Любовь и зло

10

Не успел я дойти до каменной лестницы, как услышал диббука. Он громыхал высоко над головой. Я вспомнил слова Виталя о том, что «наверху» он обнаружил домашнюю синагогу и сакральные книги. Я двинулся вверх по ступеням, прикрывая рукой дрожащее пламя свечей, прошел мимо двери кабинета Виталя дальше, на последний этаж.

Шум делался громче и настойчивее. Что-то разбилось. Послышались удары и грохот, как будто какие-то предметы швыряли в стену.

В конце концов я остановился, распахнув дверь, за которой оказалась просторная комната. Повисла тишина. Потолок здесь был как будто немного ниже, чем на других этажах, но не сильно.

В отблесках свечей сейчас же замерцали в глубине комнаты серебряные дверцы Ковчега, хранилища, в котором, без всяких сомнений, и покоились священные книги народа Моисея. Ковчег стоял у восточной стены. По одну сторону от него было устроено небольшое возвышение, обращенное в центр комнаты, а перед ним выстроилось несколько пыльных скамей. Дальше, справа, помещался большой расписанный и позолоченный экран. За ним стояла одинокая длинная скамейка, по-видимому, предназначенная для женщин, которые приходили сюда молиться и слушать Тору. Стены были отделаны панелями из прекрасного темного дерева, хотя и не настолько темного, чтобы я не смог разглядеть на них многочисленные черные надписи на иврите. Сбоку от возвышения был стол, на котором громоздилась гора свитков.

С потолка свисали изящные серебряные люстры. Окна были забраны ставнями, запертыми на засов. И конечно же, мои свечи служили единственным источником света.

Внезапно скамьи передо мной задрожали, затем поехали, одна скамейка наползала на другую, и люстры заскрипели, раскачиваясь на серебряных цепях.

Небольшая книжка в переплете поднялась со скамьи и полетела прямо на меня, заставив пригнуться. Книга шлепнулась на пол у меня за спиной.

— Кто ты такой? — спросил я решительно. — Если ты диббук, то я требую, чтобы ты назвал свое имя!

Все скамьи двигались, врезаясь друг в друга, с оглушительным грохотом упал расписной экран. В меня полетели другие предметы, и пришлось отступить к двери, инстинктивно закрывая голову правой рукой. Послышался раскатистый гул, грохот, очень похожий на тот, который я слышал при изгнании Анканока, однако этот звук как будто производил человеческий голос. Он был таким громким, что мне пришлось зажать уши.

— Именем Господа, — проговорил я, — заклинаю, назови мне свое имя. — Однако от этих слов ярость призрака только усилилась. Одна люстра начала раскачиваться взад-вперед с такой неистовой силой, что сорвалась с цепи и рухнула на скамейки внизу.

Я скорчился на полу, как будто испугавшись, хотя вовсе не испугался. Наблюдая, как вторая люстра срывается и падает на скамьи, я старался не моргать и не вздрагивать от грохота.

Поставив подсвечник на пол, я сидел замерев. Если призрак задует свечи, мне будет очень неудобно, однако до сих пор он этого не сделал, и я сидел, не произнося ни слова и не двигаясь, пока он снова не успокоился.

Я медленно потянулся за лютней, переложил из-за спины на колени. Я сам не знал, что собираюсь делать, однако коснулся струн, пощипывая их с большой осторожностью, настроил инструмент. Закрыв глаза, я заиграл по памяти ту мелодию, какую слышал во дворце кардинала. Я размышлял, не облекая мысли в слова, как помогла мне эта музыка, когда я вступил в спор с Анканоком. Я думал о ее ясности, ее красноречивости, о том, как она обращается к моей душе из своего мира, где гармония не просто недостижимая мечта, а красота знаменует божественное. Я сам едва не разрыдался, отдаваясь музыке, позволяя себе воссоздать мелодию, делая ее своей благодаря небольшим вариациям, поскольку память не могла сохранить песню целиком.

Нежные звуки лютни отдавались от стен. Я немного расхрабрился, заиграл быстрее, перешел к вариациям, затем медленно вернулся к меланхолической главной теме. Я начал едва слышно подпевать на самых низких нотах, затем запел громче, растягивая слоги, на-наа, на-наа-наа-на, позволяя голосу и пальцам идти туда, куда их влечет. Слезы навернулись на глаза. Я позволил им катиться по щекам. А потом принялся негромко напевать слова псалма:

— Господи Боже спасения моего, когда взываю к Тебе из темноты, да достигнет Тебя молитва моя, — я пересказывал псалом своими словами, не в силах вспомнить точно. — Жизнь моя приблизилась к преисподней. Приклони ухо Твое к молению моему. [3]

Я продолжал петь, выговаривая слова, когда они приходили на память, просто мыча, когда они так и не вспоминались. Взглядом я обшаривал темное пространство комнаты, сознавая, что нахожусь здесь не один.

Перед Ковчегом Завета, недалеко от меня, стоял невысокий старик.

Мы смотрели друг на друга, и на его лице отражалось бесконечное изумление, и было несложно угадать его причину. Старика ошеломило то, что я вижу его, не меньше, чем я сам.

Я перестал играть. Я просто смотрел на него, твердо вознамерившись не выказывать страха и не желая испытывать страх. Меня охватывало все нарастающее волнение, изумление и отчаянное желание понять, что же делать дальше.

— Ты никакой не диббук, — прошептал я себе под нос. Он вроде бы не расслышал моих слов. Старик внимательно изучал меня с головы до ног. И я так же внимательно рассматривал его наметанным взглядом профессионального убийцы, запоминая все, что вижу, не желая упустить ни единой детали из того, что предстало перед моими глазами.

Он был невысокий, несколько ссутуленный и очень древний. Вокруг совершенно лысой макушки росли длинные седые волосы, падающие ему на плечи. У него были белые усы и белая борода. Одеяние из черного бархата, некогда весьма элегантное, теперь выглядело поношенным, запыленным, разорванным в нескольких местах. С углов накидки свисали голубые кисточки, а на груди слева желтела ненавистная круглая нашивка, обозначающая его принадлежность к иудеям. Старик стоял, весь подобравшись, впиваясь в меня гневным горящим взглядом из-за сверкающих очков.

Очки! А я и не знал, что люди в эту эпоху пользовались подобными изобретениями. Однако старик, совершенно точно, был в очках, и пламя моих свечей то и дело вспыхивало в линзах.

«Малхия, дай мне разума, чтобы поговорить с ним!»

— Ты понимаешь, что я тебя вижу, — начал я. — Я пришел сюда не как враг. Я хочу лишь понять, почему ты так шумишь. Что лишает тебя покоя? Что мешает тебе, отчего ты не хочешь отправиться дальше, к свету?

Секунду старик стоял молча, неподвижный и задумчивый. Затем он двинулся прямо на меня.

Мне показалось, у меня сейчас остановится сердце. Призрак решительно приближался, пока не оказался прямо передо мной. Я задержал дыхание. С виду он был как будто настоящий человек, из плоти, дышащий, и он смотрел на меня из-под седых бровей.

И меня нисколько не успокаивало то, что я и сам был призрак в этом мире и старик являл собой не большее чудо, чем я. Я был напуган, но твердо вознамерился скрыть этот факт.

Старик миновал меня и вышел в коридор.

Я сейчас же подхватил подсвечник, позабыв о лютне, развернулся и двинулся за ним следом. Призрак подошел прямо к лестнице и быстро и беззвучно зашагал вниз.

Я последовал за ним.

Он ни разу не обернулся. Согбенный и маленький, он стремительно шагал по ступеням с целеустремленностью привидения, пока не остановился у забранной засовом двери в погреб. Он проскользнул сквозь нее, а я поспешно отодвинул засов, чтобы последовать за ним. Когда я ворвался в подвал, старик стоял у подножия лестницы, и в свете свечей я разглядел царящий вокруг разгром.

На полу повсюду валялись обломки столов и стульев. Вдоль стен выстроились запыленные винные бочки. Горы старой мебели, увязанной веревками, лежали на бочках, часть из которых была пробита, а их содержимое растекалось лужами по полу. Сотни заплесневелых книг навалены кучами, со сломанными корешками и вырванными страницами.

Подставки для ламп и канделябры расшвыряны, корзины разломаны. Валялась изодранная и перекрученная старая одежда.

Хрупкий старик теперь стоял посреди подвала, пристально глядя на меня.

— О чем ты хочешь мне рассказать? — спросил я. Мне хотелось осенить себя крестом, но это могло бы его оскорбить. — Во имя Господа Небесного, чем я могу тебе помочь?

Он впал в неистовство.

Он мычал и ревел на меня, снова и снова топал ногами в плиты пола, испепелял их взглядом, а затем принялся хватать все, что попадалось под руку. Он схватил бутылку и разбил ее о каменные плиты. Швырял на это место книги. Изодрал пергаментные листы, тщетно пытаясь запустить ими в пол, и пришел в бешенство, когда обрывки запорхали и закружились вокруг него. Он топал, и указывал руками, и ревел, словно дикий зверь.

— Перестань, умоляю тебя! — прокричал я. — Ты не диббук, это я знаю. Я слышу твои слезы. Открой мне свое сердце.

Но я так и не понял, услышал ли меня старик за своими воплями.

Он принялся швырять в меня чем попало. Ножки от стульев, черепки, разбитые бутылки — все, до чего он мог дотянуться, полетело в меня.

Казалось, весь подвал ходит ходуном. Связанная мебель спрыгивала с винных бочек, словно началось землетрясение. Бутылка с вином больно ударила меня по голове, и я почувствовал, как кисло пахнущая жидкость заструилась по плечу. Я попятился, ощущая, как кружится голова, как мгла заволакивает сознание. Но подсвечник я держал крепко, словно от этого зависела моя жизнь.

Меня так и подмывало заорать на привидение, заспорить с ним, потребовать от него благодарности за то, что я соизволил прийти сюда ради него, но я сейчас же понял, насколько это самонадеянно, эгоистично и глупо. Он страдает. Какое ему дело до моих намерений?

Я склонил голову и принялся негромко молиться: «Господь, не дай мне потерпеть неудачу, как это случилось с Лодовико». И снова я выбрал наполовину забытый псалом и принялся выговаривать древние слова, взывающие к Богу, и призрак понемногу успокоился.

Он стоял, по-прежнему указывая в пол. Да, он показывает мне место.

Неожиданно из дверного проема наверху лестницы послышался голос Пико:

— Господин, ради всего святого, выходите!

Нет, не сейчас, с отчаянием подумал я.

Призрак растворился.

Все предметы в подвале, способные отрываться от земли, вдруг полетели по воздуху. Свечи задуло.

В кромешной темноте я уронил подсвечник, развернулся и побежал на тусклый свет, проникавший с лестницы. Я был уверен, что чувствую, как чьи-то руки хватают меня, пальцы вцепляются в волосы, в лицо веет призрачное дыхание.

Охваченный настоящей паникой, я рвался к выходу, пока не наткнулся на Пико, оттолкнул его с дороги и захлопнул дверь погреба, задвинул засов.

И привалился к двери спиной, пытаясь отдышаться.

— Господин, у вас на лице кровь! — воскликнул Пико.

Из-за двери доносились жалобные завывания, а затем раздался грохот, как будто по полу погреба покатилась огромная бочка.

— Не обращай внимания на кровь, — отмахнулся я. — Отведи меня к синьору Антонио. Я должен немедленно поговорить с ним.

Я пошел к выходу.

— В такой час? — запротестовал Пико, однако ничто не могло меня остановить.

— Он знает, что это за призрак, он обязан знать, — сказал я. Я пытался вспомнить то, что знал сам. Ученый-иудей жил в этом доме, да, точно, двадцать лет назад. Этот ученый-иудей устроил в верхнем этаже синагогу. Неужели синьору Антонио ни разу не приходило в голову, что это призрак того самого человека? Мы колотили в двери дома синьора Антонио, пока не появился заспанный ночной стражник и, увидев, кто мы, не впустил в дом.

— Я должен немедленно увидеться с хозяином, — сказал я старому слуге, но тот только качал в ответ головой, словно внезапно оглох.

Удивительно, подумал я, сколько в этом доме престарелых и немощных слуг. В итоге Пико сам взял свечу и повел меня наверх по ступеням.

В спальне синьора Антонио горело множество ламп. Двери были широко распахнуты, и я прекрасно видел хозяина — синьор Антонио, в длинном шерстяном балахоне, стоял на коленях в изножье кровати. Весь лоб у него был в каплях пота от жарких ламп, руки раскинуты в стороны. Он явно молился о своем сыне.

Когда я появился в дверях, хозяин вздрогнул. А затем уставился на меня в немой ярости.

— С чего ты вдруг явился сюда? — спросил он. — Мне казалось, ты сбежал, опасаясь за свою жизнь.

— Я видел призрака, который буянит в другом доме, — сказал, я. — Я отчетливо видел его и уверен, вы знаете, кто это такой.

Я вошел в комнату и протянул руку, чтобы помочь синьору Антонио подняться. Он принял мою руку, поскольку возраст уже сказался на его здоровье, затем отошел, развернулся и сел в одно из множества громадных кресел, украшенных богатой резьбой. Он опустился на подушки и, потирая нос, как будто ушибся, внимательно посмотрел на меня.

— Я не верю в привидения! — сказал он. — Диббуки, да, демоны, да, но не призраки!

— Ну так поверьте же! Это призрак невысокого старика. На нем черная бархатная туника, длинная, как носят ученые, по краям накидки свисают голубые кисточки. Еще на его тунику нашита желтая «печать позора», и призрак носит очки. — Я изобразил их жестом, нарисовав в воздухе круги перед глазами. — У него лысина на макушке, длинные седые волосы и борода.

Синьор Антонио лишился дара речи.

— Это тот самый ученый-иудей, который жил в вашем доме двадцать лет назад? — спросил я. — Вы знаете, как его звали?

Синьор Антонио ничего не ответил, однако мое описание произвело на него сильное впечатление. Он смотрел в пустоту, ошеломленный и явно расстроенный.

— Ради всего святого, скажите мне, если знаете, кто этот человек, — произнес я. — Виталь сидит под замком в вашем доме. Инквизиция станет допрашивать его, выяснять, не он ли…

— Да-да, я пытаюсь остановить их! — воскликнул синьор Антонио, взмахнув рукой. Он сделал глубокий вдох и после минутного молчания, когда он, кажется, боролся с самим собой, протяжно выдохнул, принимая неизбежное: — Да, я знаю, чей это призрак.

— Знаете ли вы, почему он буянит? Знаете ли вы, чего он хочет?

Синьор Антонио покачал головой. Происходящее явно было мучительно для него.

— А погреб, какое отношение ко всему имеет погреб? Он привел меня туда. Показывал на каменные плиты в центре подвала.

Синьор Антонио испустил протяжный болезненный стон. Он закрыл лицо руками и посмотрел на меня сквозь растопыренные пальцы.

— Ты правда видел его? — прошептал он.

— Да, я его видел. Он в гневе, он ревет и рыдает от боли. И все время указывает в пол.

— О нет, не надо, не говори больше ничего, — взмолился синьор Антонио. — Какой же я был дурак, что не предвидел этого! — Он отвернулся от меня, как будто не в силах выносить мой внимательный взгляд, вообще ничей взгляд, и опустил голову.

— Может быть, вы расскажете всем то, что вам известно? — попросил я. — Объясните, что все происходящее не имеет никакого отношения к Виталю, к несчастному Лодовико и к Никколо? Синьор Антонио, вы обязаны рассказать все, что вам известно.

— Позвони в колокольчик, — велел он.

Я исполнил его просьбу.

Когда явился слуга, очередной ветхий реликт, синьор Антонио приказал старику отвести всех на рассвете в соседний дом, где бушует призрак. В числе заинтересованных лиц были названы отец Пьеро, Никколо и Виталь. Нам надлежало собраться за столом в обеденном зале, который до того еще предстояло очистить от пыли, и принести лампы и стулья. Хлеб, фрукты, вино и все прочее так же необходимо доставить туда, потому что рассказ займет какое-то время.

Я откланялся.

Пико, который все это время маячил в коридоре, подвел меня к двери Виталя. Когда я позвал Виталя по имени, он откликнулся тихим, полным отчаяния голосом. Я попросил его не бояться. Я видел призрак, и скоро его тайна будет раскрыта.

После чего я спустился в небольшую спальню с расписанными стенами и, хотя сгорал от любопытства, сейчас же повалился на кровать и крепко заснул.

Проснулся я с первыми лучами солнца. Мне снился Анканок. Мы сидели с ним рядом в каком-то уютном местечке, беседовали, и он говорил, так и лучась обаянием:

— Ну разве я не объяснял тебе? Миллионы душ затеряны в системах, где царят боль, горе и бессмысленность. Нет никакой справедливости, нет милосердия, нет Бога. Никто не видит, как мы страдаем, кроме нас самих. «Духи используют тебя, питаются твоими переживаниями, нет ни бога, ни дьявола…»

И я спокойно ответил ему в маленькой спальне — или ответил себе.

— Есть милосердие, — проговорил я шепотом. — И есть справедливость, и еще есть Тот, Кто видит все. А над всем этим есть любовь.