Марьинская Аномалия

Глава 6

В столичном аэропорту Шереметьево-2 было прохладно. Несмотря на удушающую жару снаружи, кондиционеры вполне справлялись. Хоть и пишут теперь, что здание аэропорта морально устарело еще до его постройки, дядя Сидор в нем никакой моральной старости не замечал. Скорее, наоборот. Ему здесь все нравилось. Все наше и как будто уже не наше, как будто до желанной заграницы уже рукой подать, вот сразу за летным полем она и начнется. А ведь и начнется, что там какие-то два часа в самолете.

Мелодично тренькали звонки объявлений, вокруг, громко и непонятно переговариваясь, расхаживали развязные иностранцы, суетились наши, всем своим видом показывая, что тоже не лаптем щи хлебают. Сегодня дядя Сидор смотрел на всю эту перелетную суету благожелательно. Он чувствовал себя молодым и сильным, почти как в незапамятные времена, когда мелкий вор Федька Ломакин тырил на краснодарском базаре лопатники у зазевавшихся лохов.

Сегодня уважаемый марьинский предприниматель Сидор Федорович Сыроегин улетал с туристическим визитом в Германию. Конечно, в Германии он долго задерживаться не собирался, пива немецкого попить, колбасы откусить и дальше, не турист же, на самом деле. Французский паспорт на фамилию эмигранта из Польши, но с его фотографией, уже ждал своей очереди в чемодане. А на теплом берегу Средиземного моря был прикуплен приличный домик с бассейном, вилла по-ихнему. То есть по-нашему теперь, по-французски.

Сидор Сыроегин, он же в прошлом Федька Ломакин, прощался с Родиной. И, надо сказать, делал это с большим удовольствием. Прежний кореш, старый вор Опенок, давно уже звал к себе на Французщину, большие дела предлагал. Был у него дядя Сидор, гостил, видел. Не врет Опенок, крутит бабками лихо, как в молодости своими наперстками. Хорошо живет там Опенок, сытно, весело и ничего не боясь.

Тогда Сыроегин отговорился тем, что в Марьинске сам себе кум, и сват, и первый министр. Лучше быть первым в деревне, чем последним – в Риме, втолковывал Опенку начитанный в тюремных библиотеках дядя Сидор. Тот не понимал, спорил, что Рим тоже хороший город, шебутной почти по-нашему, но красивый и сытый по-ихнему. Помнится, пили водку, рассуждали про патриотизм, про всякую такую муру, охмелевший Опенок в конце концов прослезился. Хорошо ему на берегу чистого и теплого Средиземного моря крокодиловы слезы лить. Патриот, его мать.

Сейчас дядя Сидор окончательно понял: надо линять. Как можно быстрее и дальше. Не только умом понял – каждой клеточкой. Черт ее знает, эту страну, все у нас как-то не по-людски, все с приключениями, от которых волосы на неприличном месте дыбом встают. Хотел, видишь ты, на старости лет пожить в тишине и уважении. И что получилось? Рад, что ноги унес из Марьинска, такая там карусель завертелась.

Первый раз за всю свою многотрудную жизнь дядя Сидор по-настоящему испугался. Никогда никого не боялся, ни ментов, ни блатных, ни Бога, ни черта, ни его маму. Буром пер, как с танками на буфет. Менты, ФСБ, ЦРУ – ерунда это все, понты дешевые. Капитаны да майоры на окладе жалованья. Этих он никогда не боялся и сейчас на них клал с прибором.

А тут испугался. Колдуны доконали. Чародеи эти норвежские. Сволочи трехголовые. Потому что дядя Сидор сразу почувствовал, никто не верил, а он почувствовал – ох и сила за ними! Такая сила, что разжуют, шкурку выплюнут и в зубах не поковыряют.

Настоящую силу дядя Сидор всегда чувствовал. И это его всегда выручало. А тут не просто сила. Тут силища. Непонятная. Темная. Страшная.

Тоже подумать, ходили себе, улыбались, простые такие людишки, как сатиновые трусы за рупь двадцать. Или не люди? Нелюди, одно слово. До сих пор мороз по коже. И знать про это дядя Сидор категорически ничего не хотел. Лучше не знать. Себе дороже. Это он сразу понял.

Дикторша металлическим голоском объявила посадку на самолет во Франкфурт. Пора было прощаться. Провожали дядю Сидора скромно – верный Гоша и два бригадира, Ерш и Длинный. Прощаясь с хозяином, Гоша расчувствовался, почти прослезился.

– Эх, Федорович… – все время повторял он и по-лошадиному мотал головой. Лицо у него кривилось, как у обиженного ребенка, которого родители оставляют на выходные с нелюбимыми родственниками.

– Ничего, ничего, Гоша. – Дядя Сидор ободряюще похлопывал его по плечу. – Я ненадолго, я скоро. Ты теперь за старшего, бугром будешь, Ерш – твоим замом пойдет. Чтобы все, как я сказал, чтоб комар носа…

Когда объявили посадку, Гоша извлек из кармана плоскую фляжку виски и два пластиковых стаканчика.

– На посошок, Федорович, по христианскому нашему обычаю.

Дядя Сидор с сомнением покосился на фляжку.

– Закусить-то есть? – спросил он.

– Закусить нет. Чего нет – того нет, – отозвался Гоша. – А разбавить есть: Тебе теперь по-европейски привыкать надо.

Гоша вытянул из другого кармана пластиковую бутылочку с содовой.

Выпили. Дядя Сидор по-европейски, виски с содовой, Гоша, как обычно, махнул не разбавляя. Троекратно обнялись на прощание.

– Эх, Федорович… – опять повторил Гоша.

Вроде бы даже слезу смахнул. Или прикидывался?

Серебристый иностранный лайнер легко разбежался по взлетной полосе и незаметно оторвался от земли. Кондиционированный воздух в салоне был свежим и чистым. Откинувшись в комфортабельном кресле бизнес-класса, дядя Сидор прихлебывал виски с содовой, качеством явно повыше Гошиного угощения. Эх, Гоша, Гоша…

Дядя Сидор знал, что как только он скроется из виду, Гоша немедленно рванет в сортир аэропорта засадить себе на унитазе очередную дозу. Кот помоечный. По всему видно, с утра мается, издергался весь. Только дозу на этот раз он получит по полной. Дядя Сидор обо всем позаботился. Всем дозам дозу получит, улетит так, что дорогу назад забудет. Эх, Гоша, Гоша. Пусть земля ему будет пухом, а гроб – периной.

Про себя он называл это «зачистить» концы. Гошу давно пора было убирать. Знает много, не по его уму столько знать. Дядя Сидор никогда не доверял наркоманам.

Действительно, как только шеф скрылся в направлении пограничного контроля, Гоша рванул в туалет.

С самого утра его мутило, колючий озноб, предшественник ненавистной ломки, уже пробирал все тело. Несмотря на это, Гоша сначала вылил остатки содовой в раковину, прополоскал бутылку, протер от отпечатков туалетной бумагой и выкинул в мусорное ведро.

До своего Франкфурта дядя Сидор, конечно, долетит. И, может, даже пива попить успеет. А дальше – все, дальше капут, хитрый медленный яд, добытый Гошей в столице за немалые деньги, подействует. Не видать хозяину Лазурного берега как своих ушей. Он, Гоша, останется в Марьинске за главного. Он их всех построит, он им покажет небо в алмазах. Колдуны, мать их за обе ляжки. Обо всех ноги вытрет и каждому в карман высморкается. Правильного пацана в погребе мариновать – надо же додуматься.

Расправившись с ядовитой бутылкой, Гоша заперся в туалетной кабинке и наконец-то взялся за шприц. Укололся и блаженно откинулся на прохладный сливной бачок. Теплая волна первого прихода накатила, побежала, закружилась по жилочкам, и жить стало хорошо и уютно.

Сколько их было в его жизни, этих унитазных бачков. Этих туалетных кабинок, где приходилось ширяться, вздрагивая от каждого случайного стука. Ничего, ничего, теперь не будет. Теперь он самый главный.

Наркотик, как всегда, не подвел. Хорошо стало. Приятное блаженство накатилось на него, как теплое море. Волна за волной набегали, растекались, захлестывали. И он погружался в них. Тонул. Все глубже и глубже. Очень сильный приход, понимал он, какой-то слишком сильный. Гоша сам не заметил, как потерял сознание…

– Пошли отсюда, – сказал Ерш Длинному, когда Гоша вприпрыжку скрылся за дверью мужского туалета.

– А Гоша? – не понял Длинный.

– А что Гоша? Не будет больше Гоши. Улетел наш Гошенька далеко и надолго.

Ерш усмехнулся с видом снисходительного превосходства. Ему откровенно нравилось быть начальником.

Они вышли из прохладного, кондиционированного зала в удушливую летнюю жару.

Пал Палыч нарушал. Превышал скорость так, что машину заносило на поворотах. Засевший в кустах гаишник радостно кинулся ему наперерез. Но, узнав машину и водителя, только погрозил полосатой палкой и махнул рукой: проезжай, мол, быстрей, не вводи в искушение. Его бывший ученик Саша Федоров. У парня были хорошие способности к физике. Теперь вот палкой на дороге машет. Правда, хорошо зарабатывает…

Стрелка спидометра качалась между ста двадцатью и ста сорока. Движок натужно ревел, но тянул. Руль бился под руками, как живая рыба на прилавке. От непривычного напряжения слезились глаза.

Обычно Пал Палыч так не ездил, девяносто по трассе, шестьдесят – в городе, как положено, правила тоже не дураки составляют. Для неуклюжих российских машин наши спокойные правила – самые подходящие, всегда считал Пал Палыч. Постоянно мотаясь по дорогам, много видел он этих гонщиков, отдыхающих по придорожным кюветам рядом с покореженными автомобилями.

В принципе, спешить ему было некуда. Даже наоборот. До назначенного времени оставалось еще полчаса, а ехать – километров двадцать от силы. До деревни Оладушкино. В Оладушкине жил кум Пал Палыча Евгений, крестный дочери, двоюродный брат жены-покойницы. А следовательно, вдвойне родственник. Пал Палыч не то чтобы сильно любил кума Евгения. Но уважал. Евгения всегда все уважали. Правда, никто не любил.

Но дело даже не в этом. В Оладушкино Пал Палыч ехал по заданию. Это очень важно, сказал ему Паисий. Очень, очень важно, несколько раз повторил он. Пал Палыч ему поверил. Ему трудно было не верить.

Задание было простое. Он, Пал Палыч, должен был отъехать от города ровно на пятьдесят километров. И ровно в 15.00 нажать кнопку. И все. Но это очень важно. Очень.

Кнопку Паисий ему дал с собой. Красную круглую кнопку на белой гладкой коробочке. Маленькая коробочка, на ладони умещается, но тяжелая, словно металлическая. А по виду – дешевый пластик.

Странное, конечно, задание. Абсолютно шпионское какое-то. Как из плохого фильма. Но не из фильма. Пал Палыч верил Паисию. Даже когда не знал, что он инопланетянин. Глаза у него такие. Нечеловечески спокойные. Мудрые глаза, другого слова не подберешь. Пожившие такие глаза, словно прожившие тысячу лет и проживающие вторую. Человек с такими глазами не станет ковырять железнодорожный откос саперной лопаткой, закладывая мину под рельсы. Бред собачий. Человек? В том-то и дело, что нет…

Он, Пал Палыч, так с ним толком и не поговорил, вроде как не о чем оказалось. А ведь хотел, сколько лет хотел…

И кнопка в кармане. А вдруг…

Очень важно. Очень…

Пива бы выпить для прояснения мозгов, подумал Пал Палыч. Потом еще немножко подумал. А все-таки лучше – водки, согласился он с сам собой.

Фигуру, одиноко бредущую по обочине шоссе, Пал Палыч заметил в последний момент. Затормозил так, что завизжали колодки.

Это был районный психиатр Остапченко. Пал Палыч первый раз его таким видел. Врач был одет в рваную ковбойскую шляпу, темный, потерявший цвет плащ и литые, ядовито-желтые резиновые сапоги женского фасона. В руках он держал плетеную корзинку, где, среди нескольких сыроежек ярко краснели два больших мухомора.

Остапченко, не здороваясь, ни слова не говоря, сел на сиденье рядом с водителем. Поставил корзинку на колени, обхватил руками. Уставился на дорогу.

Пал Палыч из вежливости с минуту помедлил. Потом тронул машину, резко набирая ход. Стрелка спидометра опять переползала за сотню. Остапченко продолжал углубленно молчать.

– По грибы ходил, доктор? – спросил Пал Палыч для завязки разговора.

Остапченко молчал.

– Ты же вроде говорил, что не грибник? – снова спросил Пал Палыч через некоторое время.

Остапченко молчал.

– Соседка моя, баба Гаша, рассказывала, грибов в этом году тьма-тьмущая.

Пал Палыч покосился на мухоморы на дне корзины.

Остапченко разомкнул губы и слегка пошевелил ими. Пал Палыч напрягся, но слов не услышал. Может, доктор среди своих психов окончательно спятил?

– Соседка говорила, белых много, – продолжал свою одностороннюю беседу Пал Палыч. – Подосиновиков – тоже много. А уж сыроежки – хоть косой коси. Хороший год, грибной…

– Каждый человек, – отчетливо и громко сказал Остапченко, – время от времени должен окунаться в говно.

Пал Палыч слегка опешил. Тезис был неожиданный. И спорный, конечно, но не в этом дело. Спятил доктор, совершенно определенно спятил. И дернул же его черт остановиться. Возись теперь с психом. Как бы не кинулся.

Он снова покосился на Остапченко. Тот сидел смирно, все так же напряженно глядя перед собой. Добрые люди, да что ж это такое творится в тихом городе Марьинске?

Между тем они приехали. Пал Палыч вырулил на обочину дороги, остановил машину.

Стало тихо. Вокруг не было ни души, только бегала около колышка привязанная брезентовой веревкой коза. Деревню Оладушкино и во времена совхозного процветания трудно было назвать преуспевающей, так себе деревенька, два десятка некрашеных домиков, притулившихся вдоль уходящей за горизонт трассы. Теперь она окончательно захирела. Дачники из больших городов сюда еще не добрались – далеко. Половина домов стояли пустые, с забитыми крест-накрест окнами. Окна брошенных домов смотрели на новенькую блестящую «пятерку» с тоскливой и жалобной безнадежностью. Жилые дома еще бодрились, но тоже скорее делали вид.

Дожидаясь назначенных пятнадцати ноль-ноль, Пал Палыч еще посидел за рулем, покурил. Остапченко все так же изображал изваяние. Куда они приехали, зачем, даже не поинтересовался. Обдумывал свой навозный вопрос, не иначе. Пал Палыч всегда с некоторой опаской относился к собакам и сумасшедшим. Не знаешь, когда укусят.

Когда минутная стрелка начала подходить к пятнадцати, Пал Палыч вышел из машины. Вытащил из кармана тяжелую кнопку. Подержал в руках. Положил на землю. Наконец, нажал.

Ничего не случилось. А чего он ждал? Нет, ждал чего-то, чего-нибудь этакого, надеялся, наверное. Но ничего не случилось. Только коза на веревочке остановилась и внимательно посмотрела на коробочку с кнопкой.

На коробочку? А не было никакой коробочки. Исчезла. Была, и нет. Только синеватый дымок поднялся кверху. Пал Палыч сам не заметил, как это случилось. Моргнул, может быть.

Удивительно. Или не удивительно? Он, Пал Палыч, уже перестал чему-либо удивляться. Надоело.

– Ты чего не заезжаешь? Мне люди сказали, что ты приехал, я ворота открыл. Жду, жду, а ты все не заезжаешь. Машина, что ли, сломалась?

Это кум Евгений подошел. И незаметно так. Какие люди ему сказали, ни души кругом, одна коза. Тоже удивительно, машинально отметил Пал Палыч.

– Зажигание поправлял, – соврал он.

– Новая же машина.

– Я только поправлял.

– Ладно, заезжаешь, что ли? Давненько тебя здесь не было, – хмуро сказал кум Евгений. Он всегда казался хмурым и недовольным. Даже когда выпрыгивал из раскаленной бани в манящий снежный сугроб.

Раньше он работал агрономом в совхозе, потом фермерствовал, но недолго, одолели поборами. Сейчас выращивал на своем приусадебном участке всякую пушную живность и шил зимние шапки. Вся деревня завидовала его богатству и хозяйственной смекалке. Пару раз его пытались поджечь, но особо не досаждали.

Минут через десять оживившиеся кумовья и молчаливый Остапченко уже сидели за столом на террасе добротного дома Евгения. Тот, довольно причмокивая губами и тоскуя лицом, угощал гостей самогоном и домашними яблочками. Психиатр опять всех удивил.

– Я не пью, – твердо сказал он, когда наливали по первой.

– А кто тут пьет? – обиделся кум Евгений. – Никто не пьет, только за встречу наливаем, кум вот приехал, в кои-то веки.

Настаивать, впрочем, не стал. Была бы честь, когда она есть, рассудил он вслух. Остапченко сам сломался на третьем тосте, хватил самогонки, порозовел, потом раскраснелся. Начал общаться.

– Из праха человек вышел и в говно же уйдет. Не к столу будет сказано, – сообщил он присутствующим своим обычным неразборчиво-булькающим голосом.

Определенно, навозная тема не оставляла его в покое. Может, все-таки спятил психиатр, думал Пал Палыч, жуя сочное яблоко.

– Все может быть, – коротко сказал Евгений. Он не любил разговоров на отвлеченные темы. Он был человеком конкретным.

– А я за грибами ходил. Первый раз в жизни. Собрался вот с утра, корзинку взял у соседа и пошел, – еще через несколько минут рассказал Остапченко.

Кумовья напряженно вслушивались.

– Хорошо в лесу. Тихо, – продолжал психиатр. – Деревья стоят. Разные такие деревья. Травки тоже разные. Букашки летают.

– А на деревьях листья зеленые есть, – подсказал Пал Палыч.

Определенно, шибанутый народ эти психиатры, просто в больнице это не так заметно, еще раз подумал он.

– Нет. То есть да. То есть листья, конечно, есть. Но я не о том. Очень мне в лесу понравилось. Деревья так неторопливо шумят, как будто переговариваются. Теперь я часто буду за грибами ходить. Кстати, можем грибов пожарить. На закуску.

Кум Евгений посмотрел на корзину с мухоморами.

– Пожалуй, не стоит, – совершенно серьезно ответил он.

Чувства юмора у него вообще не было.

– Ладно, одна пошла, другую позвала, – привычно сказал кум Евгений, разливая по новой.

Чокнулись, выпили, зажевали яблоками и салом с хлебом. Пал Палыч тоже теперь замолчал. Потому что распирало его, невмоготу было терпеть тайну. Тайну? А его, между прочим, никто не просил хранить секреты.

– Сидишь тут у себя, как барсук в норе, шапки шьешь, – сообщил он Евгению. – А в Марьинске инопланетяне высадились.

– Неужели?

Тот, похоже, даже не удивился.

– Точно говорю, – подтвердил Пал Палыч.

– И много? – деловито спросил он.

– Двое – точно. А может, и еще больше.

– Какие суки. – Евгений покрутил головой. – Ты закусывай, Пал Палыч, закусывай, не стесняйся.

– И сказал Он: ибо суть человеческая, в испорожнении сущего, – встрял вдруг в разговор Остапченко, грозя кому-то пальцем.

Кумовья на него покосились.

– Ага, – подтвердил Евгений. – Так ты закусывай, Пал Палыч, закусывай.

Кум упорно пододвигал к Пал Палычу тарелку с крупно нарезанным салом. Не верил, конечно. Это Пал Палыч уже понял.

– Да ты не понимаешь. – Он попробовал зайти с другой стороны. – Я с ними – как с тобой, за одним столом, вот так сидели.

– А что делали?

– Водку пили. И чай тоже, – сознался Пал Палыч.

Кум опять не стал спорить.

– Ну, это ясно, – согласился он. – Водка и чай – самый инопланетный харч. В космосе магазинов нет, хоть здесь оттянуться им, бедолагам. Да закусывай ты, закусывай. Я сейчас яичню сварганю…

– Навоз есть продукт жизнедеятельности всей страны, – рассказал Остапченко.

Кум внимательно посмотрел на него.

– А он их тоже видел? – спросил Евгений.

– Кого? – не понял Пал Палыч.

– Да инопланетян же. Вы, мужики, мне честно скажите, который день пьете?

Нет, не поверил. Сначала Пал Палыч даже на него обиделся. Потом помирились. Скептик, что с него взять.

И только поздно вечером, когда Остапченко уснул прямо на столе, а кум Евгений прикорнул рядышком, на диванчике, Пал Палыча наконец осенило. Точнее, сначала он вышел из нужника во дворе, держась одной рукой за штаны, а второй, для устойчивости, за ручку двери. Потом его как-то особенно лихо мотнуло, закружило, не удержался он на двух ногах и одной руке, протаранил спиною поленницу. Потом его от поленницы потащило вбок, перекинуло через козлы для пилки дров и приземлило в лопухах у забора. Здесь, лежа на спине и глядя ввысь, в бездонное звездное небо, где монументально нависли над ним его собственные штиблеты, Пал Палыч наконец отчетливо понял, что он хочет спросить у инопланетян.

Даже обидно стало. До слез. Сколько лет он этого ждал, не надеялся, но все равно ждал. А теперь, в разгар событий, ночует в лопухах у забора кума Евгения.

Разобиженный на весь белый свет, он уснул.

– Ох, надоел мне этот Демон, – в очередной раз сказал Добрыня.

– Твой земляк, между прочим, – вставил Алеша.

– Здесь говорят: в семье не без урода.

– Ты кого имеешь в виду? – невинно спросил Попов.

Добрыня покосился на него, но ничего не ответил. Словесные пикировки никогда не были его сильной стороной.

Как три богатыря в старину, мы в город въезжать, конечно, не стали. Обошлись более современными транспортными средствами. Я совершенно не против выглядеть идиотом, если того требуют обстоятельства, но если не требуют, большого удовольствия в такой позиции не нахожу.

Довольно долго мы занимались рутинной работой. Находили и дезактивировали биороботов. А те, соответственно, визжали, пищали и сопротивлялись. Чисто техническая работа, ничего интересного.

На войне как на войне. Не помню, откуда я подхватил эту поговорку, но, по-моему, она была местная. По крайней мере ни Алеша, ни Добрыня ее раньше не слышали. Им она тоже понравилась.

Теперь, как положено на войне, мы находились на наблюдательном пункте. Следили, как несет караульную службу Упырь В. Скверно он ее нес. Сидел, газетки почитывал. И оплевал все вокруг.

Скоро спать расположится, даю голову на отсечение.

Найти базовый лагерь Асмагила труда не составило. Зная его нездоровую тягу к загробной романтике, мы выяснили, где тут старое кладбище с нехорошей славой.

Все правильно, вот он Упырь В, сидит в дозоре на краю кладбища. Бдит.

Мы тоже бдели. Засели в зарослях орехового кустарника с подветренной стороны. По очереди любовались на Упыря В в полевой бинокль. Алеша Попов нацелился было собирать орехи, но, ввиду явной демаскировки, был в два голоса выруган. Мы с Добрыней поставили ему на вид. Потом переменили на выговор с занесением. Потом усилили занесение строгим предупреждением. Подумали, отменили многослойный выговор и присудили ему одно общее пятно позора. Долго спорили, является ли общее пятно позора бюрократическим термином, или это, скорее, социально-нравственное клеймо. Под гнетом общественного порицания Алеша истово каялся и клятвенно бил себя в широкую грудь.

Потом это развлечение тоже надоело.

– Паисий, а куда ты Пал Палыча отослал? – спросил меня Алеша.

– Кнопку нажать.

– Какую кнопку?

– Одноразовую. ПОС-7. Пульт одноразовый самоликвидирующийся.

– А пульт к чему подсоединен?

– Ни к чему. Надо же мне было удалить его с места событий. Любопытный он очень. Еще подвернется под руку Асмагиловой банде, поломают его.

– И далеко отослал? – снова спросил Алеша, откровенно сочувствуя Пал Палычу.

– Нет, не очень. За пятьдесят километров.

– Далеко.

– Он же на машине. Кроме того, у него там кум живет, заодно и повидаются. Найдут чем развлечься.

– Понятно, – сказал Алеша. – Развлечение здесь традиционное. Ох и много же они все пьют.

– Много, – подтвердил я. – С другой стороны, а что еще делать в провинциальном городе, на слаборазвитой планете, на окраине Галактики?

– Тоже правильно, – согласился Алеша.

Добрыня в наш разговор не вмешивался. Смотрел в бинокль.

– Упырь В засыпает, – сказал он вдруг.

– Точно?

– Носом уже клюет. Сейчас заснет.

– Значит, – сказал я, – диспозиция такова…

Смеркалось. На кладбище было тихо. На кладбищах всегда почему-то тихо, а здесь было особенно тихо. Кладбище было старое, заброшенное, со стойкой нехорошей славой.

Упырь В сидел на могиле, привалившись спиной к приржавевшему металлическому кресту, и читал газету. То, что он читал, ему не слишком нравилось. Точнее, совсем не нравилось. Жуть какая-то. Убили, зарезали, ограбили, расчленили. От возмущения он в очередной раз сплюнул.

Сумасшедший народ. Как они здесь живут? Лихая попалась планетка. Второй раз он на этой планете, и второй раз им не везет. Заметут их здесь, как пить дать заметут. Эти, из СБК. Служба безопасности Космоса, если расшифровать. Дергать надо отсюда, вот что. Ноги делать. Пропади она пропадом, Земля эта. Асмагил говорит, нельзя, на орбите перехватят. Может, перехватят. А может, и нет. Все-таки шанс.

Упырь В никогда толком не мог понять человеческие расы. Беспокойные они все какие-то. Бурлят, шумят, друг на дружку лезут, каждый старается занять место повыше. Никакой структурности общества. Вот у них, упырей, каждый четко знает свое место, данное ему от природы. Кто же спорит с природой? Если он, например, из Благородного клана упырей «В», третий на левой седьмой ветке от главного ствола, то каким бы образом он мог попасть, скажем, в Великий клан упырей «А»? Ну да, выгнали его. Осудили. Но его место все равно осталось незанятым. Потому что это его место. Очень важно знать, где твое место в этом мире. Как можно жить без этого?

Упырь В сам не заметил, как задремал.

Он проснулся внезапно. Словно его толкнули. А может, правда толкнули? Он вскочил на ноги.

На кладбище было все так же тихо. Вокруг ни души. Только огляну вшись назад, Упырь В понял, что его разбудило. Сердце сжалось и рухнуло в пятки. Все, замели, обреченно подумал он.

Силовое поле ловушки опустилось на него медленно и неотвратимо. Уши, как ватой, заложило вакуумом.

Ему хотелось забиться в истерике, кричать, рвать, кусаться, вцепиться в кого-нибудь зубами, в конце концов. Но он не мог. Не мог даже пошевелиться. Не мог открыть рот. Только гнулся все ниже и ниже. Врастал в землю.

Это было что-то новенькое. Вечно у этих, из службы «К», какая-то новая техника, отметил он краем сознания. А тут живешь как свинья, как свинья и подохнешь.

Потом могучая сила подняла его в воздух.