Лик Девы

Хроника Плачущей Луны. 1927 год. Поселок Судак

Иннокентий, лежа в постели, закурил, и едкий дым самосада стал заполнять комнату. Мария поморщилась, встала и демонстративно открыла окно. Она уже не пыталась уговорить Иннокентия отказаться от этой дурной привычки, от которой очень страдала. Она не стала возвращаться в постель, а продолжала стоять у окна.

— Тебе душно? — вскипел Иннокентий, — А мне не душно в этом дрянном захолустном городишке, где по главной улице бегают куры? Где некуда пойти вечером и от скуки дохнут мухи?

— Это ты преувеличиваешь, Кеша! К сожалению, мухи здесь от скуки не дохнут, а, наоборот, размножаются, — миролюбиво заметила Мария.

— Оставь эти глупые сокращения товарищам! Меня зовут не Кеша, а Иннокентий. Ин-но-кен-тий! — взвинтился мужчина, соскочил с постели и с ненавистью выбросил самокрутку за окно. — Душно мне, душно! Хочу в настоящий город, блистающий огнями, хочу прокатиться с ветерком на лихаче, отправиться в казино или ресторацию. Хочу курить не самосад, а папиросы…

— Я поняла, к чему ты клонишь, Кеша! — холодно прервала его Мария. — Ты хочешь исчезнуть из города на недельку-другую, отвести душу в веселье, а затем заявиться сюда, смертельно уставший, не выспавшийся от бессонных ночей, проведенных Бог знает с кем, молчаливо-виноватый, с бегающими глазами? И все для того, чтобы сбить депрессию? Вот что я тебе на это скажу: поезжай, повеселись, сбей хандру! Знаешь, почему я это говорю? Потому, что люблю тебя. Но меня мучает вопрос — любишь ли ты меня?

— Не утрируй, Мари! — По лицу Иннокентия пробежала гримаса. — Да, мне нужно будет отлучиться на несколько дней — продать те несколько акварелей, которые я нарисовал за это время. Нам нужны деньги!

— Деньги нужны, но не такой ценой! Не думай, что я такая глупая, как ты себе представляешь!

— Что ты этим хочешь сказать? — неприятный холодок пробежал в груди у Иннокентия.

— Я, конечно, являюсь почитательницей твоего художественного таланта, но вместе с тем — я здравомыслящая женщина и понимаю, что нереально получить за пару акварелей, которые ты везешь за тридевять земель, столько денег, что тебе хватает на недельный забег по ресторациям и еще немного остается, чтобы привезти домой.

— Ты недовольна тем, что за мои картины так щедро платят? — Голос Иннокентия был напряжен.

— Отнюдь, если платят за картины. Но дело в том, что ты за последний месяц не написал ничего нового, хотя ежедневно вооружаешься мольбертом и идешь на развалины Генуэзской крепости. А не далее как вчера, делая уборку, я нашла картины, которые ты возил продавать и «продал», по твоим утверждениям, и даже деньги привез.

— Думай что хочешь! — Иннокентий разозлился. — Когда мы сидели без копейки, ты была недовольна. Сейчас, когда мне с большим трудом удается раздобыть немного денег, ты опять недовольна!

— Иннокентий, ты меня слушаешь и не слышишь! — Мария разгорячилась. — Вначале я думала, что здесь замешана женщина, что ты в развалинах занимаешься чем угодно, только не художеством.

— Бог ты мой! После стольких лет совместной жизни ты стала ревнивицей?! — Иннокентий всплеснул руками и насмешливо добавил: — Может, ты даже знаешь, кто твоя счастливая соперница?

— Пусть бы это была женщина, даже тогда это было не так ужасно, — Мария сникнув, подошла к постели и устало присела на краешек, словно обессилев от того, что собиралась сказать. — Я за тобой вчера проследила…

— Ты?! Да как ты посмела! — Голос Иннокентия срывался от возмущения. — Неужели ты не понимаешь, что этим ты унизила и себя, и меня?

— Еще раз повторю — пусть это была бы женщина… — произнесла она глухо. — Когда ты спрятал мольберт в кустарнике возле стены и полез по горе в направлении Девичьей башни, я терялась в догадках — кому ты назначил свидание в столь отдаленном месте? Я терпеливо просидела в засаде два часа, пока ты не спустился обратно.

— Вот почему обед запоздал! — с нажимом сказал Иннокентий.

— Там я просидела еще около часа, но больше оттуда никто не спустился, и я решилась подняться наверх. Нигде никого не было, и я оказалась в замешательстве, размышляя, что здесь можно было делать в одиночестве на протяжении стольких часов.

— Любоваться морем! — буркнул Иннокентий.

— И тут я вспомнила, как когда-то рассказала тебе легенду, передаваемую в моем роду из поколения в поколение, о том, что моя прапрапрабабка жила в этой крепости и была женой генуэзского консула. А после взятия крепости турками ей удалось спастись, выбравшись по подземному ходу из Девичьей башни. Подземный ход! Я подумала — ты его отыскал и втайне исследуешь. К своему удивлению, мне долго не пришлось его искать — ты оставил возле него много следов, и мне не составило большого труда догадаться, как в него попасть.

Иннокентий вскочил с постели, взмахнул рукой, но не найдя слов, молча уселся и начал сворачивать очередную самокрутку.

— Я нашла в подземелье станок и клише, Иннокентий. Ты фальшивомонетчик, Кеша! Это для нас очень плохо кончится! Вспомни, почему мы здесь, и прячемся под чужими именами?

— Мари, я все помню. Не забыл, что был штабс-капитаном в армии Врангеля, и то, что награжден орденом святого Владимира за войну с немцами. Помню, как с тобой, сестрой милосердия, мы скрылись в тот ненастный день 1920 года, поняв, что нам нет места в последнем транспорте, отплывающем от берега. Тогда в Севастополь уже входили красные войска, и мы не знали, куда податься, пока я не вспомнил о шапочном знакомстве с Аделаидой Герцык. Она приютила нас, совсем чужих людей, а в то время, когда даже родные отказывались от близких в страхе за свою шкуру. Аделаида помогла нам с документами, вот так появилась здесь молодая пара: неизвестный художник, малюющий никому не нужные акварели, и его жена. Господи, упокой душу Аделаиды!

— Если ты это помнишь, то почему хочешь накликать на нас беду? Фальшивомонетчиков никто никогда не жаловал, ни в каком государстве! Зачем тебе это?

— Зачем?! НЕ ЗНАЮ! Может, мне не нравится, что Юсуповский дворец, где бывал император со своей семьей, где венчалась его племянница, великая княжна Ирина с Феликсом Юсуповым-младшим, превращен в здравницу для чекистов! Для чекистов, которые изничтожили бы под корень род Романовых, если бы его остатки не покинули сей край на английском дредноуте «Мальборо». В той, прошлой жизни, до 1917 года, мне довелось в имении Юсуповых побывать разок. Статуя гордой богини Минервы, установленная на дебаркадере, гипсовые наяды, казалось, что они только выплыли из пучины и отдыхают на берегу… Их постоянно обновляли после осенних штормов, все слизывающих с берега. А еще там — чудесные парки и фонтаны, самое чудное творение архитектуры — дворец в модернизированном стиле итальянского ренессанса, сотворенный нашим архитектором Красновым… Теперь все это к услугам господ чекистов! Может, мне не нравится, что местоблюстителем патриаршего престола является митрополит Сергий, прислуживающий большевикам, пляшущий под их дудку! Патриарх Тихон перед смертью отказался подписать заявление о подчинении Русской православной Церкви Советской власти, составленное большевиками, что не помешало им возвести на него поклеп, заявив, что он его подписал. Митрополит Коломенский Петр, по завещанию Тихона ставший правопреемником Патриаршего престола, отказался прислуживать большевикам и попал в тюрьму, сорок епископов сосланы на Соловки. А Сергий не внял словам первомученика митрополита Вениамина Казанского: «Уступки безбожникам — это не спасение, а погибель!» Сейчас в логове большевиков свара, и многоголовая гидра начала пожирать саму себя. В прошлом году исключили из партии Троцкого и Каменева. Троцкий, с именем которого красные шли в бой, оказался не у дел! Красный колосс шатается, немного усилий, и он сам рухнет! И то, что я делаю, — это не только для того, чтобы улучшить наше благосостояние, но и мой способ борьбы, моя экономическая диверсия!

— Кеша! — Мария подошла к нахохлившемуся мужчине, нежно погладила его по голове, и он растаял. — Кеша, это не нужно нам, это смертельная опасность. Нам надо отсюда выбираться. Да, нам нужны деньги, и я готова, если ты пообещаешь больше этим не заниматься, пожертвовать для этого реликвией своей семьи, о которой до сих пор умалчивала. Она бесценна, и неизвестно, сколько ей лет.

Мария встала, порылась в посудном шкафу и достала оттуда вещицу, замотанную в тряпку. Размотала, и Иннокентий увидел большую золотую пластинку с изображением на ней женщины ужасного вида, с руками-ногами, похожими на щупальца.

— Кто это? Видно, что богиня, но такой нет ни в греческом, ни в римском пантеоне!

— Это Орейлохе, богиня Дева, древнее божество тавров. Я рассказывала тебе историю, как моя прародительница спаслась от турков, после чего попала в уцелевшее тайное селение тавров, где была два года жрицей, подобно Ифигении. Это маска верховной жрицы, которую она увезла с собой оттуда. По преданиям, она дарует людям, владеющими ею, неуязвимость, спасение от смерти. Мне ее отдала мама, когда провожала в шестнадцатом году на фронт сестрой милосердия. Нам нужно выбираться отсюда — в Турцию, Грецию, Германию, Америку, лишь бы куда! Там мы продадим ее и получим много денег, очень много. Иннокентий взвесил в руке золотую пластинку и присвистнул:

— Ого! Целый фунт золота, а то и больше!

Мария взвилась от его слов.

— Даже не думай! Маска бесценная, единственная в своем роде. Если ты задумал продать ее здесь, то лучше отдай! — И она протянула к реликвии руку.

Иннокентий отвел ее в сторону.

— Мари, не волнуйся! Похоже, это в самом деле уникальная вещь, которая ждет уникального покупателя. — Заметив, что Мария вновь протянула руку за маской, торопливо добавил: — Но ее время еще не наступило!

— Иннокентий! То, что нам удалось благополучно бежать из захваченного красными Севастополя, я думаю, произошло благодаря маске-амулету. На фронте в блиндаж, из которого я вышла, через секунду попал тяжелый фугасный снаряд. Все находящиеся внутри погибли, меня подбросило в воздух, перевернуло, и я отделалась минутной потерей сознания и несколькими легкими ушибами, даже контузии не было. А моя мама…

— Я тоже знаю массу историй о чудесном спасении, но не у каждого из них был с собой чудесный амулет, — оборвал ее Иннокентий. — Извини, но мне надо сходить на почту. Маска, пусть побудет дома, глупо расхаживать в дешевых холщовых штанах с куском золота за пазухой.

Мария с видимым облегчением вновь замотала пластинку в тряпку и положила на прежнее место. Иннокентий на всякий случай его запомнил: «Так. За бутылкой с подсолнечным маслом!»

Он вышел на улицу, носящую громкое название Главная. Практически они жили в ее начале — или в самом конце, как кому угодно было считать. Недалеко от их дома находились подвалы винзавода, которые по старинке называли Мордвиновскими. Возле калитки в пыли купались соседские курицы. Убогие заборчики из штакетника, за ними — не менее жалкие саманные хатки с небольшими слепыми окошками, преграждающими путь солнечным лучам. На противоположной стороне улочки древние бабули, несмотря на сентябрьскую жару, кутались в большие цветастые платки похоронных расцветок, что не мешало им что-то живо обсуждать. Увидев Иннокентия, они сразу переключились на новую тему, бросая на него косые, неприязненные взгляды. Он почувствовал себя неуютно под этими взглядами. «Я чужой, пришлый, это не мое, мне здесь душно, я здесь как в заключении, душно мне, душно, — мысленно он выдавал по фразе под каждый шаг. — Что я здесь делаю? Это не мое! Я не хочу здесь гнить, я хочу жить!»

Справа от него осталась былая гордость поселка, бывшая первая земская больница на двенадцать коек. Теперь сквозь окна виднелись голые неоштукатуренные стены. Прошел мимо дома знаменитого ботаника Стевена, экспроприированного в 1922 году, отданного под «Общество пролетарского туризма и экскурсий». Увидев возле входа Колю Лезина, экскурсовода и фанатика-историка, поздоровался с ним по-пролетарски — энергичным кивком головы, без ветхозаветных расшаркиваний и приподнимания шляпы, хотя бы уже потому, что Иннокентий шляпы не имел. Проходя мимо церкви Покрова Богородицы, перекрестился, но заходить не стал. Далее его путь пролег мимо бывшей городской управы. Теперь над входом в здание висел, поникнув, красный флаг — там размещался горисполком. Здесь же крутился один из трех поселковых милиционеров Миша Кроткий, обладающий нравом, противоположным значению своей фамилии. До цели — почтово-телеграфной конторы — оставалось совсем немного, но Иннокентий свернул в извилистый проулок. Вскоре домики с приусадебными крохотными клочками земли закончились. Перед ним оказался высокий холм, склоны которого поросли полынью и ковылем, а на вершине находилось старинное русское кладбище. Среди каменных и деревянных крестов спряталось несколько древних могил с надгробиями, испещренными древнегреческими письменами. Иннокентий перекрестился. Здесь уже два года покоился прах жизнелюбивой и добродетельной Аделаиды Герцык, покровительствовавшей ему при жизни. В ее доме бывали и впервые читали свои произведения Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Константин Бальмонт, композитор Скрябин, художники Ге и Врубель, близкий друг Максимилиан Волошин. Склонив голову, Иннокентий снова перекрестился, обошел подножие холма и вступил на территорию Татарской слободы. Он ускорил шаг, чтобы быстрее ее миновать.

Прилепленные одно к другому, словно пчелиные соты, низкие приземистые жилища, крытые черепицей, поднимались террасами на вершину холма. Смуглые, обнаженные до пояса мальчишки с дикими возгласами носились вокруг, девушки в национальных одеждах — длинных, подпоясанных цветастых рубахах и широких шароварах, с множеством косичек, выглядывающих из-под тюбетеек, незаметно рассматривали его из-под полуопущенных ресниц. Миновав слободу, он подошел к немецкой колонии. Добротные дома, некоторые даже под металлическими крышами, теснились возле небольшой площади, центр которой занимала старинная генуэзская крепостная башня, в средневековье защищающая подступы к порту. Недалеко от нее притаилась лютеранская кирха, на фронтоне которой виднелась готическая надпись: «Да будет мир на этом месте. Так повелел бог Саваоф».

«К сожалению, до мира здесь далеко», — подумал он, выходя на пристань. Тут теснились рыбачьи баркасы и быстрые фелюги, на которых сновали смуглолицые горбоносые моряки с бегающими глазами и повадками контрабандистов. Повсюду слышалась энергичная греческая речь с обязательными бранными словами, но уже на русском, словно их язык был слишком блеклым, чтобы передать заложенную в этих выражениях энергетику. Иннокентий присел на камень, глядя на море, решив немного передохнуть после пути длиной в полторы версты. Ему нравилось здесь бывать, и он представлял, что находится в порту, откуда когда-нибудь отправится в дальние края, куда угодно, лишь бы подальше от этих мест. Неподалеку он заметил забытую кем-то газету, машинально взял ее и раскрыл.

«Доклад товарища Рыкова от 18 апреля 1927 года на съезде указывает на агрессивность империалистических сил… Лига наций — инструмент в руках капиталистов», — прочитал он и с отвращением отбросил газету, подумав: «Старая газета, старая жизнь…»

В прошлой жизни остались кадетское, затем юнкерское училища, воскресные балы в Смольном, институте благородных девиц, поездки на лихачах в Петергоф, гуляния на Крестовом острове. Затем возникло скупое, все переворачивающее слово «война». Иннокентию хватило романтического настроения, чтобы быстрее отправиться на фронт. Там романтика улетучилась — гниль, смрад от разлагающихся трупов на передовой, вонь от пороховых газов и прокисшей капусты, намотанные кишки австрияка на заграждении из колючей проволоки, первая штыковая атака и всепоглощающая ярость боя, штык, легко входящий в человеческое тело, особенно в живот, уже неизвестно какая по счету штыковая атака — к ней не привыкаешь, как и к сырости, жидкой грязи в окопе, к артподготовке, когда думаешь, что следующий снаряд будет твой. Затем — первое ранение и первая награда, медленное выздоровление. И вот — революционный Петроград, да здравствует свобода, самодержавие — вон! Братание на фронтах, словоблудие, октябрьский переворот, белая гвардия, Деникин, Врангель, Крым. Настоящее — бездарный художник, дань увлечениям юности, неухоженный интеллигент, рефлектирующий по поводу прошлой жизни и даже о царе-батюшке, живущий одним днем, без надежд на будущее, а ко всему, фальшивомонетчик.

Возможно, он и бездарный пейзажист-акварелист, ведь ему больше импонирует масло, но разве такие краски здесь купишь? Зато график он неплохой, это оценили его партнеры и заказчики на «червонцы». Уже подготовлена новая партия «червонцев», но это рано или поздно закончится трагическим образом, в этом Мария права. Надо прекращать эту деятельность. Почему Мари раньше ничего не рассказывала об старинном амулете-маске? Он стоит целое состояние, и Мари сможет лечиться у лучших врачей, и у них будут дети. Но для этого надо бежать отсюда прочь, за границу, в обеспеченную сытую жизнь. И для этого нужны деньги. Поэтому он никуда не поедет, не будет передавать фальшивые червонцы, чтобы за них получить десять процентов их номинальной стоимости в настоящих дензнаках — этого слишком мало для того, что он задумал.

Вскоре он разговорился с одним из «фелюжников», и тот его подвел к горбоносому смуглолицему греку с обличьем настоящего разбойника. Его черные как смоль волосы были перевязаны красной косынкой, а в слегка оттопыренном ухе торчала массивная золотая серьга. Грек был немногословен, но за пятьдесят червонцев согласился переправить их в Турцию, сказав, что подготовка к рискованному путешествию у него займет дня три. В качестве аванса грек потребовал десять червонцев, еще один должен был получить посредник. Иннокентий до этого из осторожности никогда ни здесь, ни поблизости не расплачивался фальшивыми червонцами, но этот случай был исключительным.

«Три дня — это много или мало?» — подумал он, карабкаясь по склону к Девичьей башне, под которой в подземелье был устроен тайник. Там находились его мастерская и фальшивые деньги. На обратном пути он зашел на почту и отправил телеграмму: «Картина еще не готова тчк требуется время». Затем со спокойной душой, насвистывая популярную песенку, направился домой, чтобы сообщить Марии о принятом решении.

А через три часа, в камеру для допросов Симферопольского следственного изолятора, когда-то обустроенного белогвардейской контрразведкой, и полученного по наследству ОГПУ, вошел светловолосый парень двадцати трех лет, с рябоватым лицом, в мешковатом костюме. Возле канцелярского стола, за которым что-то строчил на бумаге лысоватый круглолицый мужчина в военном френче без погон, на наглухо привинченной табуретке сидел подследственный — мужчина лет тридцати пяти. У него было бледное лицо с правильными, но мелкими чертами, залитое кровью, глаза он прикрыл из-за яркого света настольной лампы, направленного в лицо.

Молодой человек вытащил из кармана пачку папирос, ловко зажал одну губами, щелкнул зажигалкой и иронично спросил:

— По-прежнему молчит? Говорит, что не знает, где печатаются фальшивые «червонцы», что изготовитель сам его находит, назначает место встречи и передает фальшивки?

Мужчина, сидевший за столом, молча утвердительно кивнул головой, не прекращая писать. Подследственный никак не отреагировал на вошедшего. Он по-прежнему сидел с закрытыми глазами под ярким светом лампы. Парень, получив молчаливый ответ, который его устраивал, с удовольствием затянулся папиросой и выпустил дым. У подследственного слегка расширились ноздри, словно он хотел, как можно больше вдохнуть этого вонючего дыма. Это было единственным проявлением того, что его что-то еще интересует в этом мире, с которым он мысленно уже распрощался, сразу после того, как его арестовали. Он знал, что независимо от того, будет он говорить или нет, его ожидает один конец — пуля в затылок в расстрельном подвале.

— Есть новая информация, — торжественно сообщил парень и положил прямо на лист, уже наполовину заполненный каракулями, бланк телеграммы.

Лысый прекратил писать и вник в текст телеграммы. Затем достал папиросу из своей пачки, прикурил и затянулся ею, молча наблюдая за лицом подследственного. Тот по-прежнему выглядел отрешенным. Лысый перевел взгляд на парня и кивнул ему, тот радостно ухмыльнулся, глаза его зло сверкнули, и он с размаху тяжело врезал правой подследственному в ухо. От ужасной боли тот мгновенно оказался на полу, но его уже поднимали за шиворот и вновь били — руками, ногами. Наконец, оглушенного, с разрывающимися от боли головой, животом, пахом — пожалуй, он и не смог бы сейчас сказать, что у него в этот момент не болело — усадили на табурет.

— Открыть глаза! Смотреть сюда, офицерская сволочь! — орал лысый. — Что это?! Телеграмма тебе! Картины еще не готовы — конспираторы гребаные! Знаем, что за картины! Кто он?! Как его зовут?! Адрес! Через час мы все это будем знать и без тебя! Это твой последний шанс! Будешь говорить?!

Подследственный один раз был в зеленой виноградной долине, где в небольшом домике проживал его бывший сослуживец по полку со своей женой, молодой интересной женщиной с печальными глазами. Прав этот лысый, они направят запрос в местную милицию, и не составит особого труда выяснить, кто отправил телеграмму, если, конечно, Иннокентий не перестраховался и не отправил ее с другого почтового отделения, отстоящего подальше от его места жительства. Можно вновь сказать этим сволочам, которых он ненавидел до глубины души, что он не знает адреса, имени отправителя телеграммы. Нет, нужно показать, что он их не боится, несмотря на разбитое, непослушное тело, одолеваемое ужасной болью.

— Я не скажу, делайте что хотите, — прохрипел он разбитыми губами.

— Ах ты, офицерская сволочь! — вновь заорал лысый и так стукнул подследственного по голове, что тот, как куль, свалился на пол без сознания.

— Запрос отправил? — устало спросил лысый.

— Отправил.

— Отправь вдогонку новую телеграмму, строго укажи — выяснив личность отправителя телеграммы, не предпринимать никаких действий, ждать наших указаний. Откуда пришла телеграмма?

— Поселок Судак.

— Знаю, небольшой поселок, думаю, там не будет особых трудностей с выяснением личности отправителя, если только он не предпринял мер предосторожности. Когда что-нибудь выяснишь, бегом сюда. Местным доверять арест не будем, сами поедем, а то они запорят нам всю работу. Иди, а я еще немного поработаю с этим гадом.

Парень, энергично шагая, вышел из комнаты, а лысый взял графин и полил водой лежащего мужчину.

Поздним вечером Иннокентий и Мария сидели в кухоньке и чаевничали. Мария просматривала книжку со стихами, а Иннокентия охватило неприятного предчувствие: что-то его терзало, не давало отправиться спать — он знал, что не сможет заснуть.

«Наверное, нервы расшалились, — подумал он. — Осталось всего три дня, и тогда наступит новая жизнь, и это нищенское существование буду вспоминать, как кошмарный сон».

Об опасности предстоящего путешествия он старался не думать — море не озеро, оно часто штормит, тем более в этот осенний период, когда погода становится неустойчивой. Правда, вот уже неделю стоит одуревающая жара, на море — полный штиль, отсутствие какого-либо дуновения, движения воздуха. Даже сегодня вечером воздух был вязким, пропитанным зноем дня, давил на виски головной болью. Было тяжело дышать, сдавливало грудь, а особенно раздражало то, что Мария уткнулась в книгу, словно нет ничего более интересного на свете. Вот она читает стихи, рефлектирует и не думает о том, что через час наступит следующий день, и до их отъезда останется всего два дня. А она этого не знает, потому что он решил сказать ей об этом в последний день, чтобы она никому не проболталась или не стала вести себя подозрительно. Сегодня одиннадцатое сентября, а через час с небольшим, будет двенадцатое, а там… Тут он заскрипел от злости зубами, а Мария недоуменно вскинула на него глаза, как бы молчаливо тревожно спрашивая: «Что с тобой?» А его крутила, била тревога, ведь свой отъезд он наметил на ТРИНАДЦАТОЕ! Это число в его жизни всегда было сопряжено с неприятностями. И жара, от которой даже вечером нет спасения, и тишина. Тишина?!

— Тишина, Мари, послушай, какая стоит тишина! Нигде ни собака не гавкнет, ни корова не замычит, ощущение такое, что все кругом вымерло, — произнес он вполголоса. — Как и должно быть перед концом света.

— Что ты несешь, Кеша! Поздно уже, поэтому и тишина. Все спят. Пора и нам ложиться спать. — Мария оторвалась от книги, сладко зевнула и уменьшила огонек в керосинке. — Пойду, постелю. — Она встала и пошла в комнату.

Иннокентий посмотрел ей вслед, затем подошел к шкафчику, достал из-за бутылки с подсолнечным маслом сверток и развернул тряпку. С золотой пластины на него смотрело уродливое божество, оно, ухмыляясь, выставило вперед громадные персы. Он смотрел на языческое божество и не мог оторвать взгляд, не зная, что его больше привораживало — сам кусок золота или то, что на нем было изображено. Вдруг за окном забарабанили капли дождя.

— Слышишь, Кеша? Дождь начался. Поэтому и давило на душу, а сейчас полегче будет, — донесся из комнаты голос Марии. — Я окошко открыла, после дождя будет прекрасно спать, дыша свежим воздухом. Может, приоткроем и дверь, свежее будет?

Но надеждам ее не суждено было сбыться — дождь закончился слишком быстро, чтобы напоить прохладой наступающую ночь. Услышав, что Мария возвращается в кухоньку, Иннокентий быстро засунул маску себе за пазуху. Ему было неловко от того, что он взял без спросу ее вещь. Решил выждать, когда Мария отправится спать, и положить ее на место. Встал и вышел на улицу, бросив жене на ходу:

— Пойду подышу свежим воздухом в саду, а ты ложись — я скоро.

Он вышел во двор. Те несколько деревьев, росшие на крошечном участке, трудно было назвать садом, но все же… Прошелся до уборной, справил нужду, а когда вышел, услышал шум подъезжающего автомобиля. Сердце сдавило плохое предчувствие, и он, вместо того чтобы вернуться в домик, спрятался за старой развесистой грушей, моля Бога, чтобы автомобиль проехал дальше. Но чуда не случилось, мотор затих возле калитки. Хлопнула дверь авто, раздались приглушенные мужские голоса. Ему послышалось, что кто-то сказал:

— Это здесь. Небось дрыхнет гад, сны смотрит!

На говорившего цыкнули, и тот замолк. Послышался скрип открываемой калитки и быстрые шаги.

— Ты давай к окну, если что, стреляй по ногам! — властно произнесла темная фигура, поднимаясь на крыльцо.

Теперь у Иннокентия сомнений не было — пришли за ним. Марии он ничем не мог помочь — у дома находилось четверо людей, несомненно, вооруженных, а его армейский револьвер спрятан на чердаке. «Ей ничего не угрожает, — постарался убедить себя Иннокентий, — ведь изготовлением фальшивых денег занимался я, а не она. Допросят и отпустят. А вот если поймают меня…» Он услышал, как постучали в дверь, не зная, что она не заперта, затем раздался короткий вскрик Марии и грубый мужской возглас:

— Где он?! Давай, колись, сучка!

Больше Иннокентий не стал выжидать. Через пару десятков метров от дома начинались громадные виноградники винзавода. Согнувшись, двинулся к ним, но под ногами предательски хрустнула сухая ветка, он замер, и тут же услышал:

— Вон он! А ну стой, стрелять буду!

Больше не заботясь о соблюдении тишины, Иннокентий бросился вперед, стараясь как можно быстрее добраться до виноградников. Загремели выстрелы, одна пуля пропела совсем близко возле его головы, напомнив о прошлой боевой жизни. Влетев в виноградник, он не помчался сломя голову, шумом ориентируя преследователей, а наоборот, присел и на четвереньках стал осторожно, но быстро продвигаться между рядами.

«Бывший боевой офицер, а бегаю, словно сука!» — со злостью подумал он, но характер передвижения не изменил. Шум погони приблизился, беспорядочная пальба прекратилась, но то и дело слышались одиночные выстрелы. Очевидно, преследователи потеряли его из виду, и лишь стреляли в подозрительные места. Иннокентий напрягся, когда услышал, что рядом прошли два человека, один из них возбужденно произнес:

— Да не мог я промазать! Я его увидел на расстоянии всего метров шести и сразу выстрелил. То, что следов крови не нашли, еще ничего не доказывает!

— Знаю, видел, как ты упражнялся на стрельбище, — впечатляет! Но одно дело тир, а другое — реальные условия, — возразил ему злой недовольный голос.

— Да все равно не мог я промазать!

— Давай бегом отсюда, дашь оповещение о розыске особо опасного преступника. Надо перекрыть все дороги, железнодорожные станции. Не забудь о пограничниках, может, он захочет уйти морем — мы не знаем всех его способностей. Поднимай всех. Стрелок хренов!

— Да не мог я промазать с такого расстояния, разве что он заговоренный! — заныл собеседник, и по голосу Иннокентий опознал в нем местного милиционера Лютого.

— Не жуй сопли, выполняй приказ. И собери всех, кого можешь, — комсомольцев, чоновцев, активистов, — устроим на него облаву. Далеко не мог уйти, гад! Все, выполняй!

Иннокентий услышал поспешно удаляющиеся тяжелые шаги.

Услышав о собаках, Иннокентий стал пробираться виноградниками в сторону Генуэзской крепости. За спиной погони не было слышно, очевидно, его передвижение осталось незамеченным. Он остановился и достал из кармана кисет с самосадом. Он слышал, что запах табака сбивает собаку со следа, и, хотя особенно в это не верил, все же с сожалением рассыпал позади себя его изрядную часть, после чего продолжил путь. Полторы версты до крепости ему показались бесконечной дорогой, то и дело приходилось перелазить через ограждения. Наконец виноградники закончились, и ему, с бешено бьющимся сердцем в груди, пришлось осторожно выйти на дорогу — другого пути не было. Стараясь держаться края дороги, где была тень, он двигался быстрым шагом, еле сдерживая себя, чтобы не побежать.

«Бегущий человек ночью, в этом пустынном месте, может обратить на себя внимание», — подумал он и вскоре уже был возле нижних укреплений крепости. Прошел через пролом в стене, зацепился за колючие кусты, чертыхнулся, освободился и продолжил путь по едва заметной тропинке, идущей наверх. Добравшись до ступеней, начинавшихся у развалин Девичьей крепости, он на ходу вытащил часы из кармана и взглянул на них. Было всего пять минут пополуночи. И вдруг округа огласилась воем собак, постепенно подхваченным всеми псами поселка. По спине Иннокентия поползли мурашки от этого зловещего воя. Он взглянул на темное небо, где еле светила полная луна.

Луна была необычного красноватого цвета, словно медный таз. Не было времени размышлять о своеобразии природы, и Иннокентий поспешил в пещеру. И только когда спустился вниз, прошел по коридору метров тридцать, в оборудованную им небольшую мастерскую, он дал себе возможность передохнуть несколько минут. Тратить время на уничтожение пресса, баночек с химикатами и красками он не стал, посчитав, что это ничего не изменит. Если они приехали целенаправленно по его душу, то, значит, уже все знают. Наверное, одно из звеньев сбыта фальшивых денег дало сбой, и теперь начинают разматывать всю цепочку. Добрались и до него. Пока все складывалось не так уже плохо. Правда, Мари попала к ним в руки, и у него нет никакой возможности ей помочь. Если он избежит ареста, то уже это может благополучно сказаться на ее судьбе — ведь она в деятельности по изготовлению фальшивых денег не участвовала и если будет все отрицать, то наверняка долго там ее не задержат. Сейчас ему нужно было подумать о своем спасении, и от этого зависит судьба их обоих. Наилучшее решение — это пробраться по подземному лабиринту к выходу на горе Перчем, проделать тот путь, который в незапамятные времена совершила прародительница Марии, спасаясь от турок. Пару дней прятаться в горах и затем в условленное время встретиться с Абдуллой, и тогда уже покинуть этот берег навсегда. Гэпэушники вряд ли будут ожидать его здесь через три дня, — посчитают, что он ушел в горы. Иннокентий достал из-за пазухи золотую маску, любуясь уродливым ликом неизвестного божества.

«Как хорошо, что она оказалась у меня, а не осталась в доме, когда приехали гэпэушники, — подумал он. — Видно в этом перст судьбы, и она мне благоприятствует. Мари рассказывала, что тот, кто владеет маской, избежит смертельных опасностей. Хотелось бы верить, что это так. Когда я окажусь за границей, постараюсь очень выгодно продать эту маску, а когда будут деньги, то я смогу помочь здесь Мари».

В этот момент задрожала земля, сверху посыпались мелкие камни, из-под земли донесся ужасный низкий гул, от которого у него волосы стали дыбом. Иннокентий вскочил и бросился вниз, надеясь достичь русла подземной реки, по которому решил выбираться к морю — это был самый короткий путь из пещеры. Землетрясения здесь случались часто, не далее как в июле было несколько сильных толчков. А пещера — не самое лучшее место, в котором стоит находиться во время землетрясения. В спешке он не захватил фонарь и, пробежав несколько шагов в кромешной темноте, решил вернуться, но нарастающий гул заставил его вновь продолжить путь. «Еще несколько десятков шагов, и будет обрывистый спуск к речке», — подбодрил он себя, двигаясь на ощупь, придерживаясь за стены.

Но тут ужасающей силы удар всколыхнул землю, отбросив Иннокентия в сторону. Взмахнув руками, теряя равновесие, он выпустил золотую маску, отлетел к стене и упал. Земля вздыбилась, сверху обрушился каменный дождь, и Иннокентий, пытающийся одновременно встать и нащупать маску, почувствовал страшную боль — обрушивший свод раздробил ему ноги. Иннокентий заревел, словно зверь, руками царапая камни от нестерпимой боли, пытаясь нащупать маску в темноте, но не находя ее.

Если бы он находился снаружи, то мог бы увидеть, как целый склон горы Крепостной, в недрах которого находилось начало подземного хода, сполз с ужасающим шумом в море. Землетрясение раскололо находившуюся в трехстах метрах лысую гору, которая называлась Сахарная голова. От нее откололись два громадных камня, в несколько сотен тонн каждый. Они погребли под собой два ближайших дома, так что спавшие там люди оказались под ужасным прессом, навечно похоронившим их под собой.

Домики поселка, сделанные из самана, рассыпались, словно глиняные. Особенно пострадала Татарская слободка, прилепившаяся возле высокого холма. В нескольких милях от берега всколыхнувшееся до самых глубин море выплеснуло наружу сероводород, образовав несколько горящих столбов пламени, и на берег устремилась все сокрушающая волна — цунами — метровой высоты, жадно заглотнув находящиеся возле причала рыбачьи баркасы.

Но всего этого Иннокентий не мог видеть, находясь в уцелевшей части подземного лабиринта, и только бессознательное состояние спасло его на некоторое время от ощущения ужасной боли в раздробленных ногах. Но когда он пришел в себя, боль со всей яростью вновь обрушилась на него. Он то просил скорейшей смерти, так как понимал, что помощи ждать неоткуда, то в беспамятстве начинал вновь искать маску, надеясь на чудо, что она сможет ему помочь. Его окружала непроницаемая темнота, и тишина, которую он то и дело нарушал стонами, мольбой и бранью.