Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

Гермельсхаузен

Осенью 184… года один молодой, жизнерадостный человек с ранцем за спиной и посохом в руке медленно и беззаботно шагал по широкой проезжей дороге, которая вела от Марисфельда вверх к Вихтельсхаузену. С первого взгляда было ясно, что это был не ремесленник, который ходит из города в город в поисках работы, если еще раньше род его занятий не выдавал маленький, аккуратно сделанный этюдник, привязанный к ранцу. Безусловно, это был художник. Дерзко сбитая на макушку черная шляпа с широкими полями, длинные белые локоны; мягкая, еще совсем юная, но уже густая борода — все говорило за это, даже немного заношенный бархатный сюртук, в котором ему было, пожалуй, жарковато в теплые утренние часы. Он его расстегнул, и находившаяся под ним белая рубашка — жилетки он не носил — была лишь слегка собрана в воротнике платком из черного шелка, обязанным вокруг шел.

Когда до Марисфельда оставалось не больше четверти часа ходьбы, до его слуха донесся оттуда колокольный звон, и он, остановившись и опираясь на посох, стал внимательно вслушиваться в казавшиеся очень близкими звуки колокола, каким-то удивительным образом доносившиеся сюда. Колокол уже давно отзвонил, а он все еще стоял на месте и мечтательно рассматривал склоны гор. В мыслях он уже был с родными — с матерью и сестрами — в небольшой приветливой деревеньке у подножия Таунуса. У него, кажется, даже навернулись на глаза невольные слезы. Однако его легкий и веселый нрав гнал прочь все мрачные и печальные мысли. Сняв шляпу, молодой человек одарил доброй улыбкой пройденный путь, а затем, крепче сжав в руке свой грубый посох, бодро зашагал дальше.

Тем временем солнце порядком прогрело широкую, однообразную проезжую дорогу, которая покрылась плотной коркой пыли, и наш путешественник уже стал время от времени посматривать по сторонам — не найдется ли где-нибудь более удобная тропа? Правда, справа от основной ответвлялась еще одна дорога, которая, однако, едва ли была лучше первой и к тому же уводила от выбранного им маршрута в сторону, так что он еще какое-то время никуда не сворачивал, пока, наконец, не наткнулся на чистый горный ручей, через который вели остатки старого каменного моста. За мостом дорога заросла травой и дальше переходила в открытую почву; но так как никакой определенной цели, кроме желания прогуляться по живописной долине Верры и пополнить свой этюдник эскизами, он не преследовал, то, оттолкнувшись от единственного крупного камня, оставшегося от моста, и не замочив ног, он перепрыгнул через ручей на свежескошенный луг и быстро зашагал вперед по пружинящей под ногами траве в тенистых зарослях ольховника, очень довольный своим выбором.

«Теперь, — засмеялся он про себя, — у меня появилось преимущество, потому что я не знаю, куда я приду. Здесь нет никаких скучных дорожных указателей, которые за несколько часов объявляют, как называется следующее место, а потом каждый раз врут с расстоянием. Чем здесь люди измеряют время, хотел бы я знать? Тут как-то странно тихо — правда, по воскресеньям крестьянам нечего делать на дворе: если всю неделю идешь за плугом или рядом с телегой, то в воскресенье — не до прогулок; выспаться как следует удается только утром, в церкви, а потом, после обеда, вытягиваешь ноги под столом в пивной. Под столом в пивной… хм — бокал пива в такую жару совсем не помешал бы, однако до того времени и глоток чистой воды утолил бы жажду». И с тем он снял ранец и шляпу, подошел к воде и от души напился.

Освежившись таким образом, молодой человек обратил вдруг внимание на старую, удивительно разросшуюся плакучую иву, быстро и умело сделал с нее набросок и, теперь окончательно отдохнувший и свежий, забросил за спину ранец и продолжил свой путь, мало заботясь о том, куда он его приведет.

Так он путешествовал еще час, отбирая для своего этюдника там фрагмент скалы, здесь колоритные заросли ольхи, а кое-где и узловатый сучок дуба. Солнце тем временем поднималось все выше и выше, и он решил идти живее, чтобы хотя бы в ближайшей деревне не опоздать к обеду, как вдруг увидел впереди, у самого ручья, крестьянку, сидевшую на старом камне, на котором раньше, вероятно, стоял образ. Крестьянка смотрела на дорогу, по которой он шел.

Скрываемый зарослями ольховника, он мог раньше заметить девушку, чем она его; но едва художник, держась берега ручья, вышел из зарослей, укрывавших его от взгляда крестьянки, как та подпрыгнула и с радостным криком бросилась к нему.

Арнольд — так звали юного художника — от неожиданности остановился, заметив вскоре бегущую к нему навстречу с протянутыми руками красивую, как картинка, девушку приблизительно семнадцати лет, на которой была весьма своеобразная, но очень симпатичная крестьянская одежда. Арнольд, правда, сообразил, что она приняла его за другого и этот радушный прием предназначался не ему. Подбежав поближе, девушка испуганно остановилась, побледнела, а затем сильно покраснела и наконец испуганно и в то же время смущенно сказала:

— Не судите строго, незнакомый господин, я… я думала…

— Что это был твой ненаглядный, мое милое дитя, не так ли? — засмеялся парень. — И теперь тебе досадно, что вмешался какой-то другой, незнакомый и безразличный тебе субъект? Не обижайся, что я — не он.

— Ах, как вы можете так говорить, — прошептала испуганно девушка, — разве я могу обижаться; но если бы вы знали, как я радовалась!

— Тогда он и не заслуживает того, чтобы ты его ждала еще дольше, — сказал Арнольд, которому только теперь по-настоящему бросилась в глаза удивительная привлекательность скромной крестьянской дочери. — Был бы я на его месте, тебе не пришлось бы понапрасну ждать ни одной минуты.

— Как вы странно это говорите, — сказала смущенная девушка. — Если бы он смог прийти, он бы уже был здесь. Может быть, он болен — или даже… мертв, — вздохнув, медленно и поистине чистосердечно добавила она.

— И он так долго не давал о себе знать?

— Очень, очень долго.

— Он, наверно, был далеко отсюда?

— Далеко? Ну да, порядочный кусок пути отсюда, — сказала девушка, — в Бишофсроде.

— В Бишофсроде? — воскликнул Арнольд. — Я же там недавно жил четыре недели и знаю каждого ребенка в деревне. Как его зовут?

— Генрих… Генрих Фольгут, — смущенно ответила девушка, — сын старосты в Бишофсроде.

— Гм, — озадаченно протянул Арнольд, — старосту я хорошо знаю, но его зовут Бойерлинг и, насколько мне известно, никто в деревне не носит фамилии Фольгут.

— Вы знаете, наверное, не всех людей оттуда, — возразила девушка, и печальное выражение милого личика на мгновение смягчилось легкой, лукавой улыбкой, которая так же — и даже, пожалуй, больше — шла ей, чем прежняя печаль.

— Но от Бишофсроды, — сказал молодой художник, — сюда можно спокойно дойти за два, ну пусть за три часа через горы.

— И все-таки его нет, — сказала девушка, снова тяжело вздохнув, — хотя он мне твердо пообещал.

— Тогда он обязательно придет, — чистосердечно заверил ее Арнольд, — потому что пообещать что-нибудь тебе и не сдержать слова мог бы только человек с каменным сердцем; твой Генрих, конечно, не из таких.

— Нет, — искренне согласилась девушка, — но сегодня я не буду его больше ждать, потому что к обеду должна быть дома, не то отец заругается.

— А где ты живешь?

— Тут рядом, за полем. Вы слышите колокол? Как раз звонят к обедне.

Арнольд прислушался и совсем рядом расслышал колокольный звон, однако он звучал не протяжно и низко, а как-то резко и дребезжаще, и когда художник стал всматриваться в указанном направлении, ему показалось, будто долина вдалеке окутана каким-то маревом.

— В вашем колоколе трещина, — засмеялся он, — он дурно звучит!

— Да, я это знаю, — невозмутимо ответила девушка, — звучит он неприятно, и нам давно следовало бы его перелить, однако всегда не хватает то денег, то времени на это, а у нас в округе нет литейщиков. Да это и не так важно. Мы к этому привыкли, и когда он начинает звонить, мы знаем, что это значит, — так что сгодится и с трещиной.

— А как называется твоя деревня?

— Гермельсхаузен.

— А могу я оттуда попасть в Вихтельсхаузен?

— Нет ничего проще: пешком от силы полчаса ходьбы — а может, и меньше, если вы быстро ходите.

— Тогда пошли в твою деревню, душа моя, и если у вас есть хорошая пивная, то я там и пообедаю.

— Есть, и даже слишком хорошая, — вздохнув, ответила девушка и оглянулась назад в надежде увидеть того, кого она ожидала.

— Разве может быть пивная слишком хорошей?

— Для крестьянина — конечно, — серьезно ответила девушка, неторопливо идя рядом с ним по полю, — ему и вечером после работы нужно кое-что сделать по дому, а если он до поздней ночи просидит в пивной, то ничего не успеет.

— Но мне сегодня некуда спешить.

— Да, у господ из города все по-другому: они ведь совсем не работают и поэтому не боятся чего-нибудь не успеть сделать, а вот крестьянин должен зарабатывать им на хлеб.

— Ну, не совсем так, — засмеялся Арнольд, — разве что выращивать, а зарабатывать приходится нам самим, и иногда довольно тяжело; ведь если крестьянин что-то делает, то ему за это хорошо платят.

— Но вы ведь ничего не делаете?

— Ну почему же?

— Это видно по вашим рукам.

— Тогда я тебе сейчас покажу, как и что я умею делать, — засмеялся Арнольд. — Сядь-ка на этот плоский камень под старой сиренью!

— Но что я там буду делать?

— Садись, садись, — крикнул молодой художник, быстро сбросив с себя ранец и вооружившись этюдником и карандашом.

— Но мне нужно домой!

— В пять минут все будет готово: мне хотелось бы кое-что оставить на память о тебе в том мире, о котором даже твой Генрих не скажет ничего дурного.

— На память обо мне? Вы, наверное, шутите?

— Я хочу взять с собой твой портрет.

— Вы художник?

— Да.

— Это хорошо — тогда вы бы могли заодно подрисовать образа в церкви: они выцвели и так плохо выглядят.

— Как тебя зовут? — спросил наконец Арнольд, раскрывший тем временем свой этюдник и быстро набросавший симпатичное личико девушки.

— Гертруда.

— А кто твой отец?

— Деревенский староста. Если вы художник, то вам не следует идти в пивную; я возьму вас с собой домой, и после обеда вы все обсудите с отцом;

— Насчет образов в церкви? — засмеялся Арнольд.

— Ну конечно, — серьезно ответила девушка, — и тогда вы останетесь у нас очень, очень надолго — пока снова не наступит наш день и будут готовы образа.

— Ну, об этом поговорим потом, Гертруда, — возразил юный художник, старательно и точно орудуя при этом своим карандашом, — но не станет ли обижаться твой Генрих, если я время от времени или даже очень часто стану у вас бывать и болтать с тобой?

— Генрих? — спросила девушка. — Он теперь больше не придет.

— Сегодня, пожалуй, нет, но, возможно, завтра?

— Нет, — совершенно спокойно ответила Гертруда, — если он не пришел до одиннадцати часов, то его не будет и до следующего нашего дня.

— Вашего дня? Что ты имеешь в виду?

Девушка удивленно и в то же время серьезно посмотрела на него, но оставила его вопрос без ответа, и пока она глазами провожала проплывающие над ними облака, в них читались тоска и боль. В эти минуты Гертруда была поистине ангельски прекрасна, и Арнольд, увлекшись портретом, забыл обо всем остальном. Портрет был почти готов, однако девушка неожиданно встала и, повязывая голову косынкой от солнца, сказала ему:

— Мне нужно идти: день такой короткий, а меня уже ждут дома.

Но портрет был тоже готов, и, обозначив несколькими широкими штрихами расположение складок одежды, художник, протягивая ей портрет, сказал:

— Похоже?

— Это я? — удивленно и почти испуганно воскликнула Гертруда.

— Ну а кто же еще? — рассмеявшись, спросил Арнольд.

— И вы хотите взять портрет с собой? — застенчиво и несколько испуганно спросила девушка.

— Конечно, хочу, — воскликнул молодой человек, — а еще я хочу почаще вспоминать-о тебе, когда буду далеко-далеко отсюда.

— Но что на это скажет мой отец?

— Разве он может запретить вспоминать о тебе?

— Нет, но ведь вы возьмете портрет с собой, в свет!

— Он не сможет мне помешать, мой ангел, — ласково возразил Арнольд. — Но разве тебе будет неприятно, если он останется со мной?

— Мне?.. Нет, — немного подумав, ответила девушка, — если… но нет, я должна еще спросить об этом отца.

— Неразумное ты дитя, — засмеялся молодой художник, — даже принцесса не стала бы возражать, если бы художник оставил себе на память ее черты. Тебе от этого не будет никакого вреда. Ну не беги же так быстро, дикое ты создание, я ведь иду с тобой — или ты хочешь оставить меня без обеда? Ты забыла об образах в церкви.

— Да, образа, — сказала девушка, остановившись и дожидаясь его. Арнольд же, быстро перевязав свой этюдник, уже в следующее мгновение был рядом с ней, и они еще быстрее зашагали в сторону деревни.

До нее, правда, было немного ближе, чем полагал Арнольд, судя по звону треснувшего колокола, так как то, что молодой человек издалека принял за заросли ольховника, оказалось при ближайшем рассмотрении рядом обнесенных изгородью фруктовых деревьев, скрывавших за собой окруженную с севера и северо-востока широкими полями старую деревню с низкой церковной колокольней и закопченными до черноты домами.

Здесь они сначала вышли на удачно проложенную и твердую дорогу, обсаженную с обеих сторон фруктовыми деревьями. Однако над деревней висело мрачное марево, которое Арнольд заметил еще издалека и которое разрывало яркие солнечные лучи, зловещим отражением падавшие на серые старые, обвалившиеся крыши домов. Арнольд едва удостоил их взглядом, потому что Гертруда, шедшая с ним рядом, как только они поравнялись с первыми домами, осторожно взяла его за руку и, удерживая ее в своей, повела по ближайшей улице.

Прикосновение этой теплой руки вызвало в молодом, жизнерадостном человеке удивительное чувство: почти непроизвольно он стал искать встречи со взглядом молодой девушки. Но Гертруда не смотрела на него; смиренно опустив глаза, она вела гостя к родительскому дому, и внимание Арнольда, наконец, привлекли жители деревни, которые проходили мимо, не здороваясь.

Это было слишком очевидным, чтобы остаться незамеченным, потому что во всех соседних деревнях считалось почти преступлением не удостоить незнакомого человека, по крайней мере, обычным «добрый день» или «здравствуйте». Здесь никому это и в голову не приходило, и, как в большом городе, люди либо молча и равнодушно проходили мимо друг друга, — либо останавливались и смотрели кому-нибудь вслед — но никто ни с кем не заговаривал.

А как странно выглядели старые дома со своими остроконечными, украшенными резьбой фронтонами и прочными, посеревшими от дождей соломенными крышами; несмотря на воскресенье, ни одно окно не было вымыто, и крупные, оправленные в жесть стекла казались мрачными и запотевшими, а их тусклые поверхности переливались всеми цветами радуги. Однако когда они проходили мимо, то здесь, то там отворялась одна створка, и приветливые девичьи личики или лица старых достойных жен высовывались им навстречу. Он обратил внимание и на странные одежды людей, отличавшие их от жителей всех других соседних деревень. К тому же кругом царила почти мертвая тишина, и Арнольд, когда молчание стало для него невыносимым, наконец сказал своей проводнице:

— Вы так строго чтите воскресенье, что люди при встрече даже не обмениваются приветствиями? Если бы не лай собак да кое-где крики петухов, деревню можно было бы принять за вымершую.

— Теперь время обеда, — спокойно ответила Гертруда, — и людям сейчас не до бесед; вечером вы увидите их настолько же шумными.

— Слава Богу, — воскликнул Арнольд, — что на улице еще играют дети! Мне уже становилось немного не по себе; видно, в Гермельсхаузене празднуют воскресенье не так, как везде.

— Там ведь стоит и дом моего отца, — тихо сказала Гертруда. — Я не хотел бы оказаться там непрошеным гостем во время обеда. А что, если я приду не вовремя и — пока я буду есть — меня будут окружать сплошь «дружеские лица»? Покажи-ка мне лучше пивную, милое дитя, или дай мне самому ее найти; Гермельсхаузен — такая же деревня, как и все остальные. Рядом с церковью стоит обычно кабак, и если только возьмешь курс на колокольню, то никогда не ошибешься.

— Вы правы, и у нас точно так же, — сказала спокойно Гертруда, — но дома уже ждут нас, и вам нечего бояться, что вас негостеприимно примут.

— Нас ждут? А, ты имеешь в виду себя и своего Генриха? Да, Гертруда, если ты хочешь видеть меня на его месте, то я останусь с тобой до того времени, пока ты сама не велишь мне уйти!

Он произнес последние слова с непроизвольной нежностью, при этом слегка пожав ей руку, все еще находившуюся в его руке.

Тут Гертруда вдруг остановилась, пристально посмотрела на него и произнесла:

— Вы в самом деле хотите этого?

— Я буду только счастлив! — вырвалось у молодого человека, который был пленен удивительной красотой девушки.

Но Гертруда, ничего не ответив, дальше шла молча, словно обдумывая слова своего попутчика, пока не остановилась наконец перед высоким домом, в который можно было войти по широкой каменной лестнице с перилами из железных прутьев. Здесь девушка с прежней застенчивой робостью сказала: «Тут я живу, дорогой господин, и если вас это не смущает, пойдемте наверх к моему отцу, который будет очень рад вас видеть за своим столом».

Не успел Арнольд сказать ей что-нибудь в ответ, как наверху уже появился сам староста, и в момент, когда открылось окно, из которого показалась голова старой женщины, приветливо кивнувшей им, старый крестьянин воскликнул:

— Долго же тебя, однако, не было, Гертруда; да гляди-ка, гляди — какого нарядного попутчика она привела!

— Милостивый государь…

— Никаких церемоний на лестнице: заходите, клецки готовы, не то они станут твердыми и холодными.

— Однако это не Генрих, — крикнула старая женщина из окна. — Разве я не права была, когда говорила, что он не вернется?

— Да ладно, ладно, мать, — сказал староста, — и этот хорош! — И, протягивая руку незнакомцу, он продолжал говорить: — Добро пожаловать в Гермельсхаузен, юный господин, где бы вас ни встретила девушка. А теперь — прошу к столу и угощайтесь безо всяких стеснений, а все остальное мы обсудим потом.

Он и в самом деле не стал терять времени на выслушивание извинений со стороны молодого человека, а бесцеремонно схватил его за руку, которую Гертруда отпустила, едва Арнольд взошел на каменную лестницу, затем фамильярно взял его под руку и ввел в просторную комнату.

В самом доме был настолько затхлый и пахнущий землей воздух, что Арнольду — как бы хорошо он ни знал привычки немецких крестьян, которые крайне неохотно впускают в свои дома свежий воздух и даже летом нередко топят, чтобы поддерживать привычную для них адскую жару, — это не могло не броситься в глаза. Узкий коридор тоже выглядел крайне неприветливо. Штукатурка со стен осыпалась и, казалось, была совсем недавно наспех выметена. Единственное тусклое окно в глубине комнаты едва пропускало жалкий свет, а лестница, которая вела на верхний этаж, имела ветхий и убогий вид.

Но у Арнольда оставалось слишком мало времени для того, чтобы все это заметить, так как уже в следующее мгновение его гостеприимный хозяин распахнул двери комнаты, и Арнольд очутился в невысокой, но просторной комнате, которая своей, свежестью, белым песком на полу и большим, покрытым белоснежным полотном столом в центре отличалась от прочей, несколько диковатой обстановки своей приветливостью.

Кроме старой женщины, которая в конце концов закрыла окно и придвинула свой стул к столу, в углу комнаты находилось еще два румянощёких малыша и одна крестьянка крепкого телосложения (но тоже в одежде, не похожей на одежды женщин в соседних деревнях), которая в эту минуту громадным ключом открывала дверь служанке. Клецки уже дымились на столе, и все столпились возле стульев, чтобы как-то приблизить долгожданный обед, но никто не садился, а дети в момент появления Арнольда почти испуганно посмотрели на отца.

Тот подошел к своему стулу, положил руки на спинку и молча застыл в этой позе, угрюмо смотря себе под ноги. Молился он? Арнольд видел его поджатые губы, в то время как правая рука старосты, сжатая в кулак, была просто опущена вниз; в этих чертах читалось не молитвенное отрешение, а скорее тупое и одновременно нерешительное упрямство. Гертруда тихо подошла к нему и положила руку на его плечо, в то время как старая женщина, стоявшая молча напротив него, смотрела на мужа испуганными и умоляющими глазами.

«Давайте есть, — грубо буркнул мужчина, — делу ничем уже не помочь!» И, отодвинув в сторону свой стул и сделав знак гостю, он сел сам, взял разливную ложку и подал всем кушанье.

Все в этом человеке казалось Арнольду жутким, и к тому же подавленное настроение окружающих не могло вселить в него бодрости и присутствия духа. Однако староста был не из тех людей, которые в мрачных раздумьях поглощают свой обед. Стоило ему постучать по столу, как тут же снова вошла служанка с бутылками и стаканами, и старое доброе вино, которое теперь разливал хозяин, вдохнуло новую, более радостную жизнь во всех участников застолья.

Чудесный напиток разливался по жилам Арнольда, как жидкое пламя: никогда он еще не пробовал ничего подобного; выпила и Гертруда, а также ее старая мать, пропевшая затем коротенькую песенку о веселой жизни в Гермельсхаузене. Но и самого старосту словно подменили. Насколько серьезным и молчаливым был он прежде, настолько же веселым и раскованным казался сейчас. Да и сам Арнольд не мог устоять перед воздействием этого удивительного вина. Как-то сама собой оказалась в руках у старосты скрипка, и он заиграл веселый танец, а Арнольд, схватив за руки прекрасную Гертруду, так лихо закружил ее По комнате, что опрокинул прялку и стулья, наткнулся на служанку, которая хотела вынести посуду, — и вообще стал вытворять всевозможные веселые проделки, так что все покатывались со смеху.

Вдруг в комнате стало тихо, и когда Арнольд удивленно оглянулся на старосту, тот указал ему смычком на окно, а потом спрятал инструмент в большой деревянный футляр, из которого тот был прежде извлечен.

Тут Арнольд увидел, что по улице мимо их дома проносят гроб. Шесть мужчин, одетых в белые рубашки, несли его на плечах, а позади, отдельно от них, шел пожилой человек с маленькой белокурой девочкой на руках.

Старик с трудом брел по улице, сломленный горем; малышка же, которой было не больше четырех лет и которая понятия не имела о том, кто там лежит в темном гробу, приветливо озиралась по сторонам, кивала в сторону знакомых ей лиц и весело засмеялась, когда мимо нее пробежали две собаки и одна из них зацепилась за лестницу школы и перекувырнулась.

Пока гроб не скрылся из виду, в комнате царила тишина. Гертруда подошла к молодому человеку и сказала:

— Теперь давайте немного отдохнем; вы уже достаточно побуйствовали, не то крепкое вино еще сильнее ударит вам в голову. Послушайте, возьмите вашу шляпу и пойдемте немного прогуляемся. Когда мы вернемся, как раз можно будет идти в кабак: там сегодня вечером танцы.

— Танцы? Это хорошо, — радостно воскликнул Арнольд, — я попал сюда в удачное время. А ты станцуешь со мной первый танец, Гертруда?

— Конечно, если вы хотите.

Арнольд уже держал в руках шляпу и этюдник.

— Куда вы с этой книгой? — спросил староста.

— Он рисует, папа, — сказала Гертруда, — он и меня уже нарисовал. Посмотрите-ка на эту картину.

Арнольд раскрыл этюдник и протянул портрет старосте. Крестьянин какое-то время молча рассматривал его.

— И вы хотите взять это с собой домой, — наконец сказал он, — и, наверно, вставить в рамку и повесить на стену?

— А почему бы и нет?

— Вы разрешите ему, папа? — спросила Гертруда.

— Если он не останется с нами, — засмеялся староста, — то я ничего не имею против; но здесь еще кое-чего не хватает.

— Чего?

— Недавней похоронной процессии. Пририсуйте ее здесь — и тогда можете взять картину с собой.

— Как? Похороны и Гертруда?

— Места там хватит, — настаивал староста, — она должна быть там, иначе я не потерплю, чтобы вы уносили с собой картину, на которой нет никого, кроме моей девочки. А в такой серьезной компании никто не скажет о ней дурного слова.

Арнольд, смеясь, только покачал головой в ответ на странное предложение — приставить к изображению прелестной девушки похоронную процессию в качестве почетного караула. Но у старика это, похоже, превратилось в навязчивую идею, и чтобы его удовлетворить, он выполнил его волю. Позже он смог бы легко удалить это скорбное шествие.

Искусной рукой, хотя и по памяти, он набросал на бумаге проходившие недавно мимо дома фигуры, а семья обступила его со всех сторон и с нескрываемым удивлением наблюдала за быстрым исполнением рисунка.

— Так вас устроит? — воскликнул наконец Арнольд, вскочил со стула и стал рассматривать рисунок на расстоянии вытянутой руки.

— Замечательно, — кивнул староста, — никогда бы не подумал, что вы так быстро справитесь. Пусть будет так, а вы теперь идите с девушкой посмотреть деревню: вряд ли теперь удастся скоро увидеть ее еще раз. Но не позже пяти будьте здесь: у нас сегодня праздник, и вам тоже нужно там быть!

Арнольду, которому вино ударило в голову, было тесно и неуютно в затхлой комнате, он рвался на свежий воздух — и уже спустя несколько минут он шагал рядом с Гертрудой вдоль по улице, ведущей через всю деревню. Теперь здесь было уже не так тихо, как перед этим: дети играли на дороге под наблюдением стариков, сидевших перед дверями своих домов, и весь поселок с его древними, странными домами мог бы выглядеть вполне приветливо, если бы солнце смогло пробиться сквозь плотную буроватую дымку, которая, подобно облаку, висела над крышами домов.

— Где-то недалеко, кажется, горит лес или торфяное болото? — спросил он девушку. — Такое марево не стоит ни над одной деревней: это не дым от печных труб.

— Это земляной дух, — спокойно сказала Гертруда, — но разве вы ничего не слышали о Гермельсхаузене?

— Ничего.

— Это странно: ведь деревня такая старая, такая старая.

— Судя по домам — да, и люди ведут себя так необычно, да и говорите вы не так, как в соседних деревнях. Вы, очевидно, редко бываете в других местах?

— Редко, — односложно ответила Гертруда.

— И, кроме того, здесь не видно ни одной ласточки. Не могли же они еще улететь?

— Уже давно, — продолжала сухо отвечать девушка, — ни одна из них не вьет себя гнезда в Гермельсхаузене. Наверное, они не переносят земляного духа.

— Разве он у вас постоянно?

— Постоянно.

— Тогда, наверно, из-за него не плодоносят ваши фруктовые деревья: ведь в Марисфельде в этом году приходилась подпирать ветки — таким богатым был урожай.

Никак не ответив на это, Гертруда молча шла рядом с ним вдоль деревни, пока они не дошли до ее околицы. По пути она приветливо кивала какому-нибудь ребенку или иногда обменивалась со встречными девушками — вероятно, по поводу сегодняшних танцев и нарядов — парой тихих слов. И девушки бросали при этом на молодого художника полные сочувствия взгляды, так что сердце его сжималось от какой-то непонятной тревоги, но он не решался расспрашивать об этом Гертруду.

Наконец они дошли до околицы, и — насколько оживленно было в самой деревне, настолько же здесь было тихо и одиноко, все дышало почти могильным покоем. Сады выглядели так, будто сюда уже давным-давно не ступала нога человека: тропинки заросли травой, и, что особенно поразило молодого приезжего художника, ни на одном дереве не было видно ни единого плода.

В идущих навстречу им людях Арнольд сразу же узнал участников похоронной процессии. Люди молча возвращались в деревню; почти непроизвольно Арнольд и Гертруда свернули в сторону кладбища.

Арнольд попытался как-то развеселить свою попутчицу, которая казалась ему слишком серьезной, и стал рассказывать ей о том, где он бывал и как там живут люди. Она ни разу не видела железной дороги и даже не слышала о такой, поэтому внимательно и удивленно выслушивала его объяснения. О телеграфе, равно как и о других новейших изобретениях девушка тоже не имела понятия. Юный художник недоумевал: как могло случиться, что люди в Германии жили такой уединенной, почти изолированной от других жизнью, не вступая в контакты с внешним миром?

В разговорах обо всем этом они дошли до погоста, и молодому человеку сразу бросились в глаза старинные надгробья и памятники, несмотря на всю их внешнюю простоту.

— Очень старое надгробье, — сказал он, склонившись над одним из них, и с трудом расшифровал причудливые завитушки надписи: «Анна Мария Бертольд урожденная Штиглиц родилась 1 дек. 1188 — умерла 2 дек. 1224».

— Это моя мама, — серьезно ответила Гертруда; на глаза у нее навернулись слезы, она всхлипнула, и несколько слезинок упало ей на корсаж.

— Твоя мама, доброе дитя? — удивленно сказал Арнольд.

— Твоя прапрабабушка — ты ведь это хотела сказать?

— Нет, — ответила Гертруда, — именно моя мама. Папа потом опять женился, и я живу дома с мачехой.

— Но разве здесь написано не «умерла 1224»?

— Какое мне дело до даты, — печально сказала Гертруда, — жаль, что мы теперь не вместе, и все же, — тихо и с неподдельной скорбью добавила она, — может быть, хорошо, очень хорошо, что ей суждено было почить прежде.

Качая головой, Арнольд склонился над надгробьем, чтобы получше изучить надпись: не является ли первая двойка в дате на самом деле восьмеркой, как это иногда встречается в старинных надписях; но другая двойка была как две капли воды похожа на первую, а число «1884» еще не скоро могло появиться на кладбище. «Очевидно, это ошибка каменотеса», — решил он и, увидев, что на девушку нахлынули воспоминания об усопшей, не посмел тревожить ее неуместными расспросами. Поэтому он оставил Гертруду склонившейся над надгробьем в тихой молитве и решил посмотреть на другие памятники. Но на всех без исключения стояли даты многовековой давности — до 930 и даже 900 года до Р.Х., — однако здесь все еще продолжали хоронить покойников, о чем свидетельствовала последняя, совсем свежая могила.

С невысокой кладбищенской стены открывалась отличная перспектива всей старой деревни, и Арнольд, воспользовавшись удобным случаем, быстро сделал набросок. Но и над этим местом висела таинственная дымка, в то время как дальше, ближе к лесу, склоны гор были ярко освещены солнцем.

Вдруг снова зазвонил старый, треснувший колокол, и Гертруда, быстро поднявшись и смахнув слезы с глаз, приветливым жестом подозвала к себе молодого человека. Арнольд не заставил себя долго ждать, и они пошли в деревню.

— Теперь не время печалиться, — с улыбкой произнесла она, — в церкви отзвонили, и теперь все идут на танцы. Вам, наверно, показалось, что гермельсхаузцы — сплошные нытики? Сегодня вечером вы убедитесь в обратном.

— Но там, впереди, я вижу церковные ворота, — сказал Арнольд, — однако оттуда никто не выходит.

— Ничего удивительного, — рассмеялась девушка, — потому что туда никто и не входил, даже сам пастор. Только старый звонарь без передышки звонит к началу и окончанию обедни.

— И никто из вас не ходит в церковь?

— Нет, ни к обедне, ни к исповеди, — спокойно ответила девушка, — мы в ссоре с папой, который живет у вельшей,[11] а он не допустит этого, пока мы снова не подчинимся ему.

— В жизни не слышал ничего подобного!

— Да, это случилось давно, — как ни в чем не бывало продолжала девушка. — Вот увидите: звонарь сейчас в одиночку выйдет из церкви и закроет за собой дверь, а вечером он не пойдет в пивную и тихо просидит один в доме.

— А пастор придет?

— Скорее всего — да: он ведь самый веселый из всех нас! Он ничего не принимает близко к сердцу.

— А из-за чего все это случилось? — спросил Арнольд, который больше удивлялся непринужденности рассказа девушки, чем самому факту.

— Это длинная история, — ответила девушка, — и пастор все это описал в большой, толстой книге. Если вам это покажется интересным и вы понимаете латынь, то можете почитать об этом. Но, — предостерегающе добавила она, — не говорите об этом при моем отце: ему это не нравится. Смотрите — девушки и парни уже выходят из домов, и мне тоже пора домой переодеться: ведь я не хочу выглядеть хуже всех.

— А как насчет первого танца, Гертруда?

— Он ваш: ведь я же пообещала.

Тем временем они оба быстро шли в деревню, которая теперь жила совсем другой жизнью, совершенно не похожей на утреннюю. Кругом собирались веселые группки молодых людей; девушки были празднично одеты, и парни тоже при полном параде. Окна пивной, мимо которой они проходили, были украшены гирляндами из листьев, которые образовывали над дверью широкую триумфальную арку.

Арнольду не хотелось появляться среди празднично наряженных людей в своей дорожной одежде; поэтому, вернувшись в дом старосты, он открыл свой ранец, вынул оттуда свой лучший костюм и в момент, когда Гертруда постучала в дверь и позвала его, он был уже готов идти. Как удивительно хороша была девушка в своем простом, но в то же время таком богатом наряде, и как сердечно просила она его, чтобы он ее проводил, так как мать с отцом должны были прийти позже.

«Тоска по Генриху не очень терзает ее сердце», — подумал молодой художник, однако взял ее за руку, и они зашагали сквозь быстро сгущавшиеся сумерки по направлению к танцевальной площадке. Он все же воздержался от выражения подобных мыслей вслух, так как другое, удивительное чувство стеснило его грудь и заставило бешено колотиться его сердце, когда он ощутил биение ее пульса в своей руке.

— А утром мне снова нужно уходить, — со вздохом тихо пробормотал он. Однако спутница услышала его слова и, улыбнувшись, сказала:

— Пусть вас это не тревожит: мы еще долго будем вместе — возможно, дольше, чем вы этого хотели бы.

— Тебе было бы приятно, Гертруда, если бы я остался с вами? — спросил Арнольд и почувствовал при этом, как кровь бурно застучала у него в висках.

— Конечно, — простодушно призналась девушка, — вы так добры и приветливы. Моему папе вы тоже понравились, я вижу это, и… Генрих ведь не вернулся! — тихо и почти укоризненно добавила она.

— А если он придет завтра?

— Завтра? — спросила Гертруда и серьезно посмотрела на него своими большими, темными глазами, — между сегодня и завтра лежит длинная-предлинная ночь. «Завтра!» Завтра вы поймете, что значит это слово. Но сегодня не будем об этом, — весело, но решительно оборвала она Арнольда. — Сегодня радостный праздник, которому мы так давно заранее радовались, поэтому не будем портить его мрачными мыслями. Кроме того, мы уже пришли: ну и удивятся парни, когда увидят со мной нового кавалера!

Арнольд собирался сказать ей что-то в ответ, но громкая музыка, зазвучавшая в пивной, заглушила его слова. Каждый раз музыканты исполняли неизвестные художнику мотивы, а от света многочисленных светильников он поначалу чуть не ослеп. Однако Гертруда провела его в центр зала, где болтали между собой, сбившись в кучку, молодые девушки-крестьянки. Здесь он был ею оставлен, чтобы до начала танцев немного осмотреться по сторонам и познакомиться с остальными парнями.

В первые минуты Арнольд чувствовал себя не очень уютно среди такого количества чужих людей, да и странная одежда и выговор их были ему неприятны: насколько мило звучали эти резкие; непривычные звуки из уст Гертруды, настолько же резали они слух, будучи услышаны от других. Молодые люди, правда, были любезны с ним: один из них подошел к художнику, взял его за руку и сказал:

— Это очень рассудительно с вашей стороны, господин, что вы хотите остаться с нами, а посему веселитесь — и этот промежуток времени пройдет для вас очень быстро.

— Какой промежуток? — спросил Арнольд, менее удивленный его выражением, чем тем, что парень был так твердо уверен в его желании сделать деревню своей родиной. — Вы считаете, что я сюда вернусь?

— А вы хотите снова уйти? — быстро спросил молодой крестьянин.

— Завтра или, может быть, послезавтра, но я вернусь.

— Завтра? Вот как? — засмеялся парень. — Ну, пусть будет по-вашему. Да, поговорим об этом завтра. А теперь давайте-ка я вам покажу все наши развлечения, а то вы сами толком ничего не увидите, если завтра уже уйдете.

Остальные стали исподтишка посмеиваться, однако молодой крестьянин взял Арнольда под руку и провел его по всему дому, который был заполнен веселящимися гостями. Сначала они прошли через комнаты, в которых играли в карты, и перед игроками лежали огромные кучи денег; потом очутились в зале с кегельбаном, отделанном светлыми, блестящими драгоценными камнями. В третьей комнате играли в «колечко» и другие игры, и молодые девушки, смеясь и напевая песни, бегали по комнате и кокетничали с парнями, пока музыканты, которые до того играли только веселые мелодии, вдруг исполнили туш в знак того, что начинаются танцы. Гертруда уже стояла рядом с Арнольдом, и он держал ее руку в своей.

— Пойдем, нам нельзя быть последними, — сказала милая девушка, — я ведь как дочь старосты обязана танцевать первый танец.

— Но что это за странная мелодия? — спросил Арнольд. — Я никак не попаду в такт.

— Ничего, ничего, получится, — улыбнувшись, ответила Гертруда, — не пройдет и пяти минут, как вы научитесь, а я покажу вам, как это делается.

Громко ликуя, все, за исключением картежников, ринулись в танцевальный зал, и Арнольд, в восторге от того, что с ним такая удивительно красивая девушка, вскоре забыл обо всем на свете.

Снова и снова танцевал он с Гертрудой, и, казалось, никто не собирался отбивать у него его даму, разве что девушки иногда поддразнивали его, пролетая мимо них в танце. Одно только досаждало ему: рядом с пивной находилась старая церковь, и в зале хорошо были слышны пронзительные, режущие слух удары колокола. Первый его удар подействовал на танцующих подобно прикосновению волшебной палочки. Музыка прервалась на полутакте; веселая, беспорядочно суетившаяся, толпа застыла как вкопанная на месте — все молча считали отдельные медленные удары. Но как только отзвучал последний, веселое оживление вспыхнуло с новой силой. Так пробил восьмой, девятый, а затем и десятый час, и когда Арнольду захотелось узнать о причине такого необычного поведения людей, Гертруда приложила палец к губам. Вид у нее при этом был такой серьезный и печальный, что он ни за что на свете не посмел бы больше омрачать ее счастье.

К десяти часам был объявлен перерыв, и оркестр, имевший, очевидно, железные легкие, увлек за собой молодежь в обеденный зал. Там было весело: вино лилось рекой, и Арнольд, не желавший отставать от других, втайне уже подсчитывал, какой ущерб может нанести этот расточительный вечер его скромному кошельку. Но рядом с ним сидела Гертруда, пила вместе с ним из одного бокала — мог ли он обременять себя такими заботами! («А вдруг утром придет ее Генрих?»)

Прозвучал первый удар колокола, возвещавший о наступлении одиннадцатого часа, и снова смолкло громкое веселье пирующих, снова повторилось это напряженное вслушивание в тягучие, дребезжащие звуки. Непонятный страх овладел им, а его сердце сжалось при мысли о матери и родном доме. Медленно поднял он бокал и осушил его за здоровье далеких родных.

Однако с одиннадцатым ударом гости быстро вышли из-за стола: снова продолжались танцы, и все заторопились обратно в зал.

— За кого вы пили в последний раз? — спросила Гертруда, снова вложив в его руку свою.

Арнольд медлил с ответом: вдруг Гертруда высмеет его, если он признается ей в этом? «Но нет, ведь после обеда она так истово молилась на могиле своей матери», — подумал он и тихим голосом ответил:

— За мою маму.

Гертруда ничего не сказала ему, молча поднимаясь рядом с ним по лестнице, которая вела в танцевальный зал, но и не смеялась больше, а прежде чем пойти с ним танцевать, спросила:

— Вы так любите свою маму?

— Больше своей жизни!

— А она вас?

— Разве может мать не любить свое дитя?

— А если вы вдруг не вернетесь домой?

— Бедная мама, — сказал Арнольд, — у нее разорвется сердце.

— Снова начинается танец, — скороговоркой выкрикнула Гертруда, — пойдем, нам нельзя терять ни минуты!

Этот танец был еще более неистовым, чем все предыдущие; молодые парни, разгоряченные крепким вином, шумели, ликовали И кричали, так что возникший шум грозил заглушить музыку. Арнольду было уже не так уютно среди этого адского гвалта, да и Гертруда присмирела и стала серьезной. Однако ликование остальных гостей становилось все более неуемным. В перерыве между танцами к ним подошел староста и, смеясь, сказал: «Правильно, господин художник, сегодня вечером ноги у нас только для танцев — времени для отдыха нам хватит. Ну, Трудхен, что ты скроила такую серьезную физиономию? Разве с такой миной можно танцевать? Эй, веселье продолжается! А мне теперь нужно найти мою старуху и станцевать с ней сегодня заключительный танец. Настраивайтесь, музыканты уже снова надули щеки!» После этих слов он с радостным возгласом протиснулся в толпу веселящихся.

Арнольд снова обнял Гертруду за талию, но она неожиданно вырвалась, схватила его за руку и тихо прошептала: «Пойдемте!»

У Арнольда не оставалось времени на расспросы, так как она выскользнула у него из рук и побежала к двери зала.

— Куда ты, Трудхен? — кричали ей вдогонку подруги.

— Сейчас вернусь, — отмахнулась она, и уже в следующее мгновение они с Арнольдом были на улице, где свежий вечерний ветерок обдал их прохладой.

— Куда ты, Гертруда?

— Идемте! — Девушка снова взяла его за руку и повела через всю деревню, мимо дома отца, в который она на минуту забежала, чтобы прихватить какой-то маленький сверток.

— Что ты задумала? — испуганно спросил ее Арнольд.

— Идемте! — только и сказала она, и они двинулись дальше. Так они миновали последний дом и вышли за околицу деревни, все время идя по широкой, прочной и укатанной дороге, — и вдруг Гертруда свернула с нее влево, и они вскоре очутились на вершине небольшого плоского холма, с высоты которого были хорошо видны ярко освещенные окна и двери пивной. Здесь она остановилась, протянула Арнольду руку и с сердечной теплотой в голосе сказала:

— Поцелуйте за меня вашу маму и… прощайте!

— Гертруда! — воскликнул Арнольд, пораженный ее словами, — сейчас, в такую ночь, ты хочешь прогнать меня? Разве я чем-нибудь обидел тебя?

— Нет, Арнольд, — сказала девушка, впервые называя его по имени, — именно… именно потому, что вы мне нравитесь, вам нужно уходить.

— Но я не допущу, чтобы ты впотьмах добиралась до деревни, — настаивал Арнольд. — Девочка, ты не знаешь, как ты нравишься мне: ты в считанные часы успела покорить мое сердце. Ты не понимаешь…

— Не говорите больше ничего, — быстро перебила его Гертруда, — мы не будем прощаться. Когда колокол пробьет двенадцать — а это будет не позже, чем через десять минут, — подойдите к двери пивной. Там я буду вас ждать.

— А пока…

— Стойте здесь, на этом месте. Обещайте мне, что вы не сделаете ни шагу ни влево, ни вправо, пока не прозвучит двенадцатый удар колокола!

— Я обещаю, Гертруда, но потом…

— Потом можете приходить, — сказала девушка и, протянув ему руку для прощания, хотела уже уйти. «Гертруда!» — жалобным, почти умоляющим голосом крикнул Арнольд.

Гертруда постояла еще мгновение, как бы колеблясь, затем вдруг вернулась к нему, обвила руками его шею, и Арнольд почувствовал, как ледяные губы прекрасной девушки прижимаются к его губам. Но все это длилось не более мгновения, потому что уже в следующую секунду она вырвалась и побежала в деревню, а Арнольд, пораженный ее странным поведением, но памятуя о своем обещании, остался стоять на том месте, где она его оставила.

Только теперь он заметил, как в течение нескольких часов изменилась погода. Ветер шумел в верхушках деревьев, небо обложило плотными, быстро проносящимися облаками, и отдельные крупные капли дождя предвещали грозу.

Темную ночь прорезал свет из пивной, и отдельные порывы ветра порой доносили оттуда звуки музыки — но все это продолжалось недолго. Не успел он постоять и считанных минут на своем месте, как с церковной колокольни стали раздаваться удары колокола — и в тот же момент музыка стихла или была заглушена беснующейся бурей, которая так бушевала над холмом, что Арнольду пришлось прижаться к земле, чтобы не потерять равновесия. На земле перед собой он нащупал сверток, вынесенный Гертрудой из дома: это был его собственный ранец и этюдник — и, испугавшись, он встал во весь рост. Часы отбили полночь, ураган пронесся мимо, но нигде в деревне не увидел он больше света. Собаки, которые незадолго до того лаяли и выли, вдруг затихли, а от земли подымался плотный влажный туман.

«Время вышло, — бормотал про себя Арнольд, вскидывая ранец на спину, — и я должен еще раз увидеть Гертруду, потому что так я не могу с ней расстаться. Танцы кончились, танцоры разошлись по домам, и если староста не захочет принять меня на ночлег, то я останусь в трактире: в потемках я все равно не найду дороги через лес».

Художник осторожно спустился с покатого холма, куда они взошли вместе с Гертрудой, надеясь найти широкую, ровную дорогу, которая вела в деревню. Но напрасно он бродил наугад в кустарнике: почва была рыхлой и болотистой, его ноги в сапогах на тонкой подошве по щиколотку проваливались в трясину, а там, где он подозревал твердую дорогу, перед ним смыкались заросли ольховника. Сбиться с дороги в темноте он не мог, он должен был ее почувствовать под ногами, и, кроме того, он помнил, что околица деревни пересекалась с ней: он не мог заблудиться. Но напрасно Арнольд в лихорадочной спешке искал ее. Чем дальше он заходил, тем мягче и болотистее становилась почва и непроходимее — колючий кустарник, рвавший его одежду и ранивший руки.

«Может, я забрал слишком влево или вправо и прошел мимо деревни?» — думал он, но, побоявшись еще сильнее заблудиться, остался ожидать на относительно сухом месте, когда старый колокол пробьет час ночи. Но колокол молчал, и не было слышно ни собачьего лая, ни человеческих голосов, и лишь с большим трудом, промокнув до нитки и дрожа от холода, Арнольд выбрался обратно на вершину холма, где его оставила Гертруда. Он, кажется, еще несколько раз попытался продраться сквозь чащу и найти деревню, но безрезультатно; смертельно уставший, охваченный непонятным ужасом, он старался теперь обходить эту зыбкую, темную и неприятную почву, отыскивая спасительное дерево для ночлега.

А как медленно тянулись эти часы! Дрожа от холода, он не мог отвоевать у этой, казавшейся ему бесконечной ночи даже секунды сна. Снова и снова вслушивался он в темноту: ему постоянно мерещились резкие звуки колокола, и каждый раз это оказывалось галлюцинацией.

Наконец на востоке забрезжила полоска рассвета. Тучи разогнало ветром, небо стало чистым и звездным, и пробуждавшиеся птицы тихо щебетали в темных кронах деревьев. Золотистый ободок горизонта становился все шире и шире — уже можно было различать верхушки деревьев, — но тщетно его взгляд искал старую, бурую колокольню и мрачные крыши домов. Вокруг он не замечал ничего, кроме диких зарослей ольховника, кое-где перемежавшихся с вкраплениями узловатых ив. Нельзя было обнаружить нигде ни дороги влево или вправо, ни намеков на человеческое жилье.

Становилось все светлее и светлее; первые солнечные лучи осветили расстилавшийся вокруг него необъятный зеленый ландшафт, и Арнольд, бессильный перед этой загадкой, продолжил свои поиски, считая, что ночью он, очевидно, заблудился и отошел слишком далеко от того места, которое искал. Теперь он решил во что бы то ни стало найти его.

Наконец он наткнулся на тот камень, на котором рисовал Гертруду; это место он узнал бы среди многих тысяч других, так как старый куст сирени безошибочно указывал на него. Теперь он точно установил, откуда шел и где должен был находиться Гермельсхаузен, поэтому быстро зашагал обратно в долину, придерживаясь того же направления, что и вчера вместе с Гертрудой. Там он узнал и склон холма, над которым висело мрачное марево, только заросли ольховника по-прежнему отделяли его от первых домов. Теперь он был у цели и, продравшись туда через кустарник, оказался все в той же трясине, в которой увязал прошлой ночью.

Совершенно растерявшись и не веря собственным глазам, он попробовал разыскать здесь проход, но вязкая топь заставила его окончательно вернуться на твердую почву, и он стал бесцельно топтаться на месте. Деревня окончательно исчезла.

В этих безрезультатных попытках прошло много часов, и его усталые руки и ноги совершенно отказывались ему служить. Он не мог идти дальше и должен был перевести дух — много ли проку было в бесплодных поисках? «В первой же деревне, — подумал он, — легко можно будет взять проводника до Гермельсхаузена, и тогда я уже не заблужусь».

До смерти уставший, молодой художник упал на землю под деревом. А в каком состоянии был его лучший костюм! Но теперь это не имело для него никакого значения. Он достал свой этюдник, а из него — портрет Гертруды, и с грустью, не сводя глаз, стал всматриваться в дорогие ему черты девушки, к которой он, к своему ужасу, успел сильно привязаться.

В это время Арнольд услышал позади себя шорох листьев, собачий лай и, резко вскочив на ноги, увидел перед собой старою охотника, который с любопытством стал рассматривать этого странного, прилично одетого и в то же время так дико выглядевшего человека.

— Здравствуйте! — воскликнул Арнольд, безмерно обрадовавшись тому, что встретил здесь человека, при этом быстро пряча портрет в этюдник. — Вы словно откликнулись на мой зов, господин лесник, потому что мне показалось, что я заблудился.

— Гм, — сказал старик, — в это можно поверить, если учесть, что вы всю ночь провели в лесу, в то время как в получасе ходьбы отсюда, в Дильштете, есть хороший трактир. Но, черт возьми, вы выглядите так, будто вам пришлось сломя голову пробираться через колючки и болото!

— Вам хорошо знаком этот лес? — спросил Арнольд, прежде всего хотевший узнать, где же он все-таки находился.

— Еще бы не знаком! — засмеялся охотник, закуривая свою трубку.

— Как называется ближайшая деревня?

— Дильштет — как раз если идти отсюда напрямик. А если взобраться на тот невысокий холм, то можно даже увидеть ее.

— А как далеко отсюда до Гермельсхаузена?

— Докуда? — воскликнул охотник и испуганно вынул трубку изо рта.

— До Гермельсхаузена.

— Помилуй Бог! — сказал старик, пугливо оглянувшись по сторонам. — Лес я знаю достаточно хорошо. Однако на глубине скольких саженей под землей находится «проклятая» деревня, знает лишь Господь Бог, а нас с вами это не касается.

— «Проклятая» деревня? — удивленно воскликнул Арнольд.

— Ну да, Гермельсхаузен, — ответил охотник. — Как раз там, в болоте, где сейчас растут старые ивы и ольхи, она, говорят, стояла много сотен лет назад, после чего — неизвестно почему и куда — затонула и, как говорит предание, раз в сто лет в определенный день появляется снова — но не дай Бог честному христианину случайно забрести туда. Однако, возвращаясь к погоде, хочу заметить, что ночевка в лесу, кажется, была для вас не из самых приятных. Вы бледны как полотно. Ну-ка, глотните из этой бутылки — да побольше: это вам не повредит!

— Спасибо.

— Ну нет, этого недостаточно: сделайте хороший, тройной глоток, вот так — это хорошее вино… а теперь живей в трактир и в теплую постель!

— В Дильштет?

— Ну да, конечно, — ближе ничего нет.

— А Гермельсхаузен?

— Сделайте одолжение, не упоминайте об этой деревне хотя бы здесь, на этом месте. Пусть покойники отдыхают, в особенности те, которым неймется и которые иногда появляются среди живых.

— Но вчера эта деревня еще стояла здесь! — дрожащим голосом крикнул Арнольд. — Я был там: ел, пил и танцевал!

Охотник смерил молодого человека внимательным взглядом, потом, улыбнувшись, сказал:

— Но она называлась как-то по-другому, не так ли? Вероятно, вы шли сюда из Дильштета, а там были вчера вечером танцы, и крепкое пиво, которое сейчас варит хозяин трактира, не все переносят хорошо.

Вместо ответа Арнольд раскрыл свой этюдник и достал оттуда рисунок, сделанный им на кладбище.

— Знаете ли вы эту деревню?

— Нет, — покачав головой, сказал охотник, — таких низких колоколен нет нигде.

— Это Гермельсхаузен! — воскликнул Арнольд. — Одеваются ли девушки из соседних деревень так же, как эта здесь?

— Гм, нет! Что это за странное похоронное шествие нарисовали вы вверху?

Арнольд ничего не ответил ему, сунув листки обратно в этюдник. В эту минуту им овладело странное, щемящее чувство.

— Дорогу на Дильштет вы найдете, — добродушно сказал охотник, так как у него закралось подозрение, что у незнакомца не все в порядке с головой. — Однако, если хотите, я вас провожу туда: это мне не так уж и не по пути.

— Благодарю вас, — отказался Арнольд. — Здесь я уже сориентируюсь. Значит, только раз в сто лет появляется деревня?

— Так люди говорят, — ответил охотник, — а там кто знает, верно ли это?

Арнольд снова забросил на плечи свой ранец.

— Удачи вам, — сказал он, протягивая охотнику руку.

— Спасибо, — ответил лесничий. — Куда теперь направитесь?

— В Дильштет.

— Правильно: там, через косогор, вы снова выйдете на широкую проезжую дорогу.

Арнольд повернулся и медленно побрел своей дорогой. Только на вершине холма, с которого можно было видеть всю местность, он остановился и оглянулся назад.

«Прощай, Гертруда», — тихо пробормотал он, и, когда спускался вниз по косогору, по щекам у него текли слезы.