Машина ужаса

Глава I Встреча в тундре

Прошло уже несколько лет с тех пор, как отгремели события, свидетелем которых и даже невольным участником мне пришлось быть. Они почти забыты теперь в лихорадочном беге жизни, среди потрясений и бурь, продолжающих кровавые страницы первой четверти века; они стали эпизодом, отошедшим в прошлое тем скорее, что приправлены романтикой, чуждой духу нашего времени.

Но для меня все эти лица и дела останутся навсегда близкими и живыми, и потому мне хочется поделиться с читателем воспоминаниями о пережитых событиях, которые, повернись они несколько иначе, могли бы наложить резкий отпечаток на самую судьбу человечества. В бесконечной сложности, в причудливом сплетении жизни наш разум еще бессилен разобраться: пока он блуждает ощупью среди темных тропинок, смутно угадывая законы действительности, укладывая их в гипотезы, сменяющие друг друга. Потому еще такое значение в жизни и отдельных людей и всего человечества имеет случай. Этот же случай и тогда отвел от земли нависшую над ней угрозу.

К сожалению, а может быть к счастию, я не профессор физики и потому тех, кто интересуется научной стороной дела, я отсылаю к подробному отчету профессора Васильева, помещенному в июньской книжке «Журнала Физико-Химического Общества» за 193* год.

Я же сам хочу рассказать об этом эпизоде как очевидец, для которого события эти связаны с именами близких людей, заплативших жизнью за свое в них участие.

Поэтому я начну со знакомства моего с Юрием Моревым, одним из героев моего повествования, моим другом и приятелем, насколько такой сухарь, как я, может иметь друзей и приятелей.

Это было в то далекое время, когда началась разработка богатств нашего Севера, и мы с Юрием Павловичем оказались случайными сотрудниками в рекогносцировочной партии, отправленной в Печорский край для обследования возможностей и условий эксплуатации его минеральных ископаемых, а главное для изыскания удобнейших путей.

Помню, как, несмотря на некоторую подготовленность, я был поражен всем, что пришлось мне увидеть в этих еще почти нетронутых местах.

Теперь, когда этот край стал одним из источников, питающих нашу промышленность, когда за двадцать, двадцать пять лет его пересекли несколько железных дорог, когда прорыты каналы, соединившие Волгу с главными реками Севера, когда непрерывным потоком полились оттуда давно известные и тем не менее как будто вновь обретенные богатства, — теперь, конечно, мой рассказ никого не удивит.

Но когда я сам впервые увидел эти сокровища, которые надо было только прийти и взять, — я был положительно оглушен.

Штаб нашей партии обосновался в Мохче, куда еженедельно аэроплан из Котласа доставлял нам почту, материалы, продовольствие и все необходимое. Там же была установлена небольшая радиостанция, соединившая нас с миром.

На берегу Цильмы, на приподнятом плоскогорий, выстроен был городок, в котором расположилась партия. После тяжелой зимы, проведенной впервые вдалеке от мира, среди дикой природы сурового края, не тронутого рукою человека, еще по льду и снегу выехали мы на оленях к месту работ.

Волнами мертвого света переливалось над нами северное сияние. Безмолвное движение словно гигантского занавеса, спускающегося на землю волнующимися складками, играющими переливами бледных тонов; пылающие беззвучным светом огненные столбы, будто колеблемые неведомым ветром; игра света и красок при полном безмолвии снежной пустыни, — все это, несмотря на то, что я в достаточной степени чужд всяческой романтике, произвело на меня тягостное, даже жуткое впечатление. Я вспомнил, как однажды у себя дома я заметил, что в часы летних сумерек, когда ночь еще не одолела умирающего дня, уличные фонари в своих прозрачных шарах горят неподвижным огнем, теряющимся у самого источника, и кажутся комками мертвого, замерзшего света. Таким же мёртвым, безмолвным казалось мне это пламеневшее над нами ночное небо далекого края.

По берегам реки подходила близко к нашему пути сплошная стена «тойболов», вековых лесов, простирающихся на тысячи верст, еще не тронутых человеком.

Здесь я впервые увидел эти богатейшие месторождения нефти, которые теперь затмили собой начинающие иссякать бакинские источники.

Нефть стояла просто озерами, наполнявшими собой углубления почвы, насыщенной этой жидкостью на большую глубину, отсвечивавшей мутным жирным блеском и пропитавшей воздух на далекое расстояние своим запахом. Проводник из зырян, взятый нами с последней станции, рассказывал, что в нескольких зырянских и самоедских поселениях в этом крае туземцы просто ведрами черпают это горючее масло и жгут его в своих светильнях в избах и юртах.

— Чёрт возьми, вот так картина, — как-то промолвил созерцавший вместе со мной это зрелище мой спутник по экспедиции, которого я до сих пор почти не замечал в нашей пестрой компании, состоявшей из людей самых различных специальностей, национальностей и внешности. Тогда я впервые вгляделся в него пристальнее, и меня сразу поразили его глубокие голубые глаза, сиявшие таким ровным теплым светом, что от взгляда их становилось уютнее на душе.

— Да, — ответил я. — И удивительнее всего то, что сведения об этих богатствах давно были известны, и недостатка в работниках, веривших в судьбу края, не было, — и все же до сих пор все это лежало нетронутым.

— А вы думаете, что здесь богатые запасы?

— Наверное сказать не могу, но уже то, что мы видим, дает основание предполагать неисчерпаемые возможности.

— Вы, конечно, не ошибаетесь, — присоединился к нашему разговору высокий плотный человек в меховой шапке и сапогах торбасах, которого я знал как старого нефтепромышленника, специалиста, ехавшего с нами в качестве эксперта.

В тоне его голоса послышалась усмешка, заставившая меня прислушаться.

— Вы говорите, как будто за этими словами прячете заднюю мысль, — сказал я.

— Какую там заднюю мысль, — просто вылезло наружу шило, которое так долго и, надо сказать, успешно прятали в мешке. Мне и стало смешно человеческой глупости.

Я пропустил мимо ушей последнее замечание и попросил собеседника разъяснить его слова.

— Конечно, причина неиспользования до сих пор этих богатств лежала в невозможности преодолеть отсутствие путей сообщения. Ну, и лень наша российская этому помогла.

— Вы думаете — только? — хитро подмигнул глазом наш спутник.

— А знаете ли вы, что, как только стало известно об ухтинской нефти еще в XIX столетии, так весь этот округ перешел в собственность некоего вельможи, монополизировавшего таким образом возможность разработки и не ударившего для этого пальцем о палец? И известно ли вам, что уже в двадцатом веке, перед революцией семнадцатого года, теми, кому это было нужно, принимались специальные меры, оплачивалось негласно молчание печати по поводу ухтинской нефти?.. Как. видите, тут виновато не только бездорожье, суровый климат и лень человеческая.

Глаза Морева вспыхнули гневом.

«Экая непосредственная натура», — подумал я.

— Что за мерзость! — вырвалось у него. — Неужели это могло быть в самом деле?

— Что же тут особенного? Обычный прием подавления конкурента, вдобавок еще не существующего, так сказать, потенциального.

Я промолчал. Я вообще не очарован людьми. Боюсь, что кое- чем они больны безнадежно.

— Да только ли это здесь заслуживает внимания? — продолжал наш осведомитель. — Я десять лет провел в этом крае, исколесил его вдоль и поперек и узнал многое, что заставит вас подумать и о бестолковости, и о жадности человеческой.

Через несколько дней после этого мы были втроем в зырянском селении на берегу Ухты.

Никита Потапыч (так звали нефтяника) повел нас к своему знакомцу, зажиточному зырянину, зверолову и немного земледельцу, как и большинство в этом крае. Это был среднего роста коренастый мужик с окладистой бородой, которого я не отличил бы от нашего костромича или ярославца.

Он сдержанно и с большим достоинством поздоровался с Никитой Потапычем, потом протянул и нам свою широкую руку.

Говорил он мало, видимо взвешивая слова, но то, что говорил, звучало убедительно.

— А ну-ка, Петрович, покажи нам свои сокровища, — сказал Никита Потапыч, похлопав его по спине.

Хозяин слегка повел плечом, незаметно освобождаясь от прикосновения гостя, и процедил лениво и нараспев:

— Да, что шутишь, Потапыч, какие сокровища… так, глупость одна.

— Не жмись, дядя… ты меня знаешь. Под начальство не подведу… А вот моим приятелям интересно посмотреть здешние диковинки.

Старик поддался не сразу. Наконец, вероятно успокоенный словами Никиты Потапыча и нашим мирным видом, прошел в заднюю горницу и вынес оттуда деревянный раскрашенный и окованный железом ларец, поставил его на стол, аккуратно стер с него пыль, любовно потрогал рукой и, наконец, щелкнул замком.

Под крышкой на черной замше лежал мутно-белый круглый предмет, величиной с грецкий орех, и рядом еще два таких же поменьше; в другом отделении поблескивал небольшой слиток беловатого металла.

Я не верил своим глазам.

— Послушайте, или я брежу, или это — жемчуг.

Никита Потапыч ухмыльнулся.

— А вы спросите Петровича, откуда он его да вот этот кусок серебра заполучил… Ну, ладно, из него сразу слова не выжмешь. Это сын его на одной из здешних рек подцепил на жемчужной ловле; и серебряный самородок из наших месторождений — верстах в двухстах отсюда. Да не думайте, что он это из барышей делает, нет… Это он себе этакий, ну как его— музей собирает: любит свой край старичина.

Я переводил глаза с одного на другого, думая, не морочат ли меня, но обмануться было невозможно.

Правда, жемчужина была не совсем чистая — с желтоватым оттенком и с порядочным изъяном в одном месте, но величина ее меня поразила.

Две же меньшие были прекрасного качества и, вероятно, высокой ценности.

Слиток серебра был весом фунта два.

— И вы говорите, что все это местного происхождения?

— А вы как думаете? Вам и не снилось еще, какие здесь сокровища зарыты. Только бери. Ну, теперь, кажется, проснулись у нас. Хотя кое в чем, пожалуй, уже и поздно.

Вечером мы долго еще беседовали о виденном, и Никита Потапыч рассказал нам о богатствах края, о ловле жемчуга на Кертис, о свинцовых и серебряных рудах, о промысле трески на Мурмане, обо всем, что довелось ему видеть за время своих скитаний по Северу.

Все эти сокровища либо лежали еще втуне, либо разрабатывались самым примитивным, хищническим способом, как велось по старинке.

— Взять вот к примеру, хоть бы этот жемчуг. Вас удивила его величина… Правда, теперь уже вы таких ни в Керети ни в других реках не найдете, да и вообще он реже становится. Так, мелочь больше попадается, не стоящая внимания. А ведь старики помнят еще здесь особое правительственное узаконение, которым предписывалось найденные жемчужины величиной в воробьиное яйцо сдавать по начальству и лишь более мелкими разрешалось распоряжаться владельцам по их усмотрению. Вот как, батюшка.

Да тут вся эта добыча испокон веку таким хищническим способом велась, что сейчас, почитай, ничего уже и не осталось.

Рассказывал Никита Потапыч и о ловле трески на Мурмане, когда, по его словам, выходя в море флотилией навстречу стае, рыбаки пробуют густоту ее, всовывая весло в эту живую, движущуюся кашу; и если весло стоит торчком, не может двигаться в сплошной массе рыбы, — стая считается достойной внимания, и начинается лов.

Долго сидели мы на завалинке у избы Петровича под бледными лучами ночного солнца и слушали эту сказку-быль. С окраины деревни доносились звуки хорового пения, удивительно стройного и мелодичного.

Юрий Павлович заслушался и сделал нам знак прекратить разговор.

Грустные и наивно-простые аккорды, от которых веяло силой и печалью, таяли в прохладном воздухе.

— Кто это поет? — спросил он.

— Это? Парни наши собрались. Они часто так душу отводят.

— Как хорошо!

— Да. Впрочем, это что — нынче уже все не то. Вот, бывало, в старину мы певали; к нам из большого города приезжал какой- то толстый усатый, на бумагу записывал.

Надо сознаться, я в музыке очень слаб и всегда утешался мыслью, что кто-то из великих ученых (кажется, Дарвин) называл ее «наименее неприятным из шумов». Все же и я заслушался, ощутив мимолетное чувство щемящей грусти.

Мы продолжали работу в партии.

Морев оказался прекрасным техником-геодезистом и целыми днями работал на изысканиях и съемках, иногда отделяясь от нас на недели.

Я в качестве геолога занимался исследованием почвы, залегания нефтеносных слоев и других ископаемых и благословлял судьбу, пославшую мне работу в крае, который мы должны были оживить и приобщить к миру.

И вместе с тем за это время я все больше сходился с Юрием.

В сущности, это было странно. Трудно было найти двух людей, более неподходящих характерами. Я человек реалистического мировоззрения, лишенный романтики, не отзывающийся на музыку, верящий только в силу человеческой мысли, с очень слабой эмоциональной стороной — словом, сухарь.

А Юрий — мягкая, почти женственная натура; человек с большим музыкальным чувством; влюбленный в свое дело, кажется, ни на что не способный, что не касалось теодолитов, нивелиров и прочей прелести его ремесла.

И все-таки мы все больше и больше сживались, понемногу привязываясь друг к другу. У меня этот процесс всегда идет медленно, — я с трудом сближаюсь с людьми; Юрий, наоборот, открыто показывал мне свою симпатию.

Как бы то ни было, когда кончилась наша работа и партия вернулась в Москву, везя подробно разработанный проект прокладки пути и отчет об исследованиях, мы с Моревым оказались связанными глубокой и прочной приязнью.

Глава II Известия из Америки

Еще во время пребывания в Мохче до нас дошли известия, повергшие всех в немалое изумление и заставившие только пожать плечами. Это были сообщения из штата Виргиния о странных массовых психических заболеваниях, охвативших некоторые населенные пункты.

Все это приправлялось сногсшибательными подробностями и скорее напоминало проспект какого-нибудь детективного киноромана, чем сообщения серьезной печати.

Удивительны эти газетные утки!

Нам под полярным кругом, среди безмолвия северной ночи, среди снегов и льдов мертвого царства, под беззвучными переливами сполохов, — эти известия казались особенно невероятными. Может быть, потому они и привлекали внимание и заполняли наши унылые зимние вечера.

В телеграммах под чудовищными подзаголовками, напоминающими рекламы патентованных средств, сообщались не менее чудовищные подробности.

Эпидемия ужаса в Роаноке!

«Население покинуло город под давлением обуявшего всех беспричинного страха! Жизнь замерла! Банки закрыты! Торговля прекращена! Угроза голода!»

И так далее в том же роде.

В другой телеграмме в не менее трескучих фразах сообщалось о массовой эротической эпидемии, охватившей Атланту и соседние селения. Население нескольких городов подверглось дикому эротическому возбуждению. В домах, на улицах, в театрах, в кинематографах, где бы только ни собирались люди, творились не поддающиеся описанию вакханалии. Возникали убийства и самоубийства на романической почве. Происходило нечто несообразное ни с какими законами здравого смысла.

Газеты давали понять, что, не желая шокировать читателей, вынуждены опускать многие подробности.

И в результате — те же сообщения аршинными буквами:

«Жизнь замирает! В городе паника!»

Лучшие психиатры выехали на места для выяснения причин диких эпидемий и для борьбы с ними, но исследования не привели ни к чему, и сами врачи были немедленно охвачены общим безумием.

Еще несколько сообщений такого же рода поступило в разное время из юго-восточной части Соединенных Штатов: из Виргинии, Георгии, Алабамы, Кентукки.

В последнем разыгралась религиозная мания, затронувшая широкий округ, выдвинувшая немедленно ряд пророков и проповедников, собиравших громадные толпы людей, бросавших самые неотложные дела, наполнявших церкви, места молитвенных собраний, составлявших многотысячные митинги под открытым небом и как будто вовсе забывших о земном и с бурной страстью отдававшихся молитве, в ожидании немедленного Страшного Суда.

Эти известия появлялись в течение всей зимы, весны и лета и в конце концов до того разожгли любопытство, что стали главной темой всех наших разговоров.

Мы, с увлечением работавшие до сих пор, теперь тосковали в своей заброшенности, словно и нас за тысячи верст коснулась эта зараза, стремились скорей кончить свое дело, чтобы окунуться в кипение этого человеческого муравейника.

Менее других всем интересовался Юрий. Это и не удивительно. Большинство из нас в партии были дети большого города, зараженные его недугами, привязанные к нему нитями нашего мозга, всем существом. Кто вкусил этот яд, тот уж никогда не излечится и будет тосковать по шуму и грохоту города, по его искусственным солнцам, затмевающим настоящее, по его бешеной скачке, пляске, по толпам, кипящим на бесчисленных улицах, по неумолкаемому кипению жизни.

Морев же не был городским жителем.

Детство он провел где-то на Урале, где отец его работал не то на заводе, не то на железной дороге, а все остальное время только и делал, что скитался в изыскательских партиях по степям Средней Азии, по горам Кавказа, Урала, или, как теперь, по зырянским тундрам.

Поэтому Юрий меньше всех интересовался сенсациями и, кажется, считал их исключительно газетными утками.

Наконец, к началу зимы мы кончили свое задание и, оставив на месте рабочую партию для постройки большой силовой станции для будущего обслуживания всего района разработок, по только что установившемуся санному пути направились на Котлас, нагруженные целым ворохом планов, проектов, вариантов, смет и отчетов.

В Москве мы все разбрелись. Морев сразу уехал в Ленинград, где у него была какая-то родня, а я надолго застрял в столице, участвуя во всевозможных комиссиях, заседаниях, собраниях и съездах, организованных Центральным управлением разработок Севера.

Дело двинулось сразу необычайным темпом. Широко осведомленное общественное мнение откликнулось на призыв правительства; подписка, открытая на специальный заем, была покрыта в течение двух месяцев.

Я с головой окунулся в кипучую деятельность. На моих глазах из бесчисленных колонн цифр, из заказов на машины, орудия, из осуществляемых смет, из армии командируемых работников, — вставал вызванный из мертвого сна, из летаргии, богатый обширный край.

Все это не мешало мне уделять много внимания так заинтересовавшим меня еще в Мохче известиям из Америки.

Как это ни странно, они оказались справедливыми. Конечно, наполовину, если не больше, газетами было прибавлено, но и того, что осталось, было более чем достаточно.

В целом ряде городов и местечек штата Георгии и с ним близких действительно разразился ряд массовых психических заболеваний, настолько сильных, что они внесли серьезное расстройство в обычный ход жизни.

И даже сведения о бегстве жителей из Роанока и самоубийствах в Атланте были не лишены оснований. Хотя и не в таких размерах, как говорилось в газетах, однако под влиянием безотчетного внутреннего беспокойства, близкого к страху, жители в большом количестве покидали город, наполняя окрестные местечки, деревни и фермы тревожными слухами, не имеющими никаких оснований, схватываемыми бессознательное оправдание своего беспричинного бегства.

Обо всем этом читались лекции известными психиатрами, появлялись статьи в журналах и отдельные монографии, пытавшиеся пролить свет на странные явления.

Мнения разделились на два лагеря. В одном полагали, что эти психические заболевания — печальный прогноз. Человечество катилось в пропасть. Дошедшее до пределов своего интеллектуального развития, оно стало жертвой слишком утонченной нервной организации. Эти эпидемии были свидетельством начавшегося стремительного вырождения. Достигнув в своей эволюции высшей возможной точки, человечество теперь стало на путь быстрого регресса. Это было начало конца целой эпохи в истории. Мир должен скатиться, как бывало уже не раз, до состояния варварства, чтобы затем снова начать восхождение. К этим выводам приходили, вспоминая кстати и некстати всех писателей, высказывавших мысли о том, что человечество идет к закату, что история его заключается в ряде повторяющихся циклов прогрессирующих и затем вырождающихся цивилизаций. Надо сказать, что это мнение нашло себе место главным образом в Западной Европе. У нас же на почве трезвой и бодрой гражданственности, пропитанной духом энергии, эти грустные предсказания не находили твердой почвы.

Особенно в Москве, где я был в то время, группа ученых, очень заинтересовавшись этим вопросом, командировала двух известных невропатологов на место событий для исследований и внимательно следила за всем происходившим.

Здесь господствовала совершенно другая теория. Указывали прежде всего на то, что массовые психические заразы вовсе не есть что-либо специфически свойственное нашему времени. На всем протяжении истории можно было указать ряд таких же движений, вспыхивавших то там, то здесь и распространявшихся на гораздо большие области, чем те, о которых шла речь. Одной из таких наиболее интенсивных эпидемий была эпоха крестовых походов, которая, несомненно, носила на себе характер коллективного помешательства, охватившего чрезвычайно обширные группы. Вспоминали эпидемии в Западной Европе в XIII веке, в виде движений флагеллантов, толп фанатиков, обуянных острым религиозным экстазом, бичевавших себя на улицах города кожаными плетями до кровавых рубцов на теле. Указывали на манию демонофобии, стоившей Европе сотен тысяч сожженных на кострах колдунов, ведьм и еретиков.

Наконец, и в новое время можно было вспомнить целый ряд массовых душевных заболеваний различного характера, начиная от многих финансовых горячек XIX и XX столетий, спекулятивного безумия, охватившего Францию в начале XVIII века вокруг образованной знаменитым Джоном Лоу Миссисипской компании, приведшей к государственному банкротству, и кончая религиозными маниями XIX века.

Последние были особенно интересны тем, что местом, их была именно Америка и даже приблизительно те же области и пункты, которые были отмечены и в нынешних удивительных событиях.

Знаменитые «Кентуккские возрождения» в самом начале XIX века и «Миллеровская мания» около половины того же столетия были яркими примерами таких движений, когда люди, во власти экстаза, огромными толпами собирались на многотысячные митинги и там в страшном возбуждении переходили от молитв к исступленным припадкам с конвульсиями и корчами. Таких примеров приводилось десятки, и из них было видно, что душевные эпидемии вовсе не свидетельствуют о вырождении расы, и что причину их надо искать в чем-то другом.

Эта группа ученых и указывала причину в связи с отражением в сознании людей ожесточенных классовых антагонизмов, особенно обострившихся в наше время, время страшной нервной напряженности, с ними связанной и находящей исход в таких периодических взрывах.

Одно обстоятельство, однако, приводило в недоумение сторонников как одного, так и другого лагеря, — это странная ограниченность этих эпидемий по месту и времени.

Все они начинались совершенно внезапно и так же внезапно кончались, оставляя следы в виде продолжавшихся однородных с ними заболеваний у наиболее нервных натур, но лишь в виде единичных случаев; массовое же возбуждение в общем прекращалось резко и внезапно.

То же было и по отношению к области, охваченной эпидемией; она ограничивалась сравнительно небольшим пространством, и достаточно было уйти за ее пределы, чтобы освободиться от общего состояния. И наоборот: лишь только здоровый человек попадал в определенную зону, — он неизменно подвергался господствовавшей мании.

Эти странные обстоятельства сбивали с толку всех исследователей и заставляли их, в конце концов, признаться в бессилии решить поставленную перед ними задачу.

Я, слушая и читая все эти споры, путался в противоречиях и не мог прийти ни к какому выводу.

Впрочем, вскоре эти случаи душевных массовых расстройств прекратились так же внезапно, как и возникли, а вместе с ними прекратилась и словесная война, загоревшаяся вокруг них.

Между тем, мои дела в Москве заканчивались; я должен был отправиться к себе, в Ленинград, для работы в университете, куда звали меня письма родных и Юрия Морева, с которым я поддерживал оживленную переписку.

Глава III Кое-что о физике и индийских йогах

К началу учебного года я вернулся в университет.

Потянулись лекции, экзамены, работы в лабораториях, — обычная обстановка учебы, в которой я чувствовал себя, как в старом привычном сюртуке, немного заношенном, но таком удобном, почти незаметном. Только после перерыва, когда жизнь бросает в необычные условия, начинаешь ценить по достоинству старый покойный уют.

На досуге я разбирался в многочисленных коллекциях, вывезенных мною с Севера, систематизировал материалы и работал над монографией: «Новые данные о последнем межледниковом периоде на Севере Европы».

В этой работе по сортировке коллекций мне помогал Юрий, обладавший колоссальной зрительной памятью, большой настойчивостью и терпением.

Он часто оставался у меня и тогда всецело переходил в распоряжение моих двух отчаянных сорванцов, эксплуатировавших его самым бесцеремонным образом. Дети вообще благоволили к моему приятелю и выражали эту любовь по- своему, тиранически и безапелляционно завладевая им.

Он безропотно подчинялся, находил темы для разговора и игр и тон, который никогда не удавался мне, отцу семейства; иногда, впрочем, Юрий ссорился с ними, но ссорился как-то искренно, горячо, так что это не портило их отношений.

Жена находила, что он должен быть идеальным семьянином и даже была озабочена подысканием ему подходящей партии. Я решительно не одобрял ее планов, но и не мешал. В конце концов, она, вероятно, была права.

Однажды за обедом она повела атаку, вернее, начала предварительную диверсию.

— Юрий Павлович, вам с вашими семейными наклонностями, вероятно, сильно надоедает бродячий образ жизни, который вы ведете?

— Признаться, есть грех, — храбро бросился мой приятель в расставленную ему западню, — иногда до чёртиков, простите, противно становится. Да так как-то, не могу корни пустить…

— А кто же вам мешает осесть попрочней? — последовала новая вылазка.

— Как вам сказать? Мне кажется, что во мне сидят два человека: один — цыган и бродяга, которому никак не сидится на месте, которого тянет с севера к югу и от востока к западу; и другой — почтенный домосед, который с удовольствием обзавелся бы халатом и трубкой…

— Но, видимо, до сих пор ваша благоразумная половина терпела поражение?

— Я думаю, это дело возраста. С каждым годом мое первое «я» стареет и теряет прыть, а второе растет и пухнет.

— И когда оно окончательно восторжествует?..

— Тогда я облекусь в халат и туфли… и сделаюсь завсегдатаем какого-нибудь скучного клуба.

— Надеюсь, не клуба холостяков во всяком случае? — последовала открытая атака.

— Не знаю. Я до сих пор не испытывал от этого больших неудобств. Я даже, по-моему, в выигрыше. Быть дядей многочисленных племянников очень весело, — был ответ.

— А разве у вас так много родных? — началось отступление после произведенной разведки.

— У меня? Господи боже мой. Тысяча дядей, миллион братьев и тьма кузенов и племянников.

— А вам не родня, — вмешался я, — Сергей Павлович Морев, о котором я на днях читал в газетах какое-то интервью, с рассказом об удивительных научных работах, в которых я, откровенно говоря, ничего не понял?

— Один из тысячи дядей, — ответил Юрий и вдруг нахмурился. — Я читал эту дурацкую заметку. Удивительное дело, — никак не могут оставить человека в покое. Всегда одно и то же. Наврут с три короба, вроде американских эпидемий, — переменил он разговор.

Я не настаивал, и мы заговорили о недавно снова появившемся в газетах пережевывании этих старых историй.

После обеда, когда мы по обыкновению перешли к нашей работе, Юрий обратился ко мне.

— Дмитрий Дмитриевич, нынешний разговор напомнил мне мое давнишнее желание. Я очень хотел бы познакомить вас с дядей Сергеем и его работой…

— Но вы сами сказали, что вмешательство посторонних, — эпизод не из приятных.

— Ну да, репортеры. Я не про то. Я ему давно говорил о вас; он сам очень интересуется вашими изысканиями на Севере, и думаю, что не менее интересно будет и вам посмотреть его работы…

— Не спорю. Хотя, повторяю, эта заметка в газете решительно ничего мне не дала — какая-то чудовищная путаница…

Юрий усмехнулся.

— Ну, в этом и мы немного виноваты. Ведь этой публике чего ни наскажи, — всему поверит.

— Ах, вот как, — улыбнулся и я. — Но во всяком случае это ставят в связь с работами покойного профессора Павла Петровича.

— Да, в этом они правы. Видите ли, я в сложных выкладках и вообще во всей этой математической китайщине слаб. Но в общих чертах идею этой работы могу рассказать, если вам интересно.

Я одобрительно кивнул головой.

— Позвольте, как бы начать попроще. Ну вот: вы знаете, что вокруг идущего по проволоке тока существуют магнитные силы?

— Ну, конечно.

— При усилении и ослаблении тока меняется и напряженность этих магнитных сил. При резком замыкании и размыкании — происходит и наиболее резкое изменение этой разлитой вокруг тока магнитной энергии, при чем она распространяется в окружающей среде в виде волнообразного колебания особой всепроницающей невесомой среды, так называемого эфира.

— Все это я, конечно, знаю. Только мне кажется, что исследования на эту тему являются настолько специальными…

— По методам работы — это, безусловно, необычайно сложная история. Но результаты ее очень близко касаются жизни, так как подходят к решению существенных вопросов нашей психики.

— Психики? Это уже что-то непонятное.

— Да, вот видите ли. Волны, при помощи которых распространяется электромагнитное колебание, имеют вполне определенную длину, хотя мы совершенно не знаем, в чем заключаются изменения эфира, связанные с этим явлением. Какие- то состояния его напряжения, в существе своем нам неизвестные. И вот, если они доходят до другого проводника, замкнутого или имеющего очень маленький разрыв в цепи, то, меняя вокруг этого проводника напряжение магнитных сил, — преобразуют их энергию в энергию электрического тока, пробегающего по проволоке, но лишь в том случае, если этот второй проводник по своим размерам и конструкции таков, что, будучи сам источником прерывающегося тока, посылает электромагнитные волны как раз такой же длины.

— Ну, да, таким образом работает радиотелеграф; это то, что называется резонансом, наблюдающимся и в явлениях электромагнитных так же, как и в созвучании струн, камертонов и прочее. И там на звук одной струны отвечает другая только тогда, если она настроена с нею в унисон, то-есть может испускать волны той же длины.

— Вот, вот. И еще в начале нашего столетия выяснилось, что все психические и физиологические процессы в живом организме связаны с электрическими токами, пробегающими по проводящим нервным путям, при чем токи эти прерывчатые, пульсирующие. А раз так, — то они обязаны посылать в пространство волны электромагнитных колебаний.

— Ах, вот что. И, следовательно, если два индивидуума настроены в унисон, то-есть способны испускать волны одинаковой длины, то они обязаны также отвечать токами, пробегающими по нервным путям одного из организмов, раз они появились в другом соответственном?

— Да, это и была основная идея, на которой остановился мой дед. Он полагал, что именно с передачей электромагнитных волн связан механизм влияния человека на человека, то- есть выводил отсюда явления внушения, гипноза, сострадания, — и вообще всякого подражания, любви, морали, — ив конце концов даже телепатии.

— По существу, в этом ничего невозможного нет. А как соблазнительно подчинить научному контролю все эти области, бывшие до сих пор монополией мистики и суеверия!

— Да, и дед добился в этом отношении огромных результатов; так как настройка наших нервно-мозговых аппаратов самая разнообразная, то и отвечают люди на переживания друг друга очень слабо. Павел Петрович именно нашел возможность расширить эти пределы и, таким образом, влиять на способность сострадания. После его смерти взялся продолжать дело дядя Сергей. Правда, кажется, задача о расширении границ сострадания мало двинулась дальше, но он много поработал в других направлениях, и там можно увидеть массу занимательного.

Это в самом деле меня заинтересовало. Я — реалист pur sang, и такой подход к вопросам психологии удивительно укладывался в мое мировоззрение. Я тут же изъявил живейшее согласие ознакомиться с работами почтеннейшего дядюшки.

Через два дня я звонил в его квартиру на какой-то из далеких линий Васильевского острова.

Меня встретил Юрий. Он был немного взволнован, — словно собирался ввести меня в святое святых. Видимо, это было одно из его пристрастий, которым он отдавался, по своему обыкновению, со всей искренностью и пылкостью своей натуры.

Дядюшка мне не понравился. Упрямо сжатые губы и холодные серые глаза — глаза фанатика и ограниченного человека. Впрочем, встретил он меня очень любезно и сейчас же завел разговор на тему о наших работах на Печоре, о будущем этого края, о том, чего можно ожидать от его эксплуатации. Говорил он медленно, вдумчиво, и мне казалось, что он все время ходит вокруг и около какой-то интересующей его мысли, высказать которую не решается.

Но я забыл об этом сразу же, когда разговор коснулся его собственных работ, и мы перешли в лабораторию.

Здесь я совсем растерялся. В хаосе каких-то бесчисленных неизвестных мне приборов, в сети проводов, опутывавших комнаты, нескончаемых батарей, колб, реторт, пробирок, склянок и, я не знаю еще какой, посуды самого причудливого вида, заполнявшей шкапы, столы, полки, подоконники, полы и готовой, кажется, вылиться бурным потоком из дверей лаборатории — разобраться было немыслимо. В общих чертах Сергей Павлович рассказал мне о своих работах то же, что я уже знал от Юрия.

«Не надо думать, что эти мысли являются существенно новыми. В главном своем они были в сознании людей уже давно, правда смутно, неясно — лишь в самых общих чертах. Но всего интереснее, что высказывали эти идеи не только ученые, но и люди, стоящие далеко от точной науки, бывшие предметом пренебрежения и насмешек. Я говорю об учении индийских йогов. Мы привыкли смотреть на них как на шарлатанов или как на полупомешанных фантазеров и, быть может, не без основания; но если перевести на научный язык некоторые их построения, то над ними есть смысл призадуматься. Если вы помните учение их о человеческой ауре, то вот вам первый пример.

Человек все время окружен особой атмосферой, как бы излучением его организма; при этом различным эмоциям и мыслям отвечают различные цвета этой эманации человека, или ауры, по терминологии йогов.

Правда, видеть эти оттенки могут лишь люди с „высоко развитыми психическими способностями“, но, тем не менее, эти исключительные люди сумели якобы составить целый спектр цветов ауры, соответствующих различным переживаниям; например, злобе, ненависти, по их описанию, отвечает черная окраска ауры, ужасу — серая, чувственности — красная, религиозным эмоциям — синяя и так далее.

Аура эта есть проявление жизненной праны, проникающей и одухотворяющей человеческий организм, при чем прана есть нечто неуничтожимое, количество которого в мире постоянно.

Вот вам фантастическая система восточных мудрецов в чистом виде.

Но подставьте вместо слова „прана“ слово „энергия“, обратите внимание на то, что цвета лучей зависят от различной длины волн электромагнитных колебаний, распространяющих то, что мы называем лучистой энергией, и вспомните, что каждому переживанию, по толкованию йогов, отвечает излучение определенного цвета, то-есть специфической длины волны, — и вы получаете короткое переложение теории в понятных нам терминах: при функционировании организма человек излучает часть энергии, перерабатываемой им в виде электромагнитных колебаний, при чем каждому настроению, переживанию, идее и так далее соответствует колебание определенной длины волны.

У них же вы найдете и указания на возможность психического влияния людей друг на друга при помощи именно этих эманаций своего организма, т. е. электромагнитных колебаний, им излучаемых.

Так, если у Демокрита и Эпикура можно найти гениальное предвосхищение атомистической теории, то нечто подобное имеем мы здесь, в этих пустых, как нам казалось, умствованиях восточных мудрецов».

Сам Сергей Павлович работал, главным образом, в двух направлениях: над усовершенствованием изолирующих середин, не пропускающих электромагнитных волн, излучаемых нашими нервно-мозговыми аппаратами, и над конструированием приборов, позволяющих улавливать и записывать эти колебания.

Первая задача была выполнена им в известных отношениях более чем удовлетворительно. Правда, в этом смысле он только разрабатывал материал, уже полученный его покойным отцом, но во всяком случае он добился прекрасных результатов.

Вещество, им приготовленное, почти совершенно не пропускало нервно-психических волн, а будучи тщательно отполировано, отражало их совершенно так же, как отполированная поверхность металла отражает световые лучи.

Глава IV Что я видел в лаборатории

В подтверждение всего сказанного Морев показал ряд поразительных опытов. В лаборатории, шагах в пяти одно от другого, стояли два кресла, поставленные в главных фокусах двух больших вогнутых зеркал, расположенных по коротким стенам длинной комнаты.

В одно из кресел дядюшка усадил меня, в другое — племянника.

— Юрий, — сказал он, — сосредоточится на какой-нибудь идее, представлении, образе, но не единичного характера, а, сравнительно, общего. Для контроля можно написать на клочке бумаги то, о чем он будет думать, и передать вам. Вы же закройте глаза и постарайтесь изгнать из сознания всякие мысли, сосредоточьтесь как можно глубже и постарайтесь затем передать нам свое впечатление.

Я внутренно усмехнулся; это похоже было на мистификацию. Но все же взял сложенную бумажку из рук Юрия, сел в кресло, закрыл глаза и постарался исполнить указание Морена. Это было трудно: в голове все время метались обрывки мыслей, всплывали знакомые образы, воспоминания; я думал уже прекратить опыт.

Однако минут через десять мне почудилось что-то странное, словно со стороны ворвавшееся в сознание. Я не мог определить точно его формы, но на меня будто пахнуло простором, чем-то необъятно-огромным, потом почувствовалось смутное и сильное движение…

Больше я ничего уловить не мог, но впечатление безграничности и движения было очень живо.

Я открыл глаза.

— Ну что? — спросил Морев.

— Не знаю, — ответил я: — что-то движущееся и необъятное большое, кажется, темное…

— Посмотрите, — улыбнулся хозяин.

Я развернул бумажку и прочел: «море».

Это было поразительно: фактически чтение мыслей на расстоянии.

Опыт повторили еще несколько раз, при чем иногда я являлся в роли внушающего субъекта, а Юрий изображал из себя резонатор, — и почти каждый раз результат был тот же.

— Но почему получается только общее, сравнительно смутное ощущение, и нельзя уловить какое-либо конкретное представление? — спросил я.

— Потому что отдельным образам, мыслям, идеям отвечают настолько узкие пределы длины волн, что человеческий организм не может быть таким чутким резонатором, точно настроенным в унисон. Для более общих же ощущений, эмоций и настроений, которым отвечают и более широкие границы длины волн, — возможность резонанса гораздо более вероятна, особенно для организмов, вообще настроенных приблизительно одинаково, какими, видимо, являетесь вы и Юрий.

Электромагнитные волны, излучаемые индивидом, находящимся в одном из фокусов зеркал, отражаются от него, идут параллельным пучком к другому зеркалу и, отразившись второй раз, собираются в его фокусе и потому оказывают особенно сильное действие на находящегося здесь человека, возбуждая в нем настроения, ощущения, сходные с теми, которые послужили началом явления.

Это было ясно, как день. Можно себе представить, как я был поражен виденным.

Но это было еще не все.

То, что я увидел в следующей комнате, далеко превосходило мою, вообще не слишком богатую, фантазию.

Здесь стояло три одинаковых прибора, по-видимому чрезвычайно сложной конструкции, с целой сетью перепутывающихся проводов, какими-то рычажками, колесиками и пружинками: каждый аппарат был снабжен острием на конце рычага, чертившим на медленно вращающемся барабане неровную линию, вроде тех кривых, которые в метеорологических обсерваториях зачерчивают самопишущие автоматы, термографы, барографы, гигрографы и прочие «графы», заносящие на бумагу постепенное изменение температуры, давления, влажности и прочее.

— Здесь вы видите приборы, — начал Морев, — которые мне удалось сконструировать самому. Это аппараты, являющиеся резонаторами и регистраторами электромагнитных волн, излучаемых человеческими организмами. Но, конечно, они могут отвечать только на колебания вполне определенной длины или лишь слабо меняющейся; значит, во-первых, записывают лишь переживания одного человека или очень немногих людей, излучающих волны именно такой длины, и во-вторых, отмечают вполне определенные переживания, отвечающие именно таким колебаниям. Как видите, пределы действия их очень узки, но это составляет в известной степени их преимущество, так как удобнее следить за их работой. Вот этот первый прибор — это аппарат, соответствующий, так сказать, душе вашего покорного слуги; этот рядом, это мой милейший племянник; а третий олицетворяет одного из моих помощников. Что же касается области переживаний, то все они соответствуют страданиям тех лиц, за кем они, так сказать, следят автоматически. Эта область преимущественно была разработана моим отцом, на ней же, главным образом, остановил свое внимание и я. Каждая такая лента, свивающаяся с барабана, — история страданий человеческой души. И чем сильнее переживание, тем больше размахи вычерчиваемой линии; разумеется, и расстояние играет тут большую роль, — так что более слабое ощущение, перенесенное ближе к прибору, может дать большее колебание кривой, нежели сильное, но испытанное вдали от аппарата. Это, конечно, приходится все время учитывать.

Я глядел на аппараты совершенно ошеломленный. Это не укладывалось еще у меня в голове. На моих глазах медленно развертывалась лента, и острие прибора чертило на ней историю души, отпечатлевало неуклонно и неизменно каждое перенесенное страдание так же автоматически и бесстрастно, как самопишущий термограф отмечает градусы тепла и мороза.

— Вот я только, кажется, ввел дядюшку в лишний расход, — засмеялся Юрий, — никак размахов больших получить не удается: вот видите, все тянется прямая линия или так себе чуть колеблется, — вероятно, из-за несварения желудка или недоспанной ночи. Впрочем, нет… один раз порядочно размахалось перо, — болели зубы…

— Ну, если вспомнишь получше, то найдется кое-что и кроме зубной боли, — усмехнулся Морев.

Юрий вспыхнул, на минуту смешался, но сейчас же добродушно засмеялся.

— Да, глупости… Понимаете ли, отвергнутая любовь и все такое прочее. Довольно старая история. А все же, правду говоря, удивительно видеть это разворачивание собственной души на ленте прибора, у себя же на глазах… Вот не угодно ли?

Он снял с полки одну из намотанных, видимо старых, катушек с надписью «1935 год». Под знаком от 14 до 21 ноября кривая делала большие неровные скачки.

— У Юрия Морева болели зубы… ну, конечно и тому подобное. Подробности неважны.

Мне вспомнилась недавно прочитанная на эту тему статья в университетском ежемесячнике.

— Вероятно, все это имеет связь с излучениями радия и подобных ему элементов, — сказал я: — мне что-то приходилось слышать о том, что наш организм служит местом многообразных радиоактивных процессов.

— Прямой связи мы пока не имеем, — ответил Сергей Павлович: — скорее можно говорить об известном параллелизме между этими явлениями. Дело в том, что, кроме тех колебаний очень большой длины волны, о которых я говорил, действительно есть основание предполагать излучение нашей нервной системой других эманаций, представляющих или электромагнитные волны очень короткой длины, подобные лучам Рентгена или лучам радия, или же потоки электрически заряженных мельчайших частиц, а может быть, то и другое вместе. Обнаружить их пытались еще в начале столетия разные исследователи, например, Шарпантье во Франции и доктор Котик — в России. Они воспользовались свойством этих лучей заставлять светиться в темноте экраны, покрытые некоторыми сернистыми соединениями, например, сернистым цинком, кальцием, барием и т. д. Этот отдел я детально не разрабатывал, но кое-что вы сможете увидеть у меня и по этому вопросу; здесь я только усовершенствовал способы работы этих ученых.

С этими словами Сергей Павлович открыл дверь в соседнюю комнату, расположенную в середине здания и лишенную окон. Она была тщательно затемнена и освещалась только рассеянным светом нескольких матовых электрических ламп, зажженным Моревым при нашем входе. Вокруг по стенам висело несколько досок со сложными приспособлениями и шнурами, проведенными к ним от распределительной доски с рядом выключателей.

— Эти экраны, — сказал Морев, — под подвижными затворами-ширмами покрыты различными фосфоресцирующими веществами, при чем в отличие от Шарпантье мне удалось подобрать несколько из них, светящихся под влиянием определенных излучений, возникающих как следствие тех или иных переживаний нашего «я». Например, экран прямо перед нами светится легким голубоватым сиянием под действием потоков энергии, испускаемых нами при усиленной мозговой работе; что, так сказать, показатель мысли. Дальше вы видите доску, светящуюся под влиянием излучений, отвечающих чувствам любви, симпатии, вообще благожелательного, спокойного состояния духа; еще рядом — экран «гнева», потом экран «сострадания» и так далее. Каждый из них фосфоресцирует в темноте при воздействии на него определенных излучений. Попробуйте сесть в это кресло посреди комнаты и вызвать в себе те или иные настроения из указанных мною, и вы будете видеть, как перед вами будут вспыхивать в темноте те или иные экраны, при чем на каждом их них фосфоресцирующим веществом доска покрыта не сплошь, а так, что светящиеся места дают очертания букв, составляющих слова, обозначающие настроения, на которые отвечает данный экран. Таким образом, давая место тем или иным душевным состояниям, вы будете видеть их в виде огненных «Вальтасаровых» букв: мене, текел, фарес, вспыхивающих перед вашими глазами. Садитесь сюда; я потушу свет и выйду из комнаты, чтобы своими излучениями не путать опыта, и поворотом выключателя извне открою экраны. Если вам надоест, или опыт не удастся, что очень возможно, нажмите эту кнопку на ручке кресла, и я задвину ширмы экранов и присоединюсь к вам.

Я уселся в мягкое кожаное кресло по указанию Морева и постарался снова изгнать из своего сознания всяческие душевные движения. Морев погасил свет и вышел с Юрием, плотно притворив дверь. Наступила абсолютная темнота; затем раздалось сухое щелканье — очевидно, открылись затворы, заслонявшие чувствительные стенки экранов.

Я постарался сосредоточить свои мысли на личности моего приятеля, к которому я чувствовал искреннюю приязнь и доброжелательство. И уже через пять — шесть минут правее меня, постепенно вырисовываясь во тьме синеватым сиянием, все яснее выступили огненные буквы, словно невидимая рука написала на стене слово «любовь».

Оставив это, я углубился в разрешение сложной проблемы из доледниковой эпохи северного края, над которой я много и пока безуспешно работал в последнее время. И немедленно же на моих глазах потухли буквы, мерцавшие в темноте, а прямо передо мной загорелись зеленоватым светом пять новых знаков, составивших слово «мысль».

Правда, когда я затем пытался вызвать в себе чувства гнева и сострадания, — опыт не удался. По крайней мере я лишь с трудом мог уловить в темноте смутное мерцание, которое можно было приписать как действию экрана, так одинаково и иллюзии утомленных глаз, напряженно всматривавшихся в темноту.

Но и того, что я видел, было более, чем достаточно. Этот человек был поистине волшебником: видеть перед собой огненные буквы, отмечающие во мраке движения собственной души, — не было ли это раньше предметом только легенд и сказок?

Я сидел в кресле, невольно охваченный ощущением мощи и власти человеческого разума. И немедленно же влево от себя я увидел во тьме новые сияющие знаки: «созерцание великого», — гласили огненные слова.

Я нажал кнопку под рукой. Снова сухой щелкающий звук, и буквы мгновенно погасли. В темноте обрисовался четырехугольник открываемой двери. Затем вспыхнул свет. Передо мной стоял Морев, вопросительно глядя серыми глубокими глазами, глазами фанатика и мыслителя.

Глава V Мы едем в Америку

Признаюсь, что всему этому я поверил не сразу: слишком похоже было на мистификацию. Угадывание чужих мыслей, запись движений души на автоматическом приборе, а особенно эти огненные буквы во тьме, — все это было слишком Необычайно.

В сущности, теоретически продумывая все виденное, я не находил в нем ничего невозможного, но поверить сразу в его практическое осуществление в такой форме, которую можно было, так сказать, ощупать руками, — я долго не мог.

Юрий много рассказывал мне, со времени посещения лаборатории, подробностей, которые далеко не могли утвердить меня в этих новых идеях.

Это все было больше похоже на сказку, чем на научную работу.

Особенно поразило меня объяснение, данное им с этой точки зрения, возможности передачи на расстоянии настроений, сильных переживаний близких друг другу людей.

— Разумеется, если вообще согласиться с тем, что человек излучает электромагнитные волны разной длины, соответствующие различным переживаниям, — сказал я Юрию, — то возможно, что колебания эти могут быть восприняты другим индивидом на расстоянии тысяч верст, но, во-первых, почему же они заставляют отозваться именно того или иного человека, а не всех вообще, а, во-вторых…

— Вы забываете, — перебил меня мой приятель, — что струна отвечает другой струне созвучанием лишь тогда, когда она настроена с первой в унисон, то-есть способна издавать звук той же высоты.

— Ну, и что же?

— Да то, что изо всех людей на данное колебание отзывается лишь тот, кто настроен также в унисон с живым источником, излучающим волны. Так же и станция беспроволочного телеграфа принимает не все электромагнитные колебания, проходящие мимо нее, а выбирает, так сказать, те, на которые она настроена.

— Допустим, — продолжал я, — так вот, во-вторых, почему этим настроенным в унисон прибором оказывается, как вы говорите, человек близкий и в каком именно смысле?

— Это не обязательно, но в большинстве случаев действительно так бывает. И естественно, почему. Надо обернуть вопрос: не потому люди могут быть настроены в унисон, что они близки, а, наоборот, именно потому они близки, что, быть-может, случайно в той или иной области своих переживаний излучают волны одинаковой длины.

— Какая же, однако, связь между, положим, духовной близостью двух людей и одинаковостью характера излучаемых ими колебаний?

— Вполне понятная. Одинаковость длины волн указывает на одинаковость производящих их нервных токов, а значит, и отвечающих им переживаний, идей, эмоций и прочее.

— Вот как. Следовательно, всякое чувство взаимной любви, симпатии, приязни вы объясняете случайной одинаковостью устройства нервно-мозговых аппаратов, излучающих одинаковой длины психические волны?

— Не всегда случайной, — возразил мой собеседник; — часто это сходство зависит от одинаковой наследственности. Это объясняет легкость возникновения такой близости у людей из одной семьи.

— Однако, очень часто у индивидов, совершенно не имеющих общей наследственности, эта близость оказывается несравненно больше; ну, скажем, у мужа и жены. Неужели это только случайность?

— И да, и нет. Случайным бывает первоначальное небольшое сходство, которое во много раз увеличивается при длительном взаимном общении. Постоянный обмен сходными переживаниями все более облегчает прохождение по проводящим нервным путям именно данных токов, отвечающих присутствию близкого человека. Таким образом, происходит своеобразная гимнастика нервных путей, с каждым разом облегчающая дальнейшее их прохождение и делающая организм все более чутким резонатором на данные колебания.

Опять-таки теоретически я ничего не мог возразить против такой последовательной логики.

— Но в этом отношении теория вашего дядюшки именно только теория, гипотеза? Проверить ее фактически вряд ли возможно.

— Нет, кое-что и на эту тему уже накопилось. Да, вот вам один факт, не подлежащий сомнению. Когда в 1915 году младший брат дяди Сергея умер на фронте, где он был офицером, — в момент его смерти его мать и сестра ясно видели или во всяком случае почувствовали его присутствие.

— Помилуйте! — возразил я, — мы уж договорились, кажется, до явления призраков и прочей чертовщины?

— Почему же чертовщины? Сильная вспышка жизненной энергии в момент смерти явилась источником интенсивных колебаний, воспринятых организмом, настроенным и унисон.

— Все это так, но самая связь этого явления с теорией нервно-психических колебаний — все-таки только гипотеза?

— Да, к сожалению, покойный дед не имел в своем распоряжении психографов, которые стоят в лаборатории дяди Сергея и которые вы там видели. Но теперь, в случае чего-либо подобного, вполне возможна и фактическая поверка.

— Я бы искренно пожелал, чтобы случай этот не представился.

— Почему? — с удивлением спросил Юрий.

— Да потому, что «что-либо подобное» должно приключиться или с вами, или с вашим дядюшкой, по которым установлены эти… как вы их называете?

— Психографы. Да, об этом я и забыл, — засмеялся Юрий, — ну что же делать? А я думаю, дядюшка от души желает мне несчастной любви, разочарования в жизни, крупного проигрыша и других сильных ощущений.

— Так же, как моя жена не менее искренно пророчит вам тихую пристань семейной жизни, к огорчению Сергея Павловича.

— А ваше мнение, дорогой мой?

— Пожелаю вам быть самим собой и не искать ничего умышленно.

— Аминь. Ответ, достойный дельфийского оракула. А я, пожалуй, склоняюсь к мнению дядюшки, хотя и по другим, нежели он, мотивам.

Этот разговор происходил вечером в моем кабинете, где мы только что закончили разборку коллекции окаменелостей из ухтинского песчаника. А через два дня я получил из Центрального управления разработок Севера в казенном пакете официальное предложение войти в состав комиссии, командируемой в Пенсильванию для ознакомления с условиями залегания нефтеносных пород и характером их разработки с целью уяснения некоторых вопросов по начинаемой эксплуатации Ухтинского района.

Мне, конечно, предстояло по этому поводу выдержать бурю у себя дома, что бывало неизменной прелюдией ко всем сколько- нибудь длительным отъездам. Но я решил быть твердым и не упускать случая, помимо всего остального, взглянуть воочию на жизнь этого удивительного континента, увидеть собственными глазами этого дядю Сама, с таким покровительственным видом похлопывающего по плечу старушку Европу и вошедшего окончательно по отношению к ней во вкус командирского тона.

Тогда же мне пришла в голову мысль предложить Юрию участие в экспедиции, так как бумага давала мне некоторую свободу в выборе сотрудников.

Он принял мое предложение с восторгом.

— Надеюсь, что это в последний раз выше цыганское «я» берет верх над благоразумным, — сказала ему по этому поводу моя жена, не одобрявшая всей нашей затеи.

— Надеюсь, — ответил Морев, — привезу из Нью-Йорка халат и длинную американскую трубку.

Что касается Сергея Павловича, то он сначала было поморщился, но затем даже выразил свое удовольствие, надавал нам тьму поручений делового и личного характера, и все оставшееся до нашего отъезда время провозился у себя в лаборатории над тщательной регулировкой психографа, настроенного по Юрию.

Я глядел на эти манипуляции с недоверием и странным чувством почти недоброжелательства.

— А знаете ли, — сказал я как-то Юрию: — если верить в действительность работы этих удивительных приборов, мне было бы странно, почти жутко — оставить здесь за собой такого неумолимого, неусыпного соглядатая, от которого не могут скрыться даже сокровенные переживания…

Он повернул голову, и в его глазах мелькнуло что-то вроде испуга.

— Вы знаете, — ответил Юрий нетвердым голосом, — мне у и самому как-то не по себе. Это похоже на сказку, которую я читал когда-то в детстве. Отправляющийся в дальнее и опасное путешествие принц или королевич, не помню уж кто, оставляет на родине волшебный розовый куст, который должен завянуть, если с ним, принцем, случится несчастие. Теперь эта сказка становится явью. С той разницей, что розовый куст принца заменяется головоломным аппаратом с проволочками, рычажками и колесиками моего дядюшки.

— Аминь, — ответил я любимым изречением моего собеседника. — Будем надеяться, что за десять тысяч верст через Атлантический океан он вас не достанет.

Через неделю мы были на борту «General Hegg», который из Кронштадта должен был доставить нас в Ливерпуль, откуда путешествие наше продолжалось на одном из пароходов «Transatlantic Company». Юрий все это время занимался английским языком, объясняясь наполовину звуками, наполовину жестами с матросами и разношерстной публикой 3-го класса, где он легко сводил, по его словам, удивительно интересные знакомства. Мне же во время этого переезда через океан впервые пришлось столкнуться с представителями международной денежной знати.

Что меня сразу поразило больше всего, это то, что я не мог угадать, к какой национальности принадлежал каждый из них. Каждый говорил одинаково на трех, четырех языках, из которых нельзя было угадать их родной. Каждый оперировал общим арсеналом идей, поверхностных, хотя часто блестящих по форме, принятых в этом кругу. Каждый имел одинаковую безукоризненную наружность, одинаковые панамы, одинаковые галстуки, одинаковые смокинги наверху и в hall’e, одинаковые фраки за обедом. Они не были французами, немцами, американцами, англичанами, а чем-то покрывающим собой и немца, и француза, и американца. Поистине, это была особая раса.

Между пассажирами 2-го класса разница национальностей и положений была заметнее. Здесь слышал я такой разговор между доктором-немцем, ехавшим на какой-то медицинский конгресс в Бостоне, и американским журналистом, которого я видел в Москве и который очень интересовался будущим нашего Севера:

— Удивительное дело, — говорил ему доктор, сидя в плетеном кресле и посасывая скверную сигару, — как вы, американцы, опередившие нас своей материальной культурой и по праву этим гордящиеся, так упорно тянетесь своим прошлым в Европу и радуетесь тому, что у нас, в Старом Свете, все больше теряет кредит и значение…

— Ну, и что же? — усмехнулся его собеседник, — а вы, богатые своим прошлым, традициями, духовной культурой, — вы гонитесь за нами в наших материальных достижениях… Это так естественно: ценят дороже всего то, чего не имеют сами или чего лишились. Это великий нивелирующий стимул, который в конце концов сгладит границы, и тогда исчезнет разница между европейцем и американцем, между французом и немцем…

— О! — вырвалось невольно у доктора, — что касается последнего…

Он сердито швырнул за борт сигару и потемневшими глазами следил за подчеркнуто изящным французским коллегой, едущим на тот же конгресс и обратившим к нам теперь свой тонкий профиль с бородкой Henri IV, в небрежно изысканной позе, в оживленном разговоре с двумя дамами.

— Но ведь в конце же концов это будет, — улыбнулся одними глазами американец, угадывая внутреннее волнение собеседника.

— Раньше мы с ними сосчитаемся, — промолвил после некоторого молчания доктор, и в голосе его послышалась упорная, глухая, неустающая ненависть.

К вечеру этого дня мы подъезжали к Нью-Йорку.

Глава VI На нашем горизонте появляется женщина

Нью-Йорк встретил нас негостеприимно. С утра шел проливной дождь, сквозь завесу которого вырисовывались темные громады необъятного города. Под серой пеленой он будто потерял свою физиономию, а, может быть, и не имел ее вовсе… По крайней мере, вначале в многомиллионном, кричащем, ревущем, свистящем и гудящем хаосе, в стремительном, многоязычном людском потоке я не нашел ничего, что остановило бы на себе внимание. Впрочем, толпа всегда действует на меня подавляюще; я боюсь ее, точнее — испытываю что-то среднее между брезгливостью и страхом, мне чудится в ней часто непроизвольное, но неизбежное насилие над моей волей.

Теперь я знал, что это значит: я был слишком чутким резонатором на бесчисленное количество переплетающихся колебаний, излучаемых этим сложным прибором. А здесь, в Америке, я был поистине в царстве толпы, в царстве знаменитого мöба, духом которого проникнута вся жизнь.

Но только позднее, когда из нашей каморки в 20-м этаже в русском квартале около Ист-Бродвей попали мы с Юрием в эту жизненную артерию Манхеттена, я почувствовал настоящий американский мöб.

Первое впечатление, поразившее меня, было ощущение полной механичности этой жизни. Мне показалось невероятным, что этот непрерывный, нескончаемый поток составлен из живых, мыслящих и страдающих людей. Это был бег автоматов, заряженных механической энергией и стремящихся в беспорядочном по видимости, но строго согласованном движений к неведомой им самим цели.

Юрий, вообще, не любитель больших городов, был совсем удручён и растерян, особенно в первое время. Невероятное кипение жизни сбивало его с толку, делало больным; он не мог приспособиться к ее лихорадочному темпу.

— Знаете ли, — сказал он как-то, — я чувствую себя здесь совершенно чужим, и мне жутко; даже не за себя, а за всех этих живых кукол, мчащихся в этой страшной сумятице. Вам не приходило в голову, глядя на этот бег, что, стоит кому-нибудь упасть, — он уже не поднимется: его место будет просто автоматически заполнено, и он окажется лишним?

— Да, здесь упасть — значит выбыть из игры, ставкой в которой — жизнь.

— Аминь. Хорошо, что мы здесь только гости.

Попав из Нью-Йорка в Филадельфию и выхлопотав, хотя и не без труда, разрешение произвести некоторые изыскания и обследовать условия работы по добыче нефти, мы получили возможность соприкоснуться с деловым и коммерческим миром и оценить его характер и физиономию.

Это была новая раса, твёрдо и трезво стоящая на ногах и уверенно глядящая вперед. Рим нашего времени. И роль Греции по отношению к этому новому Риму играла старушка Европа, принесшая свою многовековую и утонченную культуру на алтарь трезвой, практически-солидной и безвкусной цивилизации. Как и в Риме, наша утонченность и духовность претворялась в монументальность, грандиозность и небывалый доселе размах.

Невольно приходило в голову сопоставление ионического храма с римским Капитолием и в наше время миланского собора с Капитолием вашингтонским.

Вот он, четвертый Рим, четвертый и последний, который должен охватить всю землю, с тем, чтобы рассыпаться в прах в великом и страшном падении и на своих развалинах дать начало новой жизни.

— А вы думаете, этого последнего Рима надо ждать? — спросил меня Юрий, когда я рассказал ему о своих впечатлениях: — а не пришел ли он уже давно и не наложил ли на мир свою железную руку? И не его ли мы видели на Бродвей и Wall-Street, и еще раньше — в откормленных затылках и выхоленных руках международной публики I класса?

— Да, пожалуй, вы правы, но, во всяком случае, эта раса сыграла и играет в этом международном Риме роль бродильного начала, роль дрожжей и закваски. Ведь, смотрите: она и чисто физически получила новый облик, отличный от европейца.

— Да, да, а знаете ли, откуда этот облик? — засмеялся Юрий.

— Я бы, конечно, до этого не додумался, а американцы сами не любят в этом сознаваться. Мне об этом рассказал один из моих знакомцев по 3-му классу, с которым я встретился после на Ист-Бродвей. Возьмите типичного, сухопарого, горбоносого янки, представьте себе его без бороды, посадите на макушку пучок перьев, а для полноты картины разрисуйте ему физиономию. Не напоминает ли это вам чего-нибудь из ваших детских лет?

— Да, пожалуй, какого-нибудь вождя навахосов, команчей, сиуксов или чего-либо в этом роде.

— Не правда ли? Это, прежде всего, раса метисов и вообще гибридов. «Мы очень не любим в этом признаваться, — сказал мне мой осведомитель, — хотя именно в этом надо искать корни нашего национального характера, дающие нам силу и сопротивляемость».

— Да, да. Ведь мы в Европе целый ряд веков выбрасывали за океан из своей среды самое беспокойное, энергичное и здоровое. И теперь мы не устаем говорить о нашем вырождении. А тут примесь еще новой, свежей, терпкой крови дала поистине новую расу, жизнеспособную, стойкую и гордую.

Работы нашей партии развернулись в районе от Филадельфии до Питсбурга. Здесь, в скромной квартире из трех комнат, приютилась наша маленькая контора. Пока мы с партией (в том числе и Морев) отправлялись производить обследования на местах нефтяных разработок, в нашей конторе, как обычно, стучала машинка, скрипели перья — вертелась канцелярская машина, сопровождающая всякую деятельность человека.

Через контору мы получали почту из России: я — обычные послания на десяти листах от жены с подробнейшим перечислением домашних мелочей, слухов, сплетен и новостей из Ленинграда; Юрий — коротенькие строчки от дядюшки, который, между прочим, писал неизменно: «Психограф чертит прямую линию».

— Не достанет, — смеялся мой приятель и отвечал такими же коротенькими письмами, похожими больше на официальные донесения.

Вернувшись в Питтсбург после одной из поездок, ты нашли в конторе маленькое изменение. Вместо заболевшей соотечественницы, исполнявшей у нас роль машинистки, была нанята временно новая служащая.

Увидав ее впервые, я невольно остановился: это было лицо из тех, мимо которых невозможно пройти, не обратив внимания.

Я не скажу, чтобы она была красавицей: взятые в отдельности, черты ее лица не отличались безукоризненной правильностью, — но матово-оливковый цвет лица в рамке темных, почти черных волос, большие влажные, чуть-чуть косо поставленные глаза, редкая гармоничность и мягкость движений, вибрирующий грудной голос — все это создавало поразительно цельное и волнующее впечатление.

В ней была пропасть мягкой женственности, удивительной простоты и, вместе с тем, чувствовалась незаурядная сила характера.

Ко всему тому она была очень неглупа и обладала в достаточной мере живым воображением и практическим здравым смыслом. Одно было нехорошо: она была без меры самолюбива и вспыльчива.

Все это узнал я, конечно, много позже, когда мы ближе познакомились. Первое же впечатление, повторяю, было чувство обаятельной прелести. В этот день я чувствовал, что письмо мое жене было не вполне искренним… Конечно, я был слишком стар, чтобы делать глупости, но мысли не всегда считаются с условиями возможности и… не во всех мыслях можно откровенно признаться иногда даже и самому себе.

Мисс Margaret была, как я узнал вскоре, полуфранцуженкой-полукреолкой, откуда-то с юга и соединяла в себе самым очаровательным образом достоинства и недостатки своих сестер по обе стороны океана.

Так как мы с Юрием оба в достаточной мере владели французским языком, то знакомство наше не ограничилось приветствиями при встречах. Мы совершили втроем прогулку в окрестности Питтсбурга, съездили на Ниагару и два раза были в Нью-Йорке, при чем спутница наша приняла на себя роль чичероне.

Впрочем, мне скоро пришлось отказаться от этого удовольствия. Во-первых, я был очень занят: у меня накопилось много материала и в связи с данным мне поручением и для себя лично. Во-вторых, я стал немного тяжел на подъем: ведь мне было столько же лет, сколько им обоим вместе. Разумеется, мне не к лицу было бы делать глупости. Впрочем, я, может быть, был бы не прочь и от них, если бы можно было рассчитывать на их обоюдность. Но надеяться на это было по меньшей мере наивно. Ну, и… одним словом, я почувствовал себя скоро лишним в этом трио.

Конечно, мне ничего не стоило убедить Юрия, что я по горло занят. Он очень жалел, уговаривал меня не переутомляться, сокрушенно качал головою по поводу моего изнуренного вида, но… прогулки все-таки продолжались, правда, уже вдвоем.

Было время, когда мне пришлось снова отправиться на две недели на работы, при чем я волей-неволей должен был взять с собой Юрия — другого техника-нивелировщика не было. Всю дорогу он дулся на меня, как на злейшего врага. Он подозревал, что это было подстроено нарочно. Впрочем, по возвращении в Питтсбург, он вернул мне свое расположение.

Много рассуждений было от начала мира на эту тему, и сейчас вопрос этот так же темен, как и раньше.

Конечно, воля рода, необходимость его продолжения — великий сводник от начала веков. Но почему именно Иван выбирает Марью и Марья Ивана, и вне их двоих мир кажется пустыней и миражем?

Не жестоко ли было бросить людям такую приманку только ради того, чтобы история первого века сменялась историей второго, потом третьего, десятого, двадцатого, и так до тех пор, пока какая-нибудь звезда в слепом беге не сожжет своим дыханием все и не обратит в мертвый мусор нашу землю со всеми ее маленькими и большими делами и мыслями? И всё-таки почему именно Ивану нужна Марья и Марье Иван? Или в самом деле только потому, что у обоих случайно совпадает длина излучаемых ими волн в области половых эмоций, и этим они выделяются как две отвечающие друг другу струны, настроенные на одну и ту же ноту?

Значит, опять случай, то-есть неизвестное. Вот двое: люди разного склада, разных национальностей и происхождения, разного воспитания, — и случай сталкивает их в сумятице жизни, а дальше все за них делают неизбежные и непреоборимые законы, управляющие дрожанием электронов и атомов, колебанием струн и камертонов и ритмом исторических движений человеческих масс.

Впрочем, у моей пары дело шло, видимо, не совсем уж гладко. Не знаю, в чем было дело. Юрий вообще вдруг стал замкнутым и сдержанным и особенно избегал какого бы то ни было разговора о мисс Margaret. Ходил мрачный, задумчивый и, в конце концов, однажды разразился неожиданной тирадой.

А знаете, Дмитрий Дмитриевич, мне иногда приходит в голову: удивительно глупая и жестокая штука жизнь, и недурно было бы ее кончить, не ожидая своей очереди. Вы никогда об этом не думали?

— Думал, — ответил я, — когда был примерно таких лет, как вы, дорогой мой, думал и даже купил себе револьвер, но забыл пули в магазине, а идти за ними второй раз было совестно. С тех пор это искушение больше не повторялось.

— Нет, серьезно. В сущности, по-моему люди все должны кончать самоубийством. Это гораздо больше отвечает человеческому достоинству, чем покорное ожидание результата работы каких-нибудь бактерий.

— Фу ты, страсти какие, милый мой! Впрочем, может быть, когда-нибудь это и будет, когда наши потомки станут сверхчеловеками и, насытившись жизнью по горло, будут устраивать этакое помпезное представление á la Петроний. Но до этого еще очень далеко.

— Нет, это не то. Я не сыт жизнью; наоборот, быть может, слишком голоден. И все-таки осточертела она мне выше головы.

— Если говорить серьезно, дорогой мой, то менее всего отвечает человеческому достоинству такой выход из положения, когда он является не чем иным, как бегством, непростительной слабостью. Не говоря уже о том, что никому вы этим ни пользы, ни удовольствия не доставите, кроме, пожалуй, вашего дядюшки… А ради этого, право, не стоит устраивать неприятности вашим друзьям…

— Дядюшка… да, да. — Юрий вдруг густо покраснел: — А знаете ли, что он написал мне в последнем письме? «Психограф дает небольшие колебания, — напиши, в чем дело?».

— Не смею судить, имеет ли этот почтенный аппарат основание для своего беспокойства, но, дорогой мой, от души хотел бы вам помочь, чтобы он снова чертил свою ровную прямую линию.

— Спасибо. Я знаю, Дмитрий Дмитриевич. Выбраните меня идиотом.

— Ну, зачем же так резко, голубчик? Да и сознание своей вины — уже половина ее исправления.

— Аминь.

Глава VII Джозеф Эликотт

Работы наши близились к концу, и результатом их я был доволен. Особенно интересовали меня данные относительно больших нефтепроводов, подававших горючее непосредственно на сотни верст от места его добычи в Буффало и другие крупные пункты потребления. Это был именно способ, намеченный для доставки нефти на Ухте к местам ее погрузки для дальнейшего транспортирования водой и по железной дороге.

Контора наша сворачивалась, и через месяц мы предполагали покинуть Америку. Благодаря этому, мисс Margaret осталась без места, тем более, что выздоровела наша соотечественница, которую она временно замещала. Юрий ходил чернее тучи. Мисс Дорсей предполагала отправиться искать счастия в Нью-Йорк, но колебалась. Однако, это долго протянуться не могло; она-попала в Питтсбург с юга, кажется, из Нового Орлеана, где только что умерла ее мать, и была здесь совершенно одна, с очень скромной суммой, таявшей с каждым днем. Но здесь в нашу жизнь вновь ворвался случай, это слепое чудовище, вмешательство которого всегда потрясает меня чувством бессильной злобы.

На этот раз оно олицетворялось в виде появившегося в Питтсбурге главы огромного нефтяного синдиката мистера, Джозефа. Эликотт. Его приезд был возвещен в газетах, поместивших его подробную биографию, его характеристики как финансиста, как человека, как ученого, ибо он, оказывается, был даже и ученым. Поднялся обычный здесь трезвон беззастенчивой печати. Портреты мистера Эликотта запестрели на страницах газет, в витринах магазинов, на световых рекламах.

Я скоро узнал все значение и роль этой крупной фигуры не только в жизни Питтсбурга и штата, но и всего Союза. Здесь он, в сущности, был полновластным хозяином и распорядителем. Он был одним из воротил синдиката, охватывавшего восемьдесят процентов нефтяной промышленности, наследника старой (Standart Oil Company, и синдикатом этим он вертел по своему усмотрению. В его руках сосредоточивалась жизнь и деятельность всего этого огромного района. Еще недавно у всех было на памяти громовое крушение его последнего конкурента, старого Эндрю Джексона, которого он в течение года пустил в трубу и проглотил, не поморщившись, со всеми потрохами. Теперь он был собственником большей половины предприятий синдиката, а остальная была у него в кулаке. Кроме собственно нефтедобывающей промышленности, Джозеф Эликотт объединял почти всю химическую выработку всевозможных продуктов из нефти, монополизировав ее почти целиков в своих руках. Производство взрывчатых веществ, топлива для двигателей, целого ряда аптекарских препаратов — все это так или иначе было в зависимости от «Восточного общества обработки нефти».

Отсюда ясна была огромная роль этого финансиста и ученого (он имел звание профессора honoris causa от Колумбийского университета) в жизни. И удивительно было то, что, используя свое влияние и значение в полной мере в своих интересах, Джозеф Эликотт был далек от официальной большой политики. Когда-то, лет десять назад, он был министром в либеральном кабинете, но больше попытки в этом направлении не повторял, хотя, конечно, имел возможность выставить свою кандидатуру на пост президента.

Все это делало его незаурядным, чрезвычайно интересным человеком, и я с нетерпением искал случая его увидеть.

Случай этот представился скорее, чем я думал. Мистер Эликотт, узнав о работе нашей комиссии из донесений своих контор, с которыми нам неоднократно приходилось иметь дело, выразил желание видеть руководителя миссии. Так как принципал наш был болен, его пришлось заменить мне.

Нефтяной король принял меня в своем рабочем кабинете, обставленном с несколько тяжеловесной, но комфортабельной деловой роскошью. Наружность его вначале поразила меня своей обыденностью. На вид ему было лет пятьдесят. Среднего роста, коренастый, с несколько длинными, словно обезьяньими руками, одетый просто, но тщательно, он производил впечатление профессора какого-нибудь захолустного университета. Одутловатое, слегка морщинистое лицо под густой шапкой подернутых проседью черных волос, чисто выбритое и, видимо, холеное, тоже не останавливало на себе внимания. Только маленькие складки у углов рта, оттягивавшие их книзу, придавали этому лицу выражение не то неизбывной печали, не то брезгливой гримасы. Но в его глазах было действительно что-то жуткое. Они были совершенно неподвижны и словно задернуты какой-то завесой, сквозь которую из глубины не прорывался ни один луч. За все время разговора ни разу они не изменили своего выражения, не загорелись огнем, не засмеялись, не засветились гневом или печалью, или недоумением. Это были куски цветного камня, вставленные под насупленными бровями.

Глядя в эти мертвые глаза, я почувствовал, что в глубине их, под непроницаемым покровом, может скрываться что угодно, вплоть до преступления.

Разговор наш был короток и малозначителен. Мистер Эликотт осведомился о некоторых данных предполагаемой разработки на Ухте, внимательно выслушал мои ответы, а затем спросил, как у нас отнеслись бы к возможности привлечения к этому делу иностранных капиталов (очевидно, надо было подразумевать капиталов Джозефа Эликотта). Не имея для таких переговоров никаких полномочий, я уклонился от прямого ответа. На этом разговор наш кончился.

Эта встреча произвела на меня тягостное впечатление.

Через два дня я был неприятно поражен рассказом Юрия, что мисс Margaret поступила на место в одну из контор нефтяного короля.

— Как же это произошло так быстро? — спросил я.

— Она прочла объявление в газете, отправилась туда и сразу была принята.

Мне это очень не понравилось. Для чего понадобилось такому человеку, как Джозеф Эликотт, искать служащих при помощи объявления в газете — мне не было понятно. К этому прибавлялись еще полученные мною накануне (конечно, уже не из газет) сведения о слабости миллиардера и профессора, стоившей ему двух или трех скандальных дел, затушенных в печати крупными суммами. Подробности были грязного свойства и говорили о болезненной половой извращенности. Конечно, это были только слухи, но, помня глаза этого человека, я готов был допустить их правдоподобность.

Во всяком случае мне было бы жаль женщину, которую случай бросил бы на пути Джозефа Эликотта.

Юрию я ничего не сказал, но он и сам был, видимо, обеспокоен.

— Вы знаете, мне почему-то не нравится вся эта история, хотя по словам мисс Margaret ее встретила там исключительно деловая атмосфера; к тому же и самый размер вознаграждения — сто долларов в месяц — настолько скромен, что свидетельствует о деловом характере работы. Как вы думаете, Дмитрий Дмитриевич? — спрашивал меня мой приятель.

Я поспешил его успокоить. В конце концов, все зависело от благоразумия и такта самой мисс Дорсей, а на нее, по-видимому, можно было положиться твердо. Да и, наконец, не было решительно никаких непосредственных причин к беспокойству: у Эликотта тысячи служащих разного пола, возраста и положения.

На следующий день мы сидели втроем в одном из плохоньких театриков Питтсбурга и смотрели посредственную игру местной труппы, вызывавшую шумное одобрение публики.

— Довольны ли вы вашей новой службой? — спросил я мисс Margaret.

— А что? Вероятно, Джордж уже успел вам насплетничать?

Я невольно повернул голову в сторону моего приятеля, в первый раз услышав такое короткое обращение, свидетельствовавшее о том, что он не терял времени попусту.

Мисс Margaret слегка покраснела, заметив свою оплошность, но не поправилась, а продолжала спокойным голосом:

— Я не имею причин жаловаться. Мистер Эликотт — вполне терпимый хозяин. Он сух, но вежлив и, по-видимому, не отделяет меня от той машинки, на которой я пишу.

— А вы разве работаете непосредственно у него?

— Да, в секретарской. Работа нелегкая, но интересная: она дает возможность чувствовать биение пульса огромного организма, возглавляемого этим человеком.

— Вот это-то мне и не нравится, — пробормотал Юрий.

— Я не понимаю, чего вы боитесь, — возразила девушка. — Если бы вы видели мистера Эликотт в его конторе, — вы бы поняли, что мы все для него просто не существуем. Когда он проходит в свой рабочий кабинет, и публика вскакивает при его появлении, уверяю вас, он даже не замечает; он идет среди раболепных и трепещущих людей, как в пустой комнате, машинально обходя попадающуюся на его пути живую мебель.

— И все-таки я боюсь, — сказал Юрий с легкой дрожью в голосе, — может-быть, не того, о чем вы думаете. Я даже, пожалуй, сам не знаю отчего…

— Ну вот, — засмеялась девушка, — а где же ваша знаменитая мужская логика? Впрочем, ведь это всего на какой- нибудь месяц. А там видно будет.

Юрий благодарными глазами посмотрел на нашу спутницу и пробормотал что-то вроде того, что он отдал бы десять лет жизни за то, чтобы этот месяц уже прошел. Мисс Margaret опять покраснела, но не ответила, сделав вид, что очень интересуется происходящим на сцене.

Через месяц предполагалось окончание нашей работы и отъезд в Россию. У меня появилось определенное предчувствие, что миссия наша увеличится одним членом; я вообразил себе огорчение моей жены по этому поводу и усмехнулся. Его величество случай, как обыкновенно, путал и перетасовывал все человеческие расчеты.

Прошло две недели. Жизнь шла обычным путем; работы наши подвигались к концу. Физиономия моего приятеля проходила всю гамму выражений от покорного ожидания до бурного нетерпения; во всяком случае о самоубийстве больше не было речи. Психограф чертил прямую линию.

Между прочим, мне пришлось услышать еще некоторые подробности о жизни Джозефа Эликотта. Еще лет пятнадцать назад им опубликована была большая работа «О характере электрохимических процессов в нервных проводящих путях», завоевавшая ему заслуженную известность и давшая, как я говорил выше, звание профессора honoris causa Колумбийского университета; Затем были две или три работы по исследованию радиоактивных свойств морской воды, также обратившие на себя внимание.

Однако, вот уже больше десяти лет, как он бросил писать и вел какие-то опыты в огромном масштабе на пустынных и неприветливых островах в заливе Памлико, у берегов Северной Каролины. В чем они заключались, не было известно, но высказывались предположения об очень важных исследованиях над радиоактивностью морской воды, а также возможности извлечения из нее химическим путем заключенного в ней золота.

Эти работы обходились, по словам газет, в колоссальные суммы, поглощая все дивиденды Джозефа Эликотта, ликвидировавшего даже некоторые из своих предприятий.

Эта фигура положительно заинтересовывала.

Приблизительно через месяц после начала работы мисс Margaret в конторе нефтяного короля произошел следующий случай. Мы сидели с Юрием в его комнате на одной из сравнительно тихих улиц, когда раздался сильный стук в дверь, и, прежде чем мы успели ответить, — она распахнулась, и вбежала мисс Margaret, взволнованная, негодующая и задыхающаяся от быстрого бега и гнева, Юрий побледнел, как полотно, когда девушка, не ответив на наше приветствие, почти упала в кресло и разрыдалась. Он налил в стакан воды и бросился к ней; я хотел было уйти, предполагая, что буду лишним при интимном разговоре, но мисс Margaret остановила меня жестом руки, глотнула воды и начала приводить в порядок растрепавшиеся волосы.

— Останьтесь, мистер Дмитрий, мне нужен ваш совет.

— Что же случилось? — спросил я. — Успокойтесь, дорогая, и расскажите в чем дело.

— Да, да… сейчас. Вот так. Теперь слушайте. Сегодня, полчаса назад, Джозеф Эликотт…

— Так это все-таки он? — вырвалось у сидевшего подле окна бледного и неподвижного Юрия.

Мисс Margaret кивнула головой.

— Да, да, вы были правы. Так вот он потребовал от меня… чтобы я стала его любовницей…

Юрий вскочил со своего места с перекосившимся от бешенства лицом. Яс трудом усадил его в кресло.

— Час тому назад я сидела за своей машинкой и печатала письмо какой-то фирме со слов старика. Секретаря он куда-то услал, и мы были в кабинете вдвоем.

Работа в конторе уже кончилась, и в ближайших комнатах никого не было. Старик просил меня остаться на полчаса, так как письмо было, по его словам, очень спешное.

Кончив диктовать, он вдруг остановил на мне свои мертвые глаза, и на лице его показалось что-то вроде улыбки.

— Мисс Дорсей, вы одинокий человек и живете здесь на чужбине, не правда ли? — спросил он.

— Да, — ответила я, удивленная этим странным вопросом.

— И, кажется, обладаете очень скромными средствами?

Вероятно, я сильно покраснела.

— Мне кажется, это не может никого касаться, кроме меня самой.

— Вы думаете? Хороший хозяин должен знать все о своих подчиненных. Я думаю, вы не прочь были бы изменить эти условия жизни?

— Я вас не понимаю, — ответила я, — и вообще этот разговор меня удивляет.

— Не сердитесь, — усмехнулся старик, — я хочу вам помочь. У вас есть данные к тому, чтобы взять от жизни все, что она может дать, а не корпеть свой век над скучными бумагами из- за жалких грошей. Скажите, что в жизни привлекает вас больше всего?

Я молчала, удивленная этими странными вопросами.

— Вы не отвечаете? Я скажу за вас, — продолжал Эликотт, — деньги и власть над вещами и людьми. И деньги именно потому, что они дают власть.

— Однако же вы, имея возможность власти, отказываетесь от нее, насколько я знаю, — вырвалось у меня. Но я сейчас же пожалела, что дала повод продолжать этот странный разговор, и встала, делая движение к двери.

Старик не тронулся за своим столом и только сделал протестующий жест рукой.

— Вы говорите про политическую власть!? Про эту игрушку толпы и случайностей: азартную игру с краплеными картами!? Нет, в современном буржуазном государстве политическая власть, путающаяся между растущими массами и взнуздывающим их капиталом, — это игра, состязание, спор — что хотите, — но это не сила. Я говорю о непосредственной, ощутимой власти над живыми людьми. А такую власть дают только деньги. И если бы вы захотели стать причастной к такой власти…

Я начала понимать.

— Какою же ценой я должна купить эти блага? — спросила я, стараясь казаться как можно спокойнее.

— Ну, разумеется, даром ничто не дается, — но я уверен, что мы столкуемся. Я, конечно, не сторонник излишних формальностей в таких вопросах. Полагаю, что и вы свободны от этих предрассудков…

Здесь я, кажется, крикнула что-то резкое и бросилась к двери. Но проклятый старик нажал кнопку у себя на столе, и в двери щелкнул автоматический замок. Признаюсь, в эту минуту я струсила.

— Что это значит? — спросила я.

— Это значит, что я хочу побеседовать с вами без помехи и прийти к соглашению.

Эликотт встал с места и направился ко мне. Я вся дрожала от страха и гнева.

— Успокойтесь, дорогая, — заговорил он снова, — все это не так страшно, как вам кажется. А жизнь стоит того, чтобы купить ее такой ценой.

Я почувствовала его тяжелую руку на своем плече. Это прикосновение вернуло мне силы и присутствие духа. Я оттолкнула старика так, что он еле удержался на ногах, и бросилась к окну.

— Если вы сделаете ко мне еще шаг, я выбью окно и буду кричать на улицу.

— Ну, вряд, ли вас кто-либо услышит с высоты двадцатого этажа. Не будьте наивной девочкой и не делайте глупостей.

Он был прав. Я чувствовала себя затравленным зайцем. В этот момент глаза мои упали на металлический нож с острым концом для разрезывания бумаги — на письменном столе. Прежде, чем он успел перехватить мой взгляд, я молнией бросилась к спасительному клинку и схватила его. Мы несколько минут молча смотрели друг на друга.

— Я прошу меня отсюда выпустить.

— Итак, вы отказываетесь от переговоров?

— Я прошу открыть дверь.

— Жаль, очень жаль. Вы напрасно торопитесь. Я не люблю отказываться от раз намеченного. Советую вам на досуге подумать о моем предложении.

Эликотт нажал кнопку.

— Вы свободны, мисс Дорсей. Я буду ждать ответа. До свидания.

Я не помню уже, как я оттуда выбралась и как добежала до вас.

— Что теперь делать? — мисс Margaret в отчаянии всплеснула руками.

Юрий стремительно вскочил с места и бросился к двери, я едва успел захлопнуть ее у него под носом.

— Куда это вы собрались? — спросил я, усаживая его у стола.

— Пустите, Дмитрий Дмитриевич, я поеду сию минуту к нему…

— Ну, и что же дальше? Не делайте глупостей, дорогой мой, и не осложняйте дела; эпизод, конечно, не из приятных, но своим вмешательством вы только ухудшите положение. Вы забыли, что вы в Америке и имеете дело с одним из крупнейших воротил Wall- Streeta.

— Что же? Это значит, что надо, не моргнув глазом, переносить оскорбления?..

— Нет, это значит, что надо быть очень осторожным. Я думаю, что важнее сейчас дать дельный совет мисс Дорсей, чем избивать, хотя бы и заслуженно, одного из главных тузов Соединенных Штатов.

— Я думаю, мистер Дмитрий прав, — поддержала меня девушка. — Необдуманным поступком мы только навлечем на себя неприятности. Успокойтесь, Джордж.

— Может быть, это и благоразумно, — криво усмехнулся Юрий, — но даю слово, если бы вы меня не удержали, — несдобровать бы этому золотому мешку.

— И уверяю вас, что это было бы очень неостроумно, друг мой. Давайте лучше составим военный совет.

На военном совете было решено, что завтра мисс Дорсей пошлет письменный отказ от места в конторе Джозефа Эликотта и затем отправится в Филадельфию, откуда мы предполагали начать свое обратное путешествие.

Глава VIII Исчезновение мисс Margaret

Этот эпизод послужил толчком, окончательно решившим судьбу моего друга и прелестной креолки. Через два дня мисс Margaret уехала в Филадельфию, а еще через три или четыре дня к ней присоединился Юрий, который, прощаясь со мною, был положительно невменяем. Es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sie immer neu. Старая сводница жизнь не устает расцвечивать приманку все теми же красками, старыми, как мир, и вечно новыми для тех, чья приходит очередь.

Через неделю я получил из Филадельфии послание, полное восклицательных знаков, восторженных излияний и грамматических ошибок: Юрий и мисс Дорсей стали женихом и невестой и собирались ехать в Россию.

Я задумался над этим письмом, таким живым свидетелем власти случая в жизни людей. Как все запутано в этом пестром клубке! Один с далекого Урала, из тьмы таежных лесов и болот, хмурого севера, белокурый, голубоглазый, мягкий, почти женственный; энтузиаст дела и долга, искренний и правдивый до дна души.

Другая — выросшая под солнцем тропиков, словно опаленная его лучами, напитанная бурной кровью, самолюбивая и властная натура, неуравновешенная, вечно кипящая, разносторонне образованная, но ничем определенно не захваченная.

Что можно было придумать более противоположного? Случай сталкивает их в урагане деловой жизни человеческого муравейника и, столкнувши, связывает таинственными, неразрывными цепями, может быть, на всю жизнь, а может быть на один день, — кто знает?

И все-таки мне было немного жаль моего голубоглазого приятеля. Конечно, плен его ожидал обольстительный, но это был плен, полная капитуляция на милость победителя, а как угадать, что готовило будущее? Поездка в Россию мисс Margaret, по- моему, не сулила ничего хорошего. Я удивлялся даже, как она на это решилась. Положим, она была одинока, и оторваться ей от места, космополиту по натуре, было не так трудно.

Но попасть такому человеку в совершенно чуждую, вначале даже невольно враждебную среду, в совершенно иные условия жизни было искусом, трудно преодолимым.

Полный раздумий, я сел писать жене, воображая заранее ее досаду и поток нелестных эпитетов на голову «цыганки», как она упорно называла почему-то мисс Margaret.

Через несколько дней мы покончили свои дела и перебрались в Филадельфию, чтобы через неделю сесть на пароход, отправляющийся в Гамбург.

Юрий при встрече бросился мне на шею, жал руки, готов был целоваться с носильщиками и комиссионерами на вокзале.

— Поздравляю вас от души, дорогой мой, — сказал я счастливцу, беря его под руку, — но поберегите же себя и окружающих. Вот вы ни за что, ни про что отдавили ногу этому почтенному джентльмену, а у него, наверное, мозоли, судя по его негодующей физиономии…

— Ради бога, извините, — бросился Юрий к мрачному господину, с недоумением и недоброжелательством слушавшему звуки чуждой ему речи.

— Ну вот. Теперь вы извиняетесь по-русски, — словно вы на Тверской или на Арбате, дружище.

— Фу ты чёрт! Ну да, да. I beg your pardon! Ей-богу нечаянно.

Желчный янки в ответ пробормотал что-то нечленораздельное.

Я увлек Юрия к выходу.

Пересказать все, что я услышал от него по дороге к нашему обиталищу в пенсильванской гостинице, — нет никакой возможности.

Но кое-что я все-таки понял в этом восторге.

Во-первых, через пять дней должна быть свадьба, да, да — настоящая свадьба, даже с церковной церемонией в небольшой католической часовенке на Линкольн-стрит. На этом настаивала мисс Margaret, а Юрий готов был идти под благословение не только к католическому патеру, но и ко всем священникам и монахам мира, если бы это понадобилось.

И во-вторых, мисс Margaret будет очень рада видеть меня теперь же, немедленно, без отговорок, чтобы выразить мне свое дружеское расположение.

Я выразил полную готовность ехать, но предложил сначала отдохнуть и привести себя в порядок с дороги.

В отеле я спросил Юрия о Сергее Павловиче.

Он неудержимо расхохотался.

— Да, да, здоров и благополучен. Но очень огорчен, бедняга; психограф чертит безнадежную, как по линейке, прямую линию.

— Желаю и впредь ему не свертывать с этого благого пути, — сказал я.

— Аминь, — закончил мой приятель и начал торопить меня кончать свой туалет.

Мисс Margaret поселилась в двух шагах от нас — в маленькой, опрятной комнатке, в тихой и сравнительно пустынной улице, куда глухо доносился шум городского движения.

Будущая соотечественница встретила меня в самом деле тепло и ласково и забросала вопросами о том, что ее ожидает в России.

— Потому что от Джорджа, — сказала она, — я ничего не могу добиться. Он мне рисует какую-то сказочную страну, населенную Сандрильонами, добрыми волшебниками, дремлющими феями и благодетельными гномами.

Я рассмеялся.

— Он во многом прав, наш милый друг. Но, конечно, он забыл упомянуть, что есть у нас и лешие, и домовые, и водяные, и прочая злая нечисть: нищета, мрак и невежество. Но что добрые феи и гномы, спавшие мертвым сном века вечные, действительно пробуждаются один за другим и все дальше загоняют темную нежить в ее норы и дыры, — это тоже правда. Вот и мы в далеких лесах и болотах нашего Севера разбудили много таких гномов и вызвали их из ленивой дремоты на вольный свет солнца.

— Margaret, вы видите: разве он не поэт? — засмеялся вдруг Юрий, — я вам всегда говорил, что он изо всех сил притворяется скептиком, чтобы скрыть свой романтизм.

— Романтизм веры в силу человеческой мысли, — ответил я; — таких романтиков вы немало найдете в нашей стране бедной вещами, но богатой надеждой и силой.

— Я очень рада слышать это от вас. Вы счастливый народ: вы ищете, вы вопрошаете жизнь, вы создаете новые формы, а мы здесь со всем совершенством своей цивилизации пришли в тупик, остановились, замерзли на достигнутом.

Вы знаете, мне приходит в голову сравнение: когда я была в Париже, я трепетала перед нечеловеческим, бурным, ищущим, мятежным духом Микель-Анджело, а достигнувший, успокоившийся в достижении, законченный до тошноты Рафаэль оставил меня равнодушной.

— Да, — ответил я, — истина не есть неподвижность, а вечная динамика жизни, порывов мысли, духа и воли к новым горизонтам.

— Аминь, — прервал Юрий, — бросьте, господа. Мне хочется петь, говорить стихи, делать глупости, дышать солнцем, — что хотите, только не слушать трактаты о философии искусства. Margaret, спойте нам вашу песенку о дочери солнца.

Я слышал и раньше мисс Margaret. У нее был мягкий, глубокий и довольно сильный голос; пела она просто, без технических вывертов, задушевно и искренно, мелодии выбирала такие же несложные, но идущие к сердцу, насыщенные жизнью и теплом.

И сейчас она взяла свою мандолину и спела несколько итальянских песен, из которых я не понял ни слова, но певучие, ясные, как солнце, мелодии без слов баюкали душу. Я музыки не понимаю вовсе, — по крайней мере так говорит моя жена, окончившая консерваторию (значит, ей и книги в руки); то, что называется серьезной музыкой, оставляет меня совершенно холодным. Вагнер подавляет меня потопом и громом своей оркестровки, и я начинаю зевать. В рахманиновской прелюдии я не понимаю ничего от начала до конца. Скрябин и иже с ним для меня просто не существуют.

Мне нужна в этом хаосе руководящая нить, ясная, чистая, не задавленная массой звучания. Такая солнечная, простая, полнозвучная мелодия и была в песнях креолки, и я был глубоко взволнован.

Что касается Юрия, то, конечно, он был невменяем; на его глазах я заметил слезы.

Странное животное — человек! Глядя на этих счастливых людей, я, пожилой, уже видевший жизнь, имеющий свою семью, — испытал глухое чувство, очень похожее на зависть. Бессознательно для себя я умышленно искал темных пятен на безоблачном фоне этой начинающейся жизни.

Прежде всего я задал себе вопрос: любила ли мисс Margaret.

И в то время не без внутреннего гадкого удовлетворения я отвечал на него отрицательно. Но, конечно, это был вздор. Она любила Юрия по-своему, но, пожалуй, больше была благодарна ему, тронута тем обожанием, которым он ее окружил, той атмосферой поклонения и восхищения, которая мне казалась слащавой и деланной. Поздно вечером мы ушли с Юрием от мисс Margaret и окунулись в несмолкаемый шум улиц.

Были последние дни выборов в конгресс.

Там и здесь собирались шумные, возбужденные толпы: ораторы с импровизированных трибун сулили золотые горы и выхваляли, как бойкие продавцы, достоинства своих кандидатов; на световых сигналах вспыхивали разноцветными огнями имена будущих избранников; зычные телефоны хриплыми голосами выкрикивали те же имена, словно выплевывая их из черных рупоров в перекатывавшиеся толпы; тысячи печатных листков рассыпались автомобилями, с трудом пробирающимися сквозь толпу, и сверху — гудящими и ревущими аэропланами. Это была настоящая ярмарка современного товара.

— Знаете ли, — сказал я Юрию, — меня начинает утомлять вся эта сумятица. Я с удовольствием думаю о возвращении в Россию.

— Голубчик, это говорите вы. А что же должен испытывать я, вообще чуждый большому городу. Подумайте, как меня тянет к себе домой от этого грохота, вечного базара, толпы, суеты, — Юрий не договорил, но я мысленно закончил за него эту тираду, говорившую о его нетерпении.

Случилось так, что на следующий день мне пришлось отправиться в Нью-Йорк закончить свои дела и только через два дня вернуться обратно.

Радостный в предвкушении скорого возвращения на родину, явился я в нашу голубятню пенсильванской гостиницы. Комната была заперта, и мне пришлось спуститься за ключом к консьержу. В номере я застал поразивший меня беспорядок.

Видно было, что или Юрий тут вообще давно не был, или ему было не до таких пустяков, как скучная повседневность, — мелькнуло у меня в голове. Я взялся за приведение в порядок комнаты, пообедал внизу в ресторане и, вернувшись к себе, развернул книжку, недавно вышедшую здесь на английском языке, перевод с немецкой «История первой четверти XX века».

Это необыкновенное наслаждение — читать о событиях, которые видел своими глазами, пережил, как боли и радости сегодняшнего дня, о людях, когда-то живых свидетелях и делателях этих потрясений, разрезавших надвое жизнь человечества.

Поздно вечером услышал я торопливые шаги по коридору; дверь распахнулась, и на пороге показался Юрий. Он молча кивнул мне головой, бросился в кресло и застыл в позе безысходного отчаяния.

Вглядевшись в него пристальнее, я содрогнулся. Этот человек постарел на много лет. Лицо вытянулось, впавшие глаза горели лихорадочным блеском, волосы дыбились в беспорядке; костюм был забрызган грязью и весь в пыли.

— Ради бога, что случилось? — спросил я, — вы больны?

Юрий молчал. Мне пришлось повторить вопрос. Юрий посмотрел на меня рассеянным взглядом и, наконец, уронил дрожащим, чуть слышным голосом:

— Margaret исчезла.

Я вскочил, оглушенный этими простыми словами.

— Как исчезла? Когда?

— Третьего дня вечером вышла из дому и с тех пор не возвращалась.

— Она отправилась, вероятно, к знакомым и осталась там ночевать.

— У нее нет ни одной знакомой души в Филадельфии.

— Она могла почувствовать себя дурно на улице и попасть в какую-нибудь больницу или приемный покой.

— Я обегал все полицейские посты и приемные покои.

Я остановился в недоумении. Юрий сидел молча в безнадежно унылой позе.

Наконец, мне удалось заставить его говорить и выяснить полную картину случившегося.

Оказалось, Юрий расстался с невестой третьего дня после обеда, при чем на утро они условились встретиться у нее, чтобы вместе идти посмотреть большой выборный митинг, устраиваемый республиканской партией.

Но, когда он явился около одиннадцати утра, хозяйка, подозрительно оглядев Юрия и что-то ворча себе под нос, сказала, что мисс Дорсей вышла вчера вечером из дому и до сих пор не возвращалась.

Обеспокоенный, Юрий бросился по полицейским постам. Но после бесплодных поисков вернулся домой и, в присутствии полицейского комиссара и хозяйки, открыл комнату. Здесь все имело такой вид, как будто ее обитательница ушла на несколько минут с тем, чтобы сейчас же вернуться. На столе, рядом с недопитым стаканом чая, лежала раскрытая книга, а на ней букетик полузавядших нарциссов — букет, накануне купленный для нее Юрием.

Все в комнате было в порядке; не было ни записки, ни чего- либо, указывающего на преднамеренный уход.

Полицейский комиссар покачал головой.

— Если это не симуляция, то похоже на преступление.

Юрий бросился на розыски.

Он заявил в сыскную полицию, где его уверили, что завтра же мисс будет найдена «живой или мертвой», за что Юрий обозвал блюстителей порядка идиотами, но, к счастью для себя, снова по- русски. С тех пор прошло полторы суток, и дело не двинулось ни на шаг.

Я был поставлен в тупик. Через несколько дней партия должна была отправиться в Россию.

Юрий об отъезде не хотел и слушать. Мне бросить его в таком положении было немыслимо, но и оставаться здесь на неопределенное время я не мог.

Во всяком случае я заявил нашему патрону, что мы с Моревым вынуждены несколько задержаться, на что он и согласился, хотя с кислой миной.

Начались наши мытарства. Я не стану перечислять всех наших попыток, розысков, возни с сыщиками, и частными и полицейскими.

Начинало все больше выясняться, что предприятие наше безнадежно. Во время выборной кампании, в дикой сутолоке огромного города, среди этого разноязычного, разноплеменного Вавилона, искать человека было все равно, что иголку в стоге сена. Это начинали признавать и представители власти.

— Я знаю, чьих рук это дело, — твердил Юрий, и я догадывался, о ком он думает. Его предположение было очень похоже на правду. Но и оно не подвинуло нас ни на шаг вперед. Мы съездили в Питтсбург: Джозеф Эликотт был еще здесь, очевидно ожидая конца выборов. Но узнать нам ничего не удалось. Мы вернулись в Филадельфию и возобновили поиски. После бесчисленных расспросов и метаний мы наткнулись на женщину из булочной на углу, вспомнившую, что в этот вечер она видела на тихой обычно улице быстро промчавшийся закрытый автомобиль. Это было все, что удалось узнать, но это не давало ровно ничего в руки; этот автомобиль мог не иметь ничего общего с исчезновением мисс Margaret.

В эти печальные сутолочные дни я получил телеграмму от Сергея Павловича:

«Что случилось? Психограф дал резкие колебания».

Юрий досадливо отмахнулся рукой, как от назойливой мухи, прочтя короткую строчку. А я уверовал до конца в истинность этого удивительного создания человеческой мысли, неукоснительного и неподкупного свидетеля и соглядатая, ведущего за тысячи верст свою немую и бесстрастную запись. Сказка стала былью. Розовый куст завял, возвещая о несчастий принца.

Вечером на следующий день мы сошлись снова в нашей комнатке после бесплодных поисков. Все средства были исчерпаны. Сыщики признавались в своем бессилии. Дальнейшие попытки были бесполезны.

Особенно, если действующим лицом в этой драме был Джозеф Эликотт, то следы заметались не только хитростью, но и золотом, а последнее было сильнее первого.

Мы долго сидели молча в потемках, погруженные, в свои мысли, не решаясь признаться в поражении. Вдали шумел громадный город, и грохот его казался отголоском космического моря. И мы в нем были словно выброшенные на пустынный остров пловцы, с разбитого корабля, одинокие и растерянные.

— Юрий Павлович, — сказал я наконец, — надо ехать, голубчик. Дело проиграно, надо иметь мужество в этом сознаться. Найти человека в этой человеческой пустыне немыслимо, и, если вы правы в предположении относительно виновника, то тем более мы бессильны, и все наши попытки обречены на неудачу. Что делать, родной? Конечно, это тяжело, это ужасно, но это неизбежно. Мы проиграли… Надо ехать…

Юрий молчал несколько минут. Потом из темноты раздался его сдержанно-взволнованный голос, в котором была нечеловеческая боль и бесповоротность принятого решения.

— Я остаюсь. Спасибо вам, Дмитрий Дмитриевич, за помощь, за ваше сочувствие, за все, что вы сделали для меня. Вам здесь больше делать нечего; вы сделали все возможное. Я остаюсь. Я начну борьбу один. Я вырву ее из рук этого золотого мешка. Я вернусь с нею или не вернусь вовсе.

Спорить, убеждать его было бесполезно. Я молча пожал ему руку.

Через три дня огромный пароход, который должен был увезти меня в Европу, осторожно поворачивался, выбираясь потихоньку из сутолоки гудевшего, грохотавшего и вопившего порта, напоминая дрессированного слона, идущего между наставленной на пути его стеклянной посудой.

На пристани стоял Морев, осунувшийся, молчаливый и махал мне шляпой.

Глава IX Таинственное радио

Дома, после первой встречи и рассказов о своем интимном, жена заговорила о Юрии. На меня посыпался град упреков. Мы вели себя как идиоты. Мы вместо того, чтобы заниматься делом, заводили какие-то сумасшедшие экзотические романы.

Я не возражал; тем более, что атака эта не была для меня неожиданной. Однако заключение этого словоизвержения меня озадачило.

— И что за наивность в конце концов — поверить искренно в какую-то драму с похищением в стиле «Тысячи и одной ночи»! И где же? В самом сердце промышленной Америки! И это чуть не в середине XX века. Воображаю, как ваша прекрасная креолка хохочет над вами вместе со своим миллиардером!

Это была совершенно новая точка зрения и притом не совсем невероятная. Я долго думал потом над нею, взвешивая все за и против. В конце концов я признал ее несостоятельной. Прежде всего я не видел в ней смысла: мисс Margaret была свободным человеком, — свободным и достаточно самостоятельным, чтобы поступать так, как ей заблагорассудится, а затем для такой симуляции надо было разыграть комедию, на которую я решительно не считал ее способной.

Через несколько дней я узнал, почему атака жены была такой стремительной, а слова звучали раздражением и разочарованием. На приятеля моего уже имелись виды, и немедленно после возвращения он должен был подвергнуться правильной осаде. Узнал я и о намеченной для него женою подруге жизни. Это была одна из наших давнишних знакомых, пухленькое румяное голубоглазое и светловолосое существо с куриными мозгами, добродетельное, как сама святая Цецилия, и скучное, как все добродетели, вместе взятые. Я сравнил ее с мисс Дорсей, внутренно содрогнулся и мысленно поздравил Юрия с избавлением от опасности.

Я даже написал ему об этом, рассказывая о домашних впечатлениях, и постарался представить в смешном виде готовившееся на него покушение. Однако он, видимо, вовсе потерял чувство юмора, так как ответил на это в самом серьезном тоне благодарностью моей жене за заботу о его судьбе.

Еще больше, кажется, интересовался этой судьбой дядюшка Морев. Он расспрашивал меня обо всех подробностях происшедшего и выражал сожаление по поводу несчастья, постигшего племянника, видимо только из вежливости. Ему трудно было скрыть свое удовлетворение по поводу того, что вся эта драма давала такой богатый опытный материал для поверки изучения работы психографа.

Аппарат продолжал работать неутомимо. Медленно вращалась лента на барабане, и перо то чертило на ней прямую линию, то трепетало чудесной дрожью, отражавшей истинную дрожь души мятущегося человека за тысячи верст от нас. Я не мог смотреть на это автоматическое движение словно пишущего кровью прибора — без глубокого внутреннего волнения. Я старался представить себе, что каждый взмах этого пера, заносимый на разворачивавшейся на моих глазах ленте, есть след переживаний, страданий, в это же время, сию минуту, испытываемых Юрием где-то там за океаном, в многоэтажных коробках каменных муравейников, — и мне это казалось несообразным, диким, даже почти кощунственным. И лишь понемногу это укладывалось у меня в голове, как новое торжество человеческого гения, идущего от вершины к вершине, к новым неведомым горизонтам.

Вскоре этот удивительный прибор остался единственным звеном, связывающим нас с Юрием, и единственным признаком его существования.

Первые два месяца мы продолжали с ним переписку, при чем я писал в Филадельфию до востребования; Юрий отвечал коротко, сдержанно и почти ничего не писал о главном; только в последнем письме была глухая фраза о том, что он намерен «выследить зверя в его берлоге». В следующем письме он просил не писать ему, пока он не даст нового адреса, а затем всякие известия от него прекратились.

При других условиях я склонен был бы думать, что приятель мой погиб в неравной борьбе. Но психограф чертил неутомимо и бесстрастно. Прямая линия время от времени прерывалась колебаниями, а это свидетельствовало о том, что источник, заставляющий воспринимать эти вибрации, еще существует.

Я теперь много вечеров проводил у Сергея Павловича то в созерцании работы этого сказочного прибора, то наблюдая опыты, иллюстрирующие новые достижения Морева.

Последнее время он работал над упрощением и усовершенствованием оболочек, изолирующих нервномозговой аппарат от электромагнитных психических волн. Сначала он сконструировал нечто вроде шлема из материи, пропитанной этим изолятором, закрывающего голову, но оказалось, что для полного ограждения от действия колебаний необходима совершенно замкнутая оболочка.

Тогда Сергей Павлович устроил целое одеяние из такой ткани, пропитанной изолятором, напоминавшее по виду те костюмы, которые в великую войну одевали в предохранение от поражения горчичным газом, одним из ужаснейших орудий последнего периода этой четырехлетней бойни.

Удивительное ощущение охватывало меня, когда я надевал эту будто маскарадную хламиду. Это было чувство полной отчужденности, одиночества, совершенной отрезанности ото всего окружающего. Все движения, видимые сквозь зеленоватые стекла шлема, казались, не более жизненными, чем суета фигур на экране кинематографа. Душа делалась недоступной состраданию, сочувствию, живым откликам на совершающееся вокруг. Пребывание в этом костюме действовало подавляющим образом, и я спешил от него освободиться, тем более, что к тяжелому состоянию духа присоединялся неприятный, слегка приторный запах, круживший голову и возбуждавший даже тошноту.

Были и другие опыты, не менее интересные и, главное, имеющие возможность практического применения.

Еще покойному отцу Сергея Павловича удалось получить такого же рода изолятор, задерживающий не все вибрации, излучаемые живым организмом, а только те, которые соответствовали неприятным, болезненным переживаниям, словом человеческому страданию. Теперь, в течение минувшего года, Мореву удалось выделить другое вещество, довольно совершенно я отражавшее колебания, вызываемые повышенной жизненной энергией, чувством бодрости и радости. Были выбраны две крошечных комнатки, стены, пол и потолок которых были покрыты изнутри тщательно отполированным слоем того и другого изолятора. Впечатление получалось поражающее. Входя в такую комнату, человек естественно вносил с собой зачатки всевозможных эмоций, идей, переживаний, которые на него только что влияли. Соответственно этим переживаниям, он излучал различные колебания, но в то время, как волны, отвечающие большинству из них, свободно проходили сквозь стены, рассеиваясь в пространстве, — излучения, для которых стены комнаты были непроницаемы, отражались от них, как от зеркала, после чего падали на свой первоначальный источник, деятельный мозг, и этим сообщали ему импульсы, толчки, способствовавшие излучению уже более сильных колебаний; с этими последними происходило то же, и таким образом постепенно раскачиваемый, как тяжелый маятник, последовательными легкими толчками, нервномозговой аппарат излучал и воспринимал все более интенсивные вибрации, отвечающие данному изолятору; таким образом человека охватывало усиленное, во много раз выросшее из зачатка, внесенного им же самим, настроение, обязанное взаимному многократному переплетению отраженных от стен колебаний, усиливающих друг друга по законам интерференции волн.

Первый раз я попал в одну из этих комнат, не будучи предупрежденным, и пробыл там недолго, занятый собранными здесь чертежами, снимками, схемами и описанием некоторых работ Сергея Павловича и его покойного отца. Внимание мое было совершенно поглощено, и тем не менее не дольше, как через полчаса я почувствовал такое тяжелое гнетущее ощущение смутного беспокойства, подавленности, что невольно сказал об этом Мореву.

— Вы знаете, если бы я верил в предчувствия, я бы сказал, что у меня сейчас на душе шевелится какое-то мерзкое ожидание большого несчастья… Чёрт знает что такое! Просто нервы развинтились, конечно. Мне и так давно бы надо было лечиться.

Морев засмеялся.

— Нет, лечиться не стоит. Дело проще, чем вы думаете. Просто вы варитесь в соку собственного дурного настроения, как любил говорить мой покойный отец.

— Что вы этим хотите сказать?

Сергей Павлович объяснил мне сущность опыта и добавил:

— Так за много лет художник угадывает иногда смутно то, что после ученый дает миру как осязаемый факт. На мысль таких множителей печали и радости отца моего натолкнул один из рассказов Эдгара По, в котором, если вспомните, говорится о влиянии цвета обоев в комнате на настроение и состояние духа.

— Помню, помню. Это один из самых глубоко волнующих его рассказов.

— Да, и вот вам фантазия поэта, преломившись сквозь законы и формулы физики и химии, стала явью, делом сегодняшнего дня.

И не дальше, как через полчаса после этого, попав во второй изолятор, я ощутил такое чувство бодрости, такой прилив радостного возбуждения и оптимизма, что готов был расцеловать не только Сергея Павловича, но и самого Джозефа Эликотта, если бы он тут очутился.

— Но ведь вы таким образом можете предложить новый метод лечения неврастении, ипохондрии, мизантропии и прочей гадости в том же роде? — вырвалось у меня.

— Я и предполагаю использовать этот способ для борьбы с некоторыми нервно-психическими заболеваниями и сейчасработаю над этим вопросом с невропатологом профессором Яншиным.

— Да тут, кажется, дальше и работать не над чем, — засмеялся я: — понастроить этаких изоляторов тысячами, покрыть ими стены наших домов, и года через два — три можно выкинуть над землею аншлаг: «Нет больше пессимизма!».

— К сожалению, это обошлось бы приблизительно в ту же сумму, как если бы мы все стены наших жилищ вздумали покрыть слоем чистого золота в полмиллиметра толщиной. Недаром эта комнатушка такая крохотная. И то об этом эксперименте без субсидии от государства я, разумеется, не мог бы и думать.

— Ах, чёрт возьми! Об этом я не подумал. А разве нет надежды на удешевление продукции этого волшебного эликсира радости?

— Надежда плохая. Сюда, как главная составная часть, входят такие редкие элементы, как таллий, селен и другие; количество их на земле очень ограничено, и способ добывания в чистом виде очень труден и дорог.

Этого надо было ожидать. Природа не уступает легко свои тайны и скрытые в них возможности, эти позиции приходится брать с бою, медленно и упорно. И все-таки человечество неизменно, идет вперед.

Так проходило время в обычной работе, у себя в университете, на лекциях, в лабораториях и у Сергея Павловича в созерцании непрекращающейся методической работы психографа и других опытов над изучением этих таинственных еще до недавнего времени вибраций.

Так минул год после моего возвращения в Россию.

И вот в это время телеграф принес первые невероятные сообщения из Америки, которые сначала послужили только материалом для шаржей и карикатур, а затем оказались вестниками грозных событий, захвативших в своем круговороте и нас.

Первоначальные сведения были сбивчивы и смутны. Никто, конечно, не придавал им серьезного значения; если и говорили о них, то лишь как о курьезе, как о примере тех удивительных случаев, которые могут быть только в Америке.

Правительство Соединенных Штатов всячески пыталось воспрепятствовать проникновению их в печать. Но очень скоро оказалось, что скрывать бесполезно.

Дело в том, что с некоторого времени на всех радиостанциях Нового Света, а позже и в Европе стали получаться на всевозможных языках земного шара депеши поистине дикого содержания.

«Правительству Соединенных Штатов Северной Америки и всему американскому народу. Слушайте голос судьбы. Пришло время земле переменить своего господина. Царство мöба, царство денег, царство их слуг, кончилось. Начинается владычество мое — Великого Неведомого.

Я беру в свои руки судьбу человечества.

Надо всей землей я водружу свое знамя. Я начинаю объявлением воли моей американскому народу, который избрал своим вестником. Воля моя должна стать единым законом. Горе непокорным. У меня в руках великая неведомая сила, которая обрушится на их головы. Я могуч, я непобедим!..

Как знак подчинения моей власти, я требую ныне же опустить флаг Соединенных Штатов на Капитолии и поднять мой — белый луч на черном поле, требую — перевести весь военный флот в Тихий океан.

Я даю срок для выполнения — семь дней. Если к полудню 8 апреля воля моя не будет выполнена, — горе стране и народу. Я поражу безумием Чарльстон и Хентингтон, я сотру с лица земли Аннаполис.

Я сказал».

Это была галиматья, в которой можно было видеть только бред безумного или чью-нибудь непонятную мистификацию. Но все же это было настолько необычно, что газеты посвятили много внимания таинственным радио, и в течение ближайших дней появился ряд предположений относительно происхождения этого удивительного возвещения.

Самой простой и наиболее вероятной гипотезой явилась догадка, что весь этот блеф — дело рук демократической партии с целью поставить в смешное положение стоящих у власти республиканцев. Это было дико, но не было невероятно. «Punch» немедленно поместил на эту тему карикатуру: дядя Сам одной рукой утирает слезы звездным знаменем, а другой водружает на верхушку Капитолия черный флаг с белым лучом по диагонали. В облаках восседает «Великий Неведомый», в чертах лица которого можно было узнать лидера демократической партии Джонатана Керри.

Другие высказывали мнение, что послание просто дело рук какого-то сумасшедшего, у которого имеется в распоряжении радиостанция. Была даже догадка, не исходила ли депеша с одной из метеорологических станций, снабженных радио на дальнем севере, за полярным кругом, в стране бесконечной зимы и ночи, где нередко бывали случаи не только смерти, но и безумия.

Третьи обращали внимание на совпадение получения радиограммы с датой — 1 апреля и отсюда выводили догадку о какой- то грандиозной мистификации.

Наконец, были и такие, которые видели в этом начатую какой- либо фирмой невиданную еще рекламу, которая в полдень 8 апреля должна была кончиться предложением всему человечеству патентованных подтяжек или пилюль от запора.

Словом, на несколько дней таинственное радио стало злобой дня всей печати и темой бесчисленных карикатур, шуток и более или менее остроумных догадок.

Никто не чувствовал надвигавшейся грозы, и все беззаботно смеялись над тем, что завтра должно было стать кошмаром дня, угрожающим опрокинуть весь привычный уклад жизни.

Глава X Катастрофы в Америке

Как раз в это время на нашем горизонте появилось новое лицо. Приехала откуда-то с востока, кажется с Урала, мать Юрия.

Она давно уже писала Сергею Павловичу, спрашивая в каждом письме о судьбе сына, волновалась, тосковала, и вот, наконец, не выдержав мучительной неизвестности, за тысячи верст пустилась в далекий и чужой ей город, чтобы узнать о своем любимце.

Это была худенькая, маленькая, остроносая старушка, одетая в какую-то пеструю старомодную ветошь, с быстрыми, беспокойными глазами на желтом, как пергамент, лице. Она ни минуты не оставалась в покое. Особенно пальцы рук, худые и длинные, были в постоянном лихорадочном движении, словно плели, не уставая какой-то невидимый узор. Побыв с нею полчаса, я как-то невольно заражался этой неослабевающей тревогой и чувствовал, как у меня тоже начинают дергаться пальцы. Это был сплошной комок нервов.

Сергея Павловича она сразу засыпала множеством вопросов, от которых он поспешил избавиться, указав на меня, как на спутника и очевидца, последним видевшего ее сына. Тогда этот поток обрушился на меня. Я выдержал его довольно храбро и рассказал все, что знал о Юрии.

Елизавета Петровна несколько раз начинала плакать; потом вдруг слезы высыхали моментально, и она с жадностью набрасывалась на мои повествования, заставляла описывать подробнейшим образом мисс Margaret, ее наружность, характер. Она, видимо, уже заранее ее осудила.

Это была одна из тех матерей, которые не в состоянии примириться с мыслью, чтобы любимый сын мог привязаться к кому-нибудь, кроме нее, к женщине, ради которой поставил бы на карту свою жизнь и забыл о семье. И старушка уже ненавидела эту чужую ей девушку, отнявшую у нее сына.

Бедная мисс Margaret! Какой прием ожидал бы ее в стране добрых волшебников и благодетельных фей!

Потом Елизавета Петровна начала рассказывать о себе, о том, как она измучилась за этот год, как ждала известий от Юрия, как плакала целыми ночами, думая о нем, как доходила до галлюцинаций в этой непрестанной тревоге, какие видела сны. Мне было жаль ее, и вместе с тем я не мог отделаться от недоброжелательного чувства, а в конце концов меня утомила и наскучила эта слезливая болтовня. К моему удивлению, этими рассказами вдруг заинтересовался Сергей Павлович. Он стал выражать сочувствие, поддакивал, сокрушенно качал головой и затем стал подробно расспрашивать обо всем, что она перенесла за эти месяцы. Старушка не заставила себя просить.

— Ах, голубчик, ты ведь не знаешь, что значит быть матерью… Вот представь себе, я три ночи подряд вижу Юру барахтающимся в какой-то болотной тине… А ведь я знаю, грязь всегда не к добру: или болезнь, или какое-нибудь несчастье. Перед Рождеством, дня за два, я даже не во сне, а сидя вечером за столом, так ясно почувствовала, что с ним что-то неладное, будто он зовет меня, — что со мною случился отчаянный сердечный припадок…

— Ты, кажется, говорила, что такие припадки с тобой были несколько раз? — спросил Морев.

Да, да, раза четыре за этот год, — ты понимаешь. Я уж не знаю, как живой до сих пор осталась…

— А ты не можешь вспомнить, когда были эти припадки?

— Ох, голубчик, где мне помнить с моей головой. А только я все это записала, правда. Я ведь у себя веду… не то чтобы дневник, а так, заметки о пережитом. Знаешь, старческая привычка…

Сергей Павлович настоял, чтобы она принесла свою тетрадку. В черном клеенчатом переплете мелким бисерным почерком, тесными строчками, лепилась однообразная, тягучая повесть маленькой жизни. Между страницами заложены были какие-то пожелтевшие от времени газетные вырезки, выцветшие фотографии, вышитые закладки.

Когда мы остались одни, Морев сказал задумчиво:

— Экое узенькое, никчемное существование! Вся жизнь— сплошное трепетание нервов, самых примитивных эмоций, и никакого проблеска мысли…

— Однако же вы этим, видимо, заинтересовались. Настолько, что, признаться, даже меня поставили в тупик, — возразил я.

— Да, заинтересовался. И вы не угадываете — почему?

— Нет.

— Идемте, — Морев поднялся с места.

Мы прошли в лабораторию, где три психографа без устали и перерыва вели свою запись. Сергей Павлович вынул из шкафа навернутую на катушку уже исписанную ленту, представлявшую запись прибора Юрия за последние месяцы, и развернул ее. У нижнего края бумажной полоски отмечены были дни и месяцы, которым соответствовала кривая.

— Я отметил те четыре дня, когда моя милая belle-soeur испытала особенно сильные нервные возбуждения, связанные, по ее ощущению, с сыном. Попробуем сравнить это с отметками прибора.

И он стал медленно и внимательно просматривать ленту.

— Так я и знал, — выпрямился он вдруг с довольным видом: — вот вам новое подтверждение.

Против дней, записанных Моревым, прямая или только чуть колеблющаяся линия психографа давала резкие, ясно заметные размахи, свидетельствовавшие об интенсивных переживаниях Юрия. Один из таких участков линии совпадал точно со временем исчезновения мисс Margaret и отчаяния моего приятеля.

— Как видите, мой искусственный резонатор нисколько не уступает по чуткости природному и вполне ему соответствует Колебания, излучаемые моим бедным племянником, падали одновременно и на мой аппарат и на мозг этой старушки и заставляли обоих отвечать на это по-своему.

На следующий день, развернув утром газету, я увидел на заглавном листе напечатанный огромными буквами подзаголовок:

«Катастрофы и Америке! Исполнение угроз таинственного радио! Взрыв в Аннаполисе! Эпидемия ужаса в Чарльстоне и Хентингтоне!!!»

Я самым серьезным образом усомнился в нормальности моих умственных способностей и долго не мог прийти в себя. Однако пришлось примириться с мыслью, что я не сплю и что случилось действительно что-то оглушительное, необычайное.

Впрочем, в этот раз все сообщения в сущности ограничились этими подзаголовками. В ближайшие же дни газеты были заполнены фантастическими подробностями происшедших событий.

Во-первых, — 8 апреля, ровно в полдень, взлетел на воздух арсенал, вернее склады взрывчатых веществ, расположенные у Аннаполиса, невдалеке от морской военной школы. Катастрофа не была рядом последовательных взрывов, как это обычно имеет место в таких случаях, например, в Бухаресте в 1924 году, — вся масса значительных запасов пироксилина, мелинита, лиддита, экразита и других разрушительных веществ взорвалась сразу, одним невероятной силы ударом. Результаты были неописуемые. Городок разрушен почти до основания. То, что уцелело от взрыва, было охвачено пламенем, борьба с которым на первых порах была невозможна, так как силою удара была повреждена водопроводная сеть и разрушена водонапорная башня. Жертвы насчитывались тысячами одними убитыми, но, конечно, цифры были гадательны, так как население в панике покинуло город, рассыпавшись по окрестностям и наводнив их беглецами вплоть до Балтимора. Морская военная школа в Аннаполисе была разрушена. Однако из воспитанников при взрыве погибло немного. Оставшиеся были вначале единственной организованной силой, бросившейся на помощь обезумевшим жителям и на борьбу с огнем.

Газеты передавали о героизме этой самоотверженной молодежи, проявившей энергию, настойчивость и смелость, которыми так гордятся американцы.

Наряду с описанием этих потрясающих событий незамеченными прошли мелкие подробности, которые многие объясняли разыгравшимся воображением очевидцев. Многие рассказывали, особенно в военной школе, что одновременно со взрывом погребов взорвались и некоторые отдельные, находившиеся в разных местах, заряды. Разорвало, якобы, несколько заряженных ружей, зарядные ящики с патронами в орудийном парке школы, несколько морских автоматических мин и так далее. Проверить это было трудно, так как все было похоронено под развалинами.

Одновременно с катастрофой в Аннаполисе разыгрались психические эпидемии, напомнившие знакомые уже по недавнему прошлому массовые заболевания в Роаноке, Атланте и Кентукки.

Чарльстон и Хентингтон в штате Виргиния приблизительно в то же время, около полудня 8 апреля, были охвачены стадным чувством безотчетного, неудержимого беспокойства, перешедшего вскоре в панический страх. Улицы наполнились встревоженными толпами, двигавшимися без смысла и цели по всевозможным направлениям сплошной массой, все сильнее возбуждавшей себя взаимным влиянием. Жизнь в городе остановилась. Часть населения бросилась вон из него, влекомая каким-то неодолимым стремлением бежать, не зная, куда и зачем. Это было дикое зрелище, по словам газет: эта толпа жителей современного города, оторванных внезапно от повседневных дел, — клерков, ремесленников, рабочих, упитанных буржуа и жалких оборванцев, женщин в светлых весенних костюмах и работниц с фабрик в своих отрепьях, — толпа, запрудившая улицы и дороги, ведущие на восток.

Но одновременно разыгрались и другие события.

В возбужденном состоянии достаточно малейшего повода, чтобы направить стихийную силу в определенное русло. И повод не замедлил явиться.

В одной из толп, собравшей летучий митинг, выступил с речью молодой рабочий с бумагопрядильной фабрики. Это была не речь, по словам очевидцев, а безумный вопль ужаса и негодования, обуявший тысячную толпу порывом сокрушающей ярости. Подобно степному пожару, стихийно с громом и ревом, затопили эти людские волны кварталы, где среди садов и парков ютились виллы и особняки, и не оставили там камня на камне. Одновременно толпа захватила вокзалы, телеграф, почтамт и другие важные пункты.

Но эта стихийная победа не была устойчивой. Люди были все под тем же гнетом непрекращающегося страха; одни толпы сменялись другими. Они приходили, уходили, на час воодушевлялись направляющей волей, потом присоединялись к стремительному потоку, изливающемуся из города. Это был механизм, в котором выскочило какое-то главное колесо, связывающее движение частей в стройное целое. Вертелись колеса, скрипели оси, постукивали пружины, но все это кружилось безо всякой связи и цели, вразброд, как улей, из которого вынули матку. Из Ричмонда были вызваны войска — пули должны были восстановить утерянный смысл.

Такие же картины разыгрывались и в Хенингтоне с тою только разницей, что здесь из тюрем вырвались заключенные, и в городе начались грабежи, убийства, и вспыхнул пожар.

Как было объяснить все это и связать с угрозой таинственного корреспондента, точно предсказавшего время и место этих событий? Положим, взрыв в Аннаполисе можно было приписать заранее подготовленному злоумышлению, но как предвидеть то, что произошло в Виргинии?

Печать до того растерялась, что даже не пыталась найти этому толкования. Но тем яснее видна была по газетам паника, охватившая общество и прежде всего отразившаяся на бирже. Уже на следующий день после катастрофы в Аннаполисе и событий в Чарльстоне это сказалось в Нью-Йорке головокружительным падением многих бумаг и полным замешательством в финансовом мире. Общими усилиями правительства и банковских кругов положение было скоро восстановлено, но все же в городе чувствовалась страшная нервность и неустойчивость, грозившие при малейшей встряске дать новую еще более сильную вспышку.

Печать единодушно требовала от правительства немедленных и решительных мер, хотя никто и не мог указать, в чем собственно эти меры должны были заключаться. Первое, конечно, что требовалось, это установить местонахождение станции, отправившей зловещую депешу, ибо, несмотря на всю дикость предположения причинной связи между этим грозным возвещением и событиями 8 апреля, — приходилось допустить, что связь эта есть, и найти место отправления радио — значило найти начало нити этого клубка.

Правительство опубликовало успокоительное воззвание, в котором сообщалось, что в Чарльстоне и Хентингтоне наступило спокойствие, «эксцессы, допущенные злоумышленными и беспокойными элементами, ликвидированы», размеры бедствия в Аннаполисе выясняются, но что, по-видимому, они не так велики, как сообщалось в газетах.

Наконец, говорилось глухо, что меры к раскрытию причины и виновников происшедшего приняты. Население призывалось к спокойствию.

Шутки и карикатуры по поводу радио от 1 апреля прекратились.

Глава XI Возвращение Юрия

Недели через две после появления первой грозной депеши я был у Морева. Последние дни он был задумчив и сосредоточен и, видимо, упорно о чем-то думал. В этот день я застал его склонившимся над большой картой Северной Америки, которую он изучал внимательно и настойчиво. Кое-где на карте торчали булавки с цветными бумажками, от которых Сергей Павлович циркулем мерил какие-то расстояния.

— Вы похожи на начальника штаба какой-нибудь действующей армии в своем оперативном кабинете… Что это вы так усердно рассматриваете?

— Так, пустяки, — ответил Морев, — кое-что нужно было сверить по карте… Кое-какие предположения. Ну, что? Какие сегодня новости в газетах? Я еще не видал и не слыхал их.

— Да пока все то же. Волнения в Чарльстоне окончательно ликвидированы и «водворен порядок», как сообщают официальные телеграммы. В затронутых движением штатах введено военное положение. «Великий Неведомый» молчит. Его ищут как мелкого карманного воришку по всем правилам сыскного дела и, конечно, не могут найти.

Морев пробормотал что-то нелестное по адресу всех полиций в мире и вдруг обратился ко мне:

— А вот я могу показать вам действительно кое-что интересное. Не хотите ли взглянуть?

Мы прошли в лабораторию, и Сергей Павлович развернул ленту, свивавшуюся с психографа, и показал мне.

— Вы ничего не замечаете?

Я внимательно посмотрел, но ничего не увидел, кроме обычной слегка волнистой линии, прерываемой от места до места более сильными размахами пера.

— В чем дело? — спросил я.

— Попробуйте сравнить величину колебаний за последние дни с тем, что было недели две назад.

Я снова начал присматриваться и на этот раз очень скоро уловил то, на что указывал Морев. Начиная с некоторого места, чередующиеся колебания, их размах начинали постепенно и неизменно увеличиваться. Сегодня их амплитуда была уже раз в пять больше сравнительно с начальной точки этого явления.

— Что это значит? — спросил я.

— Очевидно, одно из двух. Или Юрий переживает сейчас поразительно правильно усиливающиеся по своей интенсивности страдания, что трудно допустить, именно благодаря слишком уж регулярному росту размахов пера, или же он испытывает обычные тревожные чувства средней напряженности, но сам двигается по направлению к нам, и приближение его к прибору отмечается им в виде систематически растущих амплитуд колебаний регистрирующей линии. Я думаю, это предположение более вероятно, и я не удивился бы, если бы Юрий сейчас постучал к нам в дверь.

— Знаете, Сергей Павлович, — ответил я, — я давно уже присутствую при ваших работах и опытах, ко многому успел уже привыкнуть, освоиться, — но каждый раз, как наталкиваюсь на такую новость, — опять подымается во мне смутное чувство недоумения, недоверия… чёрт знает чего…

— Если бы полтораста лет назад просвещеннейшему европейцу показали картину нашей нынешней жизни с ее обстановкой и техническими достижениями, то он, конечно, счел бы это за сказку или заговорил бы о черной и белой магии.

— Вероятно, так. Потому что и мне то, что я вижу здесь, именно напоминает какое-то волхвование.

— Дело привычки, Дмитрий Дмитриевич. Нынче, пожалуй, потому несколько труднее воспринимать новое в этой области в свой умственный обиход, что ускорился необычайно темп развития технических и научных открытий.

— Да, и вы знаете, у меня невольно встает вопрос: может быть, мы уже близки к концу нашего пути? Быть может, недалек тот час, когда человек сможет поставить точку и сказать: я исчерпал всю глубину познания; для меня нет больше тайн во вселенной.

— Не беспокойтесь, дорогой мой: этого никогда не случится. Последняя истина не есть инертная точка, к которой можно идти как к определенной неподвижной цели. Истина — вся в новых возможностях, открывающихся беспредельных горизонтах. Искание ее — это подъем на гору, вершина которой скрывается в бесконечности. Каждый шаг подымает нас выше, делает кругозор шире, но не приближает к цели, как к мертвой грани, потому что ее нет.

Разговор наш был прерван сильным стуком в дверь. Мы не успели ответить, как она распахнулась, и на пороге показался человек необычайной наружности. Высокий, худой, с лихорадочными глазами на опаленном солнцем и обветренном лице, обрамленном густой русой бородой, свалявшейся в клочья, весь в пыли; видимо, шатаясь от усталости, — он стоял в дверях, молча глядя на нас.

Мы в свою очередь с недоумением уставились на пришельца.

— Что вам угодно? — спросил Сергей Павлович.

Знакомый голос перебил его:

— Не узнаете?

— Юрий! — вырвалось у нас обоих.

Несколько секунд мы все не трогались с места. Мы, трое взрослых мужчин, были глубоко взволнованы этой встречей, словно почувствовали невольно всю ее значительность для близких уже грозных событий. Сколько времени продолжалось это состояние — я не знаю; но помню отчетливо, что некоторое время никто из нас не мог произнести ни слова. Да и трудно было начать разговор. У меня на языке вертелись уже вопросы о мисс Margaret, о ее судьбе, обо всем, что могло произойти за эти полгода, но утомленный, возбужденный и далеко не радостный вид Юрия не обещал хороших новостей, и слова не шли с языка.

Наш блудный сын заговорил первым:

— Не ждали? — спросил он глухим голосом, в котором звучали и усталость, и возбуждение, и какие-то горькие нотки.

— Наоборот. Именно ждали: не дальше, как четверть часа назад, — отвечал Сергей Павлович, обнимая племянника и усаживая его к столу, — но пока оставим это. Тебе надо отдохнуть прежде всего.

— Как ждали? — с недоумением взглянул на нас Юрий, — откуда же вы могли знать?

Морев указал на аппараты, напоминавшие — за стеклом среди сплетения проволок и сложной системы частей — пауков, прядущих белую тонкую полосу бумажной ленты.

— Все это время у нас была с тобой неразрывная связь, которой ты не чувствовал, а может быть и не помнил.

— Нет, я не забывал об этом, — промолвил Юрий, задумчиво и пристально глядя на приборы: — и теперь больше, чем раньше. Но я не думал, что ты можешь узнать о моем приближении.

Разговор прервался. Затем заговорил Сергей Павлович:

— Конечно, у тебя есть, о чем нам рассказать, но, прежде всего, я думаю, тебе надо прийти в себя, отдохнуть, и тогда уж мы будем разговаривать. Я сейчас прикажу устроить тебя в библиотеке…

— Нет, дядя. То, что я должен вам рассказать, не терпит отсрочки и гораздо важнее, чем вы думаете, это касается не только лично меня и моих дел, но, быть может, судьбы человечества.

Мы глядели в недоумении на своего собеседника, и, вероятно, у обоих нас мелькнула одна и та же мысль, не повлияли ли перенесенные беднягой потрясения на его умственные способности.

Он заметил взгляд, которым обменялись мы с Сергеем Павловичем, и усмехнулся.

— Вы, кажется, думаете, что у меня здесь не в порядке, — сказал Юрий и стукнул себя пальцем по лбу: — вы еще более склонитесь к этой мысли, когда выслушаете мой рассказ, — настолько он будет необычен; но уверяю вас, что я в здравом уме и твердой памяти и вовсе не собираюсь вас морочить. То, что я буду говорить, касается судьбы миллионов людей.

Он на минуту остановился, как бы подыскивая слова. Мы молчали. Я оглядел его внимательно. Он сильно изменился за эти месяцы, мой бедный друг, и не удивительно, что мы его не узнали: одна борода уже страшно его меняла. Лоб прорезан был глубокой морщиной. Глаза ввалились и горели лихорадочным блеском. Черты лица заострились и приобрели несвойственную им раньше резкость. Видимо, он много перенес за это время.

— Скажите, вы, конечно, читали все сведения о последних событиях в Америке? — спросил, наконец, Юрий.

— Ты говоришь о взрыве арсенала и волнениях в Чарльстоне и Хентингтоне? — переспросил Морев.

— Да, об этом. И еще больше: о том радио, которое этим катастрофам предшествовало.

— Какое же все это имеет отношение к твоей одиссее?

— Самое близкое. Знаете ли вы, кто автор этого таинственного радио и виновник происшедших катастроф?

— Если только это не миф, — начал было я.

— Нет, дорогой Дмитрий Дмитриевич, это живой человек, как мы с вами. И вы его знаете. Это — Джозеф Эликотт.

Я теперь уже не сомневался, что горе помутило рассудок моего бедного друга, и он в виновнике своих несчастий видит источник бед всего человечества.

— Я явился к вам, — обратился снова Юрий уже к Мореву, — чтобы звать вас на борьбу с ним, потому что вы сейчас — единственный человек, который может освободить землю от 7 угрозы в лице этого сумасшедшего миллиардера, от этого чудовища, какого еще мир не видел.

К удивлению моему, Сергей Павлович не выразил особенного недоумения на эту страстную тираду племянника, но вопросительно смотрел на него, выжидая дальнейших объяснений.

— Я вам уже сказал, — продолжал Юрий, — что Эликотт — виновник и взрыва в Аннаполисе и этих психических эпидемий…

— Но каким же образом? — невольно вырвалось у меня: — это какая-то галиматья, дорогой мой.

— Вам придется выслушать удивительные вещи, Дмитрий Дмитриевич, но даю слово, что я видел все это собственными глазами. Как это ни дико, но мне придется начать с вопросов научного характера, чтобы уяснить сразу самое главное. Вы уже видели работы дяди и опыты со всем этим, — Юрий обвел глазами лабораторию: — и вы знаете, что всем нашим переживаниям, как мыслям, так и эмоциям, и всем движениям души, соответствуют электромагнитные волны, излучаемые в пространство нервной системой.

— Да, ну и что же?

— Эти волны, падая на другой организм, имеющий ту же частоту собственных колебаний, возбуждают в нем те же или сходные идеи, импульсы и эмоции. Теперь скажи ты, дядя: для того, чтобы такое колебание, падая на нервно-мозговой аппарат человека, могло возбудить в нем нервные токи и связанные с ними переживания, — должны ли они быть непременно животного происхождения, то-есть исходить от живого организма? Или же могут быть и искусственными?

— В сущности история, так сказать, этих вибраций, способ их возникновения не должен играть роли, — отвечал Морев: — откуда бы они ни исходили, но если они имеют определенную длину волны и достаточную интенсивность, — они обязаны вызвать свойственное им действие.

— Не правда ли? Так вот эти психические эпидемии имеют своей причиной именно такие колебания электромагнитного характера искусственного происхождения и огромной напряженности, излучаемые гигантской мощности машинами, установленными Джозефом Эликоттом.

— Этого не может быть! — воскликнул я и в недоумении взглянул на своих собеседников.

— Почему же нет? — возразил Морев: — ведь многие из людей чувствуют физически близость грозы; не смутный страх, свойственный многим, а именно физиологическое, совершенно особенное ощущение. Вероятно, вы знаете об этом?

— Кое-что, правда, слышал, но не задумывался серьезно.

— А объяснение простое: каждая молния представляет разряд огромной лейденской банки, разряд колебательный, то-есть представляющий ряд мгновенных токов, пробегающих в одну и в другую сторону между двумя противоположно заряженными облаками или облаком и землей, и посылающий поэтому в пространство электромагнитные волны различной длины. Те люди, организм которых способен отвечать на вибрации именно такого характера, — воспринимают их как физиологическое ощущение, хотя источник их не живой организм, а машина, построенная природой в ее космической мастерской.

— Допустим, что так. Но кроме того, что произошло в Чарльстоне, был взрыв в Аннаполисе…

— Да. Дело в том, что этот маниак открыл способ излучить не только волны, имеющие результатом те или иные душевные движения, но и другие, каким-то образом вызывающие взрывы взрывчатых веществ, на которые они падают. В чем тут дело, я, признаться, не знаю, Может быть, дядя это скорее вам объяснит.

— Я думаю, в общем это представить себе нетрудно. Взрывчатые вещества имеют молекулы, то-есть мельчайшие частицы, из которых они состоят, неустойчиво построенными; эти молекулы поэтому очень легко распадаются мгновенно на свои составные части, что и дает то, что называется взрывом. Толчком для такого распада может служить нагревание, ускоряющее быстроту колебательного движения молекул, механический удар, трение. Но так как силы, удерживающие атомы в них и электроны в атомах электрического происхождения, то естественно, что резкий толчок электромагнитной волны, отвечающей по своей длине колебаниям атомов внутри молекулы, может также вызвать быстрое распадение частиц, то-есть взрыв, — ответил Морев.

— Ну вот теперь это и мне стало ясно, — сказал Юрий: — хотя явились другие вопросы, но об этом после… Так вот такие машины установлены Джозефом Эликоттом на одном из островов вдоль береговой полосы у бухты Памлико, в этих неприветливых водах Северной Каролины.

— Но какой же гигантской мощности должны быть эти установки, чтобы посылать колебания такой огромной силы на несколько сот километров? — спросил я.

— Да, не даром же этот денежный мешок всадил в эти работы половину своего состояния.

— Нет, меня удивляет другое, — возразил Сергей Павлович: — ведь если это так, то такой психической эпидемией должно быть поражено все пространство от места установки машин до крайнего пункта, ослабевая постепенно по мере удаления от центра; здесь же охвачены ею небольшие, вполне определенные, довольно резко очерченные районы, отделенные от источника волн именно сотнями километров.

— Этого я тоже объяснить вам точно не сумею. Но в общем дело сводится к тому, что при помощи направляющих зеркал эти излучения устремляются не прямо по земной поверхности, а более или менее расходящимся пучком наклонно вверх и там, не знаю уже почему, отражаются, как от зеркала, и падают так же косо сверху, как с неба, на намеченный пункт.

— Вот в чем дело, — оживился Морев, — до этого я не додумался, и это ставило меня в тупик. То, что ты сейчас рассказал, я угадывал и даже место установки машин определил приблизительно верно, если угодно взглянуть, — он указал рукой на разостланную на столе карту. — Но вот это сбивало меня с толку. Теперь я понимаю. Трудно, конечно, сказать наверное, в чем дело, но я думаю, приблизительно можно это объяснить отражением электромагнитных волн от верхних разреженных слоев атмосферы. На этом же основано, например, явление миража. При переходе этих излучений, также как и световых, из среды более плотной в менее плотную, при некотором предельном угле наклона, луч уже не проходит насквозь, а отражается от менее плотного слоя, как от зеркала. Это явление так называемого полного внутреннего отражения. И здесь, вероятно, этот пучок волновых лучей, попадая в верхние сильно разреженные слои атмосферы, точно так же отражается от них и падает, как ты говорил, будто с неба. Таким образом и этому можно подыскать объяснение, хотя, конечно, очень гадательное. Может быть, это следует поставить в связь с нахождением в верхних слоях атмосферы твердого азота. Трудно сказать определенно.

— Все же теперь и это понятно, — сказал Юрий. — А вместе с тем я закончил то главное, на чем будет вертеться мой рассказ. Теперь, если позволите, я перейду к повествованию о моих злоключениях за это время и к той просьбе к тебе, дядя, которую ты один только можешь и должен исполнить, — и не для меня, повторяю, а для всего человечества.

Глава XII В берлоге зверя

— Вы понимаете, — начал Юрий, — что положение мое было, в сущности говоря, отчаянным.

С плохим знанием языка, совершенно один среди сумасшедшей сутолоки этой чёртовой толчеи…

Признаться, оставшись один, после вашего отъезда, я начал раскаиваться в своей затее. Слишком уж непосильной казалась задача.

Была минута слабости, когда я хотел все бросить и ехать вслед за вами.

Но потом, когда я подумал, что могло быть там… Ну, словом, отправил к чёрту всякие колебания и решил действовать во что бы то ни стало, пока не добьюсь своего или не стану окончательно в тупик. Самое скверное было то, что у меня и руках не было никаких указаний, за которые можно было бы ухватиться, чтобы размотать этот клубок.

Единственно, что давало мне точку опоры, хотя и очень шаткую, это глубокое внутреннее убеждение, что виновником всего был Джозеф Эликотт. Доказательств не было никаких, кроме разговора его с мисс Margaret.

Но я был уверен в том, что я прав, как будто видел все случившееся собственными глазами. В конце концов это был и единственный возможный путь. Полиция оказалась бессильной; никаких других указаний не было. Я решил поставить свою игру на эту ставку и вести ее до возможного конца, пока не упрусь в стенку.

Однако я принял все меры, чтобы обеспечить успех, поскольку от меня он зависел, хотя больше всего рассчитывал на счастливый случай и на удачу.

Я начал осторожно и настойчиво собирать сведения, какие только мог, об образе жизни, характере, работах, — обо всем, что касалось Джозефа Эликотта. Это, впрочем, было нетрудно. Эликотт слишком крупная фигура. Справки эти были таковы, что утвердили меня еще более в своем мнении. О колоссальном богатстве этого человека вы уже знаете. Он был одним из главных заправил огромного нефтяного концерна, заменившего Standart Oil Company, фактический хозяин большого химического треста, охватывающего почти всю химическую промышленность на востоке; участник и фактический хозяин большой железнодорожной компании — словом, один из главных тузов Wall-Streeta. Это было общеизвестно.

С другой стороны была известна и его деятельность как ученого и исследователя. Он разрабатывал какие-то теоретические вопросы, а за последние годы вел обширные работы по некоторым отраслям прикладной химии, для чего на одном из островов в заливе Памлико вместе с химическими заводами красок им были построены обширные и прекрасно оборудованные лаборатории. Здесь же Джозеф Эликотт жил большую часть года в скромной вилле, построенной им лет десять назад на одном из островов этой дикой, негостеприимной местности. Это называли капризом миллиардера, удалившегося в уединение для своих работ и питавшего там свою мизантропию, что, впрочем, не мешало ему прекрасно вести свои дела. Однако за последние годы, по наведенным мною справкам, Джозеф Эликотт ликвидировал добрую их половину и жил почти безвыездно на Памлико Саунде. Это облегчало мою задачу, указывая определенную точку. И наконец, что для меня было важнее всего, я получил известную характеристику его, как человека. Об этом не говорили, конечно, в печати, но передавали охотно дикие подробности о его сластолюбии, стоившие ему несколько раз с трудом затушенных скандалов. Рассказывали о всевозможных извращениях, рисующих его просто ненормальным, одержимым манией, человеком.

Но, конечно, это прощалось: за разбитые горшки он платил щедро, и в конце концов, кажется, все оставались довольны.

Для меня же это было самым ужасным подтверждением верности моего предположения.

Тогда я составил план действий: ехать в берлогу зверя, проникнуть туда под тем или другим видом, разузнать все на месте и тогда действовать сообразно с обстоятельствами.

В кармане у меня было долларов сто; я телеграфировал домой с просьбой выслать мне имевшиеся у меня на текущем счету небольшие деньги, и в результате у меня получилась сумма, достаточная для того, чтобы прожить месяца три-четыре; дальше я не заглядывал.

Я решил отправиться в Портсмут, маленький городок на северном берегу одного из этих длинных барьеров, отделяющих Памлико Саунд от океана. Это было ближайшее населенное место к заводу и дому Джозефа Эликотта.

Здесь в харчевнях и барах этого городка, похожего больше на рыбачий поселок и вместе с тем на притон контрабандистов, начал я свои розыски. К этому времени я уже отрастил себе бородку, и это сильно изменило мою наружность. Я принял на себя роль эмигранта-француза, ищущего работы, и недели две околачивался среди смешанной публики, наполнявшей харчевни городка. Как я и думал, я скоро встретил здесь рабочих с завода, съехавших «на берег», как они говорили, точно матросы, оставившие борт корабля.

Публика была отвратительная. Рожи у всех, как на подбор, самые разбойничьи; говорили они между собой на жаргоне, в котором я не мог разобрать ни слова. И что меня в них поразило, — это удивительная сдержанность, словно они все чувствовали себя под каким-то недремлющим оком и не давали себе воли. Самые пьяные из них, — а пить они умели, — держали язык за зубами.

Все это еще более затрудняло мою задачу, но, с другом стороны, говорило за то, что я стою на верном пути.

Недели через две мне удалось завести знакомство с одним из них, маленьким, вертлявым, как обезьяна, итальянцем. Я постарался напоить его и отрекомендовал себя как только что приехавшего из Нью-Йорка, при чем мне показалось, что я расположу собеседника в свою пользу, намекнув, что в недалеком прошлом у меня есть причины не желать встречи с полицией.

Расчет мой оказался верным. Маттео Ричи долго смеялся пьяным захлебывающимся смехом.

— Так, так, приятель. В таком случае, пожалуй, ваше дело в шляпе. Старик, кажется, как раз ищет техника по съемкам; они там какую-то новую постройку собираются орудовать. А вы, кроме того, эмигрант, да еще хвост у вас не совсем чист, и с полицией есть счеты… Это все, что требуется, дружище.

Это было даже лучше, чем я ожидал, хотя я не понимал еще значения слов своего собеседника.

— Это хорошо, чёрт возьми. А я, признаться, боялся распространяться насчет своих неладов с полицией. Ведь с таким прошлым не очень охотно берут на работу.

Итальянец снова захохотал.

— Только не у нас, дружище. Старику неприятностей от них бояться нечего, а нас всех он зато крепко держит за шиворот и в случае чего может каждого отдать на съедение.

Это положительно начинало становиться интересным.

— А как плата у вас, приятель? — спросил я.

— На этот счет не беспокойтесь. Старик не скупится. Я — простой слесарь, а вот, как видите, всегда есть на что выпить, побаловаться с девочками и в картишки перекинуться, — он похлопал себя с самодовольным видом по карману.

— Только если вы думаете найти здесь хорошеньких девчонок, — вы ошибаетесь. Это такая проклятая дыра, что порядочному человеку тут не стоит деньги бросать. Уж вы мне поверьте, — конфиденциально, понизив голос, сообщил мне мой собеседник.

Больше ничего я от него добиться не смог, но этого было достаточно. Я составил окончательный план действий. Он был, конечно, очень рискованным, но вместе с тем единственно возможным. Я вспомнил случайно прочитанную в газетной хронике заметку об убийстве какой-то девицы, не то шансонетки, не то проститутки в Нью-Йорке, заметку очень подробную с сообщением, что убийца не найден, но что подозревают сожителя убитой, эмигранта француза, скрывшегося неизвестно куда и до сих пор не разысканного.

Я решил принять на себя имя этого милого рыцаря. Конечно, этот неведомый мне Луи Мэтью мог быть найден, могли вообще открыться тысячи непредвиденных возможностей. Но кто не рискует, тот не выигрывает.

Я постарался придать самый зверский вид, какой только сумел, своей физиономии, и вечером отправился искать Маттео Ричи. Найти его было нетрудно: он был в харчевне, но уже не один, а в обществе какой-то особы. Очевидно, мой новый приятель снизошел до обитательниц проклятой дыры.

Он шумно обрадовался моему появлению, познакомил меня со своей подругой, хитро подмигнув мне на нее уже осоловелыми глазами, и с восторгом взялся устроить мое дело.

— У вас все данные, дружище. Ваше дело в шляпе, уверяю вас. А главное — вы очень мне нравитесь.

Не знаю, чем я заслужил симпатию итальянца, но во всяком случае она была очень кстати.

Через два дня я входил уже в контору завода, куда нас доставил из Портсмута легкий моторный катер, высылаемый сюда регулярно дважды в неделю.

В конторе меня подверг допросу джентльмен чрезвычайно отталкивающего вида. Наружность у него была безукоризненная: бледные длинные холеные пальцы, гибкое, видимо сильное тело и лощеная матово-бледная физиономия с курчавой, аккуратно подстриженной бородкой. Глаза… Я редко встречал такие серые, холодные и нечеловеческие спокойные глаза. Именно они придавали такое неприятное выражение всему лицу.

— Ваше имя? — спросил он.

— Луи Мэтью.

— Вы иностранец?

— Да, француз.

— Ваша специальность?

— Техник-геодезист.

— У вас были неприятности с полицией?

— Сэр, в этом признаются неохотно.

— Да, конечно. Тем более у вас оснований об этом твердо помнить.

— Постараюсь не забыть, сэр.

— Это одно из главных условий. Второе: не совать носа, куда вас не просят. Ясно?

— Я не из любопытных, сэр.

— Отлично. Условие на два года: пятьдесят долларов в неделю. Через полгода прибавка.

— Благодарю вас, сэр.

— И еще одно: недельный отпуск каждые два месяца, но без права являться на континент.

— Но он, пожалуй, тогда не нужен вовсе, сэр.

— Это ваше дело. Если условия неподходящи, отправляйтесь восвояси.

— Я согласен, сэр.

— Хорошо. Завтра произведете пробную работу и подпишете контракт.

На этом разговор наш кончился.

На следующий день я был принят в число рабочих завода. Первое время я очень беспокоился, боясь раскрытия моего инкогнито. Но или мистер Хью удовлетворился моими словами и сообщением итальянца, или справки обо мне оказались благоприятными, т. е. мой почтенный двойник исчез бесследно.

Глава XIII Мой приятель нападает на след

— С этого же дня начались и мои розыски мисс Дорсей. И сразу я наткнулся на такие удивительные вещи, которые нередко отвлекали меня от поставленной цели.

Странное впечатление произвел на меня самый остров, на который я попал. Представьте себе песчаный гребень километров десяти в длину и трех — четырех в ширину, выдвинутый из океана медленным нарастанием дна. Голый песок и ни клочка зелени, если не считать недавних чахлых посадок, имевших, видимо, целью укрепление берега; вокруг немолчный рокот моря, набегающего неустанными рядами волн, разбивающихся о камни на юге и рассыпающихся мелкой зыбью на отмелях на севере. Наверху пламенеющее глубокое небо, кажущееся здесь такой же негостеприимной пустыней, как океан и земля.

В этой рамке суровой природы развернулась кипучая деятельность человека, разметившего прямыми линиями и твердыми углами этот дикий край, опутавшего его сетью проводов, утыкавшего его мачтами и трубами и сковавшего зыбучий песок железом и камнем. Об эстетике здесь, видимо, не заботились: это была первозданная природа и вылившаяся в материю, поработившая ее, воля человека.

Южная часть острова, к которой мы причалили на катере, была занята небольшим рабочим поселком. Это было удручающее зрелище. Несколько сотен домиков, похожих друг на друга, как монеты одной чеканки, выравненные по линейке, как на шахматной доске, напомнили мне читанное когда-то описание аракчеевских военных поселений, — конечно, приспособленных к духу времени, с электрическим освещением, прекрасной мостовой, своей газетой, клубом, театром, больницей и церковью.

На всем лежала такая печать унылого однообразия, гнетущей придавленности, такими жутко одинаковыми бесцветными, как стертые монеты, и угрюмыми показались мне обитатели этих домиков, что мне стало страшно. Это были мои товарищи, сотрудники, быть может — надолго.

Рядом с поселком, несколько дальше вглубь острова, высились мрачные корпуса заводских зданий, грохочущие смутным гулом, от которого вздрагивала земля, неустанно скрежещущие лязгом машин и выплевывающие ритмически без перерыва, без устали клубы вонючего беловатого дыма.

Справа от них, на берегу, стояли два больших водоподъемных здания, откуда морская вода сбегала сначала в открытые огромные цистерны, потом в градирни и, наконец, поступала для какой-то переработки при помощи электричества в большие баки и центрифуги правого корпуса завода.

Левые корпуса были заняты переработкой нефти, что было официальным назначением завода. Слева у берега другие цистерны с водоподъемниками питали большие опреснители, служившие источником питьевой воды для всей водопроводной сети острова.

Дальше, на протяжении, вероятно, около десяти квадратных километров расстилалось удивительное сооружение, значение которого сначала я не понял, да и сейчас представляю себе смутно. Вообразите, на протяжении трех километров в ширину и четырех или пяти в длину бесчисленное количество зеркал из какого-то блестящего отполированного металла, поставленных под различными углами, постоянно меняющимися автоматически по мере продвижения солнца по небосводу. Они. были похожи на огромные фантастические цветы, неустанно и неизменно поворачивающиеся своими гигантскими чашечками к потокам лучей, которые они жадно глотали этими сверкающими поверхностями. Уверяю вас, это было поразительное зрелище. Первый раз, когда я увидел это необозримое пространство, усеянное бесчисленными зеркалами, перебрасывающимися каскадами света, я простоял около часу, не двигаясь с места, пораженный этой картиной, не в силах отвести от нее глаза. Я не представляю себе в точности механизма этого сооружения, но думаю, что его назначение было — поглощение солнечной энергии и превращение ее в тепло, в электричество, в энергию каких-либо химических процессов, с тем, чтобы в результате получить двигательную силу для колоссальных машин, работающих на острове. Это, конечно, мое предположение, так как я не знаю, возможно ли это вообще и много ли энергии может дать такая батарея…

— Приблизительно это нетрудно подсчитать, — перебил Юрия Сергей Павлович, — если только твоему патрону посчастливилось разрешить этот вопрос, над которым давно уже работает техника, и если ему удалось использовать всего только десятую часть всей энергии, падающей на его приемники, он является хозяином огромнейшей силовой станции в мире. Можно считать, что в средних широтах на один квадратный метр поверхности, перпендикулярной к солнечным лучам, принимая уже во внимание поглощение лучей земной атмосферой, падает в минуту солнечной энергии в количестве, равноценном десяти большим калориям, то-есть достаточном для нагревания на один градус десяти килограммов воды. Если площадь приемника ты определил в двенадцать квадратных километров, то это в сумме дает в минуту до ста двадцати миллионов калорий или два миллиона калорий в секунду. Так как одна калория равноценна 426 килограммометрам, а 75 килограммометров в секунду составляют одну лошадиную силу, то простая арифметика дает тебе цифру около 11 миллионов лошадиных сил. Если, повторяю, считать, что Эликотт сумел использовать только десять процентов этой энергии, то получается цифра свыше одного миллиона лошадиных сил, то-есть почти вдвое больше мощности всех установок Ниагарского водопада.

Мы с Юрием сидели молча, подавленные этими красноречивыми цифрами.

— Попытки утилизировать солнечную энергию, как источник двигательной силы для машин, производились неоднократно. Делались они, главным образом, именно в Америке, например в Лос-Анжелесе, позже в Пенсильвании — известные установки Шумана. Наконец, приемники с автоиспарителями системы Берланда, — все это примеры подобных попыток. Однако, практического значения все эти конструкции не получили, во-первых, благодаря дороговизне и трудности устройства, во-вторых, благодаря слишком незначительному коэффициенту полезного действия, то-есть эксплуатируемой доли энергии. Но Эликотту, очевидно, удалось решить эту задачу и получить таким образом в колоссальном количестве даровую энергию.

— Но ведь это что-то подавляющее, — сказал Юрий. — Я никогда не предполагал чего-либо подобного. Теперь мне многое стало ясным, чего до сих пор я не понимал. В этом огромном зеркальном поле и заключается, значит, главный источник силы этого человека. И мне кажется, что, когда машины, потребляющие эту энергию, бездействовали, — приемник все-таки работал, собирая, так сказать, ее впрок, аккумулируя ее каким-то образом, если только это возможно.

— Наверное так оно и есть, — ответил Морев, — например, он заряжает ею, быть-может при помощи электрического тока, какие-нибудь мощные аккумуляторы.

— Вероятно. Но кроме того, рядом с этим солнечным полем были огромные запасы нефти, при помощи которой работали машины на заводе, а может быть и те таинственные механизмы, которые были доступны только избранным. Потому что дальше за нефтяными цистернами весь остров был перерезан стеной, уходившей у обоих берегов приблизительно сажен на сто в море. Стена эта футов десяти высотой была каменная, увенчанная, кроме того, остроконечной стальной решеткой. Эта ограда и была тем пределом, за который никому из обитателей городка не разрешалось проникать ни под каким видом. Было лишь несколько человек, нужных работников, видимо таких, которых Эликотт крепко держал в руках, и которых от времени до времени вызывали туда для каких-то работ. Но их, очевидно, умели заставить держать языки за зубами: по крайней мере на первых порах для меня все, что делалось по ту сторону стены, было окутано непроницаемой тайной. И между тем я сразу понял, что, конечно, только там можно искать разгадку тайны, только там может быть мисс Дорсей, если она вообще здесь.

Среди этих привилегированных, имевших доступ за «портов забор», как звали в поселке стену, был и мой приятель Маттео Ричи; это давало мне некоторую надежду. Во всяком случае было очевидно, что добиться успеха можно, только попав в число этих избранных.

О проникновении за роковую черту силой нечего было и думать. Два прохода в стене ограждались тремя рядами металлических платформ, соединенных, очевидно, с источником электричества сильного напряжения.

Миновать их было невозможно; прикосновение к ним было смертельно, не говоря уже о том, что оно вызывало трезвон особой сигнализации.

Маттео рассказывал мне о попытке одного любопытного рабочего, попытавшегося переступить запретную грань: он был убит на месте, едва прикоснулся к платформе.

И однако мне надо было проникнуть за эту черту. Там была Margaret; я был уверен в этом так, как будто видел ее собственными глазами.

— Однако упрямый ты человек, — сказал Сергей Павлович, когда Юрий замолчал, охваченный волнением.

— Я поставил на карту свою жизнь. Я решил идти до конца, но в то же время не хотел действовать очертя голову.

Жители поселка далеко не пылали любовью к своему хозяину, но испытывали перед ним суеверный страх. Поэтому вызвать их на откровенность было очень трудно. Но, раз начав говорить, они отводили душу в злобных рассказах по адресу этого человека.

Все эти люди были привязаны к проклятому месту, с одной стороны — щедрой платой, а с другой — своим темным прошлым, благодаря которому Эликотт держал их в руках, так как каждому из них грозило несколько лет одиночного заключения, а то и электрический стул.

Я навел как-то разговор на слабость старика в его отношении к женщинам. Рассказы посыпались, как из мешка, исполненные ненависти, сарказма и боязни. Большинство из них, впрочем, я уже знал, и они касались жизни «старого чёрта» на континенте.

Но однажды я услышал то, чего ждал и боялся.

— Ну, а здесь, на острове, он ведет себя тихо и скромно? — задал я как-то вопрос, слушая эти разглагольствования.

Собеседники мои усмехнулись.

— Спросите тех, кто был за «чёртовым забором». Да они как воды в рот набрали. А верно могли бы порассказать кое-что. Что он делает там, в своей берлоге? Уж верно не в бирюльки играет. Раза два мы видели, как он привозил с собой с берега каких-то леди, закутанных, как кочны капусты… Да вот месяца три или четыре назад, как раз во время выборов, этот белоручка (это было прозвище Хью) привез бабенку. Их сильно потрепало в Памлико-Суанде, и они выбросились на берег в довольно-таки растрепанных чувствах. Нам пришлось им помочь, и мы видели леди — вот так, как сейчас вас. Только глаза у нее были закрыты, она стонала и что-то бормотала себе под нос. «Леди больна и испугалась бури», — сказал белоручка и послал нас ко всем чертям, а бабенку увезли туда, — рассказчик махнул рукой на север.

— Она была хорошенькая? — спросил я по возможности беззаботным тоном, выдерживая роль.

— Да уж не то, что эти клячи в Портсмуте, — захохотал один из собеседников: — у старика губа не дура. Брюнетка этакая славненькая. Худа, пожалуй, ну, да ведь это как на чей вкус, — не правда ли?

Я с трудом удержался, чтобы не раскроить голову этому идиоту.

Теперь я был уверен, что Margaret здесь. Надо было спасти ее из рук этого изверга. Но как?

Я чувствовал свое полное бессилие, словно стоял перед глухой стеной, которую должен был пробить голыми руками.

Помог мне опять Маттео Ричи.

— Послушайте-ка, Мэтью, — сказал он мне как-то вечером, когда мы с ним усталые и угрюмые брели по направлению к клубу, где можно было выпить пива и почитать газеты (крепких напитков на острове не было).

— Скажите, вы не робкого десятка?

— Думаю, что трусом не был, — ответил я, удивленный этим странным вступлением.

— И чертовщины не боитесь?

— Еще меньше, чем людей. А разве у вас тут водятся черти?

— Не смейтесь, Мэтью. Поживете здесь подольше, — другое запоете. Уверяю вас, что старик не простой человек, если это не сам дьявол в человеческом образе, то во всяком случае что-то очень к этому близкое.

Маттео заговорил шепотом, замедляя шаги и тревожно оглядываясь. Его беспокойство невольно передалось и мне при взгляде на эту физиономию, исковерканную гримасой неподдельного страха.

— Послушайте, как вам не стыдно, однако, говорить о каких- то бабьих сказках, словно вы малых ребят пугаете. Ведь на вас сейчас лица нет…

— А я вам говорю, что здесь неладно. Ну, да вот вы сами скоро увидите. Вероятно, вам придется скоро работать там, — итальянец ткнул пальцем в темнеющую даль не севере. — Этот олух Джексон оказался не в меру любопытным и теперь кормит собой червей. Кроме вас, заменить его некем, а у них там сейчас спешная работа.

У меня сердце забилось так, что я минуту думал, что задохнусь. Наконец-то мне открывался вход за таинственную черту. Я постарался скрыть свое волнение и спросил безразличным тоном.

— А что это за история с Джексоном, Маттео? У нас болтали какой-то вздор, но я ничего не понял.

— Да и я понимаю не больше вашего. Он работал там, на северной половине, и, несмотря на запрещение, чёрт его дернул, пользуясь тем, что из администрации никого не было, залезть смотреть какую-то машину! Откуда ни возьмись, словно из-под земли, — белоручка. «Эй, приятель, — говорит, — вы забыли наши условия?» — да так его легонько ткнул по затылку, — он и покатился. Ему бы промолчать, конечно. А он, видно, обозлился страшно: встал, погрозил кулаком и давай ругаться. «Живодеры, палачи, мерзавцы! — вас давно надо на свежую воду вывести!..» А Хью стоит и слушает. Потом вынул сигару изо рта и говорит сквозь зубы: — «Ну, голубчик, пеняй на себя, мы условия соблюдаем строго». И ушел. А Джексон сразу увял. Хоть и храбрился еще долго, и ворчал что-то сквозь зубы, но видно было, что ему не по себе. Под вечер, перед уходом с работы, когда мы все должны проходить поодиночке мимо контролера для проверки, Джексон вдруг, не доходя шагов десяти до будки сторожа, зашатался, вытаращил глаза, замахал руками и грохнулся наземь. Подбежали к нему, а уж он готов.

— Что же это было? — спросил я итальянца.

— Что было? Чёрт его знает, что. Стащили беднягу в больницу, показали доктору. Он его мял, щупал, слушал, а потом говорит: «Капут. Разрыв сердца. Моментальная смерть».

— Ну что же, — говорю я, — вероятно, у него слабое сердце было. А тут взволновался, испугался, — ну и хватил удар.

— Брось, дружище! Это был здоровенный детина, который, вероятно, и не знал, что у него было сердце.

Глава XIV Что оказалось за стеной

— На следующее утро меня пригласили в контору. Там сидел уже Хью со своим обычным бесстрастным видом и жевал гум, тонкими пальцами перебирая бумаги.

— Нужен нивелировщик на постройки в северном отделе. Работа требуется точная и тщательная. Вы справитесь с этим?

— Надеюсь, сэр.

— Хорошо. Вы помните твердо условия?

— Да, сэр.

— Предупреждаю вас. Вы должны видеть только то, что вам будет показано. И во всяком случае, что бы вы ни увидели, — это вас не касается. Никто об этом знать не должен. Ясно?

— Да, сэр.

— Идите. Начальник партии — Хенриксен, от него получите подробные указания.

Автомобиль, доставлявший рабочих к месту работ в отдаленные пункты, через четверть часа высадил нас перед одним из проходов в «чёртовом заборе».

Мы гуськом прошли сквозь узкий проход вроде калитки и очутились по ту сторону стены. Вначале то, что я здесь увидел, не произвело на меня особенного впечатления. Это был сравнительно небольшой клочок земли километра по три в длину и ширину. По четырем углам его, вблизи берега, виднелось несколько строений. Из них левое, у самой стены, было огромной коробкой из бетона и железа в несколько этажей мрачного вида — очевидно, главное машинное отделение. Оттуда несся непрерывный монотонный грохот и лязг, от которого вокруг вздрагивала земля, словно она дышала в соответствии с ритмом машин. Целая сеть проводов тянулась к середине этой площади, огороженной со всех сторон волнами океана и глухой стеной. Здесь в центре высилась сравнительно небольшая легкая постройка, представлявшая металлический каркас с какими-то чешуйчатыми стенками, подвижными, как жалюзи окон. Рядом с ней и вокруг, то выше, то ниже, по колоссальной спирали, сходившейся к центру, высились легкие и воздушные силуэты железных мачт, вроде тех, какие я видел на радиостанциях; все они были опутаны кружевной сетью проводов, почти невидных в прозрачном воздухе, похожих на гигантскую и вместе прозрачную нежную паутину. Это было удивительно красиво, — красиво своей четкостью, ясностью, очевидной, хотя мне и непонятной, целесообразностью, причудливой сложностью и угадываемой внутренней простотой.

С правой стороны, также ближе к стене и к морю, стояло массивное здание в несколько этажей, не отличающееся ничем особенным в своих частях, обращенных к морю и вглубь острова. (Что касается стены со стороны центра, то она вся состояла из таких же подвижных жалюзи, как и странная постройка в средине. Отсюда вдоль берега на всем протяжении тянулась на север аллея буков, представлявшая удивительный контраст со всем окружающим, в котором глаз не различал ничего, кроме песка, камня, бетона и железа. Это был единственный уголок зелени, оставленный здесь человеком. Аллея упиралась на северной окраине острова в небольшой особняк с претензией на архитектурность и эстетику, но это было что-то нелепое, тяжеловесное и вместе фантастическое, какое-то дикое сочетание железа, гранита, стекла и мрамора.

Наконец левый дальний угол, вблизи берега, был занят амбарами, складами, сараями, двумя ангарами для воздушных машин и маленькой пристанью для катеров.

Вблизи центрального здания находилось и то сооружение, в работе над которым мне предстояло принять участие.

Представьте себе полую внутри восьмигранную пирамиду, положенную на бок вершиной своей к одной из створок главного строения, а раструбом к морю.

Сделана она была, по-видимому, из алюминия и поддерживалась снаружи рядом металлических решетчатых ферм и балок, установленных на горизонтальной раме, двигающейся на массивных колесах по трем железным рельсам, концентрически огибающим со всех сторон центральное здание. Таким образом это странное сооружение могло передвигаться вокруг него, оставаясь неизменно обращенным узкой частью к середине, а широким основанием наружу к морю или стене. Длиною эта постройка была сажен сто и шириной в раструбе около тридцати; она сразу напомнила мне не то раскрытый зев гигантского зверя, не то колоссальный рупор какого-то сказочного великана, готового потрясти мир раскатами своего громового голоса. Несколько подальше, на севере, стояла вторая такая же опрокинутая пирамида и левее против здания со створчатой стеной — третья, значительно меньших размеров.

Задача наша состояла в исправлении расстроенного рельсового пути под этими движущимися коробками и в проведении еще одной пары рельсов в промежутках между существующими, оказавшимися, очевидно, недостаточными для передвижения этих странных механизмов. На западной стороне рельсовый путь заметно осел, и нарушена была первоначальная горизонтальность.

В этом месте рельсы были уже сняты, железные шпалы, на которых они лежали, тоже частью сдвинуты. Партия, в которой я работал, имела целью точную нивелировку всей этой площади под строго горизонтальный путь.

Когда во время работы я подошел близко к одной из этих движущихся пирамид, я обратил внимание на то, что вся внутренность ее отсвечивала зеленовато-синим цветом, напоминавшим мне твои комнаты-изоляторы, и мне показалось, что я улавливаю тот же чуть слышный, но характерный запах, который я чувствовал всегда в этих стенах и оболочках.

Однако я сначала не придал этому особого значения.

Работа шла обычным порядком.

Товарищи по партии были угрюмые неразговорчивые люди, с которыми за все время я не перекинулся почти ни одним словом.

Вечером по окончании работ я сошелся на обратном пути с Маттео Ричи, возившимся вместе с другой партией над каким-то ремонтом этих движущихся воронок.

— Ну что? — спросил меня итальянец, понизив голос, — есть что посмотреть, товарищ?

— Интересного много, — ответил я, — по чертовщины я никакой не вижу, хотя, откровенно говоря, во всем виденном ничего не понимаю.

— Ну, погодите. Я вам говорю, что тут дело нечисто.

Уже на следующий день это предсказание отчасти оправдалось. Меня пригласили в контору северного отдела, помещавшуюся в здании, против которого стояла малая пирамида. Здесь меня оставили одного в комнате второго этажа, из окон которой я мог видеть обращенный ко мне раскрытый металлический зев, в то время как остальные жалюзи были задвинуты. Я сидел, с любопытством оглядывая помещение, в котором не заметил ничего особенного, кроме, впрочем, опять- таки этого зеленовато-синего налета на стенах и потолке этой комнаты, в остальном похожей, как две капли воды, на обычную деловую приемную предприятия средней руки. И вдруг меня пронизало такое чувство острой душевной боли, такого страдания и смутной тоски, что мне стало невыносимо страшно.

Не понимая причины этого странного приступа, я вскочил с места и бросился к двери, совершенно не владея собой, охваченный нервной дрожью. В дверях я столкнулся с мистером Хью, смотревшим на меня своими неподвижными серыми глазами.

— Какая вас муха укусила? — спросил он иронически, глядя на мою взбудораженную фигуру. И в ту же секунду я почувствовал, что припадок кончился так же внезапно, как и начался, нервы пришли в порядок, и я стоял с глупым видом перед управляющим, бормоча что-то невнятное, не зная, как объяснить случившееся. Тут я впервые вспомнил слова Маттео. Я постарался взять себя в руки и спросил, зачем меня пригласили. Оказалось, надо было подписать дополнительное условие для работ в северном районе. В нем говорилось о добавочном вознаграждении, но вместе с тем было обязательство полного молчания о всем виденном здесь на том основании, что это составляет специальную научно-техническую профессиональную тайну фирмы, охраняемую законом. Я, разумеется, подписал безоговорочно. При этом Хью еще раз напомнил мне обязательство до истечения срока условия не являться на континент.

Вечером я не удержался, чтобы не поделиться впечатлениями дня с итальянцем. Он сам был сильно возбужден чем-то, и мои слова вызвали настоящий взрыв.

— Я вам говорил, — зашептал он срывающимся голосом, — что это проклятое место, и было бы очень хорошо, если б море поглотило его в один прекрасный день вместе со всем, что на нем находится. Вы испытали сегодня только тысячную часть того, что тут творится. В этом чёртовом доме, который они называют конторой, они могут заставить человека делать все, что им угодно. На вас они сегодня нагнали тоску и боль, а могли заставить вас смеяться, как юродивого, или молиться и каяться в грехах, хотя бы до сих пор вы двадцать лет не перекрестили лба, могли бы повергнуть в такой ужас, что вы бы выбросились из окна… могли бы… — он на минуту остановился, колеблясь, но потом снова зашептал горячо, словно покатился под гору… — Вы знаете, что они со мной сделали раз? Они напустили на меня такую похоть, какую я не испытывал никогда, даже после своего шестимесячного сидения в этой чёртовой дыре, где не видишь женщин, перед поездкой в Портсмут. Они меня до того взбудоражили, что… — он вдруг густо покраснел, не договоривши фразы, и отвернулся.

Раньше я не поверил бы этим россказням, но после испытанного мною самим я чувствовал, что меня действительно охватывает какая-то дикая атмосфера невероятного и фантастического.

— Но почему же вы позволяете производить над собой эти опыты? — спросил я. — Сегодня я не знал, для чего меня зовут в контору. Но больше я, конечно, туда не пойду.

— Нет, дружище, это уже дело конченое. Раз вы сюда попали, то будете до конца танцевать под их дудку. Мне интересно, как бы вы попробовали им не подчиниться. Джексон ведь был не первым и, вероятно, не последним. Бороться с ними невозможно. Главное, что они не только могут сделать из вашей души что им угодно, но они знают наши мысли, наши желания… От них не спрячешься…

— Послушайте, Маттео, ну это уж вы просто дичь несете. Вы напуганы, положим, этими действительно странными вещами, но воображать, что…

— А я вам говорю, что это чистейшая правда, — перебил Маттео. — Я уверен, что завтра старый чёрт, наш мастер из ихней шайки, скажет мне, что у меня вечером нервы были не в порядке, чтоб я держал язык за зубами… Да и в самом деле я разболтался, как старая баба…

Он подозрительно поглядел на меня, угрюмо замолчал, и больше я не добился от него ни одного слова.

Так прошло еще три или четыре дня.

Работа наша близилась к концу, а я ни на шаг не подвинулся к цели.

Мы были все время под неусыпным наблюдением администрации, состоящей из пяти-шести человек, очевидно посвященных в дела этой странной «фирмы» и составлявших шайку Джозефа Эликотта. Надо было что-нибудь предпринять, что-то сделать, а между тем я был совершенно бессилен по эту сторону стены так же, как и за стеной. Это положение мучило меня ужасно. Я рисовал себе всякие ужасы и, кажется, встреть я тогда этого мерзавца, я бросился бы на него и задушил бы голыми руками, не считаясь с последствиями.

Будто по предсказанию итальянца, однажды утром начальник нашей партии швед Хенриксен, тоже из «шайки», сказал мне.

— Вы слишком волнуетесь и нервничаете, Мэтью, особенно вечерами. Это не годится. Это мешает работе.

— Откуда вам это известно? — невольно вырвалось у меня.

— Это вас не касается, — был ответ, — советую вам взять себя в руки.

Это было первое предупреждение.

В эти дни новое обстоятельство обратило на себя мое внимание. Пирамида, стоявшая против конторы, передвинута была к северу, при чем катилась она удивительно легко, словно живая, постукивая на стыках рельсов и издавая легкий металлический лязг. Движение происходило, очевидно, при помощи электрической тяги, управляемой из центрального здания. Здесь же я впервые увидел, как этот непонятный механизм вдруг стал менять свою форму. Видно было, как автоматически раздвинулись стенки, и вся машина, несколько поднятая кверху по направлению к окнам конторы, наклонилась медленно вниз и в таком положении застыла. Через некоторое время в этом направлении послышались глухие удары, похожие на выстрелы из орудий. Когда я спросил об этом Маттео Ричи, он сказал:

— Не знаю, приятель. Я вам говорил, что тут кругом чертовщина. Помню только одно, что месяца за два до вас был тут один англичанин, упрямый и настойчивый малый. Он был нанят сюда для работ в конторе; несмотря на предупреждение о запрещении иметь при себе огнестрельное оружие, он носил револьвер, который ухитрялся как-то прятать от этих соглядатаев. Мы сами ничего об этом не знали. И вот однажды он подвернулся под эту разинутую пасть на колесах, когда там шла эта трескотня, и — можете себе представить, — револьвер сам собою разрядился у него в кармане — все семь пуль сразу. Разумеется, ему исковеркало ногу вдребезги. А потом он в больнице умер, как заявили нам, от заражения крови. Мыто знали, что дело было не в этом. Они умеют заставить себе подчиниться.

У меня голова отказывалась вместить всю эту фантастическую путаницу, эти сказки, которые, однако, как-то связывались с окружающей нас действительностью.

Я совершенно терялся в этом хаосе, не будучи в состоянии объяснить себе виденное, до тех пор, пока, наконец, мне не попал в руки конец нитки этого фантастического клубка.

Глава XV Бегство

— События последующих двух дней разыгрались, поистине, с кинематографической быстротой.

И, конечно, только случай, на который я рассчитывал с самого начала, вступая в эту борьбу, — дал мне возможность ускользнуть от участи Джексона и других, заплативших жизнью за излишнее любопытство или упрямство.

Работа наша подходила к концу, и мы на восточной половине выравнивали площадку под последнюю пару рельсов.

Остановившись с нивелиром, я ждал, пока товарищи перейдут с рейками на новую точку стояния; между тем они замешкались, а я присел на ящик из-под инструмента и рассеянно смотрел на буковую аллею, проходившую саженях в ста от меня от конторы к вилле. Вдруг взгляд мой упал на одинокую женскую фигуру, сидевшую на маленькой каменной скамье почти у самого берега.

У меня потемнело d глазах, и сердце заколотилось быстрыми неровными толчками; я не знаю, какими словами описать охватившее меня чувство. Столько отчаяния, столько тоски, боли и щемящего одиночества было в этой фигуре, обратившейся словно в неподвижную статую со взглядом, устремлённым к далекому горизонту за мерно дышавшим и слегка потемневшим, как бы в предчувствии близкой бури, океаном.

Что она искала там, за этой далью? О чем думала?

В это время меня окликнули, — надо было продолжать работу. Еще около двух часов мы кружились поблизости, и за все время женщина не переменила своей позы немого отчаяния: так же неподвижно, упорно сидела она, опершись головой на руки, и смотрела вдаль, на бесконечное пространство воды.

Я задыхался, в груди у меня накипали слезы и поднималось чувство бешеного гнева. Я боялся, что не совладаю с собой.

Я не мог, правда, различить черты лица, но я знал ее… Эта стройная фигура, этот поворот головы, самая поза — мне были слишком знакомы.

Между тем я ничего не мог сделать: Хенриксен, казалось мне, уже что-то заметил и не спускал с меня глаз. Через четверть часа он заявил, что надо кончить, и мы отправились к проходу на южную сторону. Я бросил прощальный взгляд на аллею. Женщина сидела все в той же позе угрюмого одиночества. В тот момент, когда я повернул к ней голову, она вдруг встала, заломила руки в жесте немого отчаяния и медленно пошла по аллее к долгу. На мгновение она остановилась, словно понуждаемая какой-то силой, и обернулась в нашу сторону. Да, это была она! Но меня она, конечно, не видела, да и не могла предположить мое присутствие здесь, рядом с ней, среди ее тюремщиков.

Хенриксен резко окрикнул нас:

— Ну, пошевеливайтесь, чёрт возьми, — чего рты разинули!

Мы зашагали вглубь острова.

Я бесновался, я чувствовал, что становлюсь невменяемым. В голове путались какие-то дикие образы, сумасшедшие мысли. Что пережила несчастная девушка за эти месяцы?

Она была во власти маниака и сластолюбца. Конечно, она была достаточно мужественна и решительна, чтобы защитить себя. Но мне вспомнилось вдруг пережитое на-днях в конторе и рассказы Маттео. Что могла сделать Margaret, если он действительно прав, и каким-то таинственным образом страшный хозяин этого острова мог подвергать человека каким угодно чувствам, эмоциям, неизбежным, будто автоматическим и таким сильным, что бороться с ними было невозможно. Что она могла сделать, если он подверг ее тому же влиянию, что и итальянца? Конечно, так оно и было. Это было уже слишком. Я лежал в своей каморке, скрежеща зубами и извиваясь в судорогах душевной боли.

Я хотел бы заплакать, но слез не было, вместо них росла непомерная, тяжелая злоба.

На следующее утро меня потребовал сам Хью.

— Вы, кажется, забыли условия? — спросил он.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — попробовал возразить я.

— Вы интересуетесь тем, что вас совершенно не касается, и портите себе этим нервы… Вы здесь больше не нужны.

Я пробовал было возражать, но Хью резко оборвал меня:

— Разговор кончен. Вы возвращаетесь на завод.

Я замолчал. Судьба Джексона и других вспомнилась мне. Вероятно, я должен был готовиться к тому же. Надо было что-то предпринять и притом немедля ни одного часа. Я направился к выходу из конторы, занятый своими мыслями и не видя ничего окружающего.

Внизу в дверях на меня со всего размаху налетело трое рабочих, вбежавших в вестибюль с напуганными лицами. В открытую дверь донесся снаружи какой-то смешанный гул.

Я выглянул в окно и замер: с востока вся половина неба была занята огромной низко клубившейся тучей, и оттуда несся глухой шум, поразивший мое внимание, смешанный с воем и свистом ветра, с бешеной силой несшего тучи песку и брызги воды с моря.

Но самое жуткое было дальше справа: там саженях в ста от берега туча черными клубами спускалась вниз, соединяясь с огромной бурлившей, как в котле, водяной воронкой в один гигантский столб, мчавшийся прямо на нас; еще два таких же призрака в хаосе бури, слегка нагнувшись вершинами, клубясь и волнуясь в стремительном вихре, неслись несколько поодаль, наполняя дикой пляской все пространство между небом и океаном.

Смерч! — сообразил я, с невольным любопытством, смешанным со страхом, глядя на это невиданное еще мною зрелище. В это время раздался потрясающий удар грома, и хлынули сверху целые потоки, словно там опрокинули какие-то бездонные резервуары.

— Закрыть окна и двери! — раздался оглушающий голос Хью. Он показался в дверях вестибюля бледный, но спокойный, держа в руках дымящуюся сигару.

Это было последнее, что я увидел отчетливо. В следующее мгновение мне ослепило глаза потоком огня, и раздался короткий сокрушающий удар. Мне показалось, что все кругом падает и что я погребен под развалинами. Меня, как щепку, швырнуло вглубь комнаты, ударило головой обо что-то твердое, и я потерял сознание.

Очнулся я, вероятно, очень скоро. Буря продолжалась. Ливень хлестал потоками в разбитые окна и пролом в стене. Комната была залита водой. На полу валялось несколько человек в самых разнообразных позах. Были ли они убиты или только оглушены ударом, как и я, узнать было трудно. В дальнем углу, на ступенях лестницы, закрыв лицо руками, будто защищаясь от яркого света, скорченный в судороге лежал Хью. По-видимому, он был мертв. Откуда-то сверху несся запах гари, и тянуло дымом: молния ударила в дом и зажгла то, что могло гореть в этой бетонно-железной коробке. Оставаться здесь было опасно. Вместе с тем у меня мелькнула мысль, что мне представляется сейчас единственная возможность узнать что-либо из той тайны, которой окутано было это зловещее место.

Снаружи все еще бушевал ураган, и громовые раскаты один за другим потрясали стены дома. При вспышках молний я мог видеть окружающее. Ощупью по воде я добрался до двери, распахнувшейся от удара настежь. Здесь была такая же тьма, но окна были за ветром, и потому было сравнительно тихо. Я зажег спичку, осветившую мигающим огоньком обширную комнату, всю заставленную какими-то сложными приборами, зеркалами, маятниками, запутанную сетью проводов, — словом лабораторию. Я прошел ее, не останавливаясь. Здесь я ничего не мог бы понять и в обычной обстановке, а сейчас это было для меня просто собрание ненужного хлама.

Следующая комната была небольших размеров. Здесь стояло несколько шкафов, двери которых широко распахнулись и выбросили вон часть своего содержимого, целый ворох бумаг, книг, чертежей, планов; вдоль длинной стены стояли в два ряда столы, на которых было расположено десятка два одинаковых по виду приборов. Я хотел было уже отвернуться и от них так же, как от тех, что были в лаборатории, как вдруг взгляд мой упал на металлическую дощечку у одного из них, на которой было что-то выгравировано. Я зажег новую спичку и прочел: Маттео Ричи. Взглянув пристальнее, я заметил, что каждый аппарат был снабжен такой же табличкой с вырезанным именем, и у крайнего справа прибора значилось: Луи Мэтью.

Всмотревшись внимательней, я увидел в этих механизмах что-то поразительно знакомое, но что… я не мог вспомнить сразу. И вдруг меня осенило: это были психографы. Несколько иной конструкции, меньших размеров и с горизонтальным барабаном вместо вертикального, но это, несомненно, были они. На ленте моего прибора почти у самого конца видны были большие размахи писавшего пера, очевидно отметившего мое вчерашнее волнение.

Сильным ударом ноги я сбил и исковеркал этого немого соглядатая и несколько других и бросился к бумагам. Здесь должен был быть ключ к разгадке. Но как выбирать? Что именно? Времени в моем распоряжении были минуты, быть может секунды. Зажигая спички одну за другой, я стал лихорадочно перебирать этот ворох бумаг, но не находил ничего, кроме непонятных мне чертежей, схем, технических и научных записей, в которых я не мог разобраться. Я хотел уже бросить работу, взяв наудачу несколько тетрадей, когда в глаза мне бросилось несколько растрепанных листов с короткими заметками вроде черновых набросков. При свете последней спички я прочел:

«24 июня — Атланта-волны № 11 — полный успех… 13 марта Роанок-волны № 15 — в соединении с № 19 — хорошо, но 19 сравнительно слаб — на таком расстоянии берет с трудом… 24 апреля — Спрингфильд-волны № 6 — почти никакого результата … далеко».

Это было все, что я успел прочесть, но этого было достаточно. Эти несколько строк были той молнией, которая осветила для меня мрак и сразу объяснила все, связав в одно логическое целое нелепые события последних дней и многое другое, уже позабытое.

Эти заметки совпадали по времени и названиям с теми эпизодами, о которых мы читали в телеграммах полтора года назад в Мохче. Я вспомнил и то, что испытал сам в комнате этого проклятого дома, по которому я теперь бродил в бушующей тьме, и рассказы Маттео Ричи, и гибель Джексона и других, и работу гигантских машин, и огромные рупоры, выстланные внутри изолятором. Все это молнией пронеслось у меня в голове и сложилось в определенную картину: здесь был источник всех этих явлений, здесь вырабатывались электромагнитные волны огромной мощности и перебрасывались каким-то непонятным мне образом по желанию этого страшного человека; здесь делали эти опыты над живыми людьми, как делают их над собаками, кроликами и морскими свинками; здесь должен был быть источник и других волн, взрывавших на огромных расстояниях взрывчатые вещества. Впрочем, последнее я осознал уже впоследствии, по пути сюда, узнав о катастрофе в Аннаполисе.

Здесь стояли и приборы, следившие за душевным состоянием тех двух — трех десятков человек, которые работали для этого ужасного дела, — источник суеверного страха, испытываемого этими темными людьми перед всесильным и всезнающим хозяином, от которого не могли ускользнуть их сокровенные душевные движения.

И здесь же, во власти этих негодяев, была Margaret. Они могли делать с ней что угодно, могли истязать ее тело и душу по произволу, по прихоти страсти, каприза и любознательности.

Эта мысль вернула меня к старым чувствам, как будто заглушенным на время наплывом неожиданных событий. Надо было сделать попытку хотя бы увидеть ее.

Сунув в карман бывшие у меня в руках листы и две или три тетради, взятые наугад из валявшихся на полу, я ощупью направился назад к выходу. Это было не так просто. Я спотыкался то и дело на какие-то столы, приборы, колеса, проволоки; один раз упал и сильно порезался на осколках разбитого стекла. Тем не менее минут через пять я добрался до наружной двери и выглянул в нее.

Ветер бушевал с тою же силой и гнал косые потоки дождя сплошной стеною, небо то там, то здесь раздиралось слепящими молниями, и раскаты грома покрывали хаос звуков бури.

Я остановился было на мгновение перед этим зрелищем, но затем решительно бросился сквозь тьму и ливень, подталкиваемый порывами ветра, смутно угадывая дорогу, по буковой аллее, ведшей к дому, где я рассчитывал найти Margaret. В одном месте, приблизительно посередине, вероятно там, где смерч пересек дорогу, несколько деревьев были вырваны с корнем и лежали темной бесформенной грудой, через которую я с трудом перебрался. Ветер свистел в ушах не переставая.

Наконец я добрался до угрюмого мраморного чудища, служившего жилищем Джозефу Эликотту. Я подошел как раз к главному подъезду, простоял несколько минут в нерешительности и, наконец, сильно постучал в дверь. Она распахнулась моментально, будто меня ждали. На пороге стоял негр мрачного вида и огромного роста.

— Что надо? — спросил он, держа дверь и загораживая вход.

Я секунду колебался, не зная, что сказать; наконец, выговорил:

— Молния ударила в контору. Там пожар. Доложите хозяину.

— Он знает. Что еще?

— Мистер Хью убит…

Негр слегка свистнул, но не изменил позы.

— Ладно. Все? Можете идти.

— Чёрт возьми! Ты, образина! — закричал я вне себя: — куда же я пойду в этот ад? Пропусти меня! — и я бросился к двери, чтобы отстранить черномазого цербера. Сильный внезапный толчок сбил меня с ног. Дверь захлопнулась. В то же время затрещали звонки тревожной сигнализации. В припадке злобы я попытался выломать дверь, неистово барабаня в нее кулаками и пробуя высадить ее плечом; но это, конечно, была смешная попытка. Дело было проиграно. Звон прекратился. Мраморная крепость безмолвствовала. Мне стало ясно, что мои счеты здесь кончены и, если я не найду сейчас возможности покинуть это проклятое место, то часы мои сочтены.

Мысль о Margaret на минуту остановила меня, но я сознательно отогнал ее прочь. Оставаясь здесь, я ей помочь уже не мог. А, главное, я почувствовал отчетливо, что на мне лежит другой долг по отношению ко всему человечеству. Этот сумасшедший владел тайной, дававшей ему в руки страшную силу. Пробы ее уже стоили человечеству сотен жизней и огромных потерь. Что можно было ждать дальше? Судьба бросила меня сюда, открыв уголок этой завесы не для того, чтобы я пренебрег этим в погоне за личным делом. У меня в руках был ключ к разгадке, возможность предотвращения страшных бед, грозивших миру.

Мой долг был уйти отсюда и принести людям эту тайну, с тем, чтобы вернуться сюда мстителем и освободителем. Только так, выполняя долг по отношению к человечеству, я получал возможность спасти Margaret. Все эти мысли молнией пронеслись у меня в голове. Я колебался несколько секунд. Затем я решительно повернул прочь и зашагал к западу, прорываясь сквозь сплошную пелену дождя и с трудом удерживаясь на ногах.

И было время. Со стороны дома раздалось несколько выстрелов, еле слышных в хаосе и шуме бури. Левый бок словно обожгло огнем. Я ускорил шаги и побежал наискось к ветру к западному берегу острова.

Пробегая мимо подвижной пирамиды, опрокинутой ветром, я заметил под ее массой несколько темных фигур, нашедших здесь, очевидно, защиту от бури. Меня окликнули. Я подошел ближе и узнал Маттео Ричи, с мрачным видом и лихорадочно блестевшими глазами прикорнувшего под свалившейся на бок постройкой.

— Чёрт возьми! — закричал он, стараясь заглушить шум бури: — хорошенькая встряска! Я был бы очень рад, если бы эта навозная куча провалилась совсем в океан!

У меня мелькнула мысль, показавшаяся удачной.

— Послушайте, Маттео! — закричал я в свою очередь: — буря кончится, и здесь все будет по-прежнему. А мне тут надоело. Да и нельзя больше оставаться. Я ухожу. Не хотите ли вместе?

Итальянец посмотрел на меня с недоумением и недоверием.

— Да куда же вы денетесь? Не вплавь же пуститесь в этакую погодку?

— Нет, не вплавь. А вы видели около складов пристань для лодок и катеров? Там стоят две отличных моторных лодки. Я могу управлять машиной, а вы сядете на руль. Идет, что ли?

— Да ведь нас захлестнет первая же волна.

— Как хотите. Конечно, попытка опасная. Но лучше рискнуть потонуть в Памлико, чем кончить здесь, как Джексон и другие. Все равно: если вы остаетесь, — я попытаюсь один.

— Вы правы. Руку, товарищ! Ну их к чёрту с их долларами. Лучше голодное брюхо, чем эта дьявольская жизнь. Идемте.

Мы вышли из-под прикрытия и бросились снова в грозу. Мы бежали молча, борясь с ветром и дождем, изнемогая от усталости. Пристань была не дальше полутора километров. Когда мы до нее добрались, ураган начал несколько стихать, и молнии уже не так часто бороздили небо.

На наше счастие на пристани никого не было. Будка сторожа была опрокинута. Ангары с летательными машинами были разметаны в щепы. Мы лихорадочно принялись за дело. У причала болталось несколько обрывков цепей: видимо, бурей некоторые суда унесло в море. Но одна моторная лодка была здесь. Это было великолепное легкое и прочное суденышко с пробковым поясом вдоль борта и новенькой, чистенькой машиной, стоявшей наготове. Бак был полон бензину. Минут пять пришлось повозиться, пока удалось разбить цепь, удерживавшую лодку. Мы прыгнули в нее и отдались воле ветра. Впрочем, здесь, у западного берега острова, охватывавшего часть большого внутреннего залива Памлико, который отделялся от океана этой естественной дамбой, — было сравнительно тише. Тем не менее, едва только лопнула цепь, лодку нашу подхватило волнами и помчало в северо-западном направлении. Машина сразу застучала ровно и отчетливо. Повинуясь рулю, лодка стала забирать влево наперерез ветру к берегу континента.

Остров через несколько минут скрылся из глаз, потонув в серой пелене дождя и в брызгах и пене волн…

Вот в сущности и все. Остальное уже было неважно. Мы проплутали около полутора суток в Памлико-Саунде, причем к концу у нас иссяк запас бензина, и нам пришлось отдаться воле ветра. Нас страшно мучила жажда, а я вдобавок совершенно расхворался; порезанная рука от соленой воды невыносимо болела и распухла. Левый бок, задетый пулей, хотя и поверхностно, тоже давал себя чувствовать. А главное — нервы не выдержали. Я дрожал, как в сильнейшем ознобе. В таком виде подобрал нас рабочий баркас, доставивший нас в Лоуланд. Но тут мы побоялись остановиться хотя бы на час. На этом берегу, вблизи проклятого острова, мы не чувствовали себя в безопасности.

К счастию, у Маттео было несколько долларов, и мы, немедля ни минуты, отправились в Филадельфию, где я мог получить свои деньги с текущего счета, чтобы немедленно отправиться в Россию. Но мне этого не удалось: перенесенное за эти дни не прошло даром, — я заболел и две недели пролежал в больнице уже под своим настоящим именем и тем не менее с ужасом ежеминутно ожидая, что шайка Эликотта откроет мое убежище. Но они или сочли меня мертвым, или потеряли след.

Как только я смог стоять на ногах, — я сел на пароход, идущий в Европу, — и вот я здесь.

Глава XVI Снова физика

Когда Юрий кончил свой рассказ, мы долго молчали, обдумывая все слышанное. Что касается меня, то, признаюсь, я в то время не очень верил в истинность всех этих событий и, от души жалея своего приятеля, приписывал всю эту фантастику если не душевной болезни, то сильному нервному возбуждению.

Эта запутанная романтическая история казалась моему сухому воображению слишком далекой от жизненной правды.

Но Сергей Павлович, к моему удивлению, заговорил обо всем этом как о реальной действительности.

— Да, поистине, судьба к тебе милостива, дав тебе выскочить из такой западни. Но что же ты теперь намерен делать?

— Не знаю, дядя. Об этом именно я с вами хотел говорить.

Вы один сможете хоть сколько-нибудь разобраться во всей этой дикой истории, и на ваш совет и вашу помощь я только и рассчитывал, когда спешил сюда. Я не говорю уже теперь лично о себе. Надо что-то делать, надо спешить, не теряя минуты, иначе, быть-может, через два-три дня будет поздно.

— Если только уже сейчас не поздно, — задумчиво покачал головой Сергей Павлович: — да и что же я могу сделать своими силами против такого врага?

— Вы должны! — горячо заговорил Юрий. — Уже одно то, что вы можете сорвать покров таинственности с этого дела, обязывает вас и делает возможным борьбу… И вы не можете не стать ее руководителем и организатором. Вы видите, какая страшная угроза повисла над землею, в какое позорное рабство должно попасть человечество, если не отнять у этого сумасшедшего его ужасного оружия!

— Да, мы живем в такое время, когда наука и техника если они не подчинены контролю коллектива, могут в руках обладателя колоссальных материальных средств стать орудием и источником огромной силы и власти. Соединение в руках одного человека достижений науки и реальных возможностей их использования в виде капитала, — может создать угрозу целому государству. И если человечество не хочет этого, оно не должно допускать такого сосредоточения в одних руках этой страшной силы.

— Сергей Павлович, — вмешался я в разговор: — вы говорите так, как будто все рассказанное Юрием — реальная действительность. Голова моя этого еще не вмещает, но допустим, я беру это на веру. В чем же, однако дело? Как связать все концы этой удивительной истории?

— Я попытаюсь нарисовать вам ту картину, которая составилась у меня по слышанному нами и по данным последних событий в Америке, — ответил Морев. — Что все наши психические переживания и физиологические функции сопровождаются электрическими токами в проводящих путях нервной системы, — вы уже знаете. То обстоятельство, что при этом излучаются в пространство электромагнитные волны большой длины и притом вполне определенной для каждого душевного движения или вообще психофизиологического процесса, — вам тоже известно. Что наша нервная система служит не только отправителем, но и приемником таких же волн, до нее доходящих, если они по своей длине отвечают ее колебаниям, об этом мы с вами говорили уже неоднократно. При этом энергия доходящих до нервно-мозговой системы излучений преобразуется в энергию электрических токов, пробегающих по проводящим путям и обусловливающих собою появление тех или иных психических переживаний и физиологических процессов, сходных с теми, какие были причиной излучения этих колебаний в первичном живом аппарате. Но для нашей нервной системы нет необходимости, чтобы этот первоначальный источник был непременно живым существом. Все сводится к тому, чтобы до приемного аппарата докатились волны соответствующей длины и достаточной силы. Если, например, ощущая гнев, вы излучаете волны длиной, допустим, в пятьдесят две тысячи триста сорок километров, то, как только до вас дойдет достаточно интенсивное колебание с такой именно длиной волны, — вас охватит более или менее сильное чувство гнева, откуда бы ни исходило излучение: от оратора, мечущего громы с трибуны, гипнотизера, действующего на вас при помощи тех же колебаний, или просто от машины, вырабатывающей электромагнитные колебания как раз такого характера. С этим вы можете согласиться?

— По-видимому, ничего возразить против этого нельзя.

— Теперь, с другой стороны, вспомните, что все вещества, как мертвой, так и живой природы, состоят из мельчайших частичек — молекул, складывающихся из более простых элементов, атомов. Эти последние в свою очередь составляют сложные системы из мельчайших зарядов положительного и отрицательного электричества, так называемых электронов. Построение их в общем напоминает солнечную систему, в которой роль солнца играет центральный положительный заряд, вокруг которого по замкнутым орбитам с огромной быстротой вращаются планеты — отрицательные электроны. Происхождение сил, связывающих электроны в атомы и атомы в молекулы, — электромагнитного характера, и так как атомы в молекулах также находятся в некотором колебательном движении, то ясно, что каждый атом и каждая молекула служат источником электромагнитных колебаний определенной длины волны. При этом в некоторых частицах связь эта достаточно сильна при обычных условиях, и такие вещества являются поэтому сравнительно прочными, устойчивыми.

Но есть другие вещества, молекулы которых составились, впитав в себя, так сказать, большое количество энергии. Их можно уподобить туго свернутой пружине. При малейшем толчке она разворачивается с большой силой и отдает назад ту работу, которая была потрачена на ее завод.

Таким же образом и эти молекулы являются скоплениями сосредоточенной в них и легко освобождаемой энергии; поэтому они оказываются непрочными, неустойчивыми, и достаточно известного толчка, иногда механического, иногда в виде повышения температуры, луча света и так далее, чтобы такая молекула, освобождая заключенную в ней энергию, разлетелась на составляющие ее атомы. Энергия эта выделяется в виде тепла, света, механической работы и других своих видов; и происходит то, что мы называем взрывом. И так как, повторяю, силы, связывающие атомы в молекулы, электромагнитного происхождения, то, подобрав колебание длины волны, соответствующей молекулам данного вещества, можно вызвать этот взрыв, то-есть распадение частицы на простейшие элементы именно путем толчка электромагнитного характера, то-есть волны известной длины, полученной искусственный путем.

Опыты в этом направлении делались уже давно, и такие взрывы на расстоянии при помощи каких-то таинственных лучей, как обычно писалось, иногда удавались; однако, успех таких опытов до сих пор был лишь частичным и практического приложения получить не мог.

Теперь очевидно, что этот денежный мешок и вместе с тем ученый и изобретатель нашел способ получать искусственно электромагнитные волны огромной силы, действующие на расстоянии сотен километров и притом двух родов: излучения, отвечающие деятельности нашей нервной системы, и другие — соответствующие колебаниям атомов в неустойчивых молекулах взрывчатых веществ.

Направляя на намеченные им пункты первые из них, Эликотт производил те психические эпидемии, источника которых не могли до сих пор отгадать ученые обоих полушарий; пользуясь вторыми, он вызывал взрывы, подобные тому, который был в Аннаполисе.

Я не знаю, конечно, механизма получения им этой огромной силы электрических колебаний, потому что их интенсивность для получения таких результатов на большие расстояния должна быть колоссальна. Но основной источник этой энергии очевиден.

Огромная батарея приемников солнечной энергии снабжает ею эти неизвестные нам машины и каким-то путем преобразует ее в невиданной еще мощности электромагнитные колебания. И это очень важно: именно такой способ получения энергии делает Эликотта совершенно независимым от обычных источников ее, употребляемых в промышленности.

Вы можете отрезать его от нефти, угля, но солнца вы от него не заслоните; так что в этом отношении он недостатка терпеть не может.

При помощи системы отражательных зеркал в виде огромных рупоров, покрытых внутри слоем отражающего лучи изолятора, Эликотт направляет свое страшное оружие на намеченные им точки и вызывает те чудеса, которые заставили всех ломать голову два года назад, а сейчас стали такой угрозой народу и правительству Штатов.

— Но для чего он пользовался при этом отражательным свойством верхних слоев атмосферы, как вы говорили вначале, а не направлял эти лучи прямо вдоль земной поверхности? — спросил я.

— Трудно сказать определенно. Во-первых, тогда бедствию подверглись бы огромные районы, что, возможно, не входило в расчеты старика; и кроме того место установки машин было бы сразу открыто. Бросая же свои смертоносные лучи сверху, он мог оставаться долго необнаруженным, облечься в облако тайны и этим, конечно, затруднить до чрезвычайности борьбу с ним.

Очевидно, именно в центральной постройке северного района в связи с расположенными по спирали мачтами, поддерживающими антенны, и происходит выработка этих мощных электромагнитных колебаний.

Что касается других подробностей, виденных тобой на острове, то в доме, называвшемся конторой, где ты спасся так счастливо от удара молнии, — была, очевидно, лаборатория для производства опытов над людьми или животными, — не знаю, что именно. Стены каждой комнаты, вероятно, покрыты изолятором. Подымая жалюзи с такой же оболочкой и направляя при помощи меньшего отражательного рупора те или иные колебания на находящегося в комнате, — можно было исследовать влияние их на организм, а также определить длину волн, на него особенно сильно действующих, — для постройки соответствующего психографа и его настройки. Так ты попал в такой опыт, — так было и с другими, вероятно, и с мисс Дорсей.

Лицо Юрия передернулось судорогой при этом неосторожном замечании Сергея Павловича, но тот ничего не заметил.

— Вот, собственно говоря, и все, что можно сейчас представить себе в общих чертах как схему работы Джозефа Эликотта. Надо думать, что психические эпидемии, охватившие некоторые местности Штатов два года назад, были первой пробой его сил в большом масштабе после того, как он добился удовлетворительных результатов в пределах своей лаборатории. Успех этих широких, так сказать, опытов окончательно утвердил его, очевидно, в его маниакальной идее, и нынче он вступил в открытую борьбу.

Мы несколько минут молчали, занятые каждый своими мыслями.

— Но почему именно теперь он решился на это выступление? — спросил Юрий.

— Трудно сказать. Возможно, что это находится в связи с твоим побегом. Удостоверившись в вашем исчезновении, потеряв следы и возможность от вас избавиться, — этот сумасшедший, боясь, что разоблаченная хотя бы в общих чертах тайна создаст ему непредвиденные затруднения, — поспешил предупредить события и перешел в наступление. Во всяком случае теперь война объявлена, и она будет ожесточенной.

— Но ведь это же явное сумасшествие, — возразил я: — мыслимо ли думать, чтобы, даже допуская наличие такого страшного оружия у этого человека, он мог рассчитывать на успех в борьбе с горсточкой своих единомышленников против мировой державы, а в итоге чуть ли не против всего человечества?

— Во-первых, повторяю вам, что материальная возможность использования крупного научного открытия при современном состоянии техники может дать небывалое еще раньше преимущество тому, кто сможет его монополизировать и создать этим в руках одного человека колоссальную силу. А с другой стороны, конечно, в данном случае Эликотт преувеличивает в некоторых отношениях эту силу, но это уже неизбежное следствие сознания огромности своего могущества.

Вероятно, не было в истории ни одного человека, который устоял бы твердо на почве правильно оцениваемых реальных возможностей, обладая неограниченной властью. Каждый деспот по существу — в большей или меньшей мере сумасшедший. Власть над массами, от них независимая, заставляет человека терять равновесие, опьяняет, искажает перспективы, делает его ненормальным во всех областях духовной жизни. Я думаю, этим объясняется обычное явление всевозможных извращенностей и странностей среди облеченных неограниченной властью монархов.

Если, проводя зависимость между гениальностью и помешательством, можно было сказать, что Наполеон — потому Наполеон, что он сумасшедший (то-есть гений), то с не меньшим, правом можно сказать, что Наполеон потому сумасшедший, что он Наполеон (то-есть деспот).

— Значит, все же вы считаете, что борьба возможна?

— Человечество не заслуживало бы права дышать воздухом, если бы оно отказалось от борьбы. Но она будет тяжелой и ужасной, по существу. И притом молниеносной, потому что затягивать ее, конечно, не может входить в расчеты Эликотта: если он и независим в главном — источнике энергии, то не могут быть неисчерпаемыми запасы хотя и второстепенных, но в конце концов также необходимых предметов.

— Но как бороться? Ведь обычное наше оружие — огнестрельное — против него бессильно?

— Не знаю. По-моему, не всякое. Те взрывчатые вещества, которые состоят из однородных неустойчивых молекул, конечно, не могут сопротивляться действию этих лучей. Но старый обыкновенный дымный порох, думается мне, должен оказаться неуязвимым. Он состоит не из однородных частиц, а из трех родов вещества: селитры, серы и угля, молекулы которых сами по себе достаточно устойчивы, и лишь при нагревании до определенной температуры начинается взаимная химическая реакция между этими составными частями, имеющая результатом быстрое горение угля за счет кислорода селитры. И здесь такая электромагнитная волна, пожалуй, окажется бессильной.

— Да, но чтобы воспользоваться этим, нужны люди, которые были бы обеспечены от других лучей, тех, которые сводили с ума в Атланте и сеяли ужас и панику в Роаноке, потому что, если они действуют так на расстоянии сотен километров, то что же будет, когда они будут пущены в ход вблизи? — сказал Юрий.

— Очень возможно, что при таких условиях они могут оказаться смертоносными, и я думаю, что гибель этого англичанина, как его, кажется… Джексона, о котором ты рассказывал, делает такое предположение очень вероятным, — ответил Сергей Павлович.

— Вот видишь. Единственный человек, кто может дать отпор этому страшному оружию, — ты. Окруженные оболочками или одетые в костюмы, с которыми ты делал столько опытов, люди будут защищены от действия этих проклятых лучей, и старик окажется бессилен. Ты видишь, что ты один можешь противостоять этому врагу, и ты обязан сделать это во имя гуманности, во имя сохранения человеческого достоинства, во имя свободы…

— И во имя красивых глаз… — усмехнулся Сергей Павлович.

Лицо Юрия снова дернулось судорогой боли и потемнело.

Несколько секунд длилось тяжелое молчание.

— Если бы я был здесь только во имя красивых глаз, — выговорил, наконец, Юрий медленно, — то после сказанного тобой я, конечно, больше тебя не стал бы утруждать; но повторяю: здесь речь идет о гораздо более важном, я это вижу и знаю… То, что готовится и делается по ту сторону океана, — настолько огромно и страшно, что заслуживает, я думаю, другого отношения.

Сергей Павлович неприятно поморщился и сказал примирительным тоном, кладя руку на плечо племянника:

— Не сердись. Я не хотел тебе сделать больно. Может быть, ты и прав. Но я не могу броситься в это дело очертя голову. Ты устал, тебе надо отдохнуть с дороги и повидаться с матерью.

— Как? Разве она здесь? — вскочил Юрий.

— Здесь — уже два месяца. И уже все глаза выплакала, ожидая тебя. Иди к ней. Я обдумаю все тем временем. Мы поговорим завтра.

Глава XVII Машины действуют

Следующие два дня телеграф принес новые вести, которые показывали, что события развертываются именно с той быстротой, которую предвидел Сергей Павлович.

Борьба началась с обеих сторон, но пока силы были слишком неравны. Большая мировая держава с колоссальной промышленностью, громадным военным флотом и армией, снабженной всеми техническими средствами по последнему слову науки, оказывалась бессильной перед этим маниаком, ученым и миллиардером, охваченным жаждой власти.

Сделан был, правда, один шаг вперед, который, впрочем, не дал в результате ничего, кроме поражения и разочарования: открыто было местопребывание таинственного корреспондента, и Неведомый перестал быть им.

Во-первых, при помощи сличения характера и силы колебаний, доставивших знаменитые депеши к различным радиостанциям, удалось приблизительно наметить район, откуда должны были исходить эти волны. Тогда был направлен отряд полиции для обследования всего побережья Памлико-Саунда, его островов и всей Северной Каролины. И сразу же положение определилось. Когда полицейский комиссар с несколькими подчиненными явился на остров, где был расположен завод Джозефа Эликотта, — он был встречен более чем недружелюбно, и ему было предложено немедленно убираться восвояси. Так как против горсточки полицейских оказалась толпа в несколько сот человек рабочих поселка, возбужденных и взволнованных неожиданным визитом, почти всем им грозившим крупными неприятностями, — то положение блюстителей порядка оказалось щекотливым. В конце концов комиссар благоразумно ретировался, провожаемый улюлюканьем, свистом и ревом толпы.

Таким образом неуловимый враг был открыт, и правительство решило ликвидировать события сокрушающими суровыми мерами. Немедленно был снаряжен небольшой отряд, который 3- го июля отплыл из Балтимора в Памлико-Саунд в сопровождении двух миноносцев с приказанием занять, во что бы то ни стало, остров, не останавливаясь перед применением оружия.

Едва маленькая эскадра показалась в виду острова, на кораблях была принята радиотелеграмма с требованием вернуться обратно и угрозой в случае дальнейшего движения вперед принять необходимые меры защиты.

Начальник отряда в свою очередь потребовал немедленного изъявления покорности и выдачи главарей и зачинщиков бунта, как это именовалось на официальном языке.

С острова еще раз категорически потребовали остановки.

В ответ с головного миноносца был произведен выстрел из орудия без прицела, с целью предостережения и острастки.

В следующий же момент произошло нечто невероятное: все запасы взрывчатых веществ на кораблях, все заряды и снаряды в орудиях и патроны в ружьях и револьверах, — словом все, что могло взорваться, — взорвалось с оглушающим грохотом — в один и тот же момент. Это была неописуемая картина. Битва была окончена в несколько секунд. Один миноносец и транспорт были настолько повреждены взрывом, что стали погружаться в воду.

Второй миноносец держался на поверхности, но был охвачен огнем и к бою во всяком случае неспособен.

Пушки и ружья, которые были заряжены, разнесло в дребезги; стоны изувеченных смешались с криками и проклятьями уцелевших, потерявших голову в дикой панике и вступивших в побоище из-за мест в лодках.

Обуянные ужасом люди, искавшие спасения в шлюпках, не рискнули даже приблизиться к берегу, а направились в глубь Памлико-Саунда, к материку. По-видимому, одна, или две лодки вынуждены были все же выброситься на негостеприимный остров, и дальнейшая судьба их осталась неизвестной.

На следующий же день к острову была направлена для бомбардировки эскадрилья аэропланов. Результат был тот же. Еще в расстоянии нескольких километров от рокового места бомбы взорвались, как по команде, уничтожив, конечно, таким образом аппараты с летчиками. Три машины, не несшие на себе никакого взрывчатого груза, благополучно добрались до острова, и одна из них рискнула опуститься где-то в южной части, но больше уже не поднялась.

Другие два аэроплана, с полчаса покружившись над островом, произвели фотосъемки и вернулись в базу с печальными новостями.

Наконец, была сделана еще одна попытка. В различных точках побережья были установлены орудия больших калибров и огромной дальности боя, достигшей еще после великой европейской войны 400–500 километров. Действовали они не толчком горючих газов, а при помощи электромагнитов, выбрасывавших снаряды с колоссальной скоростью.

В сущности, и эта попытка была безнадежной. Во-первых, с таких расстояний, даже при помощи наблюдения с аэропланов, сигнализирующих о результатах стрельбы по радио, — меткость могла быть очень незначительной, и дело, конечно, могло бы свестись только к моральному воздействию, по выражению военных специалистов. Но в данном случае и этого добиться было невозможно.

Наблюдающие аэропланы появились рано утром над островом. Там было гробовое молчание. Около 8-ми часов утра были выпущены первые шесть снарядов, но они же были и последними. Дальнейшая стрельба оказалась не только бесполезной, но и опасной для населения окрестных районов: снаряды рвались на полете за несколько десятков километров до цели, осыпая осколками приморские селения и городки и сея панику по всему побережью. Несколько снарядов на ближайших к острову батареях разорвало еще в канале орудий и перебило прислугу, произошло несколько взрывов зарядных ящиков и складов пироксилина и экразита, от которых значительно пострадало мирное население, которое поднялось со своих мест и под влиянием ужаса, внушенного этим невидимым врагом, двинулось целым потоком на запад, вглубь материка.

Словом, первоклассная мировая держава потерпела поражение в этой первой схватке с неуязвимым противником и стояла перед угрозой новых катастроф, от которых оградить себя она не была в состоянии. Это было нечто единственное в своем роде на всем протяжении человеческой истории. Орудие человека, — его мысль, поднявшая его из тьмы первобытного зверства, теперь изменяла ему и обращала против него свое острие. Двигатель прогресса и культуры, человеческий разум, попав в плен к одному человеку, в руки сумасшедшего честолюбца, — оказывался страшным орудием, направленным против своего господина, и грозил ему позорным рабством.

В тот же день, когда разбита была воздушная эскадра, посланная к острову, — радио принесло новое обращение врага к народу и правительству.

«Безумцы, опомнитесь в своем ослеплении. Вы отважились на борьбу, не зная моих сил и могущества. Теперь вы их видели. Я мог бы испепелить вашу землю и обратить ее в место безумия, ужаса и смерти. Но я терпелив. Я не хочу быть владыкой мертвых. Я даю вам срок неделю, чтобы вы могли примириться с мыслью о неизбежном. Я ваш рок и владыка. К полудню субботы мой флаг должен быть поднят на Капитолии, и ко мне должны прибыть уполномоченные правительства и народа для выслушания моей воли по управлению страной.

Если на этот раз вы останетесь по-прежнему глухими к голосу судьбы, — вас постигнет кара, перед которой померкнут казни египетские».

На этот раз никому не пришло в голову легко отнестись к этому напыщенному, но грозному заявлению, — ему уже знали цену.

Теперь угроза была еще страшней, так как не указывалось ни места, ни времени, где должно было совершиться возмездие, или того, в чем оно будет заключаться.

В стране началась паника, с трудом удерживаемая правительством. Пароходы, уходившие в Европу, были битком набиты; началось бегство на запад, где люди чувствовали себя спокойнее. Грозил нарушиться весь привычный ход огромной машины, именуемой государством.

Сенат, по известиям газет, заседал беспрерывно в течение двух суток при закрытых дверях; были приглашены на это совещание представители финансового мира, Wall-Street должен был решить судьбу народа и страны.

Печать пестрела бесчисленными сенсационными подробностями, невероятными предположениями и предсказаниями. Печатные газеты во всех больших городах выпускались по несколько раз в день экстренными прибавлениями и тучами наводняли улицы, громкоговорящие рупоры телефонов осведомительных бюро и телеграфных агентств выкрикивали на людных площадях последние новости. Радиогазеты установили сроки своих сообщений на каждый час. Вечерами те же нетерпеливо ожидаемые известия писались огненными буквами световых сигналов, на темном фоне ночного неба. Человечество лихорадочно прислушивалось к этим новостям, ожидая приближения грозных событий и хватая на лету бесконечно растущие слухи, творившие уже легенду вокруг таинственной фигуры человека, объявившего войну миру.

К концу второго дня стало, наконец, известно, что совещание сената кончилось и вынесло решение.

Оно сообщалось дословно в специальных вечерних выпусках и снова оглушало, ослепляло и ошеломляло выбрасываемое и выплевываемое в бешеный бег улиц, в стремительные безликие шумные толпы, их затопившие бурными волнами живого моря, — всеми способами, какие только дал человеку разум, дотоле послушный слуга, теперь восставший против своего владыки.

Вот что говорило сообщение:

«Правительство республики в грозный час небывалого испытания, рассчитывая на стойкость и достоинство американского народа, — принимает вызов врага, объявляет страну на осадном положении, вручает президенту чрезвычайные полномочия и приводит на военное положение несколько дивизий, расположенных вдоль Атлантического побережья, и атлантическую эскадру.

Вместе с тем, учитывая то, что борьба ведется не только за честь, достоинство и благополучие американского народа, но и всего мира, и помня силу противника, конгресс обращается ко всем правительствам, ученым ассоциациям и отдельным их представителям с просьбой о помощи против общего врага в смысле изобретения способов борьбы с новым оружием».

Сообщение звучало достаточно убедительно. Правительство республики, в сущности, признавалось в своем бессилии. Дело принимало серьезный оборот. Готовились грозные события.

Они были тем более грозными, что развертывались шире, чем, может быть, думал и желал сам Джозеф Эликотт.

Рядом с молниями, которые метал Великий Неведомый из своего царства железа и камня, — слышались глухие раскаты другой грозы, растущей из глубины народных масс.

Бессилие правительства будто сообщило толчок этим дремлющим силам, дававшим себя знать только изредка и слабо неясным гулом, который должен был перейти в раскаты непобедимой бури. Кажется, теперь наставали сроки.

Из разных углов Заатлантической республики, главным образом из крупных промышленных центров, приходили известия о глухом волнении рабочих масс, прорывавшемся то там, то здесь все более серьезными вспышками. Уже через три дня разразилась забастовка, охватившая весь нефтяной район Пенсильвании и Огайо.

Правительство старалось не допустить сведений об этих событиях в печать; когда же скрыть их не оказалось возможным, — оно приписало их результатам воздействия оружия Эликотта и на этом основании объявило, что будет бороться всеми имеющимися в его распоряжении средствами с движением, как оказывающим содействие врагу государства.

Но нам, конечно, была ясна вся вздорность этого утверждения: слишком обширен был район, охваченный волнениями, отозвавшимися к тому же и в других пунктах страны: в Сан-Франциско, в Чикаго, в Новом Орлеане.

— Вот что называется — передергивать в игре, — насмешливо заметил по этому поводу Сергей Павлович.

Как бы то ни было, под этим «благовидным» предлогом осадное положение было прежде всего использовано против нарастающего движения и обрушилось своими громами на главные его центры. Трудно было угадать правду в туманных сообщениях газет по этому поводу, но главное было ясно: правительство, чувствуя пробуждение старого неугомонного врага, поставило свои пулеметы против него, отыгрываясь в поражении, понесенном в Памлико-Саунде.

Вечером третьего дня мы собрались втроем в лаборатории Сергея Павловича. Юрий был возбужден и, видимо, весь горел; Морев смотрел сосредоточенно и угрюмо.

— Ты видишь? — обратился к нему мой приятель. — Ты убедился теперь, что ждать нельзя ни одного часа, ни одной минуты, что с твоей стороны каждый упущенный миг — преступление перед человечеством и лишний потерянный шанс на успех?

Морев ничего не ответил и глубже ушел головой в плечи, закрыв глаза.

Наконец, он словно очнулся от глубокого сна.

— Да, на этот раз ты прав. Дольше сидеть сложа руки я не имею права. Трудно сказать, чем это кончится, но придется принять участие в этой странной войне. Я сегодня же еду в Москву с докладом в центр. Надеюсь, я могу рассчитывать на вас обоих, как на своих сотрудников?

Юрий молча кивнул головой.

Я невольно поморщился.

— Я, разумеется, предлагаю себя в полное ваше распоряжение и буду рад быть вам полезным, насколько это в моих силах, но… откровенно говоря, я не думал, что мне придется когда- либо принять снова участие в этом деле… Кровь, убийство, развороченные животы, разбитые головы, переломанные кости, — не в моем духе вообще это милое занятие.

Сергей Павлович саркастически усмехнулся.

— Удивительный вы человек. Неужели можно в такой момент разводить какую-то сантиментальную канитель, когда дело идет о судьбе человечества, когда его берут за горло, и единственное естественное движение — схватить палку и дубасить по руке, в него вцепившейся.

— Да, я не спорю, что защищаться необходимо. В самом деле, не идти же покорной овечкой в пасть зверю. Но я не могу представить себя участвующим непосредственно в этой свалке, в убийстве, в отнятии жизни у живых существ. Ну, просто это противоречит чему-то, что, помимо всяких миросозерцаний, является моим нутром, — понимаете, органически противно и непереносимо.

— Так. Значит, вы, мол, делайте грязное, хоть и нужное дело, а я буду сидеть в сторонке с чистыми ручками и лицезреть? Нет, уж коли нужно, так нужно для всех, и ради будущего блага надо не бояться запачкаться и бороться всеми средствами, а не разводить словесный кисель. Особенно в нашу переходную эпоху некогда предаваться сантиментам.

— Вы считаете, что человечество должно быть таким… жестоким всегда, даже и тогда, когда оно преодолевает врага в самом себе и выйдет на новую светлую дорогу?

— Нет, отчего же? Тогда пускай отдохнет; тогда, пожалуй, можно будет на свежем воздухе, так сказать, культивировать этакие нежные цветочки. Но только не сейчас.

— А вы не боитесь, что, последовав вашему рецепту, человечество настолько укоренится в этом миросозерцании и настроении, что, выйдя на свежий-то воздух, окажется уже бессильным возделывать цветочки? Потеряет к ним вкус и желание? К чему же тогда окажется вся борьба?

— Однако же до сих пор этот вкус не утратился. Люди всегда будут мечтать о золотом веке.

— Потому и не утратился, что не все исповедовали вашу веру. Да ведь и вы сами, также как и отец ваш, больше других работали над расширением сострадания, как основного двигателя человеческой жизни. А ведь это и есть возделывание тех цветов, о которых мы говорили.

— Да, но мы делали и делаем только черновую работу, унавоживаем землю для будущего сада.

— Ну, а нам позвольте попытаться сквозь мрак и бурю времен пронести ростки тех самых цветов, для которых вы готовите почву.

— Завидная задача. Главное — руки будут чистенькими. Значит, вы отказываетесь принять участие в нашем предприятии?

Я колебался ответить. Юрий смотрел на меня умоляюще. Да и во мне самом боролись два чувства: отвращение к крови и желание увидеть близко, своими глазами события, которым равных, пожалуй, не было на протяжении всей истории.

Да притом у меня в глубине души шевелилось неясное ощущение, что отказ будет чем-то не совсем красивым. В конце концов, это могло быть просто трусостью.

— Нет, Сергей Павлович, конечно, я не отказываюсь, я поеду с вами и постараюсь быть вам полезным по мере сил и умения. Я буду вместе с вами обоими везде, где это будет нужно. Но не рассчитывайте на меня, как на бойца и Потрошителя чужих животов.

— Знаете ли, — засмеялся Сергей Павлович, — вы напоминаете мне одного моего родственника, какого-то двоюродного дядю или что-то в этом роде. Он участвовал в качестве офицера запаса в минувшей войне, был в самых тяжелых боях и походах и ни разу за все три года не дотронулся до оружия и даже просто не носил его вовсе, в бой же ходил обычно только с легким стеком для того, чтобы, как он говорил, руки были заняты. И вместе с тем был человек бесспорной отваги, всегда бывал на своем месте, впереди и в самых опасных и жарких местах; в конце концов, и погиб где-то в Галиции или Румынии, — ему начисто оторвало голову снарядом. Из принципа исполнял свой долг, но не хотел принимать участия в пролитии крови. Ну, скажите, разве это не донкихотство по существу?

Настала моя очередь рассмеяться.

— А знаете, Сергей Павлович, — ответил я, — вы не находите, что в мире было бы удивительно скучно, если бы он не был разбавлен некоторым количеством донкихотства?

На этом разговор наш кончился. С вечерним поездом Морев уехал в Москву, поручив нам и его помощникам сделать те приготовления, которые могли быть исполнены без него.

Заключались они, главным образом, в укупорке необходимых материалов, уже готового препарата изолятора, костюмов, им пропитанных, и просто личных наших сборах.

Юрий весь горел нетерпением, и время, казалось, было для него тяжелым игом. После первой радости встречи с матерью он точно забыл о ней и бегал по комнатам из угла в угол, словно стены давили его своей тяжестью.

Конечно, судьба человечества — важное дело, но все же, кажется, красивые глаза здесь были важнее.

Глава XVIII Мы спешим на помощь

Через три дня Сергей Павлович вернулся.

Вопрос был решен, и ему было предоставлено все, чем располагали в центре, чтобы облегчить и ускорить работу. Это и неудивительно. Он сумел нарисовать в Москве картину грядущего бедствия и все вытекающие отсюда возможности. Помимо человеколюбия, простой инстинкт самосохранения требовал использования оказавшегося в руках оружия. В конечном счете это была самооборона. В тот же день мы отправили через нашего представителя в Вашингтон шифрованную телеграмму с известием о готовящейся экспедиции и необходимых для ее работы приготовлениях, если правительство Соединенных Штатов согласно принять помощь. Исходным пунктом предлагался Гальвестон, как самый отдаленный от Памлико- Саунда порт на восточном побережье, в расчете на то, что до этой точки влияние установок Джозефа Эликотта распространяться не могло, а работать надо было вне пределов его досягаемости. Во всяком случае, вся работа должна была производиться в полнейшей тайне.

В тот же день был получен ответ, в котором сообщалось, что правительство Вашингтона с благодарностью принимает предлагаемую помощь и просит немедленно указать те предварительные работы, которые должны были быть произведены до прибытия экспедиции. В качестве базы технической подготовки предлагался университет в Сан-Франциско (вернее, в Беркелее) с его богатыми лабораториями, которые можно было использовать для необходимых работ.

Еще до отъезда Сергея Павловича из Москвы в ответ на это были подробно перечислены те подготовительные меры, которые необходимо выполнить до нашего прибытия в смысле заготовки и подвоза некоторых материалов и надлежащего оборудования для химических работ, а также выбора и подготовки личного состава небольшого отряда, его экипировки и вооружения. Что касается людей, то Сергей Павлович решил ограничиться тремя сотнями, при чем было поставлено условием, чтобы был произведен тщательный выбор относительно состояния здоровья, особенно сердца и нервной системы. Затем просили заготовить полторы тысячи костюмов, предназначенных для защиты от горчичного газа; их предполагалось пропитать составом психического изолятора и таким образом оградить участников экспедиции от действия машин противника.

Что касается, наконец, оружия, то требовалось спешно выбрать из арсеналов, старых складов, музеев — годные еще к употреблению пушки и ружья, стреляющие старым дымным порохом, — с соответствующими снарядами и патронами к ним. Вместе с тем, требовалось немедленно приступить к переделке аэропланных бомб, заменив в них заряды также черным селитряным порохом.

Два следующих дня после возвращения Морева прошли у нас в лихорадочных приготовлениях.

Сергей Павлович, по своему обыкновению, раз решив что- либо твердо, уже не выражал никаких сожалений и колебаний, и работал упорно, систематически, как заведенный механизм, сосредоточив на поставленной цели все внимание.

Юрий был вне себя. Все сборы, вся работа казались ему бесконечно медленными и излишними. Он мучился угрызениями совести за то, что бежал с Памлико-Саунда, оставив мисс Margaret, торопил Сергея Павловича и получал от него неизменно один и тот же ответ:

— Выше головы не прыгнешь.

Метался он, как затравленный зверь и становился совершенно больным, приводя в отчаяние мать, и без того ужасавшуюся мысли о предстоящей экспедиции.

Я тоже был далеко не в радужном настроении. Мне предстояла задача — произвести безболезненно операцию дома, где, конечно, я должен был натолкнуться на отчаянное сопротивление.

После горячей борьбы со слезами, упреками, обмороками и всеми средствами женского арсенала, — я одержал победу, но далась она мне нелегко, и я чувствовал, что, если пробуду дома еще два — три дня, то не выдержу характера. Атмосфера в доме была такая, словно ежеминутно должна была взорваться бомба, начиненная экразитом, лиддитом, мелинитом и еще не знаю какой дрянью.

Все ходили на цыпочках; у жены был такой вид, словно у нее смертельно болели зубы; на себя я вообще избегал смотреть в зеркало.

Но всему в мире бывает конец. В начале третьего дня после отчаянного прощания, провожаемые слезами, напутствиями и молитвами моей жены и матери Юрия, мы погрузились на Коломяжском аэродроме в просторный пассажирский аэроплан, и вскоре город с его колокольнями, домами, шпицами, каналами и дымящимися трубами заводов стал проваливаться в пропасть.

Путешествие началось. Кроме нас троих, выехали еще два молодых ассистента Сергея Павловича, правительственный курьер, командир корабля, несколько механиков и радиотелеграфист, неизменно торчавший у своего аппарата, который неустанно постукивал, разворачивая перед нами ленту, рассказывавшую о жизни мира, мечущегося где-то там внизу под нами.

В день нашего отправления истекал срок, назначенный Эликоттом в его последней депеше, и мы с понятным любопытством, смешанным со страхом, ожидали известий об исполнении угроз. Теперь это касалось близко нас самих.

И к концу второго дня нашего путешествия телеграф принес нам эти ужасные вести. Поистине, человечество находилось под страшной угрозой.

В субботу, точно в час, указанный в радио, разразилась неслыханная катастрофа в местности, именуемой Эджевудским арсеналом. Здесь с давних пор были большие склады взрывчатых веществ, безопасные своим расположением в сравнительно пустынной местности километрах в 30 от Балтимора. За время мировой войны там был построен огромный завод, изготовлявший ядовитые газы для военных целей. Здесь же снаряды начинялись своим смертоносным содержимым и разрывными зарядами. Работа велась в широком масштабе, и арсенал представлял целый город, воздвигнутый во славу бога войны. Тысячи людей работали, не покладая рук, изощряя все силы ума, над изготовлением смертоносных орудий убийства, для истребления себе подобных наиболее верным и научным способом. Это была настоящая фабрика смерти.

На нее и направил свое оружие грозный противник. В начале первого часа взлетели на воздух сосредоточенные здесь; пороховые склады, снаряженные бомбы и взрывчатые вещества.

Ужас и смерть, заготовленные людьми для себе подобных, обрушились на их головы.

В самом арсенале, во всей местности на несколько километров в окружности не осталось камня на камне; описать все, что произошло там в этот кошмарный день, — было некому, так как живых свидетелей тому не осталось. То, что уцелело от колоссальных взрывов и пожара, охватившего городок, — погибло в удушливых облаках вырвавшихся на волю смертоносных газов. Огромная волна этих дьявольских изобретений человеческого ума, рожденных его изощренной способностью к комбинациям, неведомым природе, хлынула, освободившись от своих оболочек, залила тяжелыми переливами всю окрестность и поползла по ветру, заполняя воздух невидимыми потоками, уничтожая на своем пути все живое, заползая во все ложбины, во все подвалы, щели, окна, двери, не оставляя никакой возможности спасения, сжигая своим смертоносным дыханием деревья и травы и отравляя надолго ту местность, по которой она прошла. Радио сообщали неописуемые подробности этой катастрофы, от которых сердце сжималось, охваченное чувством ужаса, омерзения, негодования и боли. И это был человек — царь природы, погибавший от своих же безумных, кровожадных измышлений!

Во мне сквозь ужас первых впечатлений прорывалось невольное чувство злорадства. Человек получал по заслугам.

Но сейчас я снова представлял себе эти деревни и города, полные трупов, застывших в позах страшной предсмертной муки; эти мертвые, сожженные ядовитым дыханием поля и леса; ни в чем неповинных животных, рабов и слуг человека, устлавших своими трупами дороги и улицы вперемежку с трупами своих господ, с которыми сравняла их смерть. И те, и другие были теперь только тушами гниющего мяса, присоединявшими свое зловоние к запаху убийственных газов, неизбежно и неизменно делавших свое страшное дело перед тем, как рассеяться в пространстве.

И будто, чтобы усугубить ужас происходившего и до конца показать человечеству его безумие, — эта смертоносная волна, повинуясь силе ветра, тянувшего медленно и ровно на восток, докатилась до Балтимора и затопила громадный город. Сюда дошла она, уже лишенная отчасти своей силы, но от того стала еще страшнее. Тут осталось в живых много свидетелей: ослепленных, обожженных, покрытых язвами и нарывами, харкающих кровью живых трупов, изуродованных прикосновением ядовитого облака. Поистине, многообразны были муки, придуманные людьми своим ближним. Здесь смешались все газы, изготовлявшиеся на фабрике смерти. Частью они уничтожили и нейтрализовали друг друга, но и то, что осталось, было воплощением изобретательности человеческого духа на этом зловещем пути.

Многотысячный город опустел в течение двух часов. В каменных коробках домов, в провалах улиц и площадей, так же, как и там, в просторе полей и лугов, — лежали в одиночку и группами трупы людей и животных, захваченных внезапной смертью.

Толпы калек и полутрупов, слепых и глухих, тянулись на восток, подстегиваемые животным ужасом. Они усеивали дороги новыми и новыми трупами, но упорно шли, сами не зная, куда, спасаясь от неведомой смерти. Поезда, уходившие в Филадельфию и Нью-Йорк, были переполнены; люди сидели на площадках, буферах, на подножках вагонов, на крышах, — везде, где за что- либо можно было уцепиться. За обладание местами шли настоящие бои. Но отошло лишь несколько поездов, а затем в общей панике и болезни, охватившей и железнодорожный персонал, — все спуталось в дикий клубок, где люди, забыв обо всем, слепо боролись за жизнь.

Поезда, руководимые полутрупами-механиками, врезывались друг в друга или в тупики и загромождали своими обломками все пути. То же творилось и в порту, где люди бросались в воду, чтобы не остаться на берегу, а переполненные пароходы, баркасы, яхты, катера и просто лодки, не останавливаясь ни перед чем, стремились на восток, толпясь на рейде, толкаясь, как стадо обезумевших животных, и топя друг друга.

В два-три часа город представлял пустыню, мертвую кучу каменных громад, молчаливую и неподвижную, населенную лишь трупами, разбросанными по пути бегства.

Два дня радио были полны известиями о подробностях этой небывалой катастрофы. На четвертый день, когда мы подлетали к Бермудам, где у нас была остановка, была получена новая телеграмма.

К острову была отправлена вторая эскадра из нескольких военных кораблей в сопровождении большой эскадрильи аэропланов. На этот раз ни на судах, ни на аппаратах не было ни грамма взрывчатых веществ.

Это было отчаянное предприятие, попытка взять врага голыми руками.

И она потерпела такое же поражение, как и предыдущие.

Так же с эскадры начали требованием капитуляции, переданным по радио. С острова на этот раз далее не ответили. Вернувшиеся оттуда рассказывали, что у них появилась уже надежда; казалось, что противник признается в своем бессилии. Но когда берег был уже ясно в виду, так что оставалось до него четыре-пять километров, — произошло что-то необъяснимое. Люди вдруг стали валиться, как подкошенные. Три гидроплана, поднявшиеся в это время и находившиеся впереди эскадры, потеряли сразу управление, как-то нелепо и беспомощно закружились на одном месте и, потеряв равновесие, рухнули в воду.

Немногие остались в живых; под их управлением два судна изо всей эскадры вернулись в ближайший порт; они привезли груз мертвецов и рассказали о судьбе экспедиции. Сами они в момент катастрофы были охвачены жесточайшим сердечным припадком.

Вскрытие умерших установило определенно смерть от паралича сердца. Для нас, конечно, дело было ясно. Волны, вызывающие как бы гипноз, психические эпидемии на расстоянии, — вблизи оказывались настолько интенсивными, что, возбуждая чрезмерно сильные токи в нервных путях, заведующих деятельностью сердца, — нарушали их правильное функционирование и приводили к параличу.

Вместе с тем продолжали поступать известия о росте брожения в рабочих центрах, прорывавшегося то там, то здесь взрывами, с которыми власть справлялась с трудом.

Нерешительность правительства и его бессилие по отношению к таинственному противнику питали это недовольство, охватывая массы чувством негодования и возмущения. В радио-газетах проскальзывали строки, указывавшие на то, что зародилось подозрение, не склоняется ли сенат к капитуляции перед противником, в надежде столковаться с ним за счет народных масс. И едва ли эта догадка не была похожа на правду.

Уже недалеко от цели, пересекая Флориду, узнали мы о новом обращении Джозефа Эликотта к конгрессу. Оно было таким же торжественным и напыщенным, как первые два, и заключало новую угрозу, если опять в недельный срок не будет выполнено его требование.

«Я поражу вас в самое сердце, в вашем царственном городе (Imperial-City)», — говорилось в этой депеше. В конце ее стояло на этот раз полное имя.

— Воображаю, что сейчас делается в Нью-Йорке, — сказал я, когда мы прочли эту телеграмму, только что переданную нам из командирской кабинки.

Я представил себе огромный город, охваченный паникой в ожидании грядущего бедствия, и содрогнулся. Этот город-спрут, город-великан, гордый Imperial-City, сосредоточивший в себе жизнь страны и управлявший ею, протягивавший жадную руку из- за решеток своих банков на дряхлую Европу, шумный, многомиллионный, алчный и властный новый Рим, — лежал теперь беспомощный, в ожидании удара.

И еще раз у меня промелькнула мысль, что люди получали то, что заслуживали. Я сказал это Мореву. Он ничего не ответил на мое замечание. Он вообще за все время нашего путешествия почти не говорил, погруженный в свои мысли и какие-то выкладки, над которыми просиживал до поздней ночи.

Он осунулся и сгорбился за эти несколько дней, как после болезни. Я думаю, его тяготила огромная ответственность, взятая им на себя в этой страшной борьбе. Он должен был сознавать себя средоточием надежд и упований, хотя бы и неосознанных, сотни миллионов людей.

Эта мысль впервые за эти несколько дней так ясно определилась у меня в голове к концу нашего путешествия, что я будто увидел перед собою нового, незнакомого мне и такого жуткого человека. «О чем он думает?» — спрашивал я себя, глядя в эти глубоко запавшие глаза и на высокий лоб, перерезанный новой резкой морщиной.

Мне хотелось услышать его голос. Молчание его становилось жутким.

— Вам не приходило в голову, Сергей Павлович, — заговорил я, — что это предприятие, в котором мы участвуем, стоит в таком резком противоречии с ходом истории последнего времени.

— В каком отношении? — медленно и с усилием оторвался от своих мыслей Морев.

— В смысле роли в них отдельной личности, — ответил я: — все события последних десятилетий имели такой огромный размах, захватили такие широкие массы и показали такое их значение, что те, кого раньше называли бы великими людьми, делателями этих событий, — как-то померкли, стушевались в необозримой сложности и космичности совершающегося. И так ясно было, как никогда раньше, что, воображая себя направляющими ход судна, они вели его не больше, чем те фантастические фигуры, которыми украшались в старину носы кораблей. Они были впереди, но не они вели судно, а поворачивались сами туда, куда увлекал их ход, от них независимый, но мы давно перестали видеть в них своих таинственных кормчих. Но вот, однако, снова у кормила стоит отдельная личность и грозит повернуть руль на свой курс, не считаясь с ходом корабля.

Сергей Павлович невесело усмехнулся.

— И на этот раз вы поддались иллюзии. История идет своим железным ходом, и не чучелам на носу корабля изменить его.

Самое большее, что может сделать отдельный человек, — это замедлить или ускорить неизбежный ход вещей. И только. Массы — истинный творец истории и ее кормчий. И чем шире, огромнее и сложнее становится жизнь масс и до бесконечности запутывается в необозримом многообразии сеть причин и следствий, — тем больше меркнут в ней отдельные личности, все эти короли, министры и полководцы. Быть-может, абсолютно нынешние великие люди не меньше тех, о которых вспоминает история, но в сравнении с огромностью сцены, на которой они выступают, — они теряются и кажутся всплесками волн в неоглядности океана.

И то, что вы сейчас видите, — такая же иллюзия, как было и раньше.

Если вы хотите знать, где творится настоящая история, то прислушайтесь к тем раскатам близкой бури, которые несутся из Фриско, из Чикаго, из Филадельфии, — отовсюду, где бьется пульс жизни масс.

Вот истинная мировая драма, которая идет неизбежно и неуклонно к заключительному акту, а то, в чем мы сейчас с вами участвуем, — лишь эпизод на этом широком фоне. Наш противник не больше, как палка, вложенная в колеса истории. Быть-может, ход ее и замедлится ненадолго, но палка будет измолота, и история мира от этого не изменится.

Да к тому же мудрая природа позаботилась, чтобы каждый яд имел свое противоядие, — снова усмехнулся мой собеседник.

— И если Джозеф Эликотт — яд, то мы с вами для него готовое рвотное.

— А я все-таки не могу отделаться от мысли, что эта борьба — состязание личностей. Ведь от вашего успеха или успеха противника зависит судьба человечества.

— Нет. В конечном счете это борьба двух мировоззрений, двух эпох, двух классов, которых представителем и оружием является каждый из нас. Но мы — воители молодого, бодрого класса, в руках которого будущее, а Джозеф Эликотт — воплощение умирающего прошлого. Никакая сила не может спасти его идею. В этом — наша неизбежная победа; если не наша с вами лично, то победа того дела, которому мы служим.

— Джозеф Эликотт, вероятно, смотрит на дело иначе, — сказал я.

Морев пожал плечами.

— Может-быть. И в этом мое преимущество перед ним.

— А может-быть наоборот?

— Что вы этим хотите сказать?

— То, что сознание значения своего «я» должно давать ему преимущество твердости и решимости.

— Напрасно вы так думаете. Мы с вами все время говорим будто на разных языках. Поверьте, что я, именно чувствуя себя орудием чего-то большего, чем я сам, — не отступлю ни на шаг. Le vin est tire… А впрочем, довольно философии. Вот, кажется, и Гальвестон.

Под нами впереди в наступающей мгле зажглись огни большого города, и обрисовались его смутные контуры.

Глава XIX Накануне событий

Гальвестон произвел на меня впечатление огромного потревоженного муравейника. Обычно оживленный деловой, кипящий город теперь имел особенную физиономию. Охваченный общей тревогой, в которой металась страна, он был полон толпами беглецов, хлынувших сюда из-за Миссисипи, инстинктивно стремившихся положить сотни миль расстояния между собой и местом перенесенных ужасов.

Улицы были полны взволнованными людьми, лихорадочно ожидавшими известий с берегов Атлантического океана.

Собирались десятками тысяч перед крикливыми рупорами осведомительных бюро и бюллетенями газет, выставлявших каждые два часа свои телеграммы и выбрасывавших их тысячами листков, еще сырых и пахнущих краской, в кишевшие людьми улицы. Там и сям собирались летучие митинги, объединявшие эти толпы в возбужденного многоголового, потерявшего равновесие и потому опасного зверя. Передавались бесконечные слухи и известия, превосходившие всякие вероятия, росла волна страха, недоумения и гнева… Мишенью последнего служило правительство, которое обвинялось с разных сторон и которому приписывали все беды и несчастия страны. Вспоминались его подкупность и потворство воротилам финансового мира; ставились в вину нерешительность и слабость… Взводились тысячи обвинений и истинных, и мнимых; росла та страшная волна гнева масс, которая кончается революциями.

Мы поселились сами в тихом уголке рядом с университетом и лихорадочно принялись за работу. Дело нашлось всем, кроме Юрия. Он добросовестно пытался быть нам полезным, но это было свыше его сил: — он был в таком нервном напряжении, что я начинал бояться за его рассудок. Бедняга целыми днями, как автомат, ходил из угла в угол, оживленно жестикулируя, бормотал что-то глухо и невнятно, на вопросы отвечал невпопад, вообще производил впечатление человека, потерявшего равновесие.

Я попытался было отвлечь его от навязчивых мыслей, увлечь работой, встряхнуть. Это оказалось невозможным. Он весь ушел в лихорадочное ожидание; каждый день, проведенный в приготовлениях, старил его на целые годы.

Была еще одна заинтересованная сторона, которая торопила наши сборы с нетерпением и нервностью, — Белый дом, откуда мы ежедневно получали тревожные настойчивые шифрованные телеграммы.

Но они были бесполезны. Работа и без того шла лихорадочным темпом, был рассчитан каждый час, и приблизить срок окончания сборов Сергей Павлович был бессилен. Надо было все учесть и ко всему приготовиться.

К счастью, на месте мы нашли уже все, о чем просили еще из Москвы, — в этом отношении тут оказались идеально исполнительными, что, разумеется, было неудивительно. Ведь наш приезд давал единственный шанс на победу, где ставкой была судьба страны. Были заготовлены в необходимом количестве требовавшиеся для работы препараты и сырые материалы: к счастью, в университете, и главное в Берклее, нашей базе, оказался значительный запас химически чистого селена, необходимого для работ, что сильно облегчило задачу. Были доставлены газовые костюмы. На рейде стояли три быстроходнейших миноносца флота республики, а в ангарах ждало шесть воздушных машин новейшей конструкции. Отряд еще не был набран полностью, но через два дня должен был быть пополнен до указанной Моревым цифры.

В день своего прибытия мы познакомились с явившимся к нам будущим начальником экспедиции, назначенным правительством Штатов, полковником Пэджет.

Это был высокий, сухой человек, с лицом, туго обтянутым желтоватой кожей, из-под которой резко выступали мускулы и кости. У него были умные серые глаза, жесткие и слегка иронические. Тяжелая нижняя челюсть придавала лицу выражение чего-то упрямого, твердого и несколько звериного. Вообще он напомнил мне большую хищную птицу.

Сильное мускулистое тело, казалось, легко и послушно двигалось точными и отчетливыми движениями.

Голос у полковника был несколько придушенный, словно он его умышленно сдерживал.

Он переводил глаза с одного из нас на другого, отыскивая Сергея Павловича. Когда ему указали сгорбленную фигуру нашего шефа, — Пэджет подошел к нему с коротким приветствием.

— Я назначен начальником экспедиции, отправляемой на Памлико-Саунд, и имею инструкции исполнять ваши указания, согласные с предначертаниями правительства. Позвольте предоставить себя в ваше распоряжение.

Морев молча пожал протянутую ему руку и с минуту подыскивал слова для ответа.

— Надеюсь, что эти предначертания не разойдутся с теми мерами, которые придется принять, какими бы странными они ни казались на первый взгляд. То, что я нашел здесь сделанным по нашей просьбе, утверждает меня в этой мысли. Но нам обо многом надо еще переговорить.

— Я к вашим услугам, — еще раз поклонился сэр Пэджет.

Надо сказать, что иметь дело с ним оказалось чрезвычайно легко: «предначертания» не разошлись с требованиями Морева, а точность, дисциплина, быстрота и организованность работы не оставляли желать лучшего.

В лабораториях работа шла круглые сутки. Полковник Пэджет обучал людей обращению с костюмами при длительном пребывании в них.

Миноносцы уходили в море и там занимались стрельбой из допотопных, вытащенных из какого-то арсенала пушек, окутывавших корабли облаками дыма. Самое скверное было то, что работы могли быть кончены не раньше шести дней, то- есть накануне срока, указанного Эликоттом в его последнем заявлении. Это нервировало ужасно, но ничего сделать было нельзя. Время, необходимое для изготовления препарата изолятора, пропитывания им костюмов, их сушки и испытания, было рассчитано с точностью до часов, и ускорить его было невозможно.

Это было нашим единственным оружием против страшного противника, и малейшая небрежность могла кончиться крушением всего дела.

В Нью-Йорке между тем, по сведениям печати, начиналась паника. Обитатели Пятой Авеню оказались первыми крысами с тонущего корабля и подали сигнал. Яхты, поезда, воздушные машины, автомобили — уносили своих владельцев, на запад, в море, в Европу, — куда угодно, прочь от угрожаемого города.

С их отъездом жизнь постепенно замирала в огромном городе, теряла свою согласованность и целесообразность.

Это был улей, потерявший матку. Оно было и понятно. Эти люди держали в своих руках пульс жизни и города, и всей страны. За ними потянулись тысячи других, связанных со всей сложной путаницей и машиной современного города.

Но те сотни тысяч и миллионы, которые привязаны были к нему своими маленькими жизнями, сплетавшими в своей чудесной сложности всю основу существования страны; те, кому некуда было деваться, и негде было пережидать, пока пронесется буря, — они не покидали этого запутанного клубка улиц и площадей, а наполняли их неустанными криками, наводившими ужас на беглецов с Пятой Авеню не менее, чем депеши с Памлико- Саунда.

Так говорили газеты, но это было видно и по нервным настойчивым телеграммам из Вашингтона.

К вечеру субботы наша работа должна была быть закончена. За три дня до того миноносцы с тремя машинами на борту были направлены морем мимо Гаваны, и мы, вылетев в воскресенье утром, должны были встретиться с ними в Джексонвиле, имея уже готовые костюмы, обработанные изолятором, в двойном комплекте для всех участников экспедиции. Это и было в сущности наше настоящее оружие против неуязвимого противника, кроме тех допотопных пушек, которые стояли на борту миноносцев, и небольшого количества бомб, начиненных черным порохом, для сбрасывания с аэропланов.

В воскресенье в четыре часа утра мы вышли в поле, где стояли три легких и три грузовых машины, готовые к отправлению в путешествие, таившее в себе жуткие и неизвестные возможности.

Солнце только что верхним краем прорезало легкую сизоватую тучку, вытянувшуюся вдоль восточной стороны горизонта. От нескольких вязов на краю дороги, от наших фигур, закутанных в фантастические костюмы, и от машин, выстроившихся в два ряда на слегка всхолмленном поле, — побежали длинные мягкие тени, сплетаясь в причудливые силуэты.

На дороге пыхтели автомобили, доставившие нас сюда, и вся эта группа людей и машин казалась такой маленькой и ничтожной среди открывающегося простора лугов и полей и еще спящего города, раскинувшегося по всей южной стороне горизонта громадами домов и заводов.

С востока потянуло вместе с лучами солнца холодным пронизывающим ветром.

Я смотрел навстречу красному диску, медленно подымавшемуся из-за далекого горизонта, и силился проникнуть мысленно дальше, туда, где солнце уже пламенеющим шаром катилось по небу над огромным городом, туда, где творилось что- то неведомое и страшное и куда мы сейчас должны были ринуться сквозь воздушный простор на легких крылатых машинах.

У меня невольно сжалось сердце.

Что ждало нас там, за этой гранью?!

Мы облачились уже в наши нелепые, фантастические костюмы, напоминавшие не то скафандры водолазов, не то доспехи каких-то стародавних латников; в этом облачении мы все были совершенно одинаковы, и никого нельзя было бы выделить из этой группы причудливых фигур с огромными стеклянными глазами, если бы не условные отличительные знаки, которые давали нам возможность узнавать друг друга. У Сергея Павловича костюм был почти черного цвета, а шлем совершенно белый с темными провалами глаз напоминал высохший череп. Облачение Юрия было синеватого оттенка с таким же шлемом.

Сергей Павлович решил заранее надеть эти костюмы, чтобы испытать их на длительном полете и свыкнуться с пребыванием в них в течение многих часов. Это было не так легко. По крайней мере на меня эта закупорка в отделяющее от мира одеяние действовала очень тягостно. Это было ощущение невероятной пустоты и одиночества, несмотря на то, что слух различал несколько заглушенные звуки, а сквозь зеленоватые стекла шлема можно было видеть, хотя и слегка затуманенными, все окружающие нас предметы.

Было половина пятого утра. Сергей Павлович подошел ко мне, откинув на плечи шлем, при чем голова на тяжелых складках костюма казалась каким-то наростом.

— Ну, как, Дмитрий Дмитриевич, — вероятно, это последние минуты, когда мы можем поговорить перед началом нашего дела? Вы не раскаиваетесь, что приняли в нем участие?

Я, последовав примеру Морева, освободил голову и с жадностью вдохнул всей грудью свежий воздух.

— Нет, — ответил я, — повторяю ваши же слова: le vin est tire. И потом изменить человечество я не в состоянии, и оно, очевидно, долго еще будет устраивать себе эти кровавые развлечения; а закрывать на все глаза и делать вид, что этого не замечаешь — было бы слишком наивно. Все, что есть, заслуживает внимания и наблюдения.

— Сквозь стекло микроскопа?

— Нет, и сквозь улыбку скептика.

— И это все, чего по-вашему заслуживает мир, в котором мы живем?

— Думаю, что да. А что же по-вашему еще надо к этому прибавить?

— Любовь или ненависть живого человеческого сердца. Какими путями дошли вы до этого удивительного миросозерцания, позволяющего вам смотреть на мир как на какой- то театр китайских теней? Неужели в вас нет ни капли пафоса борьбы, стремления приобщиться к жизни?

— Единственная романтика, какая мне доступна, это романтика человеческой мысли и ее достижений. И именно она позволяет мне глядеть на все остальное сквозь улыбку. А что до миросозерцания, то вы ведь не думаете серьезно, что каждый из нас выбирает его себе, как результат логического продумывания.

— А как же иначе?

— Мне казалось, что это общее место, о котором и говорить не стоит. Конечно, мы выбираем его бессознательно, нутром, так сказать, в силу наследственности, темперамента, условий воспитания, среды и прочего, и прочего, а логику уж после притягиваем за волосы в оправдание нашего выбора.

— Ну, это далеко не так очевидно, как вам кажется, дорогой мой.

— Непременно так. Иначе вы сами себе противоречите. Ведь по вашей же идее наша психическая жизнь в значительной мере определяется излучениями, поглощаемыми мозгом из окружающей среды, а выбор тех или иных колебаний, а значит и идей, зависит не от нашей доброй воли, — а от каких-то факторов нервной системы, определяющих те колебания, на которые мы отзываемся — то-есть именно от нашего нутра.

Морев засмеялся своим сухим деревянным смехом.

— Удивительное создание — русский человек. Он, кажется, кладя голову на плаху, способен заниматься диспутами об отвлеченных материях и разводить философскую кислятину… Даже и скептики…

— Апостолы действия тоже не отказывают себе в этом удовольствии, — отпарировал я.

Сергей Павлович взглянул на часы.

— Без четверти пять. Пора садиться. Остановка будет в Мобиле. Там уже будут известны новости, и мы увидим, что делать дальше. Итак, все-таки вы с нами?

— Все-таки.

Он сделал рукой неопределенный жест и направился к своей машине. Мы все заняли свои места, и ровно в пять часов утра воскресенья, под красноватыми лучами медленно подымающегося солнца, машины одна за другой с глухим шумом вытянулись в колеблющуюся линию навстречу пламенеющему диску.

Поход, если можно так назвать, начался.

Перелет был нелегким. Заключенные в свои уродливые одеяния, отрезанные ими ото всего живого, мы на целый день были предоставлены своим мыслям. Я обо многом передумал за эти томительные часы, глядя сквозь зеленоватые стекла шлема на расстилавшиеся под нами и непрестанно сменявшиеся, хотя и похожие друг на друга картины. Иногда мы зарывались в мягкие волны облаков, и тогда нас охватывала пронизывающая-сырость тумана, и в этой непроглядной мгле слышался только однообразный, ритмичный стук машин и гудение винтов.

Я думал о том, насколько человечество ушло бы вперед, если бы не тратило столько изобретательности, энергии, крови и материальных средств на истребление себе подобных.

Но невольно мысль переносилась вперед, к востоку, туда, куда неизменно тянулась линия наших машин и где ждала нас скрытая сейчас во мраке развязка драмы.

В Мобиле мы опустились поздно вечером, часов около одиннадцати, усталые от неподвижного сидения, от заключения в наших костюмах, от тягостного ожидания и собственных мыслей.

Здесь мы узнали новости. Они были такого рода, как и можно было ожидать, но пока без всяких подробностей. Вчера около часу дня все население Нью-Йорка было охвачено чувством дикого страха, под влиянием которого началось форменное бегство из огромного города, принявшее в этих условиях характер катастрофы.

Сообщалось о трех железнодорожных крушениях в нескольких километрах от города, с громадным количеством жертв, и о гибели двух больших пароходов, столкнувшихся в общей панике на рейде. Вообще, видимо, происходило что-то такое, о чем, кажется, боялись сообщить точно, но что носило характер стихийного бедствия.

Это видно было из того, что вчера к вечеру президент республики собрал спешно обе палаты конгресса, не решаясь воспользоваться предоставленными ему полномочиями.

Из глухих намеков можно было понять, что на этом заседании будет поставлен вопрос о капитуляции.

Борьба представлялась безнадежной, да к тому же правительство было поставлено между двух огней: с одной стороны— неуязвимый враг на Памлико-Саунде, а с другой — те грозные массы, которые наводнили улицы и площади больших городов, где отчаяние сообщило толпам силу и решимость, а крушение власти в общей панике дало простор нараставшей волне гнева и ненависти. Продолжение борьбы означало рост этого второго противника, оказавшегося для Wail-Streeta и иже с ними, страшнее первого. В этом выборе, видимо, в Вашингтоне окончательно склонялись к капитуляции перед Эликоттом.

Там была надежда сговориться, хотя бы ценой подчинения и позора, и ополчиться, пока не поздно, на общего врага, вдруг поднявшего голову.

А сила этого врага росла с каждым днем, и неясное глухое брожение вылилось уже в ряд выступлений народных масс, ставивших себе определенную цель — свержение ненавистного правительства банкиров и торгашей. И в Сан-Франциско это кончилось тем, что город был захвачен восставшими, к которым после короткого и нерешительного боя примкнула поставленная на военное положение территориальная дивизия.

Из газет, очень сдержанно говоривших об этих событиях, было видно, что весь запад охвачен огнем, и что оттуда идет нечто более страшное, чем машины Эликотта.

Сергей Павлович презрительно пожал плечами, прочтя о назначенном президентом собрании палат конгресса.

— Пусть совещаются. Но я не дам ни полушки за их головы, если они решатся на сдачу. Капитуляция правительства не есть еще капитуляция народа.

— Но что же вы тогда будете делать? — опросил я. — Очевидно, Пэджет получит соответствующие распоряжения, и мы окажемся без людей, без оружия, — просто с голыми руками.

— Слишком поздно, — возразил Морев: — Пэджет — это стрела, спущенная с тетивы, и она летит по назначению уже помимо собственной воли.

Дальнейший план был изменен. Грузовые машины были немедленно направлены по прежнему маршруту на Джеконсвилль в сопровождении одного легкого аппарата. А два аэроплана, на которых были мы с Юрием, Морев с его ассистентами и помощник Пэджета майор Самюэль, с первыми лучами солнца поднялись, взяв курс на северо-восток.

Глава XX Нью-Йорк в ужасе

Морев решил, прежде чем начать наступление, проникнуть в район, захваченный влиянием машин Эликотта, с целью испытать работу наших предохраняющих костюмов и ознакомиться с действием этого неведомого еще нам оружия.

Кроме того, мне казалось, что Сергей Павлович хотел в этот решающий момент быть ближе к Вашингтону.

Перед тем, как отправиться в путь из Мобиля, он послал шифрованную телеграмму президенту. Думаю, что она должна была сыграть роль в решении, принятом правительством в эту знаменательную ночь. О решении этом мы узнали к вечеру понедельника на месте нашей последней стоянки перед отправлением к Нью-Йорку, возле небольшого городка Оксфорд, в нескольких километрах от Филадельфии. Здесь уже чувствовалась близость разразившейся на Мангаттане катастрофы.

Даже в этом маленьком городке все было полно беглецами и взбудоражено до последней степени.

Тут мы и узнали, что заседание конгресса закончилось этим утром. Подробностей, конечно, не было, так как оно происходило при закрытых дверях, но было очевидно, что героическое решение было принято после продолжительных колебаний и ожесточенных прений.

Позже, когда отгремели события, стали известны подробности этой ночи в Капитолии. Когда напряжение в собрании достигло страшного возбуждения, и вопрос, видимо, клонился в сторону капитуляции, на которой, спасая свои карманы, настаивала партия, олицетворявшая интересы Wall-Streeta, встал депутат рабоче-фермерской партии, весь бледный от волнения, и поднял руку с жестом отчаяния:

— Неужели нас послал народ в эти стены для того, чтобы мы собственными руками выдали его на произвол наглого маниака, мы, американцы?..

Я спрашиваю, хватит ли у вас духу присоединиться к этому позорному решению!?

Неужели вы не слышите голоса поднимающейся народной бури? Найдутся ли руки в стране, которые взялись бы исполнить такое постановление?

Вы думаете только о себе, но ваше дело проиграно, так не позорьте же его окончательно актом предательства и трусости.

Вспомните хоть в этот миг, что вы — американцы!

Во всяком случае мы, левые, остаемся здесь, а если и выйдем отсюда, то для того, чтобы присоединиться к нашим братьям на западе!

Словно дыхание бури пронеслось по собранию. Люди вскакивали с мест и кричали, как одержимые, карабкались на скамьи, стучали ногами. Все собрание сгрудилось к президиуму. В эту минуту, не слушая отчаянных звонков председателя, порывисто взбежал на трибуну тот же депутат с горящими глазами и стремительными движениями.

— Джентльмены! — раздался его голос, заглушивший на минуту хаос собрания, — джентльмены, я беру слово и прошу вашего внимания.

Едва водворилось относительное молчание, как с трибуны, будто тяжелые камни, раздельно и грозно прозвучали слова:

— Джентльмены, я знаю, что действую вопреки конституции, но сейчас не до формальностей. Я ставлю вопрос на голосование. У кого хватит духу высказаться за капитуляцию республики, кто дерзнет посягнуть на это дело, пусть поднимет руку…

Торжественная тишина охватила зал. Все собрание замерло в созерцании грозной минуты. Председатель, у которого так внезапно вырвали его прерогативу, застыл, как изваяние, в негодующем жесте.

Прошло две или три минуты в полном подавляющем молчании; слышно было лишь учащенное дыхание нескольких сотен грудей.

Ни одна рука не поднялась.

— Предложение отвергнуто единогласно, — прозвучало с трибуны, как удар грома.

То, что произошло затем в зале, трудно себе представить. Это был неописуемый взрыв энтузиазма, припадок массового внезапного безумия, охватившего толпу, и, когда возбуждение улеглось, никто не рискнул уже поднять голос за отвергнутое предложение.

Все это мы узнали, конечно, гораздо позже.

В Вильмингтоне же мы прочли только что полученное правительственное сообщение, говорившее о принятом решении в коротких, но далеко не твердых словах, носивших на себе отпечаток ночных событий в конгрессе.

«С тяжелым сердцем, болея душой за бедствия сограждан, правительство, тем не менее, во имя чести и достоинства нации решает продолжать борьбу и поручает себя и народ воле всевышнего».

Это было очень похоже на решение, вырванное из горла, но для нас, в конце концов, это было безразлично. Руки у нас были развязаны, и мы могли действовать.

Впрочем, тут же нам стало ясно, что это известие, если бы даже оно было и другого характера, уже ничего изменить не могло.

Правительство в сущности оставалось таким только по имени. Судя по всем сведениям, вся страна была в огне, и кучка людей, заседавших в Капитолии, оказалась утлым суденышком среди бушевавшего моря.

В Сан-Франциско уже сконструировалась революционная власть, и спешно формировалась армия, пополняемая десятками тысяч из промышленных районов.

В соседней Пенсильвании также все бурлило и кипело, и правительство потеряло там всякую силу и значение.

Рано утром во вторник, с первыми лучами солнца, наши две машины поднялись и взяли курс на северо-восток.

Через полтора часа перед нами легли очертания огромного города, уже отсюда поразившего нас своим видом, указывавшим на необычайные события. Трубы заводов и фабрик, поднимавшиеся целым лесом среди каменного хаоса, не несли своего обычного дымного покрова, свидетеля работы и движения. Пустыми, мертвыми пальцами воткнулись они в розовеющее небо и говорили о смерти и запустении.

Зато облаками дыма затянуло порт, где толкались в беспорядке казавшиеся неуклюжими насекомыми пароходы. На вокзалах была такая же пустота и тишина, как на заводах: очевидно, загроможденные при крушении пути так и остались закупоренными и бесполезными в этом городе, потерявшем смысл. В восточном углу, вблизи моста в Бруклин, большое пространство было в огне, охватившем опустевшие кварталы. Здесь было сплошное облако густого дыма, относимое ветром к Лонг-Айленду.

Мы опустились у окраины Джерси, несколько в стороне от главной железнодорожной линии, идущей на запад, у большой дороги на Тренто. Я никогда не забуду зрелища, открывшегося нам отсюда. Шоссе было все целиком запружено нескончаемым потоком людей, лошадей, экипажей, телег, огромной массой без конца и начала двигавшихся в несколько рядов по дороге, по обочинам и просто полем по обе стороны, словно разлившаяся и вышедшая из берегов река. Отсюда, издали до нас доносился только смутный гул, в хаосе которого тонули отдельные звуки.

Мы сделали попытку узнать, находимся ли мы в зоне действия лучей с Памлико-Саунда или эта паника — последствие уже закончившейся катастрофы.

Мы с майором Самюэлем первые попробовали снять шлемы и вздохнуть свежим воздухом, но в ту же минуту пожалели о сделанном, — по крайней мере я. У меня всегда было слабое сердце, и сильные волнения нередко вызывали отчаянные припадки сердцебиения. И сейчас я сразу почувствовал знакомое жуткое ощущение острой боли в сердце, сопровождаемое приступом неодолимого страха; меня охватило безумное желание куда-то бежать, словно по пятам следовал грозный, неумолимый враг. Я начал терять власть над собой. Мне напомнило это ужас, испытанный мною во время великой войны, когда на меня под ударом тяжелого снаряда рухнул деревянный блиндаж, и я оказался заживо погребенным в этом гробу, в трех аршинах под землей. Я пробыл под этими обломками три часа и считал себя погибшим. Я был убежден, что спасения быть не может, и мысль о том, что я задохнусь в этой невыносимой атмосфере, пропитанной запахом дыма, пороха и еще каким-то нестерпимо острым и тяжелым, тянувшимся одуряющей струей из щели у самого лица, — лишала меня сознания. Я старался взять себя в руки, упрекал себя в трусости, в животной привязанности к жизни, наконец, приводил себе тысячи доводов, чтобы убедить самого себя в том, что спасение возможно, и вернуть самообладание, но не мог освободиться от дикого, звериного страха, заставлявшего меня кричать в своей могиле и царапать землю совершенно непроизвольными движениями.

Когда меня откопали, — со мной произошел первый в жизни сердечный припадок. Нечто подобное нахлынуло на меня в тот момент, когда я освободил голову от тяжелого капюшона, и я не знаю, что было бы со мной, если бы Сергей Павлович не схватил меня за плечи и не набросил быстрым движением шлем, закрепив его на место. Я после этого долго не мог прийти в себя и боялся одного из своих припадков. К счастью, дело обошлось небольшим сердцебиением.

Мои товарищи тоже сделали эту попытку и также поспешили замкнуться в спасительные одеяния. Юрию и одному из ассистентов Сергея Павловича пришлось, как и мне, прийти на помощь.

Мы убедились ясно в том, что до сих пор еще злополучный город был под действием страшного оружия Джозефа Эликотта, и что наши защитные костюмы оказались вполне ограждающими нас от него.

Кому-то из нас пришла в голову мысль взглянуть ближе на этот живой поток, стремившийся мимо нас на запад из умиравшего города. Между нами и ближайшим поворотом дороги была группа деревьев, скрывавшая нас от взоров толпы, которая, впрочем, вообще вряд ли могла бы обратить на нас внимание в своем паническом беге.

От заросли до придорожной канавы было шагов триста; здесь расстилалось пшеничное поле, колосившееся уже почти до пояса зеленым волнующимся морем. Мы вчетвером: я, майор Самюэль, Юрий и один из ассистентов Морева зашагали напрямик по полю по направлению к дороге. Даже и выйдя из-за деревьев, мы долго не обращали на себя ничьего внимания и могли беспрепятственно наблюдать этот великий исход.

Это была сплошная масса людей, катившаяся непрерывным потоком, насколько хватал глаз, направо и налево, и среди него, будто суденышки по реке, ныряли там и здесь, медленно пробираясь по запруженной дороге, всевозможные экипажи.

Несколько обычных городских кэбов, запряженных тщедушными клячами, нагруженных доверху всевозможным скарбом, две — три открытых нарядных коляски, впрочем, так же исчезающие под пестрым и разнообразным грузом, как и их менее нарядные собратья, ныряли в этих живых волнах. Несколько автомобилей, набитых людьми, пробирались сквозь толпу, тяжело пыхтя, обдавая ее клубами удушливого дыма и возбуждая поток проклятий и ругательств.

Невдалеке от нас верховой отчаянно махал над головами хлыстом и дико кричал что-то с высоты седла пешеходам. Он видимо, сопровождал громыхавшую за ним необычайного вида колымагу, какой-то архаический фургон, покрытый тысячу раз латанными полотнищами, из-под которых выглядывали все те же искаженные страхом и тревогой лица.

У самой канавы высокий загорелый мужчина в рабочей блузе с трудом удерживал на краю ее свой бедный скарб, нагроможденный на тележку вроде тех, на которых развозят овощи и молоко.

Его выражение, суровое и почти свирепое, было единственным резко запечатлевшимся в моей памяти среди общего потока лиц, исковерканных гримасой страха, усталости и злобы.

Мужчины, женщины, дети в самых разнообразных костюмах, всевозможных возрастов и положений, — красивые девушки и старые мегеры, матери с ребятишками на руках, клерки из контор, рабочие, ремесленники, какой-то заблудившийся офицер Армии Спасения, люди неопределенного вида и возраста, нарядные леди и бродяги в отрепьях, — весь калейдоскоп большого города в этом живом мелькании лиц, катился мимо нас, медленно, шаг за шагом одолевая чуть не с боем отвоевываемое пространство.

У края дороги лежало несколько неподвижных тел; этим, вероятно, уже нечего было бояться.

Верховой впереди фургона все так же кричал, и в руках у него блеснул револьвер. Толпа шарахнулась в стороны, но сейчас же сомкнулась вновь тесными волнами. В следующее мгновение, словно сдунутый ветром, всадник свалился с лошади, взвившейся на дыбы, и людское море закружилось живым водоворотом над упавшим, а из фургона раздались крики испуга, и выглянуло поразительной красоты смертельно бледное женское лицо.

Но это замешательство длилось лишь две — три минуты. Затем людской поток сомкнулся над головой человека, как река над брошенным в нее камнем, а на лошадь вскарабкался какой- то бродяга-оборванец и пытался теперь пробраться к краю дороги.

Что меня поразило, это то, что, по-видимому, животные разделяли ужас, охвативший людей. Лошади метались и бились в руках возничих; где-то в толпе надрывно и протяжно выла собака, и этот вой острым и режущим звуком вонзался в гул и рев живого моря.

Это было переселение народов, подхлестываемое неведомым и потому вдвойне непреоборимым страхом.

Захваченные этой картиной, которую мы наблюдали сквозь зеленоватые стекла шлемов, мы не заметили того, что делалось вблизи. И только тогда поняли, что на нас обращено внимание, когда рядом с нами вырос какой-то верзила с испитым лицом и растрепанными волосами, в разорванной блузе и без шапки. Он схватил за руку Юрия и закричал, покрывая своим голосом шум толпы:

— Какого чёрта эти чучела любуются тут нашей бедой?

Тут только мы сообразили, что в наших странных костюмах мы должны были производить далеко не благоприятное впечатление, и для возбужденной толпы немного надо было, чтобы похоронить нас так же, как злополучного верхового.

Я всмотрелся внимательнее, и сердце у меня упало. Сотни лиц, обращенных к нам, выражали страх, злобу и недоверие; на нас были направлены недоумевающие и полные ненависти взгляды, тянулись сотни рук, а в иных из них я увидел револьверы. Дело принимало скверный оборот. Там и здесь люди прыгали через придорожную канаву, и уже несколько десятков человек бежало к нам со всех сторон.

— Это они делом своих рук любуются! — раздался голос из толпы, подхваченный диким, исступленным ревом.

— Или это франты с Пятой Авеню спасаются на своих машинах, оставив нас пробираться пешком, куда глаза глядят, из наших берлог!

— Бей их, гадин!

Мы только теперь поняли опасность нашего положения. Нас принимали или за беглецов из дворцов Пятой Авеню или, что еще хуже, за виновников всех этих несчастий. Вид наш в фантастических костюмах, конечно, не мог успокоить массу. А вступать в объяснения с обезумевшей от страха и гнева толпой было бы совершенно бесполезно. К тому же для этого надо было снять шлемы и, следовательно, самим отдаться той страшной силе, которая гнала это взволнованное живое море. Единственное, что нам оставалось, — это спасаться бегством, постараться добраться до наших машин, пока нам не перерезали путь. Не сговариваясь, словно по наитию, мы повернули в поле. Юрий сильным ударом сбил рыжего детину, и мы, насколько позволяла быстрота наших ног и наши одеяния, бросились через поле к спасительной группе деревьев.

За нами шагах в ста с криком и улюлюканьем неслась толпа озверевших людей. Не успели мы пробежать половины пути, как сзади нас загремели выстрелы, — револьверы были пущены в ход.

Мы мчались огромными прыжками, подгоняемые этим хлопаньем и воплями погони; расстояние между нами и нашими преследователями все сокращалось, — наши костюмы сильно затрудняли движения. Нам наперерез бежало несколько десятков человек. Стрельба не прекращалась.

Вдруг я услышал смутно не то стон, не то крик, и одна из неуклюжих фигур, бежавших рядом со мною, словно споткнулась и, взмахнув руками, опрокинулась между колосьев. Я даже не успел отдать себе отчета, кого из нас настигла пуля преследователей. Останавливаться было немыслимо и бесполезно. Да мы и не думали об этом. Подстегиваемые криками толпы, мы видели перед собой только спасительную цель — зеленую кущу.

Падение товарища (это оказался майор Самюэль) спасло остальных. Погоня на минуту остановилась; преследователи сгрудились вокруг упавшего; вопли и проклятия не утихали. Но мы уже ничего не слышали. Еще несколько секунд, и, задыхаясь от бега и волнения, мы миновали деревья и очутились около уже готовых к полету машин.

Глава XXI Бой

К вечеру перед нами показались огни Джеконсвиля, и мы опустились рядом со стоявшими уже в поле за городом нашими грузовыми машинами. Экспедиция была в сборе. Миноносцы пришли накануне и сейчас приводили себя в порядок, чинились и чистились после форсированного перехода, запасались топливом и провизией.

В эту ночь никто из нас не спал. Было около двух часов, когда мы собрались в кают-компании миноносца «Dreadful», на котором Сергей Павлович и сэр Пэджет подняли свой флаг, вернее свои флаги, так как на мачте рядом со звездным знаменем Штатов трепетало при легком ветре и наше алое полотнище.

Мы рассказывали полковнику то, что видели и пережили сегодня утром в Джерси. Американец молчал, и улыбка, очень похожая на презрительно-ироническую, складывалась на его губах, когда рассказ наш остановился на судьбе его злополучного помощника. Откровенно говоря, и нам было очень не по себе во время этого повествования, несмотря на все доводы здравого рассудка, что помочь нашему товарищу мы были бессильны, и всякая попытка в этом направлении была бы просто донкихотством, никому не нужным, и кончилась бы только общей нашей гибелью. Все же на сердце было скверно.

Полковник по-прежнему молчал и улыбался углами рта сквозь густые облака сигарного дыма.

Мы вздохнули с облегчением, когда Морев пригласил американца к себе в каюту для обсуждения окончательного плана действия на завтрашнее утро.

События этого дня несколько оживили Юрия; а может быть, близость развязки придала ему бодрости. Он чувствовал себя гораздо лучше, говорил как разумный человек и стал прежним славным и добрым малым, каким я знал его эти два года. Мы болтали с ним до рассвета, словно встретившись после продолжительной разлуки, и вспоминали наши странствования по Печоре, далекий Ленинград, рассказывали друг другу бесчисленные эпизоды из нашего прошлого, но оба, будто сговорившись, ни одним намеком не касались завтрашнего дня и всего, что с ним было связано.

Я вспоминал о далеких днях войны, в которой мне пришлось принимать участие, о революции и всех этих годах, полных захватывающего интереса, пафоса борьбы, неожиданно открывшихся широчайших горизонтов и этих непрестанных чередований энтузиазма и отчаяния, удивительнейшего переплетения огромных космических событий и своих неразрывно связанных с ними болей, невзгод и ужасов маленькой личной жизни.

— Счастливые вы — ваше поколение, — говорил Юрий: — вы были очевидцами и участниками таких огромных, таких захватывающих событий, о которых мы сейчас можем читать только в книгах да слушать рассказы живых свидетелей этого времени. Мы ведь были в то время еще совсем несмышлёнышами.

Я молчал, задумчиво глядя на мелькавшие в иллюминатор огни города.

— Не знаю, дорогой мой, — ответил я наконец: — может быть, вы и правы и даже, наверное, правы, и сейчас, когда все это отошло в прошлое, я с вами могу согласиться, созерцая издали отзвучавшие громы этих бурных дней. Но в то время я готов был отдать остаток своей жизни, чтобы родиться раньше или позже. Дорогою ценой покупали мы участие в этой катастрофе, потрясшей мир. Не всякому было по силам сквозь повседневность ужасной обыденщины, сделавшей людей такими маленькими, озлобленными и одинокими, разглядеть свет зари нового дня.

В то время многие из нас говорили, что предпочли бы именно прочесть о том, что видят, в книге.

Об этом можно было бы говорить без конца, но беседа наша была прервана вошедшим в кают-компанию Моревым и полковником Пэджет. Лицо американца приняло обычное бесстрастное и невозмутимое выражение, и на нем ничего нельзя было прочесть. Сергей Павлович был бледен и, видимо, взволнован.

— Ну, друзья, — сказал он, протягивая нам руку: — мы отправляемся.

На минуту наступило глубокое молчание. Мы невольно встали и тесно сгрудились вместе, словно в стремлении почувствовать физически близость человека в этот торжественный миг. В круглые стекла иллюминатора глядел бледный рассвет.

Через четверть часа раздалась короткая команда, лязг подымаемых якорей, и застучали машины. Наша маленькая эскадра, имея в голове «Dreadful», вытягивалась в кильватерной колонне к выходу из рейда.

Через час перед нами уже было открытое море. Миноносцы резали воду, высоко вздымая ее носом и разбрасывая водопадом на обе стороны брызги пены. За кормой шумела далеко пенящаяся струя, и бежали с шумом волны. Мы шли на северо-восток. Утром, по совету Морева, мы постарались отдохнуть, так как уже к вечеру предполагалось войти в очень близкую сферу возможного действия оружия врага и, хотя трудно было предполагать, что ему известно наше приближение, — из предосторожности было приказано уже после полудня одеть наши защитные костюмы.

Мне удалось часа на четыре заснуть крепким глубоким сном.

Проснулся я часа в три и, одев свое одеяние, вышел на палубу.

День был пасмурный, серый.

Моросил непрерывный мелкий дождь; ветром наносило справа пену и брызги.

Изредка то с одного, то с другого борта показывались дымки пароходов.

Наверху всюду копошились такие же неуклюжие странные фигуры, как и я. Сергей Павлович со своим шлемом, напоминавшим мертвую голову, стоял на баке и смотрел вперед, словно пытаясь пронизать взглядом пелену дождя и тумана.

От нечего делать я стал ходить по палубе и осматривать незнакомые мне подробности и обстановку боевого судна.

Тем более, что особенности нашей экспедиции создавали положение, необычное даже для привычного глаза. На палубе были прилажены, видимо как-то экспромтом, странные пушки, напоминавшие какой-нибудь музей старинного оружия и так не гармонировавшие с оставшимися на своих местах скорострельными маленькими и крупными шестидюймовыми орудиями.

Что еще обратило на себя мое внимание, — это странные клетки с глухими стенками и опускными сплошными дверями, установленные на палубе между трубами и отдушинами вентиляторов.

В этих клетках был целый зверинец, судя по смешанному хору голосов, доносившихся из-за дверей, на которых, впрочем, можно было прочесть название их обитателей.

Тут было несколько собак, кошек, морские свинки, мыши, кролики, — словом, обычный ассортимент живых предмете! опытов физиологических лабораторий.

Догадываясь, что животные нужны Сергею Павловичу для попутных опытов во время действия машин Эликотта, — я больше не обращал внимания на наших четвероногих спутников.

На палубе я увидел еще ряд небольших ящичков, расставленных аршинах в двух-трех друг от друга, также с различным! надписями и разнообразной формы. Тут я прочел названия всевозможных взрывчатых веществ, частью известных мне частью впервые встречаемых: пироксилин, динамит, мелинит нитроглицерин, различные соли пикриновой кислоты, лиддит экразит, тринитротолуол и еще десятка полтора непонятны? для меня названий.

Среди них двигались неуклюжие, фантастические фигур с огромными головами и круглыми стеклами вместо глаз.

На юте был прилажен аэроплан, на котором мы совершил! свой перелет из Гальвестона. По ветру рядом друг с другом развевались два знакомых флага.

Мы шли на северо-восток.

Ночью было не до сна.

Снимать защитные костюмы было запрещено, а спать в этом несносном облачении было почти невозможно, — по крайней мере я, вздремнув раза два на полчаса, нисколько не освежился.

Впрочем, первые же лучи солнца застали нас всех на ногах и совершенно бодрыми; нервное напряжение ожидания близких событий отогнало сон.

Мы крейсировали вблизи острова, служившего целью нашей экспедиции. Впрочем, выйдя на палубу, мы ничего не увидели. Вокруг было безграничное водное пространство, и на востоке словно из недр этой неоглядной пустыни, поднимался багровый диск, окрасивший в розоватые тона стаи легких облаков над горизонтом.

Мы были даже как-будто несколько разочарованы.

Но оказалось, что уже с полуночи видны были отблески лучей прожекторов, обыскивавших ночь своими призрачными щупальцами.

Принимать же ночной бой с неведомым врагом в незнакомой обстановке было слишком рискованно.

Морев и сэр Пэджет решили действовать открыто, и с рассветом «Dreadful» взял курс прямо на запад. Другие два миноносца перестроились в одну линию слева, и мы шли теперь на всех парах, словно убегая от восходившего солнца. Немного погодя раздался крик вахтенного:

— Земля!

Через четверть часа в бинокль можно было смутно увидеть какие-то неясные очертания на западе.

В ту же минуту резко зажужжал приемник нашей маленькой радиостанции. Морев и сэр Пэджет стояли у аппарата, склонившись над ним круглыми шлемами, и читали с ленты передаваемую депешу.

— Требуют остановки…

Полковник повернулся к человеку у аппарата отправления и стал диктовать ответ:

— Правительство республики требует немедленной и безусловной капитуляции. Дается полчаса на размышление.

Морев пожал плечами, отвернулся от американца и быстрыми шагами направился к расставленным на палубе коробкам с громогласными надписями. Еще несколько времени продолжались переговоры по радио, которые вел Пэджет, стоя недвижно в своем зеленом с черным костюме у аппарата.

Я подошел к Сергею Павловичу и невольно следил вместе с ним за таинственными ящичками, словно ожидая чего-то особенного. Морев и оба его ассистента стояли тут же с записными книжками и часами в руках.

Ровно в пять часов утра, когда до острова оставалось на- глаз километров пять или шесть, — раздался сухой треск, — и один за другим сдали вскрываться цилиндрики с надписями, разворачиваемые силой взрыва. Легкий дымок потянулся по ветру; Морев и его помощники внимательно следили за этими миниатюрными взрывами, занося свои наблюдения в книжки. Одна за другой щелкали коробки то там, то здесь. В конце концов, на мой взгляд, две или три из них только остались нетронутыми. Было очевидно, что Эликотт пустил в ход свое оружие, оказавшееся, как и предполагал Сергей Павлович, против нас бессильным. Взорвались маленькие заряды различных взрывчатых веществ с неустойчивыми молекулами, но старый добрый дымный порох, сданный уже в архив, сослужил свою службу и выдержал испытание.

Наша маленькая эскадра двигалась все в том же направлении. Все яснее вырисовывались на западной стороне горизонта контуры плоского низкого острова и группы зданий. Юрий стоял у борта, не отнимая бинокля от глаз. Под шлемом не видно было выражения его лица, но даже в этом неуклюжем виде его поза была воплощенное лихорадочное ожидание.

Сергей Павлович со своими помощниками поднялся наверх к виденным мною накануне клеткам. Они открыли подъемные дверцы некоторых из них.

Некоторое время в движениях животных ничего особенного заметить было нельзя. Но вдруг необычное возбуждение охватило четвероногих пленников. Я видел ясно собаку небольшого роста, вроде овчарки, мирно дремавшую в углу своей клетки, свернувшись в клубок. Животное вдруг вскочило, как под ударом электрического тока; закружилось на месте, словно в припадке какой-то странной болезни, оскалило зубы и залилось отчаянным воем. Потом бросилось к решетке клетки, как бы в намерении перегрызть ее, и, скорчившись в судорогах, упало на пол.

С другими животными делалось в большей или меньшей мере то же. Правда, не все из них околели, остались в живых кролики; но всеми овладело сильное возбуждение.

Я тронул за руку Морева.

— В чем дело? — закричал я, чтобы быть услышанным через двойную перегородку наших шлемов.

— Клетки покрыты изнутри изолятором, — смутно донеслось до моего слуха: — Эликотт пустил в ход свои машины. Если бы не это, — Морев коснулся моего костюма, — с нами было бы то же.

Впрочем, я это чувствовал уже и без демонстрации на живых показателях действия оружия нашего противника.

Очевидно, благодаря неплотности наших костюмов или несовершенству препарата изолятора вообще, он не мог задержать полностью смертоносные колебания, и они, просачиваясь, так сказать, сквозь нашу оболочку, оказывали свое, хотя, конечно, сильно ослабленное, действие. Я по крайней мере испытывал это очень отчетливо. Опять было знакомое чувство физической боли в сердце, затруднявшей дыхание, ощущение беспричинной тревоги и страха.

Кое-кто из моих спутников, видимо, чувствовал то же. С одним из матросов случился настоящий сердечный припадок.

Он упал навзничь и лихорадочными жестами стал ловить воздух, — у него, видимо, не хватало дыхания. Бессознательными движениями он начал рвать на груди свой костюм, и мы не успели схватить его за руки, как он сильным движением разорвал его от плеча до пояса.

Это было делом одной секунды. Матроса встряхнуло страшной судорогой, как от удара тока, и он остался недвижим, уткнувшись лицом вниз. Повредив свою защитную оболочку, он дал доступ к себе смертоносным лучам и теперь лежал бездыханным трупом перед пораженными ужасом спутниками.

Громкий голос Пэджета вернул всех к действительности. Он и сквозь заглушающую его звуки оболочку гремел, как труба архангельская. Теперь он дал ему волю.

— Артиллеристы, по местам! Готовься к бою!

Конечно, для наших допотопных пушек для точной стрельбы расстояние — километров пять — было еще слишком далеким, но Пэджет, очевидно, решил показать противнику, что его оружие против нас бессильно, а главное — ободрить своих подчиненных.

Миноносцы повернулись левым бортом, вытянувшись снова в кильватерную колонну, и глухо загудели выстрелы. Корабли затянуло облаками дыма, сквозь которые ничего не было видно. Минут десять длилась эта канонада, вероятно, совершенно безрезультатная, — по крайней мере, нам ее последствий не было видно. Затем орудия затихли, и миноносцы, снова повернувшись на запад, устремились к острову. Впрочем, вплотную подойти сюда было невозможно. Уже невдалеке белела полоса отмели, дальше которой суда двинуться не могли.

Раздалась новая команда, зашевелились темные фигуры у гидропланов, и немного погодя три воздушных машины с шумом отделились от кораблей.

В ту же минуту на острове вспыхнуло облачко, и немного погодя донесся глухой, чуть слышный удар. Там была тоже батарея. Но это было детское оружие. Снаряды не долетали, ложились то справа, то слева, далеко от нас и подымали целые фонтаны воды, обдавая пеной и брызгами.

Правда, две гранаты разорвались-таки на борту соседнего судна. Несколько человек было задето осколками и, пораженные лучами ужасных машин, — умерли мгновенно.

На острове начиналась новая борьба при помощи бомб, бросаемых с гидропланов, и скоро вся линия берега была закрыта облаками черно-сизого дыма, над которыми реяли наши три воздушных машины.

Морев стоял вместе с полковником Пэджет у радиоаппарата и, не отрывая глаз, следил за его работой.

Странный вид представляли эти две фигуры, склонившиеся своими круглыми подобиями голов так близко, что касались ими друг друга, мутно поблескивая стеклами очков над лентой, сбегающей с прибора.

Между тем над островом по-прежнему вились машины- птицы, миноносцы снова гремели с борта своими архивными орудиями, а два круглых шара, не отрываясь, следили за бумажной полоской, свивавшейся, как змея, у их ног.

Это было поразительное зрелище. Впереди, у борта, стоял Юрий и, не отрываясь, смотрел туда, где облака дыма скрывали ту, к которой он так жадно стремился. О чем думал он в эту минуту и что испытывал, видя, как снаряды засыпают знакомые ему места и закрывают их непроницаемой завесой?

Не знаю, сколько времени продолжался этот странный бой. Стрельба с острова прекратилась, но действие машин, видимо, усилилось. Я все больше чувствовал биение сердца, в висках стучало, дыхание становилось все труднее, сопровождаясь сильными болями. Я облокотился о борт и чувствовал, что готов потерять сознание.

И вдруг… все изменилось.

Боль от сердца сразу отхлынула, исчезло чувство тревоги и беспокойства, грудь ровно задышала. Я взглянул на две фигуры у радиоаппарата.

Они обе выпрямились, и Морев торжествующим жестом поднял руку.

— Друзья, — долетел до нас его голос: — противник телеграфирует: он сдается и просит прекратить стрельбу.

Сэр Пэджет своим громовым голосом сообщил то же экипажу. На мачте был поднят сигнал, передававший радостное известие на другие суда.

Восторженное «ура», правда, почти неслышное сквозь глухие оболочки, вырвалось из трехсот грудей.

Юрий стоял все в той же позе, лихорадочно впившись пальцами в поручни.

Морев подошел к клеткам и открыл жалюзи. Животные, обеспокоенные шумом, а может быть, и дошедшими, как и до нас, колебаниями, были возбуждены, но, получив корм из рук, успокоились и глядели молча своими круглыми глазами.

Противник сложил оружие.

Глава XXII Эликотт кончает игру

Когда рассеялся дым, окутавший остров, мы увидели чуть видное в бинокль белое полотнище на высоком здании вблизи берега.

Гидропланам было передано по радио приказание вернуться на борт. На остров сообщили, что отправляется депутация для передачи условий капитуляции. Мы сошлись в группу, не решаясь все же освободиться от своих одеяний.

— Я отправляюсь на гидроплане, — объявил сэр Пэджет, — как уполномоченный правительства Соединенных Штатов, — кто из джентльменов желает меня сопровождать?

Юрий умоляющим жестом протянул руку. Я также изъявил желание. Что касается Сергея Павловича, мы все стали уговаривать его отказаться от этой попытки. Он не имел права собой рисковать. В конце концов мы отправлялись на неизвестное и легко могли попасть в ловушку. Но если бы с нами что-нибудь и случилось, от этого ничто не менялось по существу. С гибелью же Сергея Павловича осуждено было на поражение и все дело.

С этим спорить было трудно. С нами вызвался отправиться старший ассистент Морева, милейший человек, долговязый и несколько неуклюжий, косивший одним глазом, так что казалось, будто он все время подмигивает своему собеседнику.

Воображаю, как кривил в усмешку свои тонкие губы под маской наш военный начальник.

Через четверть часа аппарат отделился от борта судна, и нам навстречу начали падать очертания пологого берега и знакомых мне уже по рассказам Юрия построек.

Мы опустились почти у самой буковой аллеи, тянувшейся вдоль берега между двумя зданиями.

Оставив механика у аппарата, мы вышли на дорогу и некоторое время стояли в нерешительности, не зная, куда направиться.

Но тут мы увидели справа группу из нескольких человек, направлявшуюся к нам по аллее. Мы пошли навстречу.

Впереди шел грузный, среднего роста человек, в котором я сразу узнал знакомую фигуру нефтяного короля, моего собеседника в Питтсбурге. Он, правда, изменился сильно за эти несколько месяцев. Непокрытая голова была совершенно седа, глаза сидели глубоко, и сквозь их обычную непроницаемую завесу сквозил какой-то живой огонек не то злобы, не то сарказма. Лицо носило печать необычайного утомления. Он нетерпеливым жестом отбрасывал назад развеваемые ветром пряди седых волос, ниспадавших на высокий лоб, изборожденный глубокими складками.

Несколько позади этой характерной фигуры следовала группа человек пять или шесть, на которых, впрочем, я не обратил внимания.

Только одно лицо бросилось мне в глаза: рядом с Эликоттом шел высокий белокурый человек с голубыми глазами и матовобледным цветом лица. Это должен был быть Хенриксен.

Шагах в пяти от нас Эликотт остановился, в недоумении глядя на наши странные фигуры. Он что-то сказал, но тихий звук его голоса отдался смутным гулом в наших ушах. Наше положение становилось почти смешным рядом с этими людьми, стоявшими перед нами совершенно безоружными. Пэджет первый решительным жестом откинул назад шлем, и его сухая голова поднялась из складок его широкого костюма.

— Кого имею удовольствие видеть перед собой? — очевидно повторил свой вопрос Джозеф Эликотт с иронической усмешкой.

— Я — начальник экспедиции и уполномоченный представитель правительства Соединенных Штатов, — торжественно возгласил сэр Пэджет, делая шаг вперед.

— Надеюсь, что мне нет необходимости называть себя, — ответил нефтяной король. Я — хозяин этого острова и — неудавшийся хозяин вашей страны, — старик криво усмехнулся. На этот раз мое оружие оказалось бессильным, хотя я и не знаю, что оградило вас от него. Неужели эти удивительные облачения?

— Это к делу не относится, — сухо возразил полковник: — я имею определенные полномочия и буду говорить только об их исполнении.

— И эти полномочия?

— Именем президента республики я объявляю вас арестованным.

Джозеф Эликотт засмеялся.

— Я полагаю, что вы слишком торопитесь. Игра моя, правда, проиграна. Но согласитесь, что в данный момент вы здесь в моей власти.

— Это дела не меняет, — возразил Пэджет: — там, — и он указал рукой в том направлении, где виднелись дымки наших миноносцев, — все остается по-прежнему, и тот, кто является душою и мозгом этого дела, остался под защитой, неодолимой для ваших машин.

— Вы предусмотрительны, — процедил сквозь зубы старик: — но во всяком случае сейчас я тут еще хозяин и могу в любой момент направить мое оружие на Вашингтон, Бостон, Филадельфию. Не думаю, чтобы это входило в ваши расчеты.

Пэджет закусил губы. Наступило молчание.

— Извините, — раздался вдруг дрожащий голос Юрия…

Все невольно обернулись в его сторону.

— Я не вовремя вмешиваюсь в разговор, быть может, но… это очень важно для меня. И… одним словом, я хочу знать, где находится мисс Margaret Дорсей и что с ней?

Полковник Пэджет сделал протестующий жест рукой. Джозеф Эликотт с любопытством взглянул на говорившего. Тот, кого я принимал за Хенриксена, наклонился к уху старика и что- то сказал ему шепотом. В глазах Эликотта вспыхнул огонь, который он сейчас же погасил.

— Мы с вами, кажется, встречаемся не впервые, — сказал он, пристально глядя на моего приятеля.

— Да, да. Но это к делу не относится, — нервно оборвал Юрий: — я вас спрашиваю…

— Вы полагаете? — как бы задумчиво произнес нефтяной король: — впрочем, если вам угодно, вы можете увидеть молодую леди, если ее судьба так вас интересует. Она, правда, сейчас… не совсем здорова, но…

Однако я полагаю, что нам не совсем удобно разговаривать под открытым небом. Там, — он махнул рукой на север вдоль аллеи, — мы сможем договориться об условиях, — а вы удовлетворите ваше любопытство, — зло усмехнулся он в сторону Юрия.

Мы двинулись было вслед за ним, но я внезапно почувствовал себя скверно. В глазах потемнело, и отчаянная боль сжала сердце.

Начинался сердечный припадок: перенесенное недавно от действия машин с острова волнение не прошло даром.

Я остановил своих спутников.

— Простите, — сказал я, — мне очень скверно. Я полагаю, что, несмотря на наши хламиды, ваше оружие оказало свое действие. Мое сердце отказывается работать.

— Приношу свои извинения, — саркастически усмехнулся Джозеф Эликотт.

— Что ж делать, — в тон ему ответил я, — á la guerre, comme á la guerre. С вашего позволения я останусь здесь подышать воздухом. Я думаю, это скоро пройдет, и я присоединюсь к вам.

Милейший ассистент Сергея Павловича объявил, что останется со мною.

Мы присели на каменную скамью, стоявшую под деревьями.

— Я к вашим услугам, джентльмены, — сказал Эликотт.

Они повернулись и стали медленно удаляться.

Я обратился к морю и жадно глотал свежий соленый воздух.

Сердце замирало и билось неровными ударами. Я обернулся вглубь острова. Здесь увидел я знакомые уже по описаниям Юрия строения. Налево тянулась вглубь острова стена с решеткой наверху. Вокруг центрального здания бежали по огромной спирали высокие мачты, переплетенные сетью проводов.

Но их правильность, красота и целесообразность, так поразившие моего приятеля, были теперь нарушены. Наша бомбардировка сделала свое дело. Там и сям виднелись воронки свежевзрыхленной земли от упавших бомб, несколько мачт лежали исковерканной грудой железа, антенны были порваны и сплетались внизу путаницей бесполезной проволоки. Мне пришло в голову, что Эликотт брал на себя слишком много, уверяя, что может грозить по-прежнему опасностью Вашингтону и Филадельфии.

Налево мрачное здание носило на себе следы недавнего пожара. Направо, в конце аллеи, виднелась вилла, по направлению которой удалялась группа людей, среди которых был мой приятель.

Прямо перед нами и центральной постройкой две огромных пирамиды на колесах разевали свои безопасные теперь пасти по направлению к миноносцам.

Все это было так ново и необычайно, что совершенно приковало мое внимание и отвлекло от моих болей.

Так прошло минут двадцать. Понемногу боль затихла, и мне стало гораздо легче.

— Ну, я, кажется, совсем оправился, так что, думаю, мы можем присоединиться к нашим товарищам, — сказал я своему спутнику.

Мы поднялись, но не успели сделать нескольких шагов по направлению к вилле, как мне показалось, будто земля вздрогнула у меня под ногами, и в следующее мгновение раздался оглушительный грохот, как бы раскат тысячи потрясающих одновременных ударов. Море пламени и клубы дыма взметнулись из разверзшейся земли к небу, и вихрь ужасающей силы обрушился на остров. Мгновенно погас свет солнца, и наступила полная тьма. Меня ударило чем-то огромным, горячим и швырнуло, как щепку, в пространство. Я потерял сознание.

Глава XXIII Химия и история

Когда я пришел в себя, я долго не мог собраться с мыслями и понять, где я и что со мною. Стены узенькой коробки, в которой я лежал, давили меня со всех сторон. Над собою я видел низенький потолок, крашеный белой масляной краской. Я был на мягкой постели, укутанный в теплое одеяло. Я никак не мог вспомнить, когда и где я мог уснуть в этой странной обстановке.

Откуда-то справа лился слабый рассеянный свет, и только когда я попытался повернуть голову, чтобы проследить, откуда он исходит, я ощутил тупую боль во всем теле, особенно сильную в голове около темени; тогда я почувствовал, что она вся забинтована, и что я не могу шевельнуть ни одним членом, не причиняя себе жестокой боли. Тем не менее, понемногу, с трудом, я повернул голову и увидел, что свет падает от круглого маленького окошка, завешанного полосатой шторкой, и между мной и этим тусклым просветом сидела, склонившись над книжкой, женская фигура в белом.

Я хотел заговорить, но сам удивился болезненному стону, вырвавшемуся из моей груди.

Было очевидно, что я болен, болен серьезно, но остальное тонуло в полном хаосе. На звук моего голоса женщина обернулась. Это было совершенно незнакомое лицо с резкими почти мужскими чертами.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она меня по- английски.

Звук чуждой речи окончательно сбил меня с толку.

— Что с мной? — спросил я.

Женщина покачала головой.

— Вы были очень больны, и разговаривать вам сейчас нельзя.

Мягкая улыбка осветила показавшееся таким жестким лицо.

— Но ведь это любопытство вполне законное…

— Конечно. Но несвоевременное. Во всяком случае все хорошо. Вам уже лучше, но не надо волноваться.

Я замолчал и попытался восстановить в памяти оставшиеся в голове обрывки прошлого. Это было не легко. Все путалось в каком-то полубреду, в котором нельзя было отличить действительности от больной фантазии. К тому же эта попытка и короткий разговор меня уже утомили. Я забылся сном.

Открыв глаза вторично, я уже почти без труда мог повернуть голову и оглядеть свое помещение. Это была, очевидно, корабельная каюта. Теперь я мог чувствовать покачивание судна и уловить чуть слышный стук машины.

На этот раз я увидел склонившееся надо мной знакомое лицо. Это был Морев. Его вид и глухой ритмический шум, доносившийся из глубины судна, вдруг дали толчок моим мыслям. Я вспомнил все, что было, вплоть до нашей встречи с Джозефом Эликоттом.

— Сергей Павлович… — позвал я слабым голосом.

— Слушаю вас, дорогой мой. Как вы себя чувствуете? — услышал я знакомый, на этот раз против обыкновения звучащий теплыми нотками голос.

— Спасибо. Кажется, лучше. Но я хотел вас спросить…

— Спрашивать вам еще нельзя, можно только отвечать…

— И вы с тем же, — поморщился я, — но уверяю вас, что я чувствую себя гораздо лучше, а эти бесплодные попытки связать самому в одно целое все случившееся и вспомнить его сильнее утомляют, чем всякий разговор…

— А вы не вспоминайте.

— Ну, бросьте, — сказал я уже с раздражением, — ведь я не ребенок.

— Вы хуже, чем ребенок: вы — больной.

— Послушайте: это же глупо. Уверяю вас, гораздо хуже, если я буду мучиться неизвестностью. Скажите, что случилось?

— Все хорошо, — ответил Морев: — не волнуйтесь и не тревожьтесь. Великий Неведомый больше не угрожает миру.

— Мы победили, — вырвалось у меня, — но почему же я здесь? И где Эликотт?

— Он не существует вместе со всеми своими машинами. Произошел взрыв, уничтоживший северную половину острова со всем на ней находящимся. Удивительно, как вы уцелели, то-есть вернее остались живы, потому что целым вас, пожалуй, назвать нельзя.

— Что же со мной?

— Сильная контузия. Кроме того, удар в голову каким-то твердым предметом, вероятно одним из обломков.

— А Юрий?

Морев молчал. Сердце у меня сжалось, и слезы невольно выступили на глаза.

— Вот видите, вы уже плачете.

Я молча отвернулся к стене. О чем было еще спрашивать? Главное было ясным. А нервы мои, конечно, никуда не годились. В этом была виновата болезнь.

Когда я окончательно пришел в себя, я лежал уже в одной из лечебниц Нью-Йорка, окруженный заботливым уходом и на пути к выздоровлению. Я мог спокойно выслушать рассказ Морева о случившемся.

В тот момент, когда мы с его ассистентом хотели идти к вилле, произошел огромной силы взрыв, уничтоживший северную половину острова. О причине его можно было только догадываться. Все, что было там, превратилось в груду пылающих развалин, среди которых были похоронены все удивительные механизмы, лаборатории, строения, — все, что скрывало в себе тайну Джозефа Эликотта. Сила взрыва была так велика, что разрушение коснулось даже завода с поселком, расположенных на южной стороне. Несколько домов рухнуло, многие были повреждены; северная стена корпуса завода дала трещину и покосилась, угрожая падением; погибло несколько десятков жителей поселка, рабочих завода, невольных участников этой удивительной борьбы.

Единственно, что пострадало сравнительно меньше, — был гигантский коллектор солнечной энергии, расположенный южнее стены. И тут многое было исковеркано взрывом, но остались целые секторы приемников почти нетронутыми, и это дало возможность установить подробности устройства этого механизма. Это было, по словам Морева, остроумнейшее приспособление, давшее теперь человечеству возможность использования новой даровой богатейшей энергии.

Но одновременно с машинами погибла и вилла со всеми, кто в ней находился. Под обгорелыми развалинами, среди хаоса разрушения не удалось разыскать ничего, кроме обугленных и разбросанных остатков человеческих скелетов.

Так погиб мой приятель вместе со своим врагом и обольстительной креолкой… если только она действительно была там.

Когда после взрыва с миноносцев отправлены были два аэроплана и лодки для обследования места катастрофы и подачи помощи, — меня нашли с моим спутником на буковой аллее. Бедняга угодил под большое дерево, рухнувшее на него всею тяжестью, переломившее ему позвоночник и раздробившее череп. Меня же отшвырнуло в сторону, но сильно контузило газовой волной и ударило в голову каким-то обломком. Меня перевезли на миноносец и поручили уходу врача и сестры милосердия, бывших в составе отряда.

Я спрашивал Морева, каким же образом не взорвались эти огромные запасы взрывчатого вещества, разрушившего остров раньше, когда Эликотт своими машинами уничтожил Аннаполис, Эджевуд и заряды в орудиях и бомбах нескольких экспедиций.

Можно было предположить одно из двух: или хранилища этого пороха были покрыты особым изолятором, неизвестным нам и не пропускавшим соответствующих колебаний, или же взрывчатое вещество было такого характера, что волны, излучаемые машинами Эликотта, не действовали на его молекулы.

Все это осталось в области предположений, и единственный след от работ гениального маниака, оставшийся в руках человечества, были остатки солнечной батареи и тетрадки с черновыми набросками, привезенные к нам Юрием. Над ними впоследствии Сергей Павлович много работал, кое-что почерпнув для своего дела.

Не менее потрясающи были те сведения, которые передал мне Сергей Павлович о том, что произошло здесь на материке.

В то время, когда мы выдерживали удивительный бой с машинами Эликотта, здесь продолжали развиваться события.

Известия о намерении правительства капитулировать, поведение кучки банкиров, требовавших примирения с противником, с тем, чтобы немедленно обрушиться всею силой на поднявшиеся народные массы, — все это разнеслось с быстротой молнии по всем углам республики. Растерянность властей, их неуверенность и неподготовленность к событиям довершили дело. Глухое брожение перешло в открытое восстание, имевшее здесь на востоке своим центром промышленные районы Пенсильвании и Огайо. Уже в ночь знаменитого заседания конгресса рабочие кварталы Филадельфии вылились бурным потоком на улицы, и после нерешительного и слабого сопротивления полиции и стоявших тут двух полков армейской дивизии инсургенты захватили все главные пункты города. Было создано к временное революционное правительство, и спешно сформированные дружины, рассеяв небольшие отряды Ку-Клукс-Клана, направились к Вашингтону. Ждали помощи с запада и торопились, чтобы не дать противнику времени опомниться и собрать силы.

Между тем рабочее население Нью-Йорка, освободившись от ужаса, охватившего его под действием машин Памлико-Саунда, возвращалось нескончаемыми потоками по всем дорогам, ведущим к огромному городу.

И здесь на пустом месте, оставленном прежними хозяевами жизни, бежавшими раньше всех из своих дворцов и банков, безо всякого сопротивления возвратившиеся массы начали чинить полуразрушенный пожаром муравейник и строить новую жизнь своими руками.

Сюда же было перенесено и образовавшееся в Филадельфии правительство, и в несколько дней город, постигнутый бедствием, стал неузнаваем. Снова задымились трубы заводов, на рейде зашевелились дремавшие морские гиганты, двинулись поезда, принося в просыпающийся город тысячи своих обитателей, возвращавшихся к родному пепелищу.

Wall-Street и Пятая Авеню переменили своих хозяев.

Когда миноносец, на котором были мы с Моревым, пришел на рейд, жизнь уже входила в свою колею, и начинались будни огромной и упорной работы.

Конечно, дело было еще далеко не кончено.

Остатки правительства спаслись бегством на юг, где в Техасе, у границ Мексики, начали стягивать свои силы.

Но сейчас на улицах было радостное упоение победой и отдыхом от перенесенных потрясений.

Нас приветствовали, лишь только мы сошли на берег, такими восторженными овациями, оказали такой радушный и сердечный прием, что Морев не верил своим глазам: он не представлял себе возможности этого по характеру нации, как он складывался до сих пор в его представлении.

В сопровождении празднично возбужденной толпы двинулись мы к отелю. Автомобиль с трудом подвигался среди запруженных улиц, увитый зеленью и овеянный красными флагами.

Выслушав этот рассказ, я сказал Сергею Павловичу:

— Да, кажется, вы оказались правы в нашем споре, тогда, помните, на пути к Гальвестону. События разыгрались не так, как того ожидали и желали те, кто начал эту чудовищную борьбу.

— Конечно, — ответил Морев. — И знаете, что мне приходит в голову? Вам, вероятно, приходилось читать о так называемых каталитических реакциях в химии. Есть много таких процессов, которые совершаются при определенных условиях сами собой в известном направлении неизбежно и неуклонно по определенным законам, но скорость этих процессов может быть невелика. Если же к реагирующим веществам прибавить небольшое даже количество особых тел, называемых катализаторами, то эта же реакция значительно увеличивает свою скорость. Катализаторы не создают, не вызывают процесса из ничего: они лишь меняют скорость реакции, происходящей и без их присутствия.

— Ну, конечно, знаю. Я еще помню, что это явление приводило меня всегда в недоумение в мои студенческие годы.

— Да, причина его по существу нам еще неизвестна, но, конечно, здесь есть своя еще не раскрытая нами закономерность.

И хотя путь аналогии не может служить доказательством, но часто наводит на очень плодотворные идеи.

Мне кажется, что в историческом процессе роль личностей чрезвычайно напоминает значение катализаторов в химических реакциях.

И быть-может здесь есть нечто более глубокое, нежели простое сопоставление.

Так же, как и там, личность не может создавать или уничтожать исторические процессы, но своей деятельностью! может влиять на ход их ускоряющим или задерживающим образом.

Катализатор ускоряющий — по всей вероятности, каким- то еще не вполне известным нам образом — способствует устранению внутренних пассивных сопротивлений, служит, по выражению одного химика, смазкой в механизме реакции.

Задерживающие, или, как их называют, отрицательные, катализаторы, наоборот, усиливают влияние этих пассивных сопротивлений.

И живой иллюстрацией этого правила служат события, в которых мы только что принимали участие.

Процесс приближения революции был неизбежным и неотвратимым, но он встречал множество различных сопротивлений, не позволявших ему развить значительную скорость.

Выступление Эликотта, расшатав и ослабив одно из главнейших сопротивлений — государственную власть, значительно ускорило этот процесс и послужило для него истинным катализатором. Так, одни и те же или, во всяком случае, очень сходные законы управляют и колебанием и бегом атомов и молекул и, с другой стороны, движут человеческими массами и создают гигантскую химическую реакцию, которую мы называем мировой историей.

— Это удивительно верно, — согласился я: — но знаете ли, в чем я вижу разницу между простой химической реакцией и историческим процессом с вашей точки зрения? В том, что с того момента, как коллектив становится своим собственным хозяином и распорядителем и получает возможность контроля над молекулами — людьми, его составляющими, — он получает возможность сам выбирать для себя те или иные катализаторы, для него желательные, и, наоборот, устранять препятствующие в естественных процессах.

Коллектив таким образом становится сознательным делателем своей истории, а не поддается пассивно влиянию тех социальных катализаторов, которые сами собою вступают в эту реакцию.

— Это очень хорошо, — рассмеялся Морев: — это, как если бы какая-нибудь смесь водорода и кислорода получила возможность сознательно выбирать тот или иной катализатор для ускорения или замедления своего соединения в воду.

— Да, вам остается только гордиться тем, что на вашу долю выпала роль благодетельного катализатора, ускорившего процесс освобождения великого народа.

— Аминь, как говорил бедняга Юрий. Он разделил с нами эту завидную участь, но попал под колесо, — завершил Морев наш разговор.

Во время недолгого нашего пребывания в Нью-Йорке мы имели возможность наблюдать продолжение действия этого катализа, как назвал его Сергей Павлович. Движение разливалось все дальше и дальше из Нью-Йорка и Сан-Франциско, как из двух центров, захватывая все новые районы.

На юге в то же время собиралось ядро враждебного лагеря, стягивая со всей страны свои силы и готовясь к отчаянной борьбе.

Повествование о дальнейших ее перипетиях не входит в рамки моего рассказа, да и они всем хорошо известны.

Не могу не упомянуть, однако, о том торжестве, которого свидетелями мы были за несколько дней до отъезда в Россию, после первой победы революционной армии у Мемфиса, где южане были отброшены за Миссисипи, в то время как западная революционная армия продвигалась вдоль железной дороги от Эль-Пазо к переправам на Рио-Пекос.

Мы явились даже невольными участниками этого народного торжества, сделавшись снова предметом бурных оваций, как только мы показались на балконе отеля, перед несметной толпой, запрудившей площадь.

Здесь в виду ликующей народной массы Сергей Павлович обменялся торжественным рукопожатием с членом революционного правительства, явившимся приветствовать представителя дружественной республики. Взрыв оваций, буря торжествующих кликов покрыла слова речи, обращенной Моревым к толпе.

Владычество Wall-Streeta было кончено.

Недели через три после событий, когда я мог уже двигаться, Морев кончил работы на месте катастрофы, которые могли пролить некоторый свет на действие чудесных машин, и мы отправились обратно, в Россию.

Эпилог

Мне остается добавить немногое.

Не касаясь моих личных дел, которые выходят из рамок этого повествования, я не могу не упомянуть, что в лаборатории Морева мы нашли след пережитых нами событий. Точно в момент, предшествовавший взрыву на острове, психограф Юрия дал огромные размахи, небывалые еще до сих пор на таком расстоянии, и затем прекратил работу, то-есть на вращающемся барабане перо стало чертить совершенно прямую линию.

В то же время мать моего приятеля, мучившаяся бессонницей (момент катастрофы на нашем меридиане пришелся на ночное время), уверяла, что видела сына и слышала его голос.

Так в один и тот же момент бедняга в напряженности страдания дал начало ряду излучений, докатившихся до далекой северной родины и отмеченных бесстрастным мертвым автоматом и бедной старушкой, давшей жизнь юноше и связанной с ним этим таинственным резонансом.

Что увидел он в последний миг перед смертью, нашел ли он ту, ради которой перенес столько невзгод и мучений, и. если да, то какою нашел он ее после многомесячного плена в руках сумасшедшего сластолюбца, и что, наконец, заставило Юрия испытать эту последнюю вспышку отчаянного страдания, — все это вопросы, на которые ответить некому.