Я сидел и молчал, и мне было стыдно. То, что он говорил, было правдой – для Малюток я не был мудрым соседом!
Мистер Рэйвен продолжил:
– Но вы также ошибались и на счет глупых созданий. Для них рабство было бы прогрессом. Те несколько уроков, которые вы могли бы преподнести им с помощью палки, отломанной от их собственного дерева, могли оказаться неоценимо важными.
– Я не знал, что они трусливы!
– А что за разница? Человек, действия которого зависят от трусости другого, сам, по существу, трус. И я боюсь, что из-за этого могут произойти более неприятные вещи! До этого времени Малютки были вполне способны защитить себя от принцессы сами, не говоря уже о великанах – с ними они всегда достаточно легко справлялись, потому что смеялись над ними! Но теперь, после ваших с ней разговоров…
– Я ее ненавижу! – закричал я.
– Вы что же, дали ей как-то знать, что ненавидите ее?
Снова мне пришлось прикусить язык.
– И даже ей вы не были верны! Но – тише!.. Боюсь, кто-то шел за нами от фонтана!
– Я не видел ни одного живого существа! Кроме недостойно выглядевшего кота, который шмыгнул в кусты.
– Это был великолепная персидская кошка, страшно мокрая и грязная, но разглядеть, что она из себя представляет, было вполне можно – и это называется хуже, чем просто «недостойный».
– Что вы хотите этим сказать, мистер Рэйвен? – воскликнул я и холодный ужас сдавил мне горло. – Это был просто домашний персидский кот, который убежал, испугавшись плеска воды! Может, он приходил за золотой рыбкой?
– Посмотрим, – возразил библиотекарь. – Я немного знаком с кошками разных видов, и либо я сорву с этой маску домашней киски, либо я сильно в ней ошибаюсь.
Он вскочил, подошел к двери кабинета, принес оттуда изувеченный том, и снова уселся рядом со мной. Я уставился на книгу в его руках – это была вовсе не увечная, а целая и невредимая книга!
– Откуда взялась ее вторая половина? – задохнулся я.
– Прилипла. Вообще-то она хранится в моей библиотеке, – ответил он.
Я промолчал. Еще один вопрос скорее всего разбился бы о берег бездонного моря таких же бестолковых вопросов, отвечать на которые просто не было времени!
– Слушайте, – сказал он, – я прочту несколько строк. Здесь есть кто-то, кому наверняка не понравится то, что я буду читать!
Он открыл тонкую обложку и перевернул лист или два.
Пергамент выцвел от времени, и на одном листе было темное пятно, просочившееся через два-три других листа. Он медленно перевернул и этот лист тоже – он, казалось, искал место, где уж наверняка обнаружится целый стих. Где-то на середине книги он начал читать.
Но что по-настоящему произвело на меня впечатление, так это тот эффект, которое это чтение произвело на меня, а не собственно то, что он читал. Стихи были написаны на языке, который я никогда прежде не слышал, но понимал прекрасно, хотя и не могу записать словами или найти простой аналог тому, что они значили. Эти фрагменты – лишь слабая тень того, что осталось в моей голове, когда он закончил чтение:
Но если бы я нашел человека, который бы смог поверить
В то, что он никогда не видел, не чувствовал и даже не слышал
От него я возьму сущность и приобрету
Стойкость и форму, реагирующую на прикосновение и видимую,
И оденусь в похожую настоящность
Этой фантазии, где расколется его душа.
Он перевернул лист, и продолжал:
Во мне – каждая женщина, у меня есть сила
Над душами каждого живого мужчины,
Такую, какую женщина никогда не получала в наследство.
Могу то, чего не могла и не может ни одна женщина.
Всех женщин я, женщина, отныне превзошла.
Превыше была, превыше есть, превыше буду в залах жилищ.
Так как я, несмотря на то, что он не может ни видеть меня,
Ни дотронуться хотя бы пальцем руки,
Если бы даже ни разу мое дыхание не коснулось его волос,
Могу помешать ему дышать
И пустить корни, связать узами, которые и смерть не расплетет.
Или жизнь, хотя у него никогда и не было надежды.
Снова он запнулся, снова перевернул лист и снова начал читать:
Так как я лежу рядом с ним, бестелесная вещь.
Не дышу, не вижу, не чувствую, только думаю
И заставляю его любить меня – и жаждать.
Когда он узнает то, чего не знал, если так должно,
Или что-то без имени, что должно случиться
С ним, но вне зависимости от него, для чего я буду петь
Песню, которая не отзовется звуком в его душе,
Я лежу, бессердечная, вне его сердца,
Не давая ему ничего, там, где он отдает все свое
Сущее, чтобы одеть меня в человеческий облик, каждую мою часть.
Когда я наконец вспыхну,
И тогда в его живом сознании я впервые покажусь.
Ах, кто мог еще так завоевать Любовь, так, как я!
Кто так еще воцарялся в сердце мужчины!
Для видимых существ, с счастливым плачем,
Просыпаясь, биение жизни сквозь меня дрожа бежит.
Странный, отталкивающий кошачий вопль откуда-то проник в комнату. Я приподнялся на локтях и огляделся вокруг, но ничего не увидел.
Мистер Рэйвен перевернул несколько листов и продолжил:
Внезапно я просыпаюсь, не ведая наводящего ужаса,
Который является моим вместилищем – не как змея извивается.
Но как дымный пар, испорченный и угрюмый
Наполняет сердце, душу, и грудь, и мозг насквозь.
Мое существо лежит без движения в болезненных сомнениях.
Не смея спросить, как сюда пришел ужас.
Мое последнее воплощение я знаю, но не теперешнее,
Я не понимала, кем я была и где,
Знаю, кем была когда-то, до сих пор у своих бровей я чувствовала
Прикосновение чего-то, чего уже здесь нет.
Я обмерла, умерла и все еще живу в отчаянии,
Жизнью, которая попирает жизнь, кривляясь.
Когда я была королевой, я знала совершенно точно,
И иногда надевала сверкающее на свою голову,
Чье сияние не могла затмить даже темнота смерти,
И похожее на шею, руки и пояс:
И мужчины говорили, что мои закрытые глаза излучают свет.
Который затмевает алмазы в серебрянкой оправе.
Снова я услышал жуткий женский крик. Это был крик боли. Снова я осмотрелся, но не заметил ни призраков, ни какого-либо движения. Мистер Рэйвен, казалось, прислушался на минутку, но вот снова перевернул несколько страниц и продолжил:
Ужасно мокрые, мои волосы золотого цвета
Запачкали мои гладкие руки: затем, чтобы их быстро отстричь.
Я отдала свои рубины, и для меня вырыли новые.
Никакие глаза не видели такой тонкой талии
Как глоток воды из рога,
За один грустный вздох мне отдавали голубые сапфиры.
Нет, я отдала свои опалы за оборки,
За одежды крестьянской девушки, грубые и чистые
Мой саван сгнил! Однажды я услышала петуха.
Громко поющего на зеленом холмике над моим гробом
Глухо мое место
Вернулся ответ, как призрачный смех.
И снова раздался зверский вопль.
– Я думаю, что-то нечистое было в комнате!. – сказал библиотекарь, бросив взгляд окрест себя, но тут же перевернул лист-другой и снова начал читать:
Так как я купалась в молоке и медовых росах,
В дожде, от дрожащих роз, которые никогда
не касались земли.
И натирали меня мускусом и амброй.
Никогда не пятнали меня запятнанные от рождения,
Или родинки, или шрамы от бед, или беспокойство смерти,
Ни одного волоска на мне лишнего не росло.
Чтобы сохранить холодную белизну, я сидела одна,
Но не на солнце, я боялась его бронзового света —
Но его сияние возвращали ко мне зеркала, смягчающие мощь солнца,
От такого купания в не слишком ярком лунном свете
Моя кожа медленно приобретала цвет слоновой кости.
Но теперь все вокруг темно, все внутри темно!
Мои глаза больше не разбрасывают призрачные вспышки.
Мои пальцы опускаются в тлен через мягкую кожу,
Мое тело лежит мертвое, барахтается в месиве
Вязкого ужаса
С грозным воплем, с липкой шерстью, торчащей клочьями, хвостом, толстым, как канат, сверкающими, как хризопраз, зелеными глазами, выпущенными когтями, загребающими ковер так, что они путались в нем, откуда-то появилась огромная белая кошка и направилась прямиком к дымоходу. Быстрым, как мысль, движением библиотекарь бросил рукопись между ней и очагом. Она мгновенно распласталась по полу, ее глаза были прикованы к манускрипту.
Но его голос продолжал звучать так, словно он все еще читал, и его глаза, казалось, по-прежнему были сосредоточены на книге:
Ах, Два мира! Как странно, что они – одно,
И до сих пор неизмеримо широко разделены.
О, если бы я жила без тела и одна
И притуплением чувств спасла бы свою душу,
Язвы бы зажили, и боль бы ушла.
Убежали бы жизнь-в-смерти и стон бесконечного страдания.
И стоило прозвучать этим словам, как кошка разразилась таким чудовищным и продолжительным воем, что нам пришлось заткнуть уши. Когда вопль прекратился, мистер Рэйвен подошел к очагу, поднял книгу и, стоя между этой тварью и дымовой трубой, на одно короткое мгновение указал на нее пальцем. Она лежала совершенно спокойно. Затем он взял из очага наполовину сгоревшую палку, нарисовал на полу какой-то знак, вернул рукопись на место, с видом, который, казалось, должен был означать следующее: «Теперь она у нас в руках, я полагаю!», и, вернувшись к кошке, встал над ней и произнес спокойным торжественным голосом:
– Лилит, когда ты появилась здесь таким вот дьявольским способом, ты не слишком долго думала о том, в чьих руках ты окажешься! Мистер Уэйн, когда Бог создал меня – не из Ничего, как утверждают неблагоразумные, но из Его собственной бесконечной славы – Он дал мне создание, сияющее ангельской красотой, которое должно было стать моей женой – вот оно, лежит здесь! И первым ее помыслом была сила, она считала рабством быть моей единственной и рожать детей для Того, кто подарил жизнь ей. Одного ребенка, она, правда, родила, и тогда решила, разгоряченная чушью о том, что она его создала, заставить меня преклоняться и почитать ее за это! Обнаружив, однако, что я ее люблю и почитаю вместо того, чтобы подчиняться и поклоняться, она пролила свою кровь затем, чтобы освободиться от меня, присоединилась к армии чужих, и вскоре настолько пленила сердце великой Тени, что он сделался ее рабом, подчинился ее воле и сделал ее королевой ада. Каково ей сейчас, ей лучше знать, но и я тоже это знаю. Единственного ребенка, которого она выносила, она боится и ненавидит, и убьет, утверждая как правду ложь о том, что Бог таким образом через нее пошлет дитя в иной мир. О творении она знает не больше, чем о кристалле, который вбирает собственную тень, или о черве, от которого происходят два червя, если его расчленяют надвое. Мерзейшее из Божьих тварей, она живет за счет человеческих жизней и людских душ, питаясь кровью. Она убивает и поглощает, но не может ни уничтожить, ни создать что-либо.
Животное лежало без движения, ее берилловые глаза неотрывно следили, пламенея, за мужчиной: а его глаза держали ее взгляд прикованным к себе так, что та не могла отвести его.
– И тогда Бог дал мне другую жену – не ангела, но человека, – которая отличалась от этой, как свет от тьмы.
Кошка испустила ужасный хрип и стала расти. Она росла и росла и наконец превратилась в крапчатую леопардиху, которая испустила рычание, потрясшее дом до основания. Я вскочил на ноги. Но, мне показалось, мистер Рэйвен даже век не поднял.
– Это в ней всего лишь говорит ее ревность, – сказал он, – ревность, которую она сама же и разожгла в себе, губительная и бесплодная, потому что здесь и теперь я господин для нее, не захотевшей, чтобы я стал ей мужем! Пока моя прекрасная Ева еще жива, не умрет и надежда. Ее ненавистная ей дочь жива тоже, но далека от ее злых помыслов, и в один прекрасный день произойдет то, что она считает своей гибелью, – на самом же деле Лилит будет спасена тем, что она когда-то родила ребенка. Пока же она торжествует оттого, что моя жена, принадлежащая людскому роду, погрузила и меня и себя в бездну отчаяния и принесла мне жизнь, наполненную неисчислимым количеством несчастий; но моя Ева раскаялась, и сейчас прекраснее ее нет ни человека, ни ангела, и ее страданиями и тяжелыми трудами этот мир стал колыбелью для детей нашего Отца. И я тоже раскаялся и был прощен. Ты, Лилит, лишь ты до сих пор не раскаялась; но ты должна это сделать. Скажи мне, прекрасна ли великая Тень? Знаешь ли ты, как долго ты сама сможешь быть красивой? Ответь мне, если ты знаешь.
И тут наконец я понял, что мистер Рэйвен на самом деле Адам, древнейший и первый из людей, и что его жена, которая служит ему в доме мертвых, – Ева, праматерь всех нас и госпожа Нового Иерусалима.
Леопардиха встала на дыбы, и ее крапины, трепеща, стали сползать с нее; и вот, наконец, принцесса встала перед нами, облекшись своей сверкающей формой.
– Я прекрасна – и бессмертна! – сказала она, и была божественна, как никогда.
– Как куст, который сгорел дотла и расточился, – ответил тот, кто когда-то был ее мужем. – Что это, под твоей правой рукой?
Ее ладонь лежала на груди, а локоть она прижимала к боку.
Ее лицо, скривилось в гримасе внезапной боли, и разгладилось.
– Это всего лишь пятна леопарда. Они задержались. Но они быстро сходят, когда я освобождаюсь, – ответила она.
– Это творение прекрасно, потому что его создал Бог, но это творение служит греху; убери руку, не прижимай ее к боку.
Ее рука упала, и, пока она падала, она смотрела на него глазами затравленного зверя, которому ничего не остается, кроме как сдаться.
Он мгновение смотрел на эту точку.
– Она не на леопарде, она на женщине! – сказал он. – И она не сойдет с нее до тех пор, пока она питается чужими душами, и красота будет вытекать сквозь нее, словно через открытую рану!
Она потупилась и задрожала.
– Лилит, – сказал Адам, и его тон изменился: стал нежным, он словно уговаривал ее, – послушай меня и раскайся, и Тот, кто создал тебя, тебя простит!
Она снова прижала свою дрожащую руку к боку, ее лицо потемнело, и она закричала так, как кричал бы кто-то, чья последняя надежда разбилась вдребезги. Крик превратился в вой, и на полу растянулась леопардиха, покрытая крапинами.
– То зло, которое ты замысливаешь, – продолжал Адам, – тебе не удастся додумать до конца, потому что Добро, а не Зло правит Вселенной. Битва между ними может длиться долгие столетия, но она окончится; и что тогда будет питать твои силы, когда Время растворится в утренней заре Вечности? Раскайся, заклинаю тебя, раскайся и стань снова ангелом Господним.
Она встала, выпрямилась, снова став женщиной, и сказала:
– Я не раскаюсь. Я буду пить кровь детей.
Мои глаза были прикованы к принцессе; но когда Адам заговорил, я повернулся к нему: он стоял, возвышаясь над нею; выражение его лица изменилось, и голос его стал ужасным.
– На колени! – воскликнул он. – Или же силой, данной мне, сделаю так, что каждая твоя кость истает!
Она упала на пол, съеживаясь и уменьшаясь, и снова стала серой кошкой. Адам поймал ее, и, приподняв за шкирку, отнес к двери кабинета и швырнул внутрь. Он начертал какую-то странную фигуру над порогом и, закрыв дверь, запер ее на замок.
Затем старый библиотекарь, грустный и потрепанный, вернулся ко мне, украдкой смахивая с глаз слезы.