Люди огня

Глава первая

Дварака плыла на север. Я думал, что мы, наконец, войдем в Иерусалим, но Эммануил миновал его и направился к границам Антиохийского Княжества.

Я был рад вновь вернуться в христианский ареал, где не надо разбираться в тонкостях различий между мазхабами, запоминать воплощения то ли Кришны, то ли Вишну и забивать мозги головоломными коанами. Я возвращался домой, на свою духовную родину.

Но дом встретил меня пожаром.

Все начиналось спокойно. Среди властей Княжества, как обычно, не нашлось самоубийц — нам предложили переговоры.

Сад Великого Магистра террасами спускался к реке Оронт. Розы. Фонтаны из белого мрамора. Тень кедров и финиковых пальм. Статуи Великих Магистров от первого, брата Жерара де Торна, до предпоследнего Анджело ди Колонья.

Последний стоял передо мной. Черные цепкие глаза, черный плащ с белым крестом поверх черной полумонашеской одежды. Он напомнил мне Лойолу, но казался аристократичнее.

Великий Магистр Антуан де Берти, это он предложил переговоры. Дварака висела над Антиохией. Точнее прямо над нами. В качестве посла Эммануил, конечно, отправил меня.

Я не возражал. Мне был интересен этот орден, когда-то столь связанный с Россией. Все русские императоры вплоть до Великой Февральской Демократической Революции носили титул бальи[56] Большого Креста, а при Павле Первом, чрезмерно увлеченном госпитальерами, крест святого Иоанна Иерусалимского украшал герб Российской Империи.

— Да, Ваше Преимущество?

— Я сдам Княжество, мсье Болотов, — каждое слово давалось ему с трудом. — Мы не будем сопротивляться.

Я кивнул. Это не было неожиданностью.

— Девяносто рыцарей приняли решение немедленно присягнуть Господу и просили позволения создать в его армии легион госпитальеров.

— Я передам. Не думаю, что это вызовет возражения.

— Мне, как Великому Магистру ордена должна быть назначена пенсия в размере пятисот тысяч солидов в год.

Ха! Не ожидал встретить купца в этом аристократе.

— Триста.

Честно говоря, я решил поторговаться по собственной инициативе. Думаю, Эммануил не стал бы мелочиться. Все равно воевать дороже.

— Ордену должно быть возвращено графство Триполийское и владения во Франции, Германии и Польше.

— Насчет первого не обещаю, второе — почти наверняка.

— Хорошо. Мы со своей стороны предлагаем Господу титул Протектора Ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

— Думаю, он примет ваше предложение. Хотя Господь и так протектор вашего ордена. По определению. Пока вы служите Господу.

— И еще… — Великий Магистр колебался, вероятно, хотел попросить о чем-то малоосуществимом. — Здесь было найдено копье Лонгина. Мы бы хотели возвращения реликвии в Антиохию.

Копье было найдено в тысяча девяноста восьмом году, во время первого крестового похода. Участнику похода, провансальскому крестьянину Петру Бартоломею явился во сне апостол Андрей и рассказал, где зарыто святое копье, которым был убит Иисус. Крестьянин оказался человеком пробивным и дошел до самого графа Тулузского. Копье отрыли в соборе святого Петра, в точности там, где указал крестьянин. Крестоносцы начали побеждать. Тем не менее, в честности Петра Бартоломея усомнились, и святой Андрей, снова явившись ему во сне, посоветовал пройти через огненное испытание. Крестьянин напросился. Разложили костер длиной четырнадцать футов. Испытуемый взял копье, завернутое в тончайшую материю, и вошел в огонь. Когда он вышел, даже туника его не опалилась и ткань, в которой было Копье, осталась совершенно цела. Но тут на него набросилась толпа, пытаясь разорвать на части живую реликвию и заполучить мощи нового святого. Рыцари еле отбили его. Через три дня от полученных ран он скончался.

Копье было перевезено в Европу Людовиком Святым и с тех пор многократно переходило из рук в руки, пока не оказалось в Венском Хофбурге, где его и нашел Эммануил.

Я вспомнил капли на острие в памятный день ядерной бомбардировки и вдохновенное лицо Господа. Я вспомнил, как он завещал похоронить Копье вместе с ним, и как воскрес, как выходил из развалин мавзолея Августа с кровоточащим Копьем в руке.

Потом он всегда возил Копье с собой, в отдельном багаже, под лучшей охраной. Вернуть его в Антиохию? Безумие! Он никогда не выпустит его из рук.

— Я не могу решать за Него. Это слишком важно. Но, по-моему, лучше бы вам об этом не упоминать, — вероятно, в моем голосе появились жесткие нотки.

Магистр склонил голову.

Я усмехался, возвращаясь на Двараку. И это монахи-воины? Торговцы! На сколько хватило их благородных идей? На век? На два? Уже в четырнадцатом веке они поспособствовали падению ненавистных соперников — тамплиеров и постарались завладеть их имуществом.

Приятно чувствовать моральное превосходство над врагом.

Услышав о Копье, Эммануил только рассмеялся:

— Реликвия в Небесном Иерусалиме, где и должна быть. Единственное место, куда она может быть перенесена — земной Иерусалим.

Церемонию подготовили за два дня. Триста рыцарей в орденских одеяниях прошли по городу и поднялись на Двараку, чтобы передать Эммануилу святыни ордена: правую руку Иоанна Крестителя, Филермскую икону Божьей Матери и часть Животворящего Креста; а также Орденские Печать, Корону и «Кинжал верности».

Эммануил титул протектора и святыни принял, а от короны и печати отказался (не Богово!).

Некоторая холодность приема объяснялась и тем, что Господь уже знал о событиях в замке Крак де Шевалье. Менее, чем за час до церемонии мы узнали, что там собрались «ушедшие», рыцари-иоанниты, отказавшиеся принести присягу, и подняли знамя с изображением архистратига Михаила, предводителя ангельского воинства.

— Трупы, — сказал Марк. — Красиво, но трупы.

Дварака лениво поплыла к замку.

Мы долго не могли к нему приблизиться, словно пространство здесь было искривлено, и Дварака съезжала в сторону, словно мяч на батуте.

Наконец мы его увидели. Пологие горы, цвета охры. Мощные стены из огромных известняковых плит. «Пальмира среди замков». Суперкрепость! Все бургундские и пиренейские замки, виденные мною до того, выглядели кукольными домиками на его фоне.

Над замком развевался стяг с изображением Архистратига Михаила и орденское знамя, красное с белым крестом.

Рыцари во дворе замка. Построение, как на параде. Человек сто, не больше. Явно, меньшая часть ордена. Орденские одеяния: черные плащи с крестами поверх малиновых одежд.

Мне показалось, что они не собираются сражаться. Длинные традиционные одежды слишком неудобны для современной войны. Мы спустились ниже и услышали пение. Meserere! Терпеть не могу этот гимн. Рыцари направились к одной из башен (здоровому четырехугольному донжону) и начали утекать внутрь.

— Остановить? — спросил Марк.

Эммануил кусал губы. Впервые я видел его таким нервным.

— Подожди. Они отсюда никуда не денутся.

Последний рыцарь скрылся в башне. Наступила тишина.

Сколько она продлилась? Минуту? Две?

Мы в недоумении ждали.

Ярчайшая вспышка света осветила все вокруг. Белая, как сам белый цвет. Нет ничего белее. Я почти ослеп и почувствовал, как дрогнула Дварака у меня под ногами и рванулась вверх. Я упал. Облака летели к нам навстречу. И ни звука, словно я уже умер.

Нас отбросило на несколько километров, к городу Хомс. Дварака вновь удержалась в воздухе. Когда мы возвращались назад, мы не нашли Замка Рыцарей. Только пологие голые горы. Я был готов поклясться, что те же.

Мы вернулись в Антиохию, и Эммануил вызвал к себе Великого Магистра. Задал только один вопрос:

— Знал?

Антуан де Берти молчал.

— Повесить!

Повесили на решетке сада магистерского дворца. И не снимали тело трое суток.

Завоевание Константинополя трудно было назвать завоеванием. Бывший Царьград давно утратил былое величие. Ромейская республика — жалкий остаток огромной Византии с трудом удерживала власть над полунезависимыми провинциями: Грецией, Далмацией и Болгарией. Через неделю я гулял по Константинополю и любовался мозаиками Святой Софии. Возле храма был разбит розарий. Дул ветер с моря.

Пару раз за день я переезжал из Азии в Европу и из Европы в Азию, пересекая по мостам зеленое зеркало Босфора. А между старым и новым городом сверкал на солнце залив Золотой Рог.

Приближалась Пасха.

Глава вторая

Пальмовые листья падали на дорогу и шуршали под ногами. По обе стороны от нас шумела толпа, а впереди высилась двойная арка Золотых ворот.

Закатное солнце слепило глаза. Был вечер одиннадцатого нисана[57].

К Эммануилу подвели белого ослика.

— Нет. Этот город достоин того, чтобы войти в него пешком.

Он был в белой одежде без всяких украшений (думаю, что это называется хитон), за время наших исламских приключений отпустил небольшую бороду и был вызывающе иконописен.

Поднял руки, благословляя толпу.

Толпа пела:

— Бахур ху, гадол ху ивнех…[58]

Опять «ху» в количестве. Еврейский похож на арабский, как русский на украинский. Думаю, они понимают друг друга без переводчика.

— Он избранный, Он великий. Скоро Он…

Мелодия напоминала танцевальную, и толпа пританцовывала, притопывала и хлопала в ладоши. Такое поведение как-то совсем не ассоциировалось у меня с богослужением.

Я не видел лица Спасителя — мы шли позади. Думаю, что он улыбался. И чего он избрал такой легковесный народ!

— Осанна! Осанна сыну Давидову![59]

Мы поднялись на Храмовую гору, к Куполу Скалы[60], пройдя под изящными арками, называемыми «весами». Здесь, по преданию, в день Страшного Суда ангелы будут взвешивать грехи человеческие.

Восьмигранная мечеть сияла золотым куполом поверх голубых изразцов стен: солнце на небесах.

На этот раз Эммануил не вошел внутрь. Остановился метрах в трех перед входом, повернулся к толпе, поднял руки:

— Ваше ожидание подошло к концу, ваши надежды сбылись. Больше не нужно молиться о приходе Машиаха[61] утром и вечером, сетовать на задержку и кричать ад мосай (доколе). Ваши страдания кончились, ваши грехи прощены — я с вами! Вы все — дети мои!

— Осанна! — прогремело в толпе.

Его лицо было вдохновенным, как во Франции во время ядерной бомбардировки, как в Риме после воскресения. Я вспомнил Копье Лонгина и стекающую с острия кровь.

— Здесь будет Новый Храм, Новый Иерусалимский Храм, я построю храм имени Господа, чтобы пришли к нему все народы и познали, что Господь есть Бог, и нет Бога кроме него. Я построю, не разрушая.

Он распростер руки к небу и благословил народ:

— Благословен Господь, Который дал покой народу своему Израилю![62] Да будет с нами Господь Бог наш, как был он с отцами нашими, да не оставит нас, да не покинет больше вовек и не отвратит лицо свое от Израиля! Период рассеяния кончился! Время изгнания прошло! Геула![63] Освобождение!

Матвей подал ему чашу вина.

— И я пью эту чашу за Новый Храм. Чашу Мессии.

Я встал по правую руку. Напротив сияла на солнце Елеонская гора, юго-западный склон, покрытый камнями надгробий. Отсюда должно было начаться воскресение мертвых, чуть севернее у ее подножия шумели оливы Гефсиманского сада, а далеко на востоке у подножия желтых гор стояла Дварака, казавшаяся золотой в лучах заката — Небесный Иерусалим напротив земного.

Мы остановились в Президентском дворце. Слишком скромно для Господа, но в городе не нашлось более достойной резиденции. В дальнейшим предполагалось перестроить цитадель, где когда-то был дворец короля Иерусалимского.

Через четыре дня, пятнадцатого нисана, с восходом первой звезды в Гефсиманском саду должен был начаться пир, посвященный входу в Иерусалим. Точнее пасхальный седер.

Двухтысячелетние оливы сада напоминали чрезмерно разъевшихся старух. Толстенные узловатые стволы, похожие на оголенные сухожилия и круглые шапки серебристой листвы. Их трудно было назвать красивыми, скорее впечатляющими.

Дорожки между оливами покрыли алыми коврами и поставили столы.

Арье Рехтер, знакомый мне по предыдущему визиту в Иерусалим, консультировал меня по седеру, то бишь порядку празднования песаха.

— Маца, харосет, горькие травы, соленая вода, — перечислял он. — А красное вино? Каждый должен выпить по четыре кубка вина.

— Да, вино… — Эммануил тоже наблюдал за приготовлениями. — Поезжайте к Силоамскому источнику и привезите оттуда столько воды, сколько нужно вина.

Силоамский источник находился в «Городе Давида» — самой старой части Иерусалима. Мы с Арье спустились по каменной лестнице и прошли к купели. В подземной комнате с каменным сводом, напоминавшей камеру средневековой тюрьмы, вместо пола сияла вода, чистейшая и прозрачная.

— Ну и что? — недоверчиво спросил мой спутник.

Вода словно закипела, замутилась, у дна заклубилась красная тьма.

— Что это, кровь?

Я его понимал. Мне тоже так показалось. Я склонился к воде, зачерпнул в ладони, попробовал.

— Вода. Самая обыкновенная. Хорошая.

Наваждение прошло. Перед нами снова была вода источника.

— Ну и что? — повторил Арье.

— Увидим. Если Машиах говорит, что нужна вода отсюда — значит нужна. Думаю, цистерны хватит.

Я приспосабливался к местной культуре. «Господь» здесь лучше не произносить, «Эммануил» — слишком фамильярно, а «Машиах» в самый раз. Мессия.

Наступили сумерки. Приглашенные представители израильской элиты заняли свои места за столами. Мария встала рядом с Эммануилом, накинула на голову полупрозрачное покрывало и зажгла две пасхальные свечи.

— Иногда зажигают по свече на каждого ребенка в семье, — сказал Господь. — Вы все — дети мои!

Он взмахнул рукой, и по всему саду вспыхнули маленькие свечи: на столе, на оливах, в гирляндах над аллеями. Тысячи свечей!

Народ замер. По-моему, хотел зааплодировать, но Господь предупредил это неуместное действие жестом руки.

— Во время пира, который состоится через полтора года, после воскресения мертвых, мы с вами должны пить вино пятитысячелетней выдержки «яйн мешумар», приготовленное в первые шесть дней творения. Я хочу угостить вас им немного раньше — сегодня.

По кубкам разливали воду из Силоамского источника.

— Это вода из источника в городе Давида, та, которую выливали на жертвенник во время праздника Сукот[64]. Вода была сотворена в первый день творения. Но это вино по слову Господа. Лучшее вино, находившееся на хранении — «яйн мешумар»!

— «Яйн мешумар»? — недоверчиво шепнул Арье. — А манну небесную он нам не предложит?

— Подождем, — тихо сказал я. — В общем-то, я не удивлюсь.

Я вспоминал рассказ Матвея о превращении чая в глинтвейн. Господь всего лишь повторял старое чудо, но с гораздо большим размахом.

Арье Рехтер шептал у меня над ухом:

— В книге Исход есть четыре обещания, данных Богом Моисею: Он «выведет, избавит, спасет и примет к Себе» свой народ. Поэтому пьют четыре кубка.

Эммануил взял первый кубок. Вода в нем заклубилась багровой тьмой, как несколькими часами назад в Силоамской купели, но не вернулась в прежнее состояние, а стала равномерно красной. Я взглянул на свой бокал. С его содержимым творилось то же самое.

— Господь вывел вас из Египетского рабства и выведет к свободе и миру Нового Века. За Новый Век, Век Мессии!

Он поднял кубок, но не стал пить, помедлил, взял его двумя руками, опустил голову.

— Обычно в этот день вы вспоминали о «десяти казнях египетских», выливая по капле за каждую казнь в знак печали о страданиях египтян. Мой путь к вам, к сожалению, тоже не обошелся без крови. Эту первую каплю я выливаю за погибших во время Европейской войны и в Риме прошлой весной. Час нашей радости — не час злорадства.

Капля, красная, как кровь, странно медленно упала на скатерть.

Он выпил. Я тоже пригубил содержимое бокала. Вино. Больше всего похоже на хойриге[65], но очень хорошее. Просто классное! Я вспомнил чашу, которую выпил, пройдя через огонь в Китае.

Попробовал мацу. Пресный хлеб, похожий на уменьшенный в десятки раз кусок шифера. Хрустит, как чипсы. Довольно вкусно. Хлебец и хлебец.

Напротив меня сидел старик с бородой и пейсами ортодоксального иудея и взглядом бессмертного из-под кустистых бровей. Во взгляде светился ум и искра веселья.

— Это рабби Акиба, — с придыханием представил Арье.

Я посмотрел на него вопросительно, я не знал, кто это. Арье даже покраснел от моего вопиющего невежества.

— Знаменитейший мудрец эпохи таннаев[66], один из основателей каббалы, учитель, приведший к Бар Косибе двадцать четыре тысячи своих учеников.

Благодаря иезуитскому воспитанию «каббала» звучала для меня примерно также как «черная магия». Я содрогнулся.

Рабби Акиба заметил. От бессмертного трудно что-либо скрыть.

— Каббала — это просто техника медитации, молодой человек, благодаря которой ищущий может слиться с Эйн Соф, Бесконечным.

— Такой еврейский суфизм, — кивнул Арье.

Рабби Акиба поморщился:

— Да, они кое-что заимствовали. Так вот, энергия из Эйн Соф изливается в сефироты, первая из которых Кетер (венец) соответствует воле и смирению, черному и белому цвету и священному имени «Эхейе»…

Все, я понял, что сейчас меня начнут грузить сефиротами. Редкая муть! Набредал в интеррете — хватило.

— А, кто такой Бар Косиба? — я решился на этот вопрос, рискуя показаться полным неучем, лишь бы сменить тему.

— Царь Козива. Он называл себя «Бар Кохба[67]» («Сын Звезды»). Точнее я его так назвал. Я принял его за Машиаха и сказал: «Восходит звезда от Иакова и восстанет жезл от Израиля, и разит князей Моава и сокрушает всех сынов Сифовых[68]». Только, когда он потерпел поражение, стало ясно, что он не Машиах.

О Бар Кохбе я знал только то, что он очень не любил христиан, и что его убили римляне.

— Эммануил столь же более велик, чем царь Козива, сколь Мир огромнее Иерусалима, — сказал рабби Акиба. — Надеюсь, на этот раз я не ошибся.

Арье намазал на мацу некую коричневую массу и подал мне. Я посмотрел с подозрением.

— Харосет, — пояснил он. — Смесь фруктов, орехов, специй и вина.

Попробовал — кисло-сладкая гадость.

— Харосет символизирует глину, из которой евреи в египетском плену делали кирпичи, — пояснил Арье. — А его сладкий вкус — это вкус свободы.

Да, когда кулинарное искусство подменяют языком символов, хорошего вкуса ожидать не приходиться.

Эммануил поднял второй кубок и пролил вторую каплю вина за погибших в Китае.

Потом подали барашка.

— Нет храма — нет жертвы, — сказал Эммануил. — Поэтому веками на ваших праздничных столах ягненка заменяло яйцо и баранья кость. Храма уже не было. Теперь все иначе. Храма еще нет. Но он будет. Это мое обещание, и я его выполню.

Он поднял третий кубок. Упала капля за погибших в Японии.

Арье продолжал читать курс кулинарного символизма. Мы макали петрушку и салат (горечь рабства) в соленую воду (символ слез).

Эммануил поднял четвертый кубок, вылил каплю за погибших в Индии, чуть помедлил, поднял голову и улыбнулся:

— Я принимаю вас к себе!

Это было рискованное заявление, впрочем, к четвертому кубку народ уже не обращал внимания на такие мелочи, как претензии на боговоплощение.

Налили пятый кубок. Я вопросительно посмотрел на своего консультанта.

— Пятый кубок наливают, но не пьют, — пояснил Арье. — Его называют «Кубок Илии».

Эммануил улыбнулся:

— Теперь пьют.

Я вспомнил о старике, который чуть не заставил толпу убить нас на площади у Стены Плача год назад, и которого арестовали с нашей подачи. Где он? В тюрьме его не оказалось. Выпустили. Скорее всего скрывается где-нибудь в пустыне.

Господь вылил пятую каплю за убиенных мусульман. Отпил из кубка:

— Я провозглашаю Век Мессии!

Век Мессии должен был объявить Илия, но он не удостоил нас своим присутствием.

Мы шли по ночному Иерусалиму. Евреи отступили от многовековой традиции празднования песаха в качестве семейного праздника и высыпали на улицу. Везде были музыка и танцы. Мы шли через танцующую толпу. Белые одежды арабских евреев, шорты и майки европейцев, строгие костюмы выходцев из Ирана. Евреи похожие на китайцев и индусов. Даже с кружочком краски на лбу. А ведь наверняка какой-нибудь Самуэльсон, хотя полное впечатление, что, скажем, Чандрагупта. Я здесь видел то еще чудо: кошерный китайский ресторан.

Толпа расступалась. Господь улыбался, благословляя народ. За ним шли апостолы. Мы были, как ангелы на людском пиру… или, как призраки.

Утром на городских рынках и даже в части магазинов появилось разливное красное вино под названием «Силоамское». На прилавках, цистернах и бочонках красовались наклейки «кошерное[69]». Я усмехался.

Дело было в следующем. Слух о вчерашнем господнем чуде быстро распространился по городу (чему немало способствовало радио и телевизор), и к Силоамскому источнику выстроилась очередь. И не зря. Вода, взятая из купели, неизменно превращалась в вино. Торговцы воспользовались ажиотажем и быстро смекнули свою выгоду. Правда, большей частью их «Силоамское» было дешевым арабским вином, перелитым из бутылок, то есть примерно такой же степени кошерности, как свинина.

В эту ночь произошло еще одно событие, куда менее забавное. На стенах Купола Скалы появились глубокие трещины. Я подумал, что это неспроста и вспомнил разрушение Лубянки. Эммануилу было крайне не выгодно наличие мечети на храмовой горе. Его храм должен был стать только его храмом.

Купол Скалы пообещали отремонтировать, но было не до того. Начался счет дней до праздника Шавуот, дня дарования Торы, христианской Пятидесятницы.

Эммануил поторопился пихнуть в газеты свою родословную, доказывающую его происхождение от Давида, ибо в народе тихонько шептали, что он возможно вообще не еврей. Родословная Эммануила частично совпадала с изложенной в Евангелии от Матфея, только после Иосифа следовал некий Иаков, а после него здоровый кусок от начала христианской эры до наших дней. Интересно, что Али там тоже был, по линии отца, через один из браков. А еще, у основания родословного древа, тоже по отцовской линии затесался Хирам — царь Тирский, тот, что поставлял кедры для храма Соломона и Хирам — тирский медник, что участвовал в отделке храма. Оба! Родословная занимала газетный разворот мелким шрифтом.

В легендах о храме Хирам — скорее архитектор, а не ремесленник, художник, творец и частенько богоборец. Тот самый — человек огня!

Я подумал, не переборщил ли Господь со своими предками. Здесь у них здоровенные базы данных по этому поводу — проверить же можно. Но евреи молчали. Вероятно, никаким известным данным родословная не противоречила.

Глава третья

Господь не задержался в Иерусалиме и недели. Дварака поднялась в небо и поплыла на запад: Эммануил прихватил с собой войско джиннов и китайских сяней. Чтобы не смущать ортодоксов, Господь старался не демонстрировать бессмертных воинов в Иерусалиме. Они так и оставались на летающем острове. Он взял с собой жен, а из апостолов Филиппа и Иоанна и ринулся на помощь своему двоюродному брату Якову покорять Черный Континент. А на меня оставил Иерусалим. Не впервой! В конце концов был Рим, была Япония. Я вспоминал себя пару лет назад: мечтатель на кушетке у компьютера. Эммануил сделал меня сильным, и я был ему благодарен.

В качестве серого кардинала при мне остался Матвей, а военного специалиста — Марк. Первое было все же лучше, чем Иоанн, второе просто радовало. В качестве советника по местной культуре я сколлекционировал рабби Акибу. Ничего против он не имел. Рабби привел к Эммануилу шестьдесят пять тысяч своих учеников.

Более светским консультантом стал Арье Рехтер.

Господь обещал вернуться к Пятидесятнице, то есть надеялся управиться дней за сорок пять.

Не прошло и двух суток после его отбытия, как в Иерусалиме произошло землетрясение. Балла четыре-пять. Я даже не обеспокоился: в Японии и Афганистане было гораздо хуже. Но Купол Скалы был разрушен до основания.

Опасались терактов. Но в конце концов шахиды тоже не сумасшедшие: какой спрос с землетрясения? Эммануила можно было упрекнуть только в несвоевременном ремонте, но не упрекнули — все было тихо.

Еще через неделю мы решились заложить первый камень Храма Нового Века. Храм должен был занять всю храмовую площадь, а вместе с двором — всю храмовую гору. Стена Плача снова становилась стеной Храма (точнее ограды храмового двора), а мечеть Аль-Акса — тихо и незаметно оказывалась внутри комплекса. Эммануила это вполне устраивало — отдельный загончик для мусульман, главное, что не в центре. Сохранившийся Купол Вознесения, построенный на том месте, где Мухаммед на небесном скакуне вознесся на небеса, и западная аркада должны были оказаться внутри Храма, под Хрустальным Сводом. На эскизе он напоминал гигантский кристалл, алмазную пирамиду, увенчанную золотым шпилем, гораздо выше любого из существующих на земле храмов. Проект мне нравился.

Середина апреля или конец нисана. Яркое весеннее утро, еще не жарко. Ветер, еще не раскаленный. Я помню каждую деталь. Мы поднимались на храмовую площадь с западной стороны. Шли по лестнице к аркаде. Слева возвышался Купол Вознесения. Справа — еще какие-то мусульманские постройки. Впереди — ровная площадка там, где был Купол Скалы. Пепел (точнее пыль) очередного храма.

Я шел первым. Чуть позади по правую руку Марк, по левую — Матвей. Потом рабби Акиба, Арье и представитель Верховного равината, наконец охрана и строители. Марк ворчал: надо было пропустить охрану вперед. Но я пожертвовал безопасностью для пущей эффектности.

— Хоть бы бронежилет надел, — сказал Марк.

— А ты?

— Я здесь не главный.

— Бронежилет заметен, — я обернулся к Марку. — Это ис…

Хотел сказать «испортит впечатление», но не успел.

Была боль и летящие на меня ступени лестницы. Я не слышал выстрела, только где-то на периферии сознания запоздалый крик Марка «Ложись!»

Я очнулся в постели. Точнее наполовину очнулся. Помню только боль в груди и смутно врача. Мне сделали укол обезболивающего, и я снова погрузился в небытие.

…Марк стоял у окна и делал себе инъекцию в вену. Точнее силуэт Марка. Я не видел подробностей, я их знал.

— Как ты можешь? А Господь знает?

— Господь оставил нас, — сказал Марк. — А это всего лишь морфий. Один укол — и боль проходит. Попробуй!

Я сидел на кровати. Марк опустился рядом.

Я почувствовал укол и проснулся.

Марк сидел рядом на стуле. На плечи ему был накинут белый халат. Я еле удержался от того, чтобы спросить не начал ли он снова колоться. Сон был слишком реален.

Надо мною склонился врач. Я посмотрел на свою руку, из вены торчал катетер.

— С возвращением, — сказал врач.

Меня передернуло. Фраза напомнила мне о Эммануиловых воскрешениях.

— Господь вернулся? — спросил я Марка.

— Нет, в Африке. Это не то, что ты подумал. Пуля прошла в сантиметре от сердца. Тебя еле вытащили.

Да, я наконец сообразил, что после воскрешения катетер ни к чему.

— И как вы?

Марк посмотрел на врача. Тот понял и вышел из палаты.

— Мы ничего, справляемся. Разделили с Матвеем твои обязанности. Мне — силовики, Матвею — экономика. Храм заложили.

— Когда?

— Как только тебя увезла скорая. Уж извини, прошлись по твоей крови. Так оно прочнее.

— Я не в обиде. Сколько я провалялся?

— Пять дней.

— Кто?

— Хрен его знает! На всякий случай я арестовал всех. Господь вернется — разберется.

Я поднял брови.

— Как это всех?

— Всех, кого достал, работаю.

Я выдержал паузу.

— Всех подозрительных, — пояснил Марк. — От радикальных исламистов до братства «Беатэтюд», занимающегося обращением евреев в христианство. Илию ищем. Пока глухо. Ладно, пойду я, а то на меня врачи наедут. Ты отдыхай.

Отдыхать долго не пришлось. Я позволил себе поваляться без дела еще три дня и заказал у Марка документы о его с Матвеем деятельности за период моей болезни и свежие газеты.

В газетах между прочим обсуждался вопрос, нуждается ли Машиах в помазании на царство. Мнения разделились. Раввин Ицхак Мушинский считал, что не нуждается, поскольку он из рода Давида, и пророк Самуил и так их всех помазал в лице основателя династии. А рав Моше Спектор утверждал, что помазание необходимо, и сделать это должен Синедрион. При этом уважаемый рав как-то забыл, что Синедриона не существует уже шестнадцать веков. Самой неприятной для нас была позиция одного хасидского деятеля, который считал, что Машиаха должен помазать вернувшийся Элиягу (то бишь Илия), и вообще Машиах должен въехать в Иерусалим на осле, а Илия идти впереди и трубить в шофар (бараний рог). К тому же, пока он не восстановил Храм — какой он на хрен Машиах? Вот восстановит Храм — тогда посмотрим.

Я-то знал, почему Эммануил отказался от ослика — прикосновение Господа убивает. Он не афишировал этот факт. Здесь же по поводу осла развернулась еще одна теологическая дискуссия. Сторонники буквального понимания пророчеств были разочарованы, зато любители символического толкования утверждали, что осел — всего лишь символ материального, и отказ Машиаха от осла означает, что его правление будет особенно духовным и угодным Богу.

Сообщения о покушении на меня уже сошли с первых полос и откочевали вглубь и вниз. В основном реакции была возмущенной: «проклятые террористы!» В одной из статей между прочим утверждали, что я тоже из рода Давида через Соломона, так что покушение на меня — почти как покушение на Машиаха.

Мир — деревня! Я понял, откуда ветер дует. От Дауда — афганского падишаха, которому я впарил эту лажу. Ладно, лишь бы не ринулись проверять.

Вечером на тумбочке возле моей кровати лежал Маймонид — я решил изучить местную традицию, надеясь, что в голове у меня несколько прояснится. Точнее Маймонид в кратком изложении. Полный Маймонид показался мне слишком толстым.

Маймонид (в местной традиции — Рамбам), а точнее Рабби Моше Бен Маймон — это такой еврейский Фома Аквинский. Двенадцатый-тринадцатый век. Все они тогда начинали: Ибн Араби, Маймонид, Аквинат, Франциск Ассизский. И так близко во времени и пространстве друг от друга, что кажется должны были встречаться. Мистическое возрождение!

Вся последняя глава была посвящена Машиаху. Эммануил подпадал под описание процентов на восемьдесят. Сомнение вызывало только то, что Машиах должен быть праведником занятым изучением Торы. Для праведника наш Господь многовато убивал, но в главе «Законы царей и войн» я выкопал замечательную цитату о действиях правильного царя: «И убивает многих в один день, и вешает, и оставляет висеть многие дни, чтобы внушить страх и сломать руку злодеям Мира». Так что все путем. А что касается четырех жен — так у Соломона их семьсот было! Наш Господь очень скромен. Я не видел его за изучением Торы, но судя по всему, он имел о ней представление.

С учетом всего этого степень совпадения возрастала процентов до девяноста девяти. Сверх того, Эммануил еще творил чудеса, чего по Рамбаму от него даже и не требовалось.

В конце апреля я переехал в Президентский дворец.

Поступали вести из Африки о победном шествии Эммануила.

Мне жаль, что африканские завоевания совершались без моего участия. Мне хотелось бы проехаться по Гумилевским местам. Там была написана его знаменитая поэма «Возвращение в Африку», когда престарелый поэт вернулся в зените славы туда, где были написаны лучшие из его ранних стихов.

В религиозном отношении Африка не представляла из себя ничего нового. Мусульманский север, христианский юг. И совсем чуть-чуть традиционного язычества, в основном в центре. Последнее можно было не принимать в расчет. К тому же местное население, измученное постоянными смутами и бедностью, встречало Эммануила, если и не как освободителя (освобождать было особенно не от чего, кроме собственных зарвавшихся правителей), но уж во всяком случае как панацею от всех бед.

Было тридцатое апреля, начало месяца Ияр. Я шел инспектировать тюрьмы. Не слишком приятное занятие, но должен же я был понять, что тут без меня наваял Марк. Добрую половину арестованных им «подозрительных» я выпустил на основании документов. Но попадались и интересные личности.

Меня пропустили в одну из камер. Одиночку.

Девушка, которая стояла передо мной была, пожалуй, самой интересной личностью из пойманных Марком. Святая Тереза из Лизье — вдохновительница и покровительница братства «Беатэтюд». Лицо ребенка и глаза воина. Из-под черного покрывала монахини выбивается непокорная светлая прядь. На мой вкус Тереза широковата в кости, хотя монашеская одежда, к сожалению, скрывает формы.

Девушка! Девушке за стольник! Маловато для святости, но ее канонизировали в порядке исключения. Лет в двадцать, умирая от туберкулеза в одном из французских монастырей, она написала книгу «Повесть об одной душе». Тиражи миллионные, распространенность охренительная. Она дописала последнюю страницу, и чахотка начала проходить. После приступов удушья и кровохарканья. На последней стадии. Это исцеление сочли чудом Господним, как спасение Исаака.

После своего чудесного исцеления Тереза занималась в основном миссионерской деятельностью: в Африке, в Южной Америке, даже в Китае и Японии. Многому научилась: уходу за больными, врачеванию, жизни в экваториальном поясе и даже игре на скрипке. А лет тридцать назад за ее книгу папа провозгласил ее Учителем Церкви и святой.

— Садитесь, — сказал я. — Право, даже не знаю, с чего начать. Никогда не приходилось беседовать с Учителем Церкви.

— Мне неловко от этого титула. Конечно, приятно, что мои юношеские записки прочитало столько людей, но ставить их наравне со Златоустом и Августином просто смешно. Мне кажется, что папа поторопился.

— Вы напоминаете мне святого Франциска. Он тоже не считает себя святым. Это значит, что папа не поторопился. Так чем вам не угодил Господь?

— Тем, что он не Господь.

— Почему вы так думаете?

— «И с великой радостью провозгласят его царем, говоря друг другу: найдется ли еще человек столь добрый, праведный?» Это Ефрем Сирин.

— А-а, Мар Афрем.

Я вспомнил расправу в Синайском монастыре. Прошло чуть больше года. Интересно, она специально именно его процитировала?

— Так всякий достойный правитель — антихрист?

— Нет, только тот, кто называет себя Господом.

— А если вы ошибаетесь?

— Если я ошибаюсь — Бог мне судья, но в Евангелии от Матфея сказано: «Ибо, как молния восходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого».

— Пророчества не всегда исполняются в точности. Почему Христа звали «Иисус», а не Эммануил, как было предсказано? «С нами Бог»? Натяжка! Почему он из Назарета, а не из Вифлеема? Перепись? Натяжка! Эммануил прошел с запада до востока и с востока до запада. За два года. Чем не молния?

Она улыбнулась:

— Натяжка.

— Конечно. Но не более, чем в случае с Христом.

Зачем я пришел сюда, зачем разговаривал с ней? Мне нужен был достойный оппонент. Я хотел убедить или быть убежденным. Еще не решительно, не зло, но она приняла вызов.

— Время предъявляет свои аргументы, — сказала она. — Подождем.

Глава четвертая

На Шавуот по всему городу горели костры из бумажных денег.

— Дарование Торы — праздник вашего духовного освобождения, — сказал Эммануил. — Деньги порабощают.

Отныне все расчеты должны были проводиться по кредитным карточкам, со счета на счет. Деньги становились полностью виртуальными. Я тут же понял глубинный смысл реформы, и она мне не понравилась. Я слишком хорошо помнил Рим, то, как легко блокируется карточка. Я помнил римскую бензоколонку. Теперь и бензоколонка не спасет. Если карточка заблокирована — все. Остается просить хлеба на паперти (именно хлеба, а не на хлеб).

— В общем-то, какая разница, что является всеобщим эквивалентом. В России были бунты против медных денег, да и бумажные прижились не сразу. Тогда казалось, что деньги — это либо золото, либо серебро. Томас Мор придумал страну с горами из золота и думал, что это отменит деньги. Ерунда. Расплачивались бы чем-нибудь другим. Главное договор, а не средство оплаты, — успокаивал Эммануил.

Новое (хотя и не такое уж новое) средство оплаты отличалось тем, что было полностью ему подконтрольно.

Еврейским банкирам, впрочем, это было только выгодно: больше счетов, больше трансакций. И они поддержали реформу. По телеку шла ее массированная реклама. Вся наличность изымалась и сжигалась. Обладателей пока не сажали, но к тому шло.

В развитых странах реформы почти не заметили (и так все по кредиткам), а в развивающихся сочли прогрессорством, стоившим Господу немалых денег.

Из моего окружения обеспокоился только Арье, не связанный с финансовым капиталом:

— Кажется, мы не вышли из Египта, мы туда возвращаемся.

Это было смелое заявление. Арье вообще не был трусом, несмотря на то, что не производил впечатление мачо.

Был праздник. В синагогах читали книгу «Руфь». Мы с Арье и Марком на троих распили бутылку французского коньяка. Я был настолько расстроен, что дал уговорить себя на потребление напитка крепче двадцати градусов.

Арье был религиозным либералом, и к кашруту[70] относился творчески. Его сестра служила раввином в одной из реформистских синагог.

Но пьяницей он не был и потому трепался. А возможно, просто понимал, что я не выдам, а Марк тем более.

Марку денежная реформа была совершенно по фигу. Он был настолько предан Эммануилу, что не боялся порабощения. Но наушником не был никогда.

После коньяка я потащился к Терезе трепаться. Она встретила скептической улыбкой мой явно нетрезвый вид.

Я усмехнулся. Святая должна быть выше того, чтобы возмущаться тем, что пьяный мужик пристает к ней с разговорами.

Она и не возмущалась. Сдержанно спросила:

— Время предъявило новый аргумент?

Я кивнул и плюхнулся на стул.

— Эммануил предъявил.

— «Множество золота и серебра и шелковые одежды не принесут никому пользы во время сей скорби», — процитировала она.

— Мар Афрем?

Она кивнула.

— «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его[71]».

Я проследил за ее взглядом. Она смотрела на мою руку. Там чернело «Солнце Правды». Я поднял голову:

— Натяжка!

— Возможно. Но очень небольшая.

— Надеешься меня спасти? — я сам не заметил, как перешел на «ты».

— Надеюсь.

— Я зашел слишком далеко. Кто бы ни был Эммануил, возвращение для меня невозможно.

— Это хорошо, что ты так думаешь. Это значит, что оно возможно.

Я осмотрелся. Я приказал директору тюрьмы дать ей все, что она попросит. Но прибавилось только несколько книг и настольная лампа. Не его вина. Не попросила.

Я ее холил и лелеял. Я берег ее, как бабочку коллекционера Фаулза. Только моя бабочка была лучше. Она была не пуста.

Я старался, чтобы Эммануил поменьше о ней знал. К счастью Господу было не до того. Он счел свои дела в Африке незавершенными (несколько южных государств сохраняли номинальную независимость) и после Шавуота помчался обратно, пообещав вернуться к Еврейскому Новому Году (то бишь где-то в сентябре). Дварака, едва приземлившись, опять взмыла вверх. Летающий остров на краткий миг вновь закрыл небо над Иерусалимом и его тень заскользила по Иудейским горам.

Перед отъездом, на второй день Шавуота, Господь устроил очередной пир с Силоамским вином. Я уже понял, что эти пиры имеют смысл Эммануилова причастия. Вовремя. Я уже начал испытывать синдром абстиненции. После пира мне полегчало, и я списал свои сомнения на вышеупомянутый синдром.

В июне мы с Марком и Матвеем отметили двухлетие нашей службы Эммануилу, распив бутылку «Clos de Vougeot». Марку этого показалось мало, и он до рассвета хлестал водку с охраной.

Следствие по поводу покушения на меня продвигалось вяло, как всегда в случае заказных преступлений и террористических актов. Я слегка давил по этому поводу на Марка, Марк на следователей.

Дыры от пуль добавляют злости. К тому же покушение ограничило мне свободу передвижения. Какое удовольствие ездить по Иерусалиму в бронированном автомобиле? Я люблю ходить пешком.

Однако квартал Меа Шеарим я все-таки посетил и насмотрелся на длинные сюртуки и черные фетровые шляпы в жару сорок градусов. Ультраортодоксальные евреи явно не имели отношения к покушению. Их несколько смущало отсутствие Илии в команде Эммануила (и вообще в Иерусалиме), но это не было главным. Если Эммануил восстановит Храм и возобновит жертвоприношения — они простят ему и Илию, и осла — я в этом не сомневался.

А в начале июля я прихватил охрану и прошелся по Виа Долороза. Это было делом куда более рискованным, поскольку часть Крестного Пути проходила по Мусульманскому кварталу Старого Города. По последним данным следствия ниточки вели все же к «Исламскому джихаду». Среди христиан находились неутомимые проповедники вроде Терезы, но они вряд ли были способны взяться за оружие с оптическим прицелом и поиграть в снайперов. Уж скорее люди, увлеченные их пропагандой.

Солнце жгло нещадно. Сомнительное удовольствие этой прогулки усугублял бронежилет, надетый мною по настоятельному требованию охраны. Я понял, что такое тащить в гору крест по такой погоде. Правда в месяц нисан обычно бывает полегче, но и тогда случается хамсин, раскаленный ветер из пустыни Негев, и температура поднимается до сорока градусов.

После Четвертой остановки, где по преданию Иисус встретился с Марией, мы завернули в ресторанчик Абу-Шухри. Здесь было довольно сносно, по крайней мере гораздо прохладнее, чем на улице. Заказали хумус: отваренный турецкий горох с пряностями и чесноком. Охрана заняла четыре столика вокруг меня и с удовольствием кормилась за казенный счет. Вина было полно, и приличного, но я не решился на него в такую жару и заказал чего-нибудь прохладительного. Охране тем более было не положено. Подали апельсиновый сок.

Под раскаленное солнце не хотелось, и я заказал кебаб с острым салатом. В общем из ресторана вывалились часа в три. Стало еще жарче.

Дотащились до шестой остановки, «Дома святой Вероники», где она обтерла лицо Иисуса своим покрывалом, на котором затем выступило чудотворное изображение Христа. Плат Вероники.

Охрана дышала, как стая загнанных псов (еще немного и высунут языки), да и я был не лучше. Не стоит ли смилостивиться и на Голгофу не тащиться? Я замедлил шаг. А с другой стороны, больше половины пути пройдено, когда еще предоставится такая возможность? Но жара! Жилет этот дурацкий! Снять что ли? Я остановился и задумался. Там впереди Храм Гроба Господня, в котором наверняка куда прохладнее. Осталось-то тут!

Я сделал шаг вперед, и тогда прогремел взрыв. На седьмой остановке. Она называется «Судные ворота», хотя никаких ворот там нет. Перекресток Виа Долороза и улицы Сук Хан-эз Зеид. Бронежилет бы не спас. Мы не дошли до туда метров десять.

На меня накатила злость. Все! Я не собираюсь считать покушения на себя! Я выхватил сотовый и позвонил Марку.

— Я в Христианском квартале. Пусть оцепят! Немедленно!

Я прикинул цепочку звонков от моей вершины, через вершину Марка и до конкретных полицейских участков. Бомбисты могут успеть смыться. Если уже не смылись. Вряд ли это было устройство с часовым механизмом. Я опоздал на полтора часа. Значит радиоуправляемое. И террористы должны были меня видеть. По крайней мере у ресторана. Следовательно, далеко уйти не могли.

Полиция появилась минут через десять. Оперативно. У нас бы час ехали.

— Прочешите район, — приказал я. — Арестовывайте всех подозрительных.

— Как всех? — спросил полицейский офицер.

— Всех. Я разберусь.

Я вернулся в президентскую резиденцию на постылом бронированном мерседесе. Полиция нахватала много, в том числе несколько человек, которых искали годами и поймать не могли. Но кто из пойманных имеет отношения к взрыву, ясно не было.

— И эти сойдут, — сказал я. — Допросите их, как следует.

Я мечтательно подумал о восстановлении пыток и с тоской вспомнил Японию. Надо бы проконсультироваться у Арье, являются ли подобные методы достаточно кошерными и не противоречат ли Торе.

Спросил.

Арье повилял, повилял и наконец сказал, что пока лучше ограничиться детектором лжи.

— Слюнтяи! Хотите быть святее папы — потому и решаете свои проблемы десятилетиями и все решить не можете.

Арье надулся, но возражать не стал.

— Ладно. Пока ограничусь, — примирительно сказал я.

Был пост семнадцатого Таммуза. В этот день в семидесятом году от Рождества Христова римляне проломили стены Иерусалима, что привело к разрушению Второго Храма. Пост походил на мусульманский (ни есть, ни пить от восхода до заката), за исключением последующего ночного веселья. Эммануил рекомендовал нам соблюдать местные обычаи, и я честно постился. Когда Арье позвал меня на ланч, я только поднял брови и выразительно сказал:

— Семнадцатое Таммуза.

Он даже как-то смешался, кивнул и опустил глаза.

Моя верность традиции привела к тому, что он пригласил меня на Шабат. Правда с оговоркой «после Тиша бе-Ав». Оговорка объяснялась тем, что последующие три недели до очередного поста на Тиша бе-Ав — самое печальное время для иудеев. Вроде нашего Великого Поста. Ортодоксальные евреи даже не слушают музыки, а с первого по девятое число месяца Ав не едят мяса.

Наступил месяц Ав, и температура воздуха, и так непереносимая, перевалила за пятьдесят. В Новом Городе плавился асфальт, а камни Старого обжигали через подошвы сандалий. В больницах города от жары умерло несколько десятков человек. Арье утверждал, что «такого никогда не было».

Марк не терял времени. Среди арестованных в день взрыва нашелся один явно имеющий к нему отношение. Христианин, араб. Абд аль-Малак ал-Хариси. Сначала его вычислил детектор. Только тогда я позволил Марку использовать ту же гадость, что и в Японии, и мы узнали еще о троих.

Эти были мусульмане. Такой союз показался мне странным, но бывают еще и не такие союзы. Амин Нуссиб, Сулейман Хуссейни и Фасаль Нашиб. Их пришлось разыскивать отдельно. Нашли на первой неделе Ава. Их объяснение причины покушения было кратким и исчерпывающим: «Во времена Махди не может разрушиться Купол Скалы. Значит Эммануил не Махди, а его наместник не халиф».

Допросили без реверансов. Ниточки потянулись одновременно к исламским террористическим организациям и горным христианским монастырям. Я вспомнил о Терезе.

Ее привели в кабинет следователя, который временно занял я, следственный секретарь от инквизиции и специалист по нетрадиционным методам допроса. За моей спиной висел здоровый лазурный флаг с Солнцем Правды и надписью «RGES», а на столе скромненько стоял израильский, как и положено флагу автономной республики в составе Всемирной Империи.

Она посмотрела на Эммануилово знамя, усмехнулась, перевела взгляд на меня. Слишком понимающий взгляд. «Да, конечно, после очередного покушения ты не в себе, но это ничего не значит».

Я не знал с чего начать. Она единственная из святых, с кем мне приходилось общаться, сумела заставить меня почувствовать себя Пилатом. Даже Лойоле это не удалось.

— Садитесь. Имя?

— Тереза, — она улыбнулась. Опять слишком понимающе. «Эта рутина нужна тебе для того, чтобы прийти в себя».

— Фамилия?

— Мартен.

В ее глазах был вопрос.

— Да, — сказал я. — Это необычный допрос. Впрочем, в вашей власти сделать его обычным. Я собираюсь применить к вам наркотик, подавляющий волю. Я никогда бы этого не сделал, если бы у меня не появились доказательства связи террористов, организовавших покушение, с христианской оппозицией. Но вы можете избежать этого, если ответите на мои вопросы.

— Отнять свободу воли? В высшей степени не по-христиански.

— Пытки тоже отнимают свободу воли, а их применяли почти на всем протяжении христианской истории.

— Они не отняли свободы воли у первых мучеников. Они не отрекались под пытками римлян. Тогда и пришло понимание, что свободу воли не отнять, потому что она дарована Богом.

— Не переоценивайте христианство. «Каждому человеку даруется свободная воля. Если кто-то пожелает вернуться на правильный путь и стать праведным, у него всегда есть силы сделать это». Рабби Маймонид. У Августина с этим куда хуже. Он слишком верил в предопределение.

— Рабби Маймонид жил гораздо позже Христа.

— Да? Вы знаете, кто это?

Я спросил это не из желания поиздеваться. Я действительно был удивлен. Дочка часовщика и кружевницы, не получившая никакого образования, кроме религиозного, проявляла неожиданную эрудицию. Обычно глубоко верующие люди удручающе ограничены. Такой человек подобен долго сидящему в колодце: может быть и видны звезды в ясный день, но зато ничего вокруг.

— Я проповедую евреям, — пояснила она. — Мне пришлось подучиться.

Да, конечно, самоучка. Самоучки иногда многого достигают.

— И зачем вы проповедовали евреям?

— Странно, что такой вопрос задает выпускник иезуитского колледжа. Потому что пока все евреи не обратятся к Христу — Царство Божие не наступит. Это апостол Павел.

Да, помню смутно. У нас почему-то не акцентировали на этом внимание, хотя иезуиты никогда не были особенными антисемитами. Преемник Лойолы на посту генерала ордена вообще был крещеным евреем.

— Ладно, к делу. Какие из палестинских христианских монастырей связаны с террористическими организациями, как христианскими, так и мусульманскими?

— Мне они не известны.

— Хорошо, сформулируем иначе. Какие из христианских организаций дают укрытие людям, связанным с террором?

— Давать укрытие отверженным — христианский долг.

— Где человек, называющий себя пророком Илией?

— Не знаю.

— Ладно, — я кивнул «специалисту». — Приступайте.

Она обернулась, увидела шприц, все поняла.

— Разрешите мне помолиться.

— Нет. Это не казнь, а медицинская процедура.

Она посмотрела мне в глаза.

— Боитесь — значит верите. Это хорошо.

«Сыворотка правды» действует на святых почти также как на обычных людей. Мне не доставляло удовольствия смотреть на нее в расслабленной позе с капелькой слюны у угла рта.

Почти так же…

Я повторял свои вопросы.

И получал те же ответы: «Мне не известно», «Не знаю», «Христианский долг…»

Наркотик не действовал.

— Вколите еще.

Она побледнела. Капелька превратилась в струйку слюны и стекла на пол. Но я получил ответ, по крайней мере, на один вопрос.

— Где Илия?

— Мар-Саба.

— Ладно, стоп. Есть у вас антидот?

«Специалист» кивнул. Я даже не узнал его имени. Мне было по фигу.

— Приведите ее в чувство. И чтобы была в порядке.

— Постараемся.

Минут через десять она, наконец, открыла глаза. И посмотрела на меня так, как будто я ее изнасиловал.

Я официально попрощался со своими помощниками и вышел из кабинета. В общем-то, в этическом плане она была совершенно права.

Глава пятая

Седьмого Ава я давал интервью для газеты «Хаарец». Молодая журналистка Ревекка Якобсон была весьма довольна собой — ей удалось до меня добраться. Вопросы были об Эммануиле, об истории завоевания, о Храме, о моем видении правления.

— Это правда, что вы из рода Давида?

Я отмахнулся:

— Не более чем семейная легенда. Вряд ли.

Под конец я отправил ее обедать в президентский буфет.

— А вы? — с надеждой спросила она.

— А я не могу. Сегодня я подписал четыре смертных приговора. Пощусь, ибо сказано «не ешьте с кровью».

Она широко раскрыла глаза:

— Кому?

— Террористам, тем, что устроили взрыв на Виа Долороза.

По поводу приговоров я, конечно, консультировался с Эммануилом.

— На тебя покушались — тебе и решать, — ответил он. — Я бы казнил.

Я даже удивился, как легко мне это далось. Всего лишь год назад в Японии я мучился из-за каждой жертвы.

Статья в Хаарец была весьма хвалебной. Меня сравнивали с Давидом. Несмотря на историю с Вирсавией иудеи считают его идеалом справедливого государя. Я возгордился.

Но было и то, что насторожило: «Господин Болотов скептически относится к версии своего происхождения из рода Давида, к тому же он христианин. Но не более ли достоин именоваться Машиахом тот, кто остался с нами, строит для нас Храм и чуть не погиб на его закладке, чем Эммануил, которого мы почти не видели. Царь Сирас[72], освободивший евреев из Вавилонского плена, был наречен Машиахом, хотя не был иудеем».

Я долго думал, посылать ли эту статью Эммануилу, и, в конце концов, послал, сопроводив просьбой о скорейшем возвращении.

Господь не обеспокоился, он не считал меня соперником.

— Благодарю за хорошую работу, Пьетрос! Так держать.

Девятого Ава снова был пост. В этот день в 585 году до Рождества Христова вавилоняне разрушили Первый Храм, а в семидесятом году Христианской эры — римляне разрушили второй. Вообще в этот день евреям хронически не везло: у них разрушали храмы, захватывали крепости, подавляли восстания и изгоняли, откуда только можно.

Пост продолжался двадцать пять часов. Ни есть, ни пить. Как ни странно, это оказалось не так уж трудно, несмотря на жару. После знакомства с Эммануилом во мне креп внутренний стержень. Я становился жестче к другим, я научился властвовать, я научился убивать. Но я стал жестче и к себе. «Чтобы властвовать другими — научись властвовать собой», — древняя мудрость. Но, вероятно, есть и обратная связь. Власть над другими помогает подчинить себя. По крайней мере, иногда. По крайней мере, в моем случае.

А в первую субботу после поста я был на обеде у Арье. Точнее у его сестры. Арье был в разводе, а шабат — праздник семейный, его не празднуют в одиночестве.

Сестра Арье Ханна Гайсинович жила на окраине Нового Города в двухэтажном особняке европейского типа. Возле дома шумел сад, над крышей торчала антенна спутникового телевидения.

Я подкатил на своем «Мерседесе», оставил шофера в машине и охрану по периметру сада. Я не думал, что мне здесь что-то угрожает, но приходилось быть осторожным.

Ханна (точнее рабби Гайсинович) оказалась подтянутой сорокалетней женщиной, весьма образованной и интеллигентной.

Зажигания свечей и вечерних молитв я не застал — меня пригласили в полдень. Однако спели «Шалом Алейхем» и прочитали «кидуш» («освящение дня»):

— Так совершены небо и земля и все воинство их. И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал…

Обед состоял из здоровенного куска курицы с овощами. Все горячее. Понятно. Творческое отношение к религиозным установлениям. В субботу запрещено зажигать огонь.

— Хорошо, что вы реформисты, — заметил я. — А то пришлось бы есть холодное.

Арье рассмеялся. Ханна улыбнулась.

— Ничего подобного. Есть же субботние плитки.

— Это как?

— Плитка, как плитка, только греется очень мало. Ее включают вечером в пятницу, и в субботу ставят подогревать еду. Медленно, но, в конце концов, разогревается.

Пили Силоамское. Настоящее. Здесь оно заменяло Причастие Третьего завета. Господь не решился говорить иудеям о причастии и придумал другой способ привязать к себе. Я вспомнил о мошенниках, подделывающих Господнее вино. Надо бы ими серьезно заняться. Они сами не понимают, насколько вставляют ему палки в колеса. Жаль, что не было глобальной присяги. Было бы проще. Отловить всех без знака — и все.

Я посмотрел на руки Ханны. Пока нет, но будет. У Арье уже давно. Не без этого.

За окнами потемнело. На Иерусалим надвигалась огромная грозовая туча. Ханна встала и включила свет — очередное проявление религиозного реформизма.

Говорили о политике, о Храме, об Эммануиле.

— Правда ли, что виновники взрыва в Христианском квартале найдены? — спросила Ханна.

— Да, я собираюсь повесить их на «весах», у западной лестницы. Там как раз четыре арки.

Я посмотрел на хозяев и понял, что сказал что-то очень некошерное.

— Это оскорбит еврейскую общину или вас шокирует сам факт публичной казни?

— И это тоже… Понимаешь, Храмовая гора — святое место, — Арье явно хотел выразиться как-нибудь помягче.

— Хорошо, найду другое.

— И публичные казни у нас тоже не приняты.

— Это уж извините. Я просто хочу добиться мира на вашей земле.

— Такие меры не всегда помогают.

— Да ладно вам! Я это уже проходил. При последовательном и систематическом применении очень даже помогают. И ваш Рамбам относится к ним весьма положительно.

— Рамбам писал в двенадцатом веке, — заметил Арье.

— Люди мало изменились.

— Тише! Посмотрите за окно! — Ханна встала со своего места.

За окном была тьма. Густая и непроглядная. И тихо-тихо, словно все вымерло.

В стекло словно что-то ударило. Грузное тело чудовищного невидимки. Свет мигнул и погас. Раздался грохот и перешел в оглушающий непрерывный гул. За окном засверкало, словно кончился старый фильм, и прокручивали пустую кинопленку.

Мы вскочили и замерли перед окном. Точнее метрах в двух от окна (ближе подойти не решились).

Я вспомнил Москву, свое заключение на Лубянке, странную грозу.

— Ураган.

Ханна обеспокоенно посмотрела на меня:

— У меня дети в синагоге.

Потом был грохот, заглушивший раскаты грома. За окнами встало алое пламя, задрожали стекла. И все стихло.

Пошел дождь.

Мы вышли на улицу. Моя машина лежала кверху пузом и догорала. Вокруг были разбросаны обгоревшие куски металла.

— Суббота тебя спасла, — сказал Арье.

А мне надо было спасать моих людей. Шоферу уже не помочь. Среди охраны было несколько раненых. В саду Ханны выкорчевало деревья и с дома сорвало кусок крыши.

Ханна с Арье бросились оказывать первую помощь. Я звонил в скорую.

— Линия перегружена.

— Еще бы!

Позвонил Марку.

— Линия перегружена.

Плюнул. Позвонил еще.

Капитан моей охраны пытался сделать то же.

— Что случилось с машиной? — спросил я.

— Молния. Бензобак взорвался.

Я поморщился.

— Позвони в полицию. Отдел по борьбе с терроризмом. Пусть поищут остатки того «бензобака».

До скорой я достучался минут через двадцать. Ехали они еще сорок. Один из моих людей не дожил.

— На улицах пробки. Движение перекрыто, расчищают завалы.

Я не стал упрекать. Мне по-прежнему регулярно приходили Варфоломеевы графики. Задранные вверх кривые катастроф. По его данным более процента самолетов не долетали до аэродромов (в частности из-за природных катаклизмов). По авиакатастрофе в день на крупный город. Авиакомпании сворачивали деятельность. Я знал, что Эммануил тут ни при чем. Властелину Империи было крайне невыгодно ее разделение. Транспортная проблема изолировала страны, раскалывая его гигантское произведение. А значит — это еще одно доказательство того, что он не всесилен. «Скажешь ли тогда пред убивающим тебя: „я бог“? Ты же человек, а не Бог[73]».

У нас в Иерусалиме было поспокойнее. Я даже удивился, что за четыре месяца здесь ничего не случилось, кроме слабого землетрясения весной. И вот. Дождались.

Остатки взрывного устройства в моей машине так и не нашли. Оставалось поверить в молнию. Впрочем, если молнии бьют почти непрерывно — почему бы одной из них не угодить в мою машину?

Разрушения в городе были не очень велики, хотя и серьезнее, чем в Москве два года назад. Общее количество жертв не превысило двух десятков человек. «Суббота спасла»: в основном население сидело по домам и синагогам. Легко отделались.

Утром, первого Элула[74], меня разбудил звук, живо напомнивший мне Индию. Спросонья я решил, что я в каком-нибудь индуистском храме, и пуджари трубит в раковину. Потом мне объяснили, что это шофар, бараний рог, и в него будут трубить весь месяц, каждое утро, кроме субботы. Шофар даже не трубит — он ревет: печаль, мольба, зов. Зов неба или призыв к восстанию. Или военный сбор. «Первый ангел вострубил…» Думаю, что в шофар.

В начале Элула (то бишь в середине Августа) произошла казнь участников покушения. Я прислушался к Арье и сменил место. Их повесили у Дамасских ворот.

В тот же день я решился навестить Терезу. Не был более месяца. Через неделю после того памятного допроса я выписал из Италии скрипку Страдивари и послал ей. В качестве компенсации за моральный ущерб. Впрочем, знал, что не поможет.

Ее невольное признание пригодилось. Следы Илии отыскались в монастыре Мар-Саба (то есть святого Саввы), в пустыне к юго-востоку от Иерусалима, хотя его самого там уже не было. Я посылал туда Марка и Матвея. Монахов заставили принести присягу Эммануилу и всех допросили. Илия там был, но покинул обитель более месяца назад. Куда отправился? Клялись, что не знают. По крайней мере, те, кого мы отловили. Там пещер полно. Но ничего, найдем, я уверен.

Тереза сидела с ногами на кровати и читала. Когда я вошел, подняла глаза.

— Как вам мой подарок?

— Я к ней не прикасалась недели три. Пока не поняла, что я здесь не затем, чтобы холить свою гордыню. Хорошая скрипка.

— Страдивари.

— Не к чему было так тратиться. Я только любитель и в состоянии отличить приличный инструмент от плохого, но не хороший от очень хорошего. Они для меня звучат одинаково.

— Мне это ничего не стоило.

— Ах, да! Конечно.

— И зачем вы здесь? — спросил я.

Она посмотрела на меня вопросительно.

— Зачем вы здесь, если не для того, чтобы холить свою гордыню? — пояснил я.

— Я здесь для вас.

— Неужели?

Она не восприняла иронии.

— Кто спасает одну душу — спасает мир.

— Все надеетесь?

— Почему бы и нет?

— После всего?

— Бывает и хуже.

— Хуже? Я же, по-вашему, первый из апостолов Антихриста.

— Замечательно. Значит, до святого вам остался только один шаг.

— Ну и?

— Вам нужно стать еще сильнее. Чтобы подняться над собой и возвыситься до отречения.

— Это будет предательство. Он слишком много для меня сделал. И я его не оставлю.

— Не для вас, а с вами. Он ведет вас во тьму, шаг за шагом, преступление за преступлением.

— Он сделал меня сильнее.

— Дьявол затем и нужен, чтобы мы стали сильнее.

Я сел на жесткий стул с прикрученными к полу ножками. Скрипка Страдивари лежала рядом, на столе.

— Сыграй что-нибудь.

Она кивнула.

Мне нравилось, как она играет. Я в состоянии отличить приличную игру от дерьмовой, хотя приличную от виртуозной — никогда. По-моему, она играла лучше, чем прилично. Ее дурацкое черное покрывало сползло назад, открыв копну светлых вьющихся волос. Зачем она их скрывает! Ангел Мелоццо да Форли! Ангел, играющий на скрипке.

Глава шестая

Был первый день месяца Тишрея, Рош-га-Шана (Еврейский Новый год). Звук шофара звучал непрерывно. В синагогах читали молитвы:

— Великий шофар трубит; слышится тихий шепот; ангелы, содрогаясь от страха, провозглашают: «Судный день наступил и призывает небесное воинство к правому Суду!» Даже они не безгрешны перед Твоим лицом…

Начались десять дней раскаяния.

Эммануил вернулся накануне полновластным владыкой Африки. Наместником он оставил Якова, так что я не видел его с московских событий.

Дварака проплыла над Иерусалимом и опустилась на свое обычное место: на востоке от города.

На второй день Рош-га-Шана была присяга. Во всех синагогах после дневной службы. Текст был несколько изменен с учетом местной идеологии. Эммануила должны были признать «Царем Израиля и Мира и Машиахом».

Синедрион он собирать не стал, решив, что ему вполне достаточно помазания Самуила.

— Не хватало мне еще семидесяти лишних болтунов!

Хотя Моше Спектор утверждал, что собрать его можно хоть сейчас, если только все «мудрецы Израиля» с этим согласятся и изберут семьдесят достойных из своей среды. Кого считать «мудрецом Израиля» он не уточнял. Обычно, мнения на этот счет расходятся.

— За шестнадцать веков не договорились — и сейчас не договорятся, — сказал Эммануил. — Принесут присягу — значит признали.

Была еще одна причина отрицательного отношения Господа к Синедриону. Название органа власти, осудившего Христа, звучало слишком неприятно для ушей христиан (не зря его распустил император Феодосий Второй), а христиан на три порядка больше, чем иудеев: Эммануил не мог с ними не считаться.

Храм был еще не достроен, хотя возводился бешеными темпами. По периметру храмовой площади торчали хрустальные ребра будущего свода, сияли на солнце тонкие металлические колонны и первые перекрытия. Пока все это напоминало раскрытую пасть гигантской акулы. Достроить надеялись к Хануке (то бишь где-то к Рождеству).

Наступил Йом-Кипур: праздник и одновременно пост. Двадцать пять часов сухой голодовки. В синагогах всей общиной пели длинные признания в своих грехах.

Эммануил задержался до праздника Сукот (праздника Кущей, то есть палаток). Евреи строили шалаши у своих домов в воспоминание о том, как они жили в пустыне.

Арье пригласил меня отобедать в свой шалаш. Он скорее напоминал беседку. С плетеной из прутьев крыши свисали ветви пальм и фрукты, а также бумажные гирлянды, как в Новый Год. Сквозь крышу просвечивало небо. Обстановка напомнила мне австрийский хойригер.

Эммануил тоже построил свою «суку» среди олив Гефсиманского сада. «Сука» была здоровая, навес почти на весь сад. И там был устроен очередной пир с Силоамским.

А двадцать третьего Тишрея была полная шиза. Евреи танцевали на улицах, смеялись, хлопали в ладоши. Повсюду звучала музыка. Я поинтересовался у Арье не выиграла ли чемпионат мира какая-нибудь еврейская команда. Он рассмеялся.

— Сегодня же Симхат Тора («Радость Закона»). Танец с Торой. Такой праздник устроил царь Соломон, когда закончил читать Тору.

Тогда понятно. Прочитать Тору, конечно, большое дело. Я так осилил только «Бытие» и «Исход» и намертво застрял на «Левите».

Отплясав с Торой и своим избранным народом, Эммануил отправился к народам менее избранным, зато занимающим куда большую территорию. Дварака поднялась и поплыла по направлению к Южной Америке. Мы ждали его возвращения к Хануке.

— Илию мне найдите! — бросил он нам на прощание.

Чем мы и занимались весь следующий месяц.

Для начала я решил устроить рейд по монастырям Палестины.

Послал туда Марка и Матвея. Первого, как военного эксперта, имеющего опыт зачисток, а второго как специалиста по Символу Спасения, для опознания «погибших». Все монахи должны были принести присягу Эммануилу, отказавшихся — арестовывали. Но последних было не очень много. Иноки либо оставались в своей обители (и тогда присяга была почти добровольной), либо покидали ее задолго до нашего появления. Где их искать было непонятно, в окрестностях большинства монастырей было множество пещер, в некоторых из которых, между прочим, по легенде когда-то и скрывался Илия. Я призадумался о том, как их оттуда выкурить, но решительных мер пока не предпринимал.

Результатов не было. Наконец, мне надоело сидеть в Иерусалиме, и я решился оставить город на Марка, а сам принять участие в событиях. Попросил Марка рекомендовать мне надежного человека из службы безопасности. Его протеже Эфраим Вейцман оказался умным, уравновешенным и исполнительным. Люблю таких. Мы отправились в монастырь Святого Георгия, неподалеку от Иерихона.

Желтые слоистые скалы, монастырские постройки, прилепившиеся у подножия и синее небо над головой. И четкое ощущение взгляда в спину. Готов поручиться, что через оптический прицел.

Я не был зол, скорее азартен. После присяги монахов допросили с наркотиками и заставили показать пещеры. Нашли несколько беглецов. Илии не было.

К моему удивлению, в меня так никто и не выстрелил. Фобия. Нервничаю.

Следующим объектом был монастырь Святой Екатерины у подножия горы Синай. Почти тот же пейзаж, только горы округлые и складчатые, словно прорезанные морщинами. Желтые Монастырские стены, больше похожие на крепостные. Рядом сад: пальмы, оливы и кипарисы. И тоже синее небо над безжизненными скалами. Бог в небесах, и ничего на земле, что бы могло отвлечь от молитвы.

Жарко, несмотря на конец октября.

Ощущение выстрела в спину не покидало.

Мы сделали то же. Приняли присягу, допросили монахов, осмотрели пещеры (те, что нам показали). Илии не нашли. Зато узнали кое-что интересное: в бывших каменоломнях Бет-Гуврина «погибшие» устроили целый город, и живут там с семьями. Я приказал Марку достать подробную карту каменоломен и послал туда войска.

Было начало ноября. Я написал подробный отчет Эммануилу. С Бет-Гуврином были сложности. Карту мы достали, но никто не мог поручиться в ее абсолютной точности. Пещер там было около восьмисот. Выходов из «системы» ненамного меньше. У каждого охрану не поставишь (к тому же не все известны). Некоторые пещеры связаны друг с другом, некоторые — нет.

Попробовали сунуться внутрь. Беглецы были вооружены и пытались обороняться. И весьма успешно, учитывая, что в мои намерения не входило их всех перебить. Атакующие, спускаясь в «нари», отверстия в сводах пещер, были, как на ладони, а «погибшие» оставались в тени. Очень невыгодная позиция.

Марк счел неразумным продолжать операцию.

— Лучше бросить по бомбе в каждую дырку.

Я молчал. Я не был готов к массовому убийству.

Ответ Эммануила был кратким и исчерпывающим:

— Пусти газ.

Я понял, но не хотел брать на себя ответственность.

— Какой?

— На твое усмотрение. Но без лишних жертв.

Он сделал ударение на слове «лишних». Это означало «не принадлежащих к еретикам». Но у меня оставалась свобода понять неправильно и пустить туда что-нибудь более или менее безобидное, то, что применяют при разгоне демонстраций.

Я боялся одного: эти ребята лучше умрут, чем вылезут на поверхность, чтобы сдаться людям «Антихриста». И тогда это будет только первый акт трагедии. Потом Эммануил надавит на меня и заставит пустить им настоящую отраву или поручит это Матвею. Он точно не откажется. После своей смерти и воскресения он стал относиться к Господу крайне не критически. Так или иначе, пещеры Бет-Гуврина станут братской могилой.

Мне легко далось убийство тех, кто покушался на меня. Но это почти «необходимая оборона». Убивать целыми семьями людей, которые виновны только в том, что не хотят жить по законам Эммануила, я еще не научился.

Крестоносцы называли это место «Гибелин». Слишком созвучно со словом «гибель».

Дверь камеры была приоткрыта. Рядом стоял охранник. Он взял под козырек и отошел на шаг, пропуская меня.

Камеру обыскивали. Матрас на кровати откинули, обнажив жесткий железный каркас, заглянули под него. Тереза смотрела на это равнодушно, как на наскучившую ежедневную процедуру. Знаю, сам через это прошел. Сам спал на такой кровати. Уже начал забывать…

Тюремщица подошла к ней и начала ощупывать. Тереза подняла руки.

— Прекратить!

Охранница обернулась.

— Прекратить, я сказал! Убирайтесь! Чтоб больше ее не обыскивали! Она посмотрела на меня с некоторым удивлением, но послушалась. Я выглянул за дверь, бросил охраннику:

— Вы свободны, можете идти.

Я подождал, когда стихнут шаги. Потом сел.

— Садитесь.

— Вам нравится властвовать.

— Раньше не нравилось. Попривык.

— Опасная привычка.

Я пожал плечами:

— Мне нравится быть «вторым в Риме», первым, даже в деревне, я бы чувствовал себя крайне неуютно. Синдром отличника: оценщик нужен.

Я уже не был уверен, что мне нравится быть «вторым в Риме». Во всяком случае, я бы предпочел другого императора.

— Вы ошиблись в выборе судьи, — она почти повторяла мои мысли.

Я не стал спорить. Резко сменил тему:

— Вам известно о Бет-Гуврине?

— Это допрос?

— Не совсем. Дело в том, что нам о нем тоже известно. И ладно бы только мне. О нем известно Эммануилу. Согласно его приказу, мы должны пустить газ в пещеры. Думаю, для начала неопасный, но неприятный (типа слезоточивого), чтобы всех выкурить. На поверхности их будут ждать наши люди. Там как народ, упрямый?

— Упрямый, — жестко сказала она.

— Значит, могут остаться задыхаться, но не сдадутся на милость «Антихристу»?

— Именно.

— Тогда начнется второе действие. Нервно-паралитический газ. Скорее всего. По крайней мере, иприта я не допущу. Это противоречит и еврейским канонам: смерть осужденного должна быть легкой.

Она уловила главное:

— Вы отдадите такой приказ?!

— Если не я — то кто-нибудь другой.

— Уходите! Бегите! Вы же не хотите их убивать!

— Не хочу. Я не готов к нескольким тысячам трупов за один присест. Я еще сотни не разменял. Но я не могу уйти.

Она вздохнула:

— Если я уйду — некому будет спасать ваших сторонников.

Она посмотрела на меня с надеждой.

— Я постараюсь затянуть дело, по крайней мере, до субботы. Сейчас стоят кое-какие посты, но уйти можно. В субботу солдаты частью разъедутся по домам, частью пойдут в синагогу киббуца Бет-Гуврин. Постов останется вполовину меньше. На севере «системы» — ни одного, это я вам обещаю. Вы можете предупредить своих единомышленников?

— У меня нет связи с внешним миром.

— Связь я вам обеспечу.

— Не понимаю, почему я вам верю.

— Потому что я не лгу.

Она взяла ручку и листок бумаги и набросала короткую записку (я не читал).

— Возьмите. Опустите это в ящик для пожертвований в храме святой Анны.

— Храм святой Анны, значит…

Мой тон ей не понравился, в глазах мелькнул ужас.

— Все в порядке, — сказал я. — Просто совсем уж под боком.

Вечером, к ужасу охраны, я устроил очередную пешую прогулку по Иерусалиму: отправился к Овчей Купели, где Христос совершил несколько исцелений. И зашел в храм святой Анны, простое и величественное творение крестоносцев, прятаться от жары. Опустил пожертвования в ящик на глазах у телохранителей. По-моему, они ничего не заметили.

Глава седьмая

Я впервые был в синагоге. Служба, как служба, только читают не Евангелие, а Пятикнижие Моисеево и Пророков, и молитвы поют на танцевальные мелодии. В кульминационный момент выносят не чашу с причастием, а свитки Торы, увешенные колокольчиками, и, когда процессия проходит мимо, колокольчики мелодично позванивают, а верующие пытаются коснуться свитков кистями своих покрывал — «талитов». И главное место здесь не алтарь, а шкаф со свитками Торы, называемый «святой ковчег». Когда свиток вынимают из ковчега, читают «Шма»:

— Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть. И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всеми силами твоими. И будут слова сии, которые я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем. И внушай их детям твоим и говори о них, сидя в доме твоем или идя дорогою, и ложась, и вставая. И навяжи их в знак на руку твою, и да будут они повязкою над глазами твоими, и напиши их на косяках дома твоего и на воротах твоих.

Отстрелялись часам к двенадцати. Тоже почти, как у нас.

В киббуце меня уже ждали солдаты с двумя пленниками. Отловили все-таки. На ближайшем посту. Ну, сами себе злобные дураки — есть же северные выходы! Я усомнился, дошла ли записка Терезы.

Это были двое молодых ребят в замызганной одежде (пещерная жизнь не способствует чистоте).

— Сколько вас еще там? — устало спросил я.

Молчали.

Не допросить ли их на месте с наркотиками? Я задумался… Нет, еще скажут что-нибудь лишнее.

— Отправляйте в Иерусалим. Там ими займутся.

Вдоль дороги уже стояла вереница полицейских машин для перевозки людей. С решетками. И несколько машин скорой помощи с синими магендовидами вместо крестов. Ни временной тюрьмы, ни временной больницы решили не организовывать. Здесь и так до всего рукой подать.

Завтра должна была начаться операция.

Вечером мы с Марком и Эфраимом Вейцманом смотрели таблицу под названием «ирританты». Раздражающая концентрация, непереносимая концентрация, смертельная концентрация; действие на организм, стойкость, растворимость в воде… Я ткнул пальцем в клетку с надписью «хлорпикрин». Марк поморщился:

— А чем «черемуха» не нравится? — он установил палец на надписи «CN».

— А чем она лучше?

— Да привычнее как-то.

— Это не аргумент. Сильная она очень.

— Да ладно тебе, все же от концентрации зависит. А при передозировке последствия одинаковые: что здесь отек легких, что там отек легких. Твой хлорпикрин еще вызывает кровоизлияние во внутренних органах.

— Передозировки не будет.

Марк усмехнулся:

— Это в пещерах-то!

Я перевел взгляд на Эфраима.

— В замкнутом пространстве сложной конфигурации довольно трудно рассчитать концентрацию, — осторожно сказал тот.

— Значит, возможна и смертельная концентрация?

— Ну-у, вообще-то смертельная концентрация гораздо больше. Но есть еще осложнения.

— То есть кто-то умрет не сразу.

— Ну-у, не обязательно умрет…

Я задумался.

— Завтра расставим посты. Как следует, у всех известных выходов. Потом объявим, что через 24 часа в пещеры будет пущен отравляющий газ из арсенала боевых отравляющих веществ. Именно такая формулировка, — с формулировкой я был совершенно корректен, ирританты относятся к боевым отравляющим веществам, хотя и выделяются в отдельную группу «полицейских». — Кто не сдастся в течение суток — я им не нянька. И выводить за ручку не собираюсь.

Я представил Терезу. Почти услышал, как она сказала: «Я не сторож брату моему».

За сутки, после объявления о газовой атаке, нам сдались тридцать два человека. Мало, если учитывать, что, по нашим сведениям, в Бет-Гуврине скрывалось более двух тысяч. Много, если записка Терезы дошла, и люди должны были покинуть пещеры еще вчера. Я не знал, как относиться к этой цифре.

Допросил арестованных. Осторожно, без спецсредств. Это прояснило ситуацию. Все они принадлежали к различным сектам и частенько очень не любили друг друга. «Ах, эти! Да у нас нет с ними молитвенного общения!» Понятно. Похоже, что и обычного общения нет. Если связной Терезы и передал информацию — то только своим. Свои и ушли, бросив остальных на милость Эммануила. Жаль! Я был уверен, что она бы предупредила всех. По крайней мере, тех, кого знала.

Ситуация нравилась мне все меньше и меньше. Но и эти люди тоже. Я не люблю сектантства.

После истечения суток я прождал еще часов пять. На всякий случай. Марк смотрел на меня с усмешкой.

«Слюнтяй!»

— Может, хватит резину тянуть? — наконец сказал он.

Я вздохнул:

— Да, Марк, давай. Одна сотая миллиграмма на литр.

— Это уж, как получится.

Газ действует быстро. Считанные минуты. На поверхности стали появляться люди: в слезах, с красными лицами, задыхающиеся от кашля. Некоторых рвало.

Я сжал губы. Я заставил себя смотреть. Им оказывали первую помощь, давали кислород, отводили к машинам скорой.

— Перестраховщик! — ворчал Марк. — У них минут через пятнадцать все пройдет.

— А побочное действие? — я перевел взгляд на Эфраима.

— Правильно, правильно. Лучше перестраховаться.

Пятьдесят три человека пришлось отвести в больницы. Остальных — по тюрьмам. Всего более двухсот человек за полчаса. Мало? Или много?

Солдатам приказали надеть противогазы и спуститься в пещеры. Я торопился. Доза зависит не только от концентрации, но и от экспозиции. В таком состоянии из пещер можно и не выйти.

Вначале все шло хорошо. Вытащили еще человек десять. Живых.

— Много там народу? — спросил я.

— Почти никого нет.

Я вздохнул.

Эфраим не разделял моего оптимизма:

— В пещерах несколько уровней.

Около шести вечера нашли первые трупы. Двое: мужчина и женщина.

— Место неудачное, — пояснил Эфраим. — Вещество тяжелое, скапливается в таких углублениях.

В половине седьмого спустились на нижний уровень.

Хлорпикрин в несколько раз тяжелее воздуха и на нижний уровень должен проникать очень эффективно. Но система имеет трехмерную геометрию. Что если спуск, а потом подъем?

На нижнем уровне прошли коридор и два зала, потом был этот самый подъем и третий зал. Там их встретили выстрелы.

Идиоты! Я уж надеялся обойтись малой кровью.

Полегло пол-отряда. Марк приказал отступать.

Мне стало ясно: второго акта не избежать.

Ночью я написал отчет Эммануилу и сел ждать ответа. Господь был оперативен и зол. В Америке дела шли неплохо. Накануне пала Парагвайская Республика, орден иезуитов был окончательно уничтожен. Эммануил стал полновластным Господином Мира.

— Хватит с ними нянчиться. Закачайте туда что-нибудь серьезное, чтобы никто не вышел! «Кто не со Мною, тот против Меня!» — он цитировал Евангелие от Матфея. К месту.

Утром я зашел к Марку и положил распечатку к нему на стол. Было шесть утра (я все равно не спал), но мой друг был уже одет и вполне в форме.

Бросил взгляд на Эммануилово письмо, выглянул за дверь, крикнул кому-то:

— Позови Ефима!

«Ефимом» у него назывался Эфраим Вейцман. Оба вояки вполне сработались, несмотря на нелюбовь Марка к евреям.

Минут через десять мы втроем склонились над очередными таблицами. Точнее склонился я. Мои помощники и так ориентировались в этих вопросах.

Я ткнул пальцем в клетку с надписью «VX». Эта гадость привлекла меня в основном наличием антидота и вроде бы как бы легкой смертью, ежели таковой не поспеет вовремя.

Марк посмотрел на мой палец. Скептически.

— Петр, ты подумай немножко.

— А что?

— Вещь современная, конечно. Но нам не подходит. Тяжелый он, как сволочь. Будет та же история, что с твоим хлорпикрином.

Я посмотрел на формулу и прикинул молекулярную массу. За сто. У воздуха — двадцать девять. Марк был совершенно прав.

— Здесь антидот есть, — вздохнул я. — Атропин.

— Петр, ну какой атропин! VX убивает минут за десять, а потом мы будем несколько часов ждать пока осядет. При больших концентрациях против него противогазы не помогают. Здесь гробы надо готовить, а не атропин.

Я перевел взгляд на Эфраима.

— V-газы стойкие. Будет заражение местности.

— Угу! — подхватил Марк. — Мы здесь все загадим.

— А что ты предлагаешь?

— Смотри сюда!

— Цианид водорода?

— Синильная кислота. Позапрошлый век, но то, что надо. Легкое, подвижное и антидоты есть, если так уж хочется.

— И нестойкое, — подхватил Эфраим. — Здесь же киббуц.

— Киббуц в любом случае надо эвакуировать, — сказал Марк. — Хрен его знает, куда ветер подует.

Цианиды прочно ассоциировались у меня с детективными романами. Герой пьет отравленное вино и умирает, не допив бокал.

— А как оно убивает?

— Ну-у, — протянул Марк. — Остановка дыхания.

Я отобрал у него таблицу.

«Блокирует дыхательный фермент цитохромоксидазу и вызывает кислородное голодание тканей. При острых отравлениях наблюдается раздражение слизистых оболочек, слабость, головокружение, тошнота, рвота. Затем — редкое глубокое дыхание, мучительная одышка, наступает замедление и остановка дыхания».

— Это все равно, что их всех повесить. Точнее неудачно повесить, когда человек умирает не от перелома шейных позвонков, а от удушья.

— А что ты хотел! Петр, легких смертей не бывает.

— Я бы вообще не хотел!

— Оно понятно, — сказал Марк. — Я бы тоже не хотел. Я бы тоже поломался, если бы они не положили наших ребят. А теперь я закачаю отравой все их норы сверху донизу, и никто меня не остановит.

Понятно. «Наши ребята»! Для Марка — это все. Это фатально.

— Ну и закачивай!

— Угу! Так я считаю, что приказ получен?

Я проигнорировал и повернулся к Эфраиму.

— Это были мои люди, — сказал он.

— Ладно. Два голоса против одного, — я развел руками (хотя, честно говоря, я их умыл).

— Пошли, Ефим, — сказал Марк. — Надо готовить операцию.

— Подождите!

Они обернулись.

— Я хочу объявить об этом и дать им еще двадцать четыре часа на сдачу.

— Ну ладно, поиграй, Всемилостивейший ты наш, — усмехнулся Марк. — Только бесполезно это. Если они после хлорпикрина не вышли — значит, решили лечь костьми. Упертый народ!

Я объявил по радио и громкоговорителю о том, что через двадцать четыре часа в пещеры будет закачено отравляющее вещество в смертельной концентрации и сел ждать.

Эвакуировали киббуц, подвезли оборудование для убийства и оборудование для спасения. На последнем настоял я. Несколько машин скорой помощи, снаряженных кислородными масками и арсеналом антидотов. Марк скептически усмехался.

Однако утром именно он выдал мне шприц и ампулу.

— Нитрит натрия. Если почувствуешь запах миндаля — коли в вену.

— Марк, честно говоря, я не умею.

— Хм… Вены не знаешь где? Ладно, я умею. Меня рядом не окажется — вон ты нагнал целый полк эскулапов! И вот, держи.

Он сунул мне противогаз.

— Надевать умеешь?

— Учили на гражданской обороне.

— И то, слава Богу.

Марк оказался хорошим психологом. За прошедшие сутки из пещер больше никто не вышел. Оставалось надеется только на то, что кроме тех любителей пострелять там больше никого не осталось. Об этом я и молился (сам не знаю, кому).

Мы встали с подветренной стороны. Обычно синильной кислотой накачивают кассетные авиабомбы. Нам этот способ не подходил. Мы имели дело с естественным бомбоубежищем. Отраву надо было подавать в «нари» — отверстия пещер. А это предполагало наше нахождение в непосредственной близости.

Прозвучал приказ надеть противогазы. Я медлил, Марк — тоже.

— Петр, надел бы ты противогаз.

— А ты?

— Я человек опытный.

— Опытных цианиды не трогают?

Марк хмыкнул.

— Ты, кстати, чего для них больше хочешь: спасения или легкой смерти? Просто несовместимые желания.

— Спасения.

— Понимаешь, чем больше концентрация — тем быстрее действует, чем меньше концентрация — тем больше вероятность выжить, зато умирать будешь мучительно.

Я молчал.

— Господь написал «чтобы никто не вышел». Так что я приказал закачать побольше, — сказал Марк.

Я сжал губы.

— У меня была информация, что там скрываются целыми семьями, с детьми.

— Детей не видел, зато слышал выстрелы. Выпустишь — будут партизанить. Надел бы ты противогаз.

— В противогазе общаться не удобно.

— Нашел время общаться!

У выходов из системы суетились люди в противогазах. Стояли цистерны с жидкой кислотой, работали механические распылители. Мы с Марком были в паре сотен метров от них.

— Между прочим, ее на производстве применяют, — сказал Марк. — И крыс травят на кораблях. Почти бытовая химия.

Лучше бы он этого не говорил!

— Успокоил! Марк, не могу я так, как крыс!

— Мне тоже больше нравиться стрелять по целям, как в тире. Но это война, Петр, а не стадион. И мы выполняем приказ.

— Тряпкой меня считаешь?

Марк хмыкнул.

— У тебя в каждой фразе подтекст: «тряпка».

— Понимаешь, Петр, не то, чтобы тряпкой. Просто не люблю я этих выкрутасов с реверансами. Ты либо делай, либо нет.

Марк был совершенно прав. Я посмотрел на машины скорой помощи, вспомнил свои суточные отсрочки и радиоувещевания — все это материализованное самооправдание и больше ничего. И то, что я до сих пор без противогаза — из той же оперы. Марк тоже. Все дается ему не так просто, как он хочет показать.

Подул легкий ветерок. Не с той стороны. И я почувствовал запах горького миндаля и металлический привкус во рту. Вдохнул полной грудью.

— Петр, отставить! Противогаз, быстро!

— А ты?

— Хватит болтать!

Он почти силой натянул на меня противогаз. Потом надел свой и вытащил шприц.

— Вену давай! — я еле услышал. Голос глухой, как из бочки.

Он вколол мне антидот, потом себе тем же шприцем. Может быть, мне показалось или это было искажение изображения толстыми стеклами противогаза: по венам Марка шла рваная цепочка от уколов.

Через полчаса, не снимая противогазов, мы спустились в систему. В этот день я разменял свою сотню. С верхом и перебором.

На первом уровне было довольно светло, солнце светило через «нари». Высокие колоколообразные залы с белыми стенами. Когда-то здесь добывали мел.

Почти пусто, только в одном из залов в самой дальней северной части — около десяти мертвецов. Странно розовая кожа (артериальная кровь приливает) и синие губы. В центре зала — крест. Молились.

— Вниз пойдемте! — приказал Марк.

Свет фонарика шарит по стенам, замирает на трупах. Похоже на древний каземат, только цепей не хватает. Еще сто тридцать человек. Живых нет. Семьи были. Не помню сколько.

— После всех ваших усилий, это приближенно можно считать самоубийством, — сказал Эфраим.

Еще одно самооправдание!

Защитники Массады убили себя, чтобы не стать рабами Рима. Но кто виноват: они или римляне, осаждавшие крепость три года и, наконец, проломившие стены?

Все же виновен тот, кто пускает синильную кислоту, а не тот, кто не уходит.

Спустились еще ниже. И нашли живых. Семнадцать человек. Условно живых. Вторая стадия отравления, с рвотой и одышкой. Вкололи аминнитрит, натянули противогазы, вытащили на поверхность.

К вечеру мы прочесали всю систему. Живых больше не было. Я валился с ног, у меня болела голова, и холодели руки, слегка подташнивало.

Наконец мы вылезли наверх. Я стащил противогаз и вдохнул полной грудью.

— Когда вернемся в Иерусалим — пойдем в русский квартал, — сказал Марк. — Там ресторан неплохой. Нам расслабиться нужно.

— Я бы лучше завалился спать.

— Не надейся, не заснешь.

Ресторан был с цыганами, расстегаями и русской водкой. Мы оккупировали ползала: я, Марк и охрана. Цыгане не в моем вкусе, водка тоже, но я отхлебнул.

— Пей, Петр, лекарство.

Марк, не поморщившись, опрокинул стопку.

— Эй, ромалы! Давайте для моего друга что-нибудь, чтоб за сердце брало.

Мне было забавно смотреть, как Марк изображает из себя купца.

А потом нас рвало. То ли от водки, то ли от синильной кислоты, то ли от того и другого вместе. Я вернулся домой под утро в полуживом и крайне нетрезвом состоянии и упал на кровать.

Приближалась ханука.

Глава восьмая

Я решился на чтение Агады после того, как Арье пересказал мне одну из притч. Занятие обещало быть не занудным.

Шел месяц Кислев[80]. Из больниц периодически поступали известия о смертях от последствий отравления хлорпикрином и синильной кислотой. От первого даже больше. Из найденных нами в пещерах, почти треть не прожили и месяца. Все мои усилия по их спасению напоминали грех Давида: я не хотел, чтобы преступления мои были записаны за мной.

Среди семнадцати человек, вытащенных нами с нижнего уровня Бет-Гуврина после газовой атаки, оказался один бессмертный. Монах. Основатель монастыря Бар-Саба Святой Савва. Он выжил и был переправлен в тюрьму. Я пока не собирался с ним встречаться. Не люблю местных анахоретов первых веков. Уже пообщался. В монастыре святого Паисия на Синае, где нас с Марком держали в заключении.

В двадцатых числах ждали Эммануила.

Дварака появилась утром двадцать третьего. Белый небесный город в лучах рассвета. Мы вышли навстречу. Она проплыла над Иерусалимом и приземлилась на востоке от города.

Господь шел к Золотым воротам по новой дороге, расширенной и украшенной, к новому Храму. Храм только вчера освободили от остатков строительного мусора и отдраили к приезду Эммануила. Я оглянулся: это было грандиозное сооружение. Огромный сияющий кристалл, золотой в лучах рассвета. Тонкие иглы металлических шпилей на вершинах хрустальных башен.

Эммануил шел, обнимая за плечи Иоанна и Якова. Иоанн сильно возмужал за эти годы: не смазливый мальчик — восемнадцатилетний юноша с глазами бессмертного. Я встретился взглядом с Яковом: он тоже умирал.

— Осанна! Осанна сыну Давидову!

Он шел по пальмовым листьям, брошенным на дорогу, народ в экстазе снимал одежды и стелил ему под ноги. Все было гораздо круче, чем весною. Встречали Властелина Мира, истинного и безраздельного.

Эммануил занимался войной явно больше, чем Торой, но «сделал и преуспел». В том, что он истинный Машиах уже мало кто сомневался.

Он обнял Матвея, мы с Марком преклонили колени. Он кивнул нам:

— Встаньте!

Я почувствовал укор совести. Я не хотел исполнять его приказа, я пытался спасти его врагов. Когда я был с ним, я словно переходил черту: в моих мозгах все переворачивалось, и черное казалось белым.

Мы поднялись на храмовую гору и вошли в Храм, еще официально не освещенный. Эммануил отошел в этом проекте и от храма Соломона, и от храма Ирода, и от описания Маймонида. Храмовое пространство было единым: ни Притвора, ни Святилища, ни Святая Святых.

— Эра Машиаха — иная эра. После освещения Храма все посты станут праздниками, а Господь будет со своим народом, и любой сможет прийти к нему. И не станет ни йешивы, ни изучения заповедей, потому что заповеди будут начертаны в каждом сердце, как на скрижалях Завета.

Ультраортодоксы хмурились. Нет, говорил-то Машиах все правильно, только Храм получился уж больно реформистский. Но Эммануил был слишком силен, чтобы обращать внимание на ортодоксов.

Господь осмотрел здание:

— Неплохо. Молодцы. Сегодня, на закате, жду вас здесь.

В центре храма вместо алтаря стоял стол. Присутствовали все апостолы: даже Симон, которого я не видел более, чем два года, даже Том Фейслесс. Из Японии приехал Варфоломей, из Европы — Яков Заведевски. Я улыбался им, я ловил взгляды. Только мы с Марком были живыми, только мы еще не умирали. Эммануил сидел во главе стола. Рядом с ним Мария Новицкая. После памятных афганских событий она больше его не покидала.

Храм сиял багровым, где-то далеко трубили в шофар (или мне это показалось?). Господь готовил причастие. Тайная вечеря.

Давно этого не было. Я возрадовался сердцем. Именно так, только высоким штилем! В этот момент я понял, что все мои метания, вся рефлексия объяснялась только долгим отсутствием этого хлеба и этого вина.

Чаша пошла по кругу, Господь преломил хлеб и протянул мне кусок. Я пригубил вино. Силоамское, но обычное Силоамское ничто по сравнению с вином причастия Третьего Завета. Я пригубил огонь, тот же, что в Китае, тот же, что в Японии. И мне мучительно захотелось рассказать ему о Терезе, моем предательстве, моем глупом милосердии противном божьей воле. Я предупредил его врагов. Это ли не предательство?

Эммануил в упор смотрел на меня.

Причастие закончилось. Мы встали из-за стола. Эммануил подозвал меня.

— Ты хочешь остаться, Пьетрос? Ты хочешь мне что-то сказать?

Мне стало страшно. Наверное, я побледнел.

— Останься! Я приказываю, — уже другим тоном сказал Эммануил.

Мы остались одни. Господь сидел за столом, и я стоял перед ним.

— Ну! Давай исповедуйся.

Я вздохнул.

— Я очень не хотел выполнять приказ об уничтожении обитателей Бет-Гуврина и сделал все, чтобы жертв было меньше.

Я не упомянул о Терезе, хотя имя вертелось на языке, готовое сорваться. Я боялся не за себя — за нее. Ее не пощадят.

— Я знаю, — кивнул Эммануил. — Есть заповедь «не убий», но покорность слову Господа не выше ли исполнения заповедей? Это не первый народ, который я приказываю уничтожить. Был, например, Амалик, вставший на пути у евреев, когда они вышли из Египта и скитались по пустыне. Царь Саул стер с лица земли этот народ по моему слову. Ты не послушался.

— Я применил газ.

— Не оправдывайся. Ты послушался не вполне. Для проклятия Саула было довольно того, что он оставил в живых царя Амалика. Ты пощадил многих, но я люблю тебя и потому прощаю. Вы, мои апостолы, должны пройти через три посвящения, принести три жертвы: убить человека ради меня, убить святого ради меня и умереть ради меня. Две первые жертвы ты принес. Осталась третья. Я не настаивал на ней, во-первых, потому что мне нужно твое согласие — жертва должна быть добровольной, и, во-вторых, потому что мне нужен был смертный во главе моего народа, ничем не отличающийся от него. Но эта ноша не для смертного тела. Ты — первый из моих апостолов, Пьетрос, и ты должен получить бессмертное тело также как все остальные.

«А Марк?» — я не произнес этого вслух, но он понял.

— Не беспокойся о Марке, думай о своей душе — не о чужой. Марк верен мне. Если я захочу дать ему бессмертие — он примет его, не колеблясь. А ты сомневаешься. Прошло время сомнений, Пьетрос, — настало время выбора. Знаешь, почему Храм именно на этой горе?

— Здесь был Храм Соломона и Храм Ирода.

— А еще раньше?

— Не знаю.

Он вздохнул.

— Именно здесь, на этой горе было жертвоприношение Авраама, именно здесь он должен был убить своего сына.

— Убийства не случилось.

— Ты воскреснешь.

У меня засосало под сердцем: я ждал этого и боялся.

— Не сегодня, Пьетрос. Еще не все готово. Храм еще не освещен, как должно. А завтра начинается ханука. После праздника, третьего тебефа[81], накануне Рождества, я жду тебя здесь в одиннадцать вечера. Не бойся, я не потребую от тебя героизма Варфоломея. У тебя девять дней на размышление. Если ты не придешь — мы расстанемся. Я устал тебя увещевать.

Храм был освещен на хануку, точнее днем, накануне хануки (все еврейские праздники начинаются вечером, на закате).

Огромная процессия шла к Храму: Впереди Господь и апостолы, за нами священники и народ. Эммануил восстановил институт коэнов — иудейских священников. Да, каждый теперь мог войти в любую часть Храма, но приносить жертвы — целая наука, без знатоков не обойтись. А Господь намеревался возобновить жертвоприношения.

Заранее были изготовлены льняные священнические одежды и преподнесены Эммануилу. Он сам выбрал из колена Леви тех, кто должен был стать коэном. И они шли за нами: белые льняные хитоны под льняные пояса — одежды Аарона и первосвященник в четырехслойных золотых одеждах и высокой шапке, напоминающей митру.

Когда мы поднялись на Храмовую гору, конец процессии еще был в Новом Городе.

Господь подошел к малому алтарю, который внутри храма: черный камень с золотым Солнцем Правды и двумя звездами Давида, слева и справа от Эммануиловой Свастики. Он воздел руки к небу и благословил народ:

— Благословен Господь Бог Израилев, ни одно слово его не осталось не исполненным!

Взял елея и помазал жертвенник и окропил им священников.

Привели овна. Эммануил взял нож с сияющим лезвием и Солнцем Правды на рукояти, запрокинул голову жертвы и мгновенным ударом перерезал ей горло. Хлынула кровь. Шхита — традиционный способ убиения жертвы. Кошерный.

Я опустил глаза и тут же поднял: с моими грехами смешно бояться крови.

Кровь овна Эммануил семь раз окропил алтарь и вылил кровь к его подножию. Он знал Тору и точно следовал рекомендациям Левита, так Моисей освещал Скинию Собрания (до этого места я дочитал).

Вид крови будит в душе человеческой некие тайные струны, которые начинают звучать в унисон то ли с небесами, то ли с Преисподней. Недаром во всех древних религиях приносили кровавые жертвы и мазали себя их кровью и плясали в экстазе перед своими богами.

Священники подняли жертву и возложили на алтарь. Она вспыхнула странным белым пламенем без дыма, словно была пропитана бензином и в нее ударила молния. Белые, льняные, как у священников, одежды Господа засияли.

Сияние заполнило храм.

Он шел в этом сиянии к выходу, воздев руки к небу. Он вышел из дверей, он ступил на ступени, и облако сияния двигалось вместе с ним. После этого можно было поверить во все вплоть до манны небесной и мяса Левиафана на мессианском пиру.

— Осанна! Осанна царю Машиаху!

Он вышел из Храма под восторженный гул и крики толпы.

Мессианский пир был. Пировали семь дней без перерыва, менялся только состав пирующих, люди уходили и приходили, а пиршество продолжалось. Апостолы и священники и вовсе покидали его только на время сна. Столы стояли во дворе Храма, а у его входа, на большом алтаре, все семь дней, не угасая, горели жертвы всесожжения. «Благоухание, приятное Господу». Не люблю запах паленого мяса!

Ни Левиафана, ни Быка Подземного Царства[83], ни манны небесной на столах не было. Традиционная телятина и баранина с овощами. Левиафана не было — зато был миндаль. Горы миндаля на каждом блюде. Миндаль расцвел на посохе Аарона в Святая Святых. Я не мог его видеть!

По правую руку от меня сидел рабби Акиба. Он был неожиданно задумчив.

— В чем дело, рабби? — спросил я. — Храм восстановлен.

— Да-а…

Я ждал.

— Когда-то я принял за Машиаха Бар Косибу и ошибся. Мы потерпели поражение. То, что я спасся — чудо Господне. Другие приняли мученическую смерть. Тринадцать лет я скрывался в пещере с моими учениками: Шимоном бар Йохаи и его сыном Елеазаром. Нас осталось только трое. Тогда я узнал, что при приближении римлян Бар Кохба взял ядовитую змею и заставил ее несколько раз укусить себя, чтобы не попасть к ним в руки. А его сторонники были казнены. Тогда я понял, что Господь даровал мне вторую жизнь, чтобы я смог исправить свою ошибку и узнать истинного Машиаха.

— Сомневаетесь в Эммануиле? Он жесток, но…

— Жесток! Бар Кохба брал в свое войско только тех, кто мог без звука отрезать себе палец или вырвать кедр с корнем, и без колебаний казнил недовольных. Машиаху трудно быть милосердным. Его дело — война во имя Господне. Дело в другом… Почему мир разрушается? Я получаю письма от своих учеников из Европы. Они ужасны. Время Машиаха — это эра гармонии. Почему у нас эра катастроф? Они даже не могут вернуться в Святую Землю — самолеты почти не летают. Корабли редко рискуют выходить в море, железнодорожные пути размыты или разрушены. Тот, кто выполняет заповеди — укрепляет мир, тот, кто нарушает — разрушает его. Кто грешит?

Я не ответил. Взял бокал, отпил Силоамского, стараясь забить запах горького миндаля ароматом вина.

Рабби Акиба поморщился.

— И это тоже. Зачем он подражает байкам о Ешу?

— Может быть, Ешу и был Машиахом? — осторожно спросил я.

Рабби хмыкнул.

— Разве он прогнал римлян?

— Римляни стали его последователями. Это ли не завоевание?

— Бросьте! Он даже не был полноправным галахическим евреем. Мамзер[84].

Я проглотил то, что Христа при мне назвали ублюдком и запил Силоамским. Рабби Акиба был забавным стариком, но только если речь не заходила о христианстве.

На восьмой день Эммануил отпустил народ.

Было утро третьего тебефа. Я пришел к Терезе. Был трезв, как стеклышко, зато принес с собой бутылку Бордо.

— Вас давно не было, — сказала она.

— Я собственно попрощаться.

— Что случилось?

— Сегодня вечером я стану бессмертным.

— Святым? — удивленно спросила она.

Она не знала. Ничего удивительного: Эммануил не афишировал теорию трех посвящений.

— Скорее полноправным апостолом Эммануила.

Я поставил бутылку на стол и разлил вино по тяжелым тюремным кружкам с округлыми краями. Из чего их делают, из свинца?

— Что это значит? — спросила она.

— Вино?

— Вино на прощание — я поняла. Что значит стать «полноправным апостолом Эммануила»?

Я опустошил кружку. Она тоже пригубила свою.

— Эммануил может воскрешать из мертвых.

— Да, я слышала. Но говорят, воскрешенные им теряют душу.

— Не знаю, насчет души. Но они становятся другими. Все апостолы, кроме нас с Марком уже прошли через это. Настала моя очередь.

— Чтобы воскреснуть, надо сначала умереть.

— Конечно. Эммануил обещал мне легкую смерть.

— Беги!

— Тереза, ну куда я побегу? К твоим друзьям? Я отравил газом более сотни человек.

— Ты спас более полутора тысяч!

— Я не знал… У тебя появилась связь с внешним миром?

— Появилась. Они в катакомбах Бет-Шеарим.

Она побледнела, запнулась: поняла, что сказала лишнее. Но собралась с духом и продолжила:

— Беги к ним. Они тебя примут.

Я налил себе еще одну кружку. Вино Терезы было почти не тронуто. Я и не заметил, как мы перешли на «ты».

Выпил.

— У меня к тебе другое предложение, правда, оно звучит также как твое: «Беги!» Я не уверен, что смогу оберегать тебя после смерти и воскрешения.

— Почему ты не хочешь бежать?

Я усмехнулся:

— Ну, например, потому, что я очень люблю своего Господа.

— Даже сейчас, после всего?

— Особенно сейчас.

Она вздохнула.

— Тогда почему меня спасаешь?

«Потому что я люблю тебя». Я чуть не сказал этого вслух. Боже, как глупо! Апостол Эммануила влюбился в святую. Марк умрет со смеху.

— Потому что грешен, — сказал я. — В общем, так. Сегодня ночью твою камеру забудут запереть, охрана будет пьяной и сонной — уходи. Это единственный шанс.

— Я буду молиться за тебя.

Я поднимался по ступеням к западному входу в храм. Прямо передо мной возвышались арки «весов». Дул холодный ветер, а над головою сияло звездное небо.

Храм был слабо освещен. Два высоких подсвечника в форме Солнца Правды справа и слева от алтаря, расположенного в центре храма, как две искры внутри огромного темного кристалла. Алтарь, точнее жертвенник: черный камень с выбитой трехлучевой свастикой и надписью «RGES».

За алтарем, опираясь руками на камень, стоит Господь.

— Иди сюда, Пьетрос, ты вовремя.

Я подошел. На алтаре — кинжал. Светлое лезвие, золотая рукоять, украшенная алмазным Солнцем Правды.

— Пьетрос, преклони колени.

Я послушался.

— В Коране сказано: «Господь ближе к человеку, чем яремная вена», — сказал Эммануил.

Я понял: жертвоприношение Авраама. Упадет ли камень мимо жертвы? Отведет ли смерть рука Господня?

Он взял кинжал.

— Ближе, Пьетрос, ближе. Это легкая смерть. Одна из самых легких, заповеданная в Торе. Потеряешь сознание прежде, чем сможешь что-либо почувствовать. Помнишь сказано: «кто потеряет свою душу ради Меня — тот спасется». Я люблю тебя, Пьетрос.

Он занес кинжал. Я увидел, как он сверкнул.

На камень упало пламя. Огненный шар. Словно в алтарь врезался болид. Мне обожгло лицо и отбросило на пол.

Только теперь я почувствовал боль. Потрогал рану. Ерунда! Царапина! Ни до яремной вены, ни до сонной артерии он не достал.

Я поднял голову и увидел искаженное яростью лицо Эммануила.

— Сын Бездны! — прогремел голос.

Я вздрогнул и обернулся. У входа в храм стоял высокой седой старик в белых одеждах.

— Здравствуй, Илия! — усмехнулся Господь. — Хорошо, что пришел. Я тебя обыскался.

— Я не дам тебе осквернить место, где витает дух Святая Святых.

— Ты бессилен передо мной. Смотри, ты даже не обжег мне руку. Эммануил спустился с возвышения, на котором стоял алтарь и пошел навстречу Илии.

Из-под свода Храма упал сноп пламени и накрыл Господа. У меня перехватило дыхание. В следующее мгновение Эммануил шагнул из огня, словно его не было. Даже одежды не опалило: тот же незапятнанный, сияющий, как луна, белый хитон.

— Ты силен, Сатана, но твое время подходит к концу. Твое царство уже рушится.

— Мое царство — лучшее, что было построено на этой земле. Тот, кто мне мешает, не любит людей.

— Отец лжи!

Они сближались. Эммануил был уже в нескольких шагах от старика.

— Старо и неоригинально. Кто теперь на это купится? Все относительно, пророк! Моя ложь — моя правда, твоя правда — для меня ложь.

На Господа снова упал огонь, но он прошел и через него, словно не заметив. Шагнул к Илии и взял его за руку. Пророк не умер, но его лицо исказила боль, и он упал на колени.

— Пьетрос, позови охрану.

Я вынул сотовый и позвонил Марку. Как выяснилось пункт охраны храмовой горы в двадцати метрах отсюда.

Появились солдаты. Все, как положено: в камуфляже и с автоматами.

Эммануил кивнул на Илию:

— Арестуйте этого старика!

Потом обернулся ко мне. Подошел к алтарю, подобрал оплавленный кинжал.

— Тебе удивительно везет, Пьетрос. В который раз мимо! Точнее тебе удивительно не везет. Не сегодня. Иди домой, спи. Но это только отсрочка, не более. Жди. Ты умрешь и воскреснешь, обязательно. И скоро.

Я вышел на свежий воздух. Как ни странно, я даже не был рад. Казнь просто откладывалась. Ожидание мучительнее самой казни. Надо попросить его избрать для меня другую смерть: мне не нравится быть жертвенным бараном для всесожжения.

Была зима, столь же аномально холодная, насколько жарким было лето. По улицам мела метель, и снег лежал на листьях пальм и хвое кипарисов.

Я беспокоился за Марка, слишком хорошо помнил цепочку следов от уколов на его руке, которую видел в Бет-Гуврине. Хотел вызвать его на разговор, но боялся отповеди. Разговор состоялся в начале января после очередного причастия Эммануила. Марк среагировал на удивление спокойно:

— Да, было несколько раз.

— Господь знает?

— Я ему не говорил, сам справлюсь. Это не то, что было.

Я посмотрел на него с сомнением.

— Может быть, я скажу?

— Нет, Петр, не надо.

Я вздохнул.

Наступил месяц Шеват, точнее середина января. На пятнадцатое Шевата ударил вполне российский мороз. На этот день приходиться Ту би Шват — Новый год деревьев, который по всей стране отмечают высадкой зеленых насаждений.

Традиции не нарушили, но я с жалостью смотрел на новые аллеи. Минус двадцать — ничего не выживет.

Моя казнь вновь откладывалась. Я сказал Эммануилу насчет барана.

Он рассмеялся:

— Не нравится шхита — не будет. Здесь ты свободен в выборе — хоть смертельная инъекция. Но это должно произойти в храме.

Последнее было трудно осуществить. После поединка с Илией своды храма нуждались в восстановлении. Оплавленные рваные края трех здоровых пробоин, через которые вечером видны звезды.

В храме шел ремонт. Снова строительные леса, осколки стекол и картон на полу. Мне было жаль это здание. Я принимал в нем слишком большое участие: я его закладывал, я выбирал проект, который потом выносил на утверждение Эммануилу. Я чувствовал себя новым царем Соломоном, когда строил его.

Пару дней после моей несостоявшейся казни я удивлялся, почему мне до сих пор не доложили о побеге Терезы. Наконец потащился к ней.

Она была на месте.

— Почему?

Она улыбнулась:

— Я всю ночь молилась, мне было некогда.

— Идиотка!

— Ты жив.

— Илия явился за мгновение до моей смерти.

— Илия арестован?

— Естественно.

Она опечалилась.

— Беги! Это не помилование — это отсрочка. Как только отремонтируют храм — я умру и воскресну.

— Ты не воскреснешь. Твоя душа умрет навсегда.

Я отмахнулся.

— Беги, а со своей душою я уж как-нибудь разберусь сам.

— Кто же будет молиться за тебя?

— Это что спорт — спасать погибшие души?

Она усмехнулась:

— Хобби.

— Молись в своем Бет-Шеариме!

— Тогда я не узнаю вовремя.

Я вздохнул.

— Ну и хрен с тобой! Сиди! Самоубийца!

Глава девятая

Это был, пожалуй, самый спокойный период правления Эммануила. И самый благостный, если не считать начала, до его смерти и воскресения. Тишь да гладь: ни сражений, ни избиений «погибших», ни массовых казней. Исламские террористы, словно погрузились в зимнюю спячку, в Африке затихли племенные войны, а в Индии мусульмане помирились с индуистами.

Но не нравилось мне это затишье. На окраинах Империи, словно в океанских глубинах, далеко от поверхности с полным штилем, шли процессы, чреватые распадом.

Я по-прежнему получал графики Варфоломея, но все было ясно и без графиков. Землетрясения, извержения вулканов, наводнения, техногенные катастрофы — давно стали привычным явлением. Но появилось и нечто новое. Во-первых, сложности со связью. Помехи радиосвязи и телевещания и отвратная работа телефонов. Барахлил интеррет. Где-то в глубинах сети терялось до двадцати процентов писем. Страны все более удалялись друг от друга.

И еще. В Монголии были обнаружены случаи оспы. По крайней мере, были подозрения, что это оспа. Варфоломей всех поставил на уши. Более двадцати пяти лет назад было сочтено, что оспа полностью побеждена, и штамм вируса уничтожен. Ни у кого из молодого поколения нет иммунитета.

В конце февраля Господь вызвал меня к себе. Я не сомневался насчет цели этого приглашения — храм был успешно отреставрирован. Цитадель была перестроена, и Эммануил переселился туда, прихватив Иоанна, всех четырех жен, Матвея и Филиппа. Мы с Марком пока оставались в президентской резиденции.

Господь вызывал не в храм, а в свой кабинет в цитадели и днем, в три. У меня была фора во времени часа полтора. Я написал записку с планом тюрьмы, расписанием прогулок Терезы и рекомендациями по подкупу тюремщиков. После такой информации не устроить ей идеальный побег мог только идиот. Я зашел в храм святой Анны и бросил записку в ящик для пожертвований.

Новый дворец Эммануила занимал не только территорию цитадели Давида, но и прилегающую часть Армянского квартала. Он был весьма современен, но старательно стилизован под старину и выглядел все же лучше, чем пирамида Лувра.

Кабинет Господа производил впечатление квартиры в американском небоскребе. Огромная комната с восточным окном от пола до потолка. Вид на Старый Город, Храмовую гору и Двараку на горизонте.

Когда я вошел, Эммануил стоял у этого окна. Едва обернулся ко мне.

— Заходи, Пьетрос. Ты знаешь, что творится в Европе?

Точной информации не было, даже у меня (не мой регион) — расплывчатые слухи о начале эпидемии.

— Я знаю, что творится в Монголии, Китае и Корее. В Европе то же?

Здесь уж Варфоломей снабжал меня информацией. Оспа. Теперь в этом не было никаких сомнений. Новую вакцину получили довольно быстро, благо технология известна, но вирус мутировал. Число жертв за два месяца достигло почти пяти тысяч.

— В Европе гораздо хуже, Пьетрос. Мы не знаем, что это такое. Но убивает мгновенно. Люди падают на улицах, причем те, кто накануне чувствовал себя совершенно здоровыми. Причина неизвестна. Долгое время эпидемии не замечали — списывали на другие причины смерти, пока смертность не перевалила за сотню в сутки. Тогда придумали название: Синдром Внезапной Смерти. Большего сделать так и не смогли. Возбудитель не выделен.

— Я почти ничего не знал.

Он кивнул:

— Я стараюсь, чтобы эта информация не проникала в газеты во избежание паники. Только по особым каналам. Теперь ты в курсе. Наиболее тяжелая ситуация во Франции, чуть лучше в Германии, Испании и Италии. Еще лучше в Восточной Европе и на Балканах, в Северной Европе — только единичные случаи. Твой самолет вылетает завтра в четыре утра.

— Я не врач.

— У тебя будет Лука Пачелли и целый отряд эммунолугов. Твоя задача организация, координация и действия по обстоятельствам. Кстати, может быть это и не вирус.

— А Марк?

— Марк останется со мной. Возьми Матвея. Итак, завтра в четыре специальным рейсом ты вылетаешь на родину своей возлюбленной.

Я опешил. Наверное, побледнел, судя по усмешке Эммануила.

Пролепетал:

— Я не понимаю.

— Ну, неужели?

— Мы всего лишь несколько раз беседовали.

— Конечно. Если бы мне доложили, что ты с ней спал, я бы не поверил. Думаю, тебе и без нее есть с кем спать. Массовый исход из Бет-Гуврина перед газовой атакой — через нее обеспечивал?

Я молчал. Наивный! До сих пор я тешил себя надеждой, что он этого не знает.

— Ладно, — сказал Эммануил. — Поговорили. Самолет у тебя завтра, а сегодня в половине двенадцатого — в храме. Все, убирайся!

Я не знал, куда себя деть. До половины двенадцатого оставалось почти восемь часов. Я собрал вещи и приказал отправить в аэропорт. Их оказалось на удивление мало, и весь процесс занял полтора часа.

Мне хотелось проститься с Терезой, но я понимал, что Эммануил именно этого и ждет. Хотя, с другой стороны, какая разница? Он же все знает.

Я был у нее в половине седьмого. Пропустили. Я боялся, что не пропустят.

— Ты в большой опасности. Господь знает о наших встречах и истории с Бет-Гуврином.

— Ты в опасности!

— Меня он посылает во Францию. Там эпидемия.

— И в Нормандии?

— Вероятно.

— Сможешь передать записку в Кармель в Лизье?

— Это в Нормандии?

Нормандия ассоциировалась у меня с сидром, кальвадосом и камамбером, а никак не с кармелитским монастырем.

— Да, — сказала она.

— Я не могу гарантировать. Сегодня ночью он приказал мне явиться в храм. Смерть и бессмертие.

— И ты пойдешь?

— Я слишком долго этого ждал, я устал. Не знаешь, почему он избрал первым из своих апостолов такого слабого человека?

Она усмехнулась.

— Подражает Христу. Петр трижды отрекался и, тем не менее, стал камнем в основании церкви. Потому что сила не в Петре, а в Иисусе. Твое отречение еще предстоит. Четвертое отречение. Чем раньше, тем лучше, Пьер. Ты уже на полпути. Что ты тянешь? Он уже не доверяет тебе! Беги!

— Пиши свою записку, если не передумала.

Она написала. Я спрятал ее в ковчежец, подаренный мне Мейстером Экхартом вечность назад. Я так и не знал, что в нем. Похоже, еще одна записка.

— Прощай, Тереза!

— Я буду молиться за тебя.

— Молись за себя!

Я повернулся и вышел из камеры.

Свечей не было — в плоской чаше горел огонь, и это было единственное освещение. Перед алтарем, положив на него голову, как на плаху, и раскинув руки преклонил колени человек. Я удивился, что алтарь такой низкий. Словно он врос в землю. Вокруг стояли апостолы: Марк, Матвей, Иоанн, Филипп.

Варфоломей — в Китае, Яков — в Африке, Андрей — в Индии, Яков Заведевски и Лука Пачелли — в Европе, Симон и Том Фейслесс — в Америке… За алтарем, опираясь на широкий меч — Эммануил, чуть позади — Мария. Вся в черном и с черной лилией в волосах.

Я подошел ближе и увидел, что руки человека прикованы к камню широкими металлическими скобами. Длинные седые волосы на камне, белый, точнее когда-то бывший белым, а теперь весьма замызганный хитон. Человек зашевелился, попытался приподнять голову, и я понял кто это. Илия!

— Пьетрос, встань по правую руку.

Я подчинился и оказался рядом с Марком.

— Марк, ты ведь умеешь владеть мечом?

— Да.

— Иди сюда.

— Я не палач, я солдат.

— Не рассказывай мне сказки про благородных воинов. Никогда не приходилось расстреливать?

— Не приходилось рубить головы.

— Есть разница? Ты слишком долго общался с Пьетросом и заразился его слабостями.

Марк сжал губы.

— Тобою движет гордыня и тупое упрямство. Первого не может быть передо мною, второе не украшает слугу.

Марк молчал.

— Ты же не отказался стать кайсяку Варфоломея.

— Это другое.

— Многие из тех, кого вы отравили газом в Бет-Гуврине были вдесятеро менее виновны передо мной, чем этот старик. Убей моего врага, если ты мне предан!

Марк кивнул и шагнул вперед. Я не сомневался, что он так и сделает. Было удивительно не то, что он послушался, а то, что решился возражать. Марк, такой сильный и жесткий — только воск перед лицом Господа.

— Это не меч палача Марк — это меч воина. Возьми!

Марк взял. По-японски, двумя руками за рукоять и встал в стойку.

— Ну, где же твой огонь? — сказал Эммануил приговоренному. — Твой Бог больше не отвечает на молитвы?

— Так говорит Господь Саваоф… Погибнет этот город, и храм будет разрушен, и будет мерзость запустения на месте святом, — хрипло, с трудом, каждое слово пробивается словно сквозь строй врагов. — И всякий из народа, кто отступился от Меня, будет ввергнут в Бездну. И убьет Зверь посланников Моих, но и сам погибнет. И осталось ему триста дней, если не сокращу сроков.

Я посмотрел на меч, и понял, что у Марка дрожат руки.

— Марк, давай! — приказал Эммануил.

Меч отсек голову и звякнул по камню. На алтарь захлестала кровь. Чаша с огнем, освещавшая храм, оказалась в руках Эммануила. Он подставил ее под кровавый поток. Пламя погасло, но сама чаша начала разгораться зеленым. И я узнал ее — тот же священный сосуд, что и в Китае.

Эммануил поднял чашу, и она осветила лица апостолов мертвенно-бледным светом. У меня было впечатление, что я присутствую на черной мессе. Хотелось бежать.

Чаша пошла по кругу. Крайне некошерное занятие пить кровь! Да еще в храме! Да еще человеческую! Сколько запретов он нарушил? Если раввинат узнает — его в полном составе хватит удар.

Иронизировать не хотелось. Защитная реакция, не более. Было страшно.

Чаша дошла до меня. Я взял, поднял глаза на Эммануила и встретил его взгляд. Слишком повелительный. Словно меч, приставленный к горлу.

Я пригубил кровь, и в голове у меня переключился тумблер. Мне стало легко и спокойно. Тепло в груди, любовь к Господу (Эммануилу), ощущение абсолютной естественности и правильности происходящего. Интересно, сколько времени это действует?

Я улыбнулся и встретил его улыбку. И только где-то на периферии сознания тлела мысль о том, что мне не нравиться сам процесс переключения, он сродни «приходу» наркомана. Я не хочу быть рабом молекул, которые плавают у меня в крови.

— До свидания, друзья! Все свободны.

Апостолы начали расходиться. Подле Эммануила остались только Иоанн и Мария. Я встал рядом.

— Пьетрос, ты опоздаешь на самолет.

— Разве?

— Разве. Я отправляю тебя спасать людей, а не убивать. Эту работу ты сделаешь на совесть, верен ты мне или нет. Она тебе по душе. Но перед этим опасным заданием я не хочу даровать тебе бессмертие, которого ты не заслуживаешь.

Я был совершенно искренне огорчен.

В аэропорту Бен-Гурион мы с Матвеем были в половине четвертого утра. Здание семидесятых годов, все очень функционально, без излишеств. Стекло и бетон, но выглядит куда приятнее Шереметьева. В помещении VIP нас встретил сам командир экипажа. Самолет предоставляла компания «Эль-Аль», одна из немногих выживших. В среднем разбивался каждый двадцатый самолет. У «Эль-Аль» этот показатель был на порядок меньше. Причина — неизвестна, зато доходы куда выше, чем у остальных. Но и она жила чартерами. Регулярные рейсы стали анахронизмом.

Я выбрал место у иллюминатора, сел и закрыл глаза. Возможно, это путь в никуда, несмотря на «Эль-Аль».

Меня разбудил шум двигателей и качка при взлете. Дремал-то минут десять. Не могу я спать в самолетах!

Я оглянулся: Матвей дрых через два ряда от меня. Где-то в носовой части были слышны голоса. Говорили на иврите. Я заинтересовался. Кроме нас с Матвеем летели врачи, но они расположились в средней части самолета.

В иллюминаторе проплывали серые клочья облаков. Трясло. Турбулентность.

Там, впереди, кажется о чем-то спорили. Я переждал тряску и пошел выяснять.

— Дайте нам кого-нибудь на обратную дорогу.

— Довольно того, что я помогаю вам перевести его апостолов.

У двери в рубку второй пилот спорил с неизвестным мне стариком, напоминавшим преподавателя йешивы. Откуда здесь ортодоксальный еврей? Для врачей нехарактерна ортодоксия. Впрочем, ни шляпы, ни лапсердака старик не носил, а был одет вполне нормально, так что я мог ошибиться по поводу его религиозных убеждений.

При моем приближении разговор замолк.

— Что здесь происходит?

Пилот попытался загородить собой старика. Я заинтересовался еще больше и осмотрел его внимательнее, с ног до головы. Точнее с рук. Это уже профессиональное. Первый взгляд — на руки. Знака не было!

Я не видел своих глаз. Что в них было: сила Эммануила или кровь Илии? Но пилот вжался в стену.

— Почему на борту «погибший»?

— Я… сейчас… с вами поговорит командир экипажа… минуту!

И пилот утек за дверь. Я остался наедине с «погибшим».

— Кто вы?

— Ваш враг. Это вы уже поняли.

— Имя?

— Енох, если вам это что-то говорит.

— Говорит. Тот самый Енох?

— Тот самый.

— Забавно. Я почти полгода общался с Учителем Церкви, а теперь встретил изобретателя еврейской письменности. Пойдемте поговорим.

Я плюхнулся в кресло напротив двери кабины пилотов.

— Садитесь, садитесь! Я не собираюсь вас казнить, по крайней мере, до приземления.

— Это очень разумно.

— Да? О чем вас просил пилот?

— Дать им человека на обратную дорогу — вы же слышали.

— Слышал, но не понял. Что за человека?

— «Погибшего», вы ведь так нас называете.

— Зачем им «погибший»?

Появился командир экипажа.

— Вот он вам все объяснит, — сказал Енох.

Я посмотрел на пилота вопросительно. Он был бледен и растерян.

— Умоляю, не трогайте этого человека! Иначе мы не сможем вернуться. Долетают только те самолеты, где есть хотя бы один «погибший». Аналитики нашей компании первыми это заметили — и только потому мы до сих пор на плаву.

— У вас с ними договор?

— Да, неофициальный. Если наш помощник погибнет — они больше не будут иметь с нами дело. Вам же тоже надо летать!

Да надо, факт. Мы приземлились в Руасси, и я отпустил Еноха. Матвей так и не узнал об этом.