Unknown

Глава 13. Встреча с Брунхильдой и сыном

Волков застал Брунхильду не в пышных покоях, а в скромной комнате северного крыла дворца. Воздух пах лавандой и старой древесиной. Она стояла у узкого окна-бойницы, скрестив руки на груди, взгляд устремленный не на серое небо Ланна, а куда-то вглубь себя, в прошлое. В ее прямой, гордой позе не было ни тревоги, ни ожидания – только достоинство, выкованное годами разочарований, и горечь, тщательно спрятанная под ледяной броней. Когда дверь скрипнула, она обернулась медленно, величаво.

Её фигура не изменилась: стройная, прямая, будто выточенная из слоновой кости. Взгляд ее – острый, как кинжал, – вонзился в Волкова, неся в себе груз всех невысказанных обид и невыплаканных слез. Но в уголках губ, столь знакомых ему, дрожала едва уловимая улыбка.

— Я думала, ты придёшь ночью, как тогда, — сказала она тихо, но голос её был насыщен жаром. — Но ты изменился. Или... стал тем, кем должен был быть.

--- Но ты всё же пришёл, --- голос ее был ровен, но в глубине звенел отзвук былой страсти, смешанный с горечью упрека. --- Как всегда --- когда уже всё кончено. Или когда начинается новая буря. Твой час.

Волков сделал несколько шагов внутрь, остановившись на почтительном, но небезопасном расстоянии. Сердце его сжалось тисками: перед ним стояла не просто женщина – стояли его молодость, его самая большая ошибка и его самая горькая потеря. Воспоминания нахлынули сокрушительной волной: тайные ночи в садах Ребенрее, шелковистый запах ее волос на подушке, и его собственный уход на рассвете, под предлогом долга, который тогда казался важнее всего. Горечь этого ухода стояла теперь между ними незримой, но непреодолимой стеной.

Волков подошёл ближе. Их руки не коснулись, но воздух между ними будто дрожал.

— Нет, Брунхильда. Я стал тем, кем ты когда-то во мне увидела. Но я запоздал... слишком запоздал.

--- Я не знал, найдёшь ли ты в себе… милосердие меня видеть, --- сказал он, голос слегка хриплый. --- После всего… после того, как я сломал клятву, данную не на словах, а здесь, --- он прижал кулак к груди, --- остаться рядом.

Брунхильда не ответила сразу. Она сделала шаг, потом еще один, сокращая дистанцию. Их взгляды сцепились, как клинки в поединке. Но вместо удара она подняла руку – изящную, но сильную – и кончиками пальцев, чуть дрогнувших, коснулась его щеки, шрама, которого не было в их прошлом. Прикосновение было легким, как дуновение, но обжигающим.

--- Я не прощала тебя, Яро, --- прошептала она, и в шепоте этом была сталь. --- Но и не вычеркнула. То, что было между нами… оно не умерло. Оно болит. Как незажившая рана. И, может быть, больнее именно потому, что живет.

Они стояли так близко, что он чувствовал тепло ее тела, знакомый, но чуть изменившийся за годы аромат. Молчание висело между ними, густое, насыщенное всем несказанным – любовью, ненавистью, тоской, недоверием. В нем было больше правды, чем в тысяче слов. Потом Брунхильда резко, почти отталкиваясь, отвернулась к окну, скрывая лицо.

--- Ты видел его? Нашего сына?

Волков кивнул. Гордость, смешанная с щемящей болью упущенных лет, прозвучала в его голосе:

--- Видел. Он… превзошел все ожидания. Ум – острый, пытливый. Характер – прямой, как клинок. В нем… не только твою стать и мой нрав. В нем есть искра… что-то большее. Но он молод, Брунхильда. Зелен. Ему нужен не только учитель фехтования. Ему нужен… отец. Чтобы стать не просто графом. Чтобы стать мужчиной. Лидером. Тем, кто сможет нести свой крест.

Брунхильда замерла, ее спина напряглась. Потом она резко обернулась, глаза сверкали, но не слезами – гневом, страхом, материнской яростью:

--- Ты хочешь забрать его? В Эшбахт? В твою проклятую войну? В твою игру с архиепископом и Тельвисами? Чтобы он стал пушечным мясом для твоих амбиций?

--- Не забрать, --- Волков сделал решительный шаг вперед, его голос зазвучал твердо, почти как на поле боя. --- Принять. Под свое имя. Под свою защиту. Дать ему не только меч для атаки, но и щит – знания, опыт, понимание мира и людей. Дать ему наследство, которое не ограничивается замком и титулом. Наследство чести и ответственности. Я не могу вернуть ему детство. Но я могу дать ему будущее, достойное его крови. Нашей крови.

--- А если он откажется? --- выпалила она, и в глазах ее читался ужас перед этой возможностью. --- Он не знает тебя! Для него ты – призрак из маминых рассказов! Тень, бросившая нас! Что ты ему скажешь? Что оставил его ради «великого долга»? Ради того, чтобы стать пешкой в руках архиепископа? Ты думаешь, он поймет это?

--- Я скажу ему правду, --- голос Волкова понизился, стал глухим от тяжести признания. --- Всю. Что я был слаб. Что выбрал путь, который казался мне единственным тогда. Что сожалею… каждый день, каждый час. Но что теперь я здесь. И готов быть рядом. Делить его путь. До конца. Каким бы он ни был. Я не прошу его любви. Я прошу… шанса.

Брунхильда долго, очень долго смотрела ему в глаза, словно ища на дне его души последнюю искру правды или обмана. Взгляд ее был безжалостным судом. Потом, медленно, словно под тяжестью невидимой ноши, она кивнула. Один раз. Решительно.

--- Тогда… возьми его. --- Голос ее сорвался на шепот. --- Но клянись мне. Клянись его жизнью, его душой. Не смей сломать его! Не смей убить в нем то светлое, что я берегла все эти годы! Его честность! Его веру в людей! Если с ним что-то случится из-за тебя… --- Она не договорила. Но в ее взгляде, полном материнской ярости и бесконечной печали, было все: обещание мести, которой не будет конца, и горе, которое сокрушит все.

Когда они, наконец, сошлись, поцелуй был не вспышкой страсти, а горькой клятвой и примирением одновременно. В нем не было юношеского пыла, но была глубина прожитых лет, боль утрат и хрупкая надежда. И в этот миг не было ни стен дворца, ни прошлого, ни интриг архиепископа. Была только ночь за окном, пахнущая ладаном из собора и далеким, едким запахом пепла с площади.

Они лежали рядом, не говоря, пока вечер не сгустился в тени. Ни один из них не хотел подниматься первым.

Глава 14. Беседа с Агнес

Агнес ждала его не просто в саду, а в самом его тайном сердце – у грота, скрытого буйной шапкой цветущей черемухи. Воздух был влажным, тяжелым от аромата цветов и сырого камня, казалось, даже птицы пели здесь тише. Она стояла в глубокой тени арки из переплетенных ветвей, неподвижная, как изваяние. Темное платье сливалось с полумраком, книга в ее руках была закрыта, пальцы белели от силы сжатия. Ее взгляд был устремлен не на страницы и не на сад, а куда-то в невидимую даль, возможно, в те кошмарные сны, где Виктор шептал слова на языке Бездны, и ее имя звучало среди них как призыв.

— Он знает, --- ее шепот разрезал тишину, едва Волков сделал шаг под сень черемухи. Голос был безжизненным, как эхо из колодца. --- Я почувствовала это… как рывок на поводке. Как будто что-то внутри него… лопнуло. Они кричали, когда горели. Он услышал. Он вкусил их страх. Он… насытился им.

— Виктор, --- подтвердил Волков, останавливаясь в шаге от нее. --- Они были больше, чем слуги. Они были… питанием. Привязкой к этому миру. Теперь эта связь порвана.

Агнес медленно, как во сне, опустилась на каменную скамью у грота. Лицо ее в полосах света, пробивавшегося сквозь листву, было мертвенно-бледным, глаза – огромными, темными, затуманенными видениями, недоступными ему. Она говорила медленно, с трудом вытаскивая слова из какой-то внутренней бездны:

— Он не человек, Волков. Даже не демон в том смысле, как его малюют монахи в своих страшных книжках. Он… разлом. Трещина. Сквозняк, дующий из мест, где свет гаснет навсегда. А я… --- Она сжала руки на коленях, суставы побелели. --- Я его чувствую. Как фантомную боль. Иногда… я слышу, как он зовет меня. Не голосом. Именем. Внутри черепа. В костях. Он знает, что я здесь. Он знает, что я видела.

— Именно поэтому ты должна быть со мной, --- Волков сел рядом, не касаясь ее. Его голос звучал не приказом, но непреложной истиной. --- Не ради меня. Не ради солдат. Ради того, чтобы эта трещина не разверзлась шире. Ты – не просто проводник. Ты – мост. Ты не только слышишь его шепот. Ты понимаешь его природу. Ты знаешь, где искать зацепку. Без тебя… мы слепцы, бредущие навстречу пропасти.

— Я не человек, Яро. Я... уже не совсем человек. Я боюсь. Не за себя — за то, что если подойду слишком близко, он узнает меня.

--- А если он вытянет из меня то, что я держу взаперти? --- ее шепот стал еле слышным, полным первобытного ужаса. --- Если то, что спит во мне, проснется на его зов? Если я не удержусь… и открою дверь? Что тогда, Яро? Кто остановит нас обоих?

--- Тогда я встану между вами, --- ответил он без тени сомнения. --- И сгорю первым, пытаясь задержать его хотя бы на миг. Но ты должна быть там. Потому что ты – не его противоположность. Ты – его искаженное зеркало. И только глядя в тебя, он может на мгновение замереть. Только ты можешь найти слабину в его броне из тьмы. Ты – ключ. Страшный, опасный… но единственный.

Агнес вздрогнула, как от удара. Ее пальцы впились в ткань платья.

--- Ты просишь меня войти в бой, которого я боялась с той ночи, когда ты нашел меня в Рютте. Я не святая, Яро. Я – бомба. Иногда я вижу сны… --- Она закрыла глаза, голос сорвался. --- Я вижу, как ты умираешь у моих ног от моей же руки. Я вижу, как я режу тебе горло и радуюсь этому. Как темная река внутри вырывается наружу. Это не просто страх. Это пророчество. Возможность.

Волков не отшатнулся. Не дрогнул. Он повернулся к ней и взял ее холодную руку в свои, крепко, почти больно, пытаясь передать ей свою твердость.

--- Тогда будь рядом. И удержи себя. Сражайся не только с ним. Сражайся с той рекой внутри. Потому что если ты не поедешь… --- Он наклонился ближе, чтобы поймать ее бегущий взгляд. --- …то все кончено еще до первого выстрела. Мне не нужна ведьма из кошмаров. Мне нужна Агнес. Та девчонка с глазами старой души, что пошла за мной в ночь, когда весь Рютте молчал. Та, что научилась менять лицо, но не изменила сердцу. Ее я беру в Швацц.

Она посмотрела на него долго.

— Ты веришь мне. Несмотря на то, что я ломаю зеркала и вижу сны, в которых умирают люди. Несмотря на то, что ты видел, что я могу делать с чужой волей...

— Я верю тебе потому, что ты была рядом тогда, когда прочие ушли. И потому, что ты боишься. Страх — не слабость. Это мера любви.

Она не ответила сразу. Долгие секунды в саду царила тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев. Потом она медленно повернула голову, и в ее глазах, полных слез и ужаса, появилась тень чего-то другого. Принятия. Решимости. Она кивнула. Коротко, как саблей рубанула воздух.

--- Хорошо. В Швацц. --- Ее голос окреп. --- Но если я услышу, как он зовет меня… по-настоящему зовет… Яро….я не уверена, что смогу не ответить.

--- Она посмотрела на него с невероятной серьезностью. --- Молчи. Не зови меня в ответ. Не пытайся спасти. Я сама… сделаю выбор. Какой смогу. Или не смогу. Это будет мой путь в кромешную тьму. Или из нее.

Он сжал ее руку еще сильнее, затем кивнул. Их пальцы переплелись в немом договоре, скрепленном страхом, долгом и странной, искалеченной надеждой. И над садом, где цвела черемуха, наполняя воздух сладким, обманчивым ароматом, впервые за много дней тяжелый туман над Ланном, казалось, чуть рассеялся, пропуская лучик холодного, но настоящего света. Дорога на восток ждала.

Глава 16. Возвращение в Швацц.

Спутники Дороги – Игра Теней

Дорога из Ланна на восток, в Швацц, была долгой и унылой. Пейзажи предгорий, некогда радовавшие глаз, теперь казались Волкову лишь декорациями к грядущей битве. Осенний дождь превратил ее в месиво грязи, цеплявшейся за колеса кареты и копыта лошадей как символ той политической трясины, в которую погружался Волков. За спиной остались готические шпили архиепископства, запах гари и страха, вопли сгоравших слуг и тяжелый, как свинцовый саван, взгляд архиепископа Ланна. Впереди маячил Швацц – центр бури, сердце Винцлау, где сходились все нити: надежды Оливии, амбиции Карла Оттона, интриги Ланна и Императора, и тени Тельвисов.

Возвращенное серебро Тельвисов лежало мертвым грузом в Эшбахте, пепел костров инквизиции еще витал в памяти, а три свитка архиепископа жгли совесть. Правосудие - Тельвисы, Виктор, Агнешка, Власть - марионетка на трон Винцлау, Чистота - свержение архиепископа Готфрида. Задачи не просто сложные, они - калечащие душу, каждая требовала стать орудием чужих амбиций. Но отступить – значило потерять все. Эшбахт, замок Рабенбург, саму возможность влиять на события и защитить то, что осталось дорогим. Но самая тяжелая ноша – предчувствие Агнес: тень демона Виктора, ставшая после костров в Ланне осязаемо зловещей, уже настигала их.

Агнес ехала в карете с генералом. С тех пор как они покинули Ланн, она стала еще молчаливее. Ее лицо, обычно выразительное, теперь напоминало застывшую маску, лишь глаза, глубокие и темные, постоянно сканировали дорогу, лес по сторонам, само серое небо. Иногда она закрывала их, пальцы сжимались в кулак, губы шевелились в беззвучном бормотании. Волков видел это. Он знал: она ловит эхо черной ярости, идущей по их следу. Демон не простил смерти своих слуг. Его месть был вопросом времени, и Швацц, с его предстоящим ландтагом и концентрацией власти, был идеальной сценой для хаоса.

— Он ближе? – спросил Волков, не поворачивая головы.

— Как гром перед ударом, – прошептала Агнес, не открывая глаз. – Не видит дороги. Видит только... тебя. И ее. — "Ее" – это могла быть только Оливия.

У переправы через бурную Ихту их нагнала неброская, но прочная карета в неизвестных Волкову цветах. Небольшой конный эскорт остановился с выверенной четкостью. Из кареты вышел человек лет пятидесяти, с лицом, изборожденным не шрамами, но сетью морщин от постоянного напряжения мысли. Одежда его была дорогой, но строгой, без излишеств. Рядом, как тень, встал сухопарый мужчина в темном – секретарь, чьи глаза мгновенно принялись сканировать местность и людей с холодной оценкой.

— Генерал фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, — обратился старший, его голос был низким, спокойным, лишенным высокомерия, но и тепла. Он слегка склонил голову – жест уважения к чину и заслугам, но не подобострастия. — Граф Альбрехт фон Лерхайм. Его Светлость герцог Карл Оттон, озабоченный сложностью миссии в Швацце, счел необходимым предоставить вам дополнительную поддержку. Мой секретарь, господин Мейер. Мы здесь, чтобы облегчить вашу задачу и обеспечить беспрепятственную связь с Вильбургом.

Волков ответил сдержанным кивком, оценивая. Лерхайм. Он знал это имя и видел его при дворе герцога, хоть и не был официально представлен. Старый лис герцогской дипломатии, мастер компромиссов и скрытых ударов. Не надсмотрщик-выскочка, а тяжелая артиллерия. Это говорило о серьезности, с которой герцог воспринимал ситуацию в Винцлау, и о его желании

контролировать ее через опытного агента. "Облегчить задачу" – означало направлять, а "обеспечить связь" – докладывать каждую мелочь. Легкий укол под ключицей – не от пренебрежения, а от понимания, насколько этот "помощник" опаснее открытого врага.

— Граф фон Лерхайм. Господин Мейер, — ответил Волков, его тон был ровным, деловым. — Рад вашей помощи. Дорога предстоит неблизкая, и обстановка в Швацце, по последним сведениям, напряженная.

— Именно это и беспокоит Его Светлость, генерал, — вступил Лерхайм, его взгляд был проницательным, но лишенным враждебности. Он сел в седло поданного коня, ловко, несмотря на возраст. — Канцлер Брудервальд... фигура влиятельная и, увы, не склонная к компромиссам в вопросе будущего маркграфства. Маркграфиня Оливия, при всем нашем уважении, нуждается в мудром руководстве. А молодой граф Сигизмунд фон Кунн – достойнейшая партия, чей брак укрепит связи Ребенрее с Империей. — Каждое слово было взвешенным, каждое утверждение – неоспоримым с точки зрения герцогской политики. — Ваш опыт в разрешении... сложных ситуаций, генерал, неоценим. Мы надеемся на ваше лидерство в этом деле. Наши скромные усилия будут направлены на то, чтобы поддержать ваш авторитет и помочь преодолеть неизбежные трения с местной знатью.

Вежливость была безупречной, уважение – подчеркнутым. Но подтекст ясен: Фолькоф – военный инструмент, а Лерхайм – политический дирижер. Задача Фолькофа – обеспечить результат - брак Оливии и Сигизмунда, задача Лерхайма – сделать это максимально гладко для престижа герцога и с минимальным ущербом для стабильности. Мейер молчал, но его быстрые глаза запоминали каждое слово, каждый жест.

Весь последующий путь стал тонкой игрой. Волков пересел в карету графа. Он кратко, по-военному четко, обрисовал ситуацию: открытое противодействие канцлера Брудервальда, пытающегося собрать ландтаг для поддержки своей власти, саботаж казначея Амциллера, двусмысленная позиция майордома Вергеля. Он упомянул о «сетях влияния» Брудервальда среди знати, но опустил детали о бургомистре Кримле – скрытый козырь. Лерхайм слушал внимательно, лишь изредка задавая уточняющие вопросы, демонстрируя глубокое знание местных кланов и их слабостей. Его замечания были точны и полезны, но Волков чувствовал, как граф оценивает не только ситуацию, но и его, Волкова, способность управлять ею.

Лерхайм не допрашивал, а беседовал, умело выуживая информацию о силах Брудервальда, настроениях знати, ресурсах Оливии, осторожно зондируя планы Волкова. Он делился своими соображениями о ключевых фигурах Винцлау, его оценках были точны и беспристрастны. Волков отвечал сдержанно, но не уклончиво, понимая, что ложь или умолчание будут сразу замечены этим профессионалом. Он чувствовал не раздражение от глупости, а напряжение от противостояния равному противнику на поле, где сила шпаги уступала силе интриги.

Боль под ключицей то затихала, то снова давала о себе знать – не от пренебрежения, а от тяжести двойной ноши: открытой угрозы Брудервальда и Тельвисов и скрытого, но мощного давления "союзника" Лерхайма. Он думал о Оливии, об Агнес, которая теперь ехала одна, о демоне Викторе. Швацц превращался не просто в поле битвы, а в гигантскую шахматную доску, где ему предстояло играть сразу против нескольких гроссмейстеров. Генерал Фолькоф фон Эшбахт поправил первязь своего меча. Игра началась, и ставки были выше жизни.

Глава 17. Прибытие в Змеиное Гнездо

Швацц предстал перед ними серой громадой за зубчатыми стенами. Воздух был пропитан запахом дыма, речного ила и скрытого напряжения – словно город затаил дыхание перед бурей. Карету графа фон Лерхайма сопровождали стяги с его личной геральдикой – черный ворон на золотом поле. Знак старого, влиятельного, но не правящего рода. Этот выбор Волков отметил про себя: Лерхайм играл в длинную игру, где открытая демонстрация герцогской мощи могла стать помехой, а собственный, уважаемый авторитет – преимуществом.

Дворец маркграфов, некогда символ могущества Винцлау, казался подавленным самой этой тяжелой серостью. Гвардейцы у ворот выглядели ненадежными, их взгляды бегали, не задерживаясь ни на ком подолгу. Внутри царила атмосфера затаенного страха и неуверенности, витавшая в прохладном воздухе каменных галерей. Шепотки придворных стихли при их появлении, уступив место преувеличенно вежливым поклонам, в которых читалось больше подозрения, чем почтения.

Оливию фон Винцлау Волков застал в малом тронном зале. Она сидела прямая, но бледная, словно выточенная из мрамора. Глаза, однако, горели прежней волей, лишь подернутой усталостью. Рядом, в тени колонны, стояла Агнес – в скромном платье серого цвета, с корзинкой сушеных трав. Ее появление было незаметным, но для Волкова – глотком воздуха. Их взгляды встретились на мгновение – обмен пониманием, тревогой и готовностью.

- Генерал Фолькоф, барон фон Рабенбург, – голос Оливии звучал ровно, но в нем слышалась искренняя теплота. - Вы вернулись. Слава Богу. Затем ее взгляд скользнул на Лерхайма. - Граф фон Лерхайм. Это... неожиданная честь. В ее тоне промелькнула настороженность. Она знала репутацию старого лиса.

- Маркграфиня, – Лерхайм склонился с безупречной, почти отеческой учтивостью. - Его Светлость герцог Карл Оттон, глубоко озабоченный стабильностью Винцлау в это непростое время и вашим личным благополучием, счел необходимым направить меня для оказания генералу Фолькофу всей необходимой поддержки в его важной миссии. Мы здесь, чтобы служить интересам маркграфства и мира в регионе. Его слова были медом, но подтекст ясен: герцог напоминает о своем "интересе" и прислал наблюдателя высшего уровня.

Оливия кивнула, сдерживаясь. - Благодарю Его Светлость за заботу. И вас, граф, за готовность помочь. Полагаю, генерал Фолькоф ознакомил вас с текущим положением дел. Она ловко перевела стрелки на военного, подчеркивая его главенствующую роль в миссии пока что.

- Ваша Светлость, – обратился граф к Оливии, его голос сохранял учтивость, но в нем появилась деловая нота, – если вас не затруднит, я бы хотел выслушать вашу оценку обстановки. Это – ваш город, и вы знаете его лучше, чем барон.

Принцесса не ответила сразу. Она медленно подошла к столу, коснулась кончиками пальцев резной карты маркграфства.

— Ясности, — повторила она. — Вот чего вы хотите. Благодарю вас за внимание, граф Лерхайм. Спасение – чудо, дарованное Господом и руками барона. Но… но прибытие в Швацц стало не возвращением домой, а вступлением на поле, усеянном шипами. Голос ее окреп, зазвучал с горечью. Мои собственные вассалы, граф, правят здесь. А я… я лишь тень в собственном дворце. Швацц — это не шкатулка с драгоценностями, которую можно открыть и поделить. Это — пороховая бочка, граф. Здесь нет ясности. Только страх. И лояльность, которой боятся.

= Ваша Светлость, – Лерхайм нахмурился, вежливость его сменилась искренней настороженностью, – «прошу прощения за прямоту, но… в каком смысле? Вы – законная наследница и правительница. Неужели осмеливаются открыто оспаривать вашу власть?

- Оспаривать? Пока – нет, – ответила Оливия, и в ее глазах вспыхнул огонек ярости. - Они ее… игнорируют. Узурпировали. Она сжала кулак. - Триумвират, граф! Канцлер Брудервальд – мой двоюродный дядя, старый лис, сидящий в своем кресле со времен мой отца. Казначей Амциллер – его правая рука, вечно твердящий о пустой казне. Майордом Вергель – толстый, дышащий с трудом, но умудряющийся контролировать каждый уголок этого замка. За ними – старые фамилии Винцлау, сплетенные браками и долгами. Они чувствуют себя настоящими хозяевами.

Волков, до сих пор молча наблюдавший за двором из окна, обернулся. Его лицо было каменным, голос – сухим и режущим: - Вчера вечером Ее Высочество пожелала проверить опись своих драгоценностей. Кастелян – ставленник Вергеля – заявил, что бумаги "затерялись у казначея". Сегодня утром она потребовала пять тысяч талеров на свадебные приготовления – Амциллер "срочно уехал по делам". Он сделал паузу, его взгляд, жесткий, как сталь, устремился на Лерхайма. - А платье… дорогое платье, которое принцесса точно оставила здесь, просто исчезло. Как и пара батистовых рубах. Кастелян пообещал "провести розыск среди прачек". Словно вор – прачка, а не он сам или его приятели.

- Это… это неслыханное неуважение! – Лерхайм был явно шокирован, его аристократическое спокойствие дало трещину. - Воровство в покоях сеньоры! И казна… Земля Винцлау известна своим богатством. Мельницы, виноградники, стада… Откуда пустая казна? Войн же не было?

- Именно! – воскликнула Оливия с горькой иронией. - Ни войн, ни грандиозных строек при муже. Только псарни да охотничьи парки. А деньги… деньги тают. Она указала на золотую цепь, лежавшую на столе рядом с Волковым. – Во время прошлого визита барона, Брудервальд явился к барону. Сам! С рассветом! Смотрите. Принес это. Цепь Ордена Голубя – высшая награда Винцлау. Заявил, что это награда совета барону за мое спасение.

Волков усмехнулся, коротко и саркастически: - Очень торопился вручить. Будто боялся, что Ее Высочество сама захочет меня наградить и перехватит его инициативу. Он посмотрел прямо на Лерхайма, и в его глазах читался холодный расчет. - Или… или хотел лично продемонстрировать, кто здесь настоящий источник милости и власти. Кто распределяет награды. "От совета". Совета, который он контролирует.

Лерхайм хмурился, понимание озаряло его лицо. - Это не просто награда, Ваша Светлость. Это политический жест. Он ставит себя и свой совет выше вашей воли. Более того, он публично связывает награду героя Ребенрее с собой, а не с вами. Это… опасно.

- Это унизительно! – голос Оливии дрогнул от сдерживаемых эмоций. - Я мечтала, как сама выберу достойный дар своему спасителю! Коня, доспехи… А он… он украл и это! Она сделала глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки. - Но это цветочки, граф. Главное – ландтаг.

- Ландтаг? – Лерхайм напрягся. - Созыв сословий? По чьей инициативе? И для чего?

- По инициативе Брудервальда! – выпалила Оливия. - Еще до моего паломничества он начал муссировать эту тему! А теперь… теперь он хочет собрать его для обсуждения моего будущего замужества. Горечь вернулась в ее голос. - Говорит, что "судьба маркграфини важна для всех в Винцлау" и "сеньоры имеют право участвовать в собственной судьбе".

Волков резко обернулся от окна. Его голос прозвучал как удар лезвия: - "Право участвовать в собственной судье" – это красивые слова для мятежа. Они прекрасно знают о договоре императора с домом Ребенрее. О юном графе Сигисмунде. Они хотят его сорвать. Протащить своего кандидата. Человека, который будет им удобен. Марионетку. Он замолчал, но недоговоренный смысл висел в воздухе тяжелее слов: тогда Винцлау окончательно отойдет под их полный контроль, а дочери Оливии станут пешками или жертвами.

Лерхайм побледнел. - Ваша Светлость… Вы знаете, кого они прочат?

Оливия отвела взгляд, сжимая в руке кружевной платок. - Я… я не хочу гадать вслух. Но человек этот… он им близок. Очень близок. И для меня он неприемлем. Совершенно.» Она встретила взгляд Лерхайма, и в ее глазах читался страх. - Барон прав – это будет концом моей власти. И угрозой для моих детей. Ее голос стал тише, но отчаяннее. - Они уже чувствуют себя здесь вольготно. Челядь ворует и огрызается, потому что видит: хозяйку не уважают ее же министры! Каждый холоп чует бессилие господина!

Волков подошел ближе к столу, опираясь на спинку кресла, где сидел Лерхайм. - И это не просто хаос, граф. Это система. Казначей ворует казну. Майордом покрывает воровство кастеляна и слуг. Канцлер готовит мятеж под видом "законного собрания сословий". Они связаны круговой порукой. За каждым – влиятельные кланы. Его взгляд скользнул по Оливии. - Они считают Ее Высочество… некомпетентной женщиной, которой можно манипулировать. А юного жениха – мальчишкой, неспособным им противостоять.

- Вокруг трона образовались три круга влияния, – тихо, но четко произнесла Оливия. Она подняла руку, загибая изящные пальцы один за другим:

- Первый — Дворянство Старого порядка. Это Гогенвальд, фон Лефельс, Рутенштейн. Люди, чей вес измеряется не доверием народа, а количеством печатей на родословной. Они не признают женщину у власти. Для них моя кандидатура — временное неудобство. Они поддержат жениха из своей среды. Они против Сигизмунда, юного племянника герцога Карла.

- Второй круг — Церковь. Архиепископ Готфрид, слабый, податливый, давно окружён "духовными дочерьми" и просителями. Через него идут послания из Ланна. Вижу, как растёт влияние архиепископа Вильгельма из Ланна. Он хочет сделать из Швацца витрину своего господства. Не духовного — политического. Его целью было бы правление благочестивого мужчины под сенью его креста. Она опустила руку.

- И третий круг — купечество. Бюргерская верхушка Швацца. Это сложнейший узел. Они делят симпатии между мной и противниками. Кто-то поддерживает меня из страха перед гражданской войной, кто-то — потому что им выгоден новый порядок. Но основа их лояльности — выгода. Если мое влияние ослабнет, они отвернутся. Если усилится внешний кандидат — присягнут ему.

- Упомяну и армию, – добавил Волков мрачно. - Войска маркграфства — это два полка, примерно 3000 человек. Командующий Фрейснер – друг покойного маркграфа, но формально подчинен канцлеру. Армия вмешиваться не будет.

Лерхайм выпрямился, его лицо выражало решимость. - Его Высочество герцог не потерпит такого пренебрежения к договору и к личности своей невестки! Но… – он повернулся к Оливии, – Ваша Светлость, как вы намерены действовать? Пассивность лишь укрепляет их уверенность. Барон упоминал о ваших шагах сегодня…

В голосе Оливии появилась нотка гордости, и она бросила благодарный взгляд на Волкова. - Я пыталась следовать советам барона. Вызвала казначея – он сбежал. Потребовала у кастеляна опись и розыск платья – получила отговорки. Поговорила с Вергелем о кастеляне – он его покрыл. Горечь вернулась. - Это был… тест. И он показал: все они – против меня. Открыто или исподтишка. Однако ее голос окреп, наполнившись решимостью. - Но… я вызвала прокурора. Приказала начать розыск и дознание в отношении Бьянки ди Армачи и кавалера Гейбница. Изменников! Тех, кто предал меня Тельвисам, а потом лгал здесь, что я "гощу по своей воле"! Павшие на мосту рыцари требуют отмщения!

Волков кивнул, в его взгляде мелькнуло редкое одобрение. - Это правильный ход, Ваша Светлость. Сильный. Это заставит их задуматься. Показало, что вы не намерены молчать. Измена – единственное, что может хоть как-то их напугать. И это начало. Начало сопротивления.

- Это существенно, – Лерхайм делал быстрые заметки в небольшой книжечке. - Розыск изменников – ваше безусловное право и обязанность. Это легитимное действие, которое они не смогут легко оспорить. Это вбросит камень в их стоячее болото. Он отложил книжечку. - Я немедленно сообщу обо всем Его Высочеству. Герцог должен знать истинное положение дел. Ожидайте инструкций и… возможно, усиления вашей личной охраны в ближайшее время. Он повернулся к Волкову. - Барон, ваши люди еще в лагере?

- Да, – ответил Волков коротко. - И никуда не денутся, пока я не буду уверен в безопасности Ее Высочества здесь. Завтра я переведу их в городские казармы. Холодная усмешка тронула его губы. - Любые "жалобы бюргеров" на моих солдат будут рассматриваться… со всей строгостью военного времени. Его взгляд стал жестким. - Швацц внешне богат, граф, но политически – гнилой орех. Сеньоры обнаглели от безнаказанности, бюргеры из Туллингена, ограбившие нас, разъезжают по дорогам как господа, а челядь ворует у своей госпожи. Это не земля, это пир во время чумы под управлением воров.

Оливия встала, ее фигура в простом, но дорогом платье казалась вдруг более высокой и решительной. - Спасибо вам, граф Лерхайм. Донесите герцогу правду. Скажите ему… – она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза, – скажите, что я буду бороться. За свою землю, за своих дочерей, за свое будущее с его сыном. Но мне нужна его поддержка. Нужны люди. Верные, сильные люди. Как барон. Ее взгляд скользнул к Волкову, в нем читалась глубокая признательность и зависимость. - Одной мне… очень тяжело. Они душат меня в моем же доме.

Она жестом пригласила их взглянуть на карту. - Вот картина, уважаемый граф. Трон держится не на законе, а на балансе. Каждый шаг может нарушить равновесие. А над нами — тени Императора и герцога Карла Оттона. Ее голос звучал ясно и твердо. - Я хочу видеть Швацц свободным, но верным. Независимым, но союзным. Я готова признать сюзеренитет Империи, если за мной признают законное право на престол.

Фон Лерхайм задумчиво провёл пальцем по подбородку, его взгляд стал проницательным. - Вам нужны гарантии? – спросил он осторожно.

- Нам нужен выбор, – властно вмешался Волков, шагнув вперед. Его фигура заслонила часть окна. - Не навязанный, а признанный. Клара — не марионетка. И я не буду слугой чужих амбиций. Он посмотрел на Лерхайма, не отводя глаз. - Если герцог Карл хочет стабильности — пусть поддержит ту, кто уже удержала край от хаоса. А не того, кто впервые увидел меч только на гербе.

- Герцог Карл хочет мира, – произнёс фон Лерхайм осторожно, взвешивая каждое слово. - Но и император требует порядка. С вашей стороны мы видим силу. Но видим ли мы готовность к компромиссу?

Клара поднялась во весь рост. Ее взгляд стал особенно пронзительным, почти выжигающим: - Я готова говорить с императором. Я готова слушать его совет. Но я не отдам свой трон мальчику в обмен на шутовскую корону. Она бросила быстрый взгляд на Волкова. - И уж тем более не откажусь от человека, который рядом со мной не по крови, а по выбору. Барон доказал свою преданность.

Фон Лерхайм долго смотрел на них обоих – на маркграфиню с ее гордым, но измученным лицом и на сурового воина, ставшего ее щитом. Затем медленно, с неожиданной глубиной уважения, поклонился: - Я передам всё слово в слово. И добавлю от себя: в Швацце наступила оттепель. Но главное — не растопить сердца. Главное — не утопить в воде надежды.

- Будьте уверены, Ваша Светлость,» – Лерхайм встал и снова поклонился уже на прощание. «Его Высочество будет действовать. Информация бесценна. Он повернулся к Волкову. - А вы, барон… ваши наблюдения точны как выстрел арбалета. Герцог оценит. Держите руку на пульсе. И берегите Ее Высочество.

- Всегда, граф, – Волков ответил коротким, почти незаметным поклоном, но в этих словах звучала железная клятва. - Пока я здесь, никто не посмеет поднять на нее руку. Его взгляд стал холодным и целенаправленным. - Но корень зла – глубже. И его предстоит вырвать. Скоро.

Граф Лерхайм вышел. Принцесса Оливия подошла к высокому окну, Волков встал рядом. Они смотрели на вечерний Швацц – город, где золото куполов соседствовало с грязью переулков, богатство – с беспокойством, а красота скрывала бесчисленные угрозы. Золотая цепь Ордена Голубя, брошенная на столе, тускло поблескивала в последних косых лучах заходящего солнца – немой символ ложной щедрости и реальной, наглой узурпации власти.

Клара и Иероним остались в зале, наполненном вечерними тенями. Она подошла к нему ближе, и ее шепот был едва слышен в наступающей тишине:

- Думаешь, он понял?

Волков ответил так же тихо, его взгляд был устремлен в темнеющее небо за окном:

- Он понял. А вот поверит ли — зависит от нас.

Идем в кабинет.

Глава 18. Зов тела

Тишина после ухода Лерхайма была густой, звонкой. Не та тишина Вильбургского тронного зала, а иная – наэлектризованная, трепещущая невысказанным. Волков стоял у окна в кабинете, спиной к комнате, будто разглядывая серые крыши Швацца. Покалывание под левой ключицей пульсировало в такт ускоренному стуку сердца. Он слышал ее дыхание за спиной – короткое, прерывистое, как тогда, в сырой башне замка Тельвисов, когда страх смешивался с чем-то иным, запретным и жгучим.

— Иероним… — ее голос был шепотом, обжигающим тишину.

Он обернулся. Она не сидела на своем кресле. Она стояла посреди комнаты, бледная, хрупкая, но не сломленная. В ее глазах – не благодарность спасителю, не трепет перед посланцем герцога. Там горел тот самый огонь, что согревал их в ледяном аду плена. Огонь признания. Голода.

Он сделал шаг. Она – навстречу. Расстояние исчезло в один миг. Не было церемоний, не было слов. Его руки, грубые от оружия и дороги, схватили ее за плечи – не для поддержки, а с силой, граничащей с болью. Ее пальцы впились в парчу его камзола у ключицы, точно в то место, где гнездилась его собственная боль.

Первый поцелуй был не нежностью, а схваткой. Губой о губу, зуб о зуб. В нем выплеснулось все: ярость разлуки, горечь унижений, которые она терпела здесь, под взглядом Брудервальда, страх, что ее снова отнимут – на сей раз под венец с мальчишкой. Он чувствовал соленый привкус на ее губах – слезы? Пот? Ее тело прижалось к нему всем весом, истонченным страданием, но живым, жадным. Запах ее – лаванда и что-то глубинное, женственное, знакомое до боли – ударил в голову, смешавшись с пылью дороги и металлом его доспехов.

Он оторвался, чтобы вдохнуть, и его губы опустились на шею, на место под ухом, где пульс бился, как птица в клетке. Она вскрикнула – не от страха, а от невыносимой остроты ощущения. Ее руки рвали шнуровку его дублета, ища тело под тканью и кожей. Его пальцы запутались в шпильках ее прически, высвобождая тяжелые каштановые пряди. Они пахли солнцем и пеплом – пеплом сожженного замка, пеплом их старой жизни.

Он поднял ее – легко, как перо, – и отнес к широкому дубовому столу, смахнув со стола пергаменты и серебряную чернильницу. Они упали на холодный лак стола вместе. Не ложе, а поле боя, завоеванное у чужих глаз, у герцогских приказов, у самого времени. Ее ноги обвили его бедра, ее пальцы впились в его волосы. Боль под ключицей вспыхнула ярко, но он заглушил ее яростью движения, ее стонами, ее шепотом его имени – не «генерал», не «барон», а «Иероним», как в минуты полного крушения всех преград. Это было падение в бездну, знакомую и манящую. Изгнание демонов плена новой, дикой близостью. Он не был нежен. Он был необходим. Как воздух после удушья. Как месть за все потерянные дни.

Когда буря утихла, они лежали на разбросанных пергаментах, дыша навзрыд. Холод стола проступал сквозь тонкую ткань ее платья. Он приподнялся на локте, глядя на нее. На ее растрепанные волосы, на синяк, проступающий на плече от его пальцев, на губы, распухшие от поцелуев. В ее глазах не было стыда. Было опустошение и странное умиротворение, как после сражения, когда знаешь, что выжил.

Они лежали так, на разгромленном столе, среди пергаментов, слушая, как за окном кричат чайки над рекой. Демоны плена были изгнаны. Демоны настоящего – Лерхайм, герцог, Сигизмунд, болезнь – поджидали за дверью. Но этот миг, этот островок жаркой плоти и хрупкой надежды, принадлежал только им. Цена за него будет высока. Волков это знал. Но пока он чувствовал биение ее сердца рядом со своим и слышал в ее дыхании эхо слова «надежда». Этого хватало. На сейчас.

— Дочь… — прошептала она вдруг, словно вспомнив что-то важное сквозь туман страсти. Ее рука легла ему на грудь, над сердцем. — Ирма…

Он нахмурился, еще не вполне вернувшись из бездны.

— Твой врач… Брандт… — голос ее стал чуть тверже, яснее. — Он уехал неделю назад. Перед самым… перед самым улучшением. Его система… покой, особо приготовленная пища и система ее приема, травы… она сработала. Он запретил нашим врачам кровопускание и клистиры. Рвота прекратилась. Она стала понемногу есть. Слаба еще, страшно слаба… но уже не угасала. Как свеча на сквозняке, что вот-вот погаснет, но… держится. — В глазах Оливии вспыхнула искра надежды, смешанной с остатком страха. Она жадно ловила его взгляд, ища подтверждения. — А теперь… ты здесь. И с тобой… эта женщина. Агнес. Твоя травница. Я видела ее… когда вы входили. В ее глазах… знание. Как у старого лекаря в горах, что спас мою мать от лихорадки. — Она сжала его руку. — Ты веришь, что она может… ускорить? Довести до конца то, что начал твой Ипполит? Чтобы Ирма… чтобы она снова бегала? Смеялась?

Волков почувствовал, как что-то тяжелое сдвинулось у него в груди. Радость за проблеск улучшения, но и груз новой надежды. Он видел Агнес в деле – ее знания граничили с чудом. Если кто и мог зажечь тлеющий огонек в ребенке ярче, так это она.

— Она лучшая в своем деле, — сказал он твердо, гладя ее волосы. Его голос звучал увереннее, чем было на самом деле. — Она знает травы, как я знаю меч. И там – не только травы. А что еще, она не говорит. Ипполит дал Ирме жизнь обратно. Агнес… Агнес даст ей силы эту жизнь прожить. Я поговорю с ней завтра. Она несколько раз давала мне настойку этого странного корня, по форме напонающего человечка, из далекого Ханя где-то на востоке, когда я терял все силы, и возвращала меня к жизни. И еще смеялась, говоря, что один из ингредиентов этой микстуры, может заставить человека не воспрянуть с новой энергией, а уснуть вечным сном. Все есть яд и все есть лекарство, говорила она. Не понимаю. Яд - есть яд.

Оливия прижалась к нему, ее тело дрожало от сдерживаемых эмоций – остатков страсти и новой, хрупкой веры. — Спасибо… — прошептала она ему в грудь. — За врача… За надежду… За то, что ты здесь.

Глава 19.

Оливия удалилась, сославшись на усталость. Лерхайм и Мейер отбыли в отведенные им покои – "осмотреться и подготовиться к работе". В кабинете остались лишь Волков и Агнес, которую он вызвал из ее комнаты.

- Он опасен, – тихо сказала Агнес, ее глаза были серьезны. - Умен как старый ворон, скользкий, как змея, и его яд столь же смертелен. Видит больше, чем показывает. Но... не наш враг. Пока. Его цель – стабильность под рукой герцога. Наша – выживание Оливии и маркграфства. Пути могут совпасть. На время.

- А тени? – спросил Волков, опуская голос. Боль под левой ключицей слабо кольнула при мысли о Викторе.

Агнес побледнела. Она достала из корзинки небольшой, тусклый хрустальный шар. Я уже успела взглянуть в него. - Они здесь, Яро. Сильнее, чем я думала. Не слуги. Сам Виктор... или его сущность. Он рядом. Чувствую холод... запах старой крови... и безумную ярость. Он не просто хочет мести. Он хочет хаоса. Пожара. И Оливия... или ты... его искра. Она содрогнулась. - Он готовится. Скоро.

Волков сжал кулаки. Политические змеи во главе с Брудервальдом и опытный Лерхайм были одной угрозой. Демон Виктор, жаждущий кровавого хаоса – другой, куда более страшной. Агнес была их единственным щитом против тьмы. Швацц действительно стал змеиным гнездом. И в его центре находилась Оливия – цель всех. Генерал Фолькоф фон Эшбахт посмотрел в высокие окна зала, за которыми сгущались сумерки. Мирная передышка закончилась. Начиналась война на всех фронтах.

- И еще, Агнес. Осмотри дочь Оливии Ирму. Она идет на поправку после лечения Ипполита, но недостаточно быстро. Посмотри, сможешь ли ты сделать что нибудь еще. Оливия будет тебе очень благодарна. Я тоже.

Глава 20. Игры Разума и Тени Хаоса

Швацц кипел, как перегретый котел. Весть о неизбежной конфронтации, повисла над городом зловещим звоном. В резиденции маркграфини царило напряженное ожидание. Для Иеронима Фолькофа фон Эшбахт эти дни стали сложнейшей операцией на множестве фронтов, где стальная военная дисциплина сталкивалась с изощренной паутиной придворных интриг. Каждый шаг требовал расчета, каждое слово – двойного дна.

Шахматная Партия с графом Лерхаймом

Кабинет Волкова, скромно обставленный, но с хорошим видом на внутренний двор резиденции, стал ареной тонкой дуэли. Граф Лерхайм, неизменно учтивый, сидел напротив, попивая рейнское вино. Его тень, Мейер, замер у окна, пергамент и грифель всегда наготове.

- Положение маркграфини, признаю, незавидное, генерал, – произнес Лерхайм, ставя бокал. – Брудервальд рвется к власти, казна... простите за прямоту, похожа на дырявый кошелек. Амциллер? – Он усмехнулся. – Полезен, пока его аппетиты не превышают его таланты.

Волков кивнул, делая вид, что ценит "откровенность". Он откинулся в кресле, пальцы сложены домиком. - Вы правы, граф. Аппетиты Амциллера стали проблемой. Недавно выяснилось, он сознательно завышал цены на поставки зерна для гарнизона, разницу кладя в карман. Подрывал и без того скудные ресурсы и доверие к управлению. Это была первая "искренность" – часть информации, которую он выбрал для передачи. Лерхайм поднял бровь, явно заинтересованно.

- Саботаж? Во время неопределенности верховной власти это пахнет виселицей, генерал.

- Пока – лишь предупреждение, – парировал Волков. – Маркграфиня милосердна. Но осадок, как вы понимаете... – Он сделал паузу, давая графу проанализировать слабость противника. – Как думаете, сможет ли Сигизмунд, при его молодости, стать объединяющей фигурой для таких... разношерстных элементов, как барон Вейс или старый граф Хорн? Их поддержка была бы бесценна, но они славятся упрямством.

Лерхайм задумался, его ум аналитика явно заработал. - Вейс... падок на лесть и древность рода. Намекните, что Сигизмунд глубоко изучает генеалогию Винцлау и восхищен линией Вейсов. Хорн? Прагматик. Ему нужны гарантии сохранения таможенных льгот на его землях. Герцог мог бы... ненавязчиво подтвердить их в личном письме. Его совет был изящен, полезен – и абсолютно в рамках интересов Карла Оттона.

- Мудрое соображение, граф, – кивнул Волков. – Обязательно доведу до сведения маркграфини. Хотя... – он взглянул прямо на Лерхайма, – прежде чем говорить о браке, нужно укрепить ее авторитет. Согласие, вырванное под давлением, дискредитирует и ее, и будущего супруга, и самого герцога как опекуна. Хаос на ландтаге нам не нужен. Легитимность – ключ.

Лерхайм замер на мгновение, его глаза сузились, ловя подтекст. Затем он улыбнулся, слишком широко. - Разумеется, генерал. Легитимность превыше всего. Герцог желает лишь стабильности для Винцлау. Мы полностью доверяем вашим... методам убеждения. Он поднялся. - Благодарю за беседу и столь ценную информацию об Амциллере. Будем бдительны. Уходя, он бросил едва заметный взгляд на Мейера. Тот кивнул почти незаметно, пальцы быстро пробежали по пергаменту. Волков проводил их взглядом. Видимость союза держалась, но стена недоверия росла с каждым днем.

Тени и Зелья: Тайный Фронт Агнес

Пока Волков вел политические баталии в кабинетах, Агнес царила в полумраке своей лаборатории – переоборудованной кладовой с запахами сушеных трав, кореньев и чего-то неуловимого, как запах воздуха после удара молнии. Перед ней стояла Оливия, бледная, но собранная.

- Пейте, Ваша Светлость, – мягко, но настойчиво сказала Агнес, подавая кубок с дымящейся жидкостью цвета темного янтаря. – Это не только от тревоги. Укрепляет волю, как сталь в горниле. И защитит... от иных ядов. Ее взгляд был серьезен. Они обе знали, о каких "иных" ядах шла речь.

Оливия сделала глоток, поморщившись от горечи, но почувствовала, как теплая волна силы растекается по телу, отгоняя тень усталости. - Спасибо, Агнес. Без тебя я... не справилась бы.

- Ты сильнее, чем думаешь, Оливия, – ответила Агнес, не используя титул в уединении. – Но враг хитер. И не только в лице Брудервальда. Холодный взгляд... он здесь. Следит. За тобой. За ним. Она кивнула в сторону кабинета Волкова.

Дверь приоткрылась, вошла Эльза, старшая и самая преданная из горничных Оливии, дочь бургомистра Кримля. Ее лицо сияло благодарностью. - Госпожа Агнес! Маленькая Лизхен... она впервые за месяц уснула без кошмаров! И кушает! Отец... он не знает, как вас благодарить! Глаза Эльзы блестели слезами счастья. Исцеление анемичной младшей сестры от, казалось бы, неизлечимого недуга руками Агнес купило не просто лояльность – фанатичную преданность семьи Кримля.

- Пусть крепнет, дитя, – улыбнулась Агнес, но глаза оставались серьезными. – А теперь, Эльза, слушай внимательно... Она начала шептать, давая указания. Через сеть таких "благодарных" – вылеченных горожан, их родственников, слуг, купленных не только золотом, но и чудесным исцелением – Агнес плела невидимую паутину сбора информации. Эльза, а через нее и сам бургомистр Кримль, обожавший младшую дочь, стала ключевым звеном. Вскоре на стол Волкова ложились донесения: о тайной встрече Майордома Вергеля с агентом еретиков в таверне "Золотой Телец"; о скрытых долгах барона Штейнберга, делающих его уязвимым для шантажа Брудервальда; о шепоте среди цеховых старшин, недовольных засильем знати и готовых поддержать сильную руку маркграфини... если она даст гарантии. Кримль, используя свои рычаги в Городском Совете, стал ценнейшим источником, отражающим пульс города – гнев, надежды, страх.

Точечные Удары и Ответный Вызов

Вооруженный данными Агнес, Волков начал методично ослаблять хватку Клики. Его действия были точны, как удары кинжалом в темноте.

Клика почувствовала ослабление почвы под ногами. Ответ не заставил себя ждать. На следующий день, во время формального приема в зале городской ратуши, барон Брудервальд поднялся. Его голос, усиленный акустикой зала, прозвучал громко и четко, заглушая шепот:

- Достопочтенные господа! Доблестные представители Городского Совета! – Он обвел взглядом собравшихся, задерживаясь на бледном лице Оливии и каменном – Волкова. – Тяжелое бремя управления в смутные времена лежит на плечах нашей юной маркграфини! Мы, верные вассалы и граждане Винцлау, не можем оставаться безучастными! Видя трудности и желая обеспечить стабильное и достойное будущее нашей земли, я, как старейший и наиболее уважаемый член Совета, объявляю о созыве Ландтага Винцлау! Через десять дней! В этом самом зале! Мы обсудим насущные проблемы маркграфства и найдем решение, угодное Господу и Императору! И ключевым вопросом станет обеспечение преемственности власти через достойный брак нашей светлейшей госпожи! Пусть голос разума и долга звучит громко!

Тишина, повисшая после его слов, была оглушительной. Затем взрыв шепота. Это был не просто вызов. Это был ультиматум. Объявление войны. Оливия вцепилась пальцами в подлокотник кресла, стараясь сохранить достоинство, но губы ее дрожали. Волков стоял рядом, неподвижный, как статуя. Его глаза, холодные и неотрывные, были прикованы к торжествующему лицу Брудервальда. Игра в тонкие маневры закончилась. Теперь поле боя было размечено. До Ландтага – десять дней. Десять дней до часа "Х", когда должны были сойтись все нити: политические амбиции, судьба Винцлау, месть демона и последняя надежда Волкова защитить Оливию от тени, уже нависшей над Шваццем. Воздух в зале стал густым от предчувствия бури.

Глава 21. Прибытие инквизиции в Швацц

Пыль Дорог и Перо Нунция

На рассвете третьего дня, когда напряжение в Швацце висело густым туманом, к городским воротам подъехали не грозные всадники, а группа монахов на мулах и унылая, пыльная телега, запряженные выносливыми, но невзрачными лошадками. Их сопровождал десяток пеших стражников в простых, потертых кирасах и шлемах – больше похожих на ополченцев, чем на элиту. На облучке телеги сидели трое сильных мужчин в грубых одеждах, не похожие на монахов. На телеге громоздилось что-то продолговатое, напоминающее огромный сундук, укрытое полотном. Но, внимание зевак и стражей привлекла едущая впереди карета. Не роскошная, но с гербом, имеющим большую силу, чем герб графа или герцога – скрещенные ключи под тиарой.

Это был кардинал Висконти, папский нунций, личный представитель Святого Престола при дворе архиепископа Ланна. Человек лет пятидесяти, худощавый до аскетизма, с лицом, вырезанным из слоновой кости, и холодными, пронзительно-умными глазами. Его пурпурная сутана и золотой наперсный крест казались единственными яркими пятнами в этом унылом кортеже. Рядом с ним, как тень, сидел его секретарь, монах с лицом писца, не отрывающий взгляда от разложенных на коленях бумаг.

Кортеж проследовал прямо ко дворцу маркграфини, вызывая недоуменные взгляды горожан – никакой помпы, только пыль да серьезные лица. Волков, предупрежденный дозорными, вышел встретить их на ступени.

Монсеньор Висконти медленно сошел с кареты, его движения были экономны, лишены суеты. Он вошел в приемную и окинул Волкова оценивающим взглядом, в котором не было ни дружелюбия, ни враждебности, только холодный расчет.

- Рыцарь Божий Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, генерал, – его голос был тихим, но четким, как удар кинжала по стеклу. - Мир тебе. Его Высокопреосвященство архиепископ Ланна шлет свои благословения и... напоминание. Время, отпущенное на исполнение вашей клятвы перед Трибуналом Святой Инквизиции, не бесконечно. Тени Тельвисов должны быть явлены Живыми пред лицо Правосудия. Он сделал едва заметную паузу, его взгляд скользнул по фасаду дворца. - Также Его Высокопреосвященство, движимый пастырской заботой о пастве Винцлау, поручил мне оценить духовное состояние сего места и... здравие моего собрата, архиепископа Винцлау. Говорят, он нуждается в покое и молитве.

Подтекст был ясен как день:

Архиепископ Ланна требует выполнения обещания поимки живых Тельвисов. Прислал не солдат, но саму власть в лице нунция и Трибунала - монахов-следователей и их неизбежных палачей, едущих в обозе. Их методы будут тихими, методичными и беспощадными.

Нунций прибыл сместить старого, "слабого" архиепископа Винцлау под предлогом "заботы", чтобы поставить ставленника Ланна. Швацц стал полем для этой церковной чистки.

Монахи-доминиканцы молча спешились, их бесстрастные взгляды уже сканировали двор, слуг, стены – ища следы ереси, колдовства, разложения. Их молчание была страшнее криков.

Волков встретил ледяной взгляд нунция. Счетчик времени для Волкова затикал громче. Нунций не станет церемониться с "местными проблемами". Если демон угрожает стабильности или бросает вызов Церкви – Висконти санкционирует самые радикальные меры очищения. Ценой Оливии? Ценой города? Для него это были бы лишь цифры в отчете Папе.

- Монсеньор, – ответил Волков, его голос был ровен, как поверхность озера перед бурей. «Угроза, о которой предупреждал Его Высокопреосвященство, здесь и реальна. Она приняла форму... Hostis Invisibilis. И нацелена на саму маркграфиню Оливию как символ порядка. Самое удобное время для удара врага наступит через семь дней на ландтаге, собрании знати, которое настаивает провести местный канцлер. Это будет сцена для хаоса и убийства невиданных масштабов.»

Он не стал упоминать демона напрямую, но слова "невидимый враг" и "сцена для хаоса" были понятны служителю Церкви. Висконти слегка приподнял тонкую бровь.

- Ландтаг... – он протянул слово, словно пробуя его на вкус. - Собрание светских властей в час духовной опасности. Рискованно. И... показательно. Его взгляд стал еще острее. - Трибунал разместится в отведенных покоях. Мои братья начнут... молитвенное бдение и изучение обстановки. Обеспечьте им доступ куда потребуется. И доложите мне все, что знаете об этом "направленном зле" и его связи с Тельвисами. Детально. Время – песок в часах, генерал.

Он не сказал "мы поможем" или "мы защитим Оливию". Он сказал "изучение", "доложите", "песок в часglassе". Нунций прибыл не спасать Швацц, а расследовать и вершить суд. И если для поимки Тельвисов и демона или для "оздоровления" Винцлау потребуется пожертвовать маркграфиней или устроить костер во дворе – Висконти не дрогнет.

Теперь на шахматной доске Швацца помимо демона, политиков и генерала появилась сама неумолимая машина Церкви в лице аскета-нунция и безликих монахов-инквизиторов. Ландтаг становился не просто полем битвы, а залом суда, где решались судьбы душ, княжеств и самого Волкова. Генерал кивнул, чувствуя, как стальные тиски сжимаются вокруг его планов.

- Вам будут предоставлены покои и все необходимое, монсеньор. Детальный доклад будет к вашему сведению к вечеру. Что касается ландтага... – он посмотрел в холодные глаза нунция, –...он состоится. И если на нем враг атакует, он будет разоблачен. Но маркграфиня Оливия должна остаться в живых. Это условие не только земное, но и необходимое для будущего благочестия Винцлау.

- Но есть и более личное и неотложное дело, прошелестел Висконти. Для искоренения этой смертельной опасности, братья инквизиторы и прибыли сюда вместе со мной.– Мы прибыли из Эшбахта по следу колдовства и по поручению Верховного Трибунала Святой Инквизиции в Ланне."

Холодный укол пронзил грудь Волкова. Слишком быстро. Архиепископ Ланна не терял времени. Они уже побывали в Эшбахте...

- Говорите, – приказал генерал, голос стал жестким, как сталь.

Нунций развернул пергамент, но не стал читать, а произнес по памяти, глядя куда-то за спину Волкова: - Комиссия Трибунала, прибывшая в Эшбахт по обращению отца Симеона, констатировала следы мощного демонического воздействия в покоях вашей супруги, Элеоноры Августы фон Рабенбург.

- Генерал, я вынужден сообщить вам трагическую новость – ваша супруга Элеонора Августа потеряла рассудок в результате действия потусторонних сил, как было определено дознавателями трибунала инквизиции. Примите мои соболезнования.

Глава 22. Виктор. Ткань Реальности и Шепот Бездны. Четырьмя днями ранее.

Тьма под домом Эшбахтов была не просто отсутствием света. Она была субстанцией. Плотной, текучей, послушной. Виктор стоял в ней, как рыба в родной воде, ощущая вибрации камня над головой, трепетные импульсы жизни – теплые, глупые, мимолетные – и холодную, мертвую пустоту кладок. Он был не здесь и не там. Он был Тенью, просачивающейся сквозь трещины мироздания.

Ярость.

Она не была человеческой яростью – горячей, слепой, сжигающей изнутри. Его ярость была абсолютным холодом. Космическим вакуумом, втягивающим все тепло и смысл. Костры в Ланне. Его костры. Сожгли его слуг. Мелких, ничтожных, но – его. Частицу установленного им порядка. Волков и его шалава-ведьма Агнес осмелились нарушить баланс. Они отняли. Отняли то, что принадлежало Ему.

Образ Фолькофа вспыхнул в его сознании – не как лицо, а как сгусток воли, чести, упорядоченности. Как заноза в гладкой поверхности хаоса. И рядом с ним – другой образ. Женщина. Клара Оливия. Источник его силы в этом мире? Его новая точка опоры? Слабость. Самая слабая точка в броне врага.

Но сначала... расплата. Непрямая. Небыстрая. Истинная месть должна быть зеркалом, отражающим боль нарушенного владения. Фолькоф лишил его слуг? Хорошо. Тогда Виктор лишит Фолькофа... его собственности. Его вещи. Его жену. Не смерть. Смерть – это освобождение, милость. Нет. Он оставит ему пустоту. Раму без картины. Клетку без птицы. Вечный укор его бессилию.

Эшбахт. Гнездо врага. Камни, пропитанные его присутствием. Его порядком. Виктор ощущал его как фальшивую ноту в симфонии хаоса. Надо было исправить. Порядок нужно привести в гармонию с хаосом..

Он просочился. Не через двери или окна. Через саму ткань реальности в точке наименьшего сопротивления – глубоком подвале, где страх старого виночерпия создал микроскопическую брешь. Материализовался в тени за бочкой, невидимый, неосязаемый. Запах человеческого жилья – воск, еда, пот, страх – ударил в ноздри. Отвратительный. Наивный. Он втянул его, как дым, анализируя. Там. Выше. Ее аура. Элеонора Августа фон Рабенбург. Горячая, хаотичная, наполненная светскими условностями, как сосуд – водой. Идеальный объект.

Ночь была его союзником. Он двигался по дому, как сквозняк. Стражи на внешних постах клевали носами, их сознание – тусклые свечи на ветру. Он проходил сквозь них, оставляя лишь смутный озноб, списанный на осенний холод. Его истинная форма – клубящаяся тьма, лишенная постоянных очертаний – была скрыта мороком Агнешки, наброшенным издалека. Для смертных глаз он был лишь проблеском тени, шорохом занавески.

Дверь в ее покои была заперта. Дерево и железо. Смешно. Он растворил запор изнутри, заставив металл забыть свою твердость на мгновение. Вошел. Тишина. Роскошь. Слабое мерцание ночника у изголовья огромной кровати.

Она спала. Элеонора. Лицо в полумраке казалось спокойным, почти невинным. Беззащитным. Человеческая иллюзия. Виктор приблизился. Не как человек – как сгущающаяся темнота у кровати. Он не дышал. Не излучал тепла. Он был отсутствием.

Первый этап - Вторжение в Сны. Он не коснулся ее тела. Он коснулся пространства вокруг ее спящего сознания. Выпустил тончайшую нить своей сущности – Шепот Бездны. Он просочился в ее сон, как яд в родник.

Ей снилось бальное платье. Музыка. Улыбки. Вдруг – фальшь. Ноты сползли в какофонию. Улыбки застыли, стали восковыми. Платье начало гнить на глазах, превращаясь в липкую паутину. Она попыталась закричать – звук застрял в горле, густой, как смола. Проснулась? Нет. Это был еще сон. Кошмар в кошмаре. Виктор наблюдал, как ее тело на кровати напряглось, забилось в тихой панике. Пот выступил на лбу. Стон. Он подпитывал кошмар, вплетая в него образы: Иероним с пустыми глазницами, дети, обращающиеся в прах, ползущие тени с запахом могилы.

Второй этап - Растворение Границ. Когда ее сознание, измученное ужасом, стало хрупким, как тонкий лед, он действовал. Его сущность – холодная, чуждая – начала просачиваться сквозь защитные барьеры ее разума. Не ломая их грубо, а заставляя их забыть свое назначение. Он вводил Холод Небытия, частицы Абсолютного Ничто, которые его родная Бездна извергала, как вулкан – пепел. Эти частицы оседали в нейронах ее мыслей, в синапсах памяти, замораживая связи, разъедая смысл. Он ощущал, как структуры ее "Я" – воспоминания, эмоции, сама воля – начинали расползаться, терять форму, как кусок сахара в воде. Ее Эго таяло под его холодным взором.

Она проснулась. По-настоящему. Глаза широко открылись, но в них не было осознания. Был только чистый, животный Ужас перед тем кошмаром, который не отпускал. Она увидела Тьму у кровати – не его маскировочную тень, а его сущность, которую он позволил ей воспринять на долю секунды. Бездну. Вечное Холодное Ничто. Ее разум, уже поврежденный, получил последний удар. Что-то щелкнуло. Как лопнувшая струна.

Третий этап - Установление Пустоты. Виктор не просто разрушал. Он замещал. Туда, где были мысли, эмоции, воспоминания, он вливал Тишину. Не мирную. Абсолютную. Пустотную. Зияющую. Он стирал картины с холста сознания и оставлял лишь чистую, мертвенно-белую поверхность. Ее глаза, еще секунду назад полные ужаса, потухли. Взгляд стал расфокусированным, устремленным в никуда. Внутренний диалог, поток мыслей – смолк. Навсегда. Осталось лишь базовое животное восприятие: свет/тьма, холод/тепло, голод. И глубоко, глубоко внутри, заваленная обломками личности, тлела искра чистого, неосознанного Страха. Вечный спутник Пустоты.

Он наблюдал. Элеонора сидела на кровати. Не двигалась. Дыхание ровное, поверхностное. Глаза – стеклянные шары. Рука бесцельно лежала на шелковом покрывале. Готово. Прекрасная работа. Рама осталась. Картина исчезла. Только тень прежнего страха дрожала где-то в глубине этих пустых глаз – сладкая музыка для его сущности.

Удовлетворение. Не теплое человеческое, а холодное, геометрически точное ощущение Восстановленного Баланса. Фолькоф потерял свою вещь. Как Виктор потерял своих слуг. Теперь было справедливо. Маленькая частица порядка в его хаотичном мире была нейтрализована. И это было только начало.

Он почувствовал слабое биение другой жизни глубже в замке. Дети. Но они были... неинтересны. Не собственность Фолькофа в полной мере. И не слабость врага сейчас. Его цель была ясна: Клара Оливия. Ее падение должно стать кульминацией, финальным аккордом перед лицом всего Винцлау. На Ландтаге. Когда надежда Фолькофа будет ярче всего. Тогда он коснется ее. Одним пальцем. И превратит свет ее разума в такую же прекрасную, зияющую Пустоту. А потом... потом он посмотрит в глаза Фолькофу. И в этой пустоте, которую он создал, враг увидит свое поражение. Увидит Его.

Виктор растворился в тенях комнаты. Не как дым, а как концепция, переставшая быть актуальной в данной точке пространства. Он оставил позади лишь холодное пятно на полу да сидящую у кровати куклу с глазами из стекла, в чьей груди тлел крошечный, вечный огонек первобытного ужаса. Эшбахт снова погрузился в иллюзию покоя. Но в его сердцевине теперь зияла дыра, затянутая ледяной Тканью Бездны. Вечный подарок демона.

Глава 23. Холодное Эхо в Камнях Эшбахта

Дом барона встретил отца Симеона не привычной утренней суетой, а гробовой тишиной, нарушаемой лишь шепотом перепуганных слуг, сбившихся кучкой у входа в главные покои. Солнце, едва пробивавшееся сквозь осенние тучи, казалось, боялось заглянуть в высокие окна замка. Воздух был тяжел, пропитан не столько запахом воска и камня, сколько… ожиданием беды.

Лицо священника, которое обычно излучало спокойствие и счастье бытия, сейчас бы напряжено. К нему прибежал запыхавшийся конюший Ежик, бормоча что-то о барыне, о пустых глазах, о том, что "не та она, святой отец, совсем не та!" Симеон знал баронессу Элеонору Августу фон Рабенбург – женщину гордую, иногда хаотичную, но живущую по строгим светским и Божьим законам. Слово "пустота", которое срывалось с губ перепуганных служанок, не сулило ничего доброго.

Его провели в ее опочивальню. Симеон не видел убранства комнаты. Он видел ее.

Элеонора сидела у окна в глубоком кресле. Сидела неестественно прямо, словно манекен. Руки бессильно лежали на подлокотниках. Глаза, широко открытые, смотрели не на осенний парк за стеклом, а сквозь него. В них не было ни мысли, ни страха, ни даже осознания происходящего. Только… глубокая, зияющая пустота. Стеклянный взгляд куклы. Когда служанка осторожно дотронулась до ее плеча, пытаясь вложить в руку теплую чашку, графиня лишь слабо повернула голову, не фокусируясь. Звук, похожий на тихий стон, вырвался из ее губ – не осмысленный, а рефлекторный, как у раненого зверя.

Отец Симеон подошел медленно. Он не стал сразу читать молитвы. Он вслушался. Не только в тишину комнаты, а в само пространство. И почувствовал.

Холод. Не обычный осенний сквозняк. Холод, исходящий из самой сердцевины комнаты, от того места у кровати, где, как шептали служанки, хозяйка провела ужасную ночь. Холод, который пробирал до костей не тело, а душу. Он стоял там, на краю роскошного ковра, и ощущал его – липкий, тяжелый, чуждый. Как прикосновение могильной плиты в жаркий день.

И был запах. Почти неуловимый. Не тлена, не болезни. Скорее… отсутствия. Как запах вакуума, пыли дальних звезд и вечной мерзлоты. Запах того, что не должно было быть здесь, в мире живых. Он щекотал ноздри, вызывая не тошноту, а глубинную, первобытную тревогу.

Но главное – это было ощущение. Ощущение присутствия, которое уже ушло, но оставило глубокий, гноящийся шрам на ткани реальности. Симеон, отслуживший Господу многие годы в этих суровых землях, сталкивался с нечистью – оборотнями, вурдалаками, порчей. Но это… Это было иное. Масштабное. Древнее. И злобно-целенаправленное. Это не был случайный дух или наведенная порча. Это было вторжение. Целенаправленное осквернение. Удар, нанесенный не по телу, а по самому духу, по дару Божьему – Разуму.

Он подошел к Элеоноре, осторожно взял ее холодную, безжизненную руку. Никакой реакции, кроме слабого трепетания ресниц. Он заглянул в эти пустые глаза и увидел – не отражение себя, а отражение той самой Бездны, которая коснулась ее. Край вечного холода и небытия. Он вздрогнул, отшатнувшись, как от удара током. Сердце бешено застучало.

-Демон... – прошептал он, не своим голосом. Служанки ахнули, крестясь. – Здесь был демон. Сильный. Древний. Он... он вынул ее. Вынул душу, оставив лишь скорлупу.

Ужас окатил его волной. Но с ним пришла и ясность. Это было не просто несчастье. Это была атака. На дом его сеньора, генерала Фолькофа. И если демон посмел напасть на законную жену в ее же доме, что помешает ему добраться до самого генерала? Или... до тех, кого генерал защищает сейчас? До маркграфини Оливии в Швацце?

Действовать нужно было немедленно. Местные врачи бессильны против такого зла. Нужна была Инквизиция. Святая Инквизиция, вооруженная знанием, верой и силой против сил Тьмы. И нужен был предупреждающий знак для самого Фолькофа – враг не дремлет, он ударил по дому, и следующая цель – сам хозяин или его новая забота.

- Пергамент! Чернила! И срочный гонец – самый быстрый, самый надежный! – приказал Симеон, его голос, обычно тихий, зазвенел металлом. В кабинете управителя, дрожащими руками, но с невероятной скоростью, он начертал послание Архиепископу Ланна. Не просьбу. Предупреждение. И мольбу о помощи.

"Ваше Высолопреосвященство!

В Эшбахте случилось страшное. Супруга генерала фон Эшбахта, Элеонора Августа, подверглась нападению адской силы невиданной мощи. Разум ее разрушен, оставлена лишь пустая оболочка. Я, недостойный служитель Господа Симеон, ощутил остаточное присутствие – холод Бездны, запах Небытия, шрам на самой реальности. Сила эта древняя, злобная, целенаправленная. Демон!

Умоляю Ваше Преосвященство прислать немедленно дознавателей Святой Инквизиции! Требуется их экспертиза, их защита для земли Эшбахт и ее обитателей. Но главное – генерал! Если демон напал здесь, его цель – сам Фолькоф фон Рабенбург или те, кого он защищает ныне в Швацце! Опасность велика и непосредственна!

Шлю гонца во весь опор. Молю Господа о Вашем скором ответе и помощи воинству Христову."

Смиренный слуга Господень, Отец Симеон из Эшбахта."

Он запечатал письмо своей печатью и печатью Эшбахта, которую взял у дрожащего управителя. Гонец – молодой, крепкий парень, сын кузнеца, известный своей скоростью и преданностью дому, – уже сидел в седле оседланного коня. Симеон вручил ему сверток.

- В Ланн. Архиепископу. Лично в руки. Жизнью отвечаешь за доставку. Скачи, как будто сам Ад гонится за тобой! – ибо так оно, по сути, и было.

Глава 24. Дознание

Ответ пришел быстрее, чем Симеон смел надеяться. Не через дни, а через двое суток в ворота дома Эшбахта постучали. Не пышный кортеж, а скромная, но зловещая группа: три монаха-доминиканца в серых, пыльных рясах, их лица скрыты глубокими капюшонами, но от них веяло холодной решимостью и знанием вещей, о которых лучше не думать. С ними – четверо стражников в простой, но крепкой амуниции, с бесстрастными лицами и тяжелыми взглядами людей, видавших ужасы. И человек в кожаном фартуке с сумкой инструментов, чье молчание было красноречивее слов.

Инквизиция прибыла.

Они действовали быстро, без лишних слов. Осмотрели покои Элеоноры. Старший доминиканец, брат Габриель, часами простоял на том самом месте у кровати, где Симеон ощущал ледяное пятно присутствия. Монах не шевелился, лишь его губы беззвучно шептали молитвы, а пальцы сжимали распятие. Он прикладывал его к камням пола, к стенам, к самой кровати. Распятие местами темнело, будто от легкого нагара, а в воздухе запахло слабым серным духом.

Они опросили служанок, стражников, самого отца Симеона – не о здоровье графини (это было очевидно), а о ощущениях в ту ночь, о снах, о необычном холоде, о видениях. Расспрашивали подробно, методично, выжимая каждую деталь. Смотрели в глаза, словно проверяя на ложь или сокрытие.

Брат Габриель подошел к Элеоноре. Не стал пытаться говорить с ней. Он медленно провел рукой с распятием перед ее лицом, потом над головой. Симеон видел, как пустые глаза графини на мгновение дрогнули, в них мелькнула тень того самого первобытного Страха, который он уловил раньше. Монах кивнул, как будто что-то подтвердил.

Вечером того же дня брат Габриель нашел отца Симеона в замковой часовне.

- Твой инстинкт не подвел, отец, – сказал он тихо, его голос был сухим, как осенний лист. – Здесь была сила из Бездны. Древняя. Целенаправленная. Не просто бес, а... князь Тьмы, или его могущественный слуга. Он не убил. Он опустошил. Оставил вечный знак своей власти и ненависти к генералу фон Эшбахту.

Симеон перекрестился. - Что же делать? Как защитить дом? Людей?

- Дом? – брат Габриель усмехнулся беззвучно. – Дом он уже покинул. Сделал свое черное дело. Его цель не камни. Его цель – Фолькоф фон Эшбахт. Месть. Или устранение препятствия. Удар по баронессе – лишь начало. Предупреждение. Демон теперь знает: генерал защищает маркграфиню Оливию фон Винцлау в Швацце. Туда и направлен его взор. Туда и его путь.

Симеон похолодел. - Швацц...

- Именно, – подтвердил инквизитор. – Там соберется вся знать Винцлау. Там будет его враг. Идеальная сцена для хаоса. Мы не можем терять времени. Баронесса будет перевезена в монастырь Святой Умилы – там есть стены, способные сдержать... остаточное влияние и защитить ее. Поместьем займется назначенная управительница. А мы... Брат Габриель поправил свой капюшон, его глаза в полумраке часовни вспыхнули холодным огнем. - ...мы едем в Швацц. Предупредить генерала. И встретить этого демона. На его поле боя. С Божьей помощью и мечом Веры. Папский Нунций кардинал Висконти сейчас в Ланне. Мы предупредим его о серьезности ситуации. Он догонит нас на пути к Шваццу, у него быстрая карета.

Уже на рассвете следующего дня скромный кортеж Инквизиции покинул Эшбахт. Они не везли с собой пышных реляций, только тяжелое знание и холодную решимость. Дорога на восток, в Швацц, казалась им дорогой навстречу грозе. Отец Симеон стоял на пороге своего храма, провожая их взглядом, и молился. Не только за Элеонору. За Эшбахт. За детей своего сеньора. И за самого генерала Фолькофа, в чью спину уже целился невидимый, но смертоносный клинок из Бездны.

Глава 25.

Нунций сделал паузу, будто давая осознать. Воздух в комнате застыл. - Состояние баронессы фон Рабенбург признано необратимым. Разум разрушен. Надежды на восстановление нет. Слова падали, как камни. - Во избежание опасности для нее самой и окружающих, а также для дальнейшего расследования, госпожа фон Рабенбург переведена под надежную охрану и присмотр в монастырь Святой Умилы у горного перевала.

Незаметно вошедшая Оливия ахнула, прикрыв рот рукой. Ее взгляд, полный ужаса и сострадания, устремился на Волкова.

Нунций продолжал, не обращая внимания: - Земля Эшбахт и опека над вашими детьми, юными баронами, временно вверены госпоже Бригитте, по ее согласию и с одобрения Трибунала и архиепископа Ланна. Дети в безопасности. Это – все. Он свернул пергамент, хотя и не читал его.

Ярость, черная и всепоглощающая, хлынула в Волкова. Он увидел образ Элеоноры – эмоциональной, хаотичной, но живой. Теперь... "разум разрушен". "Необратимо". Пустая оболочка. Как графиня Тельвис. Виктор. Его месть началась. Удар был точен, жесток, демонически изощрен. Убить жену врага – слишком просто. Лишить ее разума, оставить живым укором – вот истинная боль. И Волков не смог защитить даже это. Он был в Ланне, играя в игры архиепископа, пока демон хозяйничал в его доме. Он сжал кулаки так, что кости затрещали. Боль под ключицей вспыхнула ослепительным белым огнем, заставив на миг потемнеть в глазах. Он видел насмешливый оскал Виктора, слышал его беззвучный хохот. За Элеонору. За все. И Оливия... она была следующей мишенью. Монах сказал это без слов: "демоническое воздействие". Виктор здесь. Он уже в Швацце или близко.

- Генерал... – голос Оливии, полный тревоги, вывел его из плена ярости.

и сделал глубокий вдох, заставляя ад внутри замерзнуть, превратиться в ледяное ядро абсолютной решимости. Он не мог позволить слабость. Не здесь. Не перед ней. Не перед посланцами Ланна и не перед врагами, чьи уши, без сомнения, были повсюду.

- Благодарю за весть, – сказал он кардиналу, голос его был низким, контролируемым, но в нем слышалось грозное эхо далекого грома. – И за заботу о моих детях. Он кивнул, давая понять, что встреча окончена. Нунций поклонился и бесшумно удалился.

Когда дверь закрылась, Оливия шагнула к нему. - Иероним... я... я не знаю, что сказать. Это ужасно.

и посмотрел на нее. В ее глазах читались не только сострадание, но и страх – за него, за себя, за дочерей, за Швацц. Этот страх был слабостью, которой мог воспользоваться Виктор. Его нельзя было допустить.

- Он сделал это, Клара, – сказал он тихо, но с такой силой, что она вздрогнула. – Демон. Виктор. Его месть. И он не остановится. Он подошел к окну, отодвинул тяжелый занавес. На улице, под моросящим дождем, виднелись силуэты солдат Волкова, расставленных вокруг резиденции. - Он здесь. Где-то в этом городе. Или рядом. Его цель – ты. Хаос во время ландтага – его сцена.

Он повернулся к ней, его лицо в свете камина было как высеченное из гранита – жесткое, непоколебимое. - Но он допустил ошибку. Он показал свою руку. И свою истинную суть. Теперь мы знаем врага в лицо или то, что заменяет ему лицо. И мы будем готовы. Его взгляд встретился с ее.

- Ты должна быть сильной. Сильнее страха. Твоя сила – его слабость. Швацц – твой город. Ландтаг – твоя битва. А я... – он слегка коснулся эфеса меча, – я буду твоим щитом и мечом. Против Брудервальда. Против герцога. Против демона.

Он подошел к столу, где лежали карты Швацца и окрестностей. - Позови Гуаско. И Агнес. Начинаем охоту. И готовим ловушку. На Ландтаге Виктор непременно захочет нанести удар. Там мы его и встретим.

За окном, в сгущающихся сумерках Швацца, по мостовой промелькнула фигура старика-садовника, торопливо несшего связку вереска. Его глаза, мелькнувшие на мгновение в свете фонаря, были необычайно... пустыми. А над городом, сливаясь с тучами, кружила одинокая ворона, ее карканье звучало как зловещее предупреждение. Буря собиралась. Но теперь Рыцарь Божий Иероним Фолькоф фон Эшбахт, барон фон Рабенбург, генерал, знал ее имя. И был готов сразиться.

Глава 26. Отсрочка и Демонический Знак

Шацц, столица земли Винцлау, дышал тяжело, как больной в лихорадке. Воздух был пропитан не просто осенней сыростью, но гнетущим ожиданием. Созыв ландтага – высшего собрания сословий – висел над городом дамокловым мечом. Для канцлера Брудервальда это был долгожданный шанс, инструмент для решения «наболевшего вопроса» о браке маркграфини. Он видел в этом логичный шаг к стабильности, точнее – к стабильности своей клики. Его формальное предложение о созыве был исполнено самодовольной уверенности.

Но для Фолькофа фон Эшбахта и самой Клары Оливии фон Винцлау это было объявлением открытой войны. Они знали: на этом ландтаге Брудервальд и его союзники – алчный казначей Амциллер и трусливый майордом Вергель – либо протолкнут своего ставленника в мужья Оливии (а значит, и в правители Винцлау), либо спровоцируют кризис такой силы, что земля погрузится в хаос гражданской войны. Ставки были выше некуда.

Экстренный Совет собрался в главном зале резиденции под тяжелыми сводами, увешанными потускневшими штандартами прежних маркграфов. Председательствовал Брудервальд, его фигура в дорогом, но консервативном камзоле казалась монолитом уверенности. Рядом, как тени, сидели наблюдатели: граф Лерхайм, посланник герцога Ребенрее, с ничего не выражающим лицом, и его вечная тень, тихий секретарь Мейер, чье перо уже было готово зафиксировать каждый вздох. Напряжение висело в воздухе гуще пыли.

Оливия сидела на маркграфском кресле, спина прямая, руки сцеплены на коленях, скрывая дрожь. За ее спиной, как страж, стоял Волков. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользил по лицам собравшихся. Под левой ключицей ноющей болью напоминала о себе старая рана – память о битве с иным злом. Боль, ставшая барометром опасности.

Брудервальд открыл заседание, его голос, нарочито весомый, заполнил зал. Он говорил о необходимости стабильности, о долге маркграфини перед землей, о неотложности ландтага для решения вопроса престолонаследия через брак. Каждое слово было ударом кувалды по позициям Оливии.

Когда его речь закончилась, повисла тишина. Все взгляды устремились на маркграфиню. Брудервальд уже мысленно праздновал победу.

И тогда Оливия поднялась. Ее движение было плавным, исполненным достоинства, которое не могло быть напускным. Ее голос, усиленный гнетущей тишиной, прозвучал звонко, как удар хрустального колокола, и заставил вздрогнуть даже Лерхайма:

- Господа! – ее голос, усиленный тишиной, прозвучал звонко. - Я ценю заботу канцлера о будущем Винцлау. Однако! Земля наша еще не оплакала должным образом моего супруга. Она изранена враждой, истощена неурожаем. Прежде чем решать судьбу моего брака – вопроса глубоко личного и династического – я, как законная правительница, обязана испросить совета и благословения нашего верховного сюзерена, Императора! Его мудрость и авторитет неоспоримы. Ландтаг откладывается до получения его высочайшего мнения!

Эффект был подобен взрыву. Брудервальд побагровел, вскочив с места. - Это... это беззаконие! Земля требует решения НЫНЕ! Лерхайм сохранял каменное спокойствие, но его глаза сузились – ход был сильным, формально безупречным, но крайне рискованным. Император мог поддержать кандидата герцога Ребенрее, Сигизмунда, или, что хуже, выдвинуть своего протеже! Мейер, забыв о сдержанности, лихорадочно строчил в своем блокноте, его перо скрипело по бумаге.

Волков наблюдал, гордый едва сдерживаемой яростью за спиной Оливии и холодным расчетом. Контрудар, подготовленный им и отрепетированный до мелочей с Оливией, попал точно в цель. Но внезапно знакомая боль под ключицей сменилась острым, ледяным уколом чистого страха.

Инстинктивно его взгляд метнулся к гвардейцам у дверей. Один из них, молодой парень, стоял слишком прямо, неестественно замершим истуканом. Его лицо было восково-бледным, лишенным румянца жизни. А глаза... Глаза были широко открыты, но пусты, словно покрыты мутной, маслянистой пленкой. И в этой пустоте, на долю секунды, мелькнуло нечто нечеловеческое – холодная, бездонная насмешка, знакомая Волкову по самым страшным кошмарам из проклятого замка Тельвисов. Черты лица гвардейца словно поплыли, исказились, приняв чуждый, демонический облик.

Агнес, стоявшая в нише, резко вдохнула, сжимая свой мешочек с травами. Она увидела то же самое. Виктор. Или его прикосновение. Он был здесь. Сейчас. И использовал слабое звено – молодого гвардейца – как свою марионетку, чтобы насладиться их страхом.

Гвардеец вдруг дернулся, как марионетка, которую дернули за нитку. Его алебарда с оглушительным грохотом упала на каменный пол. Следом рухнул и он сам, забившись в немой, ужасающей судороге. Его тело выгибалось дугой, конечности дергались в безумном танце, челюсти были сжаты так сильно, что послышался скрежет зубов. Звук падения оружия и конвульсий разорвал напряженную тишину зала.

Поднялась паника. Брудервальд, мгновенно переключившись, заорал о "дурном знаке", о "гневе небес на неправедное правление". Лерхайм отдавал резкие, четкие приказы своим людям. Майордом Вергель, бледный как полотно, метался, не зная, что делать. Волков, отбросив осторожность, шагнул вперед и опустился на колени рядом с бьющимся в припадке гвардейцем. Конвульсии внезапно прекратились, тело обмякло. Глаза юноши снова стали человеческими – полными животного ужаса, боли и полного непонимания происходящего. Он хрипел, пытаясь вдохнуть. Но на его шее, чуть ниже линии шлема, там, где кожа была особенно нежной, проступало странное пятно. Не синяк, а нечто иное – темное, почти черное, с нездоровым лиловым отливом, похожее на гниль или ожог от прикосновения чего-то нечистого. И запах... слабый, но отчетливый, мерзкий запах тления и старой, запекшейся крови повис в воздухе вокруг него.

Агнес, воспользовавшись суматохой, проскользнула к Волкову и шепнула ему на ухо, ее голос был сухим листом:

- Знак, Иероним. Он помечен. Демон был здесь. Это не атака. Это... объявление войны. Он показывает, что может быть везде. В кого угодно. Он начинает.

Отсрочка была выиграна. Но цена оказалась выше ожидаемой. Тень демона Виктора не просто витала над Шваццем – она уже протянула свои щупальца в самое сердце дворца. Игра в политику внезапно превратилась в борьбу за выживание против существа из кошмаров. Генерал Фолькоф фон Эшбахт смотрел на пятно на шее гвардейца, чувствуя, как ледяной страх борется в нем с яростью. Первый ход тьмы был сделан. Теперь был их черед. И времени на дипломатию оставалось катастрофически мало.

Глава 27. Послезнамение и Стальные Сети

Хаос в Зале Совета улегся так же внезапно, как и возник. Гвардейца, бледного, трясущегося и покрытого холодным потом, унесли на носилках лекари. Темное пятно на его шее к их приходу чудесным образом побледнело, почти исчезнув, оставив лишь желтоватый синяк и тот едва уловимый запах тления, который вскоре рассеялся, растворившись в общем смраде страха и пота. Брудервальд, оправившись от первоначального шока, тут же попытался обратить инцидент в свою пользу. Он встал, откашлялся, пытаясь вернуть себе достоинство, но голос все еще дрожал от напускного негодования и священного ужаса:

- Видите, господа?! – он простер руку в сторону двери, где только что лежал гвардеец. - Знаки! Ясные знамения свыше! Земля стонет под бременем неправедного правления и отказом от своего святого долга! Этот... припадок – не что иное, как предупреждение небес! Ландтаг должен собраться немедленно, дабы умилостивить гнев святых и положить конец смуте!

Лерхайм, вернувший себе ледяное спокойствие статуи, поднялся. Его голос, мягкий, но неумолимый, как течение ледниковой реки, парировал истерику канцлера:

- Господин канцлер, позвольте призвать вас к благоразумию. Несчастный случай или нервное истощение молодого стражника – дело медиков и духовника. Ссылаться на знамения и толковать волю небес в вопросах государственной важности... – он слегка наклонил голову, – ...не по-христиански и не по-государственному. Маркграфиня, – он повернулся к Оливии с вежливым, но холодным поклоном, – проявила мудрость и верность закону: обращение к Императору как к верховному сюзерену – единственно правильный и безупречный шаг. Я не сомневаюсь, что Его Светлость герцог Ребенрее, наш общий благодетель, поддержит такое благоразумное решение. Его слова были направлены не столько на Брудервальда, сколько на колеблющихся членов Совета и на саму Оливию, тонко напоминая, что герцог пока на ее стороне в этом конкретном шаге. И что его, Лерхайма, слово здесь весомо.

Совет разошелся в гулком, недовольном бормотании. Брудервальд, прежде чем удалиться, бросил на Волкова и Оливию взгляд, полный такой немой, кипящей ненависти, что казалось, воздух вокруг него закипал. Лерхайм, кивнув Волкову с вежливой, но ледяной сдержанностью, удалился в сопровождении своей тени Мейера – им было о чем срочно поговорить и о чем немедленно доложить в Вильбург, резиденцию герцога Ребенрее.

В опустевшем зале остались лишь Волков, Оливия и Агнес. Маркграфиня дрожала, ее ледяное спокойствие растаяло, обнажив ужас.

- Что это было, Иероним? – прошептала она. - Этот взгляд... он был... нечеловеческим.

- Тень старого врага, Оливия, – тихо ответил Волков. Боль под левой ключицей была тупой, постоянной напоминальницей об опасности. - Тельвисы. Вернее, то, что от них осталось. Демон в облике слуги Виктора. Он здесь.

Оливия закрыла лицо руками. - За что? Почему он преследует нас?

- Месть, – сказала Агнес, подходя с другой стороны. Ее глаза, обычно такие живые и наблюдательные, были темными, бездонными колодцами напряжения и знания, которое тяготило.

- Чистая, ядовитая месть. И ненасытная жажда разрушения. Он питается хаосом, болью, страхом. Мы разрушили его логово, обратили в пепел его слуг. Теперь Швацц станет его новым театром ужаса. Оливия... ты и Иероним... вы его главные мишени. Живые символы порядка, который он ненавидит, который он клялся стереть в прах.

- Что делать? – спросила Оливия, резко опустив руки и выпрямившись во весь свой невысокий рост. Страх в ее глазах не исчез, но его оттеснила стальная решимость, подпитанная врожденной волей и, возможно, остатками снадобий Агнес. В этом была ее сила – умение собраться перед лицом немыслимого.

- Бороться, – отчеканил Волков, и в этом слове звучал лязг обнажаемых клинков. - На всех фронтах. Агнес, там – тьма, колдовство. Ищи его слабость, способ его обнаружить, выманить из теней. Готовь защиту для Оливии, для дворца. Любые снадобья, любые обереги, любые ритуалы, которые знаешь. Не жалей ничего. Он повернулся к маркграфине, его взгляд стал жестким, стратегическим. - Вам, Оливия – укрепить свою земную власть. Используйте отсрочку, которую мы вырвали. Покажите городу, народу, что вы – не жертва, а их защитница. Благотворительность, если казна позволяет хоть грош. Встречи с цехами через Кримля. Пусть люди видят вас, слышат вас, верят в вас. Ваши враги сильны здесь, в замке, но город может стать вашей крепостью, вашей опорой.

- А Брудервальд? Лерхайм?» – спросила она, уже мысля категориями политики.

- Брудервальд попытается использовать этот страх. Он уже начал. Слухи о "дурном знаке", о вашей слабости, о проклятии поползут по городу быстрее чумы. Мы должны быть быстрее. Лерхайм... Волков задумался, его взгляд устремился в пустоту зала, где только что стоял граф. - Лерхайм – прагматик до мозга костей. Хаос, настоящий хаос, ему не выгоден. Он здесь для укрепления позиций герцога, а не для наблюдения за тонущим кораблем. Если он поймет, если ему доказать реальность угрозы... не мистической сказки, а вполне осязаемой опасности для стабильности Винцлау... он может стать временным, очень осторожным союзником. Или, по крайней мере, перестанет быть активной помехой. Я попытаюсь поговорить с ним. Осторожно.

Глава 28. Щит из Трав и Стальной Ободок

Последующие дни Швацц погрузился в странное двоевластие. На поверхности кипели политические страсти. Брудервальд, через своих клиентов, распускал слухи о "проклятии маркграфини", о том, что отказ от ландтага навлек гнев духов предков. Оливия, следуя совету, совершала публичные выезды: посещала госпиталь с щедрыми, но разумными подаяниями из своих скудных запасов, встречалась со старейшинами цехов в Ратуше, обещала поддержку в восстановлении торговли после войны. Бургомистр Кримль, ставший ее глашатаем в городе, работал неустанно.

Но параллельно этому шел другой процесс, тихий, но упорный. Клара Оливия фон Винцлау, следуя стратегии, выверенной Волковом с точностью боевого построения, вышла из стен своей резиденции. Она сбросила траурное затворничество, как ненужный плащ.

Ее выезды были тщательно продуманы, каждый шаг – частью плана.

Госпиталь Святого Лазаря: Не Монеты, а Взгляд.

Карета маркграфини остановилась у мрачных ворот госпиталя. Запах – смесь ромашки, гноя и отчаяния – ударил в ноздри, едва Оливия ступила на выщербленные камни двора. Фрау Хельга, старшая сестра, встретила ее с поклоном, лицо изможденное, но глаза острые, оценивающие.

– Ваша Светлость, честь неожиданная, – голос Хельги был сух, как пергамент. – Но палаты... не место для дамских платьев. Болезни, раны...

– Я пришла не как дама, фрау Хельга, – ответила Оливия, поправляя простой шерстяной плащ поверх темного платья. Запах травяного амулета Агнес смешался с больничной вонью. – Я пришла как ваша маркграфиня. Покажите мне тех, кто защищал Винцлау и страдает за него сейчас.

Она вошла в длинную палату. Воздух был густым, спертым. Десятки глаз – тусклых от боли, лихорадочно блестящих или апатичных – уставились на нее. Шепот пробежал по койкам: «Маркграфиня? Здесь?» Оливия почувствовала, как подкашиваются ноги, но сжала кулаки под плащом. «Сила. Им нужна видимая сила.»

Она остановилась у койки молодого парня с забинтованной культей вместо ноги. Его глаза, глубоко запавшие, смотрели в потолок.

– Как твое имя, воин? – спросила Оливия, присаживаясь на табурет. Ее тихий голос заставил его вздрогнуть.

– Й... Йохан, Ваша Светлость, – прошептал он, пытаясь повернуть голову. – Из ополчения деревни Кирхдорф.

– Твоя жертва не забыта, Йохан, – сказала Оливия твердо. Она положила руку поверх его горячей, сухой ладони. Он сжал ее с неожиданной силой. – Земля помнит своих защитников. Ты получишь пенсию. Скромную, но гарантированную. И протез. Мы найдем мастера.

Слезы выступили на глазах парня.

– Пенсия? Протез? Но... казна ведь пуста, ваша светлость? – пробормотал он недоверчиво.

– Казна будет наполняться, – ответила Оливия, глядя ему прямо в глаза. – Начиная с помощи тем, кто ее обеспечивал своей кровью. – Она подняла голову, обращаясь ко всей палате: – Сегодня привезут теплые одеяла, чистые бинты. Аптекари города поставляют лекарственные травы по моему распоряжению. Это не милостыня. Это долг Винцлау перед вами.

Она обошла других: выслушала старика, кашляющего кровью, пошутила с бойким парнишкой, лишившимся пальцев, но не духа. Возле одного из коечных мест фрау Хельга тихо сказала:

– Вот этот, ваша светлость... Готфрид. Ранен в голову. Не говорит, почти не двигается. Родных нет. Лежит здесь дольше всех.

Оливия подошла. Глаза старика были мутными, но, казалось, на мгновение осознанными. Она наклонилась.

– Держись, Готфрид, – прошептала она. – Ты не забыт. – Она взяла его руку, холодную и безжизненную. – Сестры будут ухаживать. Теперь у них есть для этого средства. – Она кивнула фрау Хельге, которая лишь молча поклонилась, но в ее взгляде появилось что-то новое – не просто формальное уважение, а тень признательности.

Уходя, Оливия услышала шепот за спиной:

– Говорила, она слабая, после плена... А глянь-ка! Вошла сюда, как в бой...

– Обещала Готфриду... Не бросит старика. Может, и правда наша?

Ратуша. Не Обещания, а План.

Зал заседаний ратуши гудел, как потревоженный улей. Старейшины цехов – кожевники, оружейники, ткачи, каменотесы – стояли кучками. Лица были настороженные, недоверчивые. Слухи о "проклятии" и "женской слабости" сделали свое дело. Когда открылась боковая дверь, и вошла Оливия в сопровождении бургомистра Кримля, гул стих, сменившись тягостной тишиной. Она прошла к кафедре, ощущая тяжесть их взглядов – выжидающих, скептических, местами враждебных.

– Мастера Швацце! – ее голос, усиленный акустикой зала, прозвучал громко и четко, заставив вздрогнуть даже угрюмых седеющих мужей. – Я знаю, о чем вы шепчетесь на рынках и в тавернах. О пустых складах. О станках, что ржавеют без дела. О долгах, что давят, как жернова. О том, что война кончилась, а мира для ваших цехов – нет.

Тишина стала еще глубже. Они не ожидали такой прямоты.

– Швацц не рухнул под ударами врага, – продолжала Оливия, обводя взглядом зал. Ее глаза остановились на коренастом кузнеце с руками, покрытыми шрамами от ожогов. – Он выстоял. *Вы* выстояли. Но теперь враг иной – безработица, нищета, отчаяние. И я не пришла сюда, чтобы бросать вам подачки из окошка кареты! – Голос ее зазвенел сталью. – Я пришла говорить о деле.

Она взяла со стола свиток – символический, но жесту придавший вес.

– Первое: льготы на ввоз сырья. Медь для литейщиков? Дуб для бочаров? Шерсть для ткачей? Пошлины будут снижены вдвое на год. Начало – со следующего месяца. – В зале прошел шум удивления. Кримль кивнул, подтверждая.

– Второе: новые рынки. – Оливия повернулась к худощавому старшине ткачей, чья гильдия страдала больше всех. – Ваши сукна славятся качеством, маэстро Герстнер? Почему бы им не украсить двор не только нашего герцога, но и курфюрста Бранденбурга? Мои доверенные люди уже ведут переговоры о контрактах. Ваши образцы будут представлены в Вильбурге через неделю.

Герстнер открыл рот, потом резко закрыл, лишь кивнув, глаза его загорелись деловым азартом.

– Третье: порт, – Оливия посмотрела на представителей корабелов и торговцев. – Он будет очищен от контрабандистов и бюрократических рогаток. Новый таможенный устав, упрощающий процедуры, уже готов. Его подпишет бургомистр Кримль на следующей неделе. Швацц должен стать воротами для товаров, а не болотом, где они тонут!

Поднялся шум одобрения. Но один голос, грубый и насмешливый, прозвучал из угла:

– Хорошие речи, Ваша Светлость! Да только казна пуста! Где деньги на все эти льготы да посольства? Или герцог Ребенрее заплатит за наши сукна?

Оливия не дрогнула. Она знала, что этот вопрос возникнет.

– Казна пуста *сейчас*, – парировала она, глядя прямо на скептика, старшину красильщиков. – Но она наполнится, когда ваши цехи заработают в полную силу, когда пошлины от честной торговли потекут в нее ручьем, а не каплями от контрабанды! А герцог... – она позволила себе тонкую улыбку, – он не будет платить за ваши сукна. Он будет их *покупать*. Потому что они – лучшие. И потому что Швацц, под моим правлением и его покровительством, снова станет *звонкой монетой Империи*! А вы – ее гордостью и опорой!

Последние слова она произнесла с силой, почти выкрикнула. На мгновение воцарилась тишина, а затем грянули аплодисменты. Сначала робкие, потом все громче. Мастера переглядывались, кивали. Кримль, стоявший рядом, сиял.

– Вот это речь! – пробормотал седой оружейник соседу. – Конкретно! Не воздух пинала!

– Льготы на медь... – размышлял вслух литейщик. – Если правда, то к весне печи запустим...

– Она вон и с Герстнером говорила, про Бранденбург... – передавали по рядам. – Не просто так болтает!

Когда Оливия покидала зал, ее окружал уже не гул недоверия, а возбужденный гомон обсуждения планов. Кримль шел рядом, быстро шепча:

– Отлично, Ваша Светлость! Отлично! Теперь эти разговоры пойдут по всему городу. Мастера – народ упрямый, но если видят выгоду и план... они ваши.

Оливия лишь кивнула, чувствуя усталость, но и странное удовлетворение. Она видела смену в их глазах: от скепсиса к расчетливому интересу, а у некоторых – даже к проблеску надежды. Она не завоевала их любовь за один день. Но она показала им путь. Путь, на котором она – не обуза, а капитан, ведущий их корабль из шторма. Это было начало. И в этом начале уже была маленькая победа над страхом и слухами, посеянными Брудервальдом.

Народ колебался. Страх, искусно посеянный Брудервальдом, боролся с живым, постепенно проявляющимся образом сильной, доступной правительницы, которая видела их нужды не из окна кареты, а в лицо. Раскол проходил не только среди знати в стенах замка, но и в самом сердце города, среди его обывателей и тружеников. Народ колебался, но чаши весов начали медленно склоняться в ее пользу.

Глава 29. Агнес. Война в Тенях

Пока Оливия сражалась за умы и сердца на улицах Шацце, Агнес вела свою, невидимую войну внутри каменных громад маркграфской резиденции. Ее скромные покои и аскетичный кабинет Волкова превратились в филиалы таинственной, дымящейся лаборатории. Воздух здесь был густым, почти осязаемым, от смеси ароматов – горьких, пряных, чистых и тревожных. Здесь царила своя алхимия защиты.

В личных покоях Оливии теперь день и ночь тлели массивные бронзовые курильницы. Их дым, вязкий и сизый, пах не привычным ладаном, а сложной, насыщенной смесью: смолистый можжевельник, острый, очищающий шалфей, горькая, отгоняющая зло полынь, сладковатый, защитный корень дягиля. - От дурного глаза, от яда в воздухе, от злого умысла, что лезет в щели сознания, – бормотала Агнес, подбрасывая щепотку истолченного янтаря в раскаленные угли. Запах был настолько сильным и непривычным, что горничные входили, зажимая носы платками, но Оливия, носившая на шее под платьем плотный травяной амулет (туго сплетенный мешочек из небеленого льна, набитый розмарином, зверобоем, зубчиком чеснока и щепоткой морской соли), дышала этим воздухом спокойно, как будто он был горным. Агнес вручила ей мешочек со словами: - Носи всегда, Клара. День и ночь. Запах отгонит мух... и кое-что похуже.

Каждое утро Оливии начиналось не с кофе, а с особого чая. Темная, почти черная жидкость в толстой глиняной кружке пахла сырой землей, железом и чем-то первозданным. «Пей до дна, светлость. Для сил телесных. Для ясности ума. Для крепости духа против чуждых влияний.» Оливия морщилась от невыносимой горечи, но чувствовала, как напиток, настоянный на корне родиолы, листьях гинкго и щепотке чего-то, что Агнес называла «каменным маслом» - темной, маслянистой субстанцией со скалистых утесов, разгоняет туман ночных кошмаров и утренней усталости, закаляет нервы, как сталь в кузнице.

Очищение Камней

Агнес лично контролировала уборку ключевых мест дворца – длинных коридоров, ведущих к покоям Оливии и Волкова, парадных лестниц, главного зала, где произошло «знамение». В ведра с водой для мытья полов и стен она добавляла едкие настойки собственного приготовления: уксус, настоянный на полыни и чертополохе, растворы едких солей, пахнущие серой и невыносимой горечью. - Сбить след, – объясняла она доверенной, испуганной служанке. – Чтобы нечисть потеряла нить, как пес теряет запах добычи на камнях после ливня.» Служанка кивала, широко открыв глаза, и усердно вытирала уже сияющий пол едкой, жгучей жидкостью, стараясь не вдыхать ее пары.

У каждого порога, под подоконниками, в нишах темных коридоров, за тяжелыми портьерами появились неприметные мешочки из грубой мешковины. Внутри – смесь крупной морской соли, острых, как бритва, железных опилок и высушенных, истолченных в колючую пыль шипов чертополоха. - Ловушки для тени, – называла их Агнес. – Соль выедает, железо режет, чертополох прокалывает незримую плоть.

Охота на Пустоту

Часы напролет Агнес проводила, склонившись над своим матовым шаром из горного хрусталя. Лицо ее было напряжено до боли, губы шевелились в беззвучном бормотании заклинаний или молитв. В глубине шара, в его мутных недрах, плавали тревожные, обрывочные образы: искаженные, словно в кривом зеркале, лица слуг, мелькающие в толпе; тени, движущиеся не туда, куда падает свет, или застывшие недвижимо там, где их быть не должно; пятно темной, липкой субстанции на камне мостовой возле кухонного входа, невидимое обычному глазу. Иногда она водила кончиками пальцев по холодным каменным стенам дворца, прикрыв глаза, прислушиваясь к тишине, ловя малейшие вибрации – фальшивые ноты в древней симфонии замка, шепот чуждой воли.

Ее бдительность дала первые, тревожные плоды. Еще два слуги – юный, вечно перемазанный сажей и мукой поваренок с кухни и тихая, незаметная горничная из дальних, редко посещаемых покоев – попали в ее сети. У обоих, при тщательном осмотре под предлогом «профилактики весенней лихорадки», Агнес обнаружила едва заметные, будто синяки под кожей, темные пятнышки: у поваренка – на внутренней стороне запястья, у горничной – за ухом. И главное – ту самую пустоту, холодную и мертвую, мелькающую в глубине глаз, когда они думали, что на них не смотрят. Их срочно «изолировали» в дальнем, полузаброшенном флигеле под предлогом «заразной, но не опасной лихорадки». Настоящая причина была известна только Агнес и Волкову. Дворец начал очищаться, но цена бдительности была высокой – страх перед невидимым врагом рос.

Кузница Против Тьмы.

На столе в ее захламленной лаборатории стояли склянки и колбы с мутными, иногда бурлящими жидкостями, издающими ужасающие запахи – гнили, жженых волос, кислой меди, разложения. Это были концентраты, дистилляты ядовитых растений и минералов. «Глаз дракона» – мутно-желтый, пахнущий серой и невыносимой смертью. «Слезы ехидны» – маслянисто-черный, с запахом гниющей плоти и забвения. «Против плоти, которую он может оживить, как марионетку, это сработает, – объясняла она Волкову, показывая на склянки, когда он заглядывал в ее убежище. – Облить – и мертвая плоть задымится, зашипит, как от раскаленного железа, обратится в прах.» Она взяла другую склянку – с прозрачной, чуть маслянистой жидкостью, в которой плавали серебряные опилки и острые иглы какого-то колючего растения. – А это... дымовая завеса. Для его истинных очей. Ослепит, обожжет, отгонит на время. Но убьет? Нет. Против его сути, против самой сердцевины тьмы... все это лишь шипение воды на раскаленной плите. Задержка. Не более.

Волков тем временем вел свою игру на поле политики и холодного расчета. Вечером, после официального ужина, где напряжение висело гуще дыма от камина, он пригласил графа Лерхайма в свой строгий, почти спартанский кабинет. На столе стоял графин с добротным местным вином, не герцогским ребенрейским – тонкий намек на дистанцию и локальную солидарность. Тикали только маятниковые часы в углу да потрескивали дрова в камине, отбрасывая танцующие тени на стены, увешанные картами и схемами укреплений.

- Граф,» – начал Волков, наполняя два бокала темно-рубиновой жидкостью. - Вы – человек опытный и проницательный. Видели на своем веку многое – от дворцовых интриг до полевых сражений. События в Зале Совета... это не было ни нервным срывом, ни божьим знамением.

Лерхайм медленно поднес бокал к тонким губам, но не отпил. Его взгляд, острый и оценивающий, скальпелем впился в Волкова. В каминном свете его лицо напоминало резную маску из слоновой кости – красиво, холодно, нечитаемо. - Вы предлагаете... объяснение, лежащее в плоскости земной реальности, генерал? – спросил он, тщательно подбирая слова. Вне политических интриг Брудервальда и его клики?

- Враг, – четко сказал Волков. - Старый, коварный и использующий методы, которые... выходят за рамки обычного шпионажа, подкупа или кинжала в темном переулке. Тот самый враг, что довел древний род Тельвисов до жалкого конца, превратив их родовой замок в логово немыслимой мерзости. Чьих приспешников сжег на костре Трибунал в Ланне по моему же донесению и с моей... активной помощью. Он сделал паузу, давая весу этим словам. - Он здесь. В Швацце. Его цель – не трон Винцлау, не власть над землей или казной. Его цель – разрушение. Полный, абсолютный хаос. И маркграфиня... – Волков снова сделал паузу, его взгляд стал тяжелее, – ...она для него – живой символ порядка, который он жаждет сломать в первую очередь. Главная мишень.

Он сознательно опустил слова "демон", "колдовство", "потустороннее". Он делал ставку на рациональный страх Лерхайма перед реальной угрозой стабильности. Говорил на языке, понятном прагматику: враг, разрушение, хаос, угроза миссии. Лерхайм слушал, не прерывая, не моргнув. Его длинные, аристократичные пальцы медленно постукивали по резной ручке кресла – единственный видимый признак напряженной работы мысли.

- Тельвисы... – протянул он. - Да, их падение было стремительным и... жутким. Вы считаете, их месть добралась сюда? И использует... необычные средства? Он тщательно подбирал слова, избегая запретных терминов, но вопрос витал в воздухе, густой, как дым от курильниц Агнес.

- Я полагаю, граф, – ответил Волков, наклоняясь чуть вперед, чтобы его слова звучали весомее, – что игнорировать эту угрозу – все равно что оставить ворота крепости распахнутыми настежь перед озверевшей ордой, зная о ее приближении. Мы рискуем не только маркграфиней. Он сделал ударение. - Мы рискуем стабильностью всего Винцлау – земли, которую герцог Ребенрее считает сферой своего влияния. Мы рискуем репутацией самого герцога, который доверил вам эту деликатную миссию по наблюдению и... стабилизации. Еще одно ударение. - И, в конечном счете, – Волков слегка понизил голос, делая его интимно-опасным, – успехом вашего собственного дела здесь. Ударение на последнем было едва уловимым, но точным, как прицельный выстрел. Он говорил о карьере, о доверии сюзерена, о личном триумфе или провале Лерхайма.

Лерхайм наконец отпил вина. Долгое, тягучее молчание повисло в комнате, нарушаемое только мерным тиканьем часов и треском поленьев. Его взгляд стал непроницаемым, устремленным куда-то вдаль, будто он оценивал невидимые шахматные доски, расставленные по всему Винцлау и за его пределами. Потом он медленно, как бы с внутренним усилием, кивнул. Решение было принято не из веры, а из холодного расчета.

- Рациональных доказательств... объективных, осязаемых, – нет, – признал он, его голос оставался ровным. - Но атмосфера во дворце... – он жестом обозначил пространство вокруг, включая и весь Шацц, – ...она гнетущая. Страх – не притворный, не инсценированный Брудервальдом. Он витает в воздухе, оседает на камнях, читается в глазах слуг. И питает он, этот страх, в конечном итоге, только Клику Брудервайльда, давая им козыри для манипуляции. Он поставил бокал. - Что вы предлагаете конкретно, барон? Какие ваши действия в этой... нестандартной ситуации?

- Бдительность, – немедленно откликнулся Волков. Слово прозвучало как военный приказ. - Точечная, беспощадная и постоянная. Доверять только тем, кто проверен кровью на поле боя или годами безупречной службы. Жестко, вплоть до карательных мер, контролировать любую болтовню, любые слухи среди слуг, солдат гарнизона, мелких чиновников. Паника – наш союзник врага. И... – он сделал паузу, зная, что сейчас произнесет ключевое, – ...дать мне и моим доверенным людям свободу рук для выявления и уничтожения этой заразы. Без объяснений перед каждым чиновником, без согласований на каждом шагу. Ради общего блага. Ради сохранения Винцлау. Он подчеркнул последнее, делая ставку на высшую цель.

Лерхайм замер. Его взгляд, холодный и аналитический, скользнул к глубокой тени в углу комнаты, где, казалось, витал незримый дух Мейера, фиксирующий каждое слово, каждый жест для будущих донесений в Вильбург. Треск полегьев на минуту прекратился, и тишина зазвучала вдруг оглушительно громко. Наконец, граф выдохнул почти неслышно:

- Свобода рук... – он произнес слова с ощутимой осторожностью, – ...в разумных пределах, генерал. – Он подчеркнул "разумных". – И с одним неукоснительным условием: я должен быть немедленно и полностью информирован о любых ваших действиях, которые могут иметь... публичные последствия. Шум, скандал, привлечение внимания черни. Или которые касаются лиц определенного статуса. Он имел в виду не только членов Клики Брудервальда, но и своих людей, и, возможно, колеблющихся дворян. - Паника или публичный скандал сейчас – смерти подобны. Мы должны сохранить видимость порядка, лицо власти. Любой ценой.

Это не был союз. Это было хрупкое перемирие, заключенное не на поле брани, а в душном кабинете. Признание существования общего, необычного врага. Лерхайм дал мандат действовать в тени, ценой частичной прозрачности и узких, как лезвие бритвы, рамок. Его поддержка была обусловлена исключительно прагматизмом и угрозой его собственной миссии.

Волков склонил голову в коротком, но ясном согласии. - Принято, граф Лерхайм. Он поднял свой бокал. Лерхайм, после едва заметного мгновения замешательства, последовал его примеру. Хрусталь звонко стукнулся – сухой, лишенный тепла звук, больше похожий на скрежет оружия, чем на тост. Вино было выпито не в знак дружбы, а как скрепление холодного, расчетливого договора. Не доверием, а взаимной выгодой и обоюдной угрозой.

Когда дверь за Лерхаймом тихо закрылась, Волков подошел к высокому стрельчатому окну. Город Швацц внизу тонул в синеватых сумерках, уличные огоньки зажигались, как редкие звезды в предгрозовой мгле. Где-то там, в этих сгущающихся тенях переулков, среди толпы или за стенами богатых домов, рыскал Виктор. Но теперь у Волкова появился крошечный плацдарм, клочок пространства для маневра, отвоеванный у политической целесообразности ради войны с тенью. Это было немного, но неизмеримо лучше, чем пассивное ожидание удара.

Он почувствовал легкий, знакомый горьковато-пряный запах, пробивающийся сквозь запах воска и кожи, – Агнес обходила покои, проверяя свои мешочки-ловушки у порогов. Щит из трав и стали, из оберегов и холодного расчета, был готов.

Оставалось только ждать следующего удара. Или нанести свой.

Глава 30. Страх – Оружие Точечного Действия

Тишина в кабинете казначея Амциллера была гнетущей, нарушаемой лишь нервным постукиванием его холеного пальца по полированному дубу. Утренняя почта принесла не ожидаемые векселя или прошения о субсидиях, а листок плотной бумаги. Без подписи, с цифрами, выведенными аккуратным, безличным почерком, жгучую правду которых он узнал сразу:

Сумма текущего долга перед "Золотым Якорем": 8,450 талеров. Срок окончания льготного периода: 14 дней.

Основные кредиторы: Мастер Ганс Брюкнер (цех каменотесов), Госпожа Ильза Форбек (вдова, ростовщик).

Рекомендация: Сократить неотложные расходы. Значительные траты в последнюю неделю (жемчужное ожерелье, бочка альзасского) привлекут нежелательное внимание.

Амциллер скомкал записку, швырнул в камин, но не поджег. Цифры горели в его памяти ярче любого пламени. Восемь тысяч... Брюкнер с его кулаками и связями в гильдиях, Форбек с ее безжалостными коллекторами, способными не просто разорить, но искалечить... Он резко дернул за шелковый шнурок колокольчика.