось узнать, не выстрелило-ли ружье, хотя куры его были спокойны. В конце концов он встал с постели, безобразно высокий, безобразно худой, в ночной рубашке, развевающейся на голых ногах, не зажигая лампы, не спеша, направился в столовую.

Вошел — и сразу искры посыпались у него из глаз, все цвета вселенной заиграли перед ним. Он не ощущал никакой боли; через несколько мгновений все померкло — искры погасли, отдать себе отчет в том, что произошло — он не мог. Ему казалось, что он очнулся от довольно приятных сновидений, с болью в голове и тут же почувствовал, что он связан. Когда он стал приходить в себя, он увидел, что он привязан к железной койке, которая стояла в углу столовой и долгое время служила постелью. Комната была освещена только луной. Обдумывая свое положение, он убедился в том, что ноги крепко привязаны, каждая отдельно, к ножке койки, а руки, связанные вместе, притянуты к низу железной рамки, а вокруг шеи веревка, от которой больно было повернуть голову. Положение в котором он очутился, было просто неслыханное. Он был полон догадок. Он понял, что его кто-то ударил по голове в ту минуту, когда он входил в комнату. Тот же самый, без сомнения, привязал его сюда кусками его собственной веревки, взятой со двора. Кто-то, следовательно, забрался в дом. Это само по себе было непостижимо для Брейда; никогда раньше этого не случалось с ним. Он читал в газетах о грабежах, но они были всегда так далеки. Вор в его собственном доме, теперь… Он удивлялся, каким образом он мог войти и зачем? И где же он теперь?

У Брейда не было воображения. Он сделал попытку освободиться от своих пут. Веревка резала его руки и не давала возможности ими действовать. Вокруг шеи была петля, и он едва не задавился, оттянув голову на бок. Это его обозлило. Он жаждал освободиться и победить грабителя. Он зарядил бы свое ружье. Но тут он вспомнил, что его двухствольное ружье было заряжено день или два тому назад для истребления ястреба; другое единственное оружье в доме это было то, которое он установил для лисы.

Он услышал шаги, спускающиеся с лестницы кухни, и вскоре свет от лампы блеснул ему в глаза.

Раздался хриплый мужской голос:

— Ну что, очухался?

_{Раздался хриплый мужской голос: — Ну что, очухался?}

Брейд, привыкнув к свету, увидел огромную фигуру в низко нахлобученной кепке. Не успел он подробно рассмотреть явление, как человек исчез в кухне и, когда он, через секунду появился снова, рот и нос его были завязаны красным платком, и из-под низко надвинутой шапки сверкали одни глаза.

Брейд, извиваясь, нетерпеливо спросил:

— Что тебе нужно?

Человек поставил лампу на стол и осмотрел сначала путы Брейда. Затем он облокотился спиной на край стола и заговорил совершенно бесстрастно:

— Я ищу все, что могу найти в этом доме. Мне сказали, что ты получил много денег и что ты их держишь здесь. У тебя славная ферма, которая тебя прокормит. Мне деньги более нужны, чем тебе. Где они? Отвечай!

Брейд воскликнул с раздражением:

— Какой ты дурак! Я не держу деньги дома.

— А говорят, что держишь?

— Кто?

Незнакомец закурил дешевую сигару.

— Люди, — ответил он небрежно. Он нагнулся вперед. — Теперь слушай, — предупредил он. — Я не шучу, и тебе не удастся одурачить меня. Мы это обсудим вдвоем. Никто сюда теперь не явится. Ты избегнешь неприятности, если мы с тобою поладим, старина.

Брейд ответил в бешенстве:

— Я тебя разорву на части!

— Нет, ты этого не сделаешь ответил он. — Тебе это не удастся. Не даром я хватил тебя поленом. Пока-месть ты храпел, я тебя не трогал, но дернуло тебе проснуться. И мне ничего другого не оставалось делать. Теперь ты избавишь меня от поисков, давай мне деньги. Где они?

Брейд с минуту лежал неподвижно, соображая. В конце концов, он был человек благоразумный. Во всем доме не было ничего ценного, не из-за чего было драться. Блеснула мысль и нашлись слова:

— В доме нет и двадцати долларов, — сказал он.

— Поди ты!

— Да нет же ничего.

Незнакомец сбросил пепел на пол.

— А где они?

— В кармане штанов, — сказал Брейд. — Там…

Злодей пошел в спальню и вернулся с одеждою. Он нашел старый кожаный бумажник, вытащил из него полдюжины бумажек.

— Четырнадцать долларов, — сказал он. — Ну, этого мне недостаточно, старина!

— Что, ты воображаешь, я буду здесь держать у себя деньги? — ответил с раздражением Брейд.

— Где же они?

— В городе, в банке.

Незнакомец призадумался.

— Тогда у тебя должна быть банковая книжка?

Брейд с минуту колебался, но решил, что в этом он может ему уступить.

— Она там, в ящике стола, — ответил он.

Человек прошел безмолвно через комнату, открыл ящик, порылся среди бумаг, нашел книжку. Перелистал ее свирепо.

— Три тысячи триста пятьдесят два, — заметил он, — это все, что есть здесь?

— Это достаточно, не так-ли?

— А где остальные?

— Больше нет!

Человек засмеялся.

— Слушай, — сказал он, — это все бесполезно. Я имею все данные. Я знаю, что у тебя где-то здесь припрятана целая куча денег. Я могу выкопать их, если я захочу потратить на это время. Только я больно ленив. Чего мне разбирать весь дом, когда ты можешь избавить меня от хлопот.

Брейд покачал головой, и веревка тотчас напомнила ему о себе.

— Они тебе наврали, — заявил он. — Они всегда воображали, что я получил кучу денег. Я их не разубеждал. Пускай. Это их не касается. Было всего около трех тысяч шестисот. Я истратил из них на покупку пианино. Вот и все.

— А зачем тебе понадобилось пианино, — ты не выглядишь музыкантом?

— Моя жена всегда мечтала о пианино, — ответил Брейд просто; человек расхохотался, и этот смех больше рассердил Брейда.

Но через минуту незнакомец резко заявил:

— Напрасно ты думаешь, что я шучу с тобою.

Он наклонился и прижал конец зажженной сигары к ноге Брейда, пока она не потухла и не превратилась в пепел. Брейд тихо застонал, но затем затих и молча терпел. Человек отступил и зажег другую сигару, а Брейд смотрел на него с большим удивлением, широко раскрыв глаза.

— Я говорю с тобою серьезно, — кротко сказал незнакомец. — Или ты мне скажешь куда запрятал деньги, или я тебя искалечу.

— В доме нет больше денег, — упрямо повторил Брейд, и эти слова лишили незнакомца всякого самообладания. Он бросился вперед, с бешенством схватил веревку, которая была вокруг шеи Брейда и дергал ее, пока узел не затянулся и не стал его душить; дергал, дергал опять, пока конвульсивные усилия связанного не начали ослабевать, тогда только перестал он его душить и отошел, в то время как Брейд мучительно приходил в себя. Он не был в силах заговорить, как запел вдруг петух. Это ему невольно напомнило о лисе. Его ум стал работать быстрее; он лежал с закрытыми глазами, с открытым ртом, тяжело дыша, обдумывая, что ему делать.

Эта мысль была для него ужасной: он не мог подумать о ней без содроганья, а незнакомец, следя за тем, как он медленно приходит в себя, заметил, как он вздрогнул и рассмеялся про себя.

— Теперь ты понимаешь, что это значит? — сказал он холодно.

Брейд внезапно понял, что он хозяин положения. Он почувствовал свое превосходство. В его руках было всесильное оружие, только захоти он им воспользоваться. Хотя он и не намеревался прибегнуть к нему, однако сам тот факт, что он владеет им, давал ему уверенность и смелость, которые чувствовались в его тоне, когда он заговорил спустя несколько минут; заговорил, отрицательно качая головой, и все еще с закрытыми глазами.

— Ты не убьешь меня, — кротко заметил он. — Это тебе не поможет. Да мне тебя как-то и жалко. Если-бы у меня было достаточно денег здесь, чтоб помочь тебе, ты бы их получил. Я догадываюсь, ты в них действительно нуждаешься. Но, чтобы ты там ни делал, но больше того, что ты получил, ты не получишь. Незнакомец стоял прямо, смотря вниз; лицо его подергивалось под платком.

— Откровенно говоря, — сказал он, — мне противно калечить тебя. Ты хитрая шельма. — Его голос зазвучал сурово: — но тебе нужно или пойти на уступку, или отправиться на тот свет. Я с тобою не шучу. Я не буду тебя больше бить; но я даю тебе пять минут на размышление. Если ты по истечении их не сдашься, тогда я прикончу тебя. Теперь что ты на это скажешь?

— Что нет более ни гроша в доме, — ответил Брейд.

— Тогда тебе не везет, — спокойно ответил незнакомец. — Потому что если их здесь нет, то тебе придется убраться отсюда.

Брейд лежал спокойно с закрытыми глазами. Незнакомец сел за стол, затем встал, пошел на кухню и принес оттуда будильник. Поставил его на стол и уселся снова.

— Теперь десять минут третьего, — сказал он. — Я буду ждать до четверти…

— Ты меня не убьешь, — ответил спокойно Брейд.

— Тебе дано пять минут!

— Если я засну, — сказал Брейд, — ты меня, не правда-ли, разбудишь? — и он отвернулся, как будто собираясь вздремнуть.

Незнакомец нагнулся к нему:

— Они спрятаны на чердаке? В погребе? Я спущусь туда и посмотрю.

Брейд не двигался.

— Где-нибудь в доме?

Его глаза блуждали вокруг комнаты. Он вскочил. Швейная машина, на которой работала жена Брейда, стояла у окна. Он снял футляр, снова одел его, порылся в ящиках стола; затем вынул вьюшку из трубы печки, которая зимой обогревала весь дом, и, всунув руку в черную дыру, ощупью осмотрел ее, направился в кухню, перевернул сковороды и кастрюли; обшарил все полки. И тут внезапно приступ дикой алчности охватил его. Он принялся швырять все по сторонам; отправился в дровяной сарайчик за топором и стал обдирать обшивку со стен. Среди суматохи Брейд спокойно лежал, уверенный в своей окончательной победе. Незнакомец, в конце концов, прекратил свои поиски. Брейд не боялся.

— Уже четверть, — объявил злодеи.

— Ты разбудил меня, — сказал Брейд.

Злодей ударил его по лицу и стал осыпать ударами. Брейд, спокойный и неподвижный, понимал, слыша прерывающееся дыхание грабителя, что то; обезумел.

— Будешь-ли теперь упорствовать? — спросил, наконец, незнакомец, смотря на окровавленную физиономии Брейда.

— Ты получил все, что у меня есть, — сказал Брейд.

Негодяй вдруг совершенно притих. Он попятился назад, и в этом молчаливом отступлении чуялась такая зловещая угроза, что Брейд открыл глаза и невольно спросил:

— Что такое?

— Теперь я уверен! Там они!

— Что? Что такое?

— В пианино! — воскликнул злодей. — Так вот зачем ты и приобрел его. Они там. — Он схватил лампу и бросился в соседнюю комнату. Брейд, относившийся до этого пассивно ко всему, встрепенулся, резко рванул свои путы. Злодей подметил движение и воскликнул торжествующее:

— Я так и знал, — и исчез. Через минуту он вернулся обратно.

— Где же ключ? — спросил он поспешно.

— Оставь пианино, — закричал Брейд.

Злодей ударил его.

— Чорт тебя побери, где ключ?

— Там нет ничего!

— Ах, ты, старый дурак!

— Я приобрел это пианино потому, что моя жена всегда желала его иметь. Не смей ты насмехаться над ним.

— Я — издеваться над ним? Я над тобою поиздеваюсь.

Увидя топор у стены, он схватил его.

— Я совсем его разрублю.

— Умоляю, не делай этого. Пощади!

Незнакомец расхохотался и скрылся за дверью. Вскоре до Брейда донесся треск дерева. Он громко застонал и снова рванул свои путы, но этим лишь содрал кожу с рук и ног, — веревка не поддалась. Он прокричал что-то, но ему ответили только новые удары топора; он ослабел и лежал тихо, закрыв глаза. Слезы текли из-под закрытых век, удары будто наносились ему прямо в сердце.