Машина ужаса

БОЛЕЗНЬ ТИММИ Рассказ

Тимми заболел в пятницу утром. Маленькое пояснение: Тимми отнюдь не чахоточная мартышка Зоосада, тоскующая по своей знойной родине, и не джентльмен с Пикадилли, занятый шесть дней в неделю игрою в гольф. Тимми просто Тимофей Павлович Вязигин, молодой человек лет двадцати от роду, здоровый и жизнерадостный, студент первого курса. Тимми, так звали его любвеобильные родители, и сам Тимми тут не при чем.

Заболел Тимми какою-то странной болезнью, перед которой оказалась бессильна медицина. Началось дело с того, что он попросту ослеп, и ослеп внезапно, молниеносно во время игры в футбол, в момент яростного удара по мячу, в результате которого попал под увесистые каблуки своих партнеров.

Бедняга лишился чувств, и когда уже дома очнулся под причитания домочадцев, то оказался погруженным в абсолютный мрак. Врачи опасались паралича зрительного нерва и полагали, что дело из рук вон плохо. Но Вязигин-отец не хотел сдаваться. Он лично повез сына в Москву. Здесь знаменитый окулист нашел, что положение не так уж безнадежно. Он взялся за лечение. Тимми поместили в темную комнату, и начались уколы, примочки, прижигания. Мучительная процедура длилась три месяца, в течение которых Тимми успел потерять половину своего веса и чуть было не умер от скуки, несмотря на заботливый уход окружающих. Лечение дало результат. Понемногу слабый свет красной лампочки, зажигаемый сначала на минуту, потом на две, на три и так далее, стал озарять больному новый мир. Именно новый!

Когда курс лечения закончился, то выяснилось чрезвычайно странное обстоятельство. Тимми не испытывал решительно никаких болевых ощущений, и был здоровым человеком, но все окружающее превратилось для него в дикий раздражительно-пестрый калейдоскоп. И что хуже всего, помимо обычных цветов, знакомых глазу, в этот пестрый ковер ворвались новые незнакомые, которым нельзя было подыскать названия. Камни на мостовой походили на куски разлагающегося мяса; лица людей сделались не то зелеными, не то фиолетовыми, а вид собственного тела доводил его чуть ли не до тошноты. Однако Тимми, обрадованный, что к нему все же вернулось кое-какое зрение, не жаловался, в ожидании, что это глупое ощущение постепенно пройдет, и он увидит окружающие предметы окрашенными в привычные семь цветов радуги. Но время шло, и на исходе пятого месяца знаменитый окулист развел руками и заявил, что он бессилен перед этой новой, совершенно непонятной формой многообразного дальтонизма.

Вязигин-отец порешил везти Тимми за границу к берлинским профессорам, благо Вязигину представилась возможность получить командировку в Германию.

Берлин был, как Берлин: шумный, громадный, словно распухший от переполняющего его грохота и суеты человеческого муравейника. Но для Тимми, попавшего в этот оглушающий гомон после тихих ленинградских мостовых, он показался просто Бедламом. Шальная пестрота красок, искажавшая действительность, превращала улицы в трагически смешной карнавал дурацких масок, сменявших друг друга в беспрерывном мелькании. Отец старался рассеять больное состояние Тимми, показывая ему все, что могло заинтересовать беднягу. Отдыхал больной только в концертах или опере, когда, закрыв глаза и не глядя на кривлявшихся на эстраде арлекинов, отдавался власти звуков.

Консилиум немецких профессоров совершенно растерялся и заявил, что только длительное наблюдение обещало надежду найти причину и характер этой удивительной болезни. Обнаружилось новое обстоятельство, окончательно поставившее в тупик собрание знаменитостей. Тимми стал видеть насквозь. Это было нечто уж совершенно неслыханное.

В первый раз это обнаружилось тогда, когда Тимми вертел в руках только что полученное с родины письмо.

— Какая скверная бумага у нас идет на конверты, ворчал он раздражительным тоном.

— А в чем дело? — отозвался отец.

— Да, помилуй, все написанное видно насквозь, неужели мать не могла найти ничего лучше этой дряни!

Вязигин в недоумении взял в руки письмо.

— Послушай, но ведь он из самой плотной бумаги, — я по крайней мере решительно ничего не вижу.

— Ну что ты рассказываешь? Все можно разобрать, как через кальку, — и Тимми прочел несколько фраз. Отец вскрыл конверт, — он оказался из толстой добротной бумаги с цветной подкладкой. Однако строки, прочитанные Тимми, в точности отвечали тому, что писали мать и сестра.

Некоторое время отец и сын смотрели друг на друга в немом изумлении, обоюдно подозревая друг друга в обмане. Но очень скоро это удивительное обстоятельство выяснилось с полной очевидностью. Тимми видел насквозь. Не только толстая бумага, картон, но даже деревянные стенки не представляли больше преграды для его глаз. Правда, очертания замкнутых за ними предметов или строчка письма были видны неясно, как будто слегка размазанными или подернутыми туманом, но все же они были несомненно видны. Бедному Тимми противно было садиться за письменный стол, противно смотреть на самые обыкновенные вещи. Шкаф, буфет, стол, все это казалось ему сделанным из грязноватого полупрозрачного стекла, за которым неясно громоздились разнообразные предметы, скрытые от постороннего глаза. Тимми замечал даже, что просвечивают человеческие тела, не говоря уже о том, что он видел их голыми, как бы завернутыми в пестрые вуали. Профессор, под наблюдением которого лечился Тимми, был удивлен. Вначале он даже обиделся, подозревая дерзкую шутку и всяческими способами старался поймать своего пациента в умелом шарлатанстве.

Но Вязигин замечательно читал записки, перечислял содержимое замкнутых шкатулок и с честью вышел из всех предложенных ему испытаний. Профессор вынужден был признаться, что он ничего не может понять, и что подобной болезни не существует вообще в диагностике.

На это Тимми крепко выругался, а затем заявил, что ему совершенно безразлично, существует ли эта болезнь в диагностике, ибо для него гораздо важнее то, что она существует в действительности, и затем спросил, не сможет ли профессор порекомендовать ему более сведущего специалиста.

На этот раз настроение у больного было чрезвычайно удрученное. Два дня сидел он безвыходно в комнате, отказываясь от пищи и приводя в отчаяние Вязигина-отца, умолявшего его ехать в Дрезден.

— Говорят, профессор Оттен делает там настоящие чудеса в своей клинике, — говорил он, утешая сына.

— Шарлатаны они все, — отвечал всхлипывая тот, глядя в сторону, чтобы не видеть отца в том нелепом виде, в каком представлялись ему все окружающие.

Все же на просьбу отца Тимми в конце-концов сдался, согласившись ехать в клинику Оттена.

— Но это в последний раз, — сказал он отцу: — если и тут ничего не выйдет, ей богу, я застрелюсь… Надоело мне смотреть на эту дурацкую арлекинаду и чуть ли не наблюдать пищеварение в желудках своих ближних… Довольно, не хочу больше.

Накануне отъезда в Дрезден Тимми вышел побродить по улицам, и утомленный, присел на скамейку в одной из тихих аллей Тиргартена, вдали от шумной толпы.

Через несколько минут перед ним остановился высокий молодой человек. Вежливо приподняв шляпу, он опустился рядом с Тимми на скамью и закурил сигару.

— Не угодно ли? — не много погодя, сказал он, протягивая Тимми щегольской портсигар. Тот подозрительно покосился на соседа и поморщился, но из приличия взял сигару.

— Вы, вероятно, иностранец? — как бы вскользь сказал молодой человек еще через несколько минут.

— Почему вы думаете? — недовольно проворчал Тимми.

Говоривший улыбнулся углами рта и выпустил клуб дыма.

— О, это нетрудно угадать. Немца я узнаю в миллионной толпе наверняка… А вы поляк, вероятно?

— Нет, русский.

— Да что вы? И давно из России?

— Около месяца.

— Простите мне мою назойливость, но это необыкновенно интересно для тех, кто знает вашу родину только по газетам. Ведь мы — точно жители разных планет, не правда ли? Мы столько любопытного и невероятного читаем ежедневно о вас, что хочется выслушать свидетельство очевидца.

И собеседник засыпал Тимми сотней вопросов на самые разнообразные темы. Они были настолько нелепы, что Тимми, пожимая плечами, то досадовал, то смеялся и часто недоумевал, не шутит ли новый знакомец. Но в конце-концов сам увлекся и говорил, говорил без конца и о России, и о себе самом, рассказал о том, что привлекло его в Берлин, о своей странной болезни, о своих надеждах и разочарованиях.

Собеседник сочувственно качал головою, ахал, изображал на подвижном лице крайнюю степень изумления и разжигал собеседника новыми вопросами.

— Но почему вы так огорчаетесь? — спросил он, — ведь это очень интересно — такое состояние; оно дает вам громадное преимущество перед простыми смертными.

Тимми зло рассмеялся.

— Да, вы думаете? А какое же собственно в этом преимущество? Вы полагаете, это очень весело, например, видеть; что у вас вот не хватает нижней пуговицы на жилете, у другого какая-нибудь необыкновенно волосатая грудь, у третьего еще что- нибудь совсем неудобно сказуемое… А эти нелепые краски, зеленые лица, красные волосы… Хотел бы я, чтоб вы побыли на моем месте хоть один день.

— Гм, да, — немец невольно схватился рукой за указанное место недостающей пуговицы и пощупал его сквозь пиджак: — замечательно любопытно… замечательно. И так-таки читаете замечательные письма, считаете деньги в закрытых кошельках?

— Не совсем так… Но в этом роде…

— Да, да, я понимаю… Расплывчато, как в тумане, но все же… И вы собираетесь теперь в Дрезден?

— Да ведь надо же что-нибудь делать.

— Ну, разумеется… Но вы знаете, Оттен… Как вам сказать… его известность сильно раздута. Если уж говорить о серьезном специалисте… — И он пустился в рассказы о берлинских знаменитостях медицинского мира, дал несколько советов, как себя с ними держать, рассказал пару анекдотов, так что Тимми и не заметил, как в пылу разговора они поднялись со скамьи, прошли до главной аллеи, выбрались на улицу и в конце-концов очутились в многолюдном ресторане, где и устроились за отдельным столиком в углу.

Немец потребовал рейнского, чтобы выпить за новое знакомство. Он говорил не переставая. Тимми что-то ел, цедил глотками ароматное вино, курил какие-то необыкновенные крепкие сигары и был в странном состоянии приятного расслабления. Потом он вдруг почувствовал себя скверно. Дальше он помнил только, что спутник вел его куда-то под руку, бережно поддерживая; кажется, они сели в автомобиль, а затем все путалось в мутном тумане, в котором мелькало низко наклоненное женское лицо, с хищно приподнятой верхней губой.

Когда Тимми очнулся, он увидел себя лежащим на оттоманке в небольшой комнате, напоминавшей гостиную в маленькой буржуазной квартире. Незнакомая обстановка сбила его с толку, и он некоторое время не мог собрать мыслей и сообразить, где он и зачем сюда попал. Странная истома держала в плену мозг и волю, — лень было шевельнуть пальцем. Когда же наконец, поборов себя, Тимми сделал движение, чтобы встать, — дверь из соседней комнаты распахнулась, точно там только этого и ждали. Появился его недавний собеседник в сопровождении нарядно одетой женщины, лицо которой показалось Тимми странно знакомым. Одетый по-домашнему в полосатую пижаму, немец казался теперь совсем другим.

Широко расставленные глаза со странным пристальным взглядом, оттопыренные уши, плоское лицо с бесцветными губами делали его отталкивающим. Он улыбнулся прежней холодной усмешкой и пожелал Тимми доброго утра. Тот, как ужаленный, вскочил было с оттоманки, но сейчас же испуганно нырнул под одеяло, вспомнив о присутствии дамы, стоявшей у окна и молча глядевшей на улицу.

— Как утро, разве я провел здесь ночь? Что же со мной случилось?

Немец продолжал улыбаться.

— Да, вы вчера почувствовали себя дурно, и я увез вас к себе.

— Я очень вам благодарен, — сконфуженно пробормотал Тимми, — но… вы мне разрешите теперь одеться и вернуться домой. Отец, вероятно, страшно беспокоится моим отсутствием…

— Боюсь, что вам придется еще некоторое время испытывать терпение вашего батюшки…

— Но я чувствую себя теперь совершенно здоровым.

— Возможно, но дело вовсе не в этом…

— Так в чем же? — Тимми с удивлением смотрел на собеседника.

В это время женщина, стоявшая у окна, вдруг повернулась в комнату и засмеялась, и Тимми сразу вспомнил, где он видел этот хищный рот со вздернутой верхней губой, обнажавшей белые, крепкие зубы, и веселые, дерзкие глаза. Это было лицо, виденное им не то в бреду, не то во сне сегодня ночью. Ему стало вдруг почему-то не по себе. Он молча переводил взгляд с мужчины на женщину, ожидая ответа.

Она, продолжая смеяться, сказала несколько слов на непонятном языке, и товарищ ее обернулся к Тимми.

— Пожалуй, в таком положении вам действительно не совсем ловко объясняться. Оденьтесь, — тогда поговорим. — Вслед за тем оба вышли из комнаты.

Тимми с лихорадочной поспешностью оделся и бросился к двери, но на пороге в позе почти угрожающей снова появился странный хозяин со своей спутницей. Он запер за собою дверь, повернул ключ и положил к себе в карман. Тимми застыл на месте с разинутым ртом и выпученными глазами.

— Что это значит? — только и смог он пробормотать, следя глазами за вошедшими.

Иностранец подошел к столу и уселся, закинув нога на ногу, между тем, как женщина отошла к окну.

— Послушайте, многоуважаемый, — заговорил этот странный человек, — прежде всего, сядьте и не волнуйтесь. Вы сейчас услышите не совсем обыкновенные вещи, но… право же жизнь только тогда и имеет цену, если в ней встречается что-либо незаурядное, не правда ли?

Тимми молчал.

— Начнем с того, что познакомимся. Кто вы, я уже знаю. Что касается нас, — он сделал жест в сторону дамы, — то мы принадлежим к тому разряду людей, к деятельности которых общественная мораль и в особенности полиция относятся с некоторым, я бы сказал предубеждением… Понимаете?

Тимми ничего не понимал, кроме того, что он попал в какую- то скверную историю.

— Раньше мы смогли бы быть баронами, графами, владетельными князьями, жить в укрепленных замках и совершать свои подвиги открыто. Нынче мода другая. Приходится идти в ногу с веком и по возможности прятать концы в воду.

— Так вы?!. — Тимми захлебнулся словом, которое страшно было произнести.

Иностранец рассмеялся.

— Ну да, — бандиты, грабители, называйте, как хотите, — от слова не станется. Вас удивляет участие в подобном деле этой милой леди. Дорогой мои, вы безнадежно отстали. Разве вам неизвестны подвиги Ребекки Роджерс в Техасе, специализировавшейся на ограблении банков, или знаменитой мисс Джером Пфаффор, этой необыкновенной женщины с лицом мадонны и сердцем льва, кончившей дни на электрическом стуле за морские разбои в Сан-Франциско. Что делать. Женщины всюду пробивают себе дорогу…

— Послушайте, вы шутите, — пролепетал Тимми, чувствуя, что у него кружится голова.

— Да нет же, нисколько, — уверяю вас, я очень серьезен. Так вот видите ли, я повторяю, что приходится следить за веком и использовать все, что дает прогресс науки и техники во всех областях. Вам и не снится, какие усовершенствования сделаны в последнее время в нашем деле. У нас, например, имеется целая лаборатория, очень недурно поставленная, — уверяю вас; небольшая механическая мастерская и так дальше. Ну, а так как в нашей профессии бывает необходимо знать то, что скрыто от обыкновенного глаза человеческого, то вы понимаете, какой находкой для нас оказалась встреча с вами.

— Так значит, моя болтливость во всем виновата?

— Ошибаетесь.

— Откуда же вы обо мне узнали?

— А статья в газете, в которой описывалась ваша странная болезнь, как необыкновенный патологический случай…

— Статья? Кто же ее напечатал?

— Боже мой, да ваш же врач, конечно. Неужели вы ее не читали?

Тимми сжал кулаки и про себя посулил болтливому профессору тысячу всяческих неприятностей.

— Так что же вам от меня нужно? — спросил он упавшим голосом.

— Мы предлагаем вам вступить членом-корреспондентом, так сказать, в наше братство.

— Мне? — Тимми даже привскочил на своем стуле.

— Ну да, вам. И на очень выгодных условиях.

— Мне? Сделаться бандитом, то-есть… извините, ради бога…

— Ничего не стесняйтесь, — дело не в словах. Именно это я вам и хотел предложить. Понимаете ли, читать нужные нам запертые или запечатанные документы, определять содержимое шкатулок, шкафов, портфелей… Боже мой, — это великолепно. А вы говорили, что не находите преимуществ в вашем положении?..

Тимми молчал несколько минут, собираясь с мыслями.

— А, если я… откажусь? — сказал он наконец, глядя в сторону.

Бандит вынул из кармана тяжелый браунинг, положил его ручкой к себе и стал гладить длинными холеными пальцами его вороненую поверхность.

— Я вас предупреждал, что вы услышите необычайные вещи…

— Но дайте ж мне хоть подумать…

— Нет, милейший, думать не о чем… Надо делать.

И не дальше, как сию минуту.

— Что это такое?

— Это документ, очень интересный с нашей точки зрения. Он попал к нам в руки на полчаса. Как, это вас не касается. Его можно было бы конечно вскрыть и потом запечатать, но это потребует много времени. А благодаря вам дело упрощается.

Тимми побледнел и пробормотал нетвердым голосом: — Я не хочу быть участником ваших преступлений. Бандит поднял пистолет, и черное отверстие дула уставилось в лоб Тимми.

— Не дурите, милейший. Ведь вы понимаете: после того, что мы вам уже рассказали, для нас другого выхода нет: или связать вашу судьбу с нашей или… пустить в дело эту птичку.

Тимми вовсе не был героем. Зияющая дыра револьвера оказала для него решающее впечатление.

— Давайте, — сказал он хриплым голосом.

Иностранец положил перед ним конверт, и бедный Тимми стал разбирать мутные очертания отбитых на машинке знаков, просвечивающих сквозь плотную бумагу. Это было секретное извещение банка о перевозке завтра крупной суммы денег с указанием маршрута движения и мер охраны. Лицо бандита оживилось.

— Ну, вот видите, — сказал он одобрительно: — я говорил, что это интересная бумажонка.

— Ну, пока до свидания; иду использовать ваши сведения. Постарайтесь не скучать без меня. Впрочем, вы останетесь с дамой, — он рассмеялся, фрейлейн Магда, поручаю вам нашего гостя. — Бандит вышел, фрейлейн Магда закрыла за ним дверь, и, вернувшись к столу, любезно предложила Тимми сесть, предварительно положив подле себя маленький никелированный револьвер.

Тимми подошел к окну. Глубокий провал в мрачный внутренний дворик не дал ему никакой нити. Только что прошел дождь; по небу неслись еще разорванные тучи, сбоку еще невысокое солнце пронизывало уже их широкими снопами света.

— Высоко. — Четвертый этаж, — насмешливо сказал сзади голос Магды.

Тимми обернулся.

В это время раздался резкий звонок где-то в глубине квартиры, вероятно у входа.

Тюремщица его подошла к двери и приотворила ее. Послышался мужской голос, резкий и бранчивый. Из-за полуоткрытой створки Тимми увидел темный коридор, в конце которого была небольшая прихожая, и прямо против чуть притворенная дверь, в которую только что вошел человек. Отсюда очевидно был выход на лестницу. Фрейлейн Магда говорила с вошедшим, придерживая одной рукой ручку двери, а из другой не выпускала револьвер.

Тимми взглянул еще раз в окно, потом в коридор и решился.

Отойдя к стене для разбега, он внезапно стремглав бросился к двери и изо всей силы распахнул ее наружу. Крик боли в темноте коридора показал, что удар не пропал даром. На женщину, опрокинутую его стремительным натиском, Тимми не оглянулся и бурей помчался вперед.

Сзади раздались вопли, щелкнул выстрел, пуля отбила штукатурку у самой головы. В одно мгновение Тимми оказался у выходной двери и толкнул ее ногой. Он не ошибся, — перед ним была лестница.

Не оглядываясь назад, прыгая через несколько ступеней, он летел вниз.

Вслед ему неслись озлобленные крики и топот ног.

На нижних ступеньках он со всего маху налетел на поднимавшегося вверх человека. Только на секунду мелькнуло перед ним плоское лицо Роберта. Не останавливаясь, Тимми опустил сжатый кулак между широко расставленных глаз и перепрыгнул через свалившееся под ноги тело. Вот и конец лестницы. Маленькая площадка, еще дверь, — он задержался на полсекунды открывая ее, — дальше улица, вернее узкий, глухой переулок.

Тимми перескочил две ступеньки подъезда и повернул направо по мокрому от дождя асфальту.

Тяжелые шаги преследователей нагоняли его. Он выглянул вперед, — в просвет улицы над крышами домов, на фоне туч стояла пестрой аркой яркая радуга и в последний момент Тимми успел заметить, что она занимала на небе гораздо более широкую полосу, чем обыкновенно, что внутри многоцветного свода переливались еще и еще какие-то странные краски, похожие на те, которыми пестрел для него мир с момента его странной болезни. Эта картина осталась у него в мозгу, как последнее яркое впечатление. В следующий момент он споткнулся в своем сумасшедшем беге на уличную тумбу и со всего маху грохнулся на асфальт, чувствуя, как настигают его преследователи. Страшный удар по голове оглушил его, и он потерял сознание.

Очнулся Тимми не очень скоро, это он и сам чувствовал.

И когда пришел в себя, новая странная история, приключившаяся с ним, которую он не без труда вспомнил, казалась далёкой, отдаленной чуть не годами.

Тимми думал сначала, что он видел сон. Но он шевельнулся и, сам не зная, почему, застонал; тогда теплая рука легла ему на лоб и знакомый голос сказал.

— Что, голубчик?

У Тимми вдруг к горлу подкатил сладкий ком, и он сжал руку отца.

— Папа, папа, я вижу тебя настоящим, ты уже не зеленый и не фиолетовый, и комната синяя, — ведь правда синяя?

— Да, милый, синяя!..

— И потолок белый!..

— И потолок белый.

И Тимми заплакал радостными, тихими слезами.

С этого дня его выздоровление пошло быстрыми шагами и отец, не боясь взволновать его воспоминаниями о пережитом, рассказал то, что знал. Два месяца тому назад Тимми был найден случайными прохожими в одном из глухих переулков Берлина, около Люстгартена, с разбитой каким-то тупым предметом, головой. Его считали мертвым, но в больнице, куда свезли Тимми, он обнаружил признаки жизни. На другой день вызвали отца по адресу, найденному в бумажнике. У Тимми открылось воспаление мозга, как следствие сотрясения, полученного при ударах. Два месяца он не приходил в себя, если не считать мимолетных проблесков сознания. Наконец, крепкий организм взял свое и вот теперь вместе с выздоровлением мозга исчезла и таинственная болезнь, повергавшая Тимми в такое уныние. Мир приобрел прежний вид, и синее небо снова улыбалось зеленым садам под золотыми лучами горячего солнца.

— А Роберт и Магда? — спросил Тимми, вспоминая последний день, оставшийся у него в памяти.

— Это кто же такие?

И Тимми рассказал о своем приключении, кончившемся таким неожиданным финалом.

Отец ничего не знал. Вспомнил только одно: что как раз около этого времени весь Берлин был взволнован необычайно смелым нападением на автомобиль, перевозивший крупную сумму денег одного из банков на окраину города. Были убитые и раненые. Бандиты похитили около миллиона марок и исчезли бесследно. Розыски их до сих пор не увенчались успехом.

— Но как же меня они оставили все-таки в живых? — удивился Тимми.

— Вероятно, сочли мертвым. Ведь голова твоя была совершенно разбита. А может быть, помешали, трудно сказать.

— Теперь еще одно, — сказал Тимми задумчиво, — почему я видел такую странную радугу?

— Ну, это уж не важно, — отозвался Вязигин, — раз ты освободился от своей болезни.

— Нет, — покачал головой сын, — мне хочется разгадать эту загадку.

Когда он окончательно оправился и стал на ноги, первый его визит был к профессору, с которым он расстался так недружелюбно. Профессор и на этот раз встретил Вязигина чрезвычайно сухо.

— Что вам угодно, молодой человек? Как будто мы не собирались больше встречаться.

Посетитель примирительно протянул руку.

— Не сердитесь, профессор. Я сознаюсь, что был не прав. А сегодня я явился к вам уже не в качестве пациента. Я совсем здоров.

— Как здоровы? Вы вылечились?

— Да, и очень радикальным средством. И я уже больше не считаю пуговиц на вашем белье и денег в вашем кошельке. Я пришел к вам за решением загадки, которая не дает мне спать.

И Тимми рассказал вскользь о своем приключении. Профессор сидел несколько минут потирая рукой лоб, потом вскочил с места и оглушительно захохотал.

— Молодой человек, что же вы мне раньше этого не сказали. Теперь для меня все совершенно ясно.

— Да?

— Ну, конечно. Необычайная гипертрофия зрительного ощущения. Расширение диапазона лучей, воспринимаемых глазом, — вот в чем дело. Мы, нормальные люди, видим световые лучи определенной длины волны, в сравнительно узких пределах. От и до. Не больше и не меньше. К остальным лучам с более длинными и более короткими волнами наш глаз невосприимчив, хотя они, разумеется, существуют.

— Ага!

— Понимаете? Ваша болезнь заключалась в том, что сетчатка вашего глаза стала ощущать огромное количество лучей с более короткой волной.

— Почему именно с короткой?

— Да потому, что вы видели продолжение радуги не в наружную сторону красных лучей, а внутрь, в сторону фиолетовых именно с более короткой волной. Вот эти-то лучи, смешиваясь с лучами видимого спектра, создали для вас целый ряд новых цветов и, накладываясь на старые, спутали и их. Ведь вы знаете, что если смешать желтую краску с синей, то вы увидите зеленую. Таким же образом разные комбинации видимых нами лучей с невидимыми для обычного глаза, но ощутимыми для вас, создали пеструю картину, так огорчавшую вас.

— Ясно. Ну, а почему же я стал каким-то ясновидящим. Почему я стал видеть насквозь?

— И это вполне понятно. Повторяю, пространство вокруг нас наполнено всевозможными лучами. Мы видим из них лишь небольшую долю. При этом лучи с очень короткой длиной волны имеют свойство проникать через многие тела, особенно органического происхождения. Таковы, например, лучи Рентгена. Мы ловим их на фотографическую пластинку или на особый экран, а вы их видели собственными глазами. Эти-то лучи, отражаясь от более плотных предметов, от строчек, написанных чернилами, просвечивали сквозь различные оболочки и давали очертания, улавливаемые сетчаткой ваших глаз.

— Но откуда же они берутся, эти лучи с короткой волной?

— Я вам говорю: оттуда же, откуда и все остальные, от многих источников света.

А наиболее жесткие, как говорят, то-есть наиболее проницаемые, знаменитые лучи Милликена, идут откуда-то из космических пространств. Возможно, что именно их вы видели, когда читали письма в запечатанных конвертах.

Тимми почудился какой-то намек в последних словах, — он вспомнил ограбление банка, в котором он сыграл такую странную роль, и нахмурился.

Но радость его была слишком велика, чтобы надолго поддаваться мрачным настроениям.

— Почему же, однако, все это так внезапно прошло, профессор?

Доктор развел руками.

— Сильное сотрясение, самое воспаление мозга могли произвести изменения в мозговых центрах, отозвавшиеся на работе ваших глаз.

— Скажите, а может это повториться?

Профессор пожал плечами.

— Почем я знаю? Я впервые встречаюсь с такой болезнью.

Тимми встал и начал прощаться.

— Так значит, мы видим мир таким, как он есть, только потому, что наши глаза устроены так, а не иначе. А если бы они были у всех такими, как у меня во время болезни…

— То это не называлось бы болезнью, и мир выглядел бы совершенно иным. Ведь даже дальтонисты видят его не таким, как мы с вами.

На этом Тимми простился с профессором, а через два дня и с Берлином.

Скоро снова зазеленели перед ним родные поля и синяя полоса леса замкнула далекий горизонт. Тимми чуть не плакал от радости, и с восторгом, с наслаждением смотрел на знакомые бледные краски северных пейзажей и думал о том, что жизнь — чертовски приятная и забавная штука.