Unknown

– Отменить немедленно заказ на фламандские гобелены для восточного крыла! – бросил он вошедшему секретарю, стараясь скрыть дрожь в голосе. – И передай повару: прием в среду будет... скромным. Крайне скромным. Хлеб, сыр, одно мясное блюдо. И никакого альзасского!

В тот же день, выходя из наемной кареты у неприметного здания цеха красильщиков - одна из его "тихих" инвестиций, майордом Вергель замер. В толпе грузчиков он узнал лицо. Йост. Муж Марты, той самой молодой горничной из Западного крыла, чьи "утешения" стали для него опасной привычкой. Йост не бросился вперед, не заорал о бесчестии. Он просто стоял, опираясь на тяжелый дубовый посох – тот самый, что мешал краску в чанах. Его взгляд, тяжелый, как свинец, и немой, как могильная плита, встретился со взглядом Вергеля. Ни угрозы, ни слова. Только холодное, всепонимающее знание. И посох в его мозолистой руке лежал не как опора, а как орудие... ожидающее применения. Вергель поспешно отвернулся, почувствовав, как колени предательски подкосились, а спину пробрал ледяной пот. Вечером, дрожащей рукой, он нацарапал записку Марте: "Встречи невозможны. Крайне опасно. Для нас обоих." Его постыдное утешение внезапно перестало стоить риска.

На следующем заседании ратуши, после обсуждения скучных налогов, бургомистр Кримль непринужденно потягивал вино с бароном фон Рейсдорфом.

– Слышал, наш будущий маркграф, как приедет, порты да таможню в кулак возьмет, – небрежно бросил Кримль. – Говорят, списки уже готовы... контрабандистов да тех, кто с ними в смутное время после войны слишком уж дружил. Санкции – люто! Вплоть до запрета на вывоз товаров для неблагонадежных фамилий. Жаль, иные наши уважаемые бароны с южных угодий так хорошо поднялись на поставках той келленской меди... – Кримль вздохнул с показным сожалением. – Надеюсь, успеют доказать лояльность теперешней маркграфине до его приезда. Слыхал, герцог мнением ее очень дорожит. Особенно насчет... местной благонадежности.

Через два дня барон Рейсдорф, чьи кораблики действительно таскали келленскую медь под носом у таможни, неожиданно отказался подписать новую петицию Брудервальда о "неотложности ландтага". Его примеру последовали еще двое. Их отсутствие на совещании сторонников канцлера стало зияющей прорехой.

Он знал, что Брудервальд почувствовал ветер перемен. Канцлер пытался собрать оставшихся сторонников, его речи о "независимости Винцлау" звучали громче, но с оттенком отчаяния. Его коалиция таяла на глазах, подточенная страхом и расчетом. Оставалось дожать.

– Кримль, – обратился Волков к бургомистру на следующей встрече, – распусти слух среди цеховых старшин. Скажи, что Вергель, спасая свою шкуру, готов сдать Брудервальда герцогскому правосудию как главного зачинщика смуты. Что у него есть компромат. Пусть это "случайно" услышат люди Амциллера.

– Амциллера? – уточнил Кримль.

– Амциллера, – подтвердил Волков, – передай через его испуганного секретаря, что его компаньоны уже ищут козла отпущения. Что единственный шанс сохранить хоть что-то – это первым пойти на сделку с маркграфиней. Тихая отставка в обмен на забвение прошлого и сохранение... скажем, трети нажитого. Подчеркни: "треть". Это звучит конкретно и достижимо.

Петля сжималась. Страх порождал недоверие, недоверие – разобщенность. И на этом рушащемся фундаменте триумвирата Оливия и Волков начинали возводить новую власть. Один точный удар страхом стоил десятка открытых угроз.

Удар по Слабым Звеньям

В строгом кабинете, больше похожем на штаб, Волков выслушивал доклады.

– Амциллер затянул пояс до костей, – доложил майор Дорфус, ответственный за разведку. – Отменил все заказы, тише мыши. Продает серебро через подставных. Только глаза бегают.

– Вергель, – добавил фон Готт, оруженосец Волкова, – под веник забился, как та мышь. Не только от баб отстал – своих людей строем водит, боится щелчка по носу. Спесь сдуло. Трясется.

– Рейсдорф с компанией избегают Брудервальда как чумы, – подытожил капитан Мильке. – Бормочут про "риски" да "недальновидность". К маркграфине на поклон просятся. Лизать начинают.

Волков кивнул, лицо непроницаемо. Страх работал. Но Триумвират еще держался. Нужно было расколоть его изнутри.

Вергель: Прямая Угроза

Кабинет майордома Вергеля был обставлен с претензией на роскошь, но пахло пылью и страхом. Волков вошел без стука, словно тень. Его появление заставило Вергеля вскочить, опрокинув чернильницу.

– Генерал! Я не ждал...

– Сидите, – голос Волкова был тихим, но Вергель плюхнулся в кресло, как подкошенный. – У нас мало времени, Вергель. Вспомните Тельвисов. Помните их конец? Прах и проклятия. Их замок – пепелище. Их имена – позор.

Вергель побледнел, губы задрожали.

– Я... я не понимаю...

– Понимаете, – Волков положил на стол листок. – Опись. Из гардероба Ее Светлости. Пропажи. Шелковый плащ с горностаем. Золотая брошь с сапфирами. Серебряный сервиз... Ваш кастелян, Штейн, уже дает показания нунцию Висконти. Ваша горничная, та, что с восточного крыла, тоже вспомнила кое-что... о приказах.

Пот выступил на лбу Вергеля.

– Это клевета! Они врут! Я...

– Выбор прост, – перебил Волков, его серые глаза были холодны как лед. – Публичный суд за кражу собственности сеньоры. Конфискация всего нажитого. Позор на весь род. Или... – он сделал паузу, – тихая отставка "по болезни". Сейчас. Сохраните часть того, что нажили. Уезжайте в свое поместье. Живите тихо.

Вергель сглотнул ком в горле. Перед глазами встал образ Йоста с посохом, лицо разгневанного нунция, клетка у позорного столба.

– Я... я подам прошение сегодня же, – прошептал он, голос сорвался. – Сегодня же.

На следующий день прошение об отставке "по состоянию здоровья" лежало на столе Оливии. Ее приказ об увольнении кастеляна Штейна и ключевых слуг Вергеля был подписан немедленно. На их места встали люди, рекомендованные Волковым – ветераны гарнизона или нейтральные чиновники.

Амциллер: Финансовый Удавка и Шантаж

Тем временем слухи о махинациях Амциллера – недопоставках для армии, завышенных ценах на дворцовые поставки, "исчезнувших" налогах с приграничных деревень – поползли по городу. Они достигли ушей Оливии. На следующем заседании Совета, под ледяным взглядом Лерхайма и побагровевшим лицом Брудервальда, она поднялась.

– Господин Амциллер, – ее голос звенел сталью. – В свете предстоящих переговоров о брачном договоре, требующих полной финансовой прозрачности перед Его Светлостью герцогом и Императорским двором, я требую от вас официального и детального отчета о состоянии казны Винцлау. На прошлой неделе. Для проверки точности, – она добавила, глядя прямо на казначея, – отчет будет передан независимым счетоводам, рекомендованным императорской канцелярией и уже ожидающим в городе.

Амциллер побледнел. Его взгляд метнулся к Брудервальду, но канцлер лишь сжал губы. Независимые счетоводы! Это был смертный приговор его схемам.

Волков нанес визит на следующий вечер. Кабинет Амциллера пахло потом и страхом.

– Ваше время вышло, Амциллер, – Волков бросил на стол папку. В ней лежали копии поддельных ведомостей, показания перепуганных поставщиков, записи о "непоступивших" налогах. – Завтра нунций увидит это. Послезавтра – герцог. Ваш выбор: публичный суд, конфискация всего имущества и каторга в рудниках... Или тихая отставка "по состоянию здоровья" через неделю. Вы публично поддерживаете решение маркграфини отложить ландтаг - заявите о его нецелесообразности и затратности сейчас, а я... теряю этот компромат. Вы сохраняете треть нажитого. Ровно треть. – Он подчеркнул последнее слово.

Амциллер сглотнул. Треть? Это было ничтожно! Но лучше, чем каторга. Его взгляд упал на сейф, где лежали драгоценности. Он попытался выиграть время.

– Мне... нужно подумать.

– Думайте быстро, – Волков встал. – Но помните: попытка бежать или уничтожить документы будет расценена как признание вины. И повлечет... немедленные последствия.

Через три дня Амциллер, бледный как смерть, заявил на Совете, что созыв ландтага сейчас – "неоправданная роскошь для истощенной казны". Брудервальд чуть не хватил удар. Еще через два дня Амциллер "уехал лечиться на воды", оставив казначейство лояльному Оливии чиновнику. Его треть состояния таинственно исчезла при перевозке, но он уже не смел пикнуть.

Глава 31. Тишина Перед Бурей и Разорванные Нити

Два дня прошли в напряженной тишине. Публичные усилия Оливии начали приносить плоды – в городе росло недоверие к словам Брудервальда. Агнес укрепляла защиту, но чувствовала нарастающее давление – демон Виктор затаился, копя силы или готовя новый удар. Волков, с помощью Кримля и верных людей, создавал сеть осведомителей среди слуг и горожан.

Именно эта сеть принесла тревожную весть: одна из выявленных Агнес "помеченных" слуг -горничная, исчезла. Не сбежала – испарилась из запертых комнат в лазарете. На полу остались лишь клочья одежды и... лужа с невыносимо тошнотворным запахом гниющей плоти.

В ту же ночь в покои Оливии пробрался человек. Не убийца с кинжалом, а перепуганный до полусмерти младший писарь из канцелярии Брудервальда. Дрожащими руками он протянул Волкову, которого вызвала Агнес, смятый клочок бумаги.

- Генерал... я... я не хочу умирать как те... – лепетал он, глотая слезы. - ... это найдено сегодня утром на моем столе. Никто не входил...

Волков развернул бумагу. На ней, дрожащими, словно выведенными нечеловеческой рукой буквами, было написано:

"ФОЛЬКОФ. ОНА УМРЕТ ПЕРВОЙ. НА ЛАНДТАГЕ. ИЛИ РАНЬШЕ. ЖДИ. ВИКТОР."

Холодный ужас, острее любой боли под ключицей, сжал сердце Ярослава Волкова. Демон не просто угрожал. Он знал их планы. Он знал, где они слабы. И он назначил время и место. Тишина кончилась. Буря начиналась. Генерал аккуратно взял записку за уголок, глядя в полные ужаса глаза писаря. Теперь они знали наверняка – ландтаг, если он состоится, станет не политическим собранием, а полем боя с демоном из преисподней. И защитить Оливию нужно было не от интриг, а от тени, умеющей разрывать плоть и разум.

Щит и Молот

Трепетный комок страха в лице писаря был немедленно укрыт в каменном чреве гарнизонных казарм, под неусыпным оком Мильке и его самых бесстрашных сержантов. Но пергамент, зажатый в пальцах Иеронима Фолькофа фон Эшбахт, жег куда сильнее любого пламени. Слова, нацарапанные углем или, что страшнее, чем-то иным, въедались в сознание: «Она умрет первой. На ландтаге. Или раньше.» Прямо. Лично. Невыносимо конкретно. Боль под левой ключицей, старый спутник, вспыхнула яростным, всепоглощающим пожаром, смешивая гнев с леденящим, первобытным страхом за Клару. Но генерал не дрогнул. Ни мускулом. Лишь челюсти сжались плотнее, а в глазах, холодных как зимнее озеро, гнев переплавился в непоколебимую сталь решимости. Угроза была брошена. Теперь наступал его ход.

В потайной комнате, скрытой за ковром в кабинете маркграфини, воздух был густ от напряжения и едкого аромата полыни, тлевшей в углу. Волков, Агнес и Оливия – бледная, но державшаяся с поразительным достоинством, подпитанная горьким эликсиром воли от Агнес – стояли над зловещей запиской, брошенной на стол. - Он… здесь, Яро, – прошептала ведьма, кончики ее пальцев едва касались края пергамента, глаза закрыты в мучительном сосредоточении. – Близко. Его ненависть… она пропитала эту кожу. Но это не просто угроза. Это… приманка. Он хочет, чтобы мы запаниковали. Чтобы все силы бросили на щит вокруг Клары, ослепнув ко всему остальному. Чтобы мы забыли думать, забыли искать… Она открыла глаза, в них горел тревожный огонь. - Поваренок. Тот самый, с пятном. Он – фокус. Живая антенна для его силы. Если я смогу… если я сумею достучаться до того, что осталось под тенью, ослабить хватку хоть на миг… Это может дать нам слабину. Шанс. Но мне нужен доступ. И время. Много времени. И это… будет больно. Волков взглянул на Оливию, на ее широко открытые, но не сломленные глаза. - Делай, – его голос был тихим, но не допускающим возражений. – Все, что необходимо. Клара, отныне вы – крепость. Каждый ваш шаг – под невидимым караулом Агнес и моих лучших солдат. Никаких выходов без крайней нужды. Ваша жизнь – главный рубеж. Мы его удержим.

Лерхайма вызвали немедля. Кабинет Волкова, обычно аскетичный, казался сейчас полем боя. Генерал положил записку на стол, но сделал знак графу не прикасаться. Затем, не опускаясь до мистики, но подчеркивая каждое слово: - Угроза жизни маркграфини, граф. Прямая. Немедленная. От нашего старого врага – наследников Тельвисов или их кукловодов. Они здесь. В Швацце. Этот писарь… он доказательство. Они проникли в самое сердце дворца, к самой ее двери.

Лицо графа Лерхайма стало маской из тесаного льда. Исчезла привычная деловая снисходительность, остался лишь холодный расчет. Он понял: атака на Оливию – это не просто убийство. Это подрыв всего, ради чего он здесь: стабильности, перехода власти под эгидой герцога. Хаос поглотит все. - Это… чудовищное безрассудство, – произнес он, голос сухой. Его взгляд, лишенный обычной иронии, впился в Волкова. – Что вы намерены предпринять, генерал? - Уже предпринято, – отрезал Волков. – Маркграфиня – под усиленной, малозаметной охраной. Розыск источника ведется. Любыми необходимыми средствами. Быстро. Тихо. Я информирую вас, как договаривались. Но любая утечка… любое вмешательство… – он сделал паузу, вкладывая в тишину весь вес угрозы, – …могут стать ее смертным приговором. Молчание повисло густым, тяжелым пологом. Лерхайм медленно кивнул. Прагматизм, холодный и безжалостный, победил сомнения. - Действуйте, генерал фон Эшбахт. Я обеспечу, чтобы герцог получил необходимые сведения. И постараюсь… – он почти скривился, – …умерить неуместный пыл канцлера Брудервальда. Проведение ландтага под такой… тенью… немыслимо. Уступка была колоссальной. Маневренное пространство – расширено.

И Лерхайм сдержал слово. Встреча с бароном Брудервальдом в его роскошных, но душных апартаментах была короткой и бурной. Канцлеру не показали записку, лишь намекнули на «серьезнейшую угрозу безопасности маркграфини», выявленную Волковом, и настоятельную необходимость отложить любые публичные сборища.

- Ради стабильности, канцлер, – голос Лерхайма звучал как стук метронома. – Представьте последствия, если нечто случится во время ландтага? Вину возложат на вас. Нас всех. Но Брудервальд не услышал доводов. Он взорвался. Лицо побагровело, жилки на шее налились кровью, слюна брызнула в ярости. - Угроза?! – заорал он, тряся кулаком. – Это бредни Фолькофа! Фарс, чтобы сорвать законное собрание! Чтобы удержать власть через эту… эту куклу! Я не отменю ландтаг! Ни за что! Это единственный путь спасти Винцлау от пропасти, в которую он ее толкает! Его ярость была дикой, неконтролируемой, выходящей за рамки политической игры. Лерхайм ушел, озадаченный и глубоко встревоженный. Эта истерическая, почти бесноватая вспышка слишком точно совпадала с предостережением Агнес о демоническом влиянии. Волков, выслушав доклад Лерхайма, лишь стиснул зубы. Вывод был очевиден: Брудервальд либо сам стал марионеткой Виктора, его безумная ярость – первый симптом, либо превратился в его слепое, невольное орудие. Ландтаг для демона – идеальный амфитеатр для хаоса и убийства. Его требовалось сорвать любой ценой. Но открыто устранить канцлера – значило поджечь фитиль гражданской войны.

Последнюю ставку Волков сделал на Кримля. В полумраке кабинета бургомистра, пропахшего пылью городских архивов и страхом, генерал показал записку. Без упоминания бездны, но с леденящей душу прямотой: - Враги маркграфини здесь, бургомистр. Они хотят ее крови. Брудервальд, ослепленный жаждой власти, эту угрозу игнорирует. Более того, его ландтаг – это ловушка для нее. Город… – Волков положил руку на плечо Кримля, – …должен стать ее последним щитом.

Лицо Кримля, человека, обязанного Агнес жизнью дочери и видевшего силу Волкова, исказилось смесью ужаса и решимости. Он не колебался. - Городской Совет, цехи, простые бюргеры – мы с маркграфиней, генерал, – выдохнул он, и в его голосе зазвучала несвойственная ему твердость. – Если Брудервальд попытается силой собрать своих лизоблюдов или поднять мятеж… мы ударим в набат. Ополчение встанет стеной. Ворота Швацца захлопнутся перед его наемниками. Народ… народ не даст ей в обиду. Генерал Фрейснер с армией Винцлау останется нейтральным. Клянусь! Это был последний рубеж. Ненадежный, зыбкий, но жизненно необходимый. Щит из плоти и веры.

Нунций Висконти и инквизиторы были немедленно проинформированы о случившеся. Бледное лицо нуция побледнело еще сильнее. Он глядел на кусочек пергамента, как на копыто самого Сатаны. Невозмутимые братья доминиканцы начали тревожно шептаться. Наконец нунций сказал, трибунал начнет следствие немедленно. Братья инквизиторы изучат эту записку. Однако, дело настолько серьезно, что я обязан проинформировать Святой Престол. Проведите нас немедленно к людям, отмеченным нечистью.

Пока инквизиторы обследовали пораженного темнотой поваренка, Волков решил осуществить иной план. Знакомство с собаками своего покойного соратника и друга Бертье, показало ему, что собаки обладают чувствами, далеко превосходящими человеческие возможности.Теперь у него в руках находился предмет, которого казались лапы демона. Он немедленно отправился на псарню к Гуаско и изложил свой план. - Да, собачки смогут, подтвердил старый егерьмейстер. Дайте мне один день.

- Но только один, сказал Волков. Другие ищейки тоже хотят наложить свои руки на этот кусок пергамента. Пока они заняты людьми со знаками касания Тьмы, он твой.

Псарня покойного маркграфа Винцлау была образцом порядка и роскоши, немым свидетельством его страсти к охоте. Длинные, чистые ряды деревяных будок под черепичными навесами, выбеленные стены, аккуратно посыпанные песком дорожки. Воздух здесь всегда был наполнен запахом свежей соломы, собачьей шерсти, кожи и – прежде – возбужденного предвкушения погони. Теперь же, в этот пасмурный полдень, над псарней витала иная, тяжелая напряженность.

Гуаско ди Сальвези, егермейстер Швацца, человек с орлиным профилем и руками, знавшими и лук, и соколиную перчатку, и эфес шпаги, стоял посреди тренировочного двора. Его обычно спокойные глаза были жестко сфокусированы. Перед ним на дубовом пне, принесенном специально и служившем импровизированным столом, лежали предметы, от которых веяло ледяным сквозняком иного мира.

Центральным был пергамент. Небольшой, плотный лист, испещренный письменами, которые резали глаз угловатостью, неестественной чернотой и глубиной, будто втягивающей свет. Это было послание Виктора – зловещее обещание смерти Оливии, переданное Волковом Гуаско со строжайшим предупреждением и с помощью щипцов: - Не прикасайся к знакам, старый друг. Эта скверна прожигает плоть и отравляет дух. Даже через толстые перчатки из лосиной кожи, в которых Гуаско держал его сейчас, лист излучал ледяной ожог и смутную, тошнотворную вибрацию. Рядом Агнес, тенью стоявшая чуть поодаль, разложила свои трофеи из Ланна: несколько крупных лоскутов темной, словно промасленной ткани, извлеченных щипцами из серебряной банки. Они сохранили тот неощутимый для обычного носа «след» – сплав гниющей плоти, запекшейся крови, абсолютного страха и глубинно неправильной сущности слуг Тельвисов, не-жизни, вскормленной хтоническим злом Виктора.

— Соединим тени, — прошелестела Агнес, ее голос был тише шелеста соломы под легким ветром. — Смерть приспешников и воля господина. Запах логова и самого зверя. Только так песня станет ясной для их ноздрей. Она взяла щипцами один из лоскутов. Затем, не прикасаясь к демоническим письменам голой кожей, она осторожно прижала лоскут к чистой, обратной стороне пергамента Виктора. Замерла. Ее губы зашевелились в беззвучном нашептывании. Воздух вокруг пня сгустился, стал тягучим. Пергамент под лоскутом на миг вспыхнул тусклым, лиловым сиянием, и лоскут будто впитал его, пропитавшись не только своим собственным тленом, но и леденящей, цепкой сущностью самого Виктора, его демонической печатью в этом мире. Теперь это был уникальный концентрат хтонического зла – «запах» самого демона, усиленный смертью его слуг.

Гуаско сглотнул, почувствовав, как по спине пробежали мурашки. Он кивнул псарю, державшему на сворке крупного, мускулистого бракка с умными, настороженными глазами – одного из лучших потомков легендарной своры старого маркграфа.

— Вперед, Граф, — скомандовал Гуаско твердым, но привычным для пса голосом, указывая рукой на дальний угол двора, куда Агнес только что отнесла и спрятала под пустым перевернутым корытом «заряженный» лоскут.

Пес рванул с места, уши прижаты, нос – веером. Он привык искать дичь – кабана, оленя, медведя. Он пронесся мимо корыта раз, другой, лишь слегка замедлив шаг. Казалось, ничего. Но Гуаско, знавший каждую жилку на теле своих собак, заметил едва уловимое изменение: нос Графа задвигался чаще, напряженнее. На третьем круге пес подошел к корыту вплотную. Вдруг он замер, как вкопанный. Все его тело окаменело. Потом – низкий, протяжный, почти человеческий вой вырвался из его глотки. Шерсть от загривка до хвоста встала дыбом. Он отпрыгнул назад, зарычал – не предупреждающе, а с диким, первобытным ужасом, скаля зубы на безобидное дерево. Он залаял, истерично, отрывисто, пятился, упираясь, не в силах оторвать взгляд от корыта, но и не смея приблизиться. Инстинкт кричал о смертельной угрозе, о чем-то абсолютно враждебном всему живому.

— Достаточно! — резко скомандовал Гуаско. Псарь, сам бледный, с трудом отвел дрожащего пса. — Реакция есть, — констатировал егермейстер, обменявшись взглядом с Фолькофым, который наблюдал из тени навеса. Взглядом, полным тревоги и понимания. — Сильнейшая. Теперь... теперь надо научить их не бояться, а ненавидеть и находить.

Последующие дни псарня оглашалась не радостным лаем перед охотой, а странным сочетанием воя, сдавленного рычания и команд Гуаско. Работа была жестокой и методичной. «Заряженные» лоскуты прятали все изощреннее – в соломе, на ветвях деревьев за оградой, в старых норах. Собак, охваченных паникой, лишали пищи, пока голод не пересиливал ужас, и они, дрожа всем телом, но послушно, указывали на источник сдавленным визгом или неподвижной стойкой. Смелых, чья злоба перевешивала страх, поощряли лучшими кусками. Постепенно, у лучших ищеек, страх стал превращаться в сосредоточенную, холодную ярость. Они учились брать след невидимого, отвратительного врага по капле его инфернальной сущности, запечатленной в смерти слуг и его собственной демонической угрозе. Волков, наблюдая, как элитные охотничьи псы старого маркграфа учатся вынюхивать демона, чувствовал ледяное удовлетворение. Рождалось оружие. Охота на Виктора начиналась.

А пока город готовился стать крепостью, в душной, запертой наглухо каморке гарнизона, пропахшей потом, страхом и едким дымом полыни, Агнес вела свою титаническую, невидимую войну. Подросток-поваренок метался на узкой койке в путах горячечного бреда. Темное пятно на его худой руке не просто виднелось – оно пульсировало, как второе, зловещее сердце, отливая синевой и багровцем под кожей. Агнес, лицо ее было покрыто каплями пота, а глаза горели лихорадочным фанатизмом, окуривала комнату густым, удушливым дымом зверобоя и чертополоха. Ледяные компрессы, пропитанные настоем серебра и дикой мяты, сменялись на его лбу. Она шептала. Не заклинания в привычном смысле, а обрывки теплых, человеческих воспоминаний – якоря для затерянной души: о запахе свежего хлеба из печи матери, о смехе на деревенском празднике, о прохладе реки в летний зной.

Иногда тело мальчика выгибалось дугой в немыслимом спазме, из пересохшего горла вырывался хриплый, скрежещущий рык, полный такой древней ненависти, что кровь стыла в жилах: «Ты ничто, шептунья! Он мой! Плоть, душа – мои! Сгоришь в аду, который тебя ждет! Все сгорит!» Агнес не отступала. Она впивалась пальцами в край койки, ее собственная аура трещала под напором демонической ярости, выжигающей изнутри. Она чувствовала – сквозь адский гул, на мгновения, пробивалась искра. Искра человеческого страха, боли, растерянности. Это была каторжная, мучительная работа, шаг за шагом, отвоевывающая пядь за пядей у бездны. Цена для нее самой была непомерной – с каждым часом силы таяли, а холодная тень Виктора глубже въедалась в ее сущность. Но она держалась. За Яро, чья стальная воля была их осью. За Клару, чья жизнь висела на волоске. За этот крошечный, окровавленный шанс вырвать у тьмы победу перед самым краем пропасти.

Глава 32. Брудервальд. Изоляция и Церковный Гнев

Крушение соратников оставило Брудервальда одного. Слухи, запущенные Кримлем, сделали свое дело: шептались, что Вергель готов сдать его как зачинщика, что Амциллер уже бежал, спасся, бросив других. Мелкие дворяне, вчерашние сторонники, избегали его, как прокаженного. А затем пришло приглашение от кардинала Висконти – "для консультаций по вопросам церковных дел".

В прохладном кабинете нунция пахло ладаном и властью. Висконти был вежлив, но холоден.

– Дорогой канцлер, Святой Престол с беспокойством наблюдает за событиями в Винцлау. Ваше рвение к созыву ландтага... понятно. Но настойчивость, граничащая с принуждением законной правительницы, в момент, когда решается ее брак, благословляемый самим Папой... – Нунций покачал головой. – Это выглядит как смута. Подрыв богоустановленного порядка. Ваши обязанности в вашнм собственном баронском домене, ваша семья с ее проблемами... – он многозначительно посмотрел на Брудервальда, – разве не требуют вашего нераздельного внимания? Политика Винцлау сейчас – дело маркграфини и ее будущего супруга под эгидой Империи и Церкви. Не вам ее решать.

Кроме того, налицо серьезная опасность, с которой под силу справиться только святой инквизиции. Вы же своими действиями подрываете усилия церкви.

Это был не совет. Это был приговор его амбициям. Угроза семье, намек на сына-транжиру и скандалиста, чьи долги и выходки вдруг могли стать достоянием гласности... Брудервальд вышел от нунция сгорбленным. На следующий день он подал прошение об отпуске "для решения неотложных семейных дел", но, так и не отозвав официально инициативу о ландтаге. Она умерла сама собой.

Закрепление Власти

Триумвират пал. Оливия, действуя быстро и решительно по совету Волкова, назначала лояльных людей на освободившиеся ключевые посты: казначея, майордома, кастеляна. Бургомистр Кримль получил публичную благодарность и расширение полномочий. Обер-егермейстер Гуаско, чьи псарни получили щедрый корм и обещание покровительства новой власти, прислал в подарок Оливии пару охотничьих соколов. Показательные аудиенции колеблющимся дворянам с гарантиями сохранения статуса и амнистией за мелкие проступки успокоили большинство. Тех немногих, кто еще роптал, "предупредили" анонимные визитеры, напомнившие о судьбе Тельвисов и силе герцога Ребенрее.

Коалиция Брудервальда развалилась изнутри, разъеденная страхом, недоверием и точечными ударами генерала. Шантаж, угрозы, финансовый подкуп - сохранение части награбленного в обмен на уход из политики, и редкие, но болезненные "несчастные случаи" сделали свое дело. Оливия восстановила контроль над аппаратом власти. Непосредственная угроза ландтага была устранена. Легитимность ее действий обеспечивали формальные приказы, поддержка церкви через нунция и демонстрация связи с герцогом.

Но, когда Волков стоял вечером у окна, наблюдая, как огни Швацца меркнут в осенних сумерках, он не чувствовал победы. Он чувствовал холодное дыхание другой войны. Тени сгущались не только в политике. Пятно на шее гвардейца Вергеля, бледное, но не исчезнувшее, напоминало: первый ход тьмы был сделан. Игра с демоном Виктором только начиналась. Приз проигравшего – смерть.

Глава 33. Благословение на Пороховой Бочке

Кабинет маркграфини в резиденции Швацца дышал напряжением, густым, как смола. Плотные занавеси отсекали тревожный мир, оставляя лишь трепещущий свет свечей да едва уловимый горьковатый шлейф полыни от неугасимых курильниц Агнес. Монсеньор Висконти, папский нунций, восседал напротив Иеронима Фолькофа фон Эшбахт и Клары Оливии фон Винцлау, его фигура в пурпуре казалась высеченной из холодного мрамора. Два доминиканца за его спиной были безмолвными тенями.

- Барон фон Рабенбург. Маркграфиня фон Винцлау, – начал Висконти. Голос его был гладким, лишенным пастырской теплоты, лишь отточенная точность. Соболезнований не последовало. Только констатация фактов, выверенных как бухгалтерский отчет. - Тяжелые вести из Эшбахта достигли меня. Состояние вашей супруги, генерал... Элеоноры Августы... признано Святой Инквизицией необратимым. Воздействие сил зла разрушило сосуд ее разума безвозвратно. Она пребывает в состоянии, лишенном личности, в котором душа не откликается на зов мира сего. Надежды на исцеление нет.

Волков сидел недвижимо, гранитная маска лица скрывала бурю. Лишь легкая тень под левым глазом да тугая пружина скулы выдавали внутренний ураган. Виктор. Его рук дело. Оливия рядом сжала руки на коленях до побеления костяшек, ее взгляд, полный сострадания и тревоги, скользнул к Волкову. Знать – одно, слышать приговор из уст нунция – другое.

Висконти продолжил, методично, взвешивая каждое слово на незримых весах политики: - Святая Мать Церковь, в милосердии и мудрости, не может держать души в оковах невозможного. Брак, барон фон Рабенбург, есть союз личностей перед Господом. Где личность одной из сторон уничтожена безвозвратно... там брак, de facto, прекращает существование. Он становится пустой формой, лишенной божественной сути. Пауза, тяжелая и звонкая. - Более того, расследование Трибунала выявило признаки пагубного влияния злых сил в момент заключения вашего союза. Это дает нам основания, de jure, аннулировать брачный контракт. Святейший Престол, по моему представлению и с согласия архиепископа Ланна, расторгает ваш брак с Элеонорой Августой фон Эшбахт.

Тишина загудела. Расторжение. Не по смерти, а по уничтожению души. Юридическая отмычка, выкованная в кузнице Ланна. Волков ощущал горечь, смешанную с ледяным пониманием: свободный рыцарь был нужен Церкви и Империи куда больше, чем связанный узами с живым призраком.

Нунций повернулся к Оливии, взгляд чуть смягчился, но не потеплел. - Господь испытывает, маркграфиня, но и путь во тьме указывает. Тяжесть утраты вашего мужа маркграфа... ваше вдовство и бремя власти над хрупкой землей... крест ваш. Но Господь видит и силу духа вашего, и... взаимное уважение, что связывает вас с бароном фон Рабенбургом. Его взгляд, острый как шило, скользнул между ними, ловя сложную паутину чувств – давнее интимное влечение, политическую неизбежность, общую тревогу. - Святой Престол видит в вашем возможном союзе не личное утешение лишь, но спасение для земли Винцлау. Он станет якорем в бурном море, щитом от хаоса, стучащего в ворота. Потому, от имени Святейшего Отца, предлагаю вам благословение на сей брак.

Он вновь обратился к Волкову, и голос его обрел торжественность, достойную коронации: - Барон фон Рабенбург, верность ваша Винцлау, святой церкви и Империи отмечена. В знак сих заслуг и для укрепления власти в сей марке, Святой Престол и Император, чье согласие уже получено, поддержат дарование вам титула маркграфа Винцлау через процедуру инвеституры, которая уже началась. Вы принесете вассальные клятвы императору и будете править рядом с маркграфиней Кларой Оливией, как равные супруги и соправители. Сила ваша и мудрость ее да возродят землю сию.

Глава 34. За стенами кабинета

Герцог Карл Оттон, получив шифрованную депешу от Лерхайма, позволил себе довольную ухмылку.

В камине потрескивали дрова, отбрасывая длинные тени. Он подошел к столу, налил себе бокал густого рейнского. Золотистая жидкость искрилась в огне.

Ну вот и свершилось. Фолькоф – маркграф Винцлау. Мой верный меч – на троне. Удовлетворение разлилось теплом по жилам, слаще вина. Восточная граница Империи? Теперь это мой фланг. Крепко пришит к короне Ребенрее.

Он сделал глоток, ощущая терпкость. Радость радостью, но пора закреплять успех. Фолькоф теперь не просто вассал с леном Эшбахт. Он – имперский князь. Сила. А силу надо... направлять. И привязывать. Теперь он – личный вассал императора. Вассалитет к герцогу Ребенрее окончен.

Мысль созревала стремительно, как всегда. Эшбахт... Этот клочок земли, которым генерал так дорожил. Теперь ему – маркграфу – он как старая рубашка. Тесноват. Но у него есть старший сын... Карл Георг. От той сумасшедшей. Лезть в Винцлау он не сможет – там будут дети Оливии, коли родятся. Значит, Эшбахт – его единственная надежда.

Карл Оттон усмехнулся про себя. Прекрасно. Пожалую Эшбахт Карлу Георгу. В наследственный лен. Пусть Фолькоф видит мою щедрость к его кровинушке. Пусть его сын принесет мне оммаж, станет моим прямым вассалом, когда подрастет. А Фолькоф...

Тут мысль стала жестче, как стальная перчатка. ...А Фолькоф заплатит за эту щедрость. Дорого. Во-первых, клятвой. Торжественной и публичной. Вечный союз с Ребенрее. Не Империи – это само собой – а мне. Его меч, его войска – по первому моему зову. Его земли – закрыты для моих врагов и открыты для моих войск. Союз – вечный и нерушимый. Винцлау становится моим пограничным щитом на востоке.

И во-вторых... Герцог вспомнил Сигизмунда. Юного племянника, которому уже мерещились маркграфские регалии. Зиги. Горяч, глуп, но честолюбив. Карл Оттон мысленно представил старшую дочь Оливии – Ирму Амалию. Юную, но уже с перспективой. И главное – с императорской кровью Альбертинов! Вот она, неразменная монета. Идеально!

Фолькоф отдаст Ирму за Зиги. Сразу. Обручение – в ближайшие месяцы после получения титула от Императора. Брак – как достигнет возраста. Герцог чувствовал, как складывается идеальный пасьянс. Сигизмунд привязан ко мне кровью и милостью. Через него – и Винцлау будет под присмотром. А Фолькоф... Он не посмеет отказать. Не после Эшбахта для Карла Георга. Не после моего благословения на его брак с Оливией и маркграфский титул.

Он допил вино, поставив бокал со стуком. Пусть Фолькоф чувствует себя победителем. Маркграфом. Но Эшбахт для его старшего сына – это якорь. Его клятва союза – это поводок. А брак Зиги и императорской родственницы – это... двойная цепь. Моя рука на Винцлау будет лежать твердо. И Восток Империи... будет моим.

Удовлетворенная ухмылка вновь тронула его губы. Да. Именно так и будет.

Архиепископ Ланна в своем кабинете размышлял о сыне Фолькофа, воспитывавшемся под его присмотром. Титул за услугу. Маркграфство за долг. И сын – вечный залог. Пусть правит. Пока поводок в моих руках. Контроль казался незыблемым.

В императорской канцелярии решение одобрили: Сильный, независимый правитель на границе. Будущий имперский маршал. Личный вассал императора. И главное – он ослабит и Карла Оттона, и архиепископа Ланна. Идеальный баланс.

Граф Сигизмунд, юный и честолюбивый, почувствовал облегчение. Он побаивался невесты, которая годилась ему в матери. Потеря Оливии компенсировалась щедро. Старшая дочь... здоровая, богатая наследница. Ирма Амалия Альбертин-Винцлау фон Швацц – родственница самого императора по отцу. И тесть – маркграф! Перспективы куда славнее, чем брак с самой Оливией.

Но в особняке барона Брудервальда царил ад. Канцлер, багровый от ярости, колотил кулаком по столу, опрокидывая кубок с дорогим вином. - Маркграф?! – его голос взвизгивал, теряя человечность. – Этот выскочка?! Этот наемник, венчанный папским благословением?! Это плевок в лицо древним родам Винцлау! Они украли трон у законного претендента! Его глаза метали безумные искры.

- Думают, победили? Ландтаг состоится! Мы сорвем их триумф! Вытащим на свет грязь! – он шипел, обращаясь к перепуганным приспешникам. – Если нунций верит, что ряса защитит их... он ошибается! Распускайте слухи! О сговоре! О том, что Фолькоф сам навел порчу на жену ради власти! Что Висконти куплен! Копайте компромат! На Оливию, на Фолькофа, на их ведьму! На ландтаге мы их раздавим! Его истерика была не просто гневом; в ней чувствовалось что-то темное, иррациональное, питавшее его слепую ярость.

Вернувшись в кабинет после ухода Висконти, Волков и Оливия остались наедине. Гул города, тревожный и далекий, бился в толстые стены. Предложение висело в воздухе – спасительная соломинка и новая клетка.

- Иероним... – голос Оливии дрогнул. В глазах – водоворот: облегчение от возможности быть вместе без греха, острая жалость к судьбе Элеоноры, леденящий страх перед последствиями. - Это благословение... оно как цветок, выросший на пепелище. Ценой ее...

- Ценой, которую назначили не мы, Оливия, – перебил Волков, голос хриплый, но твердый и одновременно успокаивающий. Он подошел к щели в занавеси. Внизу, у колоннады, мелькнула знакомая тень Мейера, секретаря Лерхайма, что-то лихорадочно записывающего. Рядом с ним – человек Брудервальда, их сближенные головы и быстрый шепот говорили о многом. Уже плетут сети. – Но он заплатит. Сполна. А это... – он повернулся к ней, жестом обозначив незримое решение нунция, – это меч и щит. Чтобы укрепить землю. Чтобы защитить тебя. По-настоящему. В его глазах горела не только непреклонная воля, но и давно сдерживаемое пламя, теперь освященное Церковью и Короной.

Оливия поднялась, шагнула к нему. Не касаясь, но сократив расстояние до предела. - Тогда... да, – выдохнула она. Голос окреп, обрел силу. – Ради Винцлау. Ради грядущего дня. И... ради нас. Это было принятие. Не только холодного расчета политической необходимости, но и давнего чувства, заглушаемого годами долга и обстоятельств. Союз, рожденный в горниле интриг и трагедии, но от этого не менее желанный и истинный.

Глава 35. Эпитимья в Соборе Святого Теодорика

Тяжелые двери кафедрального собора Святого Теодорика глухо захлопнулись, отрезая Швацц с его осенним ветром и шепотом заговоров. Внутри царила гробовая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием нескольких десятков свечей, пляшущих языками пламени вокруг алтаря и кафедры. Остальное пространство огромного нефа тонуло в глубоком, почти осязаемом мраке. Воздух был густым, спертым, пропитанным вековой пылью, влажным дыханием камня и едким дымом ладана, недавно возносившимся к темным сводам. Казалось, сама древняя постройка затаила дыхание в ожидании приговора.

У алтаря, подобный изваянию из слоновой кости, стоял нунций Его Святейшества, монсеньор Висконти. Его пурпурная кардинальская сутана и пелерина поглощали свет, лишь массивная золотая патера на груди холодно сверкала, отражая пламя свечей. Его лицо было бесстрастным, взгляд устремлен в пространство над головами присутствующих – в бездну мрака или к небесам.

Перед кафедрой, без пастырского посоха и митры, но в роскошной рясе, стоял архиепипископ Швацца, Августин Годфрид. Он дрожал мелкой дрожью, как последний лист на осеннем ветру. Его обычно румяное лицо было землистым, глаза, мутные и бегающие, выдавали животный страх, смешанный с беспросветным стыдом. Рядом с ним, почти прижавшись к его рукаву, стояла женщина лет сорока – Алоизия. Когда-то называвшаяся его "духовной дочерью", теперь она была лишь бледной тенью былого влияния, запуганная и осознавшая крах. Ее изысканное платье выглядело кричаще неуместным в этой обстановке суда.

В тени массивной колонны, чуть в стороне, замер Иероним фон Эшбахт барон фон Рабенбург. На нем были темные, но богатые одежды, подобающие его статусу. Лицо – непроницаемая маска. Лишь в глубине холодных, оценивающих глаз светилось удовлетворение хищника, видящего, как добыча сама идет в капкан. По обе стороны от него, чуть позади, стояли двое мужчин в неброской гражданской одежде. Их позы были расслабленными, но в глазах читалась привычная готовность, а руки лежали на рукоятях скрытых под плащами шпаг. Неподалеку, у задних скамей, теснились несколько членов капитула собора. Они потупили взоры, их позы выражали ужас, замешательство и леденящий страх за собственные судьбы. Они были плотью от разлагавшейся плоти окружения Годфрида.

Тишина давила. Только тяжелое, прерывистое дыхание Годфрида и мерное потрескивание восковых свечей нарушали абсолютную тишину. Казалось, каменные лики святых в нишах смотрели на происходящее с немым осуждением.

Висконти сделал один точный шаг вперед, к кафедре. Звук его каблука, отчеканившего по каменному полу, прозвучал как выстрел. Годфрид вздрогнул, как от удара. Голос нунция, негромкий, но отточенный, как клинок дамасской стали, разрезал гнетущую тишину. Он обращался не столько к дрожащему архиепипископу, сколько к самому пространству собора, фиксируя акт для вечности и небесной канцелярии.

– Августин Годфрид, – начал Висконти, и каждое слово падало, как камень, – некогда поставленный пасти стадо Христово в земле Винцлау. Пред очами Господа и Его земного Наместника, пред ликом святых сей обители, внимай приговору. Ты обвинен и уличен в тяжких прегрешениях, порочащих сан архипастыря и сеющих соблазн в душах верных.

Годфрид забился, как загнанный зверь. Он заламывал руки, его голос сорвался на жалкий шепот, полный слез и отчаяния:

– Ваше Высокопреосвященство... умоляю... это... это клевета... чудовищное недоразумение... Я служил верой и правдой...

Висконти резко взметнул руку, словно отсекая лепет. Его голос стал холодным, как ледник.

– Молчи! – приказ прозвучал с неоспоримой властью. – Ты допустил ересь Тельвисов укорениться под самым твоим окном, словно чертополох в запущенном саду! Ты закрывал глаза на их мерзости, боясь сильных мира сего, забыв, что единственнаяп сила – во Христе! – Его взгляд на мгновение скользнул к тени колонны, где стоял Волков, и кивок был почти незаметен, но красноречив. – Ты попустительствовал смуте, когда твой долг был – быть столпом веры и порядка!

Из тени колонны прозвучал голос Волкова. Тихий, ровный, но так отчеканенный, что каждое слово долетело до самого дальнего угла:

– Порядок начинается с чистоты, Ваше Высокопреосвященство. Гниль, пущенная сверху, отравляет корни всего древа.

Висконти кивнул, принимая слова как неоспоримое подтверждение обвинений.

– Именно так. Но верх твоего падения, Годфрид, – не в бездействии против врага внешнего, а в разврате твоей собственной души и твоего двора! – Он резко, как копьем, указал пальцем на Алоизию. Та вскрикнула и съежилась, пытаясь спрятаться за спиной Годфрида. – Эта женщина! Ты возвел блудницу в ранг "духовной дочери", ослепленный похотью и лестью! Ты позволил ей вертеть тобой, как марионеткой, совращать твоих клириков, торговать твоим именем и церковными должностями! Ты превратил архиепипископскую резиденцию в вертеп! Скандал сей достиг самого Святого Престола и воняет серой!

Удар был сокрушительным. Годфрид издал стон, похожий на предсмертный хрип, и рухнул на колени. Его тщедушное тело сотрясали не рыдания, а какие-то сухие, надрывные всхлипы. Он протянул руки к распятию на алтаре, но коснуться его не смел.

– Нет! Нет! – захлебывался он. – Она... она чиста душой... я... я слаб... я пал... простите... Господи, прости меня, окаянного...

Алоизия, увидев его падение, вскрикнула и бросилась к ногам Висконти, цепляясь за черную сутану.

– Ваше Преосвященство! Нет! Он не виноват! Это я... я во всем виновата! Он святой человек, просто... просто слишком добр и доверчив! Я его обольстила, я все испортила! Накажите меня!

Висконти с явным отвращением отшатнулся, освобождая край сутаны из ее цепких рук.

– Молчи, Иезавель! – его голос был полон ледяного презрения. – Твой час суда еще придет. – Он вновь обратился к согбенной фигуре на полу. – Твое правление стало посмешищем и бельмом на глазу Святой Матери Церкви. Ты недостоин прикасаться к Святым Дарам, недостоин именоваться пастырем.

Нунций сделал паузу. Его слова, как ядовитый дым, витали под сводами, впитываясь в древние камни. Затем он поднял руку не для благословения, а для осуждения – жест властный и окончательный.

– Посему, именем Святого Отца и властью, мне данной, налагаю на тебя, Августин Годфрид, архиепископа Швацца, тяжкую эпитимью!

Он перечислил пункты приговора, и каждое слово падало на Годфрида, как удар молота:

Отлучение от Управления: - Ты немедленно отстраняешься от всех административных обязанностей в епархии. Ни единого распоряжения по землям, финансам, назначениям клира или мирским делам без санкции Святого Престола или его легата!

Изгнание Скверны: - Все твое нынешнее окружение... – взгляд Висконти, как бич, прошелся по членам капитула, заставив их съежиться еще больше, – …клирики, советники, особенно эта женщина – изгоняются из архиепипископской резиденции и лишаются всех должностей, данных тобой! Капитул будет распущен. Его временно заменит администратор, назначенный моим офисом по согласованию с архиепипископом Ланна. Их место займут люди, одобренные Римом и теми, кому доверено восстановление порядка в Винцлау. Эта женщина… – он снова указал на Алоизию, – …будет изгнана из города до заката солнца. Сию же минуту!

Заключение в Покаянии: - Ты останешься в своей резиденции в Швацце, но покидать ее будешь только для совершения литургии в этом соборе под надзором назначенного администратора и для неотложных пастырских треб, согласованных с администратором. Твой удел отныне – молитва, пост и покаяние в стенах твоего дома. Никаких светских приемов. Никаких посетителей без разрешения администратора или меня. Твое слово в делах мира умолкло.

Подчинение Светской Власти: Голос Висконти стал особенно жестким, металлическим: - Во всех вопросах, касающихся светского управления, земель, финансов, безопасности епархии и ее взаимодействия со светскими властями Винцлау – а в нынешней смуте все эти вопросы критичны! – ты будешь беспрекословно подчиняться указаниям достопочтенного кавалера Фолькофа барона фон Рабенбург, как доверенного лица сил, восстанавливающих законность по воле Императора и с благословения Церкви. Его решения в этих сферах обязательны для исполнения тобой и всем клиром епархии.

Подчинение Духовному Наставнику: Висконти сделал особый акцент: - В вопросах вероучения, литургии, внутренней дисциплины клира, пастырского окормления и борьбы с ересью – ты будешь неукоснительно следовать указаниям и наставлениям Его Высокопреосвященства Августа Вильгельма, архиепископа Ланна. Его мудрость, ревность о вере и авторитет утверждены Римом. Он становится твоим духовным руководителем и верховным арбитром во всех церковных делах епархии Швацца. Ты будешь регулярно отчитываться перед ним и следовать его директивам как указаниям Святого Престола. Администратор епархии будет координировать это подчинение.

Висконти опустил руку. Гробовая тишина вернулась, став еще тяжелее. Годфрид, все еще стоявший на коленях, понял без слов. Его не сослали в монастырь. Его превратили в марионетку, запертую в золотой клетке резиденции. Он оставался номинальным архиепископом, но его власть была мертва. Отныне его удел – послушание. Послушание Фолькофу в мирском. Послушание архиепископу Ланна в духовном. Он был сломан.

Нунций повернулся к тени колонны. Его голос стал деловым, но не терял веса:

– Кавалер фон Эшбахт. Церковь поручает вам наблюдение за исполнением светской части эпитимьи и обеспечение порядка в делах епархии, касающихся мира. Ожидаю ваших докладов. – Он обратился к пространству собора: – До назначения администратора все текущие дела капитула приостанавливаются. Ключи от архива и казнохранилища сдать в мою канцелярию немедленно. – Его взгляд упал на Алоизию и дрожащих каноников: – Удалитесь. Сейчас же. Ваше присутствие оскверняет этот святой дом.

По едва заметному кивку Волкова его стражники шагнули вперед. Они решительно, без лишней жестокости, но и без церемоний, взяли под руки рыдающую Алоизию и повели ее к выходу. Ее причитания затихли, поглощенные мраком нефа. Члены капитула, потрясенные, понимая, что их участь еще не решена, но чистка неизбежна, поспешно и бесшумно, словно стая испуганных ворон, покинули собор через боковую дверь, унося с собой страх и унижение.

К Годфриду подошли двое пожилых слуг – не из разогнанной свиты, а старые, преданные дому люди. Они молча, с жалостью и стыдом за своего господина, помогли ему подняться. Он был как тряпичная кукла, его ноги не держали. Они повели его, почти неся, к выходу – в его новую тюрьму, архиепипископскую резиденцию.

Волков сделал безупречный, почтительный поклон нунцию. Его взгляд на мгновение скользнул вслед уходящей группе – не сочувствие, а холодная оценка ресурса, взятого под контроль.

– Будет исполнено, Ваше Высокопреосвященство, – его голос был ровным, вежливым. – Порядок в светских делах епархии будет обеспечен. Его Высокопреосвященство Годфрид, – легкое, едва уловимое ударение на титуле прозвучало горькой насмешкой, – сосредоточится на молитве и… следовании мудрым наставлениям из Ланна. Резиденция будет охраняться. Ничто не побеспокоит его покаяние. – Почти незаметный жест пальцем – и один из его людей в гражданском плаще отделился от колонны и бесшумно последовал за уводимым Годфридом.

Висконти, казалось, не видел этого. Он кивнул, удовлетворенный, и повернулся к алтарю, склонив голову в тихой молитве. Его фигура слилась с мраком и золотом алтарной преграды.

Волков остался стоять в островке света от свечей. Пламя играло на его каменных чертах, высвечивая жесткую линию сжатых губ. Уголки их чуть-чуть, почти невидимо, приподнялись. Не улыбка, а тень триумфа. "Свиток Чистоты" был открыт и начат. Церковь Винцлау теперь официально и публично подчинена Ланну в духовных вопросах, а в светских – его железной руке. И самое главное – ключевой инструмент для расторжения любого неугодного брака, местный архиепископат, теперь полностью контролировался его союзниками и зависел от их воли. Путь к Оливии, путь к власти, стал значительно яснее. Тень в соборе улыбнулась.

Далеко в Эшбахте, Бригитта стояла у окна, глядя, как ее воспитанники, сыновья Фолькофа, резвятся на залитом солнцем внутреннем дворе под присмотром старого фехтмейстера. Официальная депеша о расторжении брака Иеронима и Элеоноры и о его предстоящей женитьбе на Оливии лежала на столе. Она взяла ее, пальцы, привыкшие к счетам и хозяйственным книгам, не дрогнули. Чувство? Глубокая грусть за судьбу Элеоноры, знакомой, хоть и не близкой. Легкая тень старой, давно перегоревшей любви к Иерониму, как воспоминание о дальнем костре. Но главное – спокойная уверенность. Она выбрала свою роль давно: друг, опекун, хозяйка его тыла. Эта новость ничего не меняла в ее долге перед детьми и Эшбахтом. - Маркграф Винцлау... – тихо проговорила она, глядя на мальчиков. – Твой путь всегда вел вверх, Иероним. Дай Боже тебе сил нести новый груз. Она аккуратно сложила пергамент, убрав его в ящик стола с другими документами. Работы по управлению поместьем не ждали. Она повернулась от окна, ее лицо, хоть и усталое, было спокойным и решительным. Дети, Эшбахт – это была ее крепость. И она держала ее стойко.

Новость о браке и возвышении Фолькофа еще не вырвалась за стены резиденции, но ее грозовая туча уже нависла над Шваццем. Для одних – луч надежды, для других – сигнал к войне. А в глубокой тени переулка напротив дворца, Виктор, слившийся с камнем, наблюдал за освещенным окном кабинета Оливии. Его тонкие губы растянулись в беззвучной гримасе, похожей на улыбку. Ярость Брудервальда, эта слепая, кипящая сила, была сладкой музыкой. Идеальное орудие. Благословение лишь ускорило развязку. Его финальный удар должен был пасть в момент их наивысшего торжества. Хаос должен был воцариться на пике их надежды. Ландтаг ждал. И он был готов.

Глава 36. Ландтаг и Бездна

Ратушный зал Швацца гудел, как потревоженный осиный рой. Воздух, пропитанный запахом воска, дорогих духов и человеческого пота, вибрировал от напряжения. Знать Винцлау в бархате и шелках, золотых цепях и надменных взглядах, заполнила скамьи, но под этой позолотой клокотали страх, алчность и ненависть. На возвышении, под балдахином с гербом маркграфства, восседала Клара Оливия фон Винцлау. Лицо ее было бледным мрамором, но осанка – безупречной. Рядом, как скала в штормовом море, стоял Иероним Фолькоф фон Эшбахт. Его темный, лишенный вычурности камзол казался доспехами, а холодный, всевидящий взгляд скользил по залу, выискивая угрозу. По левую руку от них, островком невозмутимости, восседал нунций Висконти в пурпуре, его лицо – бесстрастная маска высшей власти.

Прямо напротив, во главе стола своих приверженцев, бушевал барон Брудервальд. Его лицо пылало багровцем, жилы на шее были налиты кровью. Споры о полномочиях Ландтага, о пустой казне, о "бездеятельности" маркграфини давно перешли в крик.

— Довольно! — Голос Брудервальда, сорванный, хриплый, как ржавая пила, вновь взрезал гул, заставив смолкнуть даже самых рьяных крикунов. Он встал, опираясь кулаками о стол, его фигура, обычно столь представительная, казалась сжатой пружиной бешенства. — Довольно отсрочек! Довольно уловок! Довольно этих... благочестивых советов! — Он бросил ядовитый взгляд на нунция, в котором не было и тени былого почтения. — Винцлау истекает кровью! Народ голодает, границы дырявы, как старое решето, а казна... казна тоньше последней нищенской сумы! И что же мы видим? Мы видим маркграфиню, — он протянул руку с обвиняющим перстом в сторону Оливии, — погруженную в частные... утешения! — Слово было выброшено с такой похабной интонацией, что несколько дам в зале ахнули, а Волков сделал едва заметное движение вперед, будто готовый броситься через зал. Лицо Оливии оставалось ледяным, лишь легкая дрожь век выдавала удар. — И видим этого... барона! — Теперь палец ткнул в Волкова, дрожа от ненависти. — Этого наемника, втершегося в доверие под предлогом спасения! Этого выскочку из Ребенрее, который уже делит шкуру неубитого медведя, примеряя маркграфскую корону, подаренную продажным папским благословением! — Его голос взвизгнул, теряя человечность, становясь пронзительным, истеричным. — Маркграф?! Его?! Этот убийца, чьи руки по локоть в крови? Этот интриган, что погубил законного родича герцога Карла и многих других сыновей знатных семей? Этот... колдун, что привез в Швацц свою ведьму, чтобы травить дочь нашей госпожи?!

В зале воцарилось мертвое молчание, прерванное лишь тяжелым дыханием Брудервальда. Его обвинения висели в воздухе, ядовитые и дикие. Даже его приспешники замерли, потрясенные размахом клеветы. Нунций Висконти медленно поднял голову, его глаза, холодные как сталь, впились в канцлера. Но Брудервальд был неудержим. Ад, кипевший в нем с момента известия о папском благословении и титуле для Фолькофа, нашел выход.

— Они украли трон! — завопил он, срываясь на вопль. — Украли у земли Винцлау! У ее древних родов! У ее законного претендента, коего Ландтаг еще не назвал! Этот брак – не спасение, а погибель! Это плевок в лицо всем нам! В нашу историю! В наши законы! — Он ударил кулаком по столу так, что задребезжали кубки. — И вы думаете, этот фарс с благословением и императорской печатью остановит правду?! Нет! Ландтаг – вот высшая власть в марке в час кризиса! И Ландтаг скажет свое слово! Мы вытащим на свет всю грязь! Весь их сговор! Все их темные делишки! — Он орал уже не столько в зал, сколько в пустоту, захлебываясь собственной яростью, его глаза метали безумные искры.

Гул, подхваченный и раздутый его кликой, покатился по залу – уже не требования, а злобный, агрессивный рев толпы, подогреваемой харизмой безумия своего лидера. Звучали отдельные выкрики: «Позор!», «Измена!», «Долой узурпаторов!». Висконти резко встал, его пурпурная фигура стала центром притяжения. Он поднял руку с перстнем, требуя тишины, его лицо, наконец, выражало не скрытое недовольство, а гневную решимость.

— Барон Брудервальд! — Голос нунция, сухой и полный силы верховного авторитета, разрезал шум, как меч. — Вы переступаете все границы благопристойности и законности! Ваши слова – клевета на Святой Престол, на маркграфиню, на человека, удостоенного высочайшей милости! Сию же минуту прекратите этот непристойный спектакль и извольте...

Но Брудервальд уже не слышал. Он схватил свой серебряный кубок, еще полный вина, и с диким воплем швырнул его не на пол, а прямо в сторону возвышения. Кубок, сверкнув на лету, пролетел над головами первых рядов и с оглушительным звоном ударился о каменный пол у самых ног Волкова, обрызгав его сапоги и подол платья Оливии багровыми брызгами, как кровью. В наступившей мертвой тишине звон осколков казался громовым раскатом. Это был не жест отчаяния. Это было объявление войны.

В зале воцарилась гробовая тишина, тяжелее прежнего гула. Даже самые ярые сторонники Брудервальда замерли, потрясенные этим актом святотатства и открытого вызова. Багровое пятно на камне пульсировало перед глазами. Волков не двинулся с места, лишь его рука медленно опустилась на эфес меча, а взгляд, холодный как смерть, намертво вцепился в Брудервальда. На лице Оливии не осталось и следа бледности – теперь оно горело гневным румянцем, а в глазах читалось нечто большее, чем страх: стальная решимость. Нунций Висконти стоял, как изваяние, его лицо было красным от гнева, а рука с перстнем указывала на канцлера дрожащим пальцем, обретая красноречие молчания. Брудервальд же, тяжело дыша, смотрел на результат своего броска с каким-то безумным удовлетворением, его грудь вздымалась, а в глазах горел огонь тотального разрушения.

- Я отзываю свое прошение об отпуске и остаюсь на своем посту.

Ландтаг перестал быть собранием. Он стал полем битвы, и первый выстрел прозвучал.

Висконти поднял руку, пытаясь вернуть диалог в русло, но буря, подогреваемая чем-то большим, чем политика, уже бушевала. Агнес, стоявшая чуть позади Оливии в тени колонны, вдруг почувствовала ледяной укол в висках. Он здесь. Сейчас.

В этот момент всеобщего смятения, когда взоры были прикованы к схватке на возвышении, из служебной двери за колоннами выскользнула фигура. Старик-слуга в поношенной ливрее дворцовых лакеев, сгорбленный, с трясущимися руками, нес поднос с кувшином воды и хрустальными кубками. Его движения были медлительными, безобидными. Он направлялся к столу маркграфини, чтобы подлить ей воды. Никто не заметил, как его тень на каменном полу на мгновение дернулась неестественно, не совпадая с движением тела. Никто, кроме Агнес. И она увидела, как глаза старика, мелькнувшие из-под нависших седых бровей, были не старчески мутными, а пустыми и бездонными, как провалы в вечную ночь. Виктор! – мысленный крик ведьмы прозвучал громче грома.

У ног Гуаско, старого егермейстера, стоявшего у стены в роли простого оруженосца, пять коренастых, мощных псов, выведенных для медвежей охоты до сих пор лежавших сонными клубками мышц, вздыбились одновременно. Низкое, злобное рычание вырвалось из пяти глоток, шерсть встала дыбом вдоль хребтов. Их взгляды, острые и яростные, были прикованы не к орущему Брудервальду, а к сгорбленной фигуре "старика", приближавшегося к Оливии. "Что с псинами?!" – вскрикнул кто-то в изумлении. "Взять! – скомандовал Гуаско хриплым, не терпящим возражений голосом, спуская поводки. – Взять его, Граф!"

Псы рванули как выпущенные из лука стрелы. Молнии из мышц, ярости и натасканного чутья. Они пронеслись мимо ошеломленных стражников, мимо отпрянувших делегатов, не обращая внимания на морок, скрывавший истинную суть слуги. Их ноздри, вдыхавшие запах тления из Тельвисского замка, горечи с костров Ланна и скверны из комнаты Элеоноры, вели их неуклонно к источнику чужизны. Они сбили "старика" с ног прежде, чем его рука успела приблизиться к Оливии. Поднос с кубками полетел, разбиваясь с хрустальным звоном. Псы впились в грубую ливрею, рвали ткань и то, что под ней, глухим, злобным рычанием, невзирая на невидимые щиты демона. Под крики ужаса и непонимания, охватившие зал, маскировочная пелена Агнешки дрогнула и спала. Под морщинистой кожей старика проступило другое лицо – искаженное бешеной яростью, но человеческое: высокие скулы, острый подбородок, холодные серые глаза, пылающие нечеловеческой ненавистью. Виктор в своей физической оболочке.

- Он! – закричала Агнес, вскакивая и указывая на фигуру под собаками. Голос ее резал гул, как сталь. – Демон в плоти! Убийца Элеоноры! Он пришел за маркграфиней! Стража, опомнившись, бросилась вперед. Монахи Трибунала, ждавшие этого, вынесли тяжелые серебряные цепи, покрытые выгравированными молитвами. Виктор, захлебываясь от ярости под собачьими хватками, видел приближающиеся цепи. Его человеческое лицо скривилось в гримасе абсолютного презрения.

- Жалкие слепцы! – его голос, хриплый, но полный потусторонней мощи, заглушил рык псов. – Смерть этой оболочки – конец вашим кукольным графам! Они растают вонючей жижей! А я... Я ВЕРНУСЬ! Его последние слова потонули в звоне серебра, опутавшего его с головы до ног. Солдаты, бледные от ужаса, но крепкие, потащили его прочь, к дверям, ведущим в сырые подземелья Ратуши. Его взгляд, полный обещания вечной войны, на миг впился в Волкова. В нем не было поражения. Только отсрочка и предвкушение будущей мести.

Глава 37. Последний допрос.

Методы допроса инквизиции, успешно применимые к людям, не работали. Демон не был порождннием Неба или Преисподней. Он был носителем первобытного Хаоса.

Воздух гудел от латинских псалмов и напряжения, витающего, как предгрозовая тишина. В центре круга из холодного железа и серебряных листов со стихами Писания, стоял Виктор в оболочке старого ливрейного слуги. Его скованное серебряными цепями с выгравированными молитвами тело излучало холодную ярость. Сиреневое мерцание под кожей пульсировало в такт беззвучным проклятиям.

Глава комиссии, прелат брат Габриэль, лицо мертвенно-бледное, крепко сжимал Распятие из черного дуба, в центр которого было вправлен истинный гвоздь из креста спасителя, драгоценная реликвия из хранилища Святого Престола. Его голос, хриплый, прорезал молитвы:

— Сущность! — голос Габриэля гремел под сводами, заглушая демонический вой. — Мы требуем твоей Сути, тварь! Не оболочку – твое Имя, твою Сердцевину! Явись!

Виктор зашелся ледяным, многослойным смехом. Звук скреб по камню и по нервам.

— Мелкие черви! Вы думаете, ваши цепочки и завывания святости удержат Меня? Я старше того, кто изображен на этом кресте. Я – Вечность! Я – Голод между Звезд! Сожгите эту плоть – Я вернусь в час, когда ваша возлюбленная маркграфиня будет рожать вам ублюдка! Я выем его из чрева и...

Один инквизитор не выдержал и вылил на демона кубок святой воды. Там, где она попала на плоть, кожа задымилась и слезла с мышц, обнажив черную плоть. Виктор мерзко захихикал: - это все, что ты можешь, смертное ничтожество?

- СAPSA! Капсулу! — скомандовал Габриэль.

Со свода на цепях спустили ее. Громадный саркофаг, выкованный из чистейшего холодного железа, никогда не касавшегося земли. Внутренние стенки сияли сплошным серебром, покрытым микроскопической вязью псалмов и молитв. В крышке было единственное окно – толстая вставка из свинцового стекла из раки Святого Кассиана, единственная прозрачная субстанция, что могла удержать Сущность внутри, но и самая слабая.

Четверо самых сильных братьев, изможденных, но не сломленных, схватили скованного Виктора. Демон выл, сыпал проклятиями на неизвестном языке, цепи гудели, светились, но его втащили внутрь железного гроба. Тело слуги судорожно дергалось в серебряных оковах. Габриэль поднес Распятие так, чтобы оно легло на освященное стекло в крышке, создавая удвоенную силу. Братья ухватились за массивную железную крышку.

— Сейчас! — голос Габриэля был лезвием. — Vītae Vincŭlas! – Закрыть и Разорвать!

В тот самый миг, когда массивная железная крышка с грохотом захлопнулась, а освященные засовы с щелчком встали на место, случилось нечто.

Через свинцовое стекло Габриэль увидел, как оболочка слуги вздулась. Кожа лопнула, не кровью, а тучей пепла. Плоть отслоилась и рассыпалась за секунду. Серебряные цепи, падая на дно саркофага, обвили уже не тело, а бурлящий кокон чистой, хаотической багровой мглы – обнаженную Сущность Виктора. Она яростно ударила в крышку и стенки. Железо застонало, серебро зашипело, пылая священным светом, но выдержало. Сущность была видна лишь как клубящееся безумие за мутным стеклом.

Последний вопль Виктора – не из глотки, ибо глотки не стало, а разрыв ткани реальности – ударил по душам присутствующих. Он был короче грома, но глубже отчаяния.

Склеп в Туллингене.

Граф и графиня Тельвис, восседавшие на креслах, вздрогнули синхронно. Их тела – уже не плоть, а подобие, скрепленное волей хозяина – затрещали, как сухая глина. Кожа покрылась паутиной трещин, рассыпалась в мелкую костную пыль и серый прах. Бархат одежд истлел мгновенно, осыпаясь на кучки мертвого пепла. Нить оборвалась.

Агнешка, почувствовав присутствие настоящей смерти внутри склепа, завопила от ужаса. Ведьмы тоже подвержены страху. Она судорожно схватила сумку с остатками графского золота и пулей вылетекла из склепа.

Тишина. Гробница из железа и серебра стояла неподвижно. Через свинцовое стекло было видно лишь пульсирующее багровое безумие, сжатое священным металлом. Никакого звука. Абсолютная, гнетущая тишина Железного Молчания. Цепи внутри лежали на дне капсулы, все еще светясь.

Габриэль оторвался от окна, его руки дрожали. Лицо было покрыто мертвенной бледностью. Он видел не просто демона. Он видел древний хаос, чуждый знакомым образам Ада. Сущность, которой место не в христианской эсхатологии, а в хрониках допотопных кошмаров.

— Протокол «Абсолютное Молчание»... в действие, — прошептал он, едва слышно. — Доставить к Старшим Братьям у Престола. Пусть их познания... разгадают эту древнюю скверну. Он коснулся ледяной стенки капсулы. — Vigilate. Он вернется. Он обещал.

Глава 39. Финал

В Швацце же гремели колокола. Не набат, а ликующий благовест. Под сводами Ратуши, теперь очищенной, рыцарь божий Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, генерал Империи, был провозглашен маркграфом Винцлау согласно императорской инвеституры. Его союз с Кларой Оливией фон Винцлау был освящен нунцием Висконти и одобрен императором под громогласное "Ура!" знати и народа, увидевших в этом союзе зарю стабильности. Путь от солдата наемника до владетельного князя был завершен. Улицы захлебнулись праздником – звон кубков, музыка, пляски. Казалось, тьма отступила.

Но высоко на балконе маркграфской резиденции, глядя на море огней и ликующих лиц, Волков не чувствовал триумфа. Рука Оливии была тепла и жива в его руке, но в памяти стояли пустые глаза Элеоноры в монастырской келье, спокойная решимость Бригитты, держащей щит над его сыновьями и Эшбахтом, и взгляд Виктора в момент поимки – обещание возвращения. Тень демона, лишь временно рассеявшаяся, была реальнее праздничных фейерверков. Цена трона оказалась неизмеримо высокой: сломанные жизни, вечная бдительность, знание, что истинный враг не уничтожен, а лишь отступил во тьму, чтобы накопить силы.

Рядом Агнес, истощенная до предела, но с неугасимым огнем в глазах, смотрела не на толпу, а в темнеющие переулки, где уже сгущались новые тени. - Он сдержит слово, Яро, – тихо произнесла она, едва слышно. – Вернется. Когда мы ослабим хватку. Фолькоф, маркграф Винцлау, кивнул. Его пальцы сомкнулись на эфесе кинжала, скрытого под роскошным камзолом. - Пусть явится. У нас есть трон. И мы будем ждать. Внизу бушевал праздник, оглашая ночь криками радости, но наверху, на балконе победителей, уже веяло ледяным дыханием грядущих бурь. Игра тронов и потусторонних сил не закончилась. Она лишь вступила в новую, более опасную главу. И теперь у маркграфа Фолькофа была своя крепость, своя земля и своя корона, чтобы вести эту вечную войну. Свет Швацца горел ярко, но тьма за его стенами лишь затаилась, выжидая своего часа

Утром он подошел к окну. Оливия гуляла в саду с Ирмой Амалией. Девочка смеялась, гоняясь за бабочкой. Здоровье, жизнь.

Чуть позже Ирма Амалия сидела на низкой каменной скамье под старым липой, старательно вышивая платочек. Рядом, в тени куста сирени, лежали Граф и Геллерт. Не парадные псы на дежурстве, а тени охраны. Граф, более крупный, рыже-пегий, лежал на боку, но уши его – живые локаторы – поворачивались на каждый шорох за воротами, на шаг служанки на галерее. Геллерт, чуткий черно-подпалый, сидел, положив тяжелую голову на лапы, но глаза его, янтарные и невероятно умные, были полуприкрыты – не сон, а глубокая, хищная медитация. Их присутствие было не бронированной стеной, а живой, дышащей сигнализацией, вплетенной в ткань двора.

Ирма отложила пяльцы. Она посмотрела на собак. Не со страхом, который они иногда вызывали у слуг, знавших их истинное предназначение, а с тихим любопытством. Она достала из кармана кусок вяленого мяса – лакомство, выпрошенное у кухонного мальчишки. Негромко, почти шепотом, позвала:

— Граф? Геллерт?

Уши Графа насторожились мгновенно. Голова повернулась. Геллерт открыл глаза. Ни тени агрессии – лишь внимательный, оценивающий взгляд зверя, привыкшего к командам. Ирма осторожно протянула руку с мясом. Граф, не вставая, потянулся вперед, его мощная шея вытянулась как змеиная. Осторожно, нежнейшим движением губы, похожим на поцелуй, он взял лакомство. Его хвост, толстый как канат, едва заметно ударил по плитам – редчайший знак одобрения.

Геллерт подошел ближе. Не спеша. Его движения были плавными, как у большого кота. Он сел перед Ирмой, глядя ей прямо в глаза. Девочка протянула второй кусочек. Геллерт не взял его сразу. Он осторожно ткнулся холодным носом в ее ладонь, обнюхивая не столько мясо, сколько саму девочку. Потом так же аккуратно принял угощение. Ирма засмеялась – тихий, серебристый звук, похожий на звон колокольчика. Она положила руку на широкую голову Геллерта, между ушами. Пес не отстранился. Он лишь глубже уселся, позволяя ей гладить жесткую шерсть. Граф, видя это, перевернулся на спину, подставляя брюхо солнцу – высшая степень доверия и расслабленности в присутствии "своих".

Гуаско, стоявший в арке конюшни, курил трубку. Уголки его строгих губ дрогнули в подобии улыбки. Он видел, как его грозные бойцы, вынюхивавшие демонический тлен, превратились в ворчливых нянек. Но это не делало их менее опасными. Он заметил, как Граф, лежа на спине, одним глазом следил за вороной, севшей на стену. А Геллерт, наслаждаясь поглаживаниями, ухом уловил отдаленный скрип воза за воротами и на мгновение напрягся, оценивая звук, прежде чем снова расслабиться. Их расслабленность была обманчивой, как сон леопарда.

Между девочкой и псами возникла немая связь понимания. Ирма, пережившая тьму болезни, инстинктивно тянулась к этим существам, чувствовавшим тьму иначе, острее. А собаки, выдрессированные на зло, в чистоте и жизненной силе Ирмы находили что-то противоположное, успокаивающее, живительное. Они не просто охраняли ее по приказу. Они приняли ее в свою стаю. Когда Ирма вставала, чтобы пойти к фонтану, Граф и Геллерт вставали вместе с ней, не толкаясь, не путаясь под ногами, а двигаясь рядом, как две мрачные, но преданные тени. Они не виляли хвостами глупо. Их защита была тихой, как шелест их лап по камню, и абсолютной. Гуаско знал: чтобы добраться до девочки, пришлось бы пройти через этих двух молчаливых стражей, чьи клыки знали вкус не только дичи, но и иного, нечеловеческого зла. И эта мысль, в сочетании с детским смехом у фонтана, была лучшим заслоном от тени Виктора, все еще запертой в железной темнице где-то далеко на юге.

На лице Волкова появилось что-то редкостное – улыбка. Он потрепал за загривок трех псов, лежащих у его ног, они тоже заслуживали ласки. Бдительность стала его вечным уделом.

(С) Борис Конофальский, 2025.

Черновик.