12

В тот же день в дом пригласили старейшин еврейской общины. Синьор Антонио принял их наедине, предоставив Никколо, Виталю и мне заниматься своими делами.

Вечером принесли гроб для останков Джованни, и мы вместе со старыми иудеями, взяв факелы, отправились в долгий путь до еврейского кладбища, где и предали останки земле. Все молитвы, необходимые по ритуалу, были прочитаны.

Ни одному городскому хулигану не позволили помешать процессии. Уже совсем поздно мы вернулись в затихший дом. Казалось, никакого призрака здесь никогда не существовало. Слуги, несмотря на поздний час, до сих пор подметали коридоры и лестницы, во многих комнатах горел свет.

Синьор Антонио позвал Виталя к себе в библиотеку и попросил (об этом позже рассказал мне сам Виталь) поделить богатства Джованни: половину вручить еврейским старейшинам, а половину оставить себе, поскольку Виталю предстояло не только молиться о душе Джованни и сберегать память о нем всеми доступными способами, но и систематизировать и восстанавливать многочисленные письменные труды Джованни. Синьор Антонио сохранил копии многих книг, а Виталю предстояло отыскать утерянные. В ближайшее время это должно стать его главной работой.

Никколо тем временем переедет в свой дом, как и было задумано с самого начала, а Виталь станет его секретарем.

Иными словами, Виталь получил ответ на свои молитвы, в том числе и на произнесенные в домашней синагоге, потому что теперь благодаря наследству Джованни он стал богатым человеком.

Было ясно, что моя миссия выполнена. На самом деле я даже недоумевал, почему Малхия до сих пор не приходит за мной.

Я навестил синьора Антонио в его доме, когда он уже собирался ложиться спать, и сообщил, что скоро уйду, поскольку моя работа завершена.

Синьор Антонио поглядел на меня долгим многозначительным взглядом. Я понимал, что ему хочется спросить, каким образом и почему я увидел дух Джованни, но он удержался от вопроса, поскольку в Риме было опасно вести подобные разговоры, и синьор Антонио решил не поднимать эту тему. Мне хотелось рассказать ему, как я скорблю о том, что Лодовико покончил с собой. Я пытался подобрать слова, но так и не смог. Наконец я протянул к нему руки, и старик сжал меняв крепком объятии, благодаря за все, что я сделал.

— Ты же знаешь, что можешь оставаться у нас сколько захочешь, — произнес он. — Я буду счастлив, если у меня в доме появится лютнист. Я с удовольствием послушал бы песни, какие ты знаешь. Если бы я не носил траур по Лодовико, я упросил бы тебя сыграть прямо сейчас. Но, насколько я понимаю, ты не можешь остаться с нами. Почему ты уходишь?

Антонио был искренне расстроен, и на мгновение я растерялся, не зная, как ответить. Я взглянул на него. Подумал обо всем, что успело произойти за последние два дня, и мне показалось, я знаю этого человека много лет. Такую же боль я испытывал, исполняя для Малхии первое задание — тогда я сильно сблизился с жителями средневековой Англии, которым был послан в помощь.

Я вспомнил о Лионе и Тоби, о том, как Малхия уверял меня, что я умею любить. Если это так, то я обрел это умение совсем недавно, и я пока еще был неуклюжим новичком в любви, мне еще как-то предстояло искупить десять лет горечи и полной неспособности любить кого бы тони было. Но все-таки в данную минуту я любил этого старика и не стремился его покидать. И хотя я нестерпимо жаждал вернуться к Лионе и Тоби, мне не хотелось уходить.

Никколо спал, когда я поднялся в его комнату, поэтому на прощание я просто поцеловал его в лоб. Краски жизни вернулись к молодому человеку, он спал крепким, здоровым сном.

Когда я снова пришел в «другой» дом, то нашел Виталя в библиотеке, где мы разговаривали с ним в самом начале. Он уже приступил к чтению некоторых переводов Джованни, а наготове лежала еще целая кипа книг.

То были тома из тайника в подвале, они сильно пострадали от сырости и грибка, однако Виталь разобрал названия и темы трудов и мог восстановить недостающие фрагменты. Виталь сейчас был совершенно поглощен жизнью Джованни, работами Джованни и говорил о том, чтобы разыскать его последних учеников.

Оказалось, Пико поведал ему, как я явился к синьору Антонио накануне ночью, и еще Пико слышал мой разговор с призраком и разговор с синьором Антонио, когда я подробно описывал внешность привидения. Поэтому Виталь все знал.

Он сказал, если бы не я, то инквизиция наверняка уничтожила бы его, в этом он нисколько не сомневается.

— Но ты совершенно ни в чем не виноват, — напомнил я ему. Он сидел передо мной дрожа, словно до сих пор не мог избавиться от ощущения нависшей над ним опасности.

— Но мои молитвы, мои молитвы о славе и богатстве, разве не они разбудили призрака?

— Призрак проснулся просто оттого, что дом открыли, — сказал я. — Но теперь дух совершенно упокоился.

Когда мы с Виталем обнялись, я был готов разрыдаться.

Около полуночи, когда все уже спали, я поднялся в синагогу, подобрал оставленную там лютню, присел в темноте на одну из скамей, размышляя, что делать дальше.

Слуги вымели мусор, вынесли сброшенные люстры, вытерли пыль. Я видел все это в слабом свете факела, закрепленного над последней ступенькой лестницы.

Я сидел там, недоумевая: почему я до сих пор здесь? Я распрощался со всеми, потому что меня подгоняло острое желание распрощаться, твердая уверенность, что я должен это сделать, но я понятия не имел, чем заняться теперь.

Наконец я решил выйти из дома.

Только Пико стоял на часах перед входной дверью. Я отдал старому слуге почти все золото из своих карманов. Он не хотел брать, но я настоял.

Себе я оставил только то, что пригодилось бы в таверне, где можно послушать музыку и посидеть в тепле, надеясь, что Малхия уже скоро явится за мной, ведь я горячо этого хотел.

И вскоре я уже шагал, удаляясь от знакомой мне части города, по чернильночерным улицам, где изредка гавкала собака или быстро мелькал прохожий, скрытый капюшоном. Меня терзали скорбные мысли. Неудача с Лодовико тяжко давила на меня, сколько бы раз я ни напоминал себе, что лишь Творец читает в каждом сердце, знает мысли каждого, и только Он, и Он один имеет право судить Лодовико, которого горе и душевное смятение толкнули на темный путь. Яснее, чем когда-либо раньше, я осознал, что нам ничего не дано знать о спасении чужой души. Мы всегда рассуждаем и думаем только о собственной душе, но и о ней мы не знаем того, что ведомо Создателю.

И все равно я изумлялся и не понимал, почему не предвидел самоубийства молодого человека. Я вспоминал себя в юности, сколько раз меня подмывало лишить себя жизни. Целые месяцы, даже годы я бывал одержим мыслью о самоубийстве, случались моменты, когда я обдумывал свою смерть до мельчайших деталей, вплоть до погребения останков. Более того, каждый раз, когда я совершал заказное убийство для Хорошего Парня, с профессиональной ловкостью отправляя чужую душу в небытие, на меня накатывало искушение покончить заодно и с собой. Просто чудо, что я остался в живых. Чего стоила бы моя жизнь, если бы я решился на такой шаг? Я вдруг едва не разрыдался от признательности за то, что мне дали шанс что-то исправить, сделать хотя бы что-нибудь хорошее. Все равно что, шептал я себе, уходя все дальше, все равно, главное — что-нибудь хорошее. Виталь и Никколо живы и здоровы. Душа Джованни явно обрела покой. Если я хоть как-то поспособствовал им, я невыразимо благодарен за это. Но тогда почему же я плачу? Почему я в такой тоске? Почему я все время вижу перед собой Лодовико, умирающего, с ядовитыми семенами во рту? Нет, это вовсе не блистательная победа, далеко не победа.

К тому же есть еще и Анканок, истинный диббук в этом деле, и его слова до сих пор эхом отдаются у меня в голове. Когда и при каких обстоятельствах я встречу его снова? Конечно, с моей стороны было глупо предположить, что я вижу только ангелов и не вижу демонов, что одним не противостоят другие, что некий угрюмый персонаж захочет ограничиться ролью моего внутреннего голоса. Однако я все равно не ожидал его появления. Нет, не ожидал. И до сих пор не понимаю, какой из этого следует вывод. Дело в том, что верю в Господа и всегда верил, но сомневаюсь, что я когда-нибудь по-настоящему верил в дьявола.

Я никак не мог забыть лицо Анканока, его горестно-сладостное выражение. Наверняка до своего падения он был ангелом, прекрасным, как и Малхия, во всяком случае, похожим. Меня шокировала подобная мысль: бескрайнее пространство населено ангелами и демонами, и я принадлежу их миру куда вернее, чем принадлежал когда-либо иным мирам.

Постепенно на меня наваливалась усталость. Почему Малхия меня не забирает? Может, потому что сейчас мне нестерпимо хочется испытать еще кое-что? Для этого опыта надо найти веселую таверну, полную света и смеха, такую, где в данный момент нет другого лютниста.

Наконец я набрел на такое место, ярко освещенное, радостное, с широко распахнутой в ночь дверью. Огонь горел в грубо сложенном очаге, за простыми столами сидели люди, молодые и старые, богатые и бедные. У многих были лоснящиеся от пота лица, некоторые, уронив голову на грудь, дремали в полутьме, на самом деле здесь были даже дети, которые спали на коленях у отцов или на тюках, лежавших на пыльном полу.

Когда я вошел со своей лютней, народ оживился. Кружки поднялись в знак приветствия. Я поклонился, прошагал через таверну к угловому столу, на который передо мной сейчас же поставили сразу две кружки эля.

— Играй, играй, играй, — неслись со всех сторон крики.

Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Как упоительно пахло вино, каким вкусным казался запах солода. И каким теплым был воздух, наполненный разговорами и смехом. Я открыл глаза. У дальней стены таверны сидел Анканок и смотрел на меня точно так же, как смотрел на пиру у кардинала, — пронзая взглядом влажных от слез глаз.

Я покачал головой, как будто отказываясь от всего, что он мог бы мне предложить, и сейчас же ответил ему самым доступным для меня способом — песней.

Настроив инструмент, я заиграл, и в тот же миг мне стали подпевать, хотя я так и не понял, что это была за песня и откуда они ее знают. Я с легкостью воспроизводил все известные мне мелодии этой эпохи, и мне показалось, что здесь и сейчас, в окружении этих грубоватых хмельных певцов, я счастливее, чем был когда-либо за все свое странное приключение в этом времени, а может быть, даже и в своем времени тоже. Какие же мы несовершенные создания, зато насколько мы выносливы.

На меня нахлынули мрачные воспоминания, но не об этом мире, а о том, который я покинул давным-давно, еще ребенком. Тот ребенок стоял на углу улицы и исполнял эти же мелодии эпохи Возрождения за банкноты, которые люди бросали к его ногам. Мне было так жаль того мальчика, так печалила его горечь, ошибки, которые он собирался совершить. Печалило, что он так долго жил с запертым на замок сердцем, с разорванным сознанием, вскармливая свою горечь старательно хранимыми воспоминаниями о боли, какую нес с собой изо дня в день. Но затем меня охватило изумление, что семена добра так долго дремали в нем, дожидаясь дуновения с губ ангела.

Анканок ушел, хотя я не заметил как и куда. Меня окружали вдохновенные лица. Люди отставляли в сторону кружки и бокалы, когда я начинал играть. Я пропел несколько фраз из старинных песен, какие смог припомнить, но в основном я подыгрывал их песням, и мотивы, каких я никогда не слышал раньше, лились со струн моей лютни.

Я все играл и играл, пока душа не наполнилась теплотой и окружавшей меня любовью, наполнилась светом очага, светом множества лиц, звуком лютневых струн, а слова превратились в музыку. Затем мне показалось, прямо посреди самой радостной песни, самой вдохновенной, ритмичной и мелодичной, что воздух вокруг как-то переменился, свет сделался ярче, и я понял, что эти блестящие от пота лица вокруг превращаются в нечто вовсе не материальное, больше похожее на ноты. И сам я составлял теперь всего лишь незначительную часть мелодии, а музыка уносилась все выше и выше.

— Малхия, я обливаюсь слезами, — прошептал я. — Я не хочу покидать их.

Долгий переливчатый смех лентой развернулся в темноте, окружавшей меня, и каждая его нота была отчетлива, словно нота главной темы, насыщенна и совершенна, готовая слиться с другими.

— Малхия, — шепотом позвал я.

И ощутил на себе его руки. Почувствовал, как он убаюкивает меня, поднимая в воздух. Музыка была соткана из пространства и из времени, казалось, каждая нота — рот, порождающий следующую ноту, а за ней еще и еще.

Серафим убаюкивал меня, вознося все выше.

— Буду ли я любить их так всегда? Всегда ли мне будет так горько их покидать? Или же все это часть назначенных мне страданий?

Однако слово «страдания» было здесь неуместно, потому что все это было таким грандиозным, таким великолепным и золотым. И я ощущал, как губы Малхии шевелятся рядом с моим ухом, напоминая об этом и произнося с нежностью:

— Ты хорошо потрудился, и ты знаешь, что тебя ждут другие.

— Это школа любви, — произнес я, — и каждый урок в ней глубже, умнее, тоньше.

Любовь представилась мне воочию, я увидел, что это не какая-то вещь в себе, а великое слияние света и тьмы, гнева и нежности, — и сердце мое рвалось так же, как вопросы рвались с моих губ.

Но не доносилось ни одного ответа, только гремел Небесный хорал.

Загрузка...