Лезвие сна

Лезвие сна

Со дня смерти Катарины Малли прошло пять лет и два месяца, но сегодня утром Изабель получила от нее письмо.

Ей пришлось опереться о почтовый ящик, стоящий на обочине дороги, чтобы удержаться на ногах. Волна дурноты, поднимаясь, сжимала виски. Окружающие звуки — голоса птиц в кронах деревьев и беспорядочный шум машин на шоссе — исчезли. Изабель в немом недоумении уставилась на письмо, лежащее поверх вынутой из ящика пачки корреспонденции. Конверт выглядел затертым и потрепанным, один уголок загнулся. Адрес был написан от руки так хорошо знакомым ей почерком.

«Это, должно быть, шутка, — подумала Изабель. — Чья-то неудачная и жестокая шутка».

Но на почтовой марке стояла отчетливая дата — 12 июля 1987 года — два дня до смерти Кэти. Вероятно, она попросила отправить письмо кого-то из медсестер, и забытый конверт пролежал больше пяти лет в почтовом отделении; может, он завалился в щель между столом и стеной или под ленту транспортера и был обнаружен и возвращен в поток писем совсем недавно. Или задержка произошла из-за неполного адреса, поставившего в тупик почтовых клерков: остров Рен, ферма Аджани, Изабель Коплей. Да, наверно, так оно и было, а потом письмо попалось на глаза кому-то, кто хорошо ориентировался в лабиринте летних домиков и рыбацких хижин, беспорядочно заполнивших остров, на котором жила Изабель. Где бы ни бродило письмо, теперь, спустя долгие годы, оно оказалось в руках адресата, но Изабель не решалась его вскрыть. Она просто не могла заставить себя разорвать конверт. Изабель засунула письмо в середину пачки и вернулась к своему джипу. На водительском сиденье она опустила голову на руль и закрыла глаза, стараясь унять бешеное биение сердца. Но перед ее мысленным взором появились черты лица Кэти: серьезные серые глаза и пухлая нижняя губа, крупноватый нос, слегка оттопыренные уши, обычно скрытые копной золотисто-рыжих волос, оттененных хной.

Хотелось забыть об этом письме, как пыталась забыть о надвигающейся смерти бледная и хрупкая Кэти, уже не встававшая с больничной кровати. Изабель мечтала вернуться в тот далекий 1972 год, когда она оставила свой остров ради университета Батлера; в тот год, когда ее жизнь полностью изменилась, когда она покинула всё, что было привычно и хорошо знакомо, и окунулась в городскую суету, где любой незначительный поступок мог превратиться в опасное приключение. В тот год она впервые встретилась с Кэти, а еще через год поддалась чарам Рашкина.

Но у Изабель не было дара изменять мир по своему желанию, это умела делать только Кэти.

— Что это за мир, если ты не можешь приспособить его к своим потребностям? — спросила ее как-то Кэти.

— Как ты себе это представляешь?

— Сделать его не таким, какой он есть на самом деле. Изменить мир, чтобы он стал для тебя чем-то большим.

Изабель покачала головой:

— Это не в наших силах. Нам не дано переделывать мир силой воображения. Конечно, мы можем представить себе всё, что угодно, но от этого мало что изменится. По крайней мере, в реальном мире.

— Если мы не сможем изменить мир, тогда он изменит нас, — ответила Кэти.

— Что же в этом плохого?

— Мне не нравится, что что-то может заставить меня перемениться.

Но Изабель так и не научилась изменять мир по своему желанию; и у Кэти в итоге тоже ничего не получилось.

Изабель выпрямилась и бросила почту на соседнее сиденье. Никак не удавалось сфокусировать взгляд, и перед глазами за ветровым стеклом стоял плотный туман. Изабель сжала руль, чтобы избавиться от дрожи в руках. Двигатель на холостом ходу издавал басовитое ровное гудение, составляющее контраст с лихорадочным стуком ее сердца. В груди разлилась боль, такая же знакомая, как и вызвавший ее почерк на конверте.

Если бы начать всё сначала, она бы многое изменила. Прислушалась бы к предупреждениям Кэти. Не позволила бы себе стать жертвой обещаний Рашкина. Но прежде всего, она не пережила бы смерти Кэти. Будь у нее выбор, Изабель первой рассталась бы со своей жизнью. Но жестокие болезни глухи к чьим-либо желаниям и мечтам, и нам не дано изменять мир и прошлое по своему усмотрению.

Прошло немало времени, прежде чем Изабель нашла в себе силы тронуться с места и добраться до причала. Там она швырнула кипу корреспонденции в носовую часть своей весельной шлюпки и отчалила. Она уселась спиной к острову и гребла, почти автоматически напрягая руки, уставившись на удаляющийся берег, а мысли тем временем неуклонно возвращались к умершей подруге. До сих пор Изабель старательно и вполне успешно избегала их, но полученное письмо разогнало туман забвения, и теперь поток воспоминаний невозможно было унять никакими силами. Они кружились подобно стае крикливых чаек, и каждое требовало особого внимания, нимало не заботясь о причиняемой ими боли. Воспоминания поднимались из потаенных уголков сознания, разрывали паутину забвения, рассеивали сумрак, окутывавший их долгие годы.

Изабель задыхалась от поднятой ими пыли.

Алан развалился на диване и, поставив чашку с чаем себе на грудь, смотрел вечерние новости. Он не включал звук до тех пор, пока его собственное лицо на экране не исчезло за спинами семейства Малли. Вперед выступила Маргарет Малли, в ее глазах сверкало пламя праведного гнева, которое, как давно уже убедился Алан, она могла зажигать и гасить по собственному усмотрению. Муж и единственная оставшаяся дочь стояли по обе стороны от Маргарет, добровольно уступив ей поле боя.

Алан видел, как все они нетерпеливо поджидали репортеров на ступенях здания суда, тогда как сам он старался увернуться от журналистских объективов и не спешил подойти и услышать заявление матери Кэти. Он заранее знал, что она скажет. Но даже очень близкое знакомство с ее ораторскими способностями не удержало его теперь от соблазна выслушать заявление. Алан сознавал, что не следует этого делать. Всё, чего могла добиться Маргарет, так это разозлить его еще больше, но он не стал противиться непроизвольно возникшему желанию.

— Мы обязательно подадим апелляцию, — сказала Маргарет. — Вердикт, вынесенный сегодня, — это ужасающая ошибка правосудия. Поймите, вопрос не только в деньгах. Проблема в том, куда будут направлены эти средства. Мы лишь хотим сохранить добрую память о нашей дочери и убедиться, что ее произведения должным образом будут представлены общественности.

«А заодно вычеркнуть все упоминания о детстве Кэти, — цинично подумал Алан. — И тем самым разрушить представление об основных мотивах, звучащих в доброй половине ее ранних сочинений». Сокращенные версии потеряли бы всякий смысл и лишили бы возможности опубликовать их, по крайней мере в «Ист-стрит пресс». Но мать Кэти, стремясь внести свои изменения, хотела также прибрать к рукам гонорары дочери и контролировать все выходящие в свет издания ее сочинений.

Намерения Маргарет относительно произведений Кэти глубоко ранили эстетические чувства Алана. Если уж ей так хочется высказать свое мнение, говорил он матери Кэти еще до привлечения к этому делу адвокатов, то пусть лучше она сделает это в собственных произведениях, подписанных ее именем. Учитывая полное отсутствие у Маргарет какого-либо литературного таланта, этого никогда бы не произошло. Но эта женщина обладала не меньшим упрямством, чем ее дочь, и что бы она ни говорила, склонность к искажению фактов являлась их фамильной чертой.

Кэти всегда утверждала, что ее родители умерли. Жаль, что это не оказалось правдой.

На экране телевизора один из репортеров задал Малли вопрос, ответ на который Алан хотел бы услышать в суде. Но во время разбирательства судья отвел его, так как в ходе процесса под сомнение ставилась дееспособность Кэти в момент написания завещания, а не побуждения ее матери.

— Но как вы поступите с деньгами, — настаивала репортер, — если они не будут переданы Детскому фонду? Тому самому, который учредила ваша дочь, должна вам напомнить.

Алану оставалось только гадать, был ли он единственным, кто заметил вспышку гнева в глазах Маргарет Малли.

— Мы рассматривали вопрос о создании трастового фонда или стипендий, — ответила она. — Но еще не приняли окончательного решения. Всё это настолько неприятно...

— Но ведь Детский фонд Ньюфорда уже существует, — не унималась журналистка, вызывая своей настойчивостью чувство симпатии у Алана. — И раз уж это детище вашей дочери...

— ДФН покровительствует отпрыскам проституток и наркоманов! — сорвалась Маргарет, и теперь ее ярость мог видеть каждый, кто смотрел передачу. — Если мы не перестанем финансировать этих...

Алан нажал кнопку на пульте, и экран телевизора погас. Если бы можно было так же просто выключить и саму Маргарет Малли вместе с ее «крестовым походом в защиту благопристойности»! Самое печальное заключается в том, что эта женщина разглагольствует перед камерами, а множество людей в это время сидят у экранов и согласно кивают головами. А ведь дети, нуждающиеся в поддержке фонда, происходят из самых различных семей. Отчаяние, заставляющее их искать помощи, не знает различий между верующими и атеистами, между богатыми и бедными. Не имеют значения ни цвет кожи, ни образ жизни родителей.

Алан переставил чашку на кофейный столик и поднялся с дивана, чтобы выглянуть в застекленный эркер, выходящий на Уотерхауз-стрит. Он вспомнил те времена, когда все они жили в разных квартирах на этой улице. Каждый из них следовал за своей музой, их дороги пересекались в различных классах и студиях, а первые литературные произведения, картины или музыка одного вдохновляли остальных. Чувство товарищества пропало задолго до смерти Кэти, но для Алана ее гибель стала последней страницей повести, начатой в далекие семидесятые, когда они впервые встретились.

Многие из них до сих пор продолжают писать повести своей жизни, но на этих страницах они редко находят имена друг друга. И дело вовсе не в том, что они переросли юношескую дружбу. Причина кроется гораздо глубже, в каждом из них, и для каждого она разная. Каждый ожидал перемен и творческого роста, без этого мир казался слишком тесным, музы исчезали, а источники вдохновения пересыхали. Но Алан никогда не думал, что настанет день, когда большинство товарищей его юности покажутся ему чужими людьми. Он не предвидел горького чувства отчуждения, проникающего в отношения со старыми друзьями.

Телефонный звонок застал его стоящим у того же окна. Алан решил было оставить его автоответчику, но передумал, развернулся, пересек комнату и снял трубку.

— Грант слушает, — произнес он.

— Ненавижу, когда ты так отвечаешь. Почему бы не сказать «алло», как все нормальные люди?

Алан улыбнулся, узнав голос Марисы. И посмотрел на камин, над полкой которого, заставленной первыми изданиями «Ист-стрит пресс», висел автопортрет, написанный ею несколько лет назад. В тусклом свете копна светлых волос излучала собственное сияние, и эти лучи расходились во все стороны от полотна.

— Боюсь, мне никогда не удастся соответствовать твоим стандартам приличий, — ответил Алан. — В следующий раз ты потребуешь, чтобы я надевал галстук, отправляясь в постель.

— Надо подумать. Мы говорим о простом галстуке или о галстуке-бабочке? И будет ли он единственным предметом одежды на тебе?

Алан снова улыбнулся:

— Как ты поживаешь, Мариса?

— В данный момент я представляю тебя в одном только галстуке и пытаюсь определить, восхищает меня эта картина или путает.

— Премного благодарен тебе за беспокойство о моем чувстве собственного достоинства.

— Всегда к твоим услугам, — ответила Мариса. — Но я позвонила не только ради этого. Ты видел сегодняшний выпуск вечерних новостей?

— Маргарет Малли в сиянии славы? К сожалению, да.

Покидая здание суда, Алан вовсе не испытывал радости победы. Но всё же он должен был позволить Марисе высказать свое мнение. Идея пересмотра завещания ей абсолютно не нравилась.

— В любом случае, тебя можно поздравить, — сказала она.

— Карсон утверждает, что ее адвокат направил в суд апелляцию.

— О! В таком случае ты сможешь окончательно выиграть дело.

— Судебный запрет уже снят.

— Значит, всё хорошо?

— Это значит, что мы можем двигаться дальше и издавать сборник, как и собирались. Даже если гонорар Кэти не будет направлен в фонд, я смогу перечислить туда прибыль от продажи книг. Бог свидетель, им очень нужны деньги.

— А иллюстрации будет делать Изабель?

Алан неуверенно помолчал, но всё же решил ответить откровенно:

— На самом деле я ее еще не спрашивал.

— Алан!

— Знаешь, я не мог к ней обратиться, пока не был уверен, что книга выйдет в свет. Что, если бы она выполнила всю работу, а нам не удалось бы ее напечатать?

— Единственный человек, который мог бы с ней договориться, — это ты, — заявила Мариса. — И, сказать по правде, если откажешься, значит, ты еще глупее, чем я думала.

Алан вздохнул. Он обвел комнату взглядом и заметил, что ночные тени вплотную приблизились к оконным стеклам. Там, за окном, уже вышли на охоту призраки Уотерхауз-стрит. И почему только он один помнит прошлое? Точнее, не хочет забывать.

— Алан? Ты еще здесь?

— Я сомневаюсь, что Изабель станет со мной общаться, — наконец произнес он.

Теперь настала очередь Марисы помолчать.

— Когда ты в последний раз с ней разговаривал? — спросила она после долгой паузы.

— Во время похорон. Нет. Немного позже. Я ей позвонил, но Изабель бросила трубку.

Алан потом еще и писал ей, но письмо вернулось нераспечатанным. Адрес Изабель был перечеркнут, и на конверте появилась надпись: «Вернуть отправителю».

— Если ты не можешь с ней поговорить, — начала Мариса. — Если она не хочет с тобой разговаривать... — Она запнулась, но всё же продолжила: — Алан, почему же ты заставил всех окружающих поверить, что Изабель участвует в создании книги?

— Потому что без ее рисунков ничего не получится. Книга будет... незавершенной. Как раз об этом говорила Кэти незадолго до смерти. Она готова была на всё, лишь бы Изабель согласилась иллюстрировать книгу. При жизни ей это не удалось, и я решил выполнить ее желание, выпустив такой сборник.

— Но ты позволил всем нам думать, что за этим проектом стоит Изабель.

— Мариса, я никогда прямо не заявлял об этом, я тебя не обманывал.

— Нет, но когда я засомневалась, подходит ли манера Изабель к книгам Кэти, ты уверил меня, что она будет рисовать иллюстрации так, как она писала раньше, до абстрактного периода.

— Только потому, что я собирался попросить ее об этом, — ответил Алан. — И я так и сделаю, когда поговорю с ней. Если поговорю.

— Хочешь, я ей позвоню?

— Нет. Я должен сделать это сам. Если Изабель согласится участвовать в проекте, нам с ней придется общаться. Это не значит, что всё будет по-прежнему... но всё же...

Голос Алана затих в трубке, и долгое время на линии слышался только шорох.

— Это случилось не только из-за Кэти, — заговорила Мариса. В молчании Алана она уловила то, что он не решался высказать вслух. — Ты ведь был влюблен и в Изабель тоже. Ты любил их обеих.

— Я даже не знаю, что я тогда чувствовал. Я был таким молодым. И глупым.

— Все мы когда-то были молодыми и глупыми.

— Вероятно.

— Господи, не говори так мрачно! Хочешь, я составлю тебе компанию сегодня вечером?

— А как насчет Джорджа?

— Он работает допоздна. Ему будет полезно для разнообразия прийти с работы и не застать меня дома.

Прозвучавшая в ее словах горечь чуть не заставила Алана спросить, почему они не расстанутся раз и навсегда. Но история тянулась уже давно, и на этот вопрос, как и на многие другие, не было однозначного ответа.

— Благодарю, — ответил он. — Но сейчас я предпочитаю лечь спать. Я позвоню Изабель завтра утром и расскажу тебе, что из этого выйдет.

— Ничто не вечно, — сказала в ответ Мариса. Это было вполне в ее духе. Сказать что-нибудь совершенно неожиданно, заставляя собеседника искать связь с предыдущим разговором. Алан не был уверен, относится ли эта фраза к его меланхолии, или к отказу Изабель с ним разговаривать, или к отношениям Марисы и Джорджа. Но сейчас у него не было желания выяснять.

— Согласен, — сказал он. — Спасибо, что позвонила.

— Ты всё расскажешь мне завтра?

— Обещаю.

Алан положил трубку и снова улегся на диван. Он перевел взгляд на автопортрет Марисы, висевший над камином. Художница очень точно передала полуулыбку, которую он так хорошо помнил. Теперь ее волосы были несколько длиннее, чем на портрете, но это не имело никакого значения. И в сорок лет Мариса улыбалась точно так же, и портрет сохранил сходство, несмотря на все изменения, которые претерпел оригинал. И так будет всегда, разве что ее муж добьется того, что у Марисы пропадет желание улыбаться.

Алан опустил глаза на ряд книг, состоящий из первых изданий его типографии, потом посмотрел направо на небольшую фотографию в темной деревянной рамке. Этому снимку было уже больше десяти лет; три призрака Уотерхауз-стрит — Кэти, Изабель и он сам, молодые и счастливые, были запечатлены на ступенях квартиры девушек. Тогда они еще не помышляли о смерти и бедах, уготованных им жизнью.

Ничто не вечно.

Алану стало ясно: он должен оставить прошлое в покое. Надо смириться со смертью Кэти и с тем, что Изабель попыталась вычеркнуть его из своей жизни. Последовать советам Марисы и изменить взаимоотношения с Изабель, раз уж она сама не хочет этого сделать.

Может быть, публикация книги поможет ему в этом, изменит к лучшему нынешнее положение.

Ну почему в жизни так много сложностей?

12 июля

Ньюфорд

Грейси-стрит.

Ma belle Иззи!

Я знаю, что ты давно выросла, но позволь мне в последний раз назвать тебя детским именем.

Прошлой ночью я начала писать сказку. Вот она:

В его сознании образовалась пустота, словно в покинутом людьми доме, когда в нем остаются только призраки и эхо. Редкие разрозненные мысли одинокими мотыльками метались в этой пустоте и, казалось, не имели к нему никакого отношения. Теперь и то, что он думал, и то, что он делал, утратило значение.

А потом я остановилась, поняв, что снова пишу о самой себе, о той пустоте, которая существует внутри меня, и никакие сказки не смогут ее заполнить.

Я получаю множество писем от людей, в которых они рассказывают, как им нравятся мои истории, как эти истории помогают обрести надежду в том огромном старом мире, где большинство из нас проводит всю спою жизнь. Люди понимают, что на земле не осталось места для чудес, но волшебство моих сказок дает им возможность распознать их собственную магию.

Мне всегда хочется ответить на эти письма и признаться, что все мои истории не имеют ничего общего с действительностью. На свете нет места надеждам и настоящему счастью. В конце концов, никто не может жить счастливо, поскольку никто не может жить вечно, а под покровом счастья всегда скрывается боль.

Вчера вечером я прогуливалась по нашим любимым местам. Старый рынок. Нижний Кроуси. Уотер-хауз-стрит. Я постояла перед нашим старым домом и представила, что ты внутри, сидишь и рисуешь что-то за кухонным столом и мне надо просто подняться по ступеням, чтобы встретить твой утомленный долгой работой взгляд. Но в этот момент на улице появилась стайка школьников; они подошли к двери, и мои мечты испарились.

На противоположной стороне улицы в квартире Алана горел свет, но я не позвонила в его дверь. Увидев меня, он, так же как и ты, поймет, что я наконец-то набралась смелости и теперь не хочу, чтобы меня кто-то останавливал. Это будет... даже не знаю, как сказать. Наверно, трогательно. Я просто вернулась к себе и отправилась в постель.

Я думала, что прогулка в прошлое прибавит мне сил и доставит радость, но там остались только призраки. Ты ушла, я тоже ушла. Все разошлись, кроме Алана, а одного Алана недостаточно. В нем появилась темнота, полагаю, точно такая же, как и во мне. Только он относится к ней по-другому. Иззи, ты была нужна нам, как свеча нужна теням, иначе они не могут исполнять свои танцы.

Потом мне приснился странный сон. Как будто я умерла, но ты написала мой портрет, и я вернулась, но уже без внутренней темноты. Я знаю, что твои произведения не обладают подобным свойством, но, проснувшись, с удивлением поймала себя на мысли о такой возможности. А ты всё еще задумываешься об этих вещах или прибой острова Рен смыл мечты о возрождении? Всегда хотела тебя спросить, но не решалась разбудить призраков, которых ты уже, наверное, смогла похоронить.

Знаю, что мне не следует давать тебе советы, Иззи, но не могу не высказаться прежде, чем уйду навсегда. Ты не должна чувствовать себя виноватой. Ты готова взвалить на свои плечи ответственность за всё зло этого мира, за все беды нашей жизни. В этом нет ни капли твоей вины. Можно чувствовать себя виновной, если преследуешь определенную цель, а ты даже не ведала, что творишь, пока не становилось слишком поздно что-то менять.

Хотелось бы и мне похоронить своих призраков, но они никак не желают успокаиваться. А между тем уже пять часов утра. Самое подходящее время отделить реальное от призрачного. Мне всегда лучше удавалось выражать свои мысли на бумаге, но, как только я взялась за ручку, из-под пера появилось это письмо. Не могу больше ждать, я и так откладывала его несколько недель.

Извини, если оно тебя расстроит. Я бы не хотела, чтобы после моей смерти друзьям пришлось заканчивать начатые мною дела, но у меня нет выбора. Думаю, его и не было. Передо мной всегда была неизбежность.

Наверно, ты удивишься, обнаружив этот ключ. Он откроет ячейку 347 в камере хранения автобусной станции Ныофорда. Теперь ты уже знаешь, что я всё завещала фонду. Всё, кроме того, что находится в этой ячейке. Это я оставляю тебе. Тебе и Алану, если ты сочтешь нужным с ним поделиться.

Ну вот и всё. Сказки кончились. Нет, не совсем так. Сказки останутся навсегда. Они кончились только для меня. Сказки будут продолжаться, но меня в них не будет.

Не плачь, таbelle Иззи. Вспоминай обо мне только хорошее. Знаешь, это письмо я сочиняла всю свою жизнь. Но пока не встретила тебя, я не знала, кому оно предназначено.

Любящая тебя Кэти.

Сумерки застали Изабель на причале. Она стояла лицом к озеру и так сильно сжимала в правой руке маленький плоский ключ от ячейки камеры хранения, что он отпечатался на ее ладони. Сзади из-за леса налетел ветерок, взъерошил волосы и прижал к коленям юбку. Он принес с собой запах земли, мха, опавших листьев, пряный аромат сосен и кедров.

Полумрак длился недолго. Вскоре граница между небом и озером растаяла, но Изабель продолжала стоять и смотреть прямо перед собой, уже во тьму. Погасший закат унес часть ее печали. Темнота осторожно и заботливо скрыла красноту и припухлость век, как незадолго перед этим стерла грань между водой и небом. Но не смогла стереть разбуженных воспоминаний. Хотя письмо Кэти лежало сейчас дома, на кухонном столе, где его оставила Изабель, перед ее глазами еще стояли наклонные буквы, а в ушах слышался голос Кэти, и знакомые интонации оживляли вереницы слов и предложений, целые страницы написанного от руки послания.

Письмо сильно взволновало Изабель, тем более что оно появилось так внезапно из ниоткуда и заново разбередило горе, словно похороны Кэти состоялись только сегодня, а не пять лет назад. Оно, несомненно, было написано почерком Кэти. И слова, звучавшие в ушах Изабель, произносил ее голос. Но общий тон послания казался странным.

Письмо было мрачным, тревожным и унылым, а это совершенно не похоже на характер подруги.

Конечно, Кэти могла быть в дурном настроении, могла быть замкнутой, но эти стороны характера проявлялись в ее произведениях, но никак не отражались на отношениях с окружающими. Та Кэти, которую помнила Изабель, отличалась редким жизнелюбием. Она была способна на серьезные рассуждения, но, как правило, привносила в них юмор, ощущение маленького чуда и волшебства.

Автор этого письма исключил волшебство, запер его где-то в тени. Можно допустить, что Кэти писала его в больничной палате и знала, что умирает, но в ее словах звучал намек на самоубийство.

В памяти Изабель внезапно вспыхнуло воспоминание: они с Аланом спорят на кладбище после погребения. Он говорил... Он говорил...

Воспоминание унеслось так быстро, что она не успела сосредоточиться, но тяжесть в груди вернулась, принеся с собой очередной приступ слабости и тошноты. Чтобы не упасть, Изабель пришлось лечь прямо в густую траву на причале. Она на несколько минут закрыла глаза, и боль отступила. Напряжение в груди немного ослабло, можно было снова вздохнуть в полную силу. Но печаль осталась.

Изабель повернула голову, прижалась щекой к траве и посмотрела вниз, в темноту, за которой скрывалось озеро. Почему письмо должно было прийти именно сейчас? Почему оно не осталось потерянным? Не хотелось думать, что Кэти могла быть такой, какой она предстала в своих последних строках: отчаянно несчастной, скрывающей свои чувства под маской бодрости и веселья. Лучше представить это одной из ее историй, такой же вымышленной, как и рассказ о прогулке по любимым местам. Этой прогулки просто не могло быть — последнюю неделю перед смертью Кэти была прикована к постели.

Но и выдумывать такое она бы не стала. Кэти не могла быть настолько жестокой. А если всё это правда...

Изабель мысленно вернулась к последним строкам послания.

Знаешь, это письмо я сочиняла всю свою жизнь. Но пока не встретила тебя, я не знала, кому оно предназначено.

Сердце Изабель тревожно забилось.

На глаза снова навернулись слезы, но на этот раз она смогла их сдержать. Изабель села и раскрыла перед собой ладонь. Даже не заглядывая в ячейку, она знала, что ее содержимое причинит ей еще большую боль, приблизит к той незнакомке, которая говорила голосом подруги, писала ее почерком.

Она не хотела знать эту незнакомку.

«Пусть мои воспоминания останутся со мной», — мысленно попросила она.

Не плачь, та belle Иззи. Вспоминай обо мне только хорошее.

Именно так она и поступит. Она сосредоточится на лучших временах, когда они были вместе. Изабель вызвала в памяти образ подруги, и в нем не было той болезненной хрупкости, которая бросалась в глаза в последние их встречи в больнице. Перед ней возникла прежняя Кэти, которую она так хорошо знала раньше. С которой они мгновенно нашли взаимопонимание. С удивительной точностью Изабель восстановила в памяти тот далекий день, когда рыжеволосая девушка вошла в комнату, предоставленную им в университете Батлера. Тогда возникло ощущение, что она не знакомится с новой соседкой, а встречает давнюю подругу.

— Я стала такой, какая есть, только благодаря тебе, — прошептала Изабель.

Именно Кэти смогла почти мгновенно превратить девочку с фермы в представительницу богемы. Она никогда не указывала Изабель, что ей делать, просто подавала пример и заставляла задавать вопросы, а не принимать вещи такими, какими они кажутся. Ко второму курсу Изабель и сама с трудом могла вспомнить девочку с далекой фермы.

Но Изабель не совсем превратилась в незнакомку. Стоило немного приподнять покров, и снова проглядывала прежняя наивность, воспитанная стараниями родителей, и здравый смысл, появившийся в результате работы в непосредственной близости к земле. И, как понимала Изабель, то же самое было и с Кэти. Под наружностью смелой до бесстыдства молодой женщины пряталась ранимая девочка, со скрытным и сильным характером.

— Уверена, я не стала счастливее с тех пор, как выросла, — призналась как-то Кэти. — Но я научилась избегать боли. Всех демонов я оставляла в своих сочинениях.

Письмо, пришедшее с утренней почтой, опровергло эти слова.

На свете нет места надеждам и настоящему счастью. В конце концов, никто не может жить счастливо, поскольку никто не может жить вечно, а под покровом счастья всегда скрывается боль.

Тем временем взошла луна, высветила пенистые гребешки волн и подчеркнула их белизну своим бледным пламенем. Изабель всё еще продолжала смотреть на лежащий в ладони ключ.

Неизвестно, хватит ли у нее духа посмотреть, что спрятано в ячейке. Наверняка работники камеры хранения вскрыли ящик еще несколько лет назад; что бы ни оставила там Кэти, все пропало. Но когда дело касается Кэти, нельзя быть уверенной ни в чем. За исключением смерти. В этом не было никаких сомнений, и не было никакой счастливой развязки в самый последний момент.

Однако этот единственный случай не в счет; Изабель была почти уверена, что в камере хранения автобусной станции ее что-то ждет. Но, прочитав письмо, она не могла найти в себе силы выяснить, что именно.