Марьинская Аномалия

Глава 5

Второй день у бабы Гаши не было времени ни прилечь, ни присесть. Да какой уж тут отдых, поесть было некогда, чаю раза два попили с куском хлеба, вот и вся еда. Второй день баба Гаша хлопотала, как мышь в амбаре.

Нет, странные события в родном Марьинске не застали ее врасплох. Она точно знала, какие продукты ей надо запасать в первую очередь, какие – во вторую, а что может подождать хотя бы до послезавтра.

Баба Гаша до сих пор помнила, как начиналась война с германцем. А дома – две коробки спичек и полпачки соли. Не как у людей. Те, которые посмекалистей, почти всю войну прожили на подкожных запасах, успели вовремя. А вот они бедовали, конечно. И при Хрущеве Никите Сергеевиче, когда стоимость денег в десять раз уменьшили, кто оказался в выигрыше? Правильно, у кого мелочи было много, копеечки – они копеечками и остались, только стоить стали в десять раз дороже. Один мужик, сама слышала, на эти подорожавшие копеечки себе машину купил. Вот так-то умные люди живут. Запас карман не тянет, люди знают.

Конечно, она тоже не сразу сообразила, что к чему. Когда соседский Димыч рассказал ей, как над его огородом полчаса кружилась Баба-Яга в ступе, она было не поверила. Решила, целится беспутный Димыч на ее самогонку, опять в долг небось, никак не наопохмеляется. Потом Ильинична рассказала, что видела на городской площади натурального трехголового змея. Рассказывала, огнем клокочет, хвостом острым по земле стучит и лапой когтистой по асфальту цок, цок, цок. Как петух перед курами, честное слово. Умереть от страха, не встать.

Тут баба Гаша засомневалась. Ильинична, конечно, баба тверезая, так ведь и на старуху найдется шкалик, как говаривал в таких случаях покойный муж Василий. А потом уж она и сама чуть не родила с перепугу. Когда увидела на собственном заборе мерзкую вертлявую тварь с рогами, зубами и вроде даже с хвостом. Вся зеленая, тиной пахнет, глазищами бесстыжими хлопает. Ну, чисто кикимора болотная. Тварь покривлялась, проскакала по острым штакетинам, швырнула в нее зеленым помидором и обругала матерно.

Дальше начались вообще несуразности. Нечистая сила, иначе не назовешь, расплодилась в городе, как грибы-поганки после дождя. Участковый Синеглазов рассказывал, как они всей милицией ловили по городу черного человека, стреляли в него, палили, а тот только зубы скалил. Издевался над органами, выходит дело. А еще, рассказывали, повадилась ездить по Бродвею черная «Волга». Проедет этак, за угол завернет и исчезнет. И, глядишь, опять едет. Так и ездит. А на мебельном, рассказывали, в цехах появился живой пень. По цехам ходит, всех сучьми хлещет и гукает. Все мужики от страха побросали работу, гужуются и наливают друг другу на последние рубли. Хоть молись, хоть плачь, а хоть просто так помирай.

Чудны дела твои, Господи, привычно заключила для себя баба Гаша.

Впрочем, особенно раздумывать было некогда. Пока суть да дело, пока что-то происходит, непонятно что, она взялась за покупки. Гречу, слава Богу, купила без очереди. Три раза бегала от дома до магазина, мало что руки не оборвались. С пшеном ей тоже повезло. В магазинах, в «Девятке», «Тринадцатом» и «Фруктовом раю», уже начал собираться народ, но она сообразила вовремя, отоварилась пшеном, рисом и спичками в палатке у армян. В хозмаге на всякий случай прихватила четырехведерную бутыль керосина. Натерпелась, пока донесла, три раза чуть не выронила по дороге.

За солью, правда, пришлось выстоять две большие очереди. Народ мало-помалу начал соображать, выметали с прилавков все, вплоть до залежалой морской капусты.

Страшно было в очередях, нехорошо и муторно. И никто, главное, не понимает, что происходит. Кто говорит, кино снимают, кто – учения у военных, а отец Никодим, рассказывали, сразу все понял. Конец света, мол, наступает, и точка. Грядет зверь силы немереной и лютости неописуемой. От его речей, рассказывали, многие уже впали в буйство.

Словом, доигрались дерьмократы, попили из народа кровушки. Ответ идет. От нечистой совести, говорили, мэр Кораблин, например, даже преставился.

К исходу второго суматошного дня баба Гаша почувствовала, что рук-ног больше поднять не может. На душе у нее стало вдруг спокойно. Что бы ни случилось дальше, хоть смена власти, хоть потоп, хоть конец света, она готова. Одной гречневой крупы килограмм тридцать с лишком. И это не считая риса, пшена, манки, крупы перловой и ячневой. Соль, спички, сахар – всего запасти успела. Картоха в погребе еще прошлогоднего урожая, соленья-варенья всякие. Ладно, проживем как-нибудь, успокаивала себя баба Гаша, всю жизнь как-нибудь жили, и теперь проживем. Мы – люди маленькие.

Теперь бы в церковь пора, грехи отмаливать, соображала она. Но сил уже не оставалось.

Первый час они ехали весело. Оперативная черная «Волга» мощно пела форсированным движком, наматывая на колеса километры не самого плохого шоссе. Бесконечный лес вдоль дороги шумел и пах хвоей и прелью. Глупые мухи размазывались кляксами по ветровому стеклу.

Референт генерала, подполковник Черный, сидел на переднем сиденье рядом с рулившим Трошкиным. Сам генерал-майор Кабзюк расположился на заднем сиденье рядом со старшим лейтенантом Юрьевой. Беседуя о том о сем, он по-отечески наклонялся к ней, поощрительно похлопывая ее по упругой ляжке.

В дороге подполковник Черный рассказал свежий анекдот про ментов-гаишников. Генерал Кабзюк тоже не остался в долгу, припомнил про смежников еще два смешных анекдота.

– Сколько тут до Марьинска? – спросил генерал, когда они ехали уже второй час.

– Километров шестьдесят, – немедленно отозвался Трошкин.

– Осталось?

– Нет, всего, – немного растерянно ответил майор.

Подполковник Черный значительно хмыкнул.

– Не километров шестьдесят, а шестьдесят километров, – сказал генерал. – Или шестьдесят три, или шестьдесят пять. Чекист, майор, должен быть точным, как арифмометр. Точности и аккуратности – вот чего сейчас не хватает в нашей державе.

– Слушаюсь, товарищ генерал.

– Это не выговор, – демократично сказал Кабзюк. – Просто замечание.

– Слушаюсь, – повторил Трошкин, поддавая газу.

Все замолчали. «Волга» отмахала еще километров сто.

– Километров шестьдесят ты, майор, имеешь в виду, с гаком? – ехидно спросил генерал.

Подполковник Черный, который даже с переднего сиденья ухитрялся подносить генералу огонь для прикуривания, конечно, столичная школа, немедленно его поддержал:

– А в гаке еще верст тридцать, так, майор?

– Слушаюсь, товарищ полковник, – совсем невпопад ответил Трошкин.

Он сжимал руль, краснел и потел. Дорогу от секретного аэродрома до города он знал как свои пять пальцев. Обычно проезжал ее за полчаса. Да и дорога-то одна, даже развилок никаких по пути нет.

Они ехали еще часа два. Бензин уже откровенно кончался. Благо, подвернулась бензоколонка. Даже не спросив разрешения у старших по званию, Трошкин нервно подрулил к ней. Улыбчивый хозяин-кавказец сам вставил шланг в бензобак. Пошутил по поводу того, что сейчас все, понимаешь, торопятся, торопятся, а куда, зачем, непонятно.

– Заблудился, Трошкин, так и говори, – сказал генерал, когда машина снова выехала на шоссе. – Чекист, твою мать…

– Одна дорога. И развилок никаких нет. Да и откуда им взяться, развилкам? – оправдывался он, сам понимая, что выглядит все это неубедительно.

Часа через два руководству окончательно надоело ехать. Благо, старший лейтенант Аня, защищая своего непосредственного руководителя, подтвердила, что дорога одна, а развилок действительно никаких. Это немного успокоило генерала, уже по-фронтовому не стеснявшегося в выражениях, а вместе с ним и подполковника. Аня генералу откровенно нравилась.

Еще через час они снова приехали к бензоколонке улыбчивого кавказца.

– Зачастили вы к нам, – сказал тот.

Трошкину очень захотелось достать табельное оружие и пристрелить гада прямо на месте. Понаехали тут.

А тут еще бродяга какой-то подвернулся под руку. Прицепился, дыша перегаром. Как, мол, пройти в Америку? Вот ведь народ, и пьют без меры, и живут без ума.

От всей души Трошкин послал его куда подальше, выплескивая всю накопившуюся злость.

Высшие чины в салоне хранили каменное молчание.

Потом они, по приказу генерала, повернули назад. Еще пару раз заправились у кавказца, который теперь приветствовал их как родных, обещая в следующий приезд шашлык-машлык, сациви-мациви для дорогих гостей.

Ближе к вечеру, когда солнце уже заметно клонилось к закату, чекисты заметили на обочине дороги одиноко бредущего деда.

Генерал Кабзюк лично вышел к нему спросить дорогу. Если бы Трошкин не знал о его легендарной выдержке и хладнокровии бывшего диверсанта, он мог бы поклясться, что генерал вернулся в машину растерянный.

– Километров двадцать до города, – рассказал генерал. – Дед говорит, тут одна дорога, не ошибетесь. Только, говорит, доедете, не доедете, кто знает. Как захочу, так и будет. Совсем из ума выжил старый. Пути, говорит, неисповедимы. А на лице плесень натуральная. Странный дед.

Машина опять тронулась, набирая скорость.

– Странный дед, – задумчиво повторил генерал через некоторое время. – Лицо неприятное. Говорит, что его зовут Морок. Странное имя. Трошкин, что у тебя тут происходит?

– Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант, – немедленно отозвался тот.

Кабзюк махнул рукой и сплюнул прямо себе под ноги.

Заночевали они на обочине шоссе.

Лежа на спине у костра и безжалостно давя комаров, майор Трошкин смотрел в спокойное, бездонное небо, усыпанное звездными искрами, и с отчаянием думал, что все суета сует. Звезды, звездочки, погоны, нашивки… Томление духа и всяческая суета.

За долгую карьеру русского бомжа Пол Джейсон первый раз сидел с таким откровенным комфортом. Камера у него теперь была одноместная, тумбочка, умывальник, чистая параша в углу почти не воняет. Кровать с одеялом, свежими, хрустящими простынями и подушкой, вообще с ума сойти – настоящей подушкой, затянутой в чистую наволочку с серым, размытым стирками штампом «Марьинское РУВД». Словом, как у людей все. Сиди и радуйся.

Понятно, он теперь политический, фигура важная. Сам милицейский майор Тарасов выдал ему из личных запасов бутылку водки, банку шпрот и пачку сигарет «Гвардейские». Консервный нож, правда, не дал, не положено заключенному, но Петрович и без него обошелся. Сточил о кирпичную стену край банки и открыл ее, родимую, двумя пальцами. Решил запомнить этот случай, пригодится как пример из личной практики для будущей преподавательской работы в разведшколе ЦРУ.

Джейсон, разлегшись на чистой постели в тепле и сухости, пил водку, закусывал шпротами, закуривал гвардейскими сигаретами и чувствовал, что жизнь улыбается.

Водка убывала, но понемногу, душевно, бутылка казалась бесконечной, как жизнь. Потом он, видимо, отрубился. Потому что когда проснулся, бутылка была пуста, шпроты съедены, а в горле была привычная похмельная засуха. Голова гудела отчаянным, безнадежным набатом. Бывший Петрович закурил оставшуюся гвардейскую сигарету, но горький дым только оцарапал и без того воспаленное горло. Нет, жизнь больше не улыбалась ему, наоборот, злорадно скалилась. Джейсон решил, что для начала нужно попить, а еще лучше – выпить. В конце концов, он не просто так, а политический, должны уважать, просто обязаны.

Сначала он стучал в дверь камеры сдержанно, соблюдал свой серьезный политический статус. Потом барабанил руками и ногами. Через полчаса устал и пересох окончательно, как кактус в мексиканской пустыне. Менты так и не появлялись на стук. Это было тем более странно. За свою долгую карьеру в России бывший Петрович сидел не раз и накрепко усвоил, что, по мнению конвойных ментов, нет хуже провинности для зека, чем долбиться в запертую дверь камеры. За это раз-два по роже не отделаешься, крякнуть не успеешь, опустят почки дубинками. Не уважают, значит.

А может, это ФСБ мутит? Выпить дали, а похмелиться – извини-подвинься, свирепел Джейсон.

Пытка у них такая. Звери они. Как были волки позорные, сталинские соколы, бериевские палачи – так и остались. Нет на них никакой международно-правовой управы, не было и не будет. Ничего, вот наши придут…

Еще через час он понял, что ему надо делать. Сами довели. В телогрейке у Джейсона, под воротником, всегда был зашит стальной штырь, вещь полезная в шпионском хозяйстве. Им он быстро открыл замок и потихоньку, по миллиметру, сдвинул засов на двери. Выбрался из камеры бесшумно.

В коридорах УВД было на редкость пустынно. То есть вообще никого. В кабинетах, кстати, тоже. Что за черт полосатый? Впрочем, долго раздумывать было некогда.

Наблюдательный Джейсон запомнил кабинет и тумбочку, откуда Тарасов доставал ему водку. Там, как он предполагал, оказался еще запас, две бутылки. Одну он взял, вторую оставил, не зверь все-таки, не в сталинских застенках воспитывался. Тут же, в кармане висевшего на вешалке кителя, нашел 147 рублей и пистолет Макарова в наплечной кобуре. Потом приложился к водке, запивая ее теплой вонючей водой из графина. Наскоро перекурил поправку.

В голове отпустило и прояснилось. Он уже знал, что будет делать. Как призрак ночи. Как ниндзя. Неуловимый, безжалостный и беспощадный.

Стремительным рывком преодолев крыльцо и двор УВД, он так никого и не встретил. Но это его больше не удивляло. Даже когда услышал в отдалении частую и беспорядочную пальбу, он тоже не удивился. Все понятно. Все так и должно быть. Наши идут, наступают, фак ю, непобедимые рейнджеры, гордо думал Джейсон, пробираясь по безлюдным городским улочкам. То-то все попрятались. Он на ходу прихлебывал из бутылки и радовался. Слезы счастья сами собой текли по небритым щекам. Он дождался.

На окраине города Джейсон купил пива и еще одну водку. Почему-то все киоски и магазинчики по пути не работали, только один был открыт. Продавщица, подавая пластиковый баллон, посмотрела на него диким взглядом. Губы у нее дрожали. Джейсон, как мог, попытался ей объяснить, что американская демократия – это гут, парламент из вери вел, вива ля либерти, цурюк, цурюк бир, фак ю. Продавщица с треском захлопнула перед его носом окошко киоска. Патриотка, наверное.

Тоже можно понять. Он и сам патриот. Он за свою страну любому горло перегрызет, он такой. Джейеон чувствовал, что на старые дрожжи его уже хорошо ведет. Но за победу – святое дело!

«Этот День Победы порохом пропах», – напевал он вражью, но душевную песню, выбираясь из города по задворкам огородов.

На опушке подступающего к Марьинску леса Джейоон устроил себе временный КП и выпил пива. Хотел чуть-чуть, но двухлитровый баллон ушел как-то незаметно. Хорошо, что водка еще оставалась.

Что было дальше, он не очень отчетливо помнит. Замкнуло его. Бывает. Помнит только, что он все шел и шел, а рейнджеры все не появлялись и не появлялись. В памяти еще осталась бензоколонка, где какие-то люди заправляли черную «Волгу». Он спросил одного, в США, мол, в какую сторону идти, а тот его послал по матушке. Патриоты, фак их в бога душу…

Пол Джейсон протрезвел внезапно, рывком. Обнаружил себя бредущим по обочине какого-то загородного шоссе. В кармане он выявил бутылку водки, пистолет Макарова и немного денег. Тут же глотнул и приободрился.

Вдоль дороги стояли обычные российские леса. Было пустынно и тихо. Только навстречу ему шел какой-то замшелый дед, бодро постукивая посохом, не очищенным от березовой коры.

– Здорово, дедуня, – окликнул его бывший Петрович.

Дед остановился, перевел дух и внимательно посмотрел на него. Совсем старый дед, на лице как будто плесень зеленая. Бывает же. А глаза молодые, ехидные такие глазки.

– Здорово, коли не шутишь, – отозвался дед. – Здорово, американский разведчик, – сказал дед.

Джейсон удивился, но не слишком: слухи в Марьинске всегда расходились быстро.

– Наши далеко? – по-деловому спросил его Джейсон.

– Ваши-то? – удивился дед. – Далеко, милый, ох как далеко. За морем-окияном аж.

– А я где?

– Так ить на шоссейке, – подсказал дед. – Верстах в десяти от Марьинска.

Джейсон немного подумал. Вернее, просто помолчал для приличия, потому что ни одна конструктивная мысль, кроме того, что неплохо бы выпить водки, в голову не приходила.

– Выпить хочешь, дедушка? – спросил он.

– Выпить-то? Выпить кто же не хочет? Это я завсегда с моим удовольствием, – оживился дед, демонстрируя в улыбке желтые и крупные, как у лошади, зубы. Зеленая плесень у него на лице словно бы ожила и задвигалась.

Они выпили по нескольку глотков, передавая друг другу бутылку. Закурили, как полагается.

– Вот ты, милый, шпион правильный, – сказал вдруг дед. – С уважением, значит, к старому. Водки дал, хотя самому всегда мало. Пожалуй, пущу я тебя. Иди себе.

– Это как? – не понял Джейсон.

– А вот так. Морок меня зовут, дед Морок, слышал, нет?

Разведчик отрицательно помотал головой.

– Да где тебе, – дед не обиделся, – у вас на Оклахомщине про таких и не слышали. Здесь теперь тоже не знают, забыли. А я уже восемьсот годов вожу людишек вокруг да около себя. Морок я, морочу, значит, головы, завожу живые души в леса-болота. И татарву водил, и ляхов водил, и германцев, кого не водил только. Энти вот, на черной «Волге», тоже думают, что приедут. Шасть-шасть теперь туда-сюда. Нет бы выйти из машины, поклониться старому, рюмочку поднести, хлеб-соль на закусить, глядишь, и проехали бы…

Дед мелко захихикал, затрясся весь.

Надо же, как у него башню-то снесло с десятка глотков, удивился Джейсон. Татары, ляхи, восемьсот лет трудового стажа, черная «Волга» какая-то. Определенно, водку паленую подсунули.

– А куда мне идти, дедушка Морок? – осторожно, как у сумасшедшего, спросил он.

– Ты бы, милый, через лесок, вон туда, – показал посохом дед. – Там верстах в пяти железная дорога. Дальше знаешь как.

Джейсон действительно знал, как дальше. Было у него законспирированное окно на литовской границе. Только откуда об этом знает замшелый сумасшедший дед? Может, тоже наш? Только прикидывается. Впрочем, думать еще и об этом с похмелья сил не было.

– Ну, бывай здоров, дедуля, спасибо тебе.

– И тебе не хворать, американский разведчик.

А может, и не наш, соображал Джейсон, углубляясь в лес и ориентируясь на звук локомотивного гудка. Может, из английской резидентуры. Союзник, значит, по НАТО.

Остатки водки в бутылке согрели его и ободрили.

Больше в Марьинске про него не слышали.

До Марьинска запыленная «Волга» ФСБ добралась только на исходе третьего дня пути, когда все события в городе уже закончились.

За долгую дорогу Аня пришла к выводу о русском подобии Бермудского треугольника. Не зря же говорят – марьинская аномалия. Трошкин отстаивал идею искривления пространства, а полковник, блистая физическими формулами, рассказал о наложении временных измерений. Оказалось, в далеком прошлом он учился на физика-теоретика. Генерал Кабзюк свое мнение не высказывал. Но было видно, что ему тоже есть что сказать.

– Много я в свое время народу положил в землю, ох много, – пару раз повторил он глухо, словно бы для себя.

Когда впереди вдруг показались низкие, покосившиеся домишки окраины города, опытный чекист майор Трошкин готов был упасть головой на руль и зарыдать от счастья. Младшая по званию Аня, девчонка совсем, не смогла сдержать радостных возгласов. У генерала и полковника был такой вид, будто бы они готовы к ней присоединиться, несмотря на весь прошлый опыт оперативной работы.

Потом выяснилось, что матерый шпион Петрович уже сбежал от обалдевшей местной милиции. Те отговаривались от московского начальства каким-то вздором о кикиморах, змей-горынычах и черных до неприличия людях. Столичное начальство, к удивлению самих милиционеров, слушало всех внимательно и даже не перебивало.

Вечером, умываясь перед сном, майор Трошкин обнаружил у себя в шевелюре первые седые волосы. Но, как оказалось, главные неприятности для него только начинались.

Потом, когда прошло уже много времени, Трошкин часто вспоминал свою злополучную встречу на бензоколонке с бомжом-разведчиком, которого он не только отпустил своими руками, но и откровенно послал куда подальше. Глядя из окна нового кабинета на неприветливые, но не лишенные своеобразной суровой красоты берега моря Лаптевых, век бы их не видеть, капитан, бывший майор, часто застывал над служебными документами и протяжно вздыхал. Составляя очередную справку о политических настроениях среди оленеводов Крайнего Севера, Трошкин сызнова переживал, как отпустил врага Родины своими руками, подвело, обмануло его чутье чекиста. И как генерал Кабзюк потом не стал по этому поводу выбирать выражения, а воспользовался своими обычными, проверенными в боях. А сам, между прочим, в это время в сидел в салоне и даже не трепыхнулся. Нашли, словом, крайнего. Именно тогда в его документы просачивались специфические выражения поднадзорных оленеводов, вроде «мало-мало», «совсем беда, однако» или «бачка, водка давай». За что ему регулярно выговаривали из областного управления.