Инквизитор.

Книга 16. Маркграф.


Глава 1: Ледяная Тяжесть Вильбурга


Тронный зал герцога Карла Оттона Ребенрее олицетворял материальное воплощение власти.


Высокие стрельчатые окна впускали в зал холодный свет, который ложился на полированный гранит длинными тенями. Высокие темные колонны и узкие длинные штандарты с гербом герцога, напоминали судей в их черных мантиях. Воздух был неподвижен, как в часовне перед заупокойной мессой. Даже пламя в канделябрах не трепетало — будто само затаило дыхание.

Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, генерал земель Ребенрее, стоял у края герцогского ковра. Его плечи были прямы, но под камзолом пульсировало знакомое покалывание под левой ключицей — не боль, а предвестие. Сердце отзывалось на напряжение, как старая арфа — дрожью, готовой сорваться в фальшивую ноту. Он не двигался. Только дыхание — короткое, сдержанное. Не показать слабость. Не сейчас. Не перед ним.


На возвышении, за массивным столом из чёрного дуба, сидел герцог. Не на троне — тот пустовал, как символ, отложенный в сторону. Карл Оттон был в простом камзоле цвета охры, лицо усталое, но внимательное. Взгляд — прямой, без вражды, но и без теплоты. Он ждал.

Это была не аудиенция, а военный совет.


— Барон, — голос герцога прозвучал спокойно, почти мягко. — Рад видеть вас живым. Доложите. О маркграфине Оливии.

Волков склонил голову.


— Маркграфиня Клара Оливия фон Винцлау освобождена из плена, Ваша Высочество. Доставлена в Швацц. Жива. Невредима. — Он сделал паузу. — В ходе операции были потери. Замок Тельвисов сожжён. — Он не упомянул серебро.


Если герцог узнает — потребует свою долю. Львиную. А потом — начнёт задавать вопросы.


Волков знал, как быстро благодарность сменяется подозрением, когда на кону — звонкий металл.

Герцог слегка приподнял бровь.


— Тельвисов? Мне доложили в общих чертах. Расскажите мне детали. Расскажите подробнее. Как она оказалась в их руках?


— Колдовство, Ваша Светлость, — Волков сделал паузу, давая словам осесть в мертвой тишине зала. – Ее заманили в замок обманом и с помощью магии.


— Магии? — насторожился герцог. — Только этого нам и не хватало.


— Колдовство было их главным орудием. Ведьма, Агнешка. Она умела стелить морок, делающий человека незримым, как дым. Под этим покровом она и пробралась опасно близко к маркграфине. С кинжалом. — Генерал медленно, с видимым отвращением, извлек из-за пояса узкий клинок, завернутый в толстую кожу. Лезвие, вынутое на полдлины, блеснуло холодным, неживым светом, хотя огонь канделябров не дрогнул. — Этот. Острие было вымазано в липкой гадости – ядом, от которого плоть чернеет за минуты. Если бы не… бдительность одного из моих людей, заметившего дрожь воздуха у дверей… — Волков не стал уточнять цену этой бдительности. — Клинок очистили в огне. Жар выжег скверну. Но сам металл… он хранит холод того колдовства. Возьмите. Сувенир из Адского Камня.

Герцог не протянул руку сразу. Его взгляд, острый как шило, впился в кинжал, будто пробуя его на прочность. Затем, с отточенным движением опытного дуэлянта, он взял оружие за рифленую костяную рукоять. Пальцы сжались. На миг в его глазах мелькнуло нечто большее, чем простое любопытство – ледяная струя страха, быстро задавленная железом воли. Он ощутил вес, несоразмерный толщине стали. Холодок, просочившийся сквозь перчатку, был не от металла.


— Невидимая… с отравленным лезвием… — Голос Карла Оттона был тише обычного, но каждое слово падало, как камень в колодец. Он повертел кинжал, поймав отблеск света на выщербленном лезвии. — И эта… тварь… бродила по моей границе? По земле, которую я намерен… присоединить? — Он отложил кинжал на стол с таким видом, будто клал дохлую крысу. Звук стали по дубу был резким, неприятным. — Колдуны. Так близко к Ребенрее. Это не просто угроза, барон. Это вызов. Плевок в лицо.

Герцог поднял глаза на Волкова. В них уже не было страха. Только холодная, беспощадная решимость охотника, учуявшего опасного зверя. — Морок… яды… Эта Агнешка – лишь острие копья. Где она?


— Тельвисы с ближайшими слугами бежали. Мы не преследовали. В тот момент приоритетом было возвращение маркграфини. — ответил Волков.


И сохранение груза, — мысленно добавил Волков.

Следующие полчаса Волков посвящал герцога в детали операции, не слишком распространяясь о своих ратных подвигах и интимной связи с маркграфиней.


— Сбежали. Жаль. — Герцог не скрывал разочарования. — Но пепел – не учитель. Найди корни, Фолькоф. Найди тех, кто ее направил. Кто дал ей силу или укрывает таких, как она. Колдуны, знахари, травницы с темными знаниями – все, кто шепчется с тенью в пределах двух дневных переходов от границ Ребенрее и Винцлау. Выжги эту заразу. Тихо. Но беспощадно. Яд должен быть высушен у истока. Это твоя новая тень, генерал. Пока не скажу «довольно».


Волков кивнул. В груди сжалось. Еще одна ноша. Еще одна пропасть, куда его толкали. Кинжал лежал на столе, тусклый и зловещий, как обещание новой крови.

Карл Оттон кивнул, отводя взгляд от оружия, будто отгоняя назойливую муху.


— Вы справились. Я не ожидал от вас меньшего. — Он сделал паузу. — Но теперь — к делу.


Герцог откинулся на спинку кресла, сцепив пальцы.


— Хорошо. Вы сделали то, что должны были. И даже больше. Задание выполнено. А вы знаете, барон, какая награда положена за хорошо выполненоое задание? — Новое задание, поморщился Волков. — Военная операция окончена. Но теперь начинается главное. Политика. А в ней, как вы знаете, победы не измеряются числом павших.



Он взял перо, но не стал писать. Просто держал его, как клинок.


— Швацц? Какова обстановка?

Волков чуть выпрямился.


— Сложная. Формально власть у маркграфини, но фактически — у канцлера. Брудервальд умен, осторожен, но не харизматичен. Брудервальд пытается стабилизировать ситуацию, но он не считает маркгафиню Клару Оливию способной править самостоятельно. Ваше влияние он тоже считает неблагоприятным для земли Винцлау. Он удерживает равновесие, но не управляет. — Местная знать расколота. Несколько дворянских домов выразили недовольство уничтожением замка Тельвисов. Одни поддерживают маркграфиню — из уважения к её мужу. Другие — выжидают. Есть и те, кто считает, что женщина не может править без мужа. Особенно в условиях, когда границы не защищены, а торговля с югом почти остановлена.


— То есть, — медленно произнёс герцог, — она уязвима. И союз с моим домом укрепит её положение?


— Именно так, Ваша Светлость. Но... — ответил Волков.


— Но? — переспросил герцог.


Волков замолчал на миг.


— Она не глупа. И не сломлена. Плен не сделал её покорной. Она будет сопротивляться, если почувствует, что её используют.


Герцог усмехнулся.


— Все сопротивляются. Пока не поймут, что у них нет выбора.


— Маркграфиня должна выйти замуж. За Сигизмунда фон Кунна. Моего племянника. К Рождеству.

Волков не ответил сразу.


Сигизмунд. Шестнадцать лет. Мальчишка. С лицом, ещё не знающим бритвы.


Он видел его однажды — на охоте. Слишком дорогой плащ, слишком пустой взгляд.


Именно таких герцог и любит. Послушных. Безликих.


— Вы возвращаетесь в Швацц. Ваша официальная роль — советник маркграфини. Неофициальная — обеспечить её согласие. Убедить местных баронов поддержать союз. Любыми средствами. Я пришлю вам… помощников. — Глаза. Уши. Поводок. — Немного денег я вам выделю, но постарайтесь сделать так, чтобы ваши расходы оплачивались из казны Винцлау. Мне доложили, что вы дружны с маркграфиней. Даже очень дружны. Вот и используйте эту дружбу.


У герцога было своеобразное чувство юмора. Он прекрасно понимал шутки, но когда шутил сам, его приближенные невольно втягивали голову поглубже в ворот. Шутка герцога могла быть фатальной.


Волков кивнул.


— Понял.


— Теперь, о печальном. — произнёс герцог. — Ульберт, — и в голосе впервые прозвучала сталь. — Третий сын Карла Ульберта фон Займлера фон Малена. Мой родич. Позор рода. Его бесчинства на реке — мой позор. Моя головная боль. Моя дыра в казне.

Он встал, обошёл стол, подошёл ближе.


— Я знаю, что вы готовите карательную экспедицию в моей земле. И, возможно, она необходима. Но запомните: это МОЙ позор. Право судить и карать здесь, в Ребенрее, принадлежит только мне! Если вы, или ваши головорезы, посмеют самовольно казнить это отродье, старая знать взвоет. Они увидят в этом посягательство на их привилегии. И на мою власть. Они еще не забыли, как вы поступили с бароном Деницом. Доставьте Ульберта живым в Вильбург для суда. Самоуправство я не потерплю. Вы поняли меня, генерал? — Тишина в зале стала осязаемой.


— Понял, Ваша Светлость. — Фолькоф кивнул, с трудом выдавил.


Волков выдержал взгляд.


— Я не собирался действовать без вашего приказа, Ваша Светлость.


Герцог сел. Разговор окончен.


Волков поклонился. В груди — тугой узел. Не от страха. От ярости.


Снова в пекло. Снова без права на выбор.


Он развернулся и вышел. За спиной остались холод, тени и власть.


А в голове — два имени.


Ульберт. Сигизмунд.


И вопрос:


Как убедить женщину, дважды пережившую роды и плен, выйти за мальчика?


Как победить, когда руки связаны?

Глава 2. Гроза над Мартой.

Дорога в Эшбахт была пыткой. Каждый толчок кареты отдавался в больную ключицу, сливаясь со стуком колес и навязчивым звоном предупреждения герцога. Ульберт. Сын фон Малена, старшей линии семейства, чума речных торговцев, позор герба Ребенрее – и теперь неприкосновенный. Мысль о его логове возле Хаммерфеста – вонючем гнезде контрабандистов – жгла. Одна правильная военная операция… Но цена – гнев герцога и бунт старой знати.



- Пособники, — пронеслось в голове Волкова, когда вдали замаячили знакомые очертания Эшбахта. Пособников он не запрещал трогать. Решение созрело жесткое, жестокое. Не тронуть родича Маленов, но выжечь каленым железом все, что его кормит и укрывает. Сеть скупщиков, укрывателей, поставщиков. Ответ кланам Маленов в городе Мален, чьи карманы тайно толстели от грабежей их же родича. Пусть знают: Волков видит их игру. Боль под ключицей пульсировала в такт стуку колес, смешиваясь с холодной решимостью



Эшбахт встретил его не домом, а военным лагерем. В кабинете его ждал капитан городского ополчения Малена – Конрад Вайзен. Лицо, изборожденное шрамами и ненавистью, было мрачнее грозовой тучи.


— Генерал, — Вайзен встал, его поклон был резким, пропитанным яростью. — Правда, что герцог требует змея живым?


— Так точно, капитан, — Волков сбросил плащ, тяжело опускаясь в кресло. Боль кричала. Он достал фляжку, отхлебнул горькой настойки. — Приказ герцога ясен: Ульберт – в Вильбург, живым и способным ответить.


— Живым… После всего? — Вайзен сглотнул, кулаки сжались до хруста.


— После всего – да, — Волков посмотрел ему прямо в глаза. — Но его корни, капитан, его щупальца… Они не под защитой герцога. Хаммерфест. Все укрывища его шайки. Скупщики. Поставщики. Информаторы. Они – твоя цель.


— Выкорчевать… — ярость в глазах Вайзена сменилась жестоким пониманием.


— До основания. Тихо. В ближайшее время. Чтобы запомнили навсегда. Добычу – в казну гарнизона. Но запомни, Вайзен, — Волков встал, опираясь на стол. — Сам Ульберт – неприкосновенен. Твой личный счет – не в счет. Живым. Это приказ. Нарушишь – пеняй на себя. Ясно?


— Так точно, генерал. Будет исполнено. — Вайзен замер. Борьба мести и долга искажала его лицо. Его уход напоминал уход приговоренного.



Волков опустился в кресло. Тепло настойки боролось с холодком тревоги. Он знал ненависть Вайзена. Приказ был ясен. Но в ночном аду Хаммерфеста… Несчастный случай. Герцог не простит. Он бросил искру в бочку с порохом. Оставалось ждать утра и доклада. И надеяться, что дисциплина солдата победит жажду крови.

Кровь и Вода Марты

Генерал вспоминал недавние события.


Воздух в комнате дома Кершнера был густ, как церковный ладан, но пах не святостью, а пылью пергаментов и холодным расчетом. Перед ним, смиренно потупив взоры, стояли делегаты магистрата Малена – бургомистр Ольбрехт, глава одной из торговых гильдий Рейнхард и костлявый, нервный секретарь магистрата Цойлинг.


— Господин барон, — заговорил Рейнхард, голос дрожал не только от подобострастия, но и от бессильной ярости. — Проклятый Ульберт! Его шайка – как раковая опухоль на артерии Марты! На прошлой неделе сожгли баржу с зерном «Серебряного Якоря», экипаж погиб. Потери... неисчислимы. Город задыхается!



Генерал наблюдал за ними, пальцы сложены шпилем. Он знал эти факты лучше них. Его собственные деньги, вложенные в торговлю, тоже рисковали пойти ко дну, как и кожи его родича Кершнера. Но он ждал. Ждал предложения.


— Магистрат... умоляет вас господин барон возглавить карательную экспедицию. Мы предоставим отряд ополчения – пятьдесят крепких парней. И капитана. Нашего лучшего – Конрада Вайзена. Он знает... знает горечь потерь от этой нечисти. — Цойлинг подал вперед увесистый кожаный мешок. Звон золота был красноречивее слов. Его сестра и племянник были убиты во время ограбления Ульбертом баржи, на которой плыли. В глазах Ольбрехта мелькнуло предупреждение: Управляйтесь с ним осторожно. Этот капитан – бомба.


Капитан Мести.

Капитан Конрад Вайзен, представший перед Волковом на следующий день, был воплощением сдержанной ярости. Высокий, подтянутый, с лицом, изборожденным не годами, а одной глубокой морщиной скорби между бровей. Его рука, сжимавшая эфес шпаги, была белее кости. Капитан жил только местью. Он был идеальным орудием – заточенным, готовым разрядиться, но пока сдерживаемым железной дисциплиной. Волкову оставалось лишь направить его острие.


— Ваша задача, капитан, — голос Волкова был мягок, как шелест змеи по камню, — не просто раздавить банду. Найти ее змеиное гнездо. Для этого вам нужны глаза на воде. — Вайзен кивнул, не задавая лишних вопросов. Его глаза – холодные, серые, как речная сталь в ноябре – сказали все: он знал таких людей. Бывших контрабандистов, лоцманов, рыбаков, которых террор Ульберта лишил заработка или близких. Людей, знавших Марту как свои пять пальцев и ненавидевших бандита пуще чумы.


Двое таких «скаутов» – коренастый, молчаливый Генц с лицом, обветренным штормами, и юркий, с хитринкой в глазах Фриц – вошли и встали рядом с капитаном. Их преданность Вайзену была написана на лицах.


Гнилая Сеть и Пьяное Зловоние Правды.

Работа Сыча и Ежа в верховьях Марты была ювелирной. Они не лезли в болота. Они искали грязь на берегу.


Трактир Гнилая Сеть на задворках порта Хаммерфеста источал зловоние прогорклого пива, дешевого рома и человеческого отчаяния.



Сыч был хамелеоном портовых трущоб. Его стихия – подвыпившие грузчики у «Гнилой Сети», вороватые лодочники, старухи-торговки ворованным тряпьем. Он растворялся в толпе, его уши, казалось, ловили шепот сквозь грохот кружек и мат. Он покупал гнилую рыбу, проигрывал в кости медяки, нытьем выпрашивал рому – и слушал. Слушал жалобы на пропавшие грузы, проклятия в адрес «речных волков», шепотки о «быстрых деньгах» за молчание или за доставку «посылок» в укромные бухты. Он уловил нервный пересуд двух перекупщиков краденого кожи о том, что «сам Вепрь» - так звали Ульберта в этих кругах, «свирепеет, будто загнанный кабан, и требует долю золотом, а не товаром» и что сделки теперь только «у старого причала, где воронье гнездо». Старый причал – ключ.



Еж действовал иначе. Молчаливый, невзрачный, с все замечающими глазами, он стал тенью. Он прикинулся мелким перекупщиком, неудачливым и алчным, рыскающим по самым вонючим закоулкам порта в поисках дешевой наживы. Его глаза, маленькие и острые, как буравчики, сканировали лица, походку, детали одежды. Он выследил двух коренастых мужчин с затаенными движениями и запахом тины, от которых веяло скрытой жестокостью – бандитских «горилл», снующих между трактиром и полуразрушенным сараем у воды. Именно он, затаившись в вонючей нише между складами, впервые увидел самого Ульберта. Не молодца с развевающимися кудрями из баллад, а обрюзгшего, тяжело ступающего мужчину в дорогом, но мятом камзоле, с запавшими, лихорадочно блестящими глазами и рваным шрамом через левую бровь. Постаревший Вепрь, обросший щетиной и паранойей. Его визиты в «Гнилую Сеть» были не для веселья, а для демонстрации силы – пьяный, хриплый рев, удары кулаком по стойке, требования лучшего шнапса «для хозяина Чертовой Протоки». Бравада загнанного зверя, чувствующего слабину своей стаи.

Ночь операции была душной, воздух висел свинцовой пеленой. Ульберт явился поздно, уже на взводе. Он пил шнапс жадно, как воду, его голос, хриплый и громкий, резал трактирную мглу. Сыч, притворяясь спящим пьяницей в углу, не шелохнулся. Его уши, натренированные слышать шепот на ветру, ловили каждое слово.


— ...а эти ублюдки! – рычал Ульберт, обращаясь к равнодушному трактирщику. — Думают, я не знаю, что они шепчутся? Хотят бунтовать! Из-за жалкой доли! А где они были, когда я их из грязи вытаскивал? Когда нашу Старую Выдру в Чертовой Протоке за Гнилым Ольшаником обустраивали? Вход под водой, как крысиная нора – только я да пара старых волков знаем! Теперь... теперь они смеют! — Он залпом осушил стакан, лицо его побагровело от злобы и алкоголя.


Сыч услышал ключевое: Чертова Протока. Гнилой Ольшаник. Вход, срытый нависшей скалой. Судьба логова была решена в пьяном хвастовстве загнанного зверя.


Тени на Воде.

Когда Ульберт, пошатываясь, выбрался из вонючего чада «Гнилой Сети» к своей узкой, верткой лодке-«стреле», его уже ждали. Не на берегу, а в черной, маслянистой воде самой Марты. Фриц и еще один скаут, Бенно, лежали плашмя в своих долбленках-«душегубках», замаскированных под плавучий хлам – кучи гнилых водорослей, обломки досок, пучки осоки. Их лодки были частью ночного пейзажа реки, неотличимы от мусора, что несло течение. Когда «стрела» Ульберта, резко толкнутая веслом одного из его мрачных гребцов, рванула вверх по течению, тени последовали за ней.



Держались в темных протоках-рукавах, используя повороты реки, низко нависшие плакучие ивы и густые заросли камыша как живой щит. Они не гнали – они парили, сливаясь с течением, их весла опускались в воду беззвучно, как перья совы. Знание Марты было их второй природой, кровью. Они видели, как «стрела» юркнула в узкую, заросшую колючей осокой и лозняком протоку, ту самую Чертову, как бандитский вожак оглянулся на приметный, наполовину сгнивший ольховый пень - Гнилой Ольшаник, как лодка причалила к неприметному каменистому выступу под нависающей скалой, и люди исчезли... будто вода поглотила их. Вход. Генц, шедший параллельно по заросшему, топкому берегу, словно призрак, подтвердил знаки и приметы. Логово «Старая Выдра» найдено. Место пещеры легло на грубую карту в голове Вайзена как чернильная клякса.


Штурм Пещеры «Старая Выдра».


Рассвет застал объединенный отряд – солдат Волкова в темных, не блещущих доспехах и ополченцев Вайзена в поношенных кирасах – у входа в Чертову Протоку. Воздух звенел от напряжения и комариного звона.


— Ваши скауты подтвердили? – спросил Волков тихо, обращаясь к Вайзену. Его голос был низким, без лишних интонаций, голосом человека, отдающего приказы на поле боя.


— Генц и Фриц. Они видели, как его лодка скрылась за Гнилым Ольшаником в Чертовой Протоке. Пещера там. Подводный вход. Они знают. — Вайзен кивнул, не отрывая взгляда от реки. Двое коренастых мужчин в потертых кожах – бывшие лоцманы, чьи семьи тоже пострадали от Ульберта – стояли чуть поодаль. Их лица в сером свете зари были напряжены и решительны. Они были глазами и ушами на этой коварной реке.



Арбалетчики Волкова бесшумно заняли позиции на выходах из протоки. Два самых крепких ополченца-пловца, обмазанные жиром, скрылись под черной водой у скалы. Через несколько минут они всплыли, махнули рукой: вход – здесь. Узкий лаз под нависшей скалой, оставляющий два локтя пространства над водой.



Штурм был стремительным и жестоким. Первые гвардейцы, просочившиеся в пещеру как призраки, перерезали полупьяных часовых у входа без звука. За ними хлынула лавина ярости. Пещера «Старая Выдра» оказалась системой полузатопленных гротов и ходов. Бандиты, застигнутые врасплоре после ночной пьянки, сопротивлялись отчаянно, но бестолково. Свет факелов выхватывал дикие лица, блеск стали, брызги крови и грязной воды. Опытные солдаты Волкова действовали холодно и методично, рубя и коля в тесноте проходов. Ополченцы Вайзена бились с немой яростью, их крики были больше похожи на рычание. Они искали одного – Ульберта. Капитан шел в первых рядах, его шпага метала смертоносные блики. Он не кричал. Он просто убивал.



Холодная Вода Забвения.

Ульберта нашли в дальнем, тупиковом гроте. Не героя, а затравленную крысу. Он сидел по пояс в воде, прислонившись к скале, в его руке дрожал пистоль, но запал был сырой. Один из гвардейцев метким ударом меча выбил оружие. Ульберт осекся, его взгляд, дикий от страха и похмелья, упал на Вайзена. Он узнал его, захрипел.


— Вайзен! Клянусь, я не знал, что на той барже... твоя сестра...!


Капитан не дал ему договорить. Его лицо было маской из мрамора. — Связать. Крепко. Осмотреть. Ран от оружия – нет? — Последнее было сказано громко, отчетливо. Старший гвардеец Волкова, присутствовавший при поимке, быстро осмотрел пленника. Побои – от падений и ударов кулаками в завязавшейся при захвате потасовке. Ссадины. Но ни порезов, ни колотых ран, ни пулевых отверстий. — Нет, капитан. Только синяки и ссадины.


— Хорошо, — сказал Вайзен. Его голос был ледяным. — Переправить на другой берег. Для допроса командованию. — Он кивнул двум своим самым верным ополченцам – тем же скаутам, Генцу и Фрицу. — Используйте ту лодчонку. — Он указал на утлое корыто, привязанное у входа – бандитскую "запаску".


Ледяная Купель.

Это произошло быстро, на мелководье у самого входа в пещеру, где черная вода Марты затягивала грязь и кровь боя. Не на лодке. Четыре верных ополченца Вайзена схватили Ульберта. Он заорал, поняв, дикий крик, заглушенный плеском воды. Его повалили на колени лицом к темной глади. Вайзен стоял над ним, его лицо было бесстрастно.


— За Марту. За Отто, — произнес он тихо, но так, что слышали все вокруг.


Сильные руки ополченцев сдавили шею и спину Ульберта, погружая его голову в ледяную воду. Бандит забился, пузыри воздуха рвались на поверхность. Руки Вайзена были сжаты в кулаки, но он не шевелился, лишь смотрел, как дергается тело под водой. Секунды тянулись как часы. Пузыри становились реже. Судороги ослабевали. Наконец тело обмякло.


— Достать, — скомандовал Вайзен, его голос слегка хрипел.


Мокрого, бездыханного Ульберта вытащили на камни.

Чистые Пергаменты и Грязная Правда.

Тело Ульберта, обернутое в грубый брезент, погрузили на одну из захваченных бандитских лодок. Его везли в Мален как вещественное доказательство успеха операции и... "несчастного случа".

В городе Мален врач, нанятый магистратом, формально констатировал смерть от утопления. Никаких следов насилия, кроме ссадин от захвата и синяков, не было. Лицо было синюшным, характерным для утопленникаб в легких бвла вода.



Рапорт Волкова герцогу Ребенрее был образцом лаконичности и дипломатии:


«...Предводитель шайки Ульберт захвачен живым. При попытке его переправки для следствия и суда в Мален, пленный, находясь в состоянии крайнего возбуждения и пытаясь освободиться, упал за борт в районе быстрого течения у входа в пещеру. Будучи скованным, он утонул прежде, чем охрана успела оказать помощь. Тело извлечено и доставлено в Мален. Лекарь констатировал смерть от утопления. Ран от оружия на теле не обнаружено, имеются лишь незначительные ссадины, полученные при задержании и падении. Банда Ульберта уничтожена. Речной путь очищен.»



Труп Ульберта, выставленный на день у Ратуши Малена для опознания купцами и родственниками жертв, стал зримым символом победы. Синеватое лицо, отсутствие видимых ран – все говорило о "несчастном случае" при попытке бежать.

Герцог Ребенрее, получив рапорт и лекарево свидетельство, вздохнул с облегчением. Позорный родич был мертв, причем явно не по приказу Волкова и не от руки палача. Формальности соблюдены. Ответ герцога был краток и благодарен, инцидент официально исчерпан.


Волков наблюдал, как купцы Малена празднуют на главной площади. Звучали речи, лилось вино.

Его работа была сделана. Серебро снова пойдет по Марте. Он получил свой гонорар. Капитан Вайзен стоял в стороне, глядя на толпу, но не видя ее. Его глаза были устремлены куда-то далеко, в прошлое или в пустоту исполненного долга. Волков подошел, протянув тяжелый кошель – дополнительную плату от благодарных купцов.


— Капитан. Ваши люди сражались хорошо. Город в долгу. — сказал он.


— Вайзен взял кошель, не глядя, сунул его за пояс. Он кивнул Волкову, коротко и без слов. Потом повернулся и пошел прочь, растворяясь в праздничной толпе. Его месть была совершена. Река унесла его врага. Но покоя вода не принесла. Только холодную, тихую пустоту. Волков смотрел ему вслед. Работа наемника редко приносила тепло. Чаще всего – лишь звон монет и ледяное удовлетворение от хорошо выполненного, грязного дела. Он повернулся к своим людям. Пора было грузить добычу и двигаться дальше. На реке всегда найдется работа.


Герцогский Вердикт и Тени Туллингена

Ответ пришел не от герцога, а от его главного канцлера. Сухой, как осенний лист, текст:


«Генералу Фолькофу фон Эшбахт, барону фон Рабенбург. Его Светлость получил Ваш рапорт. Считает операцию против пособников разбойников выполненной надлежащим образом. Гибель Ульберта в ходе оной – прискорбная, но неизбежная потеря при попытке уйти от правосудия. Его Светлость ожидает Вашего безотлагательного отбытия в Швацц для исполнения первоочередной задачи касательно маркграфини. Граф фон Лерхайм и господин Мейер выехали Вам навстречу для совместного следования в Винцлау.»


Да пребудет с Вами удача.


За Верховного Канцлера, И. Гротгус.»

Волков опустил пергамент. Ни единого личного слова от герцога. Ни упрека за «несохранение» родича живым. Ни благодарности за очистку Хаммерфеста. Холодное, безликое удовлетворение. Герцог получил желаемое: позорного родича убрали, формально – без его прямого приказа и без нарушения феодальных условностей. Ульберт утонул сам – что могли сказать старые семьи? Теперь Волков был свободен для следующего задания, но с новой цепью на шее – Лерхаймом. И с настоящей целью, о которой герцог не должен был знать.



Еще один пергамент, более короткий и на личной, не гербовой бумаге, был приколот канцлерской булавкой. Почерк был знакомым, твердым, без изысков:


«Барон. Операция против разбойников одобрена. Дело Ульберта – закрыто. Теперь – Винцлау. Свадьба – к Рождеству. Сигизмунд выедет через три недели. Ваша задача – подготовить почву. Убрать Брудервальда с дороги. Тихо. Пусть уйдет «по болезни». Мейер поможет с аргументами. Лерхайм – ваши рот и мои уши при дворе Оливии.


Не забывайте и другую тень. Колдуны. Ваш приоритет – Винцлау, но глаза и уши держите открытыми. Любая нить, ведущая к Тельвисам, Агнешке или ей подобным на нашей новой земле – ваша ответственность. Докладывайте Гротгусу.


К.О.Р.»


Личная пометка герцога. Коротко. Жестко. Новые приказы в старых ранах. Брудервальд… Колдуны… И все это – под присмотром Лерхайма и Мейера. Волков смял записку в кулаке. Дорога в Швацц обещала быть долгой и грязной.

Глава 3. Совет.



Железо и Обман


Дым от очага в столовой комнате дома Эшбахта стлался низко, смешиваясь с запахом влажной шерсти, кожи, пота и железа. За неимением лучшего помещения, все военные советы генерал проводил здесь. Окна пришлось закрыть, из-за соображений секретности.


За длинным дубовым столом, уставленным кубками с вином и картами местности, сидели люди, от которых во многом зависела судьба поместья. Генерал Иероним Фолькоф фон Эшбахт, хозяин Эшбахта, сидел во главе. Его лицо, отмеченное несколькими шрамами и морщинами концентрации, было непроницаемо, но глаза, холодные и острые, как клинки, изучали каждого. Рядом – полковник Брюнхвальд, правая рука генерала, пожилой, сухопарый, но по-прежнему чрезвычайно эффективный командир. По левую – майор Дорфус, сухой, подтянутый, с умными, быстро бегающими глазами бывшего штабного офицера. Далее – майоры, капитаны и ротмистры.

Цель военного совета была ясна всем присутствующим. Генерал не был намерен спускть бюргерам Туллингена оскорбление, а еще более – потерю серебра, которое генерал искренне считал своим.


По традиции, генерал предложил младшему офицеру на совете, прапорщику мушкетеров Кроппу, который больше всех пострадал от варварского обращения в плену бюргеров, высказаться первым.


— Говорю! Бюргеры Туллингена – наглые ворюги и бандиты, не соблюдающие законов войны! Забрали серебро – ваше серебро, генерал! Насмехались над вами. Выбили мне зубы, да бог с ними с зубами. Из-за них Хенрику ампутировали кисть. Ответ должен быть железным! У нас тут – тысяча пик и мушкетов! Профессионалов! Дадим сигнал Бреггену – наемники сбегутся как псы на мясо! Вашу репутацию все знают. Еще пятьсот! Плюс пушки! — Кропп занес было кулак над столом, но взглянув на генерала, понял что его горячность не оценят, продолжал. — Он ткнул пальцем в карту Туллингена. — Берем северную стену штурмом! Выкурим крыс из казначейства! Серебро вернем, а город… — Он злобно усмехнулся. — …пусть платит контрибуцию за наглость! Наемникам хватит!



В зале пробежал одобрительный ропот среди молодых лейтенантов, жаждущих славы и добычи. Даже Брюнхвальд кивнул. Но Волков не отреагировал. Он знал, что Карл – отличный тактик, но слабый стратег.Его взгляд скользнул к Дорфусу. — Майор? Ваши мысли? Штурм – кровь, потери. Много крови. Наша и их.


— Господин генерал, прапорщик прав в отношении баланса сил. Но… сила рождает отпор. Город укреплен. Город может выставить не менее четырехсот хорошо вооруженных пехотинцев и два эскадрона кавалерии. Они подозревают атаку, зная вашу репутацию человека, который не прощает оскорблений. Штурм – это недели осады, сотни жизней, риск, что серебро успеют вывезти. Или император вмешается. — Дорфус откашлялся, поправил аккуратно подшитый воротник мундира. Дураков при штабе держат, только если они родовиты или чьи-то родственники. Дорфус был умен и занимался картами и разведкой. — Он сделал паузу, глядя прямо на Волкова. — Есть иной путь. Путь змеи. Путь… старого герцога фон Райхенау.

Волков едва заметно нахмурился. Воспоминание всплыло: он, молодой корпорал-писарь в штабе герцога, видел, как тот играл врагами, как шахматными фигурами.


— Герцог, — вспомнил генерал, — любил подбросить врагу ложь так, чтобы он принял ее за правду и сам открыл ворота. На ум пришло дело при Кельдорфе. Труп майора с «секретными» планами, захваченными при вылазке? Город сдался без боя, поверив в полное окружение и отказе союзников предоставить помощь.



В зале наступила тишина. Брюнхвальд хмыкнул с недоверием.


— Мы сделаем то же, — четко сказал генерал. — Подбросим Туллингену «курьера». Труп. Умерший от чумы или в стычке. При нем – письмо. Секретное. Для «дорогого друга» в магистрате. С планом нашего… лобового штурма. — Он усмехнулся. — Но план будет ложным. Указана неверная дата, ложное место удара. Пушки якобы подойдут через две недели. И специально указать, что конечной целью атаки будет здание казначейства. Оно – старое, хотя и каменное. Не выдержит даже одного пушечного выстрела. Укажите в письме, что агенту предписывается, используя извозчиков втемную, подвезти несколько бочек пороха под видом пива к северо-западной приворотной башне в северной стене и подорвать их когда атака начнется.



— И… письмо будет зашифровано, — добавил Дорфус. — Старым шифром. Еще Юлий Цезарь им пользовался. Который у нас в штабе давно сменили, но в Туллингене его, возможно, еще помнят. И смогут расшифровать. Это придаст подлинности.


Волков задумался. Глаза его сузились, в них мелькнул холодный расчет. — Спасибо, Дорфус. Очень хорошо. Герцог учил: лучшая ложь – та, которую враг хочет услышать. Они боятся штурма? Получат его план. И кинутся прятать серебро туда, где «удар» не грозит. Прямо в наши руки. — План принимается. Дорфус, ты разработаешь письмо и зашифруешь его. Только не перстарайся. Не переоцени умственные способности бюргеров. Брюнхвальд – готовь отряд для быстрого удара. Но тихо. Никакого набора добровольцев. Десять лучших арбалетчиков, десять ветеранов для ближнего боя. Только личная беседа с каждым с клятвой о секретности. — Серьезные войсковые силы пока привлекать не будем. Да и денег нет, честно вам скажу.



Он повернулся к двум фигурам, стоявшим в тени у двери, как часть обстановки. — Сыч. Еж.


Сыч шагнул вперед. Он был невысок, но широк в плечах, как медведь. Но передвигался он легко и неслышно. Лицо – плоское, скуластое, с маленькими, глубоко посаженными глазами, которые видели слишком много человеческого дерьма за годы работы дознавателем и палачом. Рядом с ним Еж казался тенью – худой, невзрачный, готовый раствориться.


— Вам – ключевая роль, — сказал Волков. — Труп. Достаньте. Не чумной – слишком опасно везти. Найдите свежего. Умершего в стычке на дороге, от ран или свежего утопленника. Одежда – попрочнее, как у гонца. Дорфус даст вам письма и карты. Ваша задача – доставить «посылку» к самым стенам Туллингена, к речному притоку у южной стены. Там течение подхватит и вынесет к частоколу. Утром найдут. Вы в город не входите. Слишком рискованно с этим грузом. После «доставки» – входите в город. Следите. Узнайте, куда они повезут серебро, когда паника начнется. Маршрут – это всё.



Сыч кивнул, молча. Его низкий, хриплый голос прозвучал редко: — Труп будет. Место найдем.


Волков бросил Сычу еще один сверток – чистую одежду для них, пахнущую дешевым хмелем и пылью дорог. - Ваша личина – торговцы. Продаете этот хмель.


— Мы войдем иным путем, через этот тоннель, острием кинжала, — генерал показал пунктирную линию на карте. — Возможно, там будет решетка или прутья, на карте не видно. Придумайте на месте, как очистить нам проход, но незаметно.


— Сыч, что переминаешся с ноги на ногу. Я тебя знаю, как облупленного. Денег хочешь. Вот, на столе кошель с мелким серебром. На все расходы должно хватить. Добудешь мне мое серебро – получишь золото.


Еж, обычно молчаливый, хмыкнул: — Хитро. Чума да секретные бумажки. Магистрат обделается.


Его взгляд скользнул в сторону пометки – старого дренажного туннеля, отмеченного на грубой карте спившегося городского каменщика, купленной за пару крейцеров.


— Готовьтесь к отъезду, — сказал генерал. — Но ждите моей команды. Я должен вам еще что-то передать.

Глава 4. Послание к Агнес.


На следующее утро, сразу после совета, Волков вызвал старого курьера, бывшего кавалериста. Лицо ветерана напоминало кожу старого сапога, выбеоенную годами походов. Только ему генерал мог доверить столь секретное послание. Тот молча принял письмо, свернул в лаковую трубку и спрятал за грудь, не спрашивая, куда держать путь. Главное он должен был передать на словах, такое нельзя было доверять бумаге. Его ждал долгий путь — в Ланн, к той, кто знала, как погружать в сон не хуже, чем в могилу.



Прошло лет пять или шесть с тех пор, как она уехала из Рютте четырнадцатилетней на одной телеге с Волковым. Сейчас ей было за двадцать, но внешне время словно застыло. Лицо – словно выточенное из фарфора, руки без единого пятнышка, кожа гладкая, как у ребенка. Но это был тщательно поддерживаемый фасад. Ее внутренняя сила, отточенная годами упражнений и усиливающаяся с возрастом, текущая изнутри, густая и упрямая, как смола, позволяла ей удерживать эту выбранную оболочку даже в объятиях Морфея. Лишь глаза выдавали правду – в их глубине таилось знание, слишком тяжелое для столь юного вида. Они видели слишком многое, что не должно видеть свет.



Курьер передал послание и сказал несколько кодовых слов, упорно глядя в каменный пол под ногами. От женщины веяло не просто силой – чем-то иным, ненатуральным, заставлявшим съежиться старые кости. Агнес вскрыла трубку, пробежала глазами знакомый почерк Волкова. Тонкие губы дрогнули в едва уловимой гримасе. Отложила пергамент.


— Он все еще играет в кукловода, — тихо произнесла она, и голос ее был холоден, как монастырский камень. — Думает, что контролирует последствия. Но зелье – не клинок. Его не вложишь обратно в ножны.



Она поднялась и скользнула в соседнюю комнату-лабораторию. Воздух здесь был густ от травяных испарений и чего-то металлического. На дубовых полках рядами стояли склянки, укупоренные воском и перевязанные шелком немыслимых оттенков. Пальцы Агнес, легкие и уверенные, пробежали по стеклянным горлышкам, будто ощущая вибрацию содержимого. Остановились на одной – с жидкостью цвета полночного неба, густой и непрозрачной. Она сняла ее с полки.


— «Сон без сновидений», — пояснила она, поворачивая склянку перед слабым светом из узкого окна. Темная жидкость переливалась маслянисто. — Капля в кубок – и человек спит как убитый до рассвета. Две... — она сделала паузу, глядя прямо на курьера, — ...и он станет неотличим от трупа. Ни дыхания, ни биения сердца. Холоден. Но жив. Три... — Агнес слегка пожала плечами, и в этом жесте была ледяная безразличность. — ...риск неоправдан. Даже я не ручаюсь за исход. Смерть? Глубокая кома? Безумие? Передай ему. И скажи: пусть считает капли.



Курьер лишь резко кивнул, не в силах выдержать ее взгляд. Он привык к опасности, но эта... эта тишина и совершенство кожи пугали больше блеска оружия. Он уже развернулся к выходу, его рука потянулась к дверной скобе.



Вдруг Агнес замерла. Не резко, а словно внутренний ток оборвался. Ее безупречное лицо на миг исказилось легкой судорогой, пальцы непроизвольно сжались. Она резко отвернулась от курьера.


— Жди здесь. Не двигайся. Не смотри вглубь дома, — ее голос, всегда ровный, теперь звучал как скрежет льда по камню. Без дальнейших объяснений она скользнула за тяжелую, темную занавесь, отделявшую жилую часть дома от чего-то, что казалось просто нишей в стене. Занавесь колыхнулась и замерла.


Курьер стоял как вкопанный. Тишина в комнате стала гнетущей, живой. Из-за занавеси не доносилось ни звука. Он упорно смотрел на свои потрепанные сапоги, чувствуя, как по спине ползет холодный пот. Что она там делает? Мысль была навязчивой и пугающей.



За занавесью, в тесном каменном кармане, куда едва проникал тусклый свет из щели под потолком, Агнес быстро сбросила простое шерстяное платье. Кожа мурашками отозвалась на холод камня и воздуха. Она не дрожала. Ее движения были быстрыми, точными. Из углубления в стене, прикрытого подвижным камнем, она извлекла предмет, завернутый в черный бархат. Развернула.


Хрустальный шар, размером с два ее сжатых кулака, лежал на ладони. Он был темным, непроницаемым, как черный алмаз. Агнес прижала его голыми руками к животу, чуть ниже пупка. Голова запрокинулась, глаза закрылись. Дыхание замедлилось, стало почти незаметным. Контакт с холодным кристаллом обжег кожу, но она лишь глубже вжала шар в плоть. Внутри нее что-то сдвинулось, мощный, густой поток силы устремился из центра вовне, навстречу артефакту.


Шар начал светиться изнутри – не ярко, а тусклым, мутным сиянием, как гнилушка в лесу. В его глубинах закрутились тени. Не картинки, а сгустки тьмы, принимающие знакомые, ненавистные очертания: неестественно высокие, с вытянутыми конечностями под длинными плащами. Тельвисы. Они мелькали не в Ланне, не сейчас. Фон был размыт, но узнаваем: выжженные холмы, колючий кустарник, знакомый излом реки на горизонте – окрестности Туллингена. Время – не настоящее. Близкое. Очень близкое. Они уже здесь. Прячутся. Ждут.



Свет в шаре погас так же внезапно, как и возник. Агнес вздрогнула, словно очнувшись от удара. Она быстро, почти швырком, завернула ледяной шар в бархат, спрятала его обратно в нишу, сдвинула камень. На коже живота остались красные пятна от холода. Она натянула платье, ощущая слабость в ногах и липкий пот на спине. Магия шара брала свою цену.



Она вышла из-за занавеси. Лицо ее было бледным, как пепел, безупречность на мгновение слетела, обнажив усталость и глубокую тревогу в тех самых знающих глазах. Курьер невольно отшатнулся.


— Скажи Фолькофу, — ее голос был шепотом, хриплым от напряжения, но каждое слово било как молот, — Тельвисы. У Туллингена. Скоро. Возможно… уже в городе. Тени видели их логово близко. Его игра со зельем – детские погремушки. Крысы уже грызут балки его дома.


Курьер сглотнул ком в горле. Имя Тельвисов было достаточно, чтобы кровь стыла в жилах. Вид Агнес, внезапно уязвимой и страшной одновременно, довершал дело. Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова, и почти выбежал из дома, торопливо крестясь, чувствуя, как тени за спиной сгущаются.

Глава 5. Последние наставления.

К вечеру следующего дня в кабинете Волкова снова стояли Сыч и Еж. Запах дорожной пыли, дешевого хмеля и острого, невыветрившегося пота висел вокруг них осязаемым облаком.


Волков молча выдвинул из-под стола небольшой, плотно завернутый сверток. Внутри, привязанная бечевкой к сложенному пергаменту с лаконичными пометками, лежала бутылочка из темного стекла. Содержимое казалось чернильным.


— От Агнес, — коротко бросил Волков. Его взгляд был тяжел. — Зелье. Одна капля на кружку – и человек засыпает через десять ударов сердца. Две капли – и человек мертвее камня. Но дышит где-то внутри. Три капли – никогда не проснется. Усвоили?


— Есть сведения, что слуги Тельвисов все еще живы и находятся где-то и Туллингене. Возможно, и их хозяева там же. Это зелье – оружие против них. Обездвижить и доставить в инквизицию. Для других задач, используйте только в случае крайней необходимости, пополнить запас не удастся, а бутылочка невелика.



Сыч, его широкое лицо непроницаемо, кивнул одним резким движением подбородка:


— Усвоили. Вино найдем, подольем. Главное, чтоб не очнулись раньше срока и не испортили спектакль.


— Будет неотличим от трупа, — подчеркнул Волков. — Увидят – поверят.


— А вы – в город как есть. Мелкие торгаши. Тише воды, ниже травы. Уши на макушке, глаза по сторонам. — Ваша первая цель – серебро. Откуда течет, куда вливается, кто стережет. Ясно? Только затем – Тельвисы.


Еж, его рука легла на карту, лежащую на столе, скосил взгляд на хозяина:


— А коли увидим, да упустим? Коли обоз уже тронется?


— Тянуться следом. Как тень. Не лезть в драку. Только если жизнь припрет. А ежели увезут – метку киньте. Заколку, стрелу в дерево, угольный крест на камне. Я других направлю.


Сыч беззвучно прибрал зелье во внутренний карман.


Еж лишь потрогал ладонью место, где лежала карта, под грубым сукном. Ни поклона, ни слова. Они растворились в полумраке коридора, словно их и не было – две тени, для которых сумрак был роднее дневного света.

Глава 6. Дорога к Туллингену, глухая ночь.

Два дня спустя Сыч и Еж вели по лесной тропе старую крестьянскую телегу. На ней, прикрытый мешковиной и охапками хмеля, лежал «груз» – тело молодого солдата-дезертира, настигнутого Сычем в приграничье. Сыч не стал церемониться – удар любимым кистенем в висок был точен. Покойник и не понял, что уже покойник.



Теперь дезертир был переодет в добротный, но поношенный камзол и плащ, похожий на одежду курьера. Волосы аккуратно подстрижены, сапоги натёрты жиром, лицо — ссадины, будто от падения.


В потайном кармане на груди лежал просмоленный мешок с письмами Дорфуса: главное послание «агенту» в сложном, но уязвимом старом шифре, карта с ложной диспозицией «войск Эшбахта» у Грюнвальдского ручья, нацеленных на северную стену, и несколько бытовых записок для правдоподобия.


Они ехали молча. Только редкий щелчок узды или скрип телеги нарушал тишину.


— Он вонять начнёт, — буркнул Еж, глядя на мешковину. — Завтра к вечеру уже точно.


— До ночи доставим, — отрезал Сыч. — Хмель сверху — и запаха нет. А потом пусть воняет у частокола.



Они подъехали к берегу быстрого, неглубокого притока Марты, впадавшего в городской ров у южной стены Туллингена. Тень Луны скользила по мутным водам городского рва. Место было безлюдным. Сыч легко, как тюк сена, снял тело с телеги. Сыч и Еж, как призраки, тащили завернутое в брезент тело к месту, где быстрый ручей «Слеза Святой Марфы» впадал в ров. Вода здесь была неглубокой, но течение сильным. — Сюда, — прошепелявил Еж, указав на место у коряги. — Зацепится. Видно будет. — Они сбросили брезент. Тело «Ганса Мюллера», уже слегка обезображенное «случайными» ударами о камни по пути к ручью, сплавили в темную воду. Его понесло, закрутило, и оно замерло, зацепившись за корягу у самого частокола, в полуметре от берега. Достаточно, чтобы утренний дозор не мог не заметить.


— Поплыл, Ганс, — проворчал Еж, стирая грязь с рук о штаны. — Послужи господину в последний раз.

Ворота Туллингена, полдень.

Смрад пота, навоза и дешёвой еды висел над толпой у южных ворот, как тяжёлое одеяло. Туллинген дышал сдавленно, тревожно. Поговаривали о каких-то шпионах, и каждый торговец, крестьянин или возчик чувствовал это шкурой. Сыч и Еж, в своих новых-старых одеждах, втиснулись в поток возчиков и крестьян. Их телега, скрипящая под тяжестью мешков с хмелем, выглядела вполне заурядно. На самой верхушке — ничего, кроме душистых шишек.


— Эй, куда?! — гаркнул стражник, грубо хватая уздечку их замызганной клячи. У него было обрюзгшее лицо с мешками под глазами, прожилками от старой пьянки и невыспавшейся смены. Копьё в руке покачнулось, но оставалось направленным на воз.


— Хмель, ваша милость! — Еж заулыбался подобострастно, показывая свои обшарпанные зубы. Он широким жестом обвёл мешки. — Из Эшбахта! Самый душистый! Для добрых людей Туллингена. Пивовары будут довольны, да и вы — после смены.



Он сунул стражнику медяк, ловко, будто монета сама перекатилась в ладонь.


— На первое пивко. — подмигнул.


Стражник хмыкнул, сгреб монету, ткнул копьём в мешки. Хмель рассыпался золотисто-зелёным дождем. Выскочило несколько мышей.


— Проклятые мыши! — проворчал он и отмахнулся. — Проезжайте. Но быстро, чтоб я вас тут вечером не видел.


Сыч не произнёс ни слова. Он только кивнул и щёлкнул поводом. Лошадь двинулась вперёд, и телега, скрипя, влилась в город.



Они ехали по булыжным улицам старого района — там, где таверны соседствовали с лавками и складами. Воздух стал суше, но гуще — пахло гари, рыбным рассолом, нечистотами и старым потом. Толстые дома стояли плотно, окна были либо закрыты ставнями, либо проветривались отрывисто, настороженно. Народ здесь был не враждебен чужакам, но глядел с подозрением. Война чувствовалась. Даже дети не играли на улицах.


Еж указал на старый дворик с аркой и водопоем.


— Тут, — пробормотал он. — Я таких знаю. Хозяин — старый скряга, за пару грошей сдаст любой угол.


И действительно, хозяин — костлявый, с вечно поджатыми губами, согласился за два лрейцера в день приютить телегу и пару «торговцев» в пристройке к хлеву. Условия были убогие: солома, вода из колодца, деревянный ящик вместо стола. Но Сычу и Ежу большего не требовалось. Главное — крыша, тень и доступ к базару.



Сразу после размещения Еж пошёл к местному пивовару — с образцом хмеля и наглой улыбкой. Там он провёл полчаса, приторговывая и расспрашивая. Вернулся, пожёвывая кусок козьего сыра:


— Утром нашли тело. Говорят, гонец. В магистрате — суматоха. Полковника вызвали. Город волнуется. — Он хмыкнул. — Хорошо, пошло.


Сыч тем временем уже сидел в трактире у Гнилой колонны. Молча. За кружкой кислого пива. Он слушал. Люди болтали — о теле, о письмах, о том, что магистрат что-то скрывает. Кто-то говорил, что император пришлёт солдат, кто-то — что в окрестностях видели горцев, которые пойдут в атаку завтра.



Также, на следующий день в город въехали два цыгана с десятком лощадей на продажу. Они точно знали, в каком дворе разместить лошадей и как потом тихо убраться из города с кошелем монет от Эшбахта. Перед уходом они получили закодированное устное сообщение от Сыча, предназначенное для генерала.

Глава 7. План обороны Туллингена.

Туллинген задыхался от страха. Слух, пущенный накануне неизвестными языками, сделал свое черное дело: «Эшбахт идет. С пушками». Эти слова, как чумной ветер, пронеслись по улицам, выбив почву из-под ног даже у городского совета. Тревожный гул заполнил трактиры, рыночные площади, гильдейские конторы. Люди хватались за свои кошельки, шептались о запасах провизии, а кое-кто уже присматривал дорогу к дальним кузенам в провинции.



Доклад полковник Гройзенберга о состоянии городских стен был неутешителен.


— Господа, северная стена была построена двести лет назад, — начал он глухо, опустив глаза в бумаги, — когда о пушках никто и слыхом не слыхивал. Времена были иные. Толщина стен казалась достаточной, а теперь... — он постучал костяшками по пергаменту. — Деньги на ремонт ворот и башен я прошу регулярно. Ответ один: «Нет лишних средств». А теперь спрашиваю: куда они делись?



В зале загудели, но полковник поднял руку:


— Всё, что мы можем сделать в оставшиеся дни — устроить земляную насыпь с внутренней стороны стены. Она способна частично гасить силу пушечного выстрела, но только на ограниченном участке. Мы успеем укрепить приворотные башни и, быть может, северо-западную галерею. Работы начнутся завтра. Без жалоб. Без споров. Каждый каменщик, каждый мастер, каждый мальчишка с тачкой будет нужен.



На второй день стало ясно – план сработал. Активность у стен Туллингена резко возросла. Видны были отряды, спешно укреплявшие северные бастионы – именно туда, куда указывала поддельная карта. К полудню из ворот вырвалось несколько конных патрулей, рассыпавшихся веером по разным дорогам, ведущим из города. Противник мог подойти с любой стороны, даже если атака планиковалась с севера. Сигнал тревоги распространился по округе, как искра в сухой траве.



Молодой Ганс Гроссе направился в сосеаве разъезда из трех всадников, на порогу, ведущую в землю Ребенрее. Задача – разведка дороги на двадцать миль от города и ежедневный доклад полковнику. В двух милях от города, когда деревья небольшого леса скрыли очертания городских башен, всадники увидели несколько поваленных деревьев. Одно из них перекрывало дорогу, оставив небольшой просвет справа. Туда и двинулись всадники.



Волков махнул рукой. По его сигналу десяток арбалетных болтов с тихим шипением вылетели из придорожных кустов. вонзаясь в грудь и шею двух передних всадников. Они рухнули, даже не вскрикнув. Ганс не успел вытащить шпагу — на него обрушился удар алебарды. Металл встретился с шлемом, и перед глазами юноши вспыхнули звёзды. Сознание погасло.



Ганс очнулся со связанными руками сидя возле старого пня. Плечи ныло, виски стучали болью. С трудом повернув голову, он увидел нескольких вражеских солдат, в десяти метрах отнего, сидящих вокруг котла, в котором варился ужин. Пахло мясом и чесноком.


Один из них, старый сержант с бородой и шрамом на щеке, вел неспешный разговор:


— Наш генерал никогда не проигрывал боя. Он не полезет на рожон если не уверен в победе. Мне капитан Мильке рассказал, что генерал собрал тысячу солдат из тех, что проживают в Эшбахте. Человек пятьдесят отказались, сославшись на болячки. Остальные уже выступили. Генерал пообещал хорошие деньги. Также на ппомощь идут 500 пехотинцев из кантона Брегген. Мильке предлагал нанять еще роту ладскнехтов, но генерал отказался. Он прижимист, а ландскнехты стоят дороже горцев.


— Грабить запретили, — пробурчал кто-то. — Вот что обидно.


— А зачем? — ухмыльнулся сержант. — Прорвутся через северные ворота, возьмут казначейство — серебра хватит с лихвой и генералу и нам. А потом — назад. Быстро и чисто. И вдов в Эшбахте меньше будет. За это генерала солдаты и любят.



Ганс похолодел. Ему не было известно об этом плане, Гройзенберг не рассказывал о содержимом зашифрованного письма всем рядовым. Нужно, во что бы то ни стало добраться до своих. Он подергал веревки на запястьях – держатся крепко. Тут его рука нащупала что-то острое. Это была больщая щепка, оставленная лесорубами у срубленного пня.


Разрезать веревку не удастся, а что если... Он с усилием начал всовывать щепку в узел веревки. Мелкие занозы впивались в ладонь, но он не замечал боли.К его облегчению, щепка входила все глубже. Наконец, он вытащил щепку и нащупал узел, который был уже совсем рыхлым. Аккуратно,


Ганс распутал веревку и стал озираться по сторонам. Его конь и лошади убитых товарищей были привязаны в противоположной стороне от солдат с котелком. Солдаты гремели ложками. Они как раз начали есть и ничего вокруг не замечали, кроме еды.



Ганс прополз двадцать метров до коновязи, тихо отвязал своего коня и не производя ни звука повел коня на поводу к опушке леса. Сердце колотилось, как кузнечный молот.


Зайдя за деревья он, уже не скрываясь, вскочил на коня и помчался к городу. За его спиной раздались раздосадованные крики и ругательства. Мимо уха взвизгнула арбалетная стрела. Мимо! Расстояние до города было слишком мало, чтобы начинать преследование.



Задыхаясь, Ганс ввалился без стука в кабинет полковника Гройзенберга. — Передовые дозоры Эшбахта уже близко. Они хотят захватить городскую казну и быстро отступить, — чуть не прокричал он.


— Как ты узнал, — спросил полковник.


— Ганс рассказал все, что видел и слышал. Полковник внимательно посмотрел на него. — Ты герой, Гроссе, возможно, спасший свой город. Даю тебе чин сержанта конной разведки. Но сейчас, ни звука никому. Даже ближайшим друзьям. То, что ты сказал – тайна для всех.



Полковник поспешил в здание магистрата. Высшие чиновники еще не расходились, хотя час был поздний. – — Господа, наши предположения подтвердились. Как старый военный я подозревал возможность дезинформации, слишлом удобно тот утопленник подвернулся. Но сейчас все встало на свои места, сведения были подтверждены из независимого источника, которому я доверяю. — Итак, план противника становится ясен во всех деталях. Пехота, до полутора тысяч профессиональных солдат, прячется в лесах до прибытия пушек. Четыре пушки разносят наши ворота и хлипкую северную стену, после чего отборный отряд в двести – триста человек, включая мушкетеров, с одной кулевриной, пробиваются кратчайшим путем к ратушной площади и захватывают здание казначейства, После захвата казны, быстро уходят под защиту больших пушек.

— Город может выставить четыреста человек пехоты, заметьте, не профессиональных солдат, а ополченцев, плюс разжиревшую городскую стражу – еще сто человек плюс два эскадрона кавалерии, бесполезной в городе. Этого достаточно для обороны крепких стен, но недостаточно, чтобы противостоять профессионалам в уличных боях. — Помощи нам ждать не от кого. Вокруг - земли Винцлау, а маркграфиня была вне себя от ярости во время нашей последней встречи. Император не поможет. Штатгальтер мне уже сказал, что император не одобрил конфискацию серебра у Эшбахта.



— Я предлагаю лишить Эшбахта его главного приза – денег и заставить уйти с пустыми руками. Конечно, открывать ворота перед ним мы не будем, но и подставлять под ядра пушек наших людей тоже не будем. От северных ворот до ратушной площади ведет Гауптштрассе. Мы заранее перегородим рогатками и баррикадами все прилегающие улицы, за которыми будут стоять наши арбалетчики и аркебузиры. На самой Гауптштрассе будет стоять заслон пехоты, которому будет дана предварительная команда, начать медленное отступление при контакте с передовым отрядом Эшбахта. В узкой улице Эшбахт не сможет использовать свое численное преимущество. К тому же, по его колонне будут стрелять наши бойцы из-за барикад. Баррикады огнем из мушкетов не разрушить, а пушки на узкой улице развернуть невозможно. Эшбахт будет вынужден бысто двигаться к зданию казначейства, не вступая в фланговые бои, что совпадает с его планом. Самое большое разочарование его постигнет, когда он обнаружит, что казна пуста – серебро исчезло. Он может гадать, что с ним стало, увезли в другой город или перепрятали. Но времени на поиски у него не будет, его потери от нашего аркебузного огня будут расти, а за баррикады ему не прорваться. Он будет вынуждет уйти тем же путем, что и пришел. В зависимости от обстановки и наших потерь, мы решим, преследовать ли его нашей кавалерией.

— Теперь, главный вопрос, господа. Куда переправить серебро? Я не считаю безопасным вывозить его из города – разведчика Эшбашта уже вблизи и, скорее всего, на всех дорогах. Какое место в нашем городе мы можем считать самым надежным и самым неприметным?


Мнения разделились, но было принято решение тайно под покровом ночи небольшим отрядом, чтобы не привлекать лишнего внимания бюргеров и шпионов, перевезти всю казну в подвалы монастыря Святого Кассиана. Полковник вызвал капитана Грота и поручил ему разработать и возглавить операцию. Назначена была первая ночь новолуния.

Глава 8. Таверна «Старый Дуб» у городского рва, вечер.

Еж, переодетый в сутану нищего монаха-францисканца, грязное, пропахшее луком и благочестивой нищетой, ковылял с деревянной чашкой для подаяний. Он пристроился у входа в популярную таверну, куда стекались стражники после смены. Его острые уши ловили обрывки разговоров.


— ...и на северный бастион двойные караулы! — бурчал один, осушая кружку.


— ...а нам, братцы, на Шустергассе ночью светить! — ворчал другой, здоровяк с расстегнутым воротом. — Капитан Грот лично приказал. Вне очереди! Говорит, особый груз из казначейства в Кассиан пойдет. Тише мыши, мол. Как будто мы не знаем – серебро прятать от этого чертова Эшбахта! —



Еж едва не уронил чашку. Шустергассе. Длинный, кривой переулок в Старом Городе, прямой путь от задних ворот казначейства к воротам монастыря св. Кассиана. Логично. Тихо.


В тот же момент, на другом конце города, Сыч, прикинувшись пьяным босяком, валялся в куче мусора с видом на задний двор казначейства. Его бесстрастные глаза фиксировали необычную суету: глухие фургоны, запряженные тяжелыми лошадьми, загоняли во двор; стражники в боевом снаряжении, а не в парадной форме; капитан Грот, отдающий короткие, резкие приказы. Приготовления к ночной перевозке. Цель – монастырь. Путь – Шустергассе. Все совпало.

Темнота, холод, невыносимая вонь.


Туллинген был старым, но богатым городом. Горожане не желали наступать в нечистоты, текущие по улицам. Лет тридцать назад, город выделил деньги и углубил и закрыл сточные канавы, кирпичными перекрытиями. На каждом перекрестке были отрыты сливные колодцы, куда горожане сливали свои ночные отходы. Воду брали в колодцах, отрытых выше по течению реки, но в пределах города.


Таким образом, внутри города канализация была укрыта в системе низких тоннелей, но за городской стеной тоннель переходил в отрытый канал. С внутренней стороны городской стены канал перекрывался ржавой, но толстой решеткой. Выглядела она мощно и надежно. Однако, места, где прутья решетки входили в кладку стен, давно выщербились и держались на штукатурке. Это Еж понял из расссказа подвыпившего старого каменщика, у которого он купил старую карту системы канализации и водостока.



За ночь до планируемого нападения, Еж подвел одну из цыганских лошадей к решетке, привязал один конец крепкой веревки к сбруе, а второй – к верхнему краю решетки. Лошадке не составило большого труда выдернуть прутья из кладки. Отвязав веревку, Еж, тхонько ругаясь, залез в воду и установил решетку на прежнее место. Теперь никто, не приглядываясь, не сказал бы, что она была потревожена.



Отряд Волкова медленно брел по туннелю канализации. Вода, ледяная и густая от нечистот, доходила до колен. Крысы шуршали под ногами, карабкались по стенам, иногда падая с писком на головы солдат. Воздух был густым, едким, им было трудно дышать. Фонарь в руке Волкова бросал жалкие блики на покрытые слизью стены. Свет не отражался от зачерненной стали шлемов и кирас. Остальную броню генерал приказал не брать. Также, он приказал снять сапоги и штаны и обмотать ноги тряпьем перед спуском в канал. Времени на мытье не будет. Они шли молча, стиснув зубы, преодолевая рвотные спазмы. Через полчаса кошмара впереди показался слабый свет – сточный колодец красильни.


Они вывалились в зловонную лужу подвала, но были внутри стен. Туллинген спал, не ведая о смерти в своих кишках.

Глава 9. Переулок Шустергассе, предрассветный мрак.

Высокие фахверковые дома нависали, образуя узкий, темный каньон. Волков разместил людей с убийственной точностью. Десять арбалетчиков вскарабкались на карнизы по обеим сторонам узкого места, где переулок делал крутой поворот. Пять ветеранов с короткими мечами и секирами замерли в глубоких дверных нишах слева. Сам Волков с остальными пятью – спрятался в арке проходного двора, тупике для хвоста обоза. Сыч и Еж, их задача выполненна, наблюдали с чердака над домом, где они держали лошадей, невидимые в темноте.



Тишину нарушил глухой стук копыт и скрип колес. Обоз. Два тяжелых фургона, запряженных четверками лошадей. Пятнадцать стражников в кирасах и открытых шлемах, нервно озираясь. Впереди шел капитан Грот, его факел бросал беспокойные, прыгающие тени на стены. Лицо капитана было напряжено, он постоянно оборачивался, чуя незримую угрозу. Фургоны въехали в самое узкое место.



Взмах рукой был бы незаметен в кромешной темноте безлунной ночи. Только звезды отражались в стали шлемов городских стражников. Факел Грота мерцал где-то впереди. Генерал бросил две монеты на булыжную мостовую. Звон монет был отлично слышен в тишине ночи, прерываемой лишь легким скрипом колес. Стражники не насторожились. Звук не был похож на звон оружия. Но арбалетчики услышали.

Жало Ночи.

Не гром, а глухой, многослойный щелчок десяти спусковых механизмов. Десять тяжелых болтов вырвались из тьмы крыш. Меткость была сверхъестественной для такой темной ночи, но помогли блики на начищенных шлемах и кирасах стражников. Шесть стражников рухнули без звука, сраженные в шею или в лицо, не защищенное забралом. Еще двое упали оглушенные, сбитые с ног ударом болта в шлем. Один болт с глухим лязгом сбил нащечник со шлема Грота и отрубил ему половину языка.



Прежде чем уцелевшие успели понять, откуда бьют, из ниш и из тупика ринулись солдаты Волкова. Без криков. С тихим лязгом стали и тяжелым дыханием. Им было дано задание нанести первый удар по шлему или в незащищенное лицо обухом одноручного топора, чтобы оглушить противника и не дать ему поднять тревогу.


Это была не битва, а бойня в тесной ловушке. Короткие мечи и секиры работали безжалостно, рубя, коля в скученной массе, где оглушенные стражники с длинными алебардами не могли развернуться.



Грот, отплевываясь от наполнившей рот крови, отчаянно отбиваясь длинным мечом, отступил к фургону, прикрываясь колесом. Перед ним, как из-под земли, возник Волков. Никаких вызовов, никаких слов. Молниеносный боковой удар клевцом секиры в висок. Грот поднял правую руку, приняв удар секиры на перекрестие меча. И тут тридцатисантиметровый узкий кинжал, который генерал держал в левой руке, вошел на половину своей длины в незащищенную доспехом подмышку Грота. Генерал знал из личного опыта, что раненный клинковым оружием враг может еще сопротивляться несколько минут, пока не упадет от потери крови. Поэтому, левая рука генерала качнулась вниз и еще раз вверх. На этот раз кинжал вошел на всю длину, и генерал почувствовал, как лезвие разрезает шейные позвонки.



Грот ахнул, глаза закатились. Он осел на землю, как мешок с зерном. Последние очаги сопротивления были подавлены за десяток ударов сердца. Возницы замерли в оцепенении – их оглушили или прикончили без лишнего шума. В переулке воцарилась тишина, нарушаемая лишь хрипами умирающих и фырканьем перепуганных лошадей. Воздух стал густым и сладковатым от крови. Ни в одном бюргеском окне не загорелась свеча.



Генерал окинул взглядом поле боя. Ни тени триумфа. — Перегружать. Быстро. — Его приказ был тихим, но резал тишину. По свистку из соседних дворов вывели десяток крепких вьючных лошадей с мягкими мешками вместо седел. Мешки с серебром – тяжелые, туго набитые слитками и монетой – были сброшены с фургонов с глухим стуком и перекинуты на лошадей. Восемь лошадей выпрягли из фургонов и тоже навьючили. Работали молча, слаженно. Через десять минут фургоны стояли пустые, а восемнадцать лошадей, несущие вес обычного всадника в доспехе, были готовы к быстрому маршу. Серебро возвращалось к хозяину.


Выход – Открытые Врата Предательства

Но как вывести груз из запертого города? Ворота. Главные южные ворота, наглухо запертые на массивные засовы и охраняемые двумя десятками стражников. Северные ворота, как наиболее уязвимые, охранялись тремя десятками. Силовой прорыв был бы безумием. Здесь вновь вступили в дело Сыч и Еж. Пока шел бой и перегрузка, они, как тени, достигли ворот. Стража здесь была насторожена, но утомлена ночным бдением и все тем же страхом перед Эшбахтом.



Сыч, прикинувшись перепуганным горожанином в ночном халате, прибежавшим с "ужасной вестью" о звуке боя на Гауптштрассе, сумел на минуту отвлечь сержанта и нескольких стражников. Этого хватило Ежу, который умел оставаться тенью даже в солнечный день. В большую бочку с водой, стоявшую у караулки для стражи, ибо ночь была душной, он вылил несколько капель из маленького пузырька Агнес. Зелье в такой концентрации не убивало – оно вызывало мгновенный, тяжелый сон.



Когда стража вернулась к посту, сержант первым зачерпнул ковш. За ним, жадно, потянулись остальные. Эффект был стремительным: люди падали на посту, засыпая сном, похожим на смерть, храпя и не реагируя ни на что. Еж быстро снял с пояса спящего сержанта ключи от ворот.


Когда отряд Волкова с вьючными лошадьми подошел к воротам, их встретила тишина и тела спящих стражников. Массивные засовы были отодвинуты, тяжелые створки ворот на массивных петдях, смазанных Ежом, бесшумно приоткрылись ровно настолько, чтобы пропустить лошадей с грузом.


Последняя вьючная лошадь с тяжелым грузом скрылась за створками южных ворот. Волков, выходя последним, оглянулся на спящий, обманутый город. Его тень, длинная и черная в свете узкого серпа умирающей луны луны, скользнула по стене дома, где застыл в немом ужасе вырезанный из дерева лик святого.



Где-то там, в другом гнезде, ждали Тельвисы. Но это была уже другая охота. Он кивнул Сычу и Ежу, едва заметным в тени. Оставайтесь. Ищите. Без слов. Разведчики ответили едва заметным движением – они поняли. Серебро было отбито. Но в каменных кишках Туллингена оставались другие тени – холодные, неживые.



Город спал, преданный собственной паникой и ложью. А двое теней остались в его каменных кишках, их глаза уже искали новую цель в мраке – холодных господ с «стеклянными» глазами. Первая кровь была пролита. Серебро уходило. Но охота только начиналась. Южные ворота, приоткрытые рядом с телами спящих стражников, поглотили отряд. За ними остался Туллинген, окутанный тишиной, пахнущей кровью и предательством.


Ночь Лиса закончилась победой. Но ночь Демона и Ведьмы только приближалась.

Глава 10. Логово Тельвисов



Все имеющиеся улики, которые могли приоткрыть тайну исчезновения Тельвисов, вели к дому Спасовского. Было абсолютно неясно, какую роль он играет. Да, он обменял слуг Тельвисов на Хенрика и Круппа, но зачем. Наиболее логичным было предположение, что целью обмена было недопущение допроса свидетелей трибуналом инквизиции. В этом случае, слуг должны были убить, чтобы уничтожить опасных свидетелей. Но где скрывются сами Тельвисы. Спасовский. вольно или невольно, мог ответить на этот вопрос.



Еж, тень, мастер перевоплощения, растворился в клубах пара и перегара зловонной таверны "Ржавый Котел". Его цель – извозчики, вечно коротавшие время за дешевым пойлом и вечно знавшие городские пересуды. Он подливал, поддакивал, кивал на страхи про Эшбахта, пока язык одного, особенно нагрузившегося, не развязался окончательно. — Возил надысь... к Спасовскому, к задним дверям... Господин с госпожой – важные такие, молчаливые, в дорогих, но пыльных платьях... Лица – ну, бледные, знаете, как у всех нынче от страха... А слуга... — Тот, захлебываясь мутным пивом, хрипел о странном рейсе. — Извозчик понизил голос, озираясь, хотя вокруг гомонила пьяная толпа. — Слуга-то... глаза, приятель, как стеклянные... глядит сквозь тебя, не мигает. И холодок от них шел... аж мурашки. Сам Спасовский встречал – трясется, как осиновый лист, еле ключ в замке повернул...



— Этого было достаточно. Не "ледяные господа", а слишком бледные, слишком тихие, со стеклянным взглядом слуги и хозяин, дрожащий не от холода – от страха. Кусочки головоломки начали сходиться.


Наблюдение за домом Спасовского велось методично. Сыч, чья сила была не в сверхъестественном нюхе, а в терпении и знании людских слабостей, выбрал позицию у сточной канавы за особняком не для мистических прозрений, а по практическим соображениям: здесь было темно, вонь отбивала охоту у стражников подходить близко, а вид на задний двор и вход в складское помещение был отличным. Он часами лежал в грязи и тени, недвижимый, как камень, отмечая каждую мелочь. Окна склада – наглухо закрыты ставнями, хотя на дворе стояла духота. Слуги, выносившие ведро с помоями, крались мимо этой двери на цыпочках, бросая на нее быстрые, испуганные взгляды. Ни смеха, ни громких разговоров из глубины дома – только приглушенный, напряженный шепот.



А потом он увидел их. Вечером, когда сумерки сгустились в сизую мглу, задняя дверь склада приоткрылась. Вышла пара – мужчина и женщина в добротной, но немодной одежде. Со стороны – просто гости. Но Сыч, с его вниманием к деталям, отметил неестественную плавность движений, отсутствие суеты или оглядки на слуг. Они медленно прошли по краю двора, как бы прогуливаясь, но их глаза... глаза скользили по стенам, по крышам, оценивающе, расчетливо, без интереса к цветам в кадках или закату. Как часовые, проверяющие периметр. И когда мужчина на мгновение повернулся, лунный свет упал на его лицо. Оно было бледным, но не мертвенно-белым, а скорее восковым, а взгляд... тот самый стеклянный, лишенный живого блеска, взгляд, который описал извозчик. Это совпадало со слухами о "тихих господах" и дрожащем Спасовском. Слишком много совпадений для простой случайности.



Прямых доказательств не было. Ни сверхъестественного запаха тлена, хотя вонь канавы надежно перебивала бы все, ни ауры холода - духота ночи была всепоглощающей. Была логика и наблюдение. Розыскной метод Сыча сработал: поведение хозяина дома - страх, поведение слуг - избегание сарая, тишина, свидетельство извозчика - описание гостей и слуги с "стеклянными" глазами, и наконец, собственное наблюдение за неестественными, слишком расчетливыми "гостями", чья бледность и взгляд выдавали не болезнь, а нечто иное. Тельвисы не были призраками или ледяными статуями; они были мертвецами, неотличимыми от живых людей, но их маска имела трещины, видимые для опытного, лишенного предрассудков взгляда. И самое главное – все улики указывали на склад. Логово графов Тельвисов, их демона-прислужника или хозяина Виктора и, вероятно, ведьмы Агнешки было найдено. Старым добрым сыском. Теперь можно было готовить ловушку.

Колодец истины



Туллинген, обманутый и ограбленный, погрузился в тревожный, беспросветный мрак. Городские огни горели скупо, боясь привлечь внимание незримых врагов, а воздух, густой от всеобщей паники, казалось, сам давил на грудь. В этой удушливой темноте, среди теней, длиннее и чернее обычного, двое агентов Волкова замерли в тени развалившейся конюшни напротив заднего двора особняка Спасовского.



Сыч, неподвижный и всевидящий, следил за патрулями стражников, чьи факелы метали неровные, нервные блики на покосившиеся стены. Его пальцы сжимали маленький сверток – смертоносный дар Агнес – "Сон Смерти", изощренная смесь токсинов и трав, способная погрузить живое тело в глубокий каталептический ступор: дыхание становилось поверхностным и незаметным, кожа холодела до мраморной бледности, исчезала реакция на боль – полная, пугающе достоверная видимость кончины. Еж, худой и невзрачный, как сама грязь под ногами, впитывал ритм ночи: отдаленные крики пьяниц, скрип флюгера, уханье городской совы – все, что могло прикрыть малейший его звук. Цель была в двадцати шагах: старый, обложенный потемневшим камнем колодец во внутреннем дворике, единственный источник воды для всей челяди и самого перепуганного барина.



План Волкова висел в воздухе, хрупкий и опасный, как паутина над пропастью. Зелье "Сон Смерти" – не просто яд, а изощренный инструмент пытки самой природой жизни. Усиленная версия сонного зелья, подсыпанного Ежом в воду охранникам южных ворот. Оно не убивало, а имитировало смерть с леденящей душу точностью: останавливало видимое дыхание, леденило кожу, погружало тело в каталептический ступор, неотличимый от небытия. Оно должно было стать невидимой ловушкой, расставленной в самом источнике жизни дома. Но для этого Ежу предстояло стать призраком, просочиться сквозь щели бдительности – бдительности не только земной стражи, но и демонической.



Мысль о Викторе, чье чутье могло уловить сам запах намерения или чужеродную магию зелья, заставляла сердце биться чаще даже у такого холодного профессионала. Одно неверное движение, один неудачно скрипнувший камень – и ловушка захлопнется для них самих.



Сигнал подал Сыч – почти неуловимое движение руки, слившееся с трепетом тени от проплывающей тучи. Очередной патруль, бормоча что-то о проклятом Эшбахте и ночном холоде, скрылся за углом. Мгновение – и Еж растворился. Не бежал, не пробирался – перетек через низкую ограду, как струя черной воды. Его ступни в мягких, обмотанных тряпьем сапогах, казалось, не касались земли, а ощупывали каждую щель, каждый камешек, прежде чем перенести вес. Двор был пуст, но чувство слежки, исходившее от глухих стен дома, где затаились нежить и демон, было почти осязаемым. Он прижался к шершавой стене сарая, сливаясь с ее фактурой, и замер, слушая. Только его собственное дыхание, нарочито ровное и тихое, как шелест сухих листьев, и далекий вой собаки. Из дома доносились приглушенные голоса – тревожный перешепот слуг? Или это был шелест его собственной крови в ушах?



Путь к колодцу занял вечность, измеряемую ударами сердца. Каждый шаг был расчетом, каждое прикосновение к камню – проверкой на скрип. Луна, выглянувшая на миг из-за туч, осветила черный круг сруба, железное ведро на цепи, блеснувшее холодным отблеском. Еж замер у края, его ноздри расширились, улавливая запах сырости, влажного камня и... ничего лишнего. Ни демонической серы, ни зловещего аромата магии Агнешки. Только старая вода. Он развернул сверток. Черная непрозрачная густая жидкость в прозрачной стекляной колбе, почти как смола, но с едва уловимым, горьковато-сладковатым запахом, который тут же унес ночной ветерок. Дозировка была выверена Агнес до капли – слишком мало, и эффект будет неполным, слишком много, и "сон" может стать вечным.



Еж наклонился над черным провалом колодца. Глубина дышала холодом и тишиной. Он прислушался еще раз – ни шагов, ни скрипа двери. Рука, обмотанная темной тканью, чтобы не оставить бледного пятна в темноте, занесла колбу над колодцем. И тут, в самый ответственный момент, где-то в доме громко хлопнула дверь. Ледяная игла страха вонзилась Ежу в спину. Он замер, превратившись в статую, слившись с камнями колодца. Голоса? Шаги, удаляющиеся вглубь дома? Сердце колотилось, угрожая вырваться из груди. Прошла минута. Другая. Тишина. Не осмеливаясь выдохнуть, Еж медленным выверенным движением вылил десять капель в черную гладь воды внизу. Первая порция. Затем вторая. Как и приказывала Агнес, пол колбы – в узкий колодец, всю колбу – в штрокий.



Зелье не растворялось сразу; оно медленно, как призрачный дым, расплывалось по поверхности, растворяясь, становясь невидимым на поверхности, но не проникая в толщу. Еж наблюдал за этим процессом, затаив дыхание, пока последнее пятнышко не исчезла, не оставив следа. Зелье смешалось с тонким поверхностным слоем воды, став ее частью, ее скрытой угрозой. Ловушка была поставлена.



Он быстро, но без суеты, протер край сруба влажной тряпицей, политой из фляги с чистой водой, стирая малейший намек на следы. Еще один пристальный взгляд на темные окна дома – все спокойно. Затем так же бесшумно, как пришел, он отступил, скользя от тени к тени, к ограде, за которой его ждала недвижная фигура Сыча. Только перебравшись обратно, в относительную безопасность глубокой тени, Еж позволил себе короткий, глухой выдох. Холодный пот стекал по вискам под капюшоном. Зелье было в воде. Теперь оставалось ждать утра, когда жажда и привычка заставят обитателей дома сделать первый, роковой глоток. Смертельная иллюзия была запущена, и обратного пути не было. Они обменялись краткими жестами – сигнал к отходу. Ночь еще не закончилась, но самая опасная часть их миссии в Туллингене была выполнена. Теперь судьба ловушки зависела от жажды слуг Спасовского. Рассвет не принесет облегчения; он принесет только видимость смерти.



Утро в доме Спасовского встало тяжелым, пропитанным тем же удушливым страхом, что и весь Туллинген. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пыльные стекла, не согревали, а лишь высвечивали дрожащие руки служанок, накрывавших стол, и нервные подергивания барина, который то и дело бросал тревожные взгляды в сторону глухо запертой двери в сарай. Воздух был густ от запаха похлебки, пота и всепроникающего городского смрада. Когда старшая служанка, Марта, с трясущимися руками внесла кувшин с утренней водой, в комнате повисло нездоровое ожидание. Вода, чистая на вид, мерцала в глиняных кружках.



Виктор стоял чуть в стороне, в тени арочного проема, ведущего вглубь дома. Его присутствие было как черная дыра, всасывающая свет и звук. У него не было обоняния в человеческом смысле. Его демоническая сущность воспринимала мир иначе – как сложную палитру вибраций, потоков энергии и тончайших искажений в самой ткани реальности. Когда кувшин поставили на стол, его тонкие, почти бесцветные ноздри лишь чуть дрогнули. Но внутри него, в том месте, где у людей был центр инстинкта, вспыхнул холодный, безошибочный сигнал тревоги. В привычном, скучном фоне воды – влажной прохлады, минеральной твердости, легкой затхлости камня – проступила чужая нота. Острая, ядовитая, как жало скорпиона. Не смерть, но подобие смерти, искусственная, коварная тишина, плетущая невидимые сети оцепенения. Зелье.



Он двинулся вперед не шагом, а скорее скольжением, мгновенно оказавшись у стола. Его рука, длинная, костлявая и неестественно холодная, даже на расстоянии, легла поверх кувшина, словно накрыв его саваном. — Не пейте, — его голос прозвучал не громче шепота, но с такой леденящей, абсолютной властностью, что даже граф Тельвис, подносивший уже кружку к бесцветным губам, замер. Это был не скрежет, а звук трескающегося льда под ногами в бездонной пропасти. Он отодвинул кувшин от графа и графини, чьи лица оставались бесстрастными масками, лишь глаза, лишенные искры жизни, медленно повернулись к нему. Кружка Агнешки, уже поднятая ведьмой, была резко выдернута из ее пальцев – демон не терпел неповиновения.



Но запрет не распространился на людей. Слуги, измученные ночными кошмарами о Эшбахте, жаждой и гнетущей атмосферой дома, не слышали предупреждения или не посмели ему последовать. Барин Спасовский, чье лицо было покрыто испариной страха, схватил свою кружку дрожащими руками – вода казалась единственным спасением от сжимающего горло ужаса. Он залпом хлебнул. За ним, торопливо, боясь упустить свою долю, потянулись ковши и кружки кухонный мальчишка, повар, две служанки. Вода лилась, смывая на мгновение сухость во рту, но не страх в глазах.



Эффект наступил не мгновенно, а нарастающей волной. Сначала у кухонного мальчишка выпала кружка из ослабевших пальцев, гулко стукнув о пол. Он схватился за горло, глаза полезли на лоб, но не от боли – от накатывающей неодолимой тяжести. Потом повар, здоровяк, вдруг осел на скамью, как подкошенный дуб, его лицо приобрело мертвенно-землистый оттенок. Жужа и Гошпа успели вскрикнуть – короткий, обрывающийся звук – и рухнули навзничь, глаза остекленели, дыхание замерло в груди. Спасовский, сидевший в кресле, просто обмяк, голова бессильно упала на грудь, из открытого рта вытекла тонкая струйка слюны, смешанной с водой. Его тело резко охладело под тонкой рубашкой. Ешка свинарь сопротивлялся дольше всех, но и он обмяк на полу. За какие-то десять ударов сердца двор и кухня превратились в склеп. Живыми оставались только неживые да демон.



Виктор стоял неподвижно, окидывая "мертвецов" взглядом, в котором не было ни жалости, ни удивления – лишь глубочайшее, древнее презрение к этой хрупкой, глупой плоти, так легко поддавшейся примитивной ловушке. Его расчетливый разум уже отбросил их как мусор. Они были потеряны.


— Уходим. Сейчас, — его приказ, обращенный к Тельвисам и Агнешке, был краток и не терпел возражений. Он не стал их "хватать". Граф и графиня встали с невозмутимой, зловещей плавностью, их движения были экономичны и лишены суеты. Агнешка метнула испуганный взгляд на "трупы", но тут же подчинилась. Виктор двинулся к старому, замаскированному шкафом проходу в стене. Одно движение – потайная дверь бесшумно отъехала, открывая темный лаз. Одна за другой, беззвучные тени скользнули в него – сначала графы, потом ведьма, и наконец сам демон. Дверь закрылась. Во дворе особняка Спасовского воцарилась звенящая, абсолютная тишина. Иллюзия смерти стала полной.



Когда сумерки сгустились над Туллингеном, тени Сыча и Ежа ожили во дворе Спасовского; они действовали с мрачной эффективностью – "трупы" слуг и самого барина были погружены на телегу и, на следующее утро, вывезены за ворота под видом чумных покойников.



Дорога в Ланн стала путем воскрешения: глубоко в лесу, когда городские огни пропали из виду, зелье стало терять силу; сначала появился стон, потом судорожный вздох, заскрипели доски телеги – пленники открывали глаза, ошеломленные, слабые, с пустотой в голове и леденящим ужасом в сердце от осознания, что они живы и в руках безжалостных агентов Инквизитора; сопротивляться в их состоянии было немыслимо. Телега, теперь уже с живым, но беспомощным грузом, покатила дальше, к башням Ланна, где пленников ждали строгие каменные стены и допросы инквизиции, а Сыч и Еж, выполнив приказ, растворились в сумерках, оставив за собой лишь горечь неполной победы – главные тени ускользнули.

Глава 11. Под Своды Ланна – Три Свитка Власти



Ланн встретил их не просто мрачным величием, а удушающей тяжестью власти, воплощенной в камне. Архиепископский дворец, прилепившийся к кафедральному собору подобно паразиту к гиганту, дышал холодом и ладаном. Готические шпили не просто впивались в низкое серое небо – они казались иглами, удерживающими само небо от падения. Волков, оставив отряд в вонючей тесноте постоялого двора «У Пьяного Епископа» внутри стен, один прошел сквозь чреду стражей в черных кафториях. Каждый портал, каждая лестница вели глубже, в сердцевину власти. Воздух густел: запах векового камня, сладковатой гнили пергамента, вездесущего ладана и чего-то еще – острого, металлического, как привкус крови на языке. Власть здесь была не абстракцией, а плотной субстанцией, давящей на виски.



Его провели не в тронный зал, сияющий позолотой и витражами, а в личный кабинет архиепископа. Комната была обширна, как неф собора, но казалась гробницей, заваленной бумажными саванами. Горы фолиантов, свитков, карт громоздились до потолка, поглощая скудный свет из высоких стрельчатых окон. Пыль висела в косых лучах, как мошкара. За массивным дубовым столом, едва видным под грудой документов, стоял хозяин Ланна - Август Вильгельм, герцог фон Руперталь, граф фон Филленбург, маркграф земли Ланн и Фридланд.



Архиепископ был высок, сух и жилист, как старая виноградная лоза. Чем-то его фигура напоминала генералу его собственную. Лицо – аскетичная маска с впалыми щеками и резкими морщинами, но глаза… Глаза горели не молитвенным экстазом, а холодным, ненасытным пламенем политической игры. Рядом, в тени за его правым плечом, замер канцлер – человек с лицом незначительного писца, но глазами удава, высматривающего добычу. Его звали брат Бертран, и шептались, что он знает все тайны, даже те, что архиепископ забыл. Он сменил канцлера Родерика, не правдавшего надежд архиепископа.



Дверь в личный кабинет архиепископа отворилась беззвучно. Волков переступил порог, и его сразу окутал знакомый, давящий коктейль запахов: старый камень, ладан, воск и подспудная сладость тления от пергамента. Кабинет, как всегда, походил на оплот учености, осажденный бумажными армиями. Горы фолиантов, свитков и карт вздымались до сводов, поглощая свет из высоких стрельчатых окон.



За массивным столом, подобным острову в этом море знаний, поднялась фигура архиепископа Ланна. Но не так, как прежде. Вместо ледяного величия – широкая, почти отеческая улыбка озарила его аскетичное лицо.


— Фолькоф! Сын мой! Дорогой кавалер! — Голос архиепископа, обычно сухой, сейчас звучал теплом и искренней радостью. Он вышел из-за стола, превозмогая явную скованность в ногах, и раскрыл объятия. Волков, ошеломленный, позволил старцу обнять его, почувствовав хрупкость костей под тонкой рясой и запах ладана, смешанный с лечебной мазью. — Сколько зим, сколько лет! Но взгляни на тебя – словно вчера возлагал я на тебя рыцарские шпоры! Помнишь? Под сводами этой самой капеллы? — Архиепископ отступил на шаг, его глаза, обычно холодные, сияли. — И эти латы! Мои латы! — Он похлопал Волкова по кирасе, которую генерал не снимал никогда, со звонким стуком. — Столько вмятин. Видно, служили верой и правдой. Не раз, чай, спасли твою буйну голову? Как же я рад видеть их в деле и тебя – живого!



Он тяжело опустился в кресло, с легким стоном. — Проклятая подагра, Фолькоф, не дает покоя ни днем, ни ночью. Прости старца. — Он махнул рукой к другому, более просторному креслу напротив. — Садись, садись! Не стой как на страже! Бертран! Вина лучшего! Для моего доблестного кавалера!


Канцлер Бертран, тенью стоявший у стены, бесшумно исполнил приказ, поставив перед Волковом бокал из темного рубинового стекла, наполненный густым, как кровь, вином. Сам архиепископ лишь смочил губы в своем кубке. Волков сел, ощущая неловкость под приливом неожиданного радушия. Он вспомнил тот день посвящения: холодный мрамор капеллы, тяжесть лат на плечах, властные руки архиепископа, возлагающие меч. И чувство долга, смешанное с благодарностью. Долга, который теперь висел на нем тяжким грузом.


— Ваше Высокопреосвященство… — начал было Волков, но архиепископ мягко поднял руку, прерывая его.


— Выпей, сын мой. Отдохни с дороги. Знаю, путь был нелегок. Особенно с такими… попутчиками. —



Его улыбка оставалась на месте, но в глазах что-то изменилось. Искренность начала уступать место пристальности, словно он оценивал товар. Он отхлебнул еще глоток, поставил кубок. И тогда радушное выражение его лица начало сползать, как маска. Мягкие складки вокруг глаз и рта напряглись, сформировав жесткие, властные линии. Теплота угасла, сменившись холодным блеском политического расчета. Улыбка не исчезла совсем, но стала тонкой, напряженной полоской, лишенной всякого тепла.



— Рыцарь божий Фолькоф, — Голос архиепископа утратил тепло, став тем самым сухим шелестом пергамента, который Волков знал слишком хорошо. Он заполнил комнату, как гул подземного толчка, несмотря на тихий тон. Никаких больше "сынов" и "дорогих кавалеров". — Ваше промедление... — Он сделал паузу, и его взгляд, тяжелый и неумолимый, впился в Волкова. — ...стало лучшим удобрением для сорняков, которые вы же и вскопали в Винцлау. Тени, что вы подняли там, уже пустили глубокие корни здесь, на нашей земле. Тени Тельвисов. Они буйно разрастаются в темноте вашей медлительности.



Он больше не приглашал сесть – Волков уже сидел, и это положение внезапно ощущалось как ловушка. Архиепископ протянул тонкий, костлявый палец и ткнул им в три свитка, лежавших на столе между ними. Жест был резким, обвинительным. Свитки лежали не аккуратно, а как нарочито брошенные доказательства вины, готовые задушить. — Ваша клятва Трибуналу Святой Инквизиции, кавалер, — не пустая клякса на ветхом пергаменте. — Его палец постучал по самому толстому, перевязанному черной траурной лентой. — Это кандалы. Стальные. И время... — Он медленно, с преувеличенным усилием, словно вращая жернова судьбы, перевернул песочные часы на краю стола. Красный песок тонкой струйкой устремился вниз. — ...утекает. Неумолимо. Как кровь из перерезанного горла.



Он взял первый свиток, черный. Весил он в его руке непомерно много, словно был отлит из свинца. — Свиток Правосудия. — Лента развязалась с тихим, похожим на предсмертный вздох шелестом. Он развернул его, но держал так, что текст оставался скрыт от Волкова – привилегия и демонстрация власти.


— Чума. Так именуются Тельвисы пред очами Господа и Его Церкви. Чума ереси, разъедающей святыни. Чума кощунства, плюющего в лик Создателя. Чума союза с Бездной, что подтачивает самые устои нашего мира. — Голос архиепископа нарастал, становясь металлическим.


— Они должны предстать перед Трибуналом. Живыми. Не для милосердия – для публичного, оглушительного покаяния перед казнью. Чтобы их вопли очистили зачумленный воздух и вморозили страх в сердца всех, кто дерзает заигрывать с Тьмой! Их ритуалы – гнойная язва на теле Истинной Веры! Их безнаказанность – плевок в лицо Святому Престолу и самому императору! — Он швырнул свиток на стол с такой силой, что облако древней пыли взметнулось в луч света, закрутившись в зловещем, медленном танце. — Ваша задача: найти их. Вытащить из щелей, куда они заползли. Извлечь из тьмы! Это – не просто ваш долг, кавалер. Это – первый камень в основание новой, несокрушимой крепости Веры, которую мы возведем на пепелище их скверны!



Он умолк, тяжело дыша, его взгляд, лишенный теперь всякой маскировки, сверлил Волкова, требуя ответа. Подагра была забыта. В кресле сидел не старый соратник, а безжалостный властитель, напоминающий вассалу о цене дарованных милостей и о цене возможного падения. Песок в часах неумолимо тек, отсчитывая время, отведенное на повиновение.



Не дав Волкову вдохнуть этот пыльный прах осуждения, архиепископ поднял второй свиток. Он был из тончайшего, почти эфемерного пергамента, перевязан изысканной золотой нитью, сверкавшей, как змеиная кожа. — Свиток Власти. — Голос его стал опасным, интимным шепотом, от которого по коже бежали мурашки. — Земля Винцлау – не игрушка для честолюбивых игр юнца Сигизмунда или прихоти далекого императора. Она ранена. Ослаблена ересью и дурным правлением. Ей нужен правитель. Сильный – дабы сокрушить врагов. Но не тиран – дабы не оттолкнуть верных. Богобоязненный – дабы вести паству. Но не фанатик – дабы не сжечь все дотла. Правитель, который возведет свой трон… — Архиепископ сделал паузу, его взгляд впился в Волкова, «…под благословенной сенью Матери-Церкви. Чьим единственным и истинным духовным пастырем… — Он снова подчеркнул паузу, — …буду я.»



Золотая нить со свистом разрезала воздух, когда он бросил свиток рядом с первым. — Это – альфа и омега. Основа, на которой зиждется все остальное. Найдите среди местной знати человека… достойного. Не по крови, но по уму и верности. Лояльного… Ланну. Убедитесь – любыми средствами – что его голос на грядущем ландтаге заглушит все прочие. Сделайте его маркграфом в сердцах прежде, чем он им станет по праву.


Золотая нить разрезала воздух, когда он бросил его рядом с первым. — Это – главная цель. Основа всего.



Третий свиток был свернут небрежно, кое-как, перевязан грубой, грязноватой бечевкой. Архиепископ взял его кончиками пальцев, с выражением глубочайшего презрения, словно поднимал падаль. — Свиток Чистоты. Или, скорее, – Отбросов. — Он фыркнул. — Мой собрат в Винцлау… архиепископ Готфрид. Дряхл. Беспомощен. Растоптан. Попал под каблук какой-то пронырливой горожанки, выдает эту шлюху за свою «духовную дочь». Скандал, пахнущий дерьмом на весь архиепископат! Он дискредитирует сан, роняя его до уровня площадного фарса! Его слабость – открытая дверь для ереси, разврата и интриг Карла Оттона! Убедите его… — Голос архиепископа стал ледяным, — …что путь на заслуженный покой – единственное благо для его старческой души и для Церкви. Убедите мягко… но неотступно. Мы найдем ему достойную замену. Истинного слугу Господа… — Взгляд его снова метнулся к Волкову, — …и Ланна. Очистите эти авгиевы конюшни, генерал. Чтобы новая власть дышала не смрадом, а чистым воздухом Веры. — Он швырнул свиток на стол, где тот лег, как плевок.


— Я не указываю тебе путь. Я даже не открываю перед тобой двери. Я только указываю, где они находятся. Если войдёшь — Церковь даст тебе поддержку. Кровь, золото, благословение. Власть без веры — прах. А вера без меча — только звук.



Архиепископ умолк, уставившись на Волкова. Его взгляд был тяжел, как свинец. Боль под левой ключицей генерала вспыхнула ярко – не от гнева, а от а от внезапного осознания бездны, в которую его толкают.. Три свитка. Три головы гидры. Три невыполнимые, взаимоисключающие задачи. Поймать неуловимого демона и его марионеток. Посадить на трон Винцлау куклу, дергаемую за нитки из Ланна. Свергнуть архиепископа, пусть и дряхлого.. И все это – под носом у герцога и его соглядатаев. Цена отказа – немедленный гнев Церкви, крах всех планов, клеймо вероотступника. Цена согласия – рабство у этого хищника в рясе, и чувство, что ты предал сам себя – грех, который не смоешь никакой святой водой.



Волков склонил голову, прямая глаза, в которых бушевала буря. Голос прозвучал глухо, но с железной четкостью, выкованной годами приказов:


— Будет исполнено, Ваше Высокопреосвященство. Первые шаги… уже сделаны. Тень Тельвисов отбрасывает длинные щупальца. И одно из них… — Он поднял голову, встретив ледяной взгляд архиепископа, — …мы уже нашли и отсекли. В Туллингене.


Архиепископ едва заметно кивнул, в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение паука, почувствовавшего дрожь в паутине.

Глава 12. Огни Инквизиции и Шепот Бездны



Подземелья архиепископского дворца в Ланне не были просто казематами. Они были высечены в живой скале, пульсирующей сыростью и холодом. Влага сочилась по стенам, как слезы камня, воздух был густым, удушающим коктейлем из запаха плесени, горелой смолы, ржавого железа, экскрементов и вездесущего, въедливого страха. Сюда, в зал Трибунала Святой Инквизиции – просторную пещеру с грубо отесанными стенами и низким, давящим сводом – доставили пленников из Туллингена: Станислава Спасовского, молчаливую тюремщицу Тельвисов Жужу, ее глуповатую сестру Гошпу и живодера свинаря Ешку. Их привезли под покровом самой черной ночи, в зарешеченных повозках, словно прокаженных или чумных, чтобы даже лунный свет не осквернился их видом.



Зал освещали лишь несколько факелов в железных обручах, бросающих пляшущие, искаженные тени на лица трех судей – монахов-доминиканцев в серых, грубых рясах. Их лица под капюшонами были бесстрастны, как посмертные маски. Рядом, в зоне полутьмы, стоял палач – грузный, лысый мужчина в кожаном фартуке, испачканном темными, застарелыми пятнами. На столе рядом с ним лежали его инструменты: щипцы разного калибра, с зубцами и без, тонкие длинные иглы, ножи странной формы, жаровня с тлеющими углями, на которой уже начинали раскаляться первые орудия. Никто не мыл инструменты после предыдущей «работы» и запах горящего мяса висел в воздухе сладковато-тошнотворной нотой.

Волков стоял в глубокой нише за массивной каменной колонной, наблюдая из тьмы. Архиепископ не снизошел до личного присутствия – его представлял суровый, как скала, приор Иннокентий. Агнес была здесь же, невидимая в тени другой колонны, ее безупречное лицо было каменным, но пальцы, сжатые в кулаки, выдавали напряжение. Ее взгляд был прикован к пленникам, особенно к Спасовскому, который знал больше всех.


Допрос вел старший инквизитор, брат Бертольд. Его голос был монотонным, лишенным эмоций, как заупокойная молитва над давно остывшим телом:


— Имя? Звание?


— Ста-станислав Спасовский… дворянин… владелец усадьбы в Туллингене… — начал было Спасовский, но голос его предательски дрожал, срываясь на писк. Он съежился, пытаясь втянуть голову в плечи.


— Ваша связь с графом Тельвисом и его супругой?


— Они… они были моими гостями! — запищал Спасовский. — Я дал им убежище! Из милосердия! Они казались… такими несчастными!


— Милосердие к еретикам? К слугам Тьмы, пьющим кровь младенцев? — Брат Бертольд едва заметно кивнул палачу. Тот невозмутимо взял небольшие щипцы, поднес их к жаровне. Металл начал быстро накаляться, сначала до темно-красного, потом до оранжевого свечения. Жар от жаровни волнами доносился до дрожащего дворянина. — Опишите их. Подробно. Их вид. Их привычки. Их… аппетиты.



Спасовский затрясся так, что цепи зазвенели. Он захлебнулся словами: — Граф… бледный… очень бледный! Холодный, как лед! Глаза… пустые, как у мертвой рыбы! Графиня… красивая кукла! Тоже холодная! Говорила только шепотом… когда он разрешал! Их прогулки… по ночам! Только по ночам! И запах… о, Господи, запах из их покоев! Сладковатый… как старая кровь! — Он умолк, заливаясь истерическими слезами, но так и не сказал главного – о ритуалах, о Викторе.


— А слуга? Виктор? — инквизитор наклонился вперед, его тень накрыла Спасовского. — Опишите его. Глаза. Руки. Что вы чувствовали, когда он смотрел на вас? — Палач поднес раскаленные докрасна щипцы совсем близко к обнаженной груди Спасовского, не касаясь кожи. Тот завизжал, как под ножом поросенок, забился в конвульсиях страха.


— Глаза! Его глаза! Как у северного волка! Серые… мертвые… бездонные! Он смотрел – и внутри все замерзало! Руки… руки были холодные, как могильный камень, даже в жару! И… и когда он злился… маска! Маска спадала! Лицо… не лицо! Тень! Звериный оскал! Клыки! — Спасовский захлебывался слюной и ужасом, слова вылетали бессвязно. — Он не человек! Демон! Из самой Бездны! Я видел! Клянусь всеми святыми! Он заставлял их! Он всем управлял!



Инквизитор кивнул палачу. Тот опустил щипцы. — А женщины? Графиня? Компаньонка Агнешка?


— Графиня… кукла! Его кукла! Агнешка… та ведьма! Глазами вертела! Захочет – и ты идешь куда она скажет! Видишь то, чего нет! Морок! Морок наводила! Она сбила с пути тех, кто гнался за нами! Я видел! — Спасовский, получив передышку, выпалил все, что мог, лишь бы от него отстали.


— Они давали вам деньги?


— Никогда для меня лично. Только на подкуп господ из Туллингена.


— Так вы признаете, что знаете их значительно дольше, чем только что признались?


— Страх, преподобный отец. Страх, который сильнее страха самой смерти. — Спасовский заскулил, осознавая, что он только что выдал себя и подписал свой смертный приговор.


В течение следующего часа Спасовский скуля и захлебываясь, выкладывал все, что знал сам, слухи и выдумки, в надежде смягчить свое наказание.



Жужа: Старшую тюремщицу привели следующей. Она была злобна и тупа, как обозная лошадь. Под грубыми вопросами и угрозами она сначала брыкалась, ругалась, называла инквизиторов «жопными псами». Но когда палач приложил раскаленную иглу к ее толстой щеке, ее упрямство лопнуло, как мыльный пузырь. Она завопила, подтвердила все, что сказал Спасовский, добавив жутких подробностей об «омовениях» графини и о том, как Виктор «разговаривал с тенями». Она клялась, что сама боялась Тельвисов, но служила из страха. Ее показания были грубы, полны ненависти и желания свалить вину на других, особенно на «колдунью Агнешку».



Гошпа: Молодая тюремщица была пуглива и глупа «как валенок». Ее легко сломали даже без серьезных пыток, лишь демонстрацией щипцов. Она ревела, путалась в показаниях, говорила что попало, лишь бы ее отпустили. Она подтвердила убийство молодых женщин в купальне графини, ради их крови, шепот Виктора по ночам - «как змеи шипели», но больше всего ее терзал «морок» Агнешки: — Она мне велела сказать, что видела графа на востоке! А я не видела! Я… я не хотела! Но она посмотрела, и я сказала! Все поверили! Она ведьма! Пусть ее сожгут! — Ее показания были бесполезным потоком слез, страха и глупости.



Ешку втолкнули в зал не волоком, а с презрительным пинком. Он был невысок, сух и жилист, как старая веревка, лет пятидесяти. Лицо – изрезанное морщинами, с мелкими, глубоко посаженными глазками, которые сейчас светились не страхом, а холодной, злобной упертостью. Он не походил на крепкого работягу – скорее на хищного паука. Следы грязи под ногтями и специфический, едва уловимый запах скотного двора, железа и старой, запекшейся крови, выдавали его прошлое свинаря. Но теперь он стоял перед судом не за это.


— Ешка. Бывший свинарь. Ныне – мясник по особому заказу, — произнес брат Бертольд, его голос был холоднее камня стен. — Говорят, ты мастерски режешь глотки. Особенно молодым девкам. Подвешенным за ноги. Для наполнения ванны твоим господам. Признавайся.


Ешка не опустил глаз. Уголок его тонкого рта дрогнул в чем-то, отдаленно напоминающем улыбку. Не страх. Злорадство. Он промолчал.



Пытки начались с расчетливой жестокости, но не для наказания, а для слома воли и выбивания правды. Раскаленные иглы под ногти: Палач вонзил докрасна раскаленную иглу под ноготь большого пальца. Раздалось шипение, запахло паленой костью. Ешка не закричал. Он зарычал. Глухо, по-звериному. Его тело напряглось, как тетива, мелкие глазки сузились до щелочек, полных ненависти. Когда иглу ввели под следующий ноготь, он выругался сквозь стиснутые зубы, матерно, грязно – не от боли, а от ярости. Когда боль становилась невыносимой и он терял сознание, его приводили в чувство ушатом ледяной, грязной воды (смешанной с помоями для унижения). Он захлебывался, отплевывался, и в его просветлевшем на мгновение взгляде не было страха – только яростное желание вырваться и вцепиться в глотку палачу.



Щипцы: Рифленые губки, раскаленные добела, сжали его сосок, кожа мгновенно задымилась. Ешка взвыл, но не от боли как таковой, а от бессильной ярости. Когда палач сдирал лоскут кожи с плеча, Ешка сквозь хрип выкрикнул: — Кровь-то… слаще была! Ихняя! Девок! — Палач, потеряв обычную невозмутимость, ударил его по голове щипцами. Ешка рухнул, оглушенный, из разбитой брови текла струйка крови. Брат Бертольд неодобрительно посмотрел на палача. Его окатили водой снова. Он пришел в себя, плюнул кровавой слюной на сапог палачу и засмеялся – хриплым, безумным смехом. — Жги, тварь! Жги! Я их резал… как поросят! Жирных! Сочных! Кричали… как твои свинки!



Дыба: Его подняли на дыбу. Рычаг скрипел, суставы рук и плеч выворачивались с жутким хрустом. Ешка не стонал. Он скрежетал зубами, лицо исказилось гримасой нечеловеческого усилия и ненависти. Кровь пошла носом, стекая по подбородку. Когда сознание начало плыть, палач поднес к его носу тряпку, пропитанную нашатырем и уксусом. Едкая смесь ворвалась в легкие, вызывая дикий спазм. Ешка закашлялся, захлебнулся, но очнулся. Его глаза были красными от лопнувших сосудов, но взгляд все так же светился упрямым, злобным огнем. — Ванна… полная! — прохрипел он, пуская пузыри кровавой слюны. — Лезут… омолодиться! Агнешка… первая мурлыкала от удовольствия! Как резал!


— Признавайся в ереси! Поклонялся ли ты тем, кому служил? — завопил брат Бертольд, потрясая распятием перед его лицом.



Ешка собрал всю слюну, смешанную с кровью, и плюнул прямо на распятие и в лицо инквизитору. — Поклонялся! — прохрипел он, и в его голосе было не раскаяние, а кощунственное торжество. — Их силе! Их вечной молодости! Их жажде! Я лил… а они пили! Я резал… а они молодели! Лучше… чем молиться твоему трупу на палке!


Его тело было сломлено, но не дух. Каждое вырванное слово было не признанием раскаявшегося грешника, а злобным хвастовством палача, гордящегося своим ремеслом. Он не отрицал – он кичился. Его стойкость под пыткой была не стоицизмом праведника, а упрямством фанатика и садиста, для которого боль была лишь слабым эхом той власти над жизнью и смертью, которой он наслаждался в подвалах Тельвисов. Даже видавшие виды палачи смотрели на него с отвращением и каким-то первобытным страхом – перед абсолютной, немотивированной злобой, воплотившейся в этом сухом, жилистом человеке с глазами бешенной крысы. Он умирал под их руками не праведником, а неисправимым чудовищем, и его взгляд, устремленный куда-то в пространство, был полон не укора, а ностальгии по ваннам, полным теплой крови.



Брат Бертольд обменялся красноречивыми взглядами с другими монахами. Вердикт был предрешен. Голос инквизитора нараспев зазвучал под сводами:


— Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Святой Матери Церкви, силой, данной нам Престолом Святого Петра… Обвиняемые признаны виновными в тягчайших преступлениях: ереси, пособничестве слугам Тьмы, сокрытии демонических существ, проведении мерзких ритуалов, отступничестве, ведовстве… Предаем их анафеме! Отлучаем от лона Церкви! Передаем светской власти для свершения правосудия – очищения огнем! Во искупление их скверны и в назидание всем! Anathema sit!


— Anathema sit! – хором, как погребальный звон, ответили монахи.

Аутодафе


Площадь перед Ланнским собором. Полдень, но серое небо делало день похожим на сумерки. Четыре столба, врытые в землю. Горы хвороста, пропитанного смолой, у их подножия. Толпа – море озверевших лиц, жаждущих зрелища. Пленных приволокли еле живых. Спасовского – истерично рыдающего, обмочившегося. Жужу – злобно выкрикивающую проклятия. Гошпу – безумно улыбавшуюся чему-то своему. Ешку – молчаливого, с окровавленными бинтами на руках, вытащили стражники, Он не мог мдти сам. Их привязали к столбам цепями.



Волков стоял на ступенях дворца, среди прочей знати. Его лицо – каменная маска. Он видел не грешников, а пешки, разменянные в чужой игре. Видел ужас в глазах Спасовского, безумие в глазах Гошпы, немую ненависть Жужи, нечеловеческое спокойствие Ешки. Агнес стояла рядом, закутанная в темный плащ, лицо скрыто капюшоном. Она не смотрела на костры. Она смотрела сквозь них, на восток, ее губы беззвучно шевелились.



Факелы коснулись хвороста. С треском и шипением взметнулись языки пламени, сначала робкие, потом всеядные, яростные. Желто-красные столбы взвились к серому небу, сливаясь с багровыми отсветами на горизонте. Крики… Спасовского – пронзительный, животный визг, обрывающийся на хрипе. Жужи – хриплые ругательства, переходящие в нечеловеческий вопль. Гошпы – странный, певучий стон, словно колыбельная. Ешки – только глухой, протяжный стон, словно рев умирающего быка, и то ненадолго. Они потонули в реве толпы, в монотонном пении монахов, читающих отходную.


Волков чувствовал жар на лице, едкий запах горелого мяса и волос. Он видел, как Агнес содрогается всем телом под плащом. Она не смотрела на агонию. Она смотрела в пустоту востока, и ее шепот, едва слышный сквозь гул, достиг только его уха:


— Он знает, Яро. Демон. Он почувствовал их смерть. Как разрыв. Его ярость… она черная волна. Она уже бьется о стены этого города. Он идет сюда. За нами. За тобой… —



Архиепископ Ланна, наблюдавший казнь с высокого балкона, был доволен. Трибунал свершился. Его роль как столпа Веры подчеркнута. Он дал Волкову официальные полномочия Инквизитора для поимки главных злодеев.


Но в глазах Агнес, мелькнувших из-под капюшона, Волков прочел иное: костры не убили тьму. Они лишь разозлили древнего дракона. И следующая битва будет не в подземельях, а в самом сердце Швацца. Он повернулся, оставляя за спиной вонь горелой плоти и клубы пепла, уносимые ветром. Впереди были соглядатаи герцога Карла, Швацц и тень Виктора, ставшая осязаемой, дышащей ненавистью угрозой. Боль под ключицей пульсировала в такт его шагам, напоминая о цене пути. Дорога на восток, к новому витку смертельной игры, казалась бесконечной и ведущей в самое пекло.


Эшафот на площади Святого Себастьяна в Ланне еще дымился. Прах сожженных пособников колдунов ветер гнал по брусчатке, смешивая с грязью и соломой. Толпа, насытившись зрелищем, уже редела, унося с собой смятение страха и праведного гнева. Воздух висел тяжело: запах горелого мяса и волос, смолы и чего-то глубже, кислого – страха, впитавшегося в камни за века казней.



Агнес подошла к месту, где сложили обгорелые останки перед тем, как сбросить их в общую яму за городом. Инквизиторские служки, усталые и брезгливые, кивнули ей – она имела право здесь быть по высочайшему поручению архиепископа. Ее лицо, скрытое глубоким капюшоном простого шерстяного плаща, было бесстрастно. Она не глядела на обугленные черепа, на скрюченные пальцы. Ее интересовали лоскуты.



Она двигалась методично, как хирург или могильщик. Из складок плаща появились длинные щипцы из черненого железа и острый, тонкий нож. Она выбирала куски ткани, меньше всего тронутые пламенем: подмышечные вставки дублетов, внутренние подкладки плащей, кромки рукавов, прижатых к телу в последних судорогах. Ткань была пропитана потом страха, мочой агонии и тем, что искала Агнес – невидимым, неощутимым для обычного носа следом. Не просто запахом смерти, а холодным, гнилостным духом не-жизни, что окутывал слуг Тельвисов, словно невидимая паутина хтонического зла. Для нее, чьи чувства были отточены годами работы с ядами и гранями миров, этот след был осязаем, как гнилой зуб на языке.



Каждый вырезанный лоскут она не брала рукой. Щипцы переносили его в стеклянную банку с притертой горловиной, уже наполовину заполненную темной, вязкой смесью – настоем мха с могильных плит, пеплом бузины и каплями ее собственной менструальной крови, вещества, обладающего свойством задерживать тонкие энергии. Банка была обернута тонкой фольгой из холодного железа, никогда не касавшегося земли. Каждый новый лоскут, погружаясь в субстанцию, словно вздрагивал, а воздух над банкой на миг мерцал сизоватым туманом. Агнес плотно закупоривала банку после каждого добавления. Когда работа была закончена, банка, туго набитая пропитанными ужасом и тленом лоскутами, казалась теплой на ощупь, несмотря на холод железа. Она спрятала ее в глубь плаща. Запах праха и страха остался на площади. Настоящий трофей был при ней.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска и скачивания книг

Книжный Бот

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник