Лезвие сна

Отрывки из дневника

Иногда мне кажется, что всё на свете уже известно, и каждый из нас просто отбирает те факты, которые его устраивают. Наверно, из-за этого мы так разобщены. Не только наши мысли представляют собой отдельные острова в океане, но и мы сами живем каждый в своей реальности. Где-то существует нейтральная территория, на которой мы могли бы договориться друг с другом, но у каждого из нас свои отправные точки, полученные еще в детстве, и дальше каждый идет по собственному пути. Мы испытываем трудности в общении не потому, что не находим общего языка, а из-за того, что факты, отобранные одним человеком, не согласуются с фактами другого. У нас нет общепринятых понятий, и неудивительно, что так трудно договориться друг с другом.

Возьмите, например, искусство: музыку, живопись, литературу, что угодно. Принято считать, что именно искусство способно разрушить границы между людьми и помочь найти точки соприкосновения, чтобы облегчить общение. Но вместе с тем лучшие произведения искусства предполагают возможность индивидуальных интерпретаций. Никто не желает, чтобы на его творение навешивали ярлык, разве что чисто теоретически. Ни один автор не согласится, чтобы его работу поместили в витрину и надписали, что она значит именно это, а не что-то иное. Каждый из нас посещает выставки, читает книги, смотрит спектакли и выносит что-то для себя, при этом не забывая заглядывать через чужое плечо и сравнивать результаты наблюдений, изменяя собственные выводы и в конце концов получая совершенно разные впечатления из одного и того же источника. Всё бы ничего, но во время обсуждения того или иного произведения каждый из нас считает, что все остальные увидели то же самое, что и он.

Всем известно, что никто не способен проникать в чужие мысли. Можно догадываться о мотивах того или иного поступка, но нельзя знать наверняка. Да и как это было бы возможно, если мы и сами не всегда до конца осознаем причины своих действий.

Вот один из примеров. Я точно знаю, зачем забрала «Пэддиджека» из дома Изабель — чтобы спасти его от огня. Но я не знаю, почему держу его у себя. Почему не сказала Иззи, что картина находится у меня. Возможно, это из-за того, что она очень изменилась с той ночи, наотрез отказалась от своего магического дара и ньюменов. Иззи стала очень сдержанной. Это можно понять, учитывая страшные испытания, выпавшие на ее долю, но всё же... Мне кажется, я боялась, что Иззи может как-нибудь избавиться от полотна — продать его или, что еще хуже, отдать Рашкину. Кроме того, нашлись люди, которые утверждали — естественно, за ее спиной, но слухи дошли и до меня, — что она сама подожгла дом.

Я понимаю, это совершенно невозможно, но Иззи заявила, что в ту ночь видела на острове Рашкина, а у него нашлись доказательства того, что он в это время был в Нью-Йорке. Я верила Иззи. Правда верила. Я старалась верить. Но я не могу заставить замолчать ту часть моего сознания, которая до сих пор сомневается. А вдруг, получив из моих рук картину, Иззи ее уничтожит? «Пэддиджек» — не просто один из ее ньюменов. Он настоящий. Я о нем писала. Я написала его историю еще до того, как узнала о существовании картины. Иногда мне казалось, хотя я и понимала, что не права, будто я сама принимала участие в его создании.

Но в итоге вышло так, что я украла картину у своей лучшей подруги. Я украла ее у человека, которого люблю больше всех на свете. И этот факт невозможно объяснить. Я бы хотела спасти и остальные полотна, но они были спрятаны на чердаке под самой крышей, добраться до них было невозможно, и ньюмены погибли. Все. Кроме Джона. Не могу понять, каким образом его полотно уцелело в огне, но я знаю это наверняка, поскольку встретила Джона пару дней назад на автобусной остановке к северу от Ли-стрит. Не знаю, видел ли он меня, но к тому времени, когда я подбежала к месту, где он стоял, там уже никого не было.

И я никогда не говорила об этом Иззи.

Думаю, если бы не ее отчужденность, я бы рассказала ей обо всем. Иззи держится со мной, как всегда, дружелюбно, но какая-то дверца в ней захлопнулась, и между нами нет прежней близости. Я сохраню «Пэддиджека» у себя до тех пор, пока она не отойдет от этого несчастья.

Хочу сказать еще одну вещь. Я не верю, что Иззи подожгла дом. Знаю, есть такие, которые в это верят, но я к ним не отношусь. Она ни за что не поступила бы так со своими ньюменами.

Но, если я настолько уверена, почему до сих пор не отдала ей картину?

Сегодня я встречалась с доктором Джейн — она ненавидит, когда я так ее называю, но ничего не могу с собой поделать. Это имя засело у меня в голове, и я не могу от него избавиться. Она ничего не сказала, она никогда не раздражается, но я поняла, что она разочарована. Разочарована отсутствием прогресса в моем лечении. Я часто хочу ей сказать, что моя жизнь перекошена с самого начала и продолжает такой оставаться. Как мне в ней разобраться, если я даже не знаю, чего хочу?

Хотя это не совсем верно. Я знаю, чего хочу. Кое-чего я достигла, кое в чем потерпела неудачу. Вся моя проблема заключается в том, что неудачи перевешивают всё, чего я достигла; всё время думаю о них и не могу наслаждаться тем, что имею.

Что же это за непоправимые неудачи?

Иззи никогда не станет моей возлюбленной.

Все дети никогда не будут в безопасности.

Одна проблема личная, другая — общественная. Обе они причиняют мне боль, которую я не могу объяснить. Вместо этого я прихожу к доктору Джейн, и мы разговариваем о семействе Малли, об отчуждении, о разной чепухе, но никогда не касаемся того, что важно для меня. В этом нет вины доктора Джейн. Я сама виновата. Я писатель, но в моем лексиконе нет слов, чтобы рассказать о моей боли. Эти слова были погребены под тоннами мусора после падения вавилонской башни, и с тех пор никто не мог ими воспользоваться. Ни для того, чтобы постичь истинный смысл страданий, ни для того, чтобы это страдание облегчить.

Сегодня выдался хороший день. Я не делала ничего особенного и, сказать по правде, не раскаиваюсь в этом, иначе рискую почувствовать вину и снова поддаться депрессии, о которой могу на некоторое время забыть, если перестану о ней думать. И я не думаю.

Господи, перечитывая свой дневник, я обнаружила, что предстаю перед читателем не самой жизнерадостной личностью, с которой хотелось бы общаться. На самом деле я не такая плохая, как изображают меня эти записи. Я не всегда сосредоточена на негативных явлениях, или, по крайней мере, мне так кажется. Как только написала эти слова, сразу подумала, что всегда запоминаю любые отрицательные нюансы в самом доброжелательном отзыве, а уж разгромные рецензии помню гораздо дольше, чем положительные. Особенно в тех случаях, когда критик не прав. Мнение частного лица — совсем другое дело, но любое проявление искусства немедленно становится полем битвы между критиками. Что мне особенно ненавистно, так это их педантичные рассуждения не только о том, что создают писатели, но и о том, почему мы это делаем.

Так произошло, когда пресловутый Роджер Тори наконец решил обратить свой недоброжелательный взгляд на мою работу и раскритиковал изданный «Ист-стрит пресс» сборник в «Нью-Йорк таймс». Вот что он написал: «Автор сборника должен признать, что сама форма подобной литературы сводит на нет слабую надежду на правдоподобие, что, в свою очередь, делает невозможным любой мало-мальски заметный контакт с реальным миром. По этой причине произведения Малли, как и произведения других фантастов, работающих в подобной манере, не оказывают влияния на суждения читателя. Такие авторы отчаянно стремятся к признанию и самоутверждению, и их попытки казаться серьезными могли бы быть смешны, если бы не были так вредны. Избегая откровенной лжи, они под маской исследования человеческой натуры и толкования народных преданий и мифов сохраняют в своих сказках наихудшие стереотипы».

После чего он принялся терзать отдельные истории и обвинил меня во всех смертных грехах, тогда как на самом деле я изо всех сил стараюсь с ними бороться. Критик изобразил меня фанатом-консерватором, скрывающимся под маской феминизма и ложной ностальгии, а потом заявил, что своими рассказами о недостойных отношениях я потворствую их проявлению.

И в заключение разгромной статьи мистер Тори изрек следующее: «Единственной правдоподобной фантазией в этом сборнике можно назвать то, что автор придает героические черты представителям угнетенных масс, делает сутенеров, проституток и сумасшедших бездомных чуть ли не героями древних мифов. Ей самой стоит выйти на улицы, населенные персонажами этих историй. Тогда автору стало бы понятно, что в низших слоях общества все силы уходят на то, чтобы просто выжить. Там нет места надеждам и мечтам и вымышленным героям, которые так часто встречаются в ее историях».

Стоит ли говорить, что я совершенно не согласна с его утверждениями? Если перефразировать слова одного из моих персонажей, Жена Вульфа, то разница между вымыслом, основанным на реальной жизни, и фантастикой всего лишь в масштабе. В первом случае это револьвер, который поражает цель на расстоянии нескольких шагов, и даже несведущий человек не сможет отрицать, что оружие эффективно. Фантастика больше похожа на шестнадцатидюймовое орудие. Оно выпускает залп с ужасающим грохотом, но, поскольку цели не видно, создается впечатление, что выстрел произведен в пустоту.

Обратите внимание на слова «создается впечатление». На самом деле я говорю о фантастике, которая относится к космополитической общности людей и одновременно берет начало от личностных качеств отдельного индивидуума. В этом роде фантастики прослеживается магический резонанс, то есть гармоничная вибрация, которая создает определенную силу, существующую на протяжении всего времени, пока читатель размышляет над книгой, а не исчезающую в момент прочтения последней страницы. Персонажи, описываемые в таких произведениях, берут начало из потаенных уголков нашего сознания, так же как ньюмены Иззи, а потом развиваются по ходу истории. Изучая этих героев, как ангелов, так и чудовищ, мы учимся лучше понимать самих себя.

Сегодня позвонил Алан и сообщил, что прошлой ночью скончался Нигель. В понедельник Дэвид привез его домой из больницы, и я собиралась завтра зайти проведать больного. Слишком поздно. Господи, он уже никогда не сможет отпраздновать свое двадцатилетие.

Дэвид сообщил Алану, что его тест тоже оказался положительным, но он решил скрыть это от Нигеля.

— Он до самой смерти без конца повторял одно и то же: «Я рад, что хотя бы у тебя всё в порядке». Как я мог его разуверить?

Вот что делает СПИД с нашим обществом. Когда умирает так много друзей, у человека с каждым разом остается всё меньше сочувствия. Мы мало-помалу теряем способность скорбеть по каждому в отдельности. Мы даже в душе перестаем понимать, как любили умершего, как будем по нему скучать. Наша скорбь обратно пропорциональна количеству потерь.

Платон утверждал, что все в этом мире только отражение реальных вещей, которые недоступны нашему взору. Я не знаю, правда это или нет. Если правда, то мне не хочется жить в этом мире. Всю жизнь я пыталась манипулировать тенями, чтобы всё было по-моему, но мои попытки всегда оказывались безуспешными. Я так устала от теней. Я хочу лицом к лицу встретиться с реальностью. Не желаю бороться с тенями за место в мире, лучше столкнуться с тем, что отбрасывает эти тени, и пусть обломки разлетаются во все стороны.

Сегодня Алан повел меня обедать. Когда мы выходили из квартиры, грудь так сдавило, что я с трудом подошла к двери. Я не была на улице целую неделю, с тех пор как ходила на встречу с доктором Джейн. Почти всё время, пока мы были с Аланом, я пыталась убедить себя, что находиться за пределами квартиры — вполне нормально.

Иногда во время разговора с людьми я забываю значения некоторых слов и ничего не могу объяснить. Я продолжаю говорить, но не понимаю, о чем говорю. Я просто стою, мои губы шевелятся, а в голове звучит только «йадда, йадда, йадда». Но когда я прихожу в Детский фонд и разговариваю с детьми, такого не бывает. Они приводят меня в чувство, или что-то в этом роде.

Дети. Некоторые из них настолько очаровательны и смелы, что у меня разрывается сердце — мы так мало можем им дать. Зато постоянно приходится вести настоящие войны с их родителями или опекунским советом. Все знают, что для них лучше. Каждый готов дать совет. Для любой проблемы существует готовое решение. Я говорю, что дети сами должны решать за себя, но меня никто не слышит.

Я наконец-то утвердилась в мысли, что одиночество присуще мне от рождения, но в то же время у меня масса знакомых; множество людей, которые считают, будто имеют на меня права. Они движутся и перемещаются во мне, словно вереница воспоминаний, которую невозможно прервать или прогнать. Неважно, где я нахожусь и насколько я одинока — голова постоянно переполнена. Когда я рассказала об этом доктору Джейн, она спросила, давно ли я это ощущаю. Но я никогда не задумывалась над этим вопросом.

— Я чувствовала это всегда, — ответила я.

Хотелось бы придумать лучший конец для моей жизненной истории. Даже когда я рассказываю историю самой себе, я уверена, что в ней есть определенный смысл или хотя бы определенная форма, которым подчиняется беспорядочная путаница отдельных эпизодов нашей жизни. Большинству людей необходимо верить, что они блуждают в этом хаосе ради какой-то цели, иначе существование утратило бы для них смысл.

Мне бы хотелось жить здесь и сейчас. Мне бы хотелось заботиться только о настоящем и не тащить за собой багаж из прошлого. Я не собираюсь огорчаться по поводу того, что отдельные периоды моей жизни не складываются в историю с последовательной сюжетной линией и закономерным финалом.

Моя жизнь не прекратится даже в случае самоубийства; ей уготована иная участь: амнезия.