Пограничник. Том 12: Меж двух огней

Глава 10

Казалось, из окружающей действительности исчезли все остальные звуки. Все, кроме монотонного гула — отголоска прогремевшего взрыва.

Гул этот покатился по окрестным горам, завыл в скалах, эхом отразился от вершин. Не успел он затихнуть до конца, как раздался новый шум — глухие звуки ударов о землю и протяжный шелест. Это камни, пыль, земля и то, что осталось от Асиха, вразброс падали на землю.

Я успел закрыть голову руками. Почувствовал, как по бушлату щёлкают мелкие камешки и кусочки почвы. Как пылью засыпает шею.

Подняв глаза, я увидел Алима. Канджиев лежал на земле. Он сжался в позу эмбриона, схватившись за голову.

Пакистанский солдат, который должен был встретить Асиха, лежал на боку, закрывшись руками.

«Он шагнул намеренно, — пронеслось в голове в мгновение ока, — подорвался по собственной воле. Чтобы доказать мне…»

А потом завертелось.

Душманы открыли огонь первыми.

Застрекотали автоматы. С более отчётливыми, частыми хлопками заработали пулемёты.

Я заметил, как пули ложатся рядом со мной и Алимом, как выбивают из камней и сухой земли фонтанчики пыли. От этого Канджиев инстинктивно сжался ещё сильнее.

Нарушив договорённости, пакистанец протащил на обмен пистолет и теперь выхватил его откуда-то из-под одежды. Не успел он наставить ствол на меня или Алима, как задрожал, забился в конвульсиях, пронизываемый короткой очередью, выпущенной кем-то из наших.

Пограничники отвечали. Я слышал у себя за спиной треск наших автоматов. Звонкий, громкий звук выстрелов КПВТ, короткими очередями отрабатывающих по позициям врага. Стрекот спаренных с ними пулемётов.

Времени на раздумия не было. Я просто полез вперёд. Полез быстро, невзирая на острые камни, рвущие одежду, царапающие кожу на ладонях и коленях.

Пули ложились рядом. Щёлкали то тут, то там, заставляя пригибать голову, на мгновение останавливаться, чтобы избежать смертельной раны.

И всё же я полз.

— Алим! — крикнул я, подобравшись к Канджиеву метров на пять, — Алим!

Канджиев будто бы с трудом расцепил пальцы рук, сложенных на голове. Глянул на меня. У него было грязное, чумазое лицо, искривлённый от страха рот. Но глаза оставались холодными, сосредоточенными, готовыми ко всему.

— Ранен⁈

— Нет!

— Давай за мной!

Бой, казалось, только разгорался. Треск, хлопки, выстрелы — всё сплелось в один протяжный, звенящий гул, сквозь который почти ничего нельзя было расслышать.

— Он! Он на мине подорвался⁈ — закричал мне Канджиев, когда мы заползли за невысокий, но широкий камень, примкнувший к цепочке валунов, уходящих к подножию гор.

Алим, лежа на спине, возвёл очи к небу, забормотал себе что-то под нос.

Я же высунулся из-за камня.

Перестрелка, яростная, хаотичная, и не собиралась утихать. Мы с Алимом оказались зажаты меж двух огней — спереди шквальный, отчаянный огонь душманов, сзади — методичный, выверенный, словно по учебнику, — пограничников.

Ни пошевелиться, ни поднять головы.

— З-здесь неслыхать г-границы… — вдруг выдал Алим, пригибая голову. — Тут только горы воют ветром… Горы злые… Они ничего не говорят… Только злятся…

Казалось бы, о нас все позабыли. Обе стороны давили друг друга свинцом. И духи, вооружённые по большей части лишь лёгким стрелковым оружием да ручными пулемётами, мало-помалу уступали.

Но это не гарантировало никакой безопасности.

Доказательство моих мыслей не заставило себя долго ждать. Шальная, а может быть, и очень даже рассчитанная короткая очередь ударила в наш камень. Пули почти беззвучно раскидали каменную крошку. Алим вздрогнул, но не издал ни звука. Он будто бы лишь кивнул вперёд, схватившись за плечо.

— Алим!

Канджиев оторвал от плеча руку. На ней, в свете солнца, поблёскивала кровь.

— Оставаться тут нельзя! Отходим! — закричал я.

— Куда⁈

— Вон! Давай! Я за тобой!

Я указал Алиму на небольшую, утопленную в скалах пещеру, к которой можно было пробраться по-пластунски. Камни, что должны были стать нам укрытием, дальше были совсем низкими. Чтобы не обнаружить себя врагу, прижиматься к земле придётся сильно.

И мы прижимались.

Алим полз медленно. То и дело ощупывал раненое плечо. Я — следом. Подгонял его, чтобы не снижал темп.

Пещера оказалась достаточно узкой, но глубокой. Я решил не идти дальше. Остаться почти у самого входа, в той области, куда ещё доходил дневной свет. Главное — мы нашли укрытие.

— Дай посмотреть, — сказал я Алиму, осматривая раненое плечо.

Канджиев не издал ни звука. Только кривился, когда я раздвигал окровавленные лоскуты одежды.

— Я думал… Думал, вы ушли, — сказал Алим, уставившись куда-то в темноту. Туда, где в глубине пещеры журчала вода.

— Жить будешь, — сказал я. — Царапина. На вот, прижми.

Я достал из кармана бушлата какую-то тряпку. Сунул Алиму, тот поморщился, зажимая рану.

Потом присел рядом.

Огневой бой, что шёл снаружи, поубавил эффективность. Наши работали как надо. Поддерживали плотность огня. А вот духи, по всей видимости, дрогнули. Их либо прижали, не давая разбегаться под огнем, либо и вовсе рассеяли, обратив в бегство.

— А я ведь им всё рассказал, — сказал вдруг Алим, уставившись себе под ноги. — Всё им рассказал.

— Давай поговорим об этом потом, Алим, — прислушиваясь к звукам боя, сказал я.

— Я давал себе зарок, что буду молчать. Но молчать не смог, — покачал он головой. — Слишком… Слишком больно было…

С этими словами Алим спрятал правую руку. Я уже давно заметил, что на пальцах правой у него не осталось ни одного ногтя.

— Рассказал ему про тебя всё, что знал. Всё, что он спрашивал, — добавил Алим тихо.

— Это уже не важно, Алим. Аль-Асих мёртв.

Аль-Асих мёртв. Погиб в полном соответствии со своим кредо — он оставался спокойным. И без сомнения шагнул на противотанковую мину.

Противотанковая мина, скорее всего, была с хитростью. Наверняка поверх неё установили противопехотную. Последняя послужила своеобразным «запалом», активировав основной заряд. Другого объяснения тому, что тяжёлая противотанковая мина нажимного действия, рассчитанная на вес бронемашины, рванула под лёгким человеком, просто не было.

Но главным оставалось даже не это. Главным был поступок Асиха. Аль-Асих решил доказать мне, что я разбазариваю свою, как он говорил, «силу» просто так. Что не использую её по, как он думал, назначению. Что не пользуюсь ей для достижения одних только собственных, личных и шкурных целей. Для достижения удовольствия. Так, как всю жизнь делал он.

То обстоятельство, что я приложил столько усилий к тому, чтобы спасти товарища, было глупостью. Бесполезным растрачиванием этой силы. Ведь зачем расходовать её на то, чтобы выручить слабого? Слабый, в понимании Асиха, должен остаться слабым. Должен навсегда сравняться с подошвами сильного. Сильный станет ещё сильнее, когда растопчет слабого.

Вот только такой человек в конце концов окажется бесконечно одиноким. Одиноким и слабым в своём одиночестве. Окажется без цели, без ориентиров. Единственное, что станет доставлять ему радость — желание показать свою силу. Желание доказать, что он сильный. Даже ценой собственной жизни. Ровно так, как это сделал Асих.

Сахибзад не сразу понял, что произошло. Вот он держал на мушке шурави, а потом прозвучал внезапный, ударивший по перепонкам взрыв.

Только оторвавшись от прицела, он успел заметить, что там, где только что стоял Асих, теперь вздымается туча дыма и пыли.

А потом понеслось. Бой закипел так быстро, что Сахибзад не успел в нём сориентироваться.

Более того — он и не хотел этого делать.

Прямо осознавая, что против целого взвода русских делать им нечего, он принялся удирать. Удирать, чтобы спасти собственную жизнь. Удирать, напрочь забыв о своих людях. Забыв о том, как только вчера кичился перед Джамилем, что несёт за них ответственность.

Сейчас ему было плевать.

Плевать, когда он полз под огнём советских пулемётов, скрываясь в камнях. Плевать, когда спустился по козьей тропе ниже, чтобы скрыться от пограничников. Ему было плевать, что там, у него за спиной, на скалах, погибают моджахеды. Погибают, потому что не совсем понимают, что происходит. И уж точно не знают, как организованно отступить из-под огня.

Ему было плевать.

Заботило Сахибзада лишь две вещи: собственная жизнь и то обстоятельство, что он не чувствовал удовлетворения. Не чувствовал радости от того, что Аль-Асих погиб.

Он не знал, в чём дело. Возможно, в том, что поганец погиб не от его руки. Возможно, в том, что после его смерти уродливый шрам, которого боятся дети и женщины, волшебным образом не исчез с его лица. Он был там же, где и раньше. И ровно точно так же, как и раньше, неприятно ныл, заставляя губы неметь.

Когда Сахибзад спустился ещё ниже, почти к самому подножию гор, он уже был в безопасности. В безопасности, потому что оказался по ту сторону перевала. От вражьих, а что ещё важнее, дружественных пуль его закрывала невысокая горная гряда.

Сахибзад перевёл дыхание. Напился ключевой воды в первом же источнике.

Когда один из пакистанцев Аль-Асиха напал на него, он не ожидал этого.

Высокий, крепкий пакистанский солдат появился из-за камней. При нём не было огнестрельного оружия. Видимо, потерял в суматохе. Потому хитрый пёс попытался подкрасться ближе, чтобы зарезать Сахибзада. Всплеск ключевой воды, которую источник разлил вокруг, выдал врага.

Сахибзад выстрелил совершенно инстинктивно.

— Ты… ты трусливая тварь… — сказал ему пакистанец, умирая на бережку ручья. — Ты оставил их, чтобы спасти свою поганую шкуру.

Тогда Сахибзад испугался. Испугался того, что кто-то ещё из моджахедов спасётся от шурави. Спасётся и настигнет его. И решит отомстить.

Страх погнал Сахибзада дальше, в небольшую, уходящую вниз пещеру. Судя по сквозняку, гулявшему тут, пещера была сквозной.

Сахибзад спускался всё ниже. Пролезал по скользким камням, подсвечивая себе путь бензиновой зажигалкой, сделанной из патрона от АК. Зажигалку он когда-то снял с тела погибшего шурави.

Он не знал, почему спускается всё ниже и ниже. Почему углубляется в эту пещеру. Сахибзад, напуганный боем, собственным поступком и пакистанцем, хотел лишь укрыться. Мечтал затаиться как можно глубже под землёй, чтобы, когда всё кончится, спокойно уйти из этих мест. Уйти и никогда не возвращаться.

«За что? За что, Всевышний, ты наказываешь меня? — думал он судорожно. — Какой тяжкий грех я совершил в этой жизни, чтобы мне выпала такая доля?»

В глубине души он понимал, что это был за грех. Понимал, что совершил его сегодня. Совершил, когда бросил своих.

— Это уже не важно, Алим. Аль-Асих мёртв.

Голос, далёкий, гулкий от пещерного эха, вырвал Сахибзада из собственных мыслей. Он застыл под сводом, пригнулся, стиснул автомат.

Прислушался. Но слов на языке шурави разобрать не мог. Улавливал только знакомые звуки инородной речи.

— Ты слышал? — снова раздался тот же голос.

— Да, — прозвучал другой, сипловатый и ещё более тихий, словно шум ветра.

— Здесь кто-то есть. Будь здесь, Алим.