Любящие

12

Порнсен! Стоило подумать о нем, и вот тебе на – тут как тут оказался, скотина! Позади застучали каблуки. Хэл обернулся. Следом спешил недомерок в плаще. При свете фонарей мелькнули скособоченные плечи, черные кожаные сапоги, маски нет.

– Ярроу! – торжествующе взвизгнул АХ. – Бежать бесполезно! Я тебя видел в том кабаке! Теперь не отвертишься!

Топ-топ-топ – и вот он рядом со своим высоченным остолбеневшим «питомцем».

– Пил! Сразу видно, что пил!

– Да? – буркнул Хэл. – И что дальше?

– А тебе мало? – завопил АХ. – Может, у тебя дома еще кое-что припрятано? Наверняка. Наверняка, тайничок бутылками набит. А ну, пошли! Пошли к тебе домой. Зайдем да поглядим. Не удивлюсь, если там еще кое-что сыщется, весь твой кощунственный антиистиннизм распотрошу.

Хэл сгорбился, сжал кулаки, но сказать было нечего. Приказано было идти впереди по направлению к дому Лопушка, и он подчинился беспрекословно. Так и шествовали – впереди раб, позади господин. Красоту зрелища портило одно: Хэла вело то вправо, то влево; чтобы держать прямой курс, приходилось рукой придерживаться за стены.

А Порнсен еще и глумился.

– ШПАГ! Нализался! Глядеть тошно! Хэл ткнул рукой вперед.

– Вон еще один такой. Глянь!

По правде-то было ни до чего, ни до кого, но дух захватывало от какой-то сумасшедшей надежды: что-то случится, что-то будет сказано или сделано, простенькое, ничего особенного, но роковой миг возвращения домой отложится. А указал он на могутного жука-кикимору, явно в поддатии обнявшего фонарный столб, чтобы не плюхнуться длинным острым носом в землю. На вид, сценка времен девятнадцатого-двадцатого столетия: хмельной верзила в плаще и шляпе у фонарного столба. И постанывает, будто капитально получил по шеям.

– Может, он ранен, давайте-ка глянем, – сказал Хэл.

Сказал, потому что надо было что-то сказать, как-то задержать Порнсена. И не успел тот возразить, Хэл шагнул к жуче. Схватил за болтающуюся руку – одной рукой жуча обнимал столб – и спросил по-сиддийски:

– Тебе помочь?

Жуча-верзила выглядел как только что из большой драки. Плащ местами порван, местами перепачкан засохшей зеленой кровью. Отвернувшись от Хэла, верзила прохрипел что-то неразборчивое.

Порнсен толкнул Хэла сзади в плечо.

– Шагом марш, Ярроу. Без нас справятся. Одним пьяным жучей больше, одним меньше – нам дела нет.

– Буверняк, – без выражения ответил Хэл. Оставил в покое верзилу, зацепился ногой за ногу, собираясь вперед шагнуть, а Порнсен, видать, не рассчитал, лишний шаг сделал, налетел сзади на топчущегося Хэла, попятился.

– Чего ради суетишься, Ярроу?

Опаска прозвучала у АХ'а в голосе.

И тут же раздался дикий крик, смертный крик.

Хэла винтом подбросило – и он увидел, как осуществилось то жуткое, что так тоскливо мерещилось, в предчувствии чего ноги вперед не шли. Еще когда он верзилу за руку тронул, то пальцы не в теплую кожу ткнулись, а в холодный шершавый хитин. Да за прошедшую с тех пор минуту как-то не сложилось в мозгу, что это значит. Только сейчас дошло, вспомнилось, о чем был разговор с Лопушком по дороге в кабак, чего ради Лопушок с рапирой и с револьвером разгуливает. Предупредить бы Порнсена, да поздно!

АХ стоял, закрыв лицо обеими руками, и кричал, как резанный. А верзила, только что висевший на фонарном столбе пьянь-пьянью, шел на Хэла. С каждым шажком делался все громадней. На груди у него взбухал мешок, вот он налился, как серый, глянцевый, пульсирующий пузырь, раздался свистящий звук. На Хэла уставилась мерзкая харя насекомого с шевелящимися ногочелюстями по обе стороны пасти и хоботом на подбородке, нацеленным Хэлу в лицо. Минуту назад Хэл обознался, принял этот хобот за жучин нос. А по-настоящему эта гадина, должно быть, дышала трахеями через щели под глазищами. Обычно щели придыхании пощелкивают, но, видно, душегуб старался пыхтеть потише, чтобы не спугнуть жертву.

Хэл заорал от страха. Успел вскинуть плащ на руку, прикрыть лицо. Да и маска выручила бы, но забыл он про маску.

Жигануло по запястью. Хэл взвизгнул от боли, прыгнул вперед. Прежде чем гадина успела набрать воздуху, снова раздуть мешок и шарахнуть кислотой через хобот, Хэл ударил ее головой в брюхо.

Гадина как-то странно икнула, запрокинулась и брякнулась навзничь, раскинув скрюченные конечности, как огромный ядовитый жук. То и был ядовитый жук. Оправившись от удара и перекатившись на бок, тварь попыталась было встать, но Хэл пнул ее носком сапога. И сапог с хрустом сокрушил тонкий хитин.

Из пролома хлынула темная жижа. Хэл отвел ногу и еще раз пнул, куда достал. Гадина взвизгнула, силясь уползти на четырех. Землянин прыгнул на нее обеими ногами и, еле ползущую, припечатал к бетонному тротуару. Каблуком наступил на шею, изо всех сил нажал. «Крак!» – шея хрустнула, гадина замерла. Нижняя челюсть отвисла, обнажились два ряда игольчатых зубов. Ногочелюсти по бокам пасти подергались-подергались и застыли.

Хэл с трудом перевел дух. Воздуху не хватало. Кишки ходуном заходили, к глотке подкатило. Всего судорогой свело и вывернуло – будь здоров!

И разом протрезвел. А Порнсен уже не кричал. Он лежал на боку в канавке у поребрика. Хэл перевернул его лицом вверх и отшатнулся. Жуткое зрелище! Глаза выжжены, с посеревших губ кожа висит лохмотьями. Язык выкачен, вздутый, покореженный. Похоже, Порнсену всю полость рта ядом обдало.

Хэл выпрямился и побрел прочь. Пройдут жучи дозором, обнаружат мертвого АХ'а и вернут землянам. Пусть иерархи гадают, что стряслось. Помер Порнсен, и, поскольку помер, можно позволить себе все, что хочешь, все, чего раньше ни за что не позволил бы. Ненавистен был Порнсен. Слава Сигмену, вот и помер. Помучился, ну и что? Недолго мучился, а Хэла мучал и поедом ел три десятка лет…

Но позади раздался какой-то звук. Хэла так и развернуло.

– Лопушок?

Нет, это был стон, а потом какие-то слова непонятные.

– Порнсен? Да не может быть! Ты же… Ты же помер!

Не помер. Силится на ноги встать, пошатывается. Руки вперед тянет, путь нащупывает, шажки осторожненькие делает.

На какой-то миг Хэла окатило таким безумным страхом, что он чуть опрометью прочь не кинулся. Но совладал с собой, устоял на месте и даже трезво обдумал положение.

Если жучи найдут-таки Порнсена, то поступит он прямиком в медотсек «Гавриила». И вставят ему врачи запасные глаза, у них банк органов есть, напичкают восстановителями. Через две недели отрастет у Порнсена новый язык. И заговорит Порнсен. Впередник, ну и порасскажет!

Через две недели? Да сходу! Писать-то он хоть сию минуту сможет!

Порнсен выл от боли телесной, Хэл – от душевной.

Иного выхода не было.

Хэл шагнул к Порнсену, взял за руку. АХ дернулся, промычал что-то нечленораздельное.

– Это я, Хэл, – сказал Ярроу.

Свободной рукой Порнсен вытащил из кармана блокнот, стал нашаривать ручку. Хэл разжал пальцы. И Порнсен что-то наскреб в блокноте, протянул Хэлу.

Лунного света вполне хватило, чтобы прочесть. Почерк вышел корявый, но даже вслепую Порнсен сумел написать сравнительно разборчиво.

«Сынок, доставь на „Гавриил“. Клянусь Впередником, про спиртное не скажу. Буду вечно благода рен. Люба моя, не покинь страждущего на милость нелюдям».

Хэл положил Порнсену руку на плечо и сказал:

– Держись за меня. Я тебя доведу.

И тут же вдали на улице раздался шум. Явилась компания жучей, куда-то несла их нелегкая.

Хэл завел спотыкающегося Порнсена в ближайший парк, пустился плутать среди кустов и деревьев. Так прошли сотню метров, пока не забрались в чащобу. Хэл приостановился. Из глубины чащобы доносились какие-то нехорошие звуки – пощелкивание, стрекотание.

Вглядевшись из-за дерева, он увидел, откуда шум. Луна осветила полянку, а на ней – труп жучи, вернее то, что от него осталось. Верхняя часть была наполовину обглодана. А вокруг и верхом на трупе суетилось множество серебристо-белесых насекомых. На вид – как муравьи, только в полметра ростом: Стрекотали их ногочелюсти, обрабатывающие труп. А посвист шел от воздушных мешков у них при головах, от их частых вдохов-выдохов.

Хэл думал, что надежно укрыт, но муравьи его учуяли. И в один миг исчезли в густой тени деревьев по ту сторону полянки.

Поколебавшись, он решил, что это могильщики, от них вреда живому-здоровому нет. Вероятно, дохлый жуча был какой-то пьяница, угодивший к ним в лапы.

Первый случай выпал глянуть, что за анатомия у здешних, и Хэл подошел поближе, ведя за собой Порнсена. Оказывается, позвоночный столб у жучей располагается в передней части туловища. Поднимается от тазобедренных костей, ничем не напоминающих человеческие, изогнутой линией, как точь-в-точь зеркальное изображение человеческого. Два мешка кишечного тракта располагаются по обе стороны хребта перед бедрами. Желудок получается бубликом и удерживается от опускания плотно обхватывающими кожными тяжами.

Иного и не следовало ожидать у существа, чьи предки имели что-то общее с предками насекомых. Сотни миллионов лет тому назад предки жучей были ничем не примечательными червеподобными палеочленистоногими. Но эволюции вздумалось осуществить разумное существо из червей. И, представляя себе, как ограничены возможности истинных членистоногих, отщепила энного прапрадеда жучей от тесных родичей. Ракообразные, паукообразные и насекомые занялись приобретением внешнего скелета и многих ног, а энный прапрадед жучей пошел другим путем. Отказался превращать нежную шкуру-кутикулу в хитиновые латы. Воздвиг скелет внутри плоти. Но вместе с ним внутри оказалась и нервная система, причем выяснилось, что уже упущена возможность перенести сам хребет и связанные с ним нервные пути из передней части туловища в заднюю. Вот хребет и застрял там, где завязался. Применительно к такому расположению оформилась и остальная анатомия. Внутренние органы жучей с внутренними органами млекопитающих не спутаешь, они выглядят иначе. А вот работают почти так же.

Хорошо бы глянуть повнимательнее, но Хэлу предстояло кое-что другое.

Отвратительное, ненавистное.

Тем временем Порнсен что-то еще накарябал в блокноте, протянул Хэлу.

«Сынок, боль жуткая. Не бойся, веди на корабль. Я не выдам. Люба моя, я же всегда исполнял, что обещал».

«Вот именно, – подумал Хэл. – Только и знал, что обещал. Выпороть. И порол».

Глянул на ту строну полянки. Тела муравьев во мраке светились, как россыпь бледных поганок. Муравьи выжидали, пока Хэл уйдет.

Порнсен что-то промычал и сел на траву. Уронил голову на грудь.

– А надо ли? – пробормотал Хэл.

Мысль запетляла: «Не надо. Мы с Жанеттой можем отдаться под покровительство жучей. Лопушок посодействует. Жучам ничего не стоит спрятать нас. Но захотят ли связываться? Можно ли быть уверенным? Нет, нельзя. Запросто способны выдать нас аззитам».

– И мешкать нельзя, – пробормотал он и застонал. – Почему я? Почему он сам не помер в той канаве?

И вынул нож из-за голенища.

И в тот же миг Порнсен вскинул голову, уставился выжженными глазницами. Поднял руку в поисках Хэла. Уродливый признак усмешки явился на вспухших губах.

Хэл поднял нож, так что кончик оказался в ладони от Порнсенова горла.

– Жанетта, ради тебя! – громко сказал он. Но кончик не двинулся, на несколько секунд замер, и рука бессильно обвисла.

– Не могу я, – сказал Хэл. – Не могу.

Но что-то же надо было делать, что-то надо было. Либо так, чтобы Порнсен навеки умолк, либо так, чтобы его, Хэла, и Жанетту ни люди не достали, ни жучи.

И невыносимо было понимать, как нуждается Порнсен в медпомощи. При виде его мук дурнота подступала, росло сострадание. Убить Порнсена – положить конец его мучениям. Но рука не поднималась.

А Порнсен, что-то бубня сожженными губами, встал, сделал несколько шажков вперед, выбросил руки перед собой и завертелся на месте, будто ощупью отыскивая Хэла. Хэл попятился. Полыхнула ярость. Да пошло оно все, когда он вот-вот Жанетту приступом добудет! Нашел, о чем думать, как доставить Порнсена на корабль! Недолго Порнсену оста лось. Дорога каждая секунда, а попытка вопреки, раскладу событий выручить АХ'а из беды – это же чистое предательство Жанетты, уж о нем самом, о Хэле Ярроу, и речи нет!

Порнсен двинулся вперед, неуверенно щупая воздух руками, возя подошвами по траве, чтобы не споткнуться на первом же камушке. И вдруг нащупал кончиком сапога останки дохлого жучи. Приостановился, нагнулся пощупать. Обхватил руками таз, обхватил ребра, замер. Подумал-подумал, принялся ощупывать скелет во всю длину. Пальцы ткнулись в череп, обогнули, уперлись в обвисшие клочья мяса.

И вдруг, видимо, придя в ужас, может быть, поняв, что те, кто обглодал жучу, где-то рядом, а он, Порнсен, беспомощен, АХ выпрямился и бросился бежать. Испуская хриплый вой, пересек полянку. И так же вдруг вой оборвался. Порнсен налетел на дерево и рухнул навзничь.

И шевельнуться, не успел, как исчез под грудой свистящих и стрекочущих тварей, отсвечивающих бледными поганками.

Не до рассуждений тут, что надо, чего не надо. Хэл с воплем кинулся на муравьев. Наполовину полянку не пересек, а те уже исчезли во мраке, но недалеко ушли – было видно, как под деревьями снует что-то белесое.

Добежав до Порнсена, Хэл припал на одно колено, глянул.

А на том уже вся одежда в клочья, кожа располосована. Глазницы уставлены вверх, из перекушенной яремной вены ключом бьет кровь.

Хэл взвыл, вскочил и бегом бросился вон из чащобы. Позади раздались верещанье и свист, муравьи скопом хлынули из-за деревьев. Хэл не оглянулся.

Опомнился на улице под фонарями, и тут внутреннее напряжение сыскало выход. Слезы брызнули из глаз. Плечи затряслись от рыданий. Едва на ногах устоял. Внутри полыхнула жгучая резь.

Сам не понял, что в этом выразилось – скорбь или ненависть, потому что ненавистный местью больше не грозил. Наверняка, это были разом и скорбь, и ненависть. Что бы ни было – подействовало, как отрава, и плоть отвергла отраву, обжигавшую внутренности, как кипяток.

Но покидающую тело. Хоть и казалось, что он вот-вот сдохнет, однако по мере приближения к дому отрава иссякала. От усталости руки-ноги едва шевелились, как свинцом налитые, еле достало сил вскарабкаться на крылечко.

И в то же время на сердце полегчало. Сердце билось мощно, гнало кровь по жилам так, будто когти, что на нем сошлись когда-то, наконец разжались.