Любящие

10

А на «Гаврииле» пришлось проторчать целый час, потому что сандальфон возжаждал подробностей насчет пророчества о встрече с Сигменом. Затем надо было надиктовать разведдонесение за день. Только потом вызвал матроса-водителя для доставки гичкой на квартиру. И по пути к причалу нос к носу сошелся с Порнсеном.

– Шалом, авва, – сказал Хэл.

Ухмыльнулся, прошелся костяшками пальцев по «ламеду» на груди.

Правое плечо у АХ'а обвисло ниже, чем обычно, весь он был ни дать ни взять – флаг в момент капитуляции. Уж теперь-то если кому-то кнутиком помахивать, то не ему, а Хэлу.

Хэл выпятил грудь колесом и шагнул было мимо, но Порнсен окликнул:

– Минутку, сынок. Ты в город?

– Буверняк.

– Буверняк. Я с тобой. У меня квартира в том же доме. Этажом выше твоей, как раз напротив Лопушка.

Хэл разинул рот, захлопнул рот. Настал черед улыбаться Порнсену. А тот зашагал вперед как ни в чем не бывало. Хэл, поджав губы, двинулся следом. Неужто АХ проследил и засек его с Жанеттой? Нет. Если бы засек, заарестовал бы не сходя с места.

Просто душонка мелкая у АХ'а. Знает, что на-брыдло Хэлу на него глядеть, знает, что, торча по соседству, отравит бывшему «питомцу» всю радость безнадзорной свободы.

Чуть не вслух повторил Хэл старую поговорку: «У АХ'а сам бог не отнимет».

Возле гички ждал матрос. Молча сели, молча провалились в ночной мрак.

Сойдя на тротуар у дома, Хэл нарочно зашагал пошире, чтобы войти первым. Слабенькое, а все же доставил себе удовольствие: показал, что прежним порядкам конец, и выразил презрение.

У своей двери приостановился. Порнсен семенил сзади, помалкивал. Мелькнула сатанинская мысль, и Хэл окликнул:

– Авва!

Успевший пройти вперед Порнсен оглянулся.

– Что?

– Не желаете ли заглянуть, убедиться, что я там никаких баб не прячу?

Порнсен побагровел, зажмурился, пошатнулся, зашелся от ярости. А потом вытаращился и в полный голос выложил:

– Слушай, Ярроу! Ты самая антиистинная личность из всех, что я видывал! Мне нету дела, как ты там ладишь с иерархией! У меня свои глаза есть, и этими глазами я вижу: ты в упор не буверняк. Ты оборотень. Прежде был скромненький, послушненький. А теперь ведешь себя, как хам!

Хэл в ответ начал спокойно, а потом не сдержался и тоже во весь голос выдал:

– Не так давно ты мне расписывал, какая я бяка со дня рождения. И вдруг выходит, я пример образцового поведения, один из тех, кто гордость Госуцер квства, уж извини, так говорится. А по-моему, так я всегда был образцового поведения. Это ты был и есть прилипучий, свербучий, вонючий прыщ на жопе Госуцерквства, сорочьи твои мозги, давить бы тебя, пока не лопнешь!

Даже дух захватило. Сердце грохотало, как молот, в ушах шумело, в глазах все плыло.

Порнсен попятился, ручки перед собой выставил.

– Хэл Ярроу, Хэл Ярроу! Возьми себя в руки. Спаси Впередник, до чего же ты меня ненавидишь! А я все эти годы думал, что ты меня любишь, что я твой возлюбленный АХ, а ты мой любимый питомец! А ты меня ненавидел. За что?

Шум в ушах стих, в глазах посветлело.

– Ты что, ты всерьез?

– Еще бы! Я ночей не досыпал! Все, что делал, делал ради тебя. Когда наказывал, сердце разрывалось. Но я заставлял себя, я твердил: это для твоего блага…

Хэл расхохотался. И хохотал, покуда Порнсен не исчез этажом выше, явив напоследок побледневшее лицо.

Обессиленный, дрожащий, Хэл обернулся к своей двери. Вот уж этого он никак не ожидал. До глубины души был уверен: Порнсен им брезгует, монстром считает, выродком упрямым, и наслаждается, когда наводит плетью укорот.

Даже головой помотал. Наверняка АХ перепугался, не знает, как теперь оправдываться перед «ламедником».

Отпер, вошел. А в голове только одно звенело: «А все Жанетта, это она придала смелости на такие речи». Без нее он был ничто, затравленный зайчонок. А при ней – всего нескольких часов хватило, и нашлись силы одолеть многолетнюю свычку по струночке ходить.

Включил свет в прихожей. Сквозь гостиную стала видна закрытая дверь кухни. Оттуда доносился лязг кастрюль. Потянул ноздрями.

Жареное мясо! Вот здорово!

И нахмурился. Сказано же ей было: «До моего прихода прячься!» А если бы это был не он, а если бы это был какой-нибудь жуча или аззит?..

Отворил дверь на кухню – петли взвизгнули. Увидел Жанетту сзади. От жалобного звука несмазанного железа ее винтом подбросило. Лопаточку уронила, ладошкой рот себе зажала.

Сердитые слова на губах сами растаяли. Еще расплачется, если напустишься, и что тогда делать прикажете?

– Ах, как ты меня напугал! Он буркнул ни то ни се и мимо нее прошел под крышки на кастрюлях заглянуть.

– Ты пойми, – сказала она дрожащим голосом, словно распознала, что он сердится, и теперь оправдывалась. – Я натерпелась страху, что поймают, и теперь от любого шороха шарахаюсь. Чуть что, я сама не своя, готова бежать сломя голову.

– V, жучи, будь они неладны, отвели мне глаза, – кисло сказал Хэл. – Строят из себя, что мухи не обидят, а сами…

Она глянула на него искоса, самыми уголками больших карих глаз. Зарумянилась, улыбнулась алыми губами.

– Ой, они не злые. Они и впрямь добрые. Все, что хочешь, мне давали, кроме свободы. Боялись, что я к сестрам вернусь.

– А им-то что за дело?

– Ой, они, знаешь, чего боятся? Что в джунглях сыщутся наши мужчины и, того гляди, я им детей нарожаю. Они ужасно боятся, что мой народ снова умножится, наберется сил и пойдет на них войной. Они воевать не любят.

– Странные существа, – сказал он. – Но где нам понять тех, кто истин Впередника не познал. И кроме того, они ближе к насекомым, чем к людям.

– Быть человеком – еще не обязательно значит быть лучше, – сказала Жанетта, не без задиристости сказала.

– Всем божьим тварям назначено место во Вселенной, – ответил он. – Но место человека всегда и повсюду. Ему вольно занять любое положение в пространстве и посягнуть на что угодно во времени. И если ради этого доводится обездолить любое другое существо, все равно человек прав.

– Впередника цитируешь?

– Буверняк.

– Предположим, что так. Предположим. Но что такое человек? Разумное существо. Жуча – разумное существо. Значит, жуча – человек. Неспфа?

– Буверняк или почти буверняк, давай не будем спорить. Давай лучше поедим.

– А я и не спорила, – улыбнулась она. – Сейчас на стол накрою. Посмотришь, что я за стряпуха. Спорим, что тут споров не будет.

Тарелки были расставлены, оба сели за стол. Хэл поставил локти на краешек стола, сомкнул ладони, потупился и произнес молитву:

– Айзек Сигмен, иже путь нам пролагаешь, да пребудь истина в имени твоем, благодарим тебя за безусловное сотворение благого настоящего из неисповедимости грядущего. Благодарим за пищу, которую ты осуществил из возможного. Надеемся и верим, что ты сокрушишь Обратника, всегда и повсюду предотвратишь его коварные искания сотрясти прошлое и тем изменить настоящее. Обрати нам Вселенную твердью истины, избави от текучести времени. Собравшиеся за этим столом благодарствуют тебе. Да будет так.

Разнял ладони и глянул на Жанетту. Она глаз с него не сводила.

Подчинился движению души, сказал:

– Помолись, если хочешь.

– А мою молитву ты посчитаешь антиистинной? Он поколебался, но все же сказал:

– Да. Не знаю, почему предложил. Израильтянину или малайцу наверняка не предложил бы. За один стол ни за что не сел бы. А ты… ты особь статья… может быть, потому что ни под какую систему не подходишь. Я… я не знаю.

– Спасибо, – сказала она. Начертила в воздухе треугольник средним пальцем правой руки. И, глядя вверх, произнесла:

– Великая матерь, прими благодарность.

Пришлось подавить в себе отчуждение, возникшее от звука слов неверующей. Открыл шкафчик под столом, вынул два предмета. Один подал Жанетте. Другой надел себе на голову.

То были шляпы с широкими полями, с которых свисала густая сетка, полностью закрывавшая лицо.

– Надень, – велел он Жанетте.

– Зачем?

– Да затем, чтобы ни ты меня, ни я тебя – не видели, как едим, – теряя терпение, сказал он. – Под сеткой просторно, места хватит вилкой-ложкой орудовать.

– Но зачем?

– Я же сказал. Чтобы не было видно, как едим.

– Тебе что, дурно станет, если увидишь, как я ем? – повысила голос она.

– Естественно.

– Естественно? Почему «естественно»?

– Ну, потому, что принятие пищи… Фу-ты, ну как это сказать?.. Выглядит по-скотски.

– И твой народ всегда так делал? Или начал, когда додумался, что сам происходит от животных?

– До прихода Впередника все ели в открытую без стыда. Но то были времена темноты и невежества.

– А эти ваши израильтяне и малайцы, они тоже прячут лица, когда едят?

– Нет.

Жанетта встала из-за стола.

– Не могу я есть с этой штукой на лице. Будто меня ни за что ни про что срамят.

– Но так надо, – сказал он дрожащим голосом. – Иначе мне кусок в горло не полезет.

Она произнесла какую-то непонятную фразу. Но это его не задело и не вывело из себя.

– Увы-увы, – сказал он. – Но такой порядок. Так надо.

Она медленно села. И надела шляпу.

– Хорошо, Хэл. Но, я думаю, нам следует поговорить об этом попозже. У меня такое чувство, что мы не вместе. Нет близости, нет соединения в лучшем, что дает нам жизнь.

– И, пожалуйста, ешь беззвучно, – сказал он. – Если хочешь говорить, сначала проглоти. Когда жуча ест при мне, я так-сяк, но могу отвернуться. Но ушей-то заткнуть не могу.

– Постараюсь не действовать тебе на нервы, – сказала она. – Но сначала ответь. Как вы добиваетесь, чтобы ваши дети вам не мешали за столом?

– Дети никогда не едят вместе со взрослыми. Вернее, они едят под присмотром АХ'ов. А те в два счета кого хочешь научат, как себя вести.

– Ах, вот что!

Тишину трапезы нарушало одно ширканье ножом по тарелке, уж всяко неизбежное. Наконец, Хэл закончил и снял шляпу с сеткой.

– Ну, Жанетта, ты стряпуха редкостная! Пища такая вкусная, что я, грешник, поневоле слишком радовался, покуда ел. Такого супа в жизни не пробовал! Хлеб нежнейший! Винегрет – чудо! А мясо – просто совершенство!

А Жанетта давно уже сидела без шляпы. К еде едва прикоснулась. И несмотря ни на что улыбалась.

– Все тетушки мои, их школа. У нашего народа женщин с детских лет учат всему, что доставляет мужчинам удовольствие. Всему.

Он нервно хохотнул и, скрывая смущение, закурил сигарету.

Жанетта спросила, нельзя ли ей попробовать.

– Горю, так и подымить могу, – сказала она и хихикнула.

Хэл не уверен был, что понял, но тоже хохотнул, чтобы показать, что не сердится из-за застольных головных уборов.

Жанетта сама зажгла сигарету, затянулась, закашлялась и бросилась к раковине за стаканом воды. Вернулась, у самой слезы из глаз, но тут же подхватила сигарету и снова втянула дым. Вскоре затягивалась, как заядлый курилка.

– Ну и подражательные способности у тебя – одно загляденье! – сказал Хэл. – Гляжу, как ты мои жесты повторяешь, слышу, как слова стараешься выговорить в точности, как я, и только диву даюсь. Сама-то слышишь, что американские слова произносишь не хуже меня?

– А мне только разок покажи, и редко когда повторять приходится. Не скажу, чтобы от большого ума. Ты прав, у меня это безотчетно. Хотя кое-какие собственные мысли иногда тоже в голову приходят.

Легко и весело принялась тараторить о своей жизни в кругу семьи: с отцом, с сестрами, с тетками. На вид – само врожденное добродушие, а вовсе не попытка загладить неприятное происшествие во время еды. Когда смеялась, особым образом брови поднимала. Брови замечательные, фигурные. Тонкими линиями черных волос от самой переносицы, потом вразлет дужками по надглазьям, а на концах – загогулинки.

Хэл спросил, не материнское ли это наследство. Она расхохоталась и ответила, что нет, что в точности такие были у отца-землянина.

Смех у нее был негромкий, но певучий. Не действовал на нервы, как когда-то смех Мэри. Убаю кивал, доставлял радость. И всякий раз, как закрадывалась мысль, а чем же все это кончится, и дух омрачался, она заводила речь о чем-нибудь смешном, и настроение само собой исправлялось. Она, казалось, наитием каким-то угадывала, что именно нужно, чтобы побороть уныние или остро почувствовать веселье.

Так прошел час, и Хэл встал, направился на кухню. По дороге, проходя мимо Жанетты, безотчетно погрузил пальцы в ее густющие черные волосы.

Она вскинула голову и закрыла глаза, будто ожидала поцелуя. Но у Хэла духу не хватило. Хотелось, но просто не решиться было на первое движение.

– Тарелки надо вымыть, – сказал он. – Нельзя, чтобы случайный гость увидел стол, который накрыт на двоих. И еще одно соблюдай, пожалуйста. Прячь сигареты и почаще проветривай комнату. Поскольку я детектор прошел, считается, что мелкие антиистиннизмы, вроде курения, мне не приличествуют.

Вряд ли Жанетте доставили радость такие речи, но она и виду не подала. А с места в карьер принялась за уборку. Хэл курил и обдумывал способ раздобыться женьшеневым табаком. Жанетте так пришлись по вкусу сигареты, что души не хватит впредь отказать ей в этом удовольствии. Кое-кто на корабле сам не курит, а пайку сбывает любому желающему. Может, жучу попросить в посредники, чтобы брал у кого-нибудь с передачей Хэлу? Лопушок вполне мог бы сделать такое одолжение, но под каким соусом к нему подступиться? А может, все же не стоит связываться? Рискованно.

Хэл вздохнул. Всем хороша Жанетта, да ведь это не жизнь, а мука муцкая. Изволь замышлять уголовщину, будто самое обычное на свете дело.

А она уже стояла перед ним, руки на бедрах, глаза сияют.

– А теперь, Хэл, мо намук, нам выпить бы чего-нибудь покрепче, и мы чудесно закончили бы вечерок.

Он вскочил.

– Ой, я же забыл, что ты не знаешь, как кофе заваривают!

– Нет. Я не про кофе. Про ал-ко-голь, а не про кофе.

– Алкоголь?! Сигмен великий, мы же не пьем! Это же мерзейший…

И осекся. Ведь это же оскорбление! Опомнился. В конце-то концов, она же не виновата. Иначе воспитана, в иных традициях. Строго говоря, даже не совсем человек.

– Увы, – сказал он. – Ты пойми, такая у нас вера. Запрещено.

Глаза у нее налились слезами. Плечи затряслись. Она закрыла лицо руками и со всхлипами расплакалась.

– Это ты не понимаешь. Мне без этого никак. Никак.

– Но почему?

Она произнесла, не отнимая ладоней от лица:

– Потому что, пока меня под замком держали, развлечься почти нечем было. И мне давали спиртное, с ним время как-то незаметно шло и забывалось, как охота домой. Опомниться не успела, как стала ал… ал… алкоголичкой.

Руки у него сами в кулаки подобрались, он рыкнул:

– V, жучьи дети!

– И, понимаешь, мне теперь без выпивки никак. Мне от этого обязательно легчает, по крайней мере, сейчас. Потом я постараюсь, потом я отвыкну. Знаю – справлюсь, если ты поможешь.

Он развел руками.

– Но я же понятия не имею, где его берут.

При одной мысли о покупке спиртного живот скрутило. Но раз ей надо, значит, придется проявить прыть и достать.

– Может, у Лопушка найдется? – будто того и ждала, скороговоркой выпалила она.

– Он же тебя под замком держал! И вдруг я к нему с такой просьбой! Он же в два счета сообразит, что дело нечисто.

– Он подумает, что это для тебя.

– Ладно, – мрачно сказал он и тут же укорил себя за эту мрачность. – Хотя мутит от одной мысли, что могут подумать, будто это я пью. Все равно кто, даже жуча какой-нибудь.

Она приникла к нему, как обволокла. Нежно прижалась губами. Всем телом обвилась. Минуту так длилось, и он отвел свои губы прочь.

– Так мне и идти ни с чем? – прошептал. – Неужели обойтись не можешь? Хоть на эту-то ночь? Завтра я раздобыл бы.

У нее пресекся голос.

– Милый, я бы рада. Очень была бы рада. Но не могу. Просто не могу. Уж поверь.

– Верю.

Вырвался из объятий, вышел в прихожую, надел плащ, капюшон, ночную маску в чулане сыскал. Голова поникла, ссутулился. Не сладится. От нее же спиртом вонять будет, он же не сможет… А она еще, поди, и дивиться будет, чего это он как ле дышка, а его даже не хватит намекнуть, что на нее и глянуть-то мерзко. Не хватит, потому что сказануть такое – значит, обидеть насмерть. А ничего не сказать – тоже обидеть насмерть, вот что самое-то худое.

Уже на пороге она еще раз поцеловала его в одеревенелые губы.

– Не задерживайся. Я жду.

– Лады.