Левиафан

Глава 16

Дни и недели идут своим чередом. Наш дом погружен в тишину. Ветер дремлет. Воздух холодный, прозрачный и яркий — кажется, будто кто-то невидимый плотно натянул ткань мира. Однако медленный танец зимы, неизменно переходящий в буйную пляску весны, словно замер на полушаге: почки на деревьях не набухают, ростки не поднимаются из земли, а птицы не желают возвращаться из теплых краев. Когда пару раз я пересекал границу наших владений, отправляясь за провизией, то чувствовал себя призраком; чужак во враждебной стране, проходящий мимо незнакомых деревушек: ни путника на дороге, ни случайного нищего, только захлопывающиеся двери домов, за которыми матери бранят перепуганных детей. Даже олень в поле — и тот шарахнулся от меня.

Однажды на закате, возвращаясь с огорода, я замечаю на дороге старьевщика, погоняющего ослика, запряженного в скрипучую тележку. Это первый человек, не считая Мэри, которого я вижу за последний месяц. Я иду ему навстречу, издали вглядываясь в лицо неожиданного гостя. У него коричневая обветренная кожа, густая клочковатая борода, а глаза сильно косят. Тележка покачивается и стонет под тяжестью всевозможного хлама, который старьевщик таскает с собой: от корзин с потрескавшимися глиняными горшками до порванных кожаных башмаков и сломанных карманных часов — словом, все, что он сумел выменять у воришек и уличных попрошаек.

Среди прочего я примечаю несколько бутылок, наполненных подозрительного вида темной жидкостью, и пару грязных, грубо вырезанных марионеток с перепутанными нитями — вероятно, куклы предназначены для развлечения детворы, чьи серебряные монетки — если они у них найдутся — могут перекочевать в карман старьевщика. А теперь он зовет меня и настойчиво спрашивает, не желает ли господин взглянуть на товар. В первый момент, увидев его щербатый рот и изрезанные морщинами щеки, я решаю, что этот человек стар, но, подойдя ближе, понимаю — он как минимум лет на двадцать моложе меня. Я говорю, что нам не нужны ни горшки, ни сковородки; и уж тем более мы вряд ли возьмем его прогорклые сыры — последнее, само собой, я не произношу вслух. И все же я готов заплатить ему. За новости. И — как ни больно мне в этом сознаваться — за несколько минут, проведенных в его компании.

Он раздраженно хмурится и обдумывает мое предложение, не переставая жевать кусок вяленого мяса — словно корова, перекатывающая во рту свою жвачку. На обдумывание уходит немало времени, гораздо больше, чем я ожидал. Возможно, он просто тугодум, или же у старьевщика возник законный вопрос: почему человек из дворянского сословия, пусть и оказавшийся в стесненном положении, готов платить бродячему торговцу лишь за то, чтобы тот задержался в его владениях и потратил время на пустую болтовню. В конце концов старьевщик кивает.

Я же вдруг понимаю, что почти разучился разговаривать с незнакомыми людьми.

— Как там, в деревне? — запинаясь, спрашиваю я.

— Так себе, — получаю лаконичный ответ.

— А хорошие новости есть?

— Их гораздо меньше.

— Не происходило ли за последнее время чего-нибудь… необычного?

Следует еще одна долгая пауза, старьевщик, видимо, думает над ответом и одновременно внимательно изучает меня и наш дом, возвышающийся за моей спиной. Неожиданно осел издает высокий протяжный вопль, и любопытство в глазах его хозяина сменяется холодной подозрительностью.

— A-а, понимаю, о чем вы, сэр. Да, было кое-что необычное… К примеру, в Долговой понедельник едва не затоптали насмерть подателя милостыней. А птенцы на старой голубятне собора Святого Лаврентия съели голубку.

Это совсем не то, что я надеялся услышать. Старьевщик всматривается в мое лицо, пока я слушаю его рассказ. Он не привык, чтобы к нему прислушивались люди вроде меня. Скорее, этот человек ожидает, что хозяин поместья набросится на него с руганью и оскорблениями и погонит прочь со своей земли. То, что я этого не делаю, похоже, не радует его, а тревожит. Да и само место ему не нравится. Старьевщик просит, чтобы я дал ему обещанные два пенса. Получив деньги, он спешит поскорее убраться прочь.

— Передайте хозяйке, что в следующий раз привезу ей безделушку, о которой она просила, — оборачиваясь через плечо, кричит он уже на ходу.

Я готов броситься вдогонку, чтобы узнать, о какой безделушке просила его Мэри. Но старьевщик погоняет ослика, и дребезжащая повозка скрывается за поворотом.

Мэри избегает меня. Все больше и больше по мере того, как дни становятся длиннее и теплее. Либо она возится в саду, либо предпочитает оставаться в спальне. В тех случаях, когда встреча со мной оказывается неизбежной, Мэри принимается говорить без умолку, она болтает и болтает о разных пустяках: о посадках в саду, о полке в кладовке, которая рассохлась и треснула, о проржавевшей лопате. Этот поток прерывается лишь тогда, когда я ухожу в кабинет или наверх, в мансарду. Перестав говорить, она начинает грызть ногти, обгрызает их до мяса, а потом смазывает кровоточащие пальцы настоем розмарина.

Каждый день я понемногу читаю Эстер, стараясь брать разные книги. Я обращался к Драйдену[40] и Гревиллу[41], чаще прибегаю к Пипсу[42], не забывая, однако, и о незатейливом благочестии моей сестры с ее любовью к библейским историям, где действует Бог. Сегодня мы читаем Мильтона[43], но не о потерянном рае, а наоборот — об обретенном.

Мое чтение, кажется, не беспокоит существо, которое я зову не-Эстер. Имя странное, но поскольку то, что живет в облике сестры, отказывается называть себя, мне приходится пользоваться придуманным мной. За долгие годы я дал ему много разных имен, но существо не откликается ни на одно из них.

Не-Эстер… Моя подопечная, за которой я присматриваю уже шестой десяток лет, отчаянно цепляясь за надежду, что сестра все еще здесь, со мной, и что сама ее сущность, душа Эстер, выжила и сохранилась в том безумии, которое обрушилось на нас более полувека назад. Я знаю, надежда моя хрупка — глупая мечта глупого старика, — но это все, что у меня осталось.

Сегодня сидящее передо мной существо говорит о войне. Не о боли и страдании войны, но о ее масштабах.

— Царицын. Волгоград. Сталинград. Более миллиона душ. Беспрецедентная битва в истории человечества. Многие из них скатились до уровня животных. Они ели человеческую плоть. Потому что, когда надежда померкла, они все еще не хотели умирать. Они не желали погружаться в бездну из бездн. И кто осмелится винить их за это?

Сегодня она говорит о войне. Вчера — о совокуплении человека с животными. И так постоянно — смесь сердитых нравоучений и загадочных предсказаний. Не-Эстер — неутомимая пророчица. Мне неизвестно, есть ли хоть толика правды в ее речах, поэтому я стараюсь пропускать их мимо ушей. Но сегодня все же опускаю книгу и смотрю на нее поверх страницы.

— Дорогая, думаю, наше чтение пойдет быстрее, если ты перестанешь постоянно вставлять свои комментарии.

Едва ли не впервые ответная реплика звучит устало:

— Наше чтение пошло бы быстрее, если бы за него взялся искореженный артритом гиббон. Но, как ни жаль, мы не всегда можем позволить себе то, чего нам хочется.

— Да, действительно, — соглашаюсь я, предпочитая выслушивать саркастические высказывания, нежели устрашающие пророчества.

— На самом деле я не возражаю. Неплохое занятие, помогает провести время, его ведь всегда приходится как-то проводить, — продолжает она, а затем добавляет с лукавой усмешкой, наблюдая, как я ищу потерянную строчку: — Читай, Эстер нравится.

Слова производят желаемый эффект. Я откладываю книгу и пристально вглядываюсь в ее лицо — я все еще думаю о нем как о лице моей сестры, хотя это существо уже давно живет в теле Эстер. Проходит несколько мгновений, прежде чем мне удается сформулировать вопрос.

— Она все еще здесь? — медленно начинаю я. Существо делает едва уловимое движение — пожатие плечами? — но это может означать и кивок. — Моя сестра жива? — Я подаюсь вперед. Прошло больше месяца с тех пор, как не-Эстер пришла в себя после шестидесяти лет пребывания в состоянии, которое иначе как спячкой не назовешь. Но впервые с момента своего пробуждения она произносит нечто вразумительное, а не болтает жуткую чепуху. — Могу я поговорить с Эстер?

— Она далеко отсюда, — с притворным сожалением заявляет существо.

— И где же?

— А где мы все? Там и она.

— Все, больше никаких загадок, демон! Отвечай, где она?

Существо вздыхает.

— Здесь. Где-то здесь. Я осознаю ее присутствие, а она — мое. Но Эстер не может выйти из заключения, пока я живу в этой оболочке. И точно так же я не могу покинуть это… — существо окидывает взглядом иссохшее тело моей сестры, — это разрушенное жилище. Полагаю, мы застряли друг в друге. И ты тоже прикован к нам, — с косой ухмылкой добавляет не-Эстер.

У меня перехватывает дыхание, словно кто-то тяжелый опустился на грудь. Существо разом ответило на все мои невысказанные вопросы, которые я и составить-то толком не умел.

— Почему ты не можешь покинуть ее тело?

— Она не позволит.

Я ошарашенно откидываюсь на спинку стула. А затем снова подаюсь вперед. Пока у не-Эстер не пропало желание вести осмысленный разговор, надо выудить из нее как можно больше.

— Каким образом не позволит? Она держит тебя? — Давящая боль в груди становится острее, теперь кажется, что в сердце вонзили с десяток ножей. Мне нельзя волноваться. Я делаю несколько медленных глубоких вдохов.

— У нее есть некоторая власть надо мной. Необычная сила, которой она обладает. Нужно признать, я не до конца понимаю, как именно действует твоя сестра. Но эта же сила сдерживает меня, не позволяя причинить вред тебе. Эстер бдительна, и она оказалась крепче, чем можно было ожидать.

Мысли в голове скачут. До сих пор у меня были догадки, откуда это существо появилось и каким образом вошло в Эстер, но это всего лишь мои предположения.

— Но если тебе с самого начала было известно, что такое может произойти — что вы с Эстер окажетесь прикованными друг к другу и ты не сможешь покинуть ее тело, — зачем же было овладевать ею?

— А почему первая женщина взяла яблоко? Почему она впилась зубами в его душистую плоть?

— Любопытно, — хмыкаю я. — Жажда знаний?

Существо молчит, напевая вполголоса мотив озорной матросской песенки.

— И что же соблазнило тебя в моей сестре?

Пение продолжается, и я понимаю, что на этот раз ответа не будет.

Тогда я пробую задать новый вопрос:

— Почему все эти годы у тебя прошли в спячке?

— В спячке?

Я встряхиваю головой. Ладно, глупый вопрос. Неважно.

— Ну тогда скажи, почему теперь наступило пробуждение? Что разбудило тебя?

— Твоя смерть, — отвечает не-Эстер. — Нынче она спешит к тебе.

Существо вечно болтает разную несуразицу, ему нельзя верить. Однако сейчас была сказана правда. Старость отнимает у меня последние силы, я чувствую, как быстро слабеет тело. Мое время действительно близко.

— И что будет, когда я умру? Что случится с Эстер? И с тобой?

— Прежде ты совершишь поступок.

— Какой поступок?

Существо вновь принимается напевать и прикрывает глаза, словно отгораживаясь от меня. За стенами дома, хотя я пока этого не знаю, начинается буря.

Глава 17

Я принялся изо всех сил растирать побелевшие щеки Генри. Затем сгреб его в охапку и прижал к себе, надеясь согреть теплом своего тела. Он лежал, свернувшись клубочком, под нижними ветвями живой изгороди. Несколько красных ягод калины запутались у него в волосах, словно капельки крови. Генри удалось спрятаться так, что его никто не сумел бы найти, но мне повезло — я приметил мальчишку, выволок из-под кустов и, подхватив на руки, побежал в конюшню.

— Гуппи, ко мне! Иди сюда, дружок!

Мастиф отца резвился во дворе, словно щенок, охваченный восторгом от летящих с неба белых хлопьев. Но, едва заслышав мой зов, пес скачками понесся в конюшню и протиснулся всей своей огромной тушей в стойло. Я подсунул Генри под теплый бок собаки, а с другой стороны навалился на него собственным телом. Гуппи высунул мясистый язык и радостно облизал лицо мальчика.

Дыхание Генри было слабым, но ровным. Я принялся тормошить его. Постепенно сознание возвращалось к нему, а когда он совсем очнулся, то начал дрожать как осиновый лист.

Как долго Генри пролежал там, в снегу под изгородью, и что заставило его сбежать даже из конюшни? Я содрогнулся, представив, какой ужас, должно быть, пережил мальчик. С самого первого дня, как только Генри переступил порог нашего дома, он видел что-то, чего не видели мои глаза. Я проклинал себя за то, что притащил его на ферму. Лучше было бы оставить ребенка под одной крышей со шлюхами, чем заставить жить в этом аду.

— Где… — прошептал он посиневшими губами. Я наклонился ближе, чтобы расслышать. — Где… Мэри?

— А? Какая Мэри? — Я решил, что ребенок бредит.

Но Генри окончательно пришел в себя.

— Где Мэри?

— Кто это? Кого ты ищешь, Генри?

— Мэри. Мою сестру.

Толпа все росла. Снег, припорошивший шпиль собора Святого Николаса, тень которого лежала на площади, куда стекались горожане и обитатели соседних деревень, прекратился, но заметно похолодало. Чем ярче разгорался день, тем сильнее становился мороз. Здесь собрались те, кого особенно захватил призыв преподобного Хейла — портные и плотники, цирюльники и лавочники, горничные и чинные лакеи, служившие в респектабельных домах, вроде дома Хаксли, мелкие фермеры-арендаторы, старики и люди среднего возраста, — все они, закутанные в теплые одежды, с нетерпением ожидали начала процедуры дознания.

Внешность преподобного Хейла[44] как нельзя лучше соответствовала его фамилии: плотно сбитый, налитой, с мясистым красным лицом, он почти не уступал в росте констеблю Диллону. Наблюдая за тем, как констебль выводит Криссу Мур — или Мэри, как теперь мне было известно, — из ворот тюрьмы, священник бормотал что-то себе под нос о губительном влиянии развратных женщин. Я был удивлен, что Хейл не осенил себя крестным знамением, когда Мэри приблизилась к нам.

Священник пристроился рядом с Мэйноном. Вынужденный дать свое официальное разрешение на пытку, судья с хмурым видом следил за шагающей по снегу процессией. По другую сторону от преподобного стоял Вельмут Хаксли. Хейл прихватил с собой флягу с подогретым вином и пару раз успел приложиться к ней. Этих двоих можно было принять за старых школьных приятелей, которые собрались вместе, как в былые времена, чтобы устроить хорошую пирушку и вволю повеселиться. Я же, благодаря моему статусу помощника судьи и продолжающемуся до сих пор совершенно необъяснимому отсутствию Резерфорда, который мог бы оттеснить меня, оказался ближе всех к Мэйнону и, в отличие от остальных зевак, получил возможность слышать разговор между ним и остальными участниками дознания.

Когда Диллон подвел свою подопечную к судье и заставил ее опуститься на колени, я навострил уши. Но, не желая показать, что подслушиваю, наклонился и сделал вид, будто поправляю застежку на башмаке.

— Итак, она по-прежнему не желает разговаривать с нами? — спросил Хейл, словно отец, опечаленный строптивостью своего чада.

При этом в голосе священника проскакивало плохо скрываемое нетерпение родителя, получившего право наказать непослушного ребенка. Мэйнон кивнул, буркнув что-то нечленораздельное.

— Неужели так и не произнесла ни слова с момента ареста? — не унимался Хейл.

— Не совсем так, преподобный. Если помните, она утверждала, что беременна. Однако сегодня вопрос разъяснился.

— Что вы имеете в виду?

— Девушка не беременна.

Я поднял голову, чтобы взглянуть на пленницу, стоявшую на коленях в снегу, скованные кандалами руки она держала перед собой. К моему удивлению, я встретил ответный взгляд Мэри. Несчастную трясло от холода, она была грязная, длинные спутанные волосы облепили голову и висели сосульками по плечам. Но даже в таком виде Мэри поражала своей красотой. Я слышал, как мужчины в толпе перешептывались, а несколько женских голосов стали выкрикивать:

— Какой позор! Поднимите ее на ноги!

Но точно так же красота Мэри вводила в заблуждение. С самого начала я ни секунды не сомневался, что она никакая не ведьма — просто потому, что не верю в существование ведьм, — но в то, что взятая отцом служанка — шлюха, поверил без труда. Будь она сложена чуть менее изящно, не обладай таким идеальным профилем, а ее глаза — будь они хотя бы вполовину менее яркими, я сумел бы удержаться от поспешных выводов. И, возможно, скорей бы разглядел истину.

Но что толку оглядываться на непройденные дороги. Каким бы слепым я ни был тогда, сейчас нужно двигаться вперед по тому пути, который лежал передо мной, туда, куда он вел меня.

Я перенес Генри в свою спальню и положил на кровать, закутав во все одеяла и пледы, какие только сумел отыскать в доме. Он продолжал трястись в ознобе, но когда я начинал расспрашивать, что произошло прошлой ночью, почему он сбежал из конюшни и спрятался под изгородью, мальчик только закатывал глаза и молчал. Однако мое воображение заполнило пробелы. Я с содроганием представил, как Эстер, обнаружив убежище Генри в стойле Бена, надвигалась на ребенка, ее требовательный голос звучал у него в ушах. Но по иронии судьбы ребенок оказался сообразительнее взрослых: Генри сделал то, чего не сумели сделать ни мой отец, ни Джоан, ни миссис Гедж, — он нашел в себе силы сопротивляться голосу и просто убежал.

Эстер осталась на кухне, привязанная к стулу. Перед тем как уйти, я приготовил для нее куриный бульон с яйцом и сливками. Она улыбалась и послушно разевала рот, когда я подносил ложку, и продолжала говорить между глотками. Я предпочел выкинуть ее слова из головы.

Я рисковал, вновь покидая ферму, но выбирать не приходилось: мне нужно поехать в город. В суде меня дожидался Мэйнон, хотя дело было вовсе не в нем. Я мог бы с легкостью найти предлог — болезнь, несчастный случай, нападение грабителей — и отказаться от участия в дознании. И все же я прибыл в Уолшем. Потому что девушка, которую Диллон подхватил под локти и рывком поставил на ноги, была единственной, кто знал правду. Мэри было известно, что произошло у нас в доме, и я должен выяснить это.

Самую очевидную мысль — пойти и рассказать Мэйнону, или Хейлу, или любому, кто захочет выслушать меня, о «преображении» сестры — я отбросил сразу. Любой, кто увидит Эстер в теперешнем ее состоянии, захочет убить бесноватую. Нет, конечно, сперва они прибегнут к обряду экзорцизма, точнее, сделают вид, будто пытаются изгнать злой дух, а потом казнят — повесят или сожгут. Этого я допустить не мог. Единственный шанс сохранить жизнь сестры — сделать вид, что у нас все в порядке, и тем временем постараться самому найти способ помочь ей. Беда лишь в том, что я понятия не имел, что это за способ и где его искать.

Судья и священник продолжали разговор:

— Если женщина не раскаивается в своем распутстве и совершенных злодеяниях, у нас не остается выбора. Хотя она могла бы избежать подобной участи, проявив готовность подчиниться закону и уповать на милосердие Божие. — Глубоко посаженные глаза Хейла были прикованы к Мэри (мне приходилось напоминать себе, что ее зовут именно так).

Я не сумел добиться от Генри толкового ответа по поводу имени его сестры. Мальчик упорно твердил, глядя на меня глазами, полными слез, что у него нет никакой сестры по имени Крисса, а ту, которая всегда заботилась о нем, зовут Мэри.

«Мэри Мур?» — строго спросил я.

Генри утвердительно кивнул. Я подробно описал внешность Криссы. Генри снова подтвердил — да, она выглядит именно так. У меня не было повода усомниться в словах ребенка или считать, что девушка, которую он называл сестрой, не была той же самой, которая теперь стояла перед нами. Ну что же, раз брат зовет ее Мэри, я тоже буду звать ее этим именем.

Итак, дознание началось. По правилам, Мэйнону, как судье, следовало отдать приказ констеблю, но именно Хейл подал знак Диллону, и тот взялся за свою дубинку из ясеня. Однако действовал он без особого рвения. Оно и понятно: констебль Диллон был добрым человеком, а та работа, которую ему сегодня поручили, явно не относилась к разряду добрых дел. Собравшиеся зрители наблюдали, как он шепчет что-то на ухо Мэри, которая, к моему удивлению, с готовностью кивала на каждое его слово. Затем констебль развернул подозреваемую спиной к себе и подтолкнул дубинкой. Мэри качнулась и сделала несколько быстрых шагов вперед. Подол ее коричневого засаленного платья волочился по снегу, а из-под него были видны покрытые ссадинами и покрасневшие от холода босые ноги.

Резкий голос Хаксли взметнулся над сдержанным гулом толпы:

— Существует множество способов, которыми слуги преисподней заманивают нас в свои сети. Им ведомы тайные заклинания и губительные проклятия. Ведьма готова питать собственной грудью сатанинское отродье, но сперва она впускает самого дьявола в свою постель. Мне приходилось наблюдать несколько случаев беснования в Ипсвиче[45]. Довелись вам увидеть этот кошмар, у вас волосы встали бы дыбом. Мы не можем допустить, чтобы подобное произошло в нашем городе. К огромному нашему облегчению, мать и дочь Гедж, вступившие в сговор со злыми духами, покончили с собой в тюремной камере — за это они, несомненно, будут гореть в аду. У нас осталось только это отвратительное создание. И мы выбьем из нее правду.

— Несомненно, выбьем, — пробурчал Мэйнон, наблюдая, как Диллон гонит Мэри по снегу, то и дело подталкивая дубинкой в спину.

Хотя необходимости в этом не было — девушка и так шла достаточно уверенно, что, надо признать, немало удивило меня. Я ожидал, что констеблю придется волоком тащить ее из камеры и применить силу, чтобы заставить подчиниться.

Пока Хаксли говорил свою речь, преподобный Хейл склонился к судье и тихо спросил, так тихо, что мне пришлось напрячь слух:

— Вы говорили с ней о ее брате?

— Да. — Мэйнон уголком глаза покосился в мою сторону. — Она знает, где он сейчас находится.

Теперь понятно, почему Мэри так пристально посмотрела на меня.

— Но она не согласилась принять наше предложение?

— Нет. Но в любом случае, как я уже говорил Хаксли — и мой помощник, который изо всех сил делает вид, что не слушает нас, подтвердит это, — не в моей власти отправить ребенка обратно в бордель, поскольку он находится под покровительством мистера Тредуотера.

В любой другой ситуации, застукай кто-нибудь меня за подслушиванием, я сгорел бы со стыда, но сегодня упрек Мэйнона показался сущим пустяком.

— Прошу прощения, сэр, — бросил я.

— Ничего-ничего. Как поживает малыш Генри?

На языке уже начала складываться какая-то незатейливая ложь, но мысль, неожиданно пришедшая мне в голову, заставила позабыть обо все остальном. Поначалу, когда выяснилось, что судья знает о существовании брата Мэри и о том, что я забрал его у Люси Беннетт, я не обратил внимания на одну вещь: откуда ему известно имя мальчика?

— Неплохо, сэр. Учится работать на конюшне.

События минувшего утра затуманили мой разум. Меня не покидало чувство, будто я бреду по колено в воде.

«Он преградил мне дорогу, и не могу пройти, и на стези мои положил тьму»[46].

Тьма на моем пути стала намного гуще, чем в те времена, когда я был неверующим.

Я задумался. Разве сейчас я перестал быть неверующим? В конце концов, Бог не дал мне никаких особых знаков, никак не проявил Себя: ни голубя, спустившегося с небес, ни раскатов грома, ни грозного сверкания молнии среди туч. Наличие зла — демона, с которым я столкнулся, — едва ли можно рассматривать как доказательство существования добра. Я тряхнул головой: не самый подходящий момент, чтобы предаваться философствованию.

Секунды бежали за секундами, складываясь в минуты, минуты превратились в час, а Мэри все шагала и шагала кругами перед зданием тюрьмы. Констебль по-прежнему подталкивал ее дубинкой, но его движения сделались какими-то рассеянными. Толпа, которая поначалу выкрикивала оскорбления, а кое-кто даже держал наготове комья мерзлой земли, чтобы в любой момент забросать ими ведьму, заскучала. Им не хватало зрелищности публичной порки, или повешения, или хотя бы погружения в воду на позорном стуле. Люди отвлеклись на разговоры, гадая, как долго еще продержится мороз и много ли выпадет снега. Однако Диллон задал довольно высокий темп ходьбы. И вскоре Мэри начала уставать. Шаги ее становились неуверенными, она все чаще замедляла ход, вынуждая констебля подгонять ее грубыми окриками и пинками. И наконец, повернув на очередной круг, Мэри споткнулась и упала. Диллон потянулся за дубинкой, чтобы хорошенько огреть пленницу и заставить подняться, а я, в свою очередь, подался вперед, чтобы помочь ей. Но судья ухватил меня за плечо.

— Стой! — скомандовал он. — Диллон, подними ее. Продолжайте ходить. Прошу тебя, Том, — все еще придерживая меня за рукав, добавил он тихим голосом, который предназначался только для моих ушей, — прошу, доверься мне.

Я повернулся к судье. Что он задумал?

Пытка продолжалась. Диллон, который уже и сам начал замерзать — зубы у констебля отбивали мелкую дробь, а дубинка едва держалась в закоченевших руках, — делался все более раздражительным. Пару раз он даже прикрикнул на Мэри:

— Ну же, девочка! Сознайся в своих преступлениях, и покончим с этим.

Но она молчала.

До заката оставалось не больше часа, хотя солнца и так не было видно из-за плотных снеговых облаков, затянувших небо. А Мэри тем временем все шагала и шагала.

Затем она опять упала. Диллон снова поднял ее. Лицо Мэри превратилось в безвольную маску, уголки губ опустились, казалось, она близка к обмороку. Я вспомнил Генри, лежащего в снегу под изгородью, бледного как смерть, с посиневшими губами. И подумал, что сейчас, когда горделивое выражение на лице Мэри исчезло, их с братом сходство стало гораздо заметнее. Сердце мое разрывалось, стоило несчастной споткнуться. Она спотыкалась все чаще, а круги, которые Мэри делала по площади, становились все уже. Я чувствовал, что не остается ничего другого, кроме как честно рассказать судье обо всем, что на самом деле произошло у нас на ферме. Совесть не позволяла мне и дальше хранить молчание. Но как это сделать, не подвергая опасности жизнь сестры? Я не знал.

Я угрюмо косился в сторону и вдруг заметил, что толпа зрителей поредела. Надвигающиеся сумерки и низкие тучи, обещавшие сильный снегопад, заставили собравшихся поспешить по домам, к своим жарко натопленным очагам. Даже Хаксли и тот буркнул недовольным голосом, что пора бы позвать ожидавшую его повозку. Теперь-то я начал понимать, что задумал судья Мэйнон.

К тому моменту, когда Мэри рухнула в третий раз, ее падение видели всего несколько человек, остававшихся на площади. После короткого совещания с Хейлом судья сделал шаг вперед и объявил, обращаясь к немногочисленным зрителям:

— На сегодня хватит. Приближается ночь. Возвращайтесь по домам. Мы продолжим завтра, если, конечно, девушка не пожелает заговорить сегодня вечером.

Люди с готовностью поспешили исполнить приказ судьи. Вскоре площадь опустела. Мэйнон и Хейл обменялись рукопожатиями, преподобный запахнул поплотнее плащ на своем выпирающем животе и зашагал в сторону церкви. Хаксли и Мэйнон о чем-то разговаривали, а я направился к лежащей на снегу темной фигуре. Диллон наклонился к Мэри, намереваясь поднять свою подопечную, но я остановил его:

— Не беспокойтесь, констебль. Лучше идите в таверну, погрейтесь. Думаю, хорошая кружка эля вам сейчас не помешает. Я сам доставлю ее в камеру.

— Ты добрый парень, — сказал констебль, с чувством пожимая мне руку. Он долго возился со связкой ключей, отцепляя ее от пояса и с трудом шевеля своими толстыми закоченевшими пальцами. — На' вот, держи. Обычно я так не делаю, но сегодня… боюсь, еще немного, и у меня яйца отвалятся.

Я расхохотался и забрал у него ключи. Стянув с себя плащ, я закутал в него Мэри и поднял ее с земли, а затем почти машинально подхватил на руки. Девушка была невесомой, даже легче, чем я ожидал. Я взглянул ей в лицо, готовый увидеть ту же мертвенную бледность и посинелые губы, какие этим утром видел у ее брата. Но тело, которое я прижимал к себе, оказалось на удивление теплым, а открытые глаза Мэри смотрели на меня ясно и прямо.

Я понятия не имел, что сказать; со стыдом вспомнив, что наговорил ей при последней нашей встрече в тюрьме, и вовсе лишился дара речи.

Зато Мэри не молчала. И, судя по всему, силы ее отнюдь не были на исходе. Пальцы девушки, пусть и холодные, весьма крепко сдавили мне плечо.

— Они утверждают, что мой брат у тебя?

— Да, он в безопасности, — кивнул я, чувствуя себя неловко, потому что это было не совсем так. — Нам нужно поговорить.

— И как можно скорее, — проговорила она.

За спиной у меня возник Мэйнон. Хаксли поспешил забраться в свою повозку и уехать, пока не начался снегопад. На лице судьи играла довольная ухмылка.

— Давайте пойдем в тепло, пока мы тут все не перемерзли насмерть.

— У меня такое ощущение, сэр, что я пропустил нечто важное, — заметил я, все еще прижимая к себе хрупкое тело Мэри.

— Отпусти меня, — попросила она. — Мне не нужен носильщик, я сама прекрасно умею ходить.

Я опустил девушку на землю.

— Люди вроде Хейла и Хаксли не успокоятся, пока не получат свой кусок мяса, — сказал Мэйнон, наклоняясь вперед, чтобы наполнить вином стоящие перед ним бокалы. Судья сиял от удовольствия — еще бы, сегодня ему удалось провести и своего молодого помощника, и двух старинных приятелей. — Я знал: у нас нет достаточных оснований, чтобы осудить эту девушку, — Мэйнон кивнул на Мэри, которая сидела в кресле слева от меня, закутанная в теплый плед. — Но также я не сомневался, что рано или поздно Джон, и этот напыщенный индюк Хейли, и безумец Хаксли найдут способ вырвать у нее признание. — Судья протянул бокал Мэри. — И поэтому сегодня утром я один, без провожатых, спустился в камеры, не так ли, Крисса?

Мэри кивнула. Она приняла бокал, но пить не стала.

Упоминание имени Резерфорда кольнуло меня бессильной злобой: куда, черт подери, он запропастился?! Однако я отогнал эту мысль: сейчас были дела поважнее, чем поиски пропавшего охотника за ведьмами.

— Понятно, сэр, — тоном сыновнего почтения произнес я.

Но Мэйнон еще не закончил:

— Спустился вниз, и мы с Криссой договорились устроить небольшое представление: сделать вид, что она ужасно страдает и вот-вот лишится последних сил. Это все, что требовалось собравшимся, — они простые люди, им хочется увидеть ее сломленной и почувствовать, что справедливость восторжествовала. Итак, толпа получила свое. Теперь нам остается еще немного подержать нашу пленницу в камере, а после без лишнего шума отпустить под предлогом, что мы якобы подвергли обвиняемую в колдовстве соответствующим испытаниям и они ничего не дали.

Я взглянул на Мэри, но выражение ее лица невозможно было прочесть. Девушка сидела ко мне в профиль, неподвижная, как статуя, глядя прямо перед собой. К вину она так и не прикоснулась.

— И как скоро вы намерены освободить ее? — спросил я.

Мэйнон смерил меня цепким взглядом.

— Генри не терпится увидеть сестру, — пояснил я. — Полагаю, они оба захотят вернуться в Норидж, где у них есть знакомые. — Я неуклюже подбирал слова, чувствуя себя совершенным болваном. А затем испугался, как бы Мэри не рассердилась из-за того, что я взялся говорить от ее имени, и поспешно добавил: — Верно, мисс Мур?

Взгляд, который она устремила на меня, трудно было понять.

— Мое единственное желание, — произнесла Мэри своим необычным глубоким голосом, — поскорее воссоединиться с братом. А куда мы после этого пойдем — не так важно.

— Всему свое время, дорогая мисс Мур, — мягко произнес судья. — Учитывая сложившуюся ситуацию, нам следует действовать осмотрительно. Ну а пока я хотел бы предложить вам более удобное пристанище, нежели тюремная камера. Например, в моем…

— Моя камера достаточно удобна, — перебила его Мэри. — К тому же, надеюсь, мое пребывание в ней не затянется надолго.

— Что ж, — неловко кашлянув, сказал Мэйнон, — будь по-вашему. Но вы можете оставаться у меня в кабинете столько, сколько потребуется, чтобы оправиться после сегодняшней «прогулки». Хотите, я попрошу, чтобы принесли горячий ужин и теплую одежду?

Мэри замешкалась. Я видел — ей хочется принять предложение судьи. Она, наверное, промерзла насквозь после стольких часов хождения босиком по снегу! Но в конец концов девушка отрицательно покачала головой:

— Спасибо. Мне ничего не нужно.

Мэйнон замер, получив повторный отказ.

— Ну что же, в таком случае я верну вас в камеру, — сказал он.

Это был мой шанс.

— А я не против, сэр, хорошенько набить живот. Позвольте мне отвести мисс Мур вниз? И заодно я попрошу, чтобы нам принесли ужин.

— Нет-нет, мой мальчик, я сам загляну в таверну и пришлю Диллона. — Мэйнон отставил свой бокал, поднялся из-за стола и покинул комнату все с тем же довольным видом, с каким вернулся сюда после проведенной экзекуции.

Мы остались вдвоем. Я повернулся к Мэри, намереваясь рассказать обо всем, что стряслось сегодня утром, но она заговорила первой.

— Генри не должен оставаться в вашем доме ни минуты. Умоляю…

— Мэри! — Одного имени, произнесенного вслух, было достаточно, чтобы заставить ее умолкнуть.

Мэри вздрогнула и уставилась на меня.

— Тебя ведь так зовут? — добавил я.

Она не отвечала.

— Мэри, я все знаю. Или, по крайней мере, кое-что мне известно. И знаю, ты всегда заботилась о брате. А сейчас ты боишься за него, верно?

После долгой паузы она кивнула, а затем на ее глаза навернулись слезы. Мэри сморгнула их.

— Не надо, не плачь. Он в безопасности. Во всяком случае, пока. Моя сестра не может… Или то, что некогда было моей сестрой… О боже! — Но сейчас у нас не было времени на долгие разговоры, и я заторопился: — Послушай, почему судья решил помочь тебе? Откуда он узнал о Генри? Ты ему рассказала?

Она покачала головой.

— Я ничего не говорила… лишь то, что твой отец… — Она подняла голову и впервые встретилась со мной взглядом.

Это было чрезвычайно важно. Я и сам не мог до конца понять — почему.

— Мой отец никогда не прикасался к тебе?

Она продолжала смотреть мне в глаза.

— Твой отец был сама доброта. Редкий человек. И он ни разу даже пальцем меня не тронул.

— Как он…

Но мы не успели закончить. Дверь распахнулась, и на пороге появился Диллон. Лицо констебля раскраснелось от мороза и, как я полагал, от кружки-другой крепкого эля.

— Пойдем, милая. Пора! — Он поманил Мэри рукой.

Мэри поднялась и сморщилась от боли: ступни у нее были изрезаны в кровь. Сама она, грязная и неопрятная, выглядела хуже уличной попрошайки, и все же Мэри была самым красивым созданием на свете, какое мне когда-либо доводилось видеть. Девушка сбросила с плеча плед, который ей одолжил Мэйнон, оставила его на спинке стула и направилась к двери.

Я отдал связку ключей констеблю.

— Мэйнон в сортире, — сообщил Диллон, прежде чем последовать за пленницей.

Как только дверь за ними захлопнулась, я вскочил с кресла и быстро обогнул стол. У меня было не больше минуты. Я принялся один за другим выдвигать тяжелые дубовые ящики, перебирая лежащие там бумаги. Свет в кабинете был тусклым, так что мне приходилось напрягать зрение, к тому же я и сам толком не знал, что ищу. Я отложил в сторону ордера и повестки, записи об уплаченных штрафах и о невыполненных обязательствах. Ни один из этих документов не проливал свет на причину внезапной перемены в поведении Мэйнона.

Я добрался до нижнего ящика, здесь лежали личные бумаги судьи: счет на отрез атласной ткани, коробку мармелада и свежие фрукты, — вероятно, все это предназначалось для его дочерей. Рядом лежали миниатюрные портреты юных девушек. Я решил, что они-то на них и изображены. В дальнем углу ящика я нащупал стопку писем, которые показались мне интересными. Я стал читать подписи, время от времени поглядывая на дверь и пытаясь представить, что скажу Мэйнону, если он застукает меня роющимся в его столе. И все же поиски мои были напрасны — письма оказались всего лишь жалобами или просьбами о помиловании. Ничего, что могло бы подтвердить возникшие у меня подозрения. Возможно, и сами подозрения мои были напрасны — порождение ума, утомленного тревогой и страхом, который начал видеть подвох везде и во всем. И все же… было в голосе судьи, в самом его триумфальном виде нечто необычное — словно Мэйнон ликует, что ему удалось избежать каких-то серьезных неприятностей.

Я задвинул ящик. Искать ответы в бумагах судьи было бесполезно. Однако сам хозяин кабинета до сих пор отсутствовал. Я подошел к двери, приоткрыл ее и выглянул на площадку, где начиналась винтовая лестница, ведущая в приемную на первом этаже. Посетители давно разошлись. Диллон находился в подземелье. Мэйнон, по утверждению констебля, отправился в туалет, но мой слух уловил доносящиеся снизу приглушенные голоса. Я вышел на площадку и прислушался. Первый голос принадлежал Мэйнону, но он говорил так тихо, что слов было не разобрать. Второй, женский голос, тягучий и сладкий, звучал гораздо громче. Мгновенно узнав его, я присел возле перил и, затаив дыхание, стал слушать.

— …Вы говорили это неделю назад, сэр. С какой стати я должна вам верить?

В ответ послышалось невнятное бормотание судьи.

Затем женщина снова заговорила:

— Она является для меня источником солидного дохода, и если…

— Девушка будет возвращена вам, — чуть громче и несколько раздраженно ответил Мэйнон. — Даю слово. И буду признателен, если вы не станете подвергать сомнению мои обещания.

Последовал саркастический смешок его собеседницы:

— Я была бы полной дурой, если бы все эти годы вела дела, принимая оплату словами.

Послышалось звяканье монет, довольное хмыканье женщины и сердитое бурчание Мэйнона. Затем шорох платья, стук каблуков по каменным плитам — посетительница направлялась к выходу.

Времени на раздумья не было. Шаги Мэйнона уже звучали на лестнице. Я метнулся обратно в кабинет, схватил со спинки кресла плащ, перевязь со шпагой и подбежал к окну, споткнувшись по дороге о лежащую на полу стопку книг и забытый свечной ящик. Возясь с пружинной защелкой, я окидывал взглядом узкую створку: удастся ли протиснуться сквозь нее? В запасе оставалось несколько секунд. Я распахнул окно и выглянул на улицу — никого. Первым вниз полетел плащ, за ним последовала шпага. Затем я выскользнул сам. Держась за обледеневший край подоконника, я нащупал ногой выбоину в каменной стене. Камень оказался ненадежным. Сорвавшись, я полетел вниз со второго этажа. Падение стоило мне болезненного приземления в свежий сугроб. Вскочив на ноги, я прижался к стене и кинул быстрый взгляд наверх: в оконном проеме показалась рука — Мэйнон захлопнул створку. Отлично. Вернувшийся судья обнаружил, что меня нет в кабинете. Но ничего подозрительного в моем уходе нет.

Я стоял у стены дома. Передо мной расстилалась угольно-черная ночь с поблескивающими кое-где тусклыми огнями. Гостья Мэйнона только что покинула здание. Но в такую ночь, при сильном снегопаде и луне, едва пробивающейся из-за туч, вряд ли ей придет в голову возвращаться в Норидж. Скорее всего, она переночует в гостинице. Но в какой именно? В городе было всего две гостиницы, и обе предлагали путешественникам комнату с пансионом. Одна, «Роза и корона», находилась в восточной части Уолшема за рыночной площадью и считалась весьма фешенебельной. Вспомнив пестрый шелковый наряд Люси Беннетт и ее любовь к засахаренным фруктам, я направился было в ту сторону. Но затем на память пришла обстановка в гостиной борделя — засаленная обивка диванов, грязный, как уличная мостовая, пол и горящие алчным блеском глаза хозяйки, похожие на две маленькие бусины. Я понял, что она скорее предпочтет общество таких же скряг и мошенников, как сама, обычно останавливающихся в «Черном лебеде», и повернул на запад.

Я шагал посредине улицы, где снег был утоптан прохожими. Теплый свет, лившийся из окон домов, освещал путь. Вскоре я свернул с главной улицы и оказался в узком и темном проулке, но впереди, ярдах в трехстах, виднелись огни гостиницы. Я уверенно двинулся к цели, не сомневаясь, что вот-вот нагоню женщину, навестившую сегодня вечером судью Мэйнона. Однако дорога оказалась неровная, я то и дело проваливался в присыпанные снегом рытвины и невольно вскрикнул, больно ударившись ногой об острый камень.

Вдруг я заметил какую-то черную тень возле стены дома и на всякий случай покрепче сжал рукоять шпаги. Но, присмотревшись, понял, что это тень от нависающего над улицей второго этажа одного из зданий. Пока я вглядывался в темноту, из-за туч показалась луна, быстрый луч скользнул по соломенной крыше, блеснул в оконном стекле и осветил громоздкую фигуру, приближающуюся к воротам гостиницы. Я бросился бежать, понимая, что рискую в любой момент упасть на очередной колдобине, но нужно было перехватить Люси прежде, чем она войдет в гостиницу, где полно свидетелей. Толкнув створку ворот, она переступила невысокий порожек и отпустила ее. Я подоспел как раз вовремя, чтобы прихватить створку затянутой в перчатку рукой. Проскользнув вслед за Люси, я оказался на заднем дворе «Черного лебедя».

Желтоватый свет падал из окон находившейся при гостинице таверны. Он рассеял тьму, а долетавший изнутри шум голосов и веселая мелодия лютни заглушали скрип снега под моими башмаками. Я огляделся. Слева от меня возвышалась пирамида пустых бочек, сваленных возле дверей винного погреба. Справа тянулась мощенная камнем дорожка, ведущая ко входу в таверну. Люси Беннетт словно сквозь землю провалилась. Я был уверен, что отстал от нее всего на пару секунд. Но неужели я замешкался чуть дольше и Люси успела зайти в дом?

Внезапно за спиной у меня кто-то сдавленно кашлянул. Я одним прыжком развернулся и успел заметить массивную фигуру, притаившуюся за бочками возле погреба. Я сделал было шаг вперед, но кольнувшее меня тревожное чувство заставило остановиться: как правило, если трусливое и злобное существо загнано в угол, оно представляет опасность.

— Я вижу вас, мадам, выходите, — позвал я. И, выждав немного, добавил: — Не бойтесь, я не причиню вам вреда. Просто хочу поговорить.

Через несколько секунд из укрытия показалась Люси Беннет, завернутая в длинный меховой плащ. В вытянутой вперед руке она держала стилет. Глаза Люси расширились от удивления, когда она узнала своего преследователя.

— Так это ты?! Я слышала, как ты споткнулся, когда бежал за мной. Если бы не это, тебе удалость бы нагнать меня в переулке.

Я решил не уточнять, что мне удалось нагнать ее во дворе, и снял пальцы с рукояти шпаги. Люси с ее оружием не представляла опасности — так, чистая бравада: рука женщины дрожала, а острие стилета прыгало из стороны в сторону.

— Сегодня вы были в здании суда. — Я сразу же перешел к делу. — Мэйнон дал вам денег. Я желал бы знать — за что?

— А что, если я скажу, что он мой дядя и сегодня у меня день рождения? — усмехнулась Люси.

Впервые я уловил легкий акцент в ее речи. Возможно, она иностранка, немка?

— Вы хотите, чтобы Мэ… Крисса Мур вернулась в ваш дом. Я этого не позволю, и Мэйнон тоже не отпустит ее. — Мои слова больше походили на мысли вслух. — Однако он заплатил вам. Почему?

Женщина ничего не сказала, но ее взгляд метнулся куда-то поверх моего плеча. Я повернулся — увы, слишком поздно: удар ногой, обутой в тяжелый ботинок, пришелся чуть выше колена. Если бы не мой толстый кожаный дублет[47], нападавший сломал бы мне бедро. Я рухнул на спину, словно майский жук, которого сбили на лету. Но, быстро перекатившись на бок, успел уклониться от кулака, который целил мне прямо в лицо. Я неуклюже отползал к стене таверны, цепляясь за гравий, смешанный с глиной и снегом, и пытаясь рассмотреть моего неожиданного противника.

Наконец мне удалось встать на ноги. Я схватился за шпагу, но не успел вытащить ее из ножен. Человек снова ринулся в атаку. Я оказался стиснут в могучих объятиях, меня обдало зловонным дыханием, перед носом возникла похожая на пук соломы всклокоченная борода. Очередной удар кулаком пришелся в челюсть, затем еще несколько обрушились на верхнюю часть туловища. Противник с рычанием пытался снова повалить меня на землю и одновременно, как и я, выхватить из ножен свою шпагу. Улучив момент, я изогнулся всем телом и ударил его коленом в пах, а затем боднул лбом в переносицу. От удара у меня у самого искры посыпались из глаз, но я был вознагражден отчаянным воплем врага. Он отпрянул. Однако боль не помешала ему дотянуться до шпаги. Сталь блеснула в луче света, падавшем из окна таверны. Я тоже выхватил клинок и приготовился к бою.

Мой противник был широкоплечий и кряжистый, как старый дуб, и так плотно закутан в мех и шерсть, что его лица почти не было видно. Несмотря на тяжелую одежду, двигался он проворно и ловко. Похоже, в прошлом этот человек служил в армии, хотя вряд ли принимал участие в теперешней войне. Скорее уж бывший солдат годился в отцы тем, с кем я сражался бок о бок, а также тем, кого мне приходилось убивать. Все же порой преклонный возраст имеет свои преимущества. А вот что касается Люси Беннетт — я недооценил хозяйку борделя: кроме стилета у нее, как выяснилось, есть и охранник.

К моему удивлению, человек не пошел в атаку, но отступил на пару шагов и покосился на свою госпожу. Люси, казалось, обдумывала сложившуюся ситуацию, с беспокойством поглядывая на освещенные окна таверны. Я понимал ход ее мыслей: если этим вечером мое тело останется лежать на залитом кровью снегу в двух шагах от «Черного лебедя», поднимется немалый шум. Хозяин гостиницы знает Люси в лицо. Да и Мэйнону наверняка известно, где она остановилась. И даже если не в его интересах признаваться в столь сомнительном знакомстве, судья найдет способ, как отомстить Люси за убийство своего помощника.

— Оставь его, Джек, — наконец проговорила она.

Джек пожал плечами и опустил клинок. Я же пока держал шпагу наготове — шанс умереть сегодня вечером у меня все еще оставался.

— Ты думал, я настолько глупа, что стану ходить по ночным улицам без защиты? — В голосе Люси слышалась насмешка. — Или полагал, что сумеешь застать врасплох такую женщину, как я?

Я закашлялся и сплюнул на землю. В слюне была кровь. Джек крепко разбил мне губу и едва не вышиб зубы.

— Я ведь уже объяснил, мадам: мне нужно просто поговорить с вами.

— Насколько помню, в прошлый раз я уже ответила на все твои вопросы.

— В прошлый раз их было совсем немного, мадам. А сейчас ситуация изменилась: речь идет о жизни девушки.

Люси подошла чуть ближе.

— И ты полагаешь, я обязана отвечать на твои вопросы?

— Не обязаны. Но я все равно получу ответы.

Люси заворковала сладким голосом, обращаясь к своему спутнику:

— Смотри, Джек, перед нами рыцарь в сияющих доспехах, он борется с несправедливостью везде, где только находит. И он думает, что влюблен. Мысль о прелестях Криссы затуманила юнцу рассудок.

Джек отрывисто расхохотался.

Воркование Люси сменилось командным тоном:

— Отправляйся-ка ты домой в теплую кроватку, мальчик, да поживее, пока я не передумала!

Доносившаяся из таверны музыка стала чуть громче, а мелодия лютни — чуть нежнее. Она звучала диссонансом с грубыми словами Люси. И я вдруг увидел ее совершенно иными глазами: немолодая, толстая, ожесточившаяся женщина. Интересно, каким образом Люси Беннетт превратилась в хозяйку борделя?

— Сколько тебе было лет? — спросил я.

— Что?!

— Сколько тебе было, когда мужчина впервые надругался над тобой?

Люси рассмеялась, но в ее смехе не было прежней уверенности.

— Кто это был — солдат? — продолжал спрашивать я.

Джек начал терять терпение и снова нацелил на меня шпагу.

— Давай прикончим его, и дело с концом, — просто предложил он Люси.

В его словах я слышал хорошо знакомый отзвук многих солдатских голосов. Джек перережет мне горло, бросит тело в какой-нибудь богом забытый пруд и, вернувшись в таверну, преспокойно сядет ужинать.

— Уходи, Тредуотер, — сказала Люси. — Выброси ее из головы. В любом случае она не стоит твоих усилий.

— Что они с тобой сделали? — Я действовал наугад.

Люси молчала.

— Мне приходилось видеть, что солдаты могут сделать с женщиной. И я знаю, во что они превращают ее. Вы жили где-то в Богемии? Но твоя мать была англичанкой, верно?

— И что из того?

— Они убили ее?

— Вспороли, как поросенка, — равнодушным тоном произнесла Люси. — А тебе-то какое дело?

— Тебя они превратили в шлюху, — закончил я. — Но когда я спрашивал о Криссе, ты могла бы сказать, что она тоже принимала твоих клиентов. Однако ты этого не сделала.

— И?

— В тот раз ты сказала правду.

— Ну, предположим, сказала.

— Значит, и сейчас можешь.

— Ха! — резко хохотнула Люси. — А я смотрю, парень, наглости тебе не занимать.

— Нет. А вот кое-каких сведений недостает.

— И ты готов заплатить за них?

— У меня нет с собой денег. Оставил кошелек дома.

Последовала долгая пауза. Гремевшая в таверне музыка смолкла. Сыпавшаяся с неба снежная крупа превратилась в медленно падающие хлопья, которые щекотали нос и щеки.

— Джек, иди, закажи нам по кружке эля, — наконец произнесла Люси.

— Но…

— Я ведь плачу тебе, дружок? Иди. Делай, что говорят.

Джек с ворчанием удалился. Мы остались вдвоем. Люси чувствовала, что я не представляю для нее угрозы, и, позволив себе расслабиться, принялась мерить узкий дворик шагами, что-то обдумывая и бормоча себе под нос. Ее необъятное тело то и дело перекрывало узкую полоску лунного света, прорезавшегося сквозь облака.

— Хаксли, — перестав вышагивать, коротко бросила Люси.

— Ты и его знаешь? Он тоже из твоих клиентов?

— Смеешься, парень? Да этот святоша не отличит собственную ширинку от дырявого кошелька. Нет, с ним мы не встречались. Но судья Мэйнон нуждается в его поддержке. Точнее — в покровительстве. Все, больше ни слова не скажу! — отрезала Люси.

Я шагнул вперед, оказавшись почти вплотную к ней, и заглянул в уродливое лицо женщины. Меня охватило странное чувство — смесь недоверия и благодарности.

— Спасибо, — тихо произнес я.

— Пожалуйста. Только избавь меня от своих визитов. Еще раз появишься — уши отрежу, — пообещала Люси.

У меня не было причин сомневаться, что это не пустая угроза. Я кивнул на прощание и отправился обратно, обдумывая по дороге слова Люси. Выйдя на площадь, остановился, зачерпнул горсть снега, пососал и выплюнул окрашенную в розоватый цвет ледышку. Потом поправил сбившуюся одежду и вошел в здание суда. Я не стал вытирать заляпанные грязью сапоги. Оставляя мокрые следы на каменном полу, миновал приемную и поднялся наверх.

Мэйнон сидел у себя в кабинете.

— Где ты был? — спросил он, однако в его голосе не слышалось раздражения.

Мой недопитый бокал все еще стоял на краю стола. В камине весело гудело пламя, а мировой судья по-прежнему пребывал в благодушном настроении.

— Прогулялся немного. Мы полдня простояли на площади, захотелось размять ноги.

Мэйнон покосился на мои грязные сапоги.

— Да ты промок насквозь. Тебе нужно хорошенько согреться. Давай-ка, стаскивай свою обувку. И я, пожалуй, сделаю то же самое, — добавил он и взялся за голенища своих дорогих кожаных сапог.

— Благодарю, — сказал я, однако не стал раздеваться, поскольку не собирался надолго задерживаться у судьи. — Сэр, я хотел спросить: не поступало ли вестей от Джона Резерфорда? Он куда-то запропастился.

— Нет, черт бы его побрал! У нас тут работы по горло, а от него ни слуху ни духу. — Мэйнон скинул сапоги, положил ногу на ногу и принялся растирать ступню. — Представляешь, сапоги изобрели тысячу лет назад — тысячу! — и до сих пор никто не придумал, как сделать их непромокаемыми.

Я поколебался, но затем продолжил:

— Позвольте, сэр, я тут подумал: ваше снисходительное отношение к Криссе Мур не вызвано ли заботой о репутации вашего племянника?

— Тебе придется пояснить, что ты имеешь в виду, — рассеянно произнес Мэйнон, принимаясь разминать пальцы на другой ноге.

— Выбор Резерфорда пал на мою сестру, и любой скандал, связанный с именем моего отца, так или иначе отразится на Джоне.

— Да ну брось, — отмахнулся Мэйнон, — не думаю, что люди…

— Но затем я понял, что дело не в Джоне.

— Нет? — Мэйнон почувствовал изменившуюся интонацию и насторожился. Он перестал растирать ноги и взглянул на меня из-под насупленных бровей. — И в чем же, по-твоему, дело?

Я откашлялся.

— Она знала вас раньше, сэр, не так ли?

Мэйнон долил вина в мой бокал и жестом пригласил взять его. Я отрицательно качнул головой.

— Кто знал меня?

Я чуть не сказал — Мэри.

— Крисса.

— Ну конечно она знала меня. Я довольно известный человек.

— Я хочу сказать — знала вас в лицо. Видела на Рэмпинг-Хорслейн, в доме, где вы бывали и где, я уверен, у юных — очень юных девушек — остались яркие воспоминания о ваших визитах.

Мэйнон поперхнулся вином и вскочил на ноги.

— Что?!

— Вы бывали там в качестве клиента. Нет, не Криссы Мур, для вас она слишком стара. Судя по портретам, которые я видел у вас в ящике стола, вы предпочитаете девочек помоложе.

Мэйнон смотрел на меня, поджав губы. Когда я закончил свою речь, он произнес, чеканя слова:

— Если не ошибаюсь, это называется клеветой. Никогда бы не подумал, что сын Ричарда Тредуотера способен на подобную низость. — Его гневная тирада не заставила меня усомниться в собственной правоте.

— Называйте как хотите. Ваше право. Но как вы объясните все происходящее?

Впервые с момента нашего знакомства я слышал, чтобы Мэйнон повысил голос.

— Я ничего никому не обязан объяснять! — прогремел он. — Как ты смеешь, мальчишка! Я — судья в этом городе…

— А если олдермены[48] этого города узнают, что вы являетесь завсегдатаем заведения с крайне сомнительной репутацией, полагаю, вашей власти придет конец, — жестко произнес я. — Думаю, Крисса Мур угрожала вам тем же. Вы с удовольствием отправили бы ее обратно к Люси Беннетт, но Крисса заявила, что не станет молчать, кому бы вы ни отдали ее — Люси или суду присяжных. Положение оказалось безвыходным. И вы решили тянуть время, предложив сделку: Крисса заявит, что носит ребенка моего отца, а когда выяснится, что она не беременна и шум уляжется, вы потихоньку отпустите ее. Я прав?

Пока я говорил, умение Мэйнона держать себя в руках вернулось к нему. Он заговорил своим обычным невозмутимым тоном:

— Предположим. И что из этого?

— А то, что все ваши красивые слова, которые вы говорили сегодня вечером, — всего лишь слова. Вы не собирались освобождать Криссу ни тогда, ни теперь.

Мэйнон ответил не сразу. Он окинул меня задумчивым взглядом из-под косматых бровей, а потом спросил:

— Чего ты хочешь?

— Вы немедленно освобождаете мисс Мур, которая ни в чем не виновата. Даете слово, что не будете выдвигать против нее новых обвинений. А также исполняете ранее данное вами обещание освободить меня от службы в армии. Это все.

Мэйнон задумался.

— И ради этих маленьких… м-м… одолжений ты воздержишься от распространения грязных сплетен?

Я кивнул.

Судья барабанил пальцами по столу, затем заговорил с чуть большей уверенностью:

— И все же у тебя нет доказательств. А что касается показаний шлюхи, — поверь, ты очень быстро убедишься — никто не возьмет их в расчет. Фальшивая монета даже в наше неспокойное время остается фальшивкой.

— Верно. Но люди в тавернах никогда не откажутся послушать историю-другую за кружкой эля. Я знаком со многими трактирщиками от Уолшема до Кембриджа и, поверьте, умею рассказывать занимательные истории. К тому же теперь я знаком и с Вельмутом Хаксли — спасибо, что представили меня. Интересно, поверит ли мне этот благочестивый человек? На днях заеду к нему поделиться новостями.

— Тредуотер, ты хоть понимаешь, что теряешь мое покровительство, а взамен получаешь опеку над шлюхой? — Судья пристально посмотрел на меня, скривив рот в презрительной ухмылке.

— Она не шлюха.

Помолчав, Мэйнон вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Договорились. Но не вздумай обращаться ко мне в следующий раз, когда тебе понадобится помощь. Ты израсходовал свой кредит, мальчик.

Глава 18

Мир замер и погрузился в тишину. Пока я спускался в подземелье с бумагой, на которой Мэйнон с неохотой нацарапал свою подпись, небо очистилось от низких ватных облаков. Бледная луна освещала припорошенную снегом землю, бегущую под копытами коня. По обеим сторонам дороги тянулись бесконечные поля, пустые и унылые. Над головой в черном небе мерцали морозные звезды. Мир в эту ночь мог быть сотворен заново — такой свежестью и чистотой дышало все вокруг.

Теперь, когда Мэри сидела передо мной в седле, я ощущал давно забытое чувство умиротворения. Она не проронила ни слова с тех пор, как мы покинули тюрьму, даже после того, как я рассказал, каким образом удалось освободить ее. Казалось, она настолько привыкла находиться в компании собственных мыслей, что иного общества ей и не требовалось. Мэри мерно покачивалась в такт движениям лошади. На ней было тонкое платье, но теплый плащ, полами которого я закутал мою спутницу, согревал нас обоих. Мы миновали несколько мостиков над канавами, рощицу, где ветви деревьев были густо облеплены инеем, а Мэри по-прежнему молчала. Я искренне восхищался ее умением пребывать в тишине.

Возле пустоши Белая Лошадь мы повернули на юг. Поначалу я намеревался проехать еще милю к востоку и заглянуть в имение к Резерфорду, но затем передумал. Мысль об Эстер сводила меня с ума, хотелось как можно скорее оказаться на ферме. Однако наше путешествие домой занимало больше времени, чем дорога в Уолшем, поскольку теперь Бену приходилось нести двоих.

— А знаешь, я не отказался бы выслушать твою историю, — прервал я молчание, когда мы выехали к реке и двинулись вдоль берега, удаляясь от города в сторону моря. — После моего возвращения домой… у нас там полная неразбериха. Думаю, немного правды не помешает.

Я почувствовал, как напряглись ее спина и плечи. Затем она заговорила тихим голосом:

— Это история, в которую я и сама с трудом верю. Сомневаюсь, что ты поверишь в нее.

— Разве мои поступки не доказали обратное? Да, поначалу я вел себя как самоуверенный дурак, но сейчас, думаю, настало время начать доверять друг другу.

— Очень хорошо, — согласилась она. — И с чего же мне начать? — Слова Мэри звучали многообещающе, но на самом деле — я чувствовал это — она все еще не доверяла мне, ее тон был резким и настороженным.

— С самого начала. Кто ты и откуда?

— Из Лондона. Мой отец был кузнецом. Он считался искусным мастером, его работа пользовалась спросом. В то время моя семья жила в достатке.

— Как звали твоего отца?

— Эдвард Мур. Мы жили в Саутуарке[49]. Помню, как у нас любили травлю быков[50]. Собаки вцепляются в животное мертвой хваткой… Ну ты знаешь. Я ненавидела это развлечение. Но вообще-то я немного помню из тех времен. Мне было девять, когда мы переехали в Клеркенуэлл[51], потому что отец боялся чумы[52]. И оказался прав. Примерно через год он заболел сам, а за ним и мать. Оба ушли в считанные дни. У меня на руках остался малютка Генри. Да я и сама была еще ребенком. А отец… он увлекся азартными играми и пустил на ветер почти все наши сбережения.

Мэри говорила ровным деловитым тоном, но за ее напускным спокойствием скрывалась боль.

— И как же вы жили?

Когда Мэри упомянула чуму, я вспомнил Элизабет, но воспоминание было коротким и быстро исчезло. Даже черты ее лица стерлись из моей памяти — то, что я считал любовью, оказалось мимолетным увлечением, которое схлынуло, как морской прилив.

— Я побиралась, — просто ответила она. — Держала на руках младенца и просила милостыню. Пока Генри был маленьким, мы справлялись, но потом он подрос и уже не вызывал прежней симпатии у прохожих. Подавать стали хуже, и мне пришлось искать другие способы, как прокормить его и себя. — Мэри пожала плечами. — И тогда я овладела кое-каким ремеслом.

— Каким ремеслом?

Она помолчала, затем набрала полную грудь воздуха, словно решившись быть честной до конца, и заговорила:

— Отец научил меня обращаться с металлом и разбираться в разных сложных механизмах: например, чинить часы. Ну а когда настала нужда, я поняла, что могу найти моим знаниям несколько иное применение.

— Что за применение?

— Отмычки.

Когда я, потеряв от изумления дар речи, не ответил, Мэри рассмеялась:

— Ну да, я стала воровкой. Но заниматься таким ремеслом в Лондоне было бы слишком рискованно. Поэтому мы с Генри переезжали из города в город. Я присматривала богатые имения или дома зажиточных фермеров, вроде твоего, и обчищала их. Так мы добрались до Нориджа. Однако таскать за собой Генри становилось неудобно. Я решила поискать место, где мы могли бы поселиться. Люси предложила нам крышу над головой. Само собой, она хотела, чтобы я работала на нее, но раздвигать ноги для вонючих мужланов, которых она называла «клиентами», я не желала. И мы договорились: я отдаю ей половину своей выручки, а она в мое отсутствие присматривает за Генри. Я назвалась вымышленным именем: не хотела, чтобы дурная слава борделя Люси Беннетт тянулась за нами, поскольку все еще надеялась, что однажды мы с братом уйдем оттуда и начнем новую жизнь.

— Люси держала слово?

— По большей части да. Хотя Люси не переставала твердить, как сильно ее клиенты интересуются мной и что такая «чистая» девушка, как я, могла бы удовлетворить запросы таких развратных дураков вроде Мэйнона, которые не могут отказать себе в удовольствии посетить бордель, но при этом опасаются оспы и французской болезни[53]. Но я не собиралась становиться игрушкой для ее клиентов. Я видела, что они делают с девочками и сколько лекарств потом уходит на то, чтобы лечить их. Видела и младенцев, появляющихся на свет слабыми и больными, которые умирали через несколько дней после рождения. Нет, такая жизнь была не по мне.

— И ты предпочла воровать? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче.

— Предпочла? — Мэри откинула голову и расхохоталась. — Предпочла пробираться в дома богатеев, задабривая их сторожевых псов кусками мяса, и улепетывать от ночных сторожей, которым случалось набрести на незапертую дверь и заподозрить неладное? Постоянно рисковать, зная, что если однажды меня схватят, то вздернут на виселице. Да, предпочла это грязным объятиям мужчин, один за другим приходящих в мою комнату, и ранней нищенской смерти — да, я предпочла воровать. А кто выбрал бы иное? Подумай, прежде чем судить меня. К тому же я хотела другой, лучшей жизни для Генри, и я откладывала, сколько могла. Я с радостью бросила бы свое ремесло, но сперва нужно было накопить достаточно для нас обоих.

Уже тогда Мэри умела пристыдить меня так, что я чувствовал себя нашкодившим мальчишкой, хотя за годы, что мы прожили вместе, она не часто пользовалась этой своей удивительной способностью.

— Да, конечно, Мэри, прости. — Я залился краской. — Я не вправе судить. Твой выбор — это твое дело.

— Нет, и твое тоже, — снова усмехнулась Мэри. — Я планировала ограбить твой дом, а кончилось тем, что поселилась в нем.

— Ах вот оно что. Итак, в твоей истории появляется мой отец. — Упоминание об отце болью отозвалось в сердце, мой голос дрогнул.

— Да, он поймал меня, — чуть тише сказала Мэри, словно чувствуя горечь моей утраты.

— Каким образом?

— Обычно я дожидалась, когда обитатели дома отправятся спать. Люди в деревне ложатся рано и спят крепко. Поэтому достаточно затаиться где-нибудь неподалеку от намеченного особняка, а когда стемнеет, приниматься за дело. У твоего отца на дверях надежные замки, и все же одна из моих отмычек подошла.

— У тебя много отмычек? — спросил я. Мне всегда было интересно, каким образом воришки управляются с замками.

Мэри пожала плечами.

— О, в этом и состоит хитрость. Разновидностей замков не так уж и много. Носи с собой достаточное количество ключей, и можно не сомневаться — один из них непременно подойдет. Ну так или иначе, я вошла в дом, обыскала нижний этаж, но ничего ценного не нашла, и также — ничего похожего на денежный ящик. Известно, что многие фермеры хранят денежные ящики в спальне под кроватью. И я отправилась на второй этаж. Это риск. Но я и так уже слишком далеко зашла, и отступать было поздно.

Я вспомнил связку ключей, обнаруженную в спальне под отцовской кроватью. Тогда находка привела меня в замешательство. Но теперь-то понятно, что это были за ключи.

— Трудно поверить, что можно войти в спальню к человеку, а он этого не заметит, — с сомнением заметил я.

— Ничего сложного, — возразила Мэри. — Если мужчина громко храпит, значит, сон его крепок.

— Но ты все же разбудила отца?

— Нет. Я с самого начала допустила ошибку — решила, что он уже лег в постель. Но, войдя в комнату, поняла, что там пусто. Я хотела убежать, и вот тут-то он меня и сцапал.

— И что он сделал?

Мэри помолчала. Затем сказала с тяжелым вздохом:

— Это самая постыдная часть истории.

— Почему?

— Твой отец знал, что, если отдаст меня констеблю, виселицы мне не миновать. И он этого не сделал. Но зажег лампу, согрел сидр, отрезал ломоть хлеба и, усадив за стол, рассказал о милосердии Бога, о месте и важности всякого творения в Его мире. — Голос Мэри дрогнул, я и сам был охвачен эмоциями. К горлу подкатил тугой ком, что-то горячее нестерпимо давило на веки изнутри, внезапно из глаз моих хлынул неудержимый поток слез. Я попытался сдержать их, но Мэри услышала, как я хлюпаю носом, и обернулась. Я извинился.

— Он был самым добрым человеком на свете, — мягко сказала она. — Неудивительно, что ты скучаешь по нему.

— И что было дальше? — спросил я, вскидывая глаза к ночному небу и фокусируя взгляд на луне.

— Он предложил честную работу и крышу над головой. Поначалу я отказывалась, потому что не верила, что кто-то может просто так позаботиться обо мне, не желая ничего получить взамен. Но твой отец снова заговорил о служении Богу и о Его воле. Он сказал, что Бог любит меня. А еще сказал, что это не случайность — ему захотелось пить, он встал, чтобы принести кружку воды, и нашел меня. И если я сейчас откажусь, то, возможно, буду действовать против воли Боги и того плана, который у Него есть на мой счет.

— Однако Генри ты оставила у Люси?

— Я не могла злоупотреблять щедростью твоего отца. Он и так был слишком добр ко мне. Хорошо платил за работу и никому не сказал, даже твоей сестре, при каких обстоятельствах познакомился со мной. Часть денег я отсылала Люси на содержание Генри и понемногу откладывала. Надеялась со временем забрать брата и найти место для нас.

Мэри упомянула сестру, и я осмелился наконец задать тревоживший меня вопрос:

— А что Эстер?

— Я и пытаюсь рассказать о твоей сестре, но… это не так-то легко сделать.

— Думаю, настала пора выложить все начистоту. Итак, что с ней?

— Да, конечно. — Мэри кивнула. — Эстер не делала мне ничего плохого, во всяком случае поначалу. Я видела, что мое присутствие в доме ей не по душе, что, в общем, и понятно. Она тревожилась за отца, боялась, что я каким-то образом обману его, и, думаю, была просто сбита с толку. Эстер спрашивала меня, кто я и откуда. Я ответила, что из Лондона, приехала в поисках работы — в каком-то смысле так и было. Но, кажется, она не поверила. А внимательное отношение твоего отца ко мне вызвало у Эстер ревность.

— Она плохо с тобой обращалась? — спросил я, вспомнив тот ужасный голос, которым разговаривало со мной чудовище.

На самом деле в течение всего дня я ни на секунду не забывал о нем. Интересно, Мэри тоже слышала этот голос?

— Я бы так не сказала. Эстер вела себя крайне сдержанно. И благочестиво. Но вскоре я почувствовала что-то неладное в ее поведении.

— Что именно?

— Разные мелочи. Например, она следила за мной. Находясь в доме, я часто ловила на себе ее пристальный взгляд. А иногда, наоборот, казалась отсутствующей. Даже не сразу реагировала, когда обращаешься к ней. Однажды я зашла в ее спальню и отчетливо почувствовала запах подгнивших морских водорослей. Я обыскала всю комнату — и ничего. И животные в ее присутствии вели себя странно — собаки и лошади просто шарахались от Эстер. Джоан, кстати, тоже сторонилась твоей сестры.

— Джоан объяснила почему?

— Сначала нет. Она была робкой девушкой. Но потом призналась, что рядом с Эстер ей становится холодно. А в голову лезут мысли обо всех дурных поступках, которые она совершила. Джоан посоветовала заглянуть к Эстер ночью, когда та спит. Дескать, я увижу кое-что необычное.

— Что именно?

— Джоан отказалась давать какие-либо пояснения, просто сказала — загляни к ней. Я так и сделала. Прошла неслышно по коридору и приоткрыла дверь в спальню. И… прости…

— Что?

Мэри сделала глубокий вдох.

— Ладно, думаю, ты должен знать правду… Я заглянула в комнату и увидела, что Эстер находится в каком-то припадке — она билась в судорогах, изгибаясь всем телом. С губ слетали слова на каком-то непонятном языке. И смех… ужасный хохот, будто из самой адской бездны.

Я сам был свидетелем припадка, который описала Мэри, но старательно убеждал себя, что сестре просто приснился кошмарный сон.

— Да, — кивнул я, — мне тоже довелось видеть этот… припадок. Ты рассказала отцу?

— Нет! Как я могла?! — возмутилась Мэри.

— Понимаю, — пробормотал я. Действительно, Ричард Тредуотер приютил Мэри, а она вдруг начнет обвинять его дочь бог знает в чем. — Но кто-то ведь должен был… Джоан могла бы сказать матери, а та — моему отцу.

— Нет, она боялась. Мы обе боялись. Тебе, наверное, трудно понять: когда кто-то выдвигает обвинения против женщины, вроде меня или Джоан — бедной девушки, которая не может постоять за себя, — это одно. И совершенно другое — выступить против человека из более высокого круга. Да никто бы нам и не поверил.

— Да, с этим не поспоришь, — мрачно буркнул я.

— Мы сами предприняли меры: закопали обереги в четырех углах сада и вырезали «ромашки»[54] в нижней части дверных косяков, чтобы твой отец не заметил.

— Ведьмины знаки?

— Да.

— Боюсь, они бесполезны, — вздохнул я. — Эстер не ведьма. Зло, завладевшее ее разумом, имеет иную природу.

— Я просто хотела спасти твоего отца, как он спас меня, — с грустью проговорила Мэри. — Я стала больше времени проводить с ним. Да, признаюсь, я сыграла на его добрых чувствах и позволила мистеру Тредуотеру видеть во мне старшую дочь. Я старалась не оставлять его одного, чтобы зло, исходящее от Эстер, не причинило ему вреда. И это было моей ошибкой: недоверие Эстер превратилось в ненависть.

— И что она сделала?

— Она следовала за мной неотступно, как тень. Однажды обвинила в краже, будто бы я стащила какие-то безделушки у нее со стола. А в другой раз назвала меня ведьмой. Вот тогда-то я и поняла: впереди нас ждут большие неприятности. Я велела Джоан сделать вид, что она на стороне Эстер и верит ее наветам. Нельзя было допустить, чтобы Джоан лишилась места.

— А потом они пришли за тобой? — закончил я.

Мэри кивнула.

— Мой отец на тот момент был еще здоров?

— Да. Когда они явились, он поссорился с Эстер. Сказал, что обвинения были сделаны из зависти и что она больше не дочь ему. Эстер была в полном смятении. Но я верю, что… — Мэри сделала паузу, подыскивая слова, — верю, что она искренне считала меня ведьмой.

— Ты рассказывала эту историю Мэйнону?

— Нет, — твердо заявила Мэри. — Ничего хорошего из этого не вышло бы. Нас обеих приняли бы за ведьм. К тому же я не могла допустить, чтобы кто-нибудь заинтересовался моим прошлым. Вся моя надежда была на то, что обвинения Эстер рассыплются из-за отсутствия доказательств.

— В результате так и произошло. Но сперва тебе пришлось пострадать из-за интриг Мэйнона. — Я подумал об израненных в кровь ногах девушки, о ее синяках и ссадинах. Сердце мое заныло, я с трудом подавил искушение покрепче закутать ее в плащ и прижать к груди. — Мне очень жаль.

— Мне тоже. Но, боюсь, впереди нас ждут гораздо более серьезные проблемы.

— Это мои проблемы. Тебе нет нужды думать о них, — тяжело вздохнул я. — Сейчас моя задача — вернуть тебе брата, а затем… найти способ, как помочь сестре. А ты, куда ты пойдешь?

Голова Мэри поникла.

— Не знаю, — тихо ответила она.

Я колебался, прежде чем снова заговорить: не смел надеяться, что Мэри согласится.

— Если вы, ты и Генри, в состоянии оставаться под одной крышей с Эстер, можете пожить на ферме столько, сколько захотите.

— Давай сначала доберемся до фермы, — грустно улыбнулась Мэри, — а там посмотрим.

Глава 19

Я боялся, что она уйдет. Боялся остаться один. Но Мэри не ушла.

Теперь, когда не было отца, чтобы управлять нашими финансами и собирать плату с арендаторов, а Эстер больше не занималась домашним хозяйством — цыплята, огород, теплица, приготовление пищи, уборка… — я понял, сколько вещей в этой жизни молодой человек из обеспеченной семьи принимает как должное. Дела, которые отныне легли на мои плечи, не давали покоя ни днем, ни ночью.

Через несколько дней после возвращения из Уолшема стало ясно, что Мэри окончательно поселилась на ферме. Мы словно бы пришли к молчаливому соглашению: она больше не была здесь ни гостем, ни служанкой. И хотя я не раз задавался вопросом, в качестве кого Мэри живет в моем доме и как мне следует относиться к ее присутствию, она избегала разговоров на эту тему, предпочитая не заглядывать слишком далеко в будущее.

Мэри охотно бралась за любую работу, которую необходимо было выполнить, однако она обладала тем, что мой отец назвал бы «идеями равноправия». Как бы там ни было, а уже на следующий день Мэри распределила обязанности по приготовлению пищи между нами. А еще через день она стояла в кабинете у меня за плечом и, заглядывая в бухгалтерские книги, задавала вопросы и давала советы. Мне нравилось это неожиданное и решительное вмешательство.

Но, конечно, вначале состоялась встреча Мэри и Генри — момент, который навсегда останется в моей памяти. Мальчик спал, свернувшись калачиком под грудой одеял, когда его сестра поднялась наверх и беззвучно вошла в комнату. Она не хотела будить брата и осторожно присела на краю постели, но Генри распахнул глаза в тот самый миг, когда пальцы Мэри коснулись его волос. В течение нескольких минут он плакал на плече у сестры и говорил, что поначалу решил, будто видит ее во сне, а не наяву. Мэри прижимала мальчика к груди и уверяла, что она не снится ему. Я потихоньку выскользнул из комнаты, оставив их вдвоем.

Однажды вечером мы — я, Генри и Мэри — сидели в кабинете моего отца. Полагаю, теперь его следовало считать моим кабинетом, однако я все еще не мог думать о себе как о единственном хозяине фермы. Но сначала мы приготовили ужин на кухне и теперь, расположившись за столом, ели картофель с соленой рыбой и запивали домашним пивом. Наш тесный кружок был похож на группу заговорщиков. Я даже пошутил, что в любой момент может раздаться стук в дверь и люди короля ввалятся в дом, чтобы арестовать нас и доставить в Тауэр.

— Как умерла твоя мать? — спросила Мэри.

Иногда она могла задавать настолько откровенные вопросы, что в первый момент можно было почувствовать себя обескураженным. Более прямолинейной женщины я еще не встречал. Однако я понял, что и эта черта ее характера мне по душе.

— Отец сказал, что внутри у нее выросла язва и мама умерла. Но я тогда был слишком мал и ничего толком не понял.

— Странно, — заметила Мэри, кивнув на портрет мамы, который висел напротив стола. Портрет был написан в ту пору, когда мать была невестой, — у твоей сестры такие светлые волосы и бледная кожа, тогда как оба ваших родителя темноволосые и смуглолицые.

Я никогда не задумывался об этом. Что касается портрета — он мне не нравился. Образ на картине производил унылое впечатление, гораздо больше я любил более поздние миниатюры с мамой, где художник изобразил ее веселой и жизнерадостной. Девушка на картине была одета в простое платье серовато-землистого цвета с белым отложным воротником, а ее высоко зачесанные черные волосы открывали изящную длинную шею. Глаза у мамы были темно-карими, нос короткий и слегка вздернутый, а тонкие губы сжаты в плотную линию. В жизни мама выглядела милой, но девушка на портрете не была привлекательной. Действительно, я унаследовал от родителей темные глаза и волосы, в то время как Эстер не имела с ними ничего общего. Помню, в детстве я даже шутил, называя ее «моя саксонская сестричка».

Камин плохо разгорался и дымил. Я поднялся из-за стола и подошел к окну.

— Ничего странного, — сказал я, распахивая створки, — есть немало семей, где братья и сестры совершенно не похожи друг на друга.

Мэри обвела комнату своим невозмутимым взглядом, так похожим на взгляд брата, по которому никогда не угадаешь, что думает твой собеседник, — стены, картины, книжные шкафы — и остановилась на ящиках письменного стола.

— Твой отец хранил свои бумаги здесь? — спросила она.

Я кивнул. Мысль, что рано или поздно придется собраться с духом и разобрать отцовские вещи, не покидала меня, но я все откладывал и откладывал этот момент. Страшась того, что часть из них неизбежно придется выкинуть как ненужный хлам, и того, что среди них наверняка найдутся дорогие моему сердцу предметы, один вид которых вновь разбередит незажившую рану.

— Да, — ответил я Мэри. — Как раз на днях собирался их просмотреть.

— Почему бы не заняться этим прямо сейчас, — предложила Мэри. — А мы с Генри пока сделаем нашу часть работы по дому.

— Спасибо, но…

— К тому же это поможет тебе отвлечься, — твердо заявила Мэри.

Не было нужды уточнять, от чего именно мне следует отвлечься — мы оба, не сговариваясь, вскинули глаза к потолку.

Я кивнул, не имея ни малейшего желания браться за дело, но одновременно понимая, что с ним необходимо покончить.

Генри с интересом наблюдал, как я достаю из кармана ключ и принимаюсь один за другим отпирать ящики, извлекая из них пергаментные свитки, бухгалтерские книги, письма, листовки и брошюры. Все бумаги были аккуратно рассортированы по годам, и каждая лежала на своем месте. Я с грустью и нежностью думал о том, сколько вечеров провел здесь отец, погруженный в изучение трактатов, которые друзья присылали ему с континента, из стран и городов, где политическая жизнь была более оживленной, чем в Англии. Я застыл на мгновение, когда в руках у меня оказался том по истории философии Древней Греции, вспомнив какой интерес — точнее, подлинную страсть — питал отец к знаниям подобного рода, и с горечью подумал, насколько мало значения я сам придавал науке. Отложив книгу, я потянул следующий ящик, но понял, что он застрял. Я стал раскачивать его из стороны в сторону, чтобы выровнять и освободить.

Мэри тем временем принялась собирать пустые тарелки и передавать их Генри.

— Идем на кухню, — сказала она брату, — займемся посудой и дадим мистеру Тредуотеру возможность спокойно разобраться с делами.

— Генри может называть меня Томасом, — сказал я, просовывая руку под дно ящика.

Мои пальцы нащупали какой-то предмет, застрявший в щели между задней стенкой стола и самим ящиком. Потянув за уголок, я вытащил скомканные листы. Шесть листов пергаментной бумаги, скрепленные вместе и сложенные пополам. Развернув их, я увидел, что все они исписаны убористым почерком отца. Я положил письмо на стол и придвинул свечу поближе. Мэри и Генри уже были у порога.

— Подождите! — позвал я их и склонился над пергаментом.

Оба остались стоять в дверях, видимо чувствуя себя неловко.

— Идите сюда, — снова поманил я их. — Думаю, тут кое-что есть…

Я заглянул на последнюю страницу. Внизу стояла подпись отца, а чуть выше приписка: «Записано собственноручно 16 августа 1627 года от Рождества Христова в присутствии Йоханеса Янсена, бывшего моряка на судне „Гульден“, а также моего родственника Джона Мильтона».

Джон Мильтон! Сердце мое учащенно забилось. Я вернулся к первой странице и начал читать вслух.

Я поднял глаза и взглянул на Генри.

— Может, мальчику все же не стоит слушать это? — предположил я.

— Нет, я без Мэри никуда не пойду, — пролепетал Генри.

Его и без того бледное лицо совсем побелело от страха.

— Конечно, брат, — успокоила его Мэри, — мы пойдем с тобой на кухню, а Томас, когда закончит, спустится к нам.

Они вышли, и Мэри тихо притворила за собой дверь. Я откинулся на спинку кресла и, запрокинув голову, посмотрел в потолок. Она была там, наверху. Мы слышим ее медленную размеренную поступь, при каждом шаге половицы печально поскрипывают. Этот скрип действует всем нам на нервы. Наши нервы натянуты, как струны, которые вот-вот лопнут. Я сделал глубокий вдох и вернулся к чтению.

Я опустил письмо и попытался представить эту сцену: ребенок, один, на тонущем корабле в компании мертвецов, дышащий воздухом, отравленным смертью и разложением, и в таком холоде, который мог запросто убить малыша. Как он выжил? Кем была его мать и что с ней случилось?

Далеко не на все мои вопросы нашлись ответы в письме. Но я продолжил читать. А еще десять минут спустя, оторвавшись от бумаг, я перевел дух и помассировал пальцами уставшие глаза. Невероятная история. Свидетельство безумия. Трудно поверить, что отец счел необходимым записать ее да еще потрудился заверить своей подписью и подписью Джона Мильтона.

Я вновь вернулся к тому месту, где рассказ стал… поистине фантастическим. Может, следует перечитать еще раз, повнимательнее?

Голова раскалывалась. Я снова взглянул на подписи внизу страницы. Увидел имя отца и моего старого учителя. Боль стала невыносимой.

Левиафан. Кораблекрушение. Найденыш. Что это — нагромождение чудовищной лжи или нечто большее? Зачем отец вообще записал эту историю, не говоря уж о том, что хранил письмо столько лет?

1627 год. Самому свидетельству — если не событиям, в реальность которых я не мог поверить, — было шестнадцать лет. Девочка?

Девочка, спрятанная у меня за пазухой, больше не плакала…

Эстер было чуть меньше шестнадцати.

Зато загадок стало еще больше. Письмо отца только прибавило вопросов. О, как бы мне хотелось, чтобы отец сейчас оказался рядом. Хотя бы на несколько мгновений, чтобы осветить темные закоулки прошлого. Но паромщик никогда не сворачивает со своего пути, а мир никогда не поворачивает вспять. Мы остаемся один на один с его тайнами.

Паромщик! Ну конечно, вот он, путь к разгадке! В этом мире, где все перевернуто вверх тормашками, еще остался человек, которому я могу задавать вопросы и у которого нет ни малейшего желания давать мне ответы.

Джон Мильтон!

Глава 20

— Что ты помнишь из своего детства? — спросил я.

Я больше не привязывал Эстер к креслу. Веревка оставляла красные полосы на ее нежной коже, превращавшиеся затем в лиловые кровоподтеки. Видеть это было выше моих сил. Хотя самой Эстер, похоже, без разницы, связана она или нет. Вероятно, для существа, завладевшего ее сознанием, любые узы — сущие пустяки.

Глаза Эстер были закрыты, она не подавала виду, что слышала мой вопрос. Лучи предзакатного солнца освещали ее лицо, подкрашивая щеки розоватым светом. Виду Эстер был свежий, словно после хорошего, здорового сна. Я же, напротив, чувствовал себя усталым и разбитым. Порой мне казалось, что я вовсе не сплю, а порой, что все происходящее — один дурной сон. Вот я открою глаза и обнаружу себя в лагере накануне сражения при Ньюбери. Впереди меня ждет кошмар кровавой битвы, но, по крайней мере, я знаю, кто мой враг, и могу с ним сражаться.

— У меня сохранились смутные воспоминания о нашем детстве, — продолжил я. — Помню тебя девочкой пяти-шести лет, а вот младенцем — нет. А ты помнишь что-нибудь о себе, что могло бы показаться… необычным?

Бесполезно. Разговаривать с ней — все равно что пытаться достучаться до мраморной статуи. Любые вопросы, обращенные к самой Эстер, а не к поселившемуся в ней существу, оставались без ответа.

Но разговаривать с этим я не желал. Его слова были сплошной ложью. Его речи звучали как проклятие. Разбудить монстра означало заранее проиграть.

Я окинул мысленным взором прошедший день. Утром я проснулся с ощущением невыполненного дела, которое нельзя больше откладывать. Покончив с обычной работой на ферме, я оседлал Бена, попрощался с Мэри и Генри, выехал за ворота и свернул на восток, туда, где за деревьями поблескивало зимнее солнце. Путешествие через поля по схваченной морозом земле приносило покой и умиротворение. Над головой кружила парочка ястребов, а между изгородями мелькали хвосты удирающих зайцев. В блекло-голубом небе висели редкие неподвижные облака.

Мой путь лежал в Хонинг, где рядом с кузней стоял небольшой дом Джона Резерфорда. Спешившись, я постучал в дверь и стал ждать. Ответа не последовало. Обогнув дом, я подошел к заднему крыльцу и обнаружил, что дверь не заперта. Помешкав секунду, я вошел и громко позвал Резерфорда.

Несколькими часами позже я устало тронулся в обратный путь. Теперь я знал, почему Резерфорд не явился на обед к Хаксли и почему его не было в Уолшеме в тот день, когда Мэри гоняли по площади перед собором Святого Николаса. Мне хотелось бы стереть из памяти это знание, выплюнуть, как прокисшее вино, потому что оно было отравленной чашей.

По дороге я заехал в церковь.

Приближаясь к часовне — приземистой квадратной башне — и небольшому кладбищу, примостившемуся под одной из ее стен, я подумал, что всегда предпочитал это место пышным соборам в Уорстеде и Уолшеме. Моя любовь никак не была связана с верой. Но мне нравились мир и покой.

Церковь эта никогда не отапливалась. В окнах не было витражей, сделанные в форме квадрифолий[58], они пропускали совсем немного света, и поэтому внутри всегда царил полумрак. Когда я открыл дверь, на меня пахнуло холодом, но этот холод был ничто по сравнению с той мертвенной стужей, которая сковала мое сердце после визита в Хонинг. Я опустился на колени перед алтарем в крошечном боковом приделе, посвященном Деве Марии. Самой статуи Марии здесь больше не было. Хотя, по словам отца, раньше в часовне находились и скульптуры, и роскошный алтарь, замененный теперь деревянным престолом[59], на котором была высечена позолоченная надпись, гласившая, что любой желающий может причаститься Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа.

Я никогда не чувствовал себя особенно религиозным, несмотря неустанные напоминания отца о том, что все мы живем милостью Создателя, и на настойчивые попытки Эстер приобщить меня к вере. Правда, Мильтону удалось внушить мне кое-какие истины — путем бесконечного изучения Библии и механического повторения одних и тех же текстов, так что они помимо моей воли сами всплывали в памяти. Иногда мне в голову приходил вопрос: родись я столетием раньше, когда каждое воскресенье мы слушали бы мелодичные песнопения на латыни и молитвы, возносимые Деве Марии и сонмам святых, которые обеспечивают нам доступ к Божьей благодати, стал бы я более ревностным христианином? Я так не думал.

Но сейчас, опустившись на колени перед деревянным престолом и закрыв глаза, почувствовал, как совершенно необъяснимым образом ноша, лежавшая на моих плечах, исчезает. Я смог распрямить спину, напряжение, сковывавшее мышцы, исчезло. Мне было известно о существовании молитвы, обращенной к Пресвятой Деве[60], — просьба о заступничестве, — которую католики по-прежнему втайне читают про себя, но слов я не знал. Вместо этого я просто позволил тишине и первозданному покою этого места омыть меня, чувствуя, как тяжесть греха отступает и на душе становится легче. Силы вернулись ко мне.

Покидая церковь, я знал, что нужно делать.

Теперь, когда день остался позади и я вновь сидел у постели сестры, с моих губ слетело:

— Прости, Эстер, я не сумел защитить тебя. Я сам стал причиной обрушившихся на меня бед, а отныне — и твоей беды тоже. Мне очень жаль.

Я поднялся, собираясь выйти из комнаты.

— Ты видел, — произнесла не-Эстер, — и тебе страшно.

Я застыл на месте и прикрыл глаза, пытаясь избавиться от навязчивого воспоминания, но, как я и ожидал, образ невозможно было стереть из памяти. Резерфорд висел на потолочной балке посреди собственной гостиной: шея и нижняя челюсть вздулись, искаженное лицо почернело, глаза вылезли из орбит, а вывалившийся язык напоминал прилипшего к подбородку серого жирного слизня. В своем предсмертном танце Джон Резерфорд потерял башмаки, его распухшие босые ступни были похожи на куски протухшего мяса.

— Страшно, — признался я. — Как тебе удалось заставить его совершить такое?

— Я говорила о его сыне. Описала крики младенца, требующего материнского молока. И его вздутый от голода живот, вспухшие коленные суставы, казавшиеся огромными по сравнению с тонкими ножками. Рассказала, как кожа ребенка постепенно приобретала желтовато-восковой оттенок, а глаза наполнялись ужасом. Передала жалкие стоны малыша, когда он, пытаясь хоть как-то утолить голод, начал грызть собственные кулачки. Нарисовать красочную картину оказалось несложно. Горе этого человека было похоже на тяжелый плащ, сотканный из тончайших нитей, который окутывал его с головы до ног и который ему никогда не удалось бы сбросить со своих плеч.

Мне захотелось ударить ее, заткнуть ей глотку, чтобы больше не слышать этот ужасный голос. Ярость и отвращение затопили меня, казалось, они завладели мною точно так же, как адская тварь завладела Эстер. Я понял, что готов совершить насилие, а голос все не смолкал.

— Ну, и каково это было — похоронить Резерфорда, чтобы скрыть мои делишки? — поинтересовалась сестра.

«Это не Эстер. Это не Эстер».

Я вышел из комнаты.

Моей основной заботой была безопасность Мэри и Генри. Я не мог никуда отлучиться, оставив их одних в доме, пока не найду способ укротить это злобное существо. И конечно же, нельзя допустить, чтобы оно сбежало.

— Мы ведь не можем вечно держать ее взаперти.

— Не можем, — согласилась Мэри, хмурясь и меряя шагами кухню.

Она на миг остановилась, набрала воздуху в легкие, словно намереваясь что-то сказать, но передумала.

— Что, Мэри?

— Да нет, ничего.

Но у нее явно было что-то на уме.

— Ну же, о чем ты подумала?

Мэри опустилась рядом со мной на лавку, налила себе кружку эля и сделала большой глоток.

— Что, если бы нам удалось найти какое-нибудь снадобье… лекарство, чтобы погрузить ее в сон? Тогда ты мог бы… — Мэри снова сделала паузу, — у тебя было бы время съездить в Чалфонт к Мильтону и расспросить его о письме. А мы с Генри присмотрели бы за домом. И не пришлось бы связывать ее, достаточно просто держать дверь на замке.

В теплице у Эстер было полно растений. Мы с Мэри внимательно осмотрели каждый горшок, выяснив, что именно в них растет: наперстянка, бриония, белена, алоэ, шафран, — а также изучили ярлыки на бутылках, пузырьках и банках в кладовой, благо сестра тщательно подписывала все свои микстуры и смеси. А в кабинете у отца нашлось достаточно книг по ботанике, которые помогли нам разобраться с названиями и понять, как действуют лекарственные травы.

— Смотри… — Мэри отодвинула в сторону очередной пузырек, позади которого лежала маленькая записная книжечка в черном переплете.

— Почерк Эстер, — сказал я, наскоро просмотрев страницы.

Мы забрали находку, вернулись на кухню и взялись за чтение. В книжке были собраны рецепты различных настоев. Ошибок в этих записях было гораздо меньше, чем в письмах, которые я получал в армии. Эстер внимательно выводила названия растений, которые знала и любила, и все же нам потребовалось время, что разобрать неровный почерк сестры. Наконец мы нашли то, что искали, — рецепт с пометкой «сонная дурь». Мэри была уверена, что этот настой погрузит Эстер в глубокий и долгий сон. Я вздрогнул, увидев ингредиенты. Рядом с такими безобидными веществами, как свиная желчь, уксус и чеснок, стояли зловещие названия: сок болиголова, белена и белый мак.

— Вот, гляди-ка, — сказала Мэри, водя пальцем по странице, — нужно смешать с вином и дать выпить. А для того чтобы после разбудить человека, следует натереть ему виски уксусом с солью. Тут даже указана пропорция. Да, полагаю, с помощью этого средства мы заставим ее уснуть.

— Или убьем, — в отчаянии простонал я. — Нет, у меня рука не поднимется напоить этим сестру.

Мэри захлопнула книгу. Я видел — ее раздирают противоречивые чувства. Но через несколько мгновений она справилась с собой и произнесла спокойным тоном:

— Томас, в конеце концов, она твоя сестра. И я не могу советовать тебе, как поступить.

Я взглянул за окно. Там во дворе Генри играл с собакой. Он догонял Гуппи и дергал за хвост, затем наступала очередь мастифа бежать за мальчишкой. Пес настиг Генри, тот повис у него на шее, и оба повалились в снег.

— А если бы это был Генри, что бы ты посоветовала? — спросил я.

Мэри отвернулась.

— Ты поверишь мне, если я отвечу?

— Если ты ответишь — поверю.

Мэри молчала, кусая ноготь на большом пальце.

— Я воспользовалась бы сонным средством, — оставив палец, сказала Мэри. — Даже учитывая опасность. Ведь ты сам говорил, что, если Эстер обнаружат в таком состоянии… они сожгут ее. А теперь риск стал гораздо больше, после того, что случилось с Резерфордом. Если тело найдут, Эстер обвинят еще и в убийстве.

— Резерфорда не найдут, — мрачно сказал я.

Мне не нравился Резерфорд, он был лживым и тщеславным человеком. Но когда я опускал его окоченевшее тело, наспех завернутое в кусок холстины, в неглубокую яму и закидывал сверху комьями смерзшейся земли, мою душу грызла тоска. Я оплакивал Джона Резерфорда, который упокоился не там, где ему следовало лежать — в церковной ограде на освященной земле, — а навсегда исчез в безвестной могиле на краю березовой рощи.

И я оплакивал Эстер. Ту Эстер, которая спасла птенца из разоренного гнезда, потому что не могла вынести мучений крошечного беззащитного существа. Я рыдал по моей сестре.

— Даже если Резерфорда не найдут, на Эстер могут пасть подозрения, — сказала Мэри. — Многим было известно, что они помолвлены. За последнее время четыре человека, так и иначе связанные с Эстер, умерли либо бесследно исчезли. Я понимаю твое нежелание рисковать — мне и самой жутко становится при мысли, что мы можем причинить ей вред, но мы должны держать Эстер вдали от посторонних глаз, пока ты не выяснишь, что произошло шестнадцать лет назад. Возможно, это лучший способ сохранить жизнь твоей сестре.

Я смотрел на Мэри — на ее гладкую кожу, правильный овал лица, большие темные глаза, в которых не было ни капли лукавства. Я не сомневался — несмотря на все пережитое, Мэри не держит зла на Эстер. Внезапно я понял, что Мэри заметила, как я рассматриваю ее.

— Мэри, я…

Она покраснела и поднялась с лавки. Этого было достаточно, чтобы заставить меня замолчать.

— Надо подбросить дров в печку, — проговорила Мэри.

— Да, — кивнул я, — становится холодно.

Глава 21

Прошло несколько дней, прежде чем нам удалось собрать все необходимые ингредиенты и приготовить настойку. Эстер не выказывала ни малейших признаков недоверия, когда я подал ей вино, и спокойно выпила бокал до дна. В течение нескольких минут ничего не происходило, затем речь ее сделалась замедленной, а слова начали путаться.

— Древние египтяне, — начала она, — поклонялись Апепу, олицетворяющему Хаос. Апеп был смертельным врагом Ра, бога Солнца. Но поскольку Ра превосходил его по силе и мощи, он победил Апепа, и тому пришлось прятаться. Однако полностью изгнать его невозможно. С наступлением ночи Апеп нападает на корабль бога Солнца, пытаясь обвить его кольцами своего тела и вернуть былую власть. Поклонники Апепа считают, что именно он вызывает штормы, землетрясения и солнечные затмения.

Я привык к её нескончаемому повествованию и давно научился не обращать на него внимания, уходя в свои размышления. Сегодня мне виделось милое лицо Мэри. Я вернулся к реальности, когда тело Эстер обмякло, взгляд затуманился, а губы, бормочущие имена богов, драконов и демонов, перестали слушаться. Еще миг — голова Эстер упала на грудь. Она уснула.

Я поднял ее со стула, отнес на кровать и осторожно уложил на подушки. Помешкав немного, передвинул кровать ближе к окну, хотя глупо было бы думать, что Эстер захочется видеть солнечный свет. Я плотно укутал ее одеялом, как будто сестре все еще лет пять-шесть и она ждет, чтобы ей принесли чашку теплого молока перед сном. Усевшись рядом, я отвел прядь льняных волос с ее лба. Затем раскрыл катехизис, с которым Эстер не расставалась, и принялся читать.

За спиной у меня послышался шорох. Я обернулся. В дверях стояла Мэри. Прислонившись к косяку, она сложила руки на груди и слушала мою декламацию, ожидая, пока я закончу чтение.

— Тебе нравилось читать катехизис? — спросил я.

— Моя семья не была религиозной, — пожала плечами Мэри. — Нет, конечно, мы ходили в церковь, но отец скорее придерживался традиции, нежели вникал в смысл. А потом, когда родителей не стало, мы и вовсе перестали бывать в храме. Она спит? — Мэри показала глазами на Эстер.

— Да.

Мэри осторожно подошла к кровати и взглянула на спящую.

— Она выглядит такой маленькой, как кукла. И дышит вроде бы нормально?

Мы прислушались: дыхание Эстер было ровным, грудь ритмично поднималась и опускалась. Мэри отошла к изножью кровати. Я заметил усталость у нее на лице и глубокие тени под глазами. Я понимал, сколько тревог пришлось пережить Мэри и как умело она научилась скрывать свое беспокойство.

— Мэри, ты хорошо себя чувствуешь?

— Бывали времена, когда я чувствовала себя намного бодрее. Но теперь она спит, и мне стало спокойнее. — Мэри помолчала, а затем добавила, понизив голос: — Как думаешь, сон принесет ей облегчение? Эстер, я имею в виду… Или все станет еще…

— Еще хуже? Оказаться запертой в собственной голове, как в ловушке? — Я произнес вслух то, о чем раньше даже думать боялся.

Мэри кивнула.

— Не знаю, — пожал плечами я. — Мы можем только надеяться, что сама Эстер находится в безопасном месте.

В комнате было холодно. Теперь здесь всегда было холодно. Казалось, сам воздух наполнен стужей, которая пронизывает насквозь. Мэри поежилась и обхватила себя руками.

— Как думаешь, что это? Что за существо?

Я подумал о способности существа узнавать прошлое и проникать в будущее, о его пристрастии к описанию различного рода жестокостей, которыми оно прямо-таки упивалось.

— Полагаю, это какая-то низшая примитивная сила. Демон? Дух? Или что-то, считающее себя таковым.

— Но не дьявол? — Когда Мэри сказала это, голос ее дрогнул.

Для людей, оказавшихся в нашем положении, произнести его имя не так-то просто. Было время, когда я без тени сомнения заявил бы, что не верю в дьявола. Но сейчас мне оставалось только еще раз пожать плечами.

— Не знаю.

— Ну, в любом случае это нечто злое, — уверенно добавила Мэри.

— Трудно сказать. — Я замялся. — По-моему, существо злится. Потому что оно оказалось в ловушке.

— Ты так говоришь, как будто тебе его жалко.

— А тебе нет?

Она качнула головой.

— Возможно, чтобы почувствовать жалость к нему, мне нужно отыскать этого демона где-то в глубине моего сердца. А так — нет. Мне жалко нас.

Я наконец собрался с духом и сказал то, что давно следовало сказать:

— Мэри, послушай, это ведь не твоя война. Вы с Генри всегда можете уйти. Я, конечно, не отпущу вас без гроша в кармане, однако вам действительно незачем оставаться здесь. Вы имеете право покинуть дом в любой момент, как только пожелаете.

— Да, в любой момент, — ответила Мэри. И в животе у меня разверзлась черная дыра. — Мы можем уйти. Но не сделаем этого.

— Почему ты остаешься? — спросил я, разглаживая невидимую складку на одеяле Эстер и не решаясь поднять глаза на Мэри.

Мэри оторвалась от спинки кровати, подошла и накрыла мою руку своей. Прикосновение согрело меня. Мы оба молчали, глядя на наши сомкнутые руки.

Я погонял Бена, заставляя бежать бодрой рысью. Как бы мне ни не хотелось рисковать лошадью, но другого выхода не было. Каждый день моего отсутствия увеличивал опасность, которой подвергались и Мэри, и Генри, и Эстер. Вместо больших проезжих дорог приходилось пробираться глухими тропами, извилистыми и каменистыми, кроме того, они кишели разного рода бродягами и грабителями. Устраиваясь на ночлег в зарослях кустов и живых изгородей, я всегда держал шпагу при себе. Однако я не мог допустить, чтобы меня остановил военный патруль. Бумага, которую выдал Мэйнон, с его подписью и печатью, лежала у меня за пазухой, но я знал — ее может оказаться недостаточно, если какой-нибудь чрезмерно рьяный офицер начнет выяснять, почему молодой и здоровый парень не служит в армии, или того хуже — сочтет меня шпионом роялистов и прикажет расстрелять.

Мне повезло — наступила оттепель, небо очистилось от облаков, днем пригревало солнце, а ночами я почти не дрожал от холода. К концу четвертого дня я въехал в Чалфонт через северные ворота, грязный, голодный и усталый.

При этом шанс, что я не застану моего бывшего наставника дома, был достаточно велик. В наши неспокойные времена судьба частенько срывала людей с насиженных мест и уносила в разные уголки страны, словно ветер сухую осеннюю листву. Мильтон мог уехать в Лондон или даже на континент, как сейчас поступали многие.

Но мне вновь повезло. Дверь распахнулась, и на пороге возникла женщина, которую я хорошо знал. Она, судя по выражению лица, тоже узнала меня. И выражение это не было приветливым. Крупная, с маленькими глазками, косматыми бровями и седыми волосами, аккуратно забранными подбелоснежный чепец, кухарка Мильтона смерила меня взглядом, полным удивления, сменившимся затем презрением такой силы, что ее мясистые щеки сделались багровыми. Я почувствовал, что тоже заливаюсь краской.

— Добрый вечер, миссис Берн, — произнес я с напускным спокойствием, — какая приятная встреча. Скажите, ваш хозяин дома?

Она продолжала молча изучать меня, отметив мой измятый костюм, забрызганный дорожный плащ и заляпанные грязью сапоги. К тому же, я был уверен, от меня дурно пахло. Я пожалел, что не умылся, прежде чем явиться сюда. Хотя, с другой стороны, миссис Берн никогда не любила меня, даже в те времена, когда я ходил опрятный и жил с ней под одной крышей. Трудно было винить ее за это. За три года, проведенные в Чалфонте, я столько раз воровал ее пироги, нарушал установленный ею комендантский час и беспрерывно насмехался над ней. Сейчас я искренне сожалел обо всех моих проделках, но времени на ведение мирных переговоров не было.

— Дома, — с неохотой выдавила она.

— Не могли бы вы доложить ему о моем визите? — добавил я, видя, что миссис Берн по-прежнему стоит на пороге, не приглашая меня войти.

Кухарка с хмурым видом захлопнула дверь и отправилась выполнять мою просьбу. Я устало прислонился плечом к дверному косяку, позволив себе на секунду перевести дух. Когда дверь снова открылась, я поспешно выпрямился.

— Он не примет тебя, — буркнула миссис Берн.

Но что это, неужели нечто похожее на сожаление промелькнуло на ее грубом лице?

Я набрал воздуху в легкие, подыскивая слова, которые могли бы тронуть эту женщину.

— Скажите… скажите ему, что Ричард Тредуотер умер и что я пришел по делу… По богоугодному делу. Пожалуйста.

В первую секунду мне показалось, что она готова отказать, но потом тяжело вздохнула и чуть шире приоткрыла дверь.

— Ладно. Тебе лучше войти. Подожди на кухне. Я поговорю с ним, но ты ведь знаешь, какой у него характер.

Я почувствовал облегчение, от которого ослабели колени. Идя по коридору вслед за миссис Берн, я мысленно ругал себя последними словами за то, что так часто доставлял неприятности этой доброй женщине.

— Спасибо, — пробормотал я.

Миссис Берн рассмеялась и обернулась ко мне:

— Подожди, парень, не благодари раньше времени. Тебя все еще могут вышвырнуть пинком под зад. Он не очень-то любит возиться с дураками.

Все кухни на свете одинаковы, и каждая из них неповторима. На этой кухне царил идеальный порядок — такой я ее и запомнил. Все здесь было продумано до последней мелочи: глиняные горшки, оловянные ковшики, деревянные лопатки, медные сковородки, металлические кружки — стояли и висли на своих местах, начищенные до блеска и готовые к работе. Пол был чисто выметен — ни соринки, ни случайного комка пуха или паутины на козлах массивного дубового стола, где сейчас миссис Берн отбивала куски баранины, методично орудуя молотком для мяса.

— Он сейчас пишет, — сообщила кухарка, сделав паузу, прежде чем нанести очередной сокрушительный удар по отбивной. — Ну, ты помнишь, как это с ним бывает.

Я помнил: случалось, наш наставник по нескольку дней не выходил из библиотеки. Время от времени раздавался звонок колокольчика, и миссис Берн или еще кто-нибудь из слуг спешили на зов. Иногда, если у Мильтона не хватало терпения дождаться, раздавался скрип двери, и мы слышали голос учителя, требовавшего подать чернила или свечи.

— Еще бы, характер не переделаешь, — рассмеялся я.

Миссис Берн качнула головой:

— Это как посмотреть. В прошлом году хозяин женился.

— Мильтон взял жену?

— Да, можно и так сказать. Но она ушла.

В первый момент мне показалось, что кухарка говорит о смерти новоиспеченной миссис Мильтон.

— Умерла?

— Нет. Просто ушла.

— Ушла? Куда?

Миссис Берн пожала могучими плечами:

— Вернулась к своей родне. С тех пор он стал злой, как медведь, которого разбудили посреди зимы.

На мой взгляд, это трудно было назвать переменой в характере учителя, однако я решил воздержаться от неосторожных высказываний.

— А что он сказал, когда вы сообщили ему о моем отце?

Кухарка вскинула обсыпанную мукой руку.

— Пробормотал что-то о сухой траве и увядших цветах. Я особенно не вслушивалась.

— «Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно»[61]. — Цитата сама собой всплыла в голове.

Моя слушательница вопросительно нахмурила брови.

— Это из пророка Исайи, — пояснил я.

— А, ну тебе видней, — бросила миссис Берн, припечатывая последнюю отбивную. — Выпьешь стаканчик эля? Или, может, съешь хлеба с сыром?

— Спасибо, эля не надо. А вот от сыра и хлеба не откажусь, путь был неблизкий. Вы не против, если я умоюсь на заднем дворе?

— Пожалуйста. Дорогу сам найдешь, не забыл, поди. — Миссис Берн сделала широкий жест рукой.

Ее щедрость и ласковое обращение приводили меня в некоторое замешательство: неужели я так сильно изменился с тех пор, как мы виделись с ней в последний раз?

Вода в бочке была покрыта тонким слоем льда. Разбив его, я ополоснул разгоряченное лицо и шею, позволив холодным струйкам сбегать за шиворот. Стоя в дальнем углу знакомого двора, в тени, которую отбрасывала стена дома, я снова почувствовал себя восемнадцатилетним мальчишкой. Но если в те времена мое пребывание здесь выглядело как заключение, то сейчас возвращение в эти стены дарило ощущение свободы: если закрыть глаза и ни о чем не думать, можно даже избавиться от чудовищ, населивших мой разум.

Но совсем ненадолго. Едва зачерпнув горсть воды, я поднес ее ко рту, как за моей спиной раздался тихий кашель. Сделав быстрый глоток, я вытер губы и обернулся.

Джон Мильтон был невысокого роста, худощавый и узкоплечий. Среди его учеников ходил слух, что во время учебы в Кембридже товарищи прозвали его монахиней. Впрочем, прозвище ничуть нас не удивило. Мильтон был старше моего отца лет на пять-шесть, однако выглядел много моложе своего возраста, так что его вполне можно был принять за младшего брата Ричарда Тредуотера. Хотя в отличие от Ричарда — высокого, мускулистого, со смуглой кожей и темными волосами — Джон Мильтон весь состоял из светлых оттенков. Появившиеся у него на висках седые пряди почти не выделялись на фоне остальных блекло-желтых волос. На месте бровей топорщилось несколько жидких волосков, а цвет глаз и вовсе невозможно было определить.

Вы могли бы принять этого человека за слабого и безвольного, если бы не его взгляд, в котором светился глубокий ум и который пронзал вас насквозь, словно наконечник копья. Однако, даже встретившись с ним глазами, вы никогда не сумели бы понять наверняка, видит вас Мильтон или нет. Как по мне, учитель вечно витал в каком-то своем мире, и для него он был так же реален, как мир вокруг нас.

Мой бывший наставник, внезапно появившийся во дворе, застал меня врасплох. Он остановился футах в десяти за моей спиной и молча наблюдал, как я плещусь в бочке.

По дороге в Чалфонт я не раз рисовал себе нашу встречу, представляя, как падаю на колени перед Мильтоном, умоляя о прощении, но сейчас, когда момент настал, жест показался мне нелепым. Я побоялся, что меня высмеют и, как и предсказывала миссис Берн, вышвырнут пинком под зад.

— Мой отец умер! — внезапно выпалил я.

Учитель молча уставился на меня.

— И еще это… — Я вытащил из-за пазухи привезенные из Норфолка бумаги и протянул ему.

Мильтон нахмурился, но не взял их. Напротив, он развернулся и двинулся по тропинке, ведущей к деревянной скамейке, которая была установлена под высокой лавровой изгородью, отделявшей двор от сада. Походка у него стала скованной и какой-то неуверенной, словно за два года войны и политических неурядиц мой учитель разом постарел. Опустившись на скамейку, он с обреченным видом похлопал ладонью по сиденью, приглашая присоединиться к нему.

Я повиновался. Мильтон принялся сосредоточенно рыться в кармане камзола. Прошло несколько мгновений, прежде чем он выудил очки в тонкой металлической оправе. Водрузив их на крючковатый нос, учитель протянул руку за бумагами, и я молча вложил письмо отца ему в ладонь. Казалось, минула целая вечность, пока он изучал послание. Я сидел рядом, слушая пронзительное щелканье рябиновки в ветвях лавра да невнятное хмыканье Мильтона, которое тот издавал время от времени.

Закончив читать, он опустил письмо на колени.

— Скорблю вместе с тобой, — негромко произнес Мильтон.

Я кивнул и отвернулся. Он выждал, пока я овладею собой, и, приподняв кипу листов, спросил:

— И что все это значит?

— Я надеялся, вы мне объясните.

Глава 22

Свет очага отражался в зрачках Мильтона. Он смотрел на пляшущие языки пламени и говорил. Письмо отца лежало у него на коленях. Я обещал моему старому учителю не перебивать, пока он не закончит рассказ. Время от времени Милтон затягивался трубкой, выпускал клуб дыма и продолжал говорить, не отрывая взгляда от мерцающего огня. В толстом шерстяном пледе, обернутом вокруг плеч, он напоминал то ли колдуна, то ли пророка.

— У тебя была сестра по имени Эстер. Она родилась в тысяча шестьсот двадцать шестом году. Роды были тяжелыми и долгими. Со слов Ричарда мне известно только, что девочка появилась на свет уже мертвой, а через несколько часов скончалась и твоя мать. Тебе было три года, и ты не понял, что произошло. Лишь иногда спрашивал, где мама. Но вскоре перестал задавать вопросы.

Два года спустя, в тысяча шестьсот двадцать восьмом, я гостил в вашей семье. В то время разразилась очередная эпидемия чумы, и мой отец решил, что у вас на ферме будет безопаснее, чем в городе. У нас с кузеном, с Ричардом, в прошлом сложились дружеские отношения, поэтому я с удовольствием согласился поехать. К тому же кузен недавно овдовел, и я подумал, что моя компания поможет скрасить его одиночество. И, похоже, не ошибся. Ричард был рад моему приезду. А я получил возможность спокойно отдаться ученым занятиям и передохнуть от городской суеты.

Однако вскоре твоему отцу пришлось отправиться по делам в Кингс-Линн. Ричард задумал провести реконструкцию дома, для этого нужно был купить хорошую древесину. Я поехал с ним, а тебя поручили заботам няни. Мы планировали добраться до города к вечеру, переночевать и с утра пойти на рынок — посмотреть товар и договориться с торговцами. Недорога в Кингс-Линн оказалась утомительной, и я вскоре пожалел, что не остался на ферме.

В то время в наших краях царила ужасающая бедность. Нищета посреди изобилия. Сам город процветал, но по его улицам бродили толпы людей — больных, покалеченных войной или ослабевших от голода. Сердце разрывалось от одного взгляда на этих несчастных, вынужденных выпрашивать корку хлеба, когда рядом богачи лопались от жира.

Твой отец разделял мое мнение. Мы с Ричардом мечтали о новых порядках в этой стране: когда все получат возможность в равной степени пользоваться теми дарами, что дает нам Бог, а власть будет принадлежать правителям, которые сумеют направить ее на благо людей, а не тем, у кого есть деньги и связи; и где поступками правителей руководит здравый смысл, а не вздорные прихоти одного человека, чью повозку влекут две вечные лошадки — тщеславие и ненасытная жадность. Это была надежда, которую мы позволили себе, взгляд в будущее, в котором власть тиранов над простым народом станет подобна слухам, разносимым шальным ветром, пятнышком на прошлом царства добра и справедливости.

Скорее всего, тон наших с Ричардом разговоров и определил дальнейшие события. Мы приближались к побережью, к тому месту, где река Уз впадает в Уош[62]. Было раннее утро, солнце только-только поднималось над горизонтом. На дороге нам попадались бесприютные бродяги, а также люди, которых мы сочли моряками, ищущими работу. Помочь всем им было не в наших силах, и все же мы оба щедро черпали из своих кошельков, пытаясь хотя бы немного облегчить участь несчастных. Мы уже приближались к рыночной площади, как вдруг Ричард остановился и схватил меня за плечо. В тот момент я с особенной ясностью понял, как ранит твоего отца творящаяся вокруг несправедливость.

Вдоль обочины брел мужчина, прижимая к груди ребенка — девочку или мальчика, невозможно было понять. Спутанные льняные волосы малыша падали на его лоб и глаза. Вряд ли между этими двумя существовала родственная связь, уж очень сильно отличались они друг от друга: лицо мужчины, огрубевшее от морских ветров и соли, было темным, почти черным, а у маленького существа, которое цеплялось за него и хныкало, — бледным, как крылья ангела.

Твой отец подошел к ним, чтобы дать монету, и спросил мужчину, его ли это ребенок. Тот сперва не понял. Тогда Ричард заговорил по-французски, и моряк ответил, что младенец — найденыш. Однако в голосе этого человека слышалось столько усталости, а в глазах застыл странный испуг; и то, и другое показалось нам подозрительным. Хотя мужчина не был похож на тех проходимцев, которые используют детей, чтобы выклянчить побольше денег или одалживают младенца приятелям, чтобы и те могли получить свою долю, разжалобив богатых вдовушек и сердобольных церковников. Он был тощим, кожа да кости, взгляд тусклый и отрешенный, такое же безжизненное лицо было и у ребенка. Похоже, встреченный нами путник совсем отчаялся и уже ни от кого не ждал помощи.

Ричард предложил ему зайти в ближайшую гостиницу. Думаю, горе, которое мой кузен сам недавно пережил, вызвало у него желание узнать историю этого человека, так что он даже готов был отложить свои дела. Ричард пообещал угостить бывшего моряка элем, хлебом и сыром, а также купить свежего молока для ребенка. И мужчина согласился. Там, в гостинице, Ричард, отобрав у меня бумагу и чернила, которые я всегда носил с собой на случай, если вдруг посетит вдохновение, и записал этот рассказ.

Милтон снова кинул беглый взгляд на бумаги, лежавшие у него на коленях, а затем уставился на огонь, словно хотел вызвать из пламени образы тех далеких лет: истощенного мужчину, чумазого ребенка с льняными волосами, философа и его друга — моего отца.

— История занимательная, — вздохнул Мильтон, — но не могу сказать, что она произвела на меня впечатление. Когда мы вошли в таверну и сели за стол, стало заметно, как у нашего приятеля трясутся руки — такое бывает с пьяницами. Да к тому же от него действительно сильно пахло вином. — Мильтон помахал зажатыми в кулаке письмом. — Есть ли хоть доля правды в его рассказе? Возможно. Хотя у меня немало сомнений на этот счет. Помню, я подумал тогда, кем на самом деле была мать этого младенца — какая-нибудь портовая шлюха или непутевая сестра моряка? Но я не винил его за выдумку — надо же было бедняге чем-то отплатить нам за угощение. В конце концов, я и сам живу примерно тем же — сочиняю истории.

— Мой отец забрал ребенка? — спросил я, несмотря на обещание слушать не перебивая.

Мильтон кивнул.

— Это была девочка. Ричард дал ей имя — Эстер, что на персидском и на греческом означает «звезда». Так у тебя появилась сестра. А теперь у тебя в руках оказался документ — запись истории Йоханеса Янсена и свидетельство доброты твоего отца.

Я крепко, так, что костяшки пальцев побелели, сжал чашку, которую держал в руках.

— Но она мне не родная сестра.

— Нет.

— И мы не знаем, где она появилась на свет и кем были ее настоящие родители, или…

Мильтон резко поднял голову и пристально взглянул на меня, словно расслышал недосказанную часть предложения.

— Что «или»? Скорее всего, мать Эстер была одной из пассажирок «Гульдена». Правда, существуют суеверия, касающиеся присутствия женщин на борту корабля, но женщинам, как и мужчинам, иногда приходится совершать путешествия. Так что в целом нет ничего необычного в том, что девочка оказалась на судне.

— Но путешествовать с таким маленьким ребенком? — удивился я. — Да еще, по словам Янсена, он обнаружил корзину с младенцем в капитанской каюте рядом с двумя трупами.

— Чума — не редкость на кораблях. — Мильтон пожал плечами. — Если мать девочки заболела и умерла, ее тело было выброшено за борт вместе с телами других жертв. Не требуется большого воображения, чтобы представить, каким образом девочка осталась сиротой. Не исключено, что произошла еще какая-то трагедия, но ничего, что не могло бы найти своего объяснения. Если история правдива — я не беру в расчет финальную ее часть: полагаю, всему виной выпивка, — то дело обстоит следующим образом. Янсен нашел ребенка на тонущем судне и решил спасти его. Несомненно, в самих обстоятельствах присутствовал замысел Бога. А затем, пытаясь выходить младенца, сам едва не погиб от голода. Думаю, поступок моряка заслуживает уважения.

Упоминание о чуме заставило меня на время позабыть о найденышах и пьяных матросах, в памяти вновь всплыл образ моей несчастной Элизабет. Задумавшись, я машинально перебирал бахрому на подушке кресла.

Некоторое время Мильтон молча сидел рядом.

— Что на самом деле привело тебя сюда, Томас? — наконец прервал он молчание.

Слова хлынули из меня сплошным потоком, словно река, на которой разом открыли все шлюзы. Мильтон больше не смотрел рассеянно на огонь в камине, но слушал, не сводя с меня глаз. Пока я рассказывал о болезни и смерти отца, на лице моего учителя отражались печаль и глубокое сочувствие. Но когда я перешел к остальной части повествования, Мильтон не мог скрыть охватившего его жадного любопытства.

Я выложил все: о Криссе Мур, об умерших в тюрьме Джоан и ее матери, об Эстер, о Джоне Резерфорде и, наконец, о том существе, которое я называл не-Эстер. Мильтон был поглощен историей. А я в очередной раз убедился, каким необычным человеком был мой наставник. Он не осенял себя пугливо крестным знамением, как до сих пор делали по привычке даже самые ярые поклонники Реформации, когда я описывал дьявольский голос существа, вселившегося в сестру, и его сверхъестественное знание о событиях прошлого, и даже не бормотал «господи помилуй», когда я описывал пронизывающий холод, которым веяло от не-Эстер. Милтон подался вперед и навострил уши, словно гончий пес. Видимо, порой ему хотелось перебить меня, уточняя детали, но он сдерживался.

Добравшись до финала моего повествования, я почувствовал себя истощенным, словно пашня, на которой слишком усердно сеяли, не давая земле отдохнуть. Я откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. Голос Мильтона у меня над ухом объявил, что история чрезвычайно любопытная.

Выпрямившись, я с удивлением взглянул на учителя:

— Я в замешательстве, сэр. Вы так говорите, словно все эти дьявольские наваждения кажутся вам увлекательными.

— Признаюсь, так и есть, — произнес он вкрадчивым голосом. — Ты поймал меня на богохульстве, мой мальчик: подобные истории всегда были моей слабостью. Последовательный, хорошо продуманный сюжет, стройное изложение. Поздравляю, ты делаешь успехи.

Теперь настала моя очередь податься вперед, опираясь на подлокотники кресла.

— В таком случае, сэр, мы могли бы воспользоваться вашей слабостью. Доводилось ли вам когда-либо слышать нечто подобное об одержимостях такого рода? И каким образом рассказ Янсена связан с тем, что случилось теперь? Это не может быть простым совпадением.

— В наши дни частенько приходится слышать истории об одержимости, когда в человека вселяется демоническая сущность, — заметил Мильтон. — Но в прежние времена, до того, как паписты осознали, какую выгоду можно получить, проводя обряды экзорцизма, рассказы о подобных вещах не были широко распространены. Конечно, в Евангелии от Марка описан случай исцеления Христом одержимого мальчика, но тот дух был немым, просто некое присутствие зла в душе человека. Такие демонические силы, безусловно, существуют, они становятся причиной различного рода припадков, галлюцинаций, могут толкать людей на самоубийство, но чтобы демон обладал сознанием, как описываешь ты, или способностью делать пророческие предсказания — совершенно невиданное дело.

— Но у того же Марка, — возразил я, — нечистый дух признает Божественность Иисуса, не так ли? То есть он обладает неким сверхъестественным знанием и пониманием сути вещей.

— Да, — согласился Мильтон. — Но то, как этот дух, вселившийся в Эстер, ведет нескончаемые монологи, и осмысленное обращение к тебе лично… Нет, ни разу не слышал ничего подобного, если, конечно, не считать суеверных россказней папистов.

— А история Янсена, вы сочли ее абсурдом? Но что-то в ней все же похоже на истину? И монстр, которого он якобы видел? О нем вам что-нибудь известно?

Учитель помедлил. Он откинул со лба прядь блеклых волос и кивнул:

— Только в сказках и мифах. Да, там встречаются похожие образы.

— Расскажите.

— Морские чудовища начали появляться в легендах с незапамятных времен. Еще Аристотель упоминает змеев, настолько больших, что они могли пожирать коров и овец, а кости выплевывали на берег. Философ не углубляется в детали, но, похоже, то существо, что описывал Янсен — конская голова, жесткая грива, змеевидное тело гигантских размеров — имеет много общего со зверем из легенды о левиафане. Я говорю «легенды», поскольку это слово точнее всего подходит для тех историй, которые мореплаватели приносили своим слушателям, в глаза не видевшим моря. Чтобы тем легче было представить морских обитателей, известных нам сегодня как киты и акулы, рассказчики сравнивали их со знакомыми животными — лошадьми и змеями. В древности изображения этих существ появлялись на различных культовых предметах — вазах, чашах, светильниках. И все же, я полагаю, у нас нет оснований принимать фантазию за реальность. Скорее, к ним следует относиться как к поэтическим образам. И вряд ли стоит думать, будто в морях, лежащих к северу от нас, могут обитать подобные чудища.

— А что насчет Библии? Там ведь встречаются могучие звери.

Мильтон замялся:

— Ты, вероятно, имеешь в виду левиафана из Книги Иова?

— Да.

Учитель вздохнул и заговорил нараспев, цитируя по памяти библейский стих:

— «Заставляет он пучину бурлить, как котел, превращает море в горшок с кипящим зельем, светящийся след он оставляет за собой»[63].

— Да, — повторил я.

Мильтон опять задумчиво уставился на огонь.

— Это существо, о котором я много думаю в последнее время. Мы погрузились в пучину хаоса, и образ левиафана стал для нас чем-то вроде метафорического послания, знака, если хочешь.

— Полагаете, нам следует воспринимать его как символ?

— Думаю — да, — тихо произнес Мильтон. — Левиафан как вестник Антихриста. Существо такой первобытной мощи, что совладать с ним можно только по воле Того, Кто его сотворил. Фома Аквинский называл левиафана демоном — демоном зависти и алчности.

Мне хотелось поспорить с моим старым учителем. Хотелось сказать, что все это сущая чепуха. Образ левиафана подобен сосуду, в котором тревожный человек может запечатать свой страх перед дьяволом, а для легковерных простаков в обещании победы над древним зверем кроется надежда Судного дня. Но я лишь качнул головой:

— Никакой реальности за этими образами быть не может.

Мильтон встрепенулся, его сонное настроение мгновенно улетучилось. Он сделался холодным и ясным, как морозное утро.

— Запомни, Томас: слово Божье — это сама истина. Нам надо лишь научиться распознавать ее.

Помолчав немного, Мильтон поднялся на ноги. Мы расположились с ним в библиотеке — просторной уютной комнате, сплошь заставленной книжными шкафами, полки которых были до отказа забиты сочинениями по истории, философии и трактатами по естественным наукам на самых разных языках. Мильтону не понадобилось тратить время на поиски — в каком уголке этого дремучего леса находится нужная ему книга, — он прямиком, словно стрела, выпущенная из лука, направился к шкафу возле окна, отпер ключом стеклянную дверцу и снял с полки толстый фолиант в тисненом кожаном переплете. Название на корешке было написано на языке, который был мне незнаком.

Вернувшись, Мильтон опустился в кресло. Казалось, поток собственных мыслей унес его далеко отсюда.

— Если, однако же, — раскрывая книгу, начал он, — мы говорим о левиафане как о мифе, и только как о мифе, существует немало аналогичных образов в иных системах верований — семя идеи давно было брошено на благодатную почву. — Мильтон листал фолиант, переворачивая страницу за страницей, пока не открылась огромная иллюстрация. Он передал книгу мне, чтобы я мог рассмотреть картинку. — Вот иллюстрация к отрывку из сочинения Беросса «Вавилонская история»[64]. Это пересказ на греческом языке, оригинал текста давно утрачен. В нем повествуется о битве Тиамат с Мардуком[65] — событие, которое, с точки зрения древних, помогло преодолеть первозданный хаос и установило порядок в мире.

В голове у меня была совершенная путаница из имен древних авторов, чужеземных богов и героев минувших эпох. Я смутно помнил Мардука — верховное божество Вавилонского пантеона, покровитель сельского хозяйства и магии, он же несет ответственность за морские бури. Имя Тиамат мне тоже приходилось слышать. На этом мои познания в области шумерской мифологии кончались.

На рисунке был изображен Мардук — воин в блестящем шлеме, с пучком стрел в руке. Ломаные линии, окружавшие его фигуру, напоминали молнии, словно он сам источал их. Весь облик божества дышал силой и благородством. Он стоял над бурлящим морем на фоне грозовых облаков. Сходство с архангелом Михаилом было поразительным. Возле ног Мардука среди черных вод извивалась змея — Тиамат. Огромная пасть разинута в крике ярости и протеста. Тело выгибается крупными кольцами, взбивая пенные валы.

— Мардук вызывает Тиамат на битву, — пояснил Мильтон. — Он превратил собственное тело в пламя, обуздал четыре ветра и оплел богиню сетью, из которой та не смогла освободиться.

— И одолел ее?

— Согласно вавилонскому мифу — да. Подобный сюжет мы видим и в древнескандинавской мифологии: бог Тор побеждает Ермунганда, Мирового змея. А в появлении Мирового змея, — чуть осторожнее добавил Мильтон, — многие видят предвестие жестоких потрясений: воины, голод, бунт, смерть правителей.

Я вздрогнул:

— Убийство короля?

— Возможно, — мягким тоном произнес Мильтон.

Я снова почувствовал, что мысли в голове путаются, но теперь от усталости.

— Очень интересно. Однако мы ни на шаг не продвинулись в поиске ответа на мои вопросы. — Я захлопнул книгу. — Мифы, легенды, боги, монстры… Предположим, все это правда, но как нам — как мне — помочь Эстер? Почему демон завладел моей сестрой и, главное, как освободить ее?

— Напротив, — возразил Мильтон, — мы точно знаем, что нам следует делать. — Он поднялся, снова подошел к книжному шкафу и вытащил с полки кусок непромокаемой промасленной ткани. — Береги рукопись, это единственный экземпляр, — сказал учитель, передавая ткань, чтобы я завернул в нее записки отца.

Я аккуратно обернул бумаги лоскутом и взглянул на Мильтона:

— И что же нам следует делать?

— Поехать к ней.

Глава 23

Я не могу спать. Каждую ночь, едва коснувшись головой подушки, я проваливаюсь в кошмары. Беспокойно ворочаясь с боку на бок и дрожа всем телом, я представляю, как земля продолжает свое вращение и с каждым бесконечно тянущимся часом приближается восход солнца.

Мэри лежит, повернувшись ко мне спиной и закутавшись в одеяло. Она тоже не спит. Мне ничего не стоит коснуться ее рукой — вот она, рядом, эта женщина, которая всегда была мелодией моей жизни, но сейчас нас разделяет боль. Слова, которые она хотела бы произнести — и, я знаю, никогда не произнесет, — возвели между нами неприступную стену, и мне не под силу преодолеть ее.

— Том, хватит вертеться, — ворчит она сонным голосом.

Я переворачиваюсь на спину и пытаюсь заставить себя лежать смирно. Уставившись в потолок, считаю. На небе висит желтая восковая луна, но она расположена так низко, что свет не проникает в окно, тьма в комнате такая густая, что я теряюсь и не могу понять, открыты мои глаза или закрыты. Я до боли зажмуриваю веки.

Не знаю, сколько проходит времени, но, кажется, я задремал, и на этот раз обошлось без сновидений. Я не хочу просыпаться, но что-то настойчиво будит меня, словно моя душа связана с этим миром прочной нитью и чья-то нетерпеливая рука дергает и дергает за нее. Безумный вопль выдергивает меня из полусна, сердце подпрыгивает, кровь бешено стучит в висках. Проходит еще несколько секунд, прежде чем я понимаю, что это свистит ветер за окном. Внезапно раздается грохот. Я подскакиваю на постели, все еще не до конца проснувшись. Где я? Сколько мне лет? И что это задом?

Я мысленно бросаю якорь, который удерживает меня в реальности, — ты старик — и смотрю на потолок: похоже, звук доносится с верхнего этажа и напоминает то ли звон разбившегося стекла, то ли треск дерева. Скорее всего, ветром распахнуло окно в одной из гостевых спален. Или раскололся ствол старого каштана в саду? В любом случае ничего, о чем следовало бы беспокоиться. Да, в обычной ситуации такие вещи не повод для беспокойства. Звук повторяется вновь. Теперь он похож на стук, но уже не такой громкий.

Я натягиваю халат и шепчу Мэри, чтобы она оставалась в постели.

— Я все равно уже не сплю, — отвечает она. — Попробуй тут усни. — Мэри тоже накидывает халат и следует за мной.

Окно действительно распахнуто настежь. Сражаясь со створкой и налетающим снаружи ледяным ветром, я щурюсь и поглядываю в темноту. Поначалу в ночном мраке невозможно ничего рассмотреть, затем из-за туч выплывает луна, и я вижу наш дряхлый сарай во дворе, который угрожающе подрагивает при каждом новом порыве. Но тут рваные облака вновь заслоняют свет. Так повторяется раз за разом, луна похожа на факел, который то гасят, то зажигают. Деревья, выстроившиеся вдоль низкой каменной стены сада, раскачиваются и скрипят, в неверном лунном свете их ветви напоминают вскинутые вверх руки.

— Томас, чего она хочет? — Голос Мэри тонет в этой какофонии свиста и скрипа.

— Оно, — резко, слишком резко, поправляю я.

— Что ты имеешь в виду?

— «Оно», а не «она». Это существо — не моя сестра. — Справившись наконец со створкой, я захлопываю окно.

— Боже мой, Томас! — Мэри срывается на крик. — Разве я не была тебе хорошей женой? Все эти годы, когда приходилось скрывать и прятать ее, разве я не была рядом?

Мне становится больно, когда Мэри начинает кусать собственный кулак. Она дрожит с головы до ног.

— Разве я не… не сдалась? — Мэри говорит сама с собой. — Нет, это несправедливо. — Жена снова вскидывает на меня глаза. — Этому нужно положить конец! Томас, это должно прекратиться!

— Давай вернемся в постель, — умоляюще шепчу я и пытаюсь обнять ее и притянуть к себе.

Но жена отстраняется.

— Неужели мы так никогда и не покончим с этим? — повторяет Мэри.

В потемках я не вижу ее лица, но без труда могу представить неровный румянец на щеках, глубокие тени под глазами и расширенные зрачки.

— Пойдем спать, жена.

На улице начинается буря.

Ветер обрушивается на крышу и молотит по окнам, грозя перебить нее стекла. Я закрываю их деревянными ставнями Вскоре ветер превращается в настоящий ураган, полный ярости, которая никак не может исчерпать себя, пролившись дождем.

Буря не стихает. День за днем продолжается этот гневный вопль. Ветер гудит в дымоходе, словно рвущийся в дом голодный зверь. Столбик барометра стремительно падает. Никогда в жизни я не видел, чтобы он стоял так низко. Каждое утро Мэри остается сидеть на кухне, бледная и измученная, а я отправляюсь в мансарду и заделываю дыры в крыше — там, где отлетела черепица. Если мы отваживаемся выйти за порог, то находим ее осколки в сотне ярдов от дома. Но чаще не находим вовсе.

Каждый день, когда я прихожу, чтобы накормить ее и почитать, она смотрит на меня ясным взором, ничуть не обеспокоенная творящимся вокруг хаосом. Когда я заделываю очередную дыру в потолке, она провожает меня глазами, ослепительно-голубыми, как летнее небо, которого нам, пожалуй, не видать.

«Это не прекратится, — написано в ее взгляде. — Не остановится, пока вы не сдадитесь».

— Я не сделаю этого, — не выдержав, говорю я на четвертый день и подхожу к ней вплотную. В нос ударяет запах соленых брызг и морских водорослей. Запах такой сильный, что у меня перехватывает дыхание. Я перевожу дух и склоняюсь к самому ее лицу: — Нет!

Ее хохот несется по лестнице вслед за мной.

На шестой день утром я укрываюсь у себя в кабинете и берусь за чтение Буньяна[66], точнее — пытаюсь читать. За предыдущие два дня ветер окончательно взбесился. Старый сарай не выдержал и рухнул, доски и куски штукатурки раскиданы по всему двору. В воздухе полно мусора, который кружится в бешеном вихре, разлетаясь на многие мили вокруг. С неба падают сломанные ветви деревьев, как будто ведьмы, собравшиеся на свой шабаш, танцуют над облаками, а прутья от их метелок сыплются нам на головы. На рассвете нас снова разбудил звон разбитого стекла: несмотря на закрытые ставни, на втором этаже распахнулось еще одно окно. Когда я поднимаюсь туда, то нахожу кусок шпалеры, торчащий в развороченном окне. Мы не выходим из дома, опасаясь, что нас унесет бурей, как осеннюю листву.

Я молюсь, чтобы не сорвало крышу. На последних словах молитвы возвращается знакомое жжение в груди. Легкие сжимаются, и я начинаю хрипеть. Жжение расползается по всему пищеводу, руки немеют. Я поднимаюсь с кресла, но колени подламываются, и я едва не падаю обратно на сиденье. Однако усилием воли заставляю себя двигаться.

Я ковыляю на кухню. Мэри ощипывает бекаса к ужину. Она почти закончила, перед ней возвышается кучка пестрых желтовато-коричневых перьев. Кухня — самое безопасное место в доме. Здесь нам кажется, что мы защищены от хаоса, творящегося снаружи. Если, конечно, не считать гула в дымоходе — проникающий туда ветер то и дело норовит затушить огонь в очаге.

— Мэри…

Она оборачивается на мой голос.

— Что случилось? Ты белый как полотно!

— Сердце сдавило. — Я тяжело опускаюсь на лавку и с силой прижимаю кулак к груди: — Вот тут. Ничего, просто надо немного подождать…

Мэри подходит ко мне. Я вижу — она напугана моим приступом. Жена приседает передо мной на корточки и берет мои холодные руки в свои.

— Давай я заварю настой из меда и мальвы, это поможет снять напряжение.

Я с благодарностью киваю. Пока греется вода, Мэри садится за стол и мастерски, одним движением, пригибает голову бекаса к животу, а затем связывает вместе клюв и лапы птицы. Я делаю несколько глубоких вдохов. Боль постепенно стихает. Ощущение, что грудь сдавили тисками, проходит.

— Все, отступило, — говорю я, чувствуя, что снова могу нормально дышать.

Мэри наливает в кружку кипяток и принимается готовить настой. Она проворно движется по кухне, открывает ящик буфета, где у нее хранится все необходимое для таких случаев. Затем возвращается в тот угол, где сижу я, и подносит кружку к моим губам.

— Пей, — командует она.

Я вдыхаю сладкий аромат меда, смешанный с горьковатым запахом трав. Напиток обжигает язык. Я встречаю в глазах жены выражение чуть более мягкое, чем привык видеть в последние дни, — оно похоже на сочувствие — дар моей Мэри, которого я жажду и одновременно страшусь.

— Пусть немного остынет, — говорю я.

— Но потом ты выпьешь?

Я обещаю выпить снадобье до последней капли. Хотя это, скорее, для ее спокойствия. Когда тело сдает, не найдется лекарства, чтобы исцелить его. Нет такого зелья, которое могло бы помешать Господину Жатвы собрать причитающийся ему урожай.

Забрав кружку с собой, я возвращаюсь в кабинет. Отвар остывает, я быстро выпиваю его и снова открываю моего Буньяна.

Однако сегодня все мои попытки продолжить чтение тщетны. Проходит минут пятнадцать, а я по-прежнему смотрю на первую страницу, не в силах сосредоточиться. Беспрерывное завывание бури само по себе нагоняет тоску, но, ко всему прочему, на меня вдруг накатывает свинцовая усталость.

Я опускаю книгу на стол, придавливаю страницу гладко отполированным камнем, чтобы она не перевернулась, и прикрываю глаза ладонями. Лишившись таким образом одного из чувств, я лучше осознаю все остальное: свист ветра за окном, ровное биение крови на кончиках пальцев и странное ощущение, будто мое тело плывет в пространстве.

Я убираю руки, смотрю в книгу и усиленно моргаю, но длинная строка подзаголовка колышется, словно отражение в неспокойной воде: «Путешествие пилигрима из этого мира в мир грядущий, написанное…» Я понимаю, что не смогу прочесть до конца. В воздухе кружат пылинки или ветер выдувает сажу из камина? Я тру глаза кулаками и смотрю — не осталось ли на коже черных пятен. Ничего. Но сами руки выглядит странно — они невероятно длинные. Комната плывет в зыбкой дымке и кружится как волчок. Я проваливаюсь в рыхлую землю все глубже и глубже. Хочу удержаться на поверхности, но вдруг оказывается, что я тону не в почве, а в густой воде и цепляюсь за мои собственные легкие. Бешеная круговерть света и тени, течений и водоворотов уносит меня вниз, вниз, вниз…

Я поднимаюсь из-за стола и делаю несколько шагов. Пол подо мной накренился и качается, словно корабельная палуба. Я хватаюсь за стену, пытаюсь выкрикнуть имя Мэри, но из горла вылетает лишь слабый хрип. На полпути между кабинетом и кухней я падаю, и вижу, как Мэри появляется на пороге кухни. Она смотрит на меня, но я не могу прочесть выражение ее глаз. Я тяну руку — помоги мне, — но она не двигается с места. Жена продолжает стоять в дверном проеме, покачиваясь с носков на пятки и крепко зажав уши ладонями, словно защищаясь от какого-то звука или голоса, который не желает слышать.

Я понимаю, что мне дали какое-то зелье. Но почему… «О, Мэри, нет! Нет…»

Мэри разворачивается и отступает к очагу. Шаг, два, три. Ветер опять загасил пламя, но сама печь все еще горяча, поэтому Мэри действует осторожно, когда, склонившись над железным подносом для дров, прикасается к кирпичной кладке. Ее согнутая спина частично заслоняет мне обзор, но я замечаю, как жена ловко поддевает кончиком ножа один из кирпичей, вытаскивает его, откладывает в сторону и извлекает из образовавшейся полости какой-то предмет. Что это звякнуло? Что за предмет в руках у Мэри? Он весь покрыт ржавчиной и красной кирпичной пылью.

Связка ключей!

Сжимая в одной руке ключи, а в другой нож, она направляется к лестнице, но какая странная у нее походка, словно какая-то внешняя сила принуждает Мэри делать каждый шаг.

— Ты не можешь… не должна… — Слова рассыпаются у меня на языке.

Я проваливаюсь в темноту.

Я выныриваю на поверхность. Разлепить веки — адская мука. Несколько мгновений я покачиваюсь на волнах, как щепка от разбитого корабля, не помня, что со мной случилось.

Постепенно туман рассеивается. Интересно, то, что я видел, прежде чем погрузиться в небытие, происходило на самом деле? Или это какая-то дикая галлюцинация? Я пытаюсь сесть. Движения замедленные, словно я нахожусь под водой, чувства притуплены, руки и ноги не слушаются. И только страх сохраняет прежнюю остроту. Колени у меня подгибаются, сердце скачет, а расстояние от кухни до мансарды, должно быть, миль двадцать.

Я опоздал?

Дотащившись до двери, я прислоняюсь к косяку. Передо мной холл и нижняя площадка лестницы. Взобраться по этим ступеням — невозможный подвиг. Но что это, очередная галлюцинация или стены дома и правда начали дрожать?

С каждым шагом я все ближе и ближе к Мэри. Я хватаюсь за эту мысль, как за соломинку. Передо мной проплывают картины: Мэри поднимается по лестнице, она идет медленно, словно зачарованная, сжимая в кулаке нож.

Задыхаясь и хрипя, я добираюсь до верхней площадки. Дверь, ведущая на вторую лестницу, приоткрыта. Совсем чуть-чуть, небольшая щель. Вопреки тому, что видят мои глаза — Мэри отперла замок одной из своих отмычек, — мой разум отвергает увиденное: нет-нет, дверь, конечно, заперта, а ключ лежит у меня в кармане. Но. увы, она открыта, а свечи, освещающие лестничный пролет, не горят.

Я толкаю дверь. Она распахивается, ударяясь об стену. На меня обрушивается свирепый порыв ветра. Я доползаю до третьей ступеньки, перевожу дух и преодолеваю остаток пути. Вихрь, гуляющий по мансарде, хлещет, словно бичом. Запаха морской соли больше нет, вместо него едва уловимый медный запах крови. Краем глаза я замечаю тусклый отблеск стали. В углу на лавке сидит Эстер, а позади нее стоит Мэри, приставив нож к горлу нашей пленницы. Устрашающего вида штука с остро отточенным лезвием. Другой рукой Мэри вцепилась в волосы Эстер и запрокинула ей голову, как животному, которому собираются перерезать глотку. Лицо моей жены — сплошная маска боли, а кожа серовато-белая, как у покойника. Зато руки усыпаны малиновыми каплями — яркие, они напоминаю цветы, которые Мэри так нравится выращивать у нас в саду.

Пол залит кровью моей сестры. Она просачивается в щели между досками и ползет ко мне. Я поскальзываюсь в густой луже и неловко падаю на бок. Кровь теплая и липнет к ладоням.

«Нет, Мэри! Нет! Остановись!»

Мэри не отвечает. Ужасные крики вылетают из ее рта.

Я не могу понять, откуда льется кровь. И только теперь осмеливаюсь взглянуть на Эстер. Посреди хаоса — завываний ветра, диких рыданий Мэри, льющейся рекой крови — она само спокойствие. На ее гладком лбу ни единой морщинки, а в глазах нет и намека на страх или гнев. Связанные веревкой руки лежат на коленях, на правой видна длинная — от запястья до локтя — рваная рана.

Я поднимаюсь с пола, подошвы башмаков скользят в кровавой жиже, и протягиваю руки к жене:

— Мэри, дорогая, иди сюда. Оставь ее, иди ко мне.

Мэри дрожит всем телом, зажатый в кулаке нож прыгает возле горла Эстер.

— Не надо, любовь моя. — Я делаю шаг вперед. — Именно этого она и добивается.

В расширенных, полных безумия глазах жены мелькает тень сомнения.

— Она хочет, чтобы ты освободила ее. И жаждет превратить тебя в убийцу. Но я не позволю взвалить на тебя это бремя. Оно мое, и только мое. Я должен принять решение. — Произнося эти слова, я смотрю на сестру. Ее взгляд пронзает меня, словно острие кинжала. — Ты слышишь меня? Я должен принять решение. И тогда все закончится.

Пауза длится целую вечность. Затем нож со звоном падает на пол. Мэри отпускает волосы Эстер и отступает. Она пятится до тех пор, пока не упирается в стену. Мэри прижимается затылком к стене и горько рыдает.

Ветер стихает.

Во сне ко мне часто приходят умершие. Джоан. Джон Резерфорд. Мильтон. Мой отец. Они стоят в ожидании на далеком берегу Ахерона[67]. Я приветствую их как людей, с которыми вскоре увижусь вновь. И волнуюсь, словно мальчишка: как бы они не вспомнили мои грехи.

Отец протягивает ко мне руки. После смерти сила вернулась к нему, он стал таким, каким я помнил его с детства: высокий и серьезный, добрый и мудрый. Рядом с отцом стоит Мильтон. По какой-то неведомой мне причине облик поэта остался прежним, здоровье и молодость не вернулись к нему. Он все тот же слепой старик, исхудавший, с тонкими, как пух, волосами, каким я видел моего учителя в последние годы его жизни. Голос Мильтона плывет ко мне над речным потоком: «Помни, у тебя есть свободная воля. Помни!»

Сюжет сновидения развивается всегда одинаково: я вступаю в реку, надеясь перейти ее вброд. Стелящийся над водой туман поднимается все выше и выше, окутывая меня по пояс. Течение сильное и холодное. Я продолжаю идти, но башмаки цепляются за каменистое дно и вдруг становятся неподъемными, словно на них налипли огромные комья грязи. Я рвусь изо всех сил к людям на противоположном берегу, а они отчаянно машут мне и кричат: «Назад! Поворачивай назад! Он еще не закончил с тобой!»

И тут что-то большое и грозное начинает ворочаться под поверхностью воды в самом центре реки. В этот момент я просыпаюсь, задыхаясь и дрожа.

Я должен принять решение.

Глава 24

Обратный путь на север занял больше времени, чем путешествие из Норфолка в Бакингемшир. Мильтон неспешно трусил на своей белой кобылке. Притороченные к седлу ранцы были набиты книгами, принадлежностями для письма, запасом провианта, которого хватило бы, чтобы прокормить целый полк, и несколькими бутылками хорошего вина. Наблюдая за сборами, я прикусил язык, воздержавшись от предложения тронуться в путь налегке и как можно скорее. Мильтон согласился поехать со мной — и это самое важное. Впервые с того дня, когда я в полной растерянности стоял на краю пастбища, усеянного трупами наших овец, у меня появилосьчувство, что дело сдвинулось с мертвой точки.

Но дружелюбие моего учителя, возникшее в уютной тиши библиотеки, подогретое к тому же интересом к услышанной истории, испарилось начисто. В дороге Мильтон почти не разговаривал. Когда я попытался вернуться к рассуждениям насчет Эстер, он заявил, что желал бы побеседовать на иные темы. И мы побеседовали: о войне, о парламенте, о его путешествиях по Европе.

— Вы действительно встречались с Галилеем? — с благоговением спросил я.

— Да. Но сначала я, конечно, познакомился с его сыном, Винченцо[68]. А тот представил меня отцу.

— А это верно, что Галилео был заключен в тюрьму за ересь?

— О да, он был великим еретиком. А его сын — талантливым лютнистом, — чуть мягче добавил Мильтон.

Мысль о том, что мой учитель встречался с такими гигантами, знаменитостями Рима и Флоренции, с трудом умещалась у меня в голове.

— Если не ошибаюсь, сэр, это ведь он утверждает, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот?

— Да, все верно, — последовал ответ, словно речь идет о каком-то пустяке.

— А вы сами как считаете, сэр?

Мильтон придержал кобылу. Мы приближались к развилке.

— Плохо знаю здешние пути, какой из них ведет на северо-восток?

Был ранний вечер, но на небе уже показались луна и звезды. Я вскинул глаза: вот ковш Большой Медведицы, а над ним — Полярная звезда.

— Туда, — сориентировавшись, указал я.

— Вот туда и поедем, — сказал Мильтон и, пришпорив свою кобылу, прибавил ходу.

Я вздохнул и двинулся вслед за учителем, в очередной раз поражаясь одной из самых досадных его привычек: Мильтон не то чтобы не отвечал на заданный вопрос, но никогда не давал прямого ответа и при этом ожидал, что собеседник все равно поймет, что он имел в виду.

Нам потребовалось пять дней, чтобы добраться до Норфолка, и еще день пути — до Уорстеда. Мильтон не скрывал своей радости от встречи со знакомыми местами, он отмечал попадавшиеся нам по дороге процветающие фермы и хорошо сохранившиеся здания старинных церквей. К счастью, война почти не затронула наши края — казалось, жизнь течет здесь как и прежде — мирно, размеренно и неторопливо.

Но к тому моменту, когда впереди показалась церковь Святого Вальстана в Боуборге, тревога, которая сопровождала меня всю дорогу и которую мне до сих пор кое-как удавалось сдерживать, превратилась в настоящую панику. Чем ближе мы подъезжали к дому, тем сильнее охватывали меня сомнения — не совершил ли я непростительную глупость, оставив Мэри и Генри одних. Я не мог отделаться от навязчивых образов: Эстер приходит в себя, покидает спальню и нападает на них, или, того хуже, душа сестры покидает ее тело — кто знает, а вдруг наше с Мэри снадобье прикончило ее.

Но когда мы въехали во двор, я увидел высокую прямую фигуру — Мэри, одетая в темно-синее полосатое платье, поверх которого был повязан белоснежный фартук, стояла в дверном проеме. Чепца на голове у нее не было, а свои длинные густые волосы Мэри заплела в косу и собрала узлом на затылке. Она спокойно наблюдала за нашим приближением.

Спешившись и снимая поклажу с седла, я поглядывал в ее сторону. Я знал: Мэри старается сохранить невозмутимое выражение лица, но за ним скрывается страх. Тени под глазами и напряженно сжатые губы выдавали ее. Мне захотелось броситься к ней, обнять и снять этот груз с ее плеч. Мне хотелось опуститься перед ней на колени и почувствовать, как тонкие пальцы жены касаются моих волос, а потом уткнуться головой в ее мягкий живот. Я хотел спать подле нее долгим глубоким сном, не омраченным сновидениями.

Мильтон спешился рядом со мной и не сумел скрыть улыбки, заметив, как я смотрю на Мэри.

— Познакомься, Мэри, это мистер Мильтон, — представил я его. — Он был моим учителем в Чалфонте.

— Сэр, — кивнула Мэри, — благодарю, что согласились приехать к нам.

— Добрый день, Мэри. Рад познакомиться, — ответил Мильтон.

— Как Эстер? — спросил я.

— Все еще спит, — сказала Мэри.

— Мы должны немедленно прекратить давать ей сонное снадобье, — заявил Мильтон, выуживая темный волос из стоявшей перед ним миски с похлебкой и стараясь незаметно — пока Мэри не видит — вытереть палец о скатерть, — если хотим понять, что за существо овладело Эстер.

Я медлил, не зная, что сказать. Мэри достала из печи слегка подгоревший хлеб, повернулась и поставила его перед нами. Тарелка опустилась на стол с глухим стуком. Я взглянул на Мэри и ободряюще улыбнулся. Однако моя улыбка осталась без ответа.

— Снадобье неплохо действует, — отрезала Мэри. — Она не пошелохнулась с тех пор, как мы начали давать его. И даже Генри перестал бояться ночевать в доме. Но как только она проснется, все изменится.

Мэри была права: Генри, без сомнения, чувствовал себя гораздо увереннее. Он помогал сестре на кухне, затем проглатывал свою порцию и снова бежал к лошадям — похоже, конюшня стала его любимым местом на ферме: мальчик освоился и вместе с конюхом кормил и чистил животных.

— Понимаю, — согласился Мильтон. — И все же, чем дольше она получает ваш настой, тем больше привыкает к нему, а значит, для достижения нужного эффекта придется постоянно увеличивать дозу. И так до тех пор, пока влить в нее очередную порцию будет равносильно тому, чтобы убить ее.

Взгляды Мэри и Мильтона остановились на мне. Решение было за мной. Я потянулся к караваю, отрезал ломоть и намазал толстым слоем масла, чтобы перебить горьковатый вкус подгоревшей корки. Уставившись на стол, я молча жевал хлеб и думал, что Мэри права: опасно будить Эстер, а изготовленное нами снадобье прекрасно действует. С другой стороны, мы не можем вечно пичкать сестру одурманивающим настоем. В конце концов это станет опасным для жизни. Да и что это будет за жизнь — спать без пробуждения, без возможности увидеть солнце, ощутить прикосновение ветра? Нет, я не мог приговорить Эстер к такому жалкому существованию.

— Как вы считаете, сэр, — обратился я к Мильтону, — если мы поговорим с тем существом, нам удастся повлиять на него?

Мильтон качнул головой:

— Не могу сказать. Мне не хочется давать ложных надежд.

Но я видел по блеску в глазах учителя — Мильтоном двигало стремление получить новые знания, возможно даже сделать грандиозное открытие.

Я повернулся к Мэри.

— Мэри, ты дала мне больше, чем я мог рассчитывать. Ты согласилась присматривать за Эстер в мое отсутствие. Большинство в страхе сбежали бы из этого дома. Поэтому, полагаю, ты заслужила право высказать свое мнение. Как по-твоему, что мне следует делать?

Мэри колебалась. Я видел, как она прикусила язык, не позволив себе высказать первое, что пришло в голову. О чем она думала? О том, что снадобье поможет Эстер безболезненно отойти в мир иной? Мертвая она уже ни для кого не будет представлять угрозы. Что я веду себя как дурак, подвергая опасности наши жизни и еще бог знает скольких людей, и все потому, что хочу сохранить жизнь одной-единственной девушки, которая даже не приходится мне родной сестрой?

— Ты должен попробовать, — сказала Мэри.

Я облегченно выдохнул. Едва заметная улыбка тронула уголки ее губ. Я улыбнулся в ответ.

Мильтон кашлянул.

— Итак, решено? Мы прекращаем давать ей лекарство, и как только она полностью придет в себя, попробуем побеседовать с тем, что завладело Эстер. И кто из нас сделает это? Мне бы очень…

— Да, конечно, сэр, — быстро сказал я, — вы пойдете к Эстер.

Виду Мильтона был довольный.

Я же обернулся к Мэри:

— Но мне не хотелось бы, чтобы Генри был здесь, когда это произойдет. И тебе тоже лучше уйти.

Казалось, Мэри намерена возразить, но я продолжил:

— Да-да, знаю, ты сделала больше, чем кто бы то ни было: столько времени присматривала за ней и за домом. Но меня волнует безопасность мальчика. Поэтому вынужден настаивать: вы с братом укроетесь в церкви и останетесь там до тех пор, пока мы не придем за вами. И пока не поймем, с чем имеем дело и как нам следует вести себя дальше.

Мэри неохотно кивнула. Знала ли она — уверен, что знала, — как сильно я беспокоюсь о ней? Одна мысль, что Мэри могут причинить вред, повергала меня в ужас.

Мильтон поднялся из-за стола, оставив на тарелке недоеденный кусок пережаренного мяса, и, поблагодарив за угощение, удалился в свою комнату.

Оставшись вдвоем с Мэри, я тоже выразил благодарность за ужин, но от комплиментов по поводу самих блюд воздержался. Мэри была ужасной поварихой. Она отчаянно морщилась, черпая из своей миски, но после нескольких глотков оставила попытки доесть похлебку и отложила ложку.

— Я не имела возможности научиться готовить, — рассмеялась она. — Генри и тот лучше меня управляется на кухне.

— И лучше меня тоже. Генри хороший мальчик, но ему изрядно досталось в этой жизни.

Лицо Мэри помрачнело.

— Мне жаль, что я не смогла дать ему лучшей жизни. — Она окинула взглядом кухню. — Генри здесь нравится, даже несмотря на то… с чем нам приходится сталкиваться.

Мэри поднялась и начала убирать со стола. Я любил наблюдать за ее неторопливыми движениями, полными спокойной грации. Понимая, что надо бы помочь, я позволил себе роскошь просто сидеть и смотреть на нее, мечтая о будущем, о долгих годах и счастье, которое ждет нас. Мэри по-прежнему хлопочет возле очага, но теперь это ее кухня, она здесь хозяйка, а возле ног Мэри, цепляясь за юбку, ползает малыш. Вот она наклоняется к ребенку, выбившаяся из-под чепца темная прядь падает ей на плечо. Она подхватывает сына, нежно целует в щеку и передает мне. Принимая его, я случайно касаюсь пальцев Мэри, от этого сладкого прикосновения сердце в груди перестает биться.

«Глупец! — тут же мысленно обругал я себя. — Это проклятый дом. Тебе повезет, если Мэри согласится остаться здесь хотя бы еще на день».

Внезапно я сообразил, что Мэри обращается ко мне. Она назвала мое имя — и, похоже, не в первый раз. Я вздрогнул, смущенный собственными фантазиями.

— А? Прости, я задумался. — На миг мне показалось, что Мэри сейчас спросит, о чем именно, но она не спросила.

Мэри и Генри, прихватив теплые пледы, немного воды и еды, отправились искать убежище в церкви, а мы с Мильтоном поднялись наверх, в спальню Эстер.

По словам Мэри, сестра не шелохнулась с тех пор, как мы впервые напоили ее сонным зельем, поэтому запирать комнату не было смысла, хотя ключ торчал в замочной скважине. Эстер ежедневно давали воду и молоко, но другой пищи она не получала: Мэри опасалась, что спящая захлебнется, если влить ей в рот суп или жидкую кашу, и не делала попыток кормить ее. В результате тело Эстер начало усыхать. Она теряла вес постепенно, но сейчас болезненная худоба вдруг стала как-то особенно заметна. Руки сестры, которые всегда были тонкими, нынче сделались похожи на конечности новорожденного жеребенка: обтянутые кожей кости и выпирающие суставы. Плечи и шея были хрупкими, каку младенца, а голова выглядела неестественно большой. Я плотнее укутал Эстер одеялом, чтобы согреть и, возможно, чтобы не видеть того, чего видеть не хотел.

— Трудно поверить, что в девушке с таким кротким выражением лица могло таиться зло, — заметил Мильтон, стоя у изголовья кровати.

— В ней и не было зла, — твердо заявил я. — Эстер — добрая, любящая и набожная девушка. О такой сестре можно только мечтать.

В лучах зимнего солнца, проникавшего сквозь занавешенное окно, лицо Эстер, казалось, сияло святостью, а рассыпанные по подушке льняные волосы напоминал нимб. Закрытые веки с голубыми прожилками подрагивали при каждом вздохе. Так может выглядеть человек, погруженный в глубокую молитву. Я смотрел на эту сеточку из вен, на прозрачную кожу сестры и вдруг понял, что, находясь рядом с ней, больше не ощущаю запаха моря и соленого ветра.

— Как думаете, она видит сны? — спросил я Мильтона.

— Возможно, она видит Небеса, — мягко ответил мой наставник, склоняясь над спящей, чтобы получше рассмотреть ее. — Или движение небесных сфер, — добавил он.

Эстер мирно спала, а мы стояли над ней, ожидая пробуждения. Солнце достигло зенита и начало опускаться, когда ее дыхание стало менее глубоким. Затем руки, расслабленно лежавшие поверх одеяла, едва заметно шевельнулись, пальцы сомкнулись, собирая складки на простыне, и начали конвульсивно подергиваться. Так продолжалось несколько секунд, как будто Эстер пыталась вернуться к жизни, но нечто, находящееся по ту сторону завесы, удерживало ее. Я не звал сестру по имени и не уговаривал проснуться — я не знал, действительно ли хочу, чтобы она проснулась.

Прихватив с кухни хлеба и вина, а также поставив возле двери ночной горшок на случай нужды, мы продолжали терпеливо ждать. При первой нашей встрече я рассказал Мильтону о том, что случилось с Резерфордом, с Джоан и миссис Гедж и как дьявольский голос заставил несчастных совершить самоубийство. И мы решили, что ни один из нас не оставит другого наедине с Эстер, пока та находится в сознании.

Время шло. Мильтон, похоже, заскучал. Когда солнце начало клониться к закату, он поднялся со стула и потянулся всем телом. Ополоснув лицо водой из кувшина, Мильтон подошел к окну и раздвинул шторы.

— Отсюда видна церковь, — заметил он, окидывая взглядом поля.

— Да, часовня Святого Вальстана, — кивнул я.

— А, небесный покровитель фермеров? Но, по-моему, на воришек его покровительство не распространяется?

В Чалфонте я также рассказал Мильтону о прошлом Мэри. Но теперь, пожалев об этом, сделал вид, что не понял его шутки.

— Нет, только на фермеров.

— А ты знаешь, что мою жену тоже зовут Мэри?

— Нет, сэр. Не знал, что у вас есть жена, — соврал я.

— Конечно, не знал он, — буркнул Мильтон. — А то миссис Берн, первая сплетница в графстве, и словом не обмолвилась?

Не желая громоздить одну ложь на другую, я промолчал.

— А тебе известно, что Мэри покинула меня? — продолжил Мильтон. — Вернулась к родне, по крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, чем кончится эта война.

— Она вернется, сэр?

— Не знаю. Не женись, Томас, — сказал он, и на лице его вспыхнула улыбка, но это была жесткая улыбка, не позволяющая думать, будто мой наставник шутит. — Поверь, одному жить намного легче.

— Отец говорил: хороший брак — все равно что песня, постоянно звучащая в сердце. — Я тоже поднялся со стула, чтобы размять затекшие ноги. — Сколько мы уже здесь? Кажется, прошла целая вечность.

— Ну, у твоего отца был изысканный музыкальный вкус, — мрачно произнес Мильтон.

Воспоминание об инциденте, ставшем некогда причиной моего изгнания из дома учителя, само собой всплыло в голове. Я не мог не задать следующий вопрос.

— Давно хотел спросить, сэр… Вы вините меня в гибели Элизабет? Если да, я понял бы вас.

Похоже, Мильтона больше интересовал вид из окна. Он стоял там, уставившись в поля. Голос его звучал спокойно и ровно.

— Некого винить в ее болезни. На все воля Божья. Элизабет умерла, потому что ей суждено было умереть. И ни мои, ни твои поступки ничего не изменили бы.

В этот момент раздался тихий болезненный вздох, словно котенок мяукнул. Мы разом обернулись к Эстер. Тело ее выгнулось дугой, а побелевшие кончики пальцев судорожно мяли и царапали простыни. Эстер страдала. Я бросился к сестре и встряхнул за плечи, чтобы привести в чувство и заставить открыть глаза. В моей душе затеплился слабый огонек надежды: а что, если она сейчас очнется и окажется прежней Эстер? Ее кожа была холодной и влажной. Я в страхе затаил дыхание, не зная, к кому прикасаюсь — к человеку или к какому-то гораздо более древнему и злобному созданию.

Мильтон оставался стоять поодаль, с любопытством наблюдая за происходящим. Без сомнения, это было главное чувство, которое владело им в данный момент. В прошлом мне не раз приходилось сталкиваться с холодностью моего наставника: интерес ученого заставлял Мильтона исследовать мир, но при этом как человек он часто выглядел безучастным.

Медленно, очень медленно Эстер возвращалась из страны грез. Ее ресницы дрогнули, она пролепетала что-то бессвязное — что именно, я не мог разобрать.

— Попробуй дать ей воды, — Мильтон появился возле кровати с кувшином в руке.

Наполнив чашку, он передал ее мне.

Придерживая одной рукой голову сестры, я попытался напоить ее. Меня грызло ужасающее чувство вины: Эстер едва могла шевелить губами, точно так же окончил свои дни отец — прикованный к постели, беспомощный, как младенец.

Однако вода помогла. Эстер сделала крошечный глоток, затем еще один. И начала просыпаться. На лице у нее появилось осознанное выражение.

— Сестра, — позвал я. — Эстер. Это я — Томас.

Когда Эстер заговорила, я услышал голос, которого страшился: тот самый голос, столько дней наводнявший мой сон кошмарами и обративший мои надежды в пепел.

— Все вокруг залито ослепительным светом, будто они смотрят прямо на солнце. Старики и молодые, взрослые и дети сгорают дотла, их кости рассыпаны по сухой растрескавшейся земле. Выжившие корчатся в расщелинах между скал и забывают, как плакать. Осенний дождь сыплет на залитый кровью город… — Ее голос был осипшим после сна, а дыхание — зловонным.

Я отвернулся и закрыл глаза.

Мильтон подошел вплотную к кровати. Теперь и он наверняка чувствовал запах — несвежих простыней, давно немытого тела и солоноватый запах моря.

— Что ты видишь? — спросил он.

— Все, — прошептала она. — Всю жизнь человека. — Брови Эстер сошлись на переносице, словно само это видение причиняло ей боль.

Голос Мильтона дрожал от волнения.

— Ты говорила о городе, залитом кровью. Что это за город?

— Тебе нравятся города, Джон Мильтон?

Удивленное «ах» невольно сорвалось с губ моего наставника.

— Да, — ответил он.

Мне захотелось прервать их, сказать, что сейчас не время вести пустые беседы, они не помогут нам выяснить то, ради чего мы собрались здесь.

— Я покажу тебе богатый город, где улицы вымощены золотом, — хрипло произнесла она.

— Где он находится?

— Ты хотел бы увидеть его? — последовал быстрый вопрос.

— Да.

— Тогда смотри! Тебя ожидает тьма!

Эстер шевельнула рукой. И хотя она всего на несколько дюймов приподняла ее над одеялом, Мильтон отшатнулся, как от удара, и схватился за глаза. Он отчаянно тер их кулаками, словно в лицо ему швырнули пригоршню песка.

Я бросился к Мильтону. Тот попятился и рухнул на стул.

— Что с вами, сэр? Что случилось?

Мильтон корчился, разинув рот в беззвучном крике.

Я схватил его за запястья, пытаясь заставить разомкнуть руки. Он сопротивлялся.

— Ну же, говорите, что происходит?! — рявкнул я.

Когда, приложив немало усилий, я все же сумел отвести его ладони от лица, то увидел, что глаза Мильтона широко раскрыты, а подернутые мутной пленкой зрачки закатились наверх. Мой учитель ослеп.

Вскрикнув, я обернулся к Эстер, но ее кровать была пуста — лишь скомканное одеяло и сбитая простыня, — а еще через секунду хлопнула дверь. И я услышал, как ключ повернулся в замочной скважине.

Глава 25

Мои мольбы к Эстер вернуться и открыть дверь продолжались недолго. Пока я занимался Мильтоном, она, словно бесплотный дух, выскользнула из комнаты и заперла нас. Эстер ушла, и звать ее было бесполезно.

Мильтон находился в полубессознательном состоянии — нечто вроде транса. Его устремленные в пространство незрячие глаза тускло поблескивали в лунном свете, который просачивался сквозь окно. Я несколько раз ударил Мильтона по дряблым щекам, пытаясь привести в чувство — в свое время возможность надавать пощечин наставнику доставила бы мне несказанное удовольствие, — и потряс за плечи, как капризного ребенка. Все напрасно. Я мог сгибать ему руки, поворачивать голову — Мильтон не реагировал. Он напоминал небрежно брошенную на стул куклу-марионетку размером в человеческий рост. Меня охватила паника. Эстер на свободе! Куда она направилась? И почему заперла нас? И что она сделала с Мильтоном?

Я снова подбежал к двери и прислушался. Снова позвал Эстер, понимая, впрочем, что это бессмысленно. Рассчитывать на то, что мне удастся выломать дверь, тоже не приходилось: она была сделана из цельного дуба, замок — из кованого железа.

Я подошел к окну, внутренне опасаясь увидеть босоногую девушку в ночной рубашке, бегущую через поля прочь от дома. Повернувшись в сторону церкви, я мысленно обращался к Мэри, умоляя ее и Генри оставаться внутри. И продолжал всматриваться в надвигающиеся сумерки.

Темнота сгущалась. Я понял, что, поднимаясь сюда утром, не сообразил прихватить свечу. Со двора доносился лай голодного пса. Я пожалел Гуппи — вряд ли его сегодня накормят. От напряжения у меня заломило плечи и шею. Я прилег на кровать, следуя старому солдатскому правилу: если врага нет поблизости, не стоит попусту терять время — лучше отдохнуть и набраться сил. Внезапно Мильтон, сидевший в нескольких футах от меня, протяжно заскулил от ужаса. Я подскочил на постели, решив, что он очнулся. Увы, какие бы видения ни пугали Мильтона, он находился далеко отсюда.

Из-за окна доносились ночные звуки: чириканье птиц сменилось редким уханьем совы. Затем послышался шелест дождя. Я прикрыл глаза.

Во сне я видел себя мальчиком лет пяти-шести, отец показывал мне, как разводить костер. Он очистил землю от травы и листьев и сделал небольшое углубление в почве. «Собери трут, — сказал отец, водя меня между деревьями и указывая на кусочки опавшей коры и чаги на стволах, — а также сухие ветви, чтобы поддержать костер». Затем он достал трутницу и разжег огонь. Я с восторгом наблюдал, как желтое пламя поедает мелкие сучки, облизывает более толстые ветки и ползет по ним все выше и выше. «Ты должен раздуть огонь как можно сильнее, а иначе он угаснет». Голос отца отдалился. Я присел возле костра и протянул к огню свои пухлые детские руки, но вдруг обнаружил, что это руки взрослого мужчины.

«Проснись, Томас», — снова раздался над ухом голос отца.

«Пожар!» — теперь его голос звенел от страха.

Я распахнул глаза и почувствовал жжение под веками. В голове плыл туман, в горле першило, а губы пересохли. Я втянул носом воздух и буквально подскочил на кровати — в ноздри мне ударил запах дыма, настолько едкий, что вызвал приступ кашля, хотя в самой комнате дыма не было. Тело совершенно не слушалось меня, я с трудом сполз с постели, как дряхлый старик. А затем увидел неровный свет под дверью — зрелище, приводящее в ужас любого человека: пожар!

— Мильтон! — воскликнул я.

Ответа не последовало. Если разбудивший меня голос и принадлежал ему, то это был неосознанный возглас, сам Мильтон по-прежнему бродил в лабиринтах своего сознания, не подозревая о грозящей нам опасности.

Я выглянул в окно. Если спрыгнуть вниз, есть риск вывихнуть лодыжку или даже сломать ногу, но, по крайней мере, остаться в живых. Но я не мог представить, каким образом заставить Мильтона сделать то же самое.

Или бросить его в горящем доме? Да, я знал, что смог бы сделать это. В моей душе так долго жила неприязнь к Мильтону, зародившаяся с первой нашей встречи. Мне ничего не стоило мысленно вернуться в прошлое и, ухватившись за привычное чувство, найти оправдание своему поступку. Да и вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову винить меня. И, главное, если я погибну в пожаре, кто позаботится о бедняжке Эстер? Куда она пойдет и кому еще причинит страдания?

Дым начал заползать в комнату отдельными тонкими струйками, которые постепенно превратились в густой поток. Однако жара пока не чувствовалось. Скорее всего, второй этаж дома еще не был охвачен огнем.

Я распахнул окно и полной грудью вдохнул чистый ночной воздух. Я пил его большими глотками, как прохладную воду, не ощущая ничего, кроме желания спрыгнуть вниз. С каждым глотком оно росло и росло, пока не захватило меня целиком: я готов был выброситься из окна.

Обернувшись, я снова посмотрел на Мильтона — призрачная фигура, неподвижно сидящая на стуле, — мой наставник по-прежнему даже не догадывался, что за тьма сгущается вокруг нас. Я подошел к нему, сгреб в охапку и перекинул безжизненное тело через плечо: «Ну же, пойдем, ученый ублюдок, я не собираюсь погибать тут из-за тебя».

— Томас!

Я уронил Мильтона обратно на стул.

— Томас, вы здесь?! — Голос раздался из-за двери, в нем слышались страх и надежда.

Мэри!

— Мы здесь! — крикнул я, внезапно охваченный тревогой за ее безопасность и радостью, что Мэри оказалась в доме. — Какого черта ты вернулась?! Я же велел вам с Генри оставаться в церкви!

— Ключа нет! — не обращая внимания на мои проклятия, отозвалась Мэри.

— Где горит?

— На кухне. Но огонь расползается по нижнему этажу. Я не могу остановить его.

— Мы выберемся через окно! — закричал я. — Ты тоже уходи.

— Эстер с тобой? — Мэри осеклась, захлебываясь в надсадном кашле.

— Нет. Она заперла дверь и сбежала. Думаю, она же и дом подожгла. Мы тут вдвоем с Мильтоном. Уходи! — Я тоже зашелся в кашле.

Мысль о том, что Мэри задохнется в дыму или лестница обрушится, когда она побежит вниз, вытеснили мысли о моем собственном спасении. И все же голос Мэри, зовущей из-за запертой двери, служил мне ниточкой надежды, он был моей путеводной звездой.

— Подожди! — крикнула она. — Я сейчас вернусь!

Когда Мэри ушла, ужасающее чувство одиночества захлестнуло меня. Страх, который в ее присутствии утратил остроту, вернулся. Он надвигался как ураган, пока не подхватил меня и не закружил с диким воем в своей воронке.

Я колебался. Ждать дольше становилось опасно. Я разрывался между желанием вытолкнуть Мильтона в окно — я готов был рискнуть его жизнью, — а потом прыгнуть самому и невозможностью уйти прямо сейчас, когда Мэри оказалась в горящем доме и, видимо, пытается помочь нам. Но, с другой стороны, случись с Мэри беда, я не смогу добраться до нее, оставаясь в запертой комнате. Положение казалось безвыходным.

И вдруг за дверью раздался шорох, а затем — тихий щелчок, словно маленькая птичка клюнула замок. Последовала короткая пауза, и снова — щелчок. Прошло секунд тридцать, показавшихся мне вечностью. Наконец ручка опустилась, и дверь распахнулась.

Клубы дыма повалили в комнату, так что у меня защипало глаза, но за ними я рассмотрел Мэри: лицо ее было повязано лоскутом влажной ткани, а в руке она сжимала большую связку ключей.

— Идем, — спокойно произнесла Мэри.

Вылив остатки воды в кувшине на простыню, я обернул ею голову Мильтона, подхватил его под мышки и выволок в коридор. Здесь дым висел тяжелыми горячими пластами. Стараясь не вдыхать глубоко, я двинулся вслед за Мэри по ступенькам лестницы. Пожар, начавшийся на кухне, распространялся медленно — массивная мебель и каменный пол сдерживали продвижение огня. Но сейчас пламя перекинулось на потолочные балки, оттуда оно неизбежно проникнет сквозь деревянный пол в комнаты второго этажа, и дело пойдет быстрее, уже ничто не остановит разбушевавшегося зверя.

Входная дверь была открыта настежь. Мы бросились к ней в отчаянном стремлении поскорее оказаться на воздухе. Мэри выбежала первой. Я, шатаясь, перетащил через порог обмякшее тело Мильтона и рухнул на мощенную камнем дорожку, задыхаясь и кашляя так, что легкие, казалось, вот-вот выскочат наружу. Мы лежали возле нашего дома, слушая рев пламени, пожирающего его.

Через несколько минут, немного отдышавшись, мы поднялись на ноги. Мэри склонилась над Мильтоном: тот лежал без чувств, устремив в ночное небо невидящий взгляд.

— Что с ним? — спросила она.

— Не знаю. Эстер что-то сделала с его глазами. А где Генри?

— Остался в церкви. Я увидела дым и прибежала. Испугалась, что… — Лицо Мэри было перепачкано копотью, а все тело напряжено, будто сковано страхом.

Я подошел, обнял ее и крепко прижал к себе, чувствуя запах дыма, пропитавшего волосы и одежду. Мэри дрожала, я тоже. Несколько мгновений мы стояли обнявшись и не знали, что делать дальше. Но в этом неподвижном безмолвии я чувствовал странное успокоение.

— Твои отмычки? — спросил я, зарываясь носом в ее спутанные волосы. Она усмехнулась, смешок получился горьким. — Ты непременно должна научить меня, как это делается.

— Полагаю, у нее целая коллекция отмычек, на любой замок найдется свой ключик. Поверь, Томас, ничего сложного. — Эти слова были произнесены хриплым голосом, то и дело прерывающимся кашлем, но тоном человека, знающего, о чем говорит.

Мэри расцепила руки, которыми обхватила меня за талию, и обернулась. Мильтон лежал на земле и смотрел на нас ясными глазами.

Глава 26

— Я видел полчища воинственных духов, заполонивших бескрайние пространства, их было больше, чем звезд на небе — легионы и легионы, которые невозможно перечесть. Они могущественны, ни одному человеку не под силу справиться с ними. Некоторых я узнал, им поклонялись язычники: Молох, любящий человеческие жертвоприношения; Хамос, которому возносил хвалу царь Соломон в дни своего безумия; Ваал и Астарта, Таммуз и Дагон — несметные полчища монстров, восставших из бездны, дети хаоса, развернувшие свои знамена[69].

Затем заговорил Князь Тьмы. Мне трудно передать его слова. Однако они были полны горечи поражения и одновременно горячей решимости выступить на битву. Речь Сатаны была подхвачена грохотом щитов и криками войны. Демоны копошились в земле в поисках каменьев и металлов, чтобы возвести свое омерзительное капище. Постройка, которой люди гордились бы на протяжении веков, выросла всего за час: храм с высокими колоннами и арками, одетыми в чистое золото, бесчисленные залы, сияющие драгоценными камнями, — величие, затмевающее блеск Вавилона. Золотой город — как она мне и сказала, — добавил Мильтон, — сотворенный армией демонов.

Рассказывая, он то и дело усиленно моргал и поводил глазами из стороны в сторону, словно желая убедиться, что зрение вернулось к нему. Джон Мильтон описывал подробности своего видения с чувством, похожим на трепет.

— Почему, — ошарашенно прошептал я, — она показала вам все это?

Мильтон задумался.

— Полагаю, — медленно произнес он, — ее целью было показать, откуда она родом.

— И откуда же? — с некоторым нетерпением спросила Мэри.

Укрывшись в амбаре рядом с конюшней, мы позволили себе короткую передышку, прежде чем отправиться на поиски Эстер. Дом полыхал, но поскольку стены и крыша уже рухнули, языки пламени стали гораздо ниже.

Тем временем начали прибывать соседи, привлеченные заревом, предпочитая, однако, издали наблюдать за происходящим. Никто не пытался тушить пожар: все знали — дом обречен, и ничего тут не поделаешь. Ной Литт предложил переночевать у него на ферме. Я сердечно поблагодарил соседа, но сказал, что хотел бы остаться на месте до рассвета — убедиться, что огонь не перекинется на дворовые постройки. Само собой, возник вопрос — где находится Эстер и все ли с ней в порядке. Я замялся, пытаясь подыскать убедительный ответ. На помощь пришла Мэри. Она мягко сказала, что молодая госпожа вышла замуж и переехала в поместье к мужу. Но, учитывая трагедию, которая недавно постигла семью, об этом решено было не объявлять.

Литт выглядел ошеломленным, когда к нему с такой уверенностью обратилась служанка, посвящая его в перипетии семейной жизни своих господ. Да к тому же это была чрезвычайно красивая служанка, хоть и перемазанная копотью. Сосед уехал, бормоча что-то насчет Тредуотеров, у которых всегда было неважно с головой.

— Ты не на шутку напугала его, — довольный удачным объяснением Мэри, заметил я.

Мэри опустилась на сено рядом со мной так близко, что меня охватил жар, ничуть не меньший, чем жар от пожарища. На полу перед нами стоял масляный фонарь, и наши зыбкие тени покачивались на стене амбара. Уголком глаза я поглядывал на освещенное лицо Мэри и на ее спутанные волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине.

Мильтон сидел, привалившись к тюку с сеном, и молчал, так и не ответив на заданный вопрос. Он беспрестанно тер глаза и моргал, а когда заговорил, речь его звучала несколько странно, как будто сознание ученого все еще плавало среди образов того мира, в который отправила его Эстер, поймав на неосторожном признании.

— Итак, откуда же она родом? — повторил я вопрос Мэри.

— Полагаю, она — демон. Падший дух древнего мира.

— Вроде сатаны?

— Или кто-то из его слуг, которые после грехопадения стали богами язычников.

— Это существо — бог? — Я недоумевал: как бог мог завладеть моей сестрой? И главное, как мы сумеем противостоять ему?

— Бог только один, — твердо произнес Мильтон. — А вот идолов может быть множество, и все они ложные боги.

— И этот тоже…

— Нельзя сказать с уверенностью, — усталым голосом произнес Мильтон. — Но думаю, в той истории, которую мы услышали от Янсена и которую записал твой отец, речь идет о явлении одного из божеств Древнего мира. И тогда же, неизвестно, каким образом и по какой причине — этого мы никогда не узнаем, — дух чудовища соединился с душой твоей сестры. До поры до времени он дремал в ней, а теперь пробудился.

Я почувствовала теплую ладонь Мэри, которая накрыла своей рукой мою лежащую на соломе руку. Это неожиданное прикосновение подбодрило и утешило меня. Я с благодарностью сжал ее пальцы.

— Но почему демон пробудился именно сейчас? — спросил я.

— Могу только предполагать, — продолжил Мильтон. — Но если ты ничего не напутал, рассказывая мне о событиях последних месяцев, я вновь вынужден вернуться к мысли Фомы Аквинского — о зависти и ревности. Эстер росла настолько чистым и невинным созданием, что у демона не было ни единой лазейки, чтобы завладеть ее сердцем. И так продолжалось до тех пор, пока в доме не появилась ты, Мэри.

— Я? — ошеломленно повторила Мэри. Ее пальцы, сжимавшие мои, похолодели.

— Да. По словам Томаса, Ричард Тредуотер привязался к тебе, как к дочери, и это вызвало у Эстер дикую ревность, которая и позволила чудовищу всплыть на поверхность. Не войди ты в их семью, возможно, он так и остался бы не у дел. Может быть, навсегда.

Мэри сдавленно вскрикнула и зажала рот ладонью.

Мой учитель остался верен себе — его никогда не волновали чувства людей. Я обхватил Мэри за плечи и привлек к себе.

— Это не твоя вина. Прав мистер Мильтон или ошибается — не важно. Ты не сделала ничего дурного. Слышишь, Мэри, ты ни в чем не виновата.

Она кивнула. Наши лица оказались так близко, что я почувствовал дыхание Мэри на своей щеке. От волнения внутренности в животе свернулись тугим клубком. Я любил Мэри. И хотел, чтобы она знала о моей любви. Я хотел жениться на ней. Но все это позже, сейчас нас ждали другие дела.

— Прежде всего, мы должны вернуться к Генри, — сказал я, — а затем — отыскать Эстер. Если нам не удастся освободить ее от демона, я вынужден буду принять решение.

— Что ты намерен делать? — мягко спросила Мэри.

— Не знаю, — честно признался я.

Свет медленно просачивался сквозь серую туманную пелену. Утро вступало в свои права. Ночью поднялся ветер. Мы ехали по тропинке, ведущей к церкви, ветви растущих вдоль нее деревьев хлестали воздух, словно над нашими головами кто-то с остервенением щелкал бичом. Дождь еще не начался, но, судя по тяжелой сырости, приближалась настоящая буря. Земля под копытами лошадей была твердой как камень.

Остаток ночи мы провели, обсуждая план дальнейших действий. Хотя я предложил вернуться в церковь за Генри, не дожидаясь рассвета, Мэри отговорила меня: пробираться через поля в потемках слишком рискованно. Она была уверена, что мальчик и шагу не ступит за порог церкви. Во-первых, он страшно напуган. А во-вторых, когда Мэри уходила, брат спал, завернувшись в теплый плед.

— Если Генри спит, — рассмеялась Мэри, — его и пушкой не разбудишь!

Затем мы стали думать, куда могла побежать Эстер и где нам следует искать ее. Каждый высказывал свои предположения: вышла на проезжую дорогу и направилась в сторону Нориджа, вернулась на место смерти Резерфорда? Ни один из вариантов нельзя было отвергнуть, и ни один из них не казался более вероятным, чем остальные. Мильтон и Мэри заспорили. Мэри считала, что Эстер, скорее всего, прячется, как и мы, в каком-нибудь амбаре или сарае на окрестных фермах. Мильтон высокомерным тоном ученого мужа заявил, что невозможно предсказать действия одержимого человека, основываясь на наших обычных потребностях в крыше над головой, тепле и еде. Поразмыслив, Мэри с неохотой согласилась с ним.

Но, несмотря на вывод, к которому пришли оба спорщика, я все же решил действовать, исходя из логики. Если существо, овладевшее моей сестрой, было рождено в море, то искать ее следует возле моря. Я помнил выражение муки на лице Эстер и ее сведенные на переносице брови, когда голос демона говорил, что видит всю жизнь человека, всю его жалкую историю. Каким бы злобным и разрушительным ни было существо, вселившееся в Эстер, оно страдало. И, возможно, больше всего на свете хотело вернуться домой.