Левиафан

Глава 1

«Она проснулась».

Я должен напомнить себе, с чего все началось. Начало конца. Это было время ведьм и время святых. Время, когда кролики охотились на лис, когда дети теряли отцов до того, как родились, а короли лишались своих голов на плахе. Мир перевернулся вверх тормашками, или, по крайней мере, многие так говорили. Плачь, Англия, плачь…

Плакали газеты, плакали поэты и философы. Опасаясь за свою голову, они либо откладывали поэмы и трактаты, либо заключали их в темницу латинского языка или непроходимого греческого в надежде, что их сочинения будут эксгумированы в более просвещенные времена. То же самое сделал и я, похоронив мою историю — историю Эстер — до срока, пока не высохнет кровь королей или пока ее не соскребут с эшафотов крестьянские руки — рачительный люд использует королевскую кровь для лечения золотухи.

Ныне, менее чем через сто лет после того, как человечество и магия начали отдаляться друг от друга, после того, как ведьмы отступили, прижимая к груди свои колдовские котлы, шагая рука об руку с несчастными мучениками, мы ходим по новой земле. Люди стали разумны, они верны своим убеждениям, как некогда были верны своим правителям. Старинные легенды перешли в разряд бабушкиных сказок, их считают фантазиями или откровенной ложью. Но, загнанные в дальние закоулки сознания, они все еще пузырятся там, просачиваются сквозь трещины и, цепляясь за их края, не желают уходить во тьму.

У слов, которые слишком долго оставались невысказанными, появляется странная особенность. В тусклом свете моего маленького кабинета — здесь вечно не хватает освещения — я отдаю их бумаге, выводя по белому листу беспристрастным пером, но слова уже пережили свой расцвет: они похожи на потертые безделушки с сомнительным прошлым. Восковая свеча на исходе, а слова все текут и текут, перо летает над страницей, словно движимое собственной волей.

Но это было мое намерение — вспомнить все произошедшее с нами. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к книжному шкафу и, повернув ключ в замке, отпираю решетчатую дверцу. Книжный шкаф стоит возле окна, которое, несмотря на мороз, я держу приоткрытым, так что воздух зимней ночи просачивается внутрь тонкой ледяной струйкой, подхватывая и разнося по комнате запах книг — знакомый с детства запах старого пергамента и мездрового клея.

Однако я открыл шкаф вовсе не для того, чтобы снять с полки книгу. Я достаю запрятанный между томами бумажник из телячьей кожи. Смахнув толстый слой пыли, раскрываю его. Внутри лежит множество разрозненных обрывков, письма, листовки, прочие записки, накопившиеся за многие годы. Вот, к примеру, карандашный набросок — план битвы при Эджхилле[1]. А вот рецепт вишневого вина, который я считал давно утерянным.

Я сжимаю бумажник в руках. В одном из кармашков пальцы нащупывают искомый предмет. Я на миг замираю, моя решимость слабеет. Возможно, даже наверняка, я просто старый дурак, которому следовало бы знать — не стоит извлекать на свет то, что давным-давно похоронено. И все же я возвращаюсь к столу вместе с бумажником.

Почерк у моего отца убористый и мелкий, со свойственной ему бережливостью он плотно располагает слова на строке. Не все они хорошо читаются, чернила поблекли от времени и сырости, кроме того, письмо многократно разворачивали и складывали, так что на линиях сгиба бумага заметно вытерлась. Это свидетельские показания, датированные 16 августа 1627 года. Письмо заверено свидетелями — Йоханесом Янсеном и Джоном Мильтоном, дальним родственником отца. Итак, все началось в тот год. Вот что говорится в документе:

В комнату заходит Мэри. Приблизившись к столу, она склоняется над моим плечом и пробегает глазами по строчкам. На лбу у нее между подернутыми сединой бровями залегла горькая складка, а морщинистая рука покрыта темными пигментными пятнами, но, глядя на Мэри, я понимаю, как нам повезло — возможно даже, мы настоящие счастливчики — прожить так долго в относительном покое и благополучии. Я интересуюсь, не произошло ли каких-либо изменений.

— Нет, — говорит Мэри, поглядывая на потолок, — все как обычно.

Улыбнувшись, она спрашивает беззаботным тоном, не подбросить ли еще угля в камин. Но в нашем теперешнем положении мы не можем позволить себе топить сильнее. В комнате холодно. Пар от дыхания туманит огоньки свечей. Я поправляю плед, которым прикрыты мои разбитые артрозом колени. Когда-то он принадлежал моему отцу. Теплый шерстяной плед — это все, что осталось у меня от отца.

Мэри спрашивает, как долго я намерен писать. Я бессовестно вру, говоря, что еще полчаса, не больше. Мэри не нравится, когда я долго сижу над бумагами, напрягая глаза, и она вечно ворчит на меня. А я заверяю, что вовсе не напрягаюсь, но тренирую зрение, чтобы подольше любоваться ее красотой. Она смеется, смех у нее легкий, как пух. Затем Мэри уходит, как обычно, спокойно и неторопливо и уносит с собой уверенность, которую я всегда ощущаю в ее присутствии. Оставшись один, я продолжаю чтение.

Я откидываюсь на спинку стула, протирая кулаком уставшие глаза. Мне нет нужды продолжать чтение: хотя лежащие предо мной страницы хранят подлинную историю — в каком-то смысле они последняя ниточка, соединяющая меня с подлинной историей, — этот рассказ я знаю почти наизусть. Чтение отцовских записок — всего лишь попытка оттянуть момент, когда мне придется сделать то, что я обязан сделать. А также желание отгородиться от знания, которое таится в самой глубине моего существа. Оно зародилось в то самое утро, когда Мэри спустилась вниз, бледная как смерть, и произнесла слова, которые, как я прекрасно знал, мне однажды доведется услышать:

«Она проснулась».

Глава 2

Я сложил письмо и засунул обратно в карман. Взявшись перечитывать послание Эстер, я лишь хотел освежить в памяти его содержание и тут же горько пожалел об этом. Лошадь моя шла крупной рысью. Покачиваясь в седле и вглядываясь в строки при свете угасающего дня, я с трудом разбирал каракули, написанные дрожащей рукой сестры. Я вспомнил и другие ее письма, в которых Эстер не раз умоляла поскорее вернуться домой, и почувствовал укол совести.

Что же касается тревоги, которой полны ее письма, — совершенно очевидно: у Эстер попросту сдали нервы. Да оно и неудивительно, когда шестнадцатилетняя девушка безвылазно живет на удаленной ферме. Сестра всегда отличалась живым воображением и некоторой склонностью к меланхолии. Эстер необходимо общество сверстников, друзей, которые помогли бы ей развеяться.

Наше поместье раскинулось в глубокой долине меж холмов, и только несколько небольших деревушек находилось поблизости. Матери, которая могла бы вразумить и наставить Эстер, у нас не было. Кроме отца в доме жили только слуги: эта новая горничная Крисса и другая служанка, Джоан, девушка добрая и честная, но глуповатая и беспечная, как молодой козленок. Я решил по возвращении поговорить с отцом: надо подыскать для сестры подругу — девушку ее возраста и одного с ней положения, которая могла бы составить Эстер подходящую компанию.

О Криссе Мур я почти не думал. Правда, отец редко брал в дом новых слуг. Будь я чуть внимательнее, мне, возможно, показалось бы необычным и то, что он принял служанку без рекомендаций, но тогда мой ум был занят другим. Я получил ранение под Ньюбери[3], рана моя заживала плохо, и любое слишком резкое движение лошади подо мной отзывалось острой болью, невольно вызывая в памяти неприятные образы: я вновь и вновь видел нацеленную на меня пику противника и то, как он наносит сокрушительный удар; затем — мой прыжок в сторону в отчаянной попытке увернуться, перекошенное от ужаса лицо другого солдата и момент обжигающей боли, когда стальной наконечник вонзается мне в бедро. Я убил моего противника, но заплатил за это высокую цену.

День клонился к вечеру, заметно похолодало. Когда я поравнялся с церковью Всех Святых возле деревни Скоттау, всего в нескольких милях от дома, небо окончательно заволокло тучами. Каменное крыльцо церкви выглядело приветливым, но двери были надежно заперты от грабителей.

— Нет, Бен, — сказал я вслух, обращаясь к моему коню, — здесь мы не найдем убежища.

Бен прибавил ходу, словно чувствуя, что наше путешествие подходит к концу и вскоре его ждет теплая конюшня и сытная еда. Однако поблизости не было ни постоялого двора, ни таверны, да и в любом случае мне не хотелось наносить дополнительный удар по моему и без того изрядно похудевшему кошельку, когда мы уже почти добрались до дома.

Воображение рисовало картину, которую я надеялся вскоре увидеть собственными глазами: отец работает во дворе, он вскидывает голову при моем приближении, бросается навстречу, и его сильные руки обнимают меня. Мы идем в дом, там светло и уютно, в камине жарко пылает огонь, а сестра ставит на стол горячий мясной пирог.

Но больше всего я мечтал о покое. Если долгие скитания и поведали мне что-либо о нашей стране, так это то, что она погружена в хаос. Не было ни секунды, чтобы я не прислушивался и не поглядывал настороженно через плечо, ожидая увидеть шайку бродяг. А рука в любой момент готова была выхватить шпагу из ножен. Западный ветер ожесточенно трепал мой тонкий плащ и выгибал поля шляпы, словно насмехаясь над путником, одетым не по погоде. Мне хотелось как можно скорее сбросить походную одежду, тяжелое оружие и оказаться у себя в комнате, в собственной постели, не слыша больше над ухом храпа товарищей, а вдали — звуков битвы: гортанных криков и стонов раненых, быть в безопасности за крепкими побеленными стенами нашего дома.

Письмо Эстер лежало в кармане куртки, я не придавал ему значения, хотя намеревался поговорить с сестрой. Выясню для начала, что за разногласия испортили ее отношения с новой служанкой, успокою и напомню, что она является хозяйкой и ей нет нужды вступать в мелкие войны с прислугой. Если же эта девушка Крисса действительно окажется возмутительницей спокойствия, мы ее просто уволим.

Прежде всего, хорошенько умыться, мечтал я, котелок горячей воды и чистое белье. Рыжий огонь, щедро подкормленный торфяным брикетом, жарко разгорается в камине. Если я буду достаточно ласков с Эстер, мне удастся уговорить ее спеть. Воспоминание о высоком печальном голосе сестры, выводящем ноты, словно омелевый дрозд, отзывалось в груди сладкой болью. Эстер иногда пела на Рождество, хотя отец не одобрял столь легкомысленной музыки в святые дни.

Я похлопал коня по шее, желая подбодрить — ничего, мой верный друг, скоро отдохнем, — и покрепче надвинул шляпу на лоб. Бен тряхнул гривой и побежал резвее.

Час спустя мы остановились под высоким ясенем. Было слишком темно, чтобы отчетливо рассмотреть дерево, но я точно знал — это ясень, и даже знал, чем он знаменит.

Прямо над моей головой была ветка толщиной с потолочную балку. Когда-то, во времена правления Толстого Генриха[4], на ней болтались двое повешенных за убийство, которого они не совершали. Во всяком случае, так гласит местная легенда. Та же легенда утверждает, что их неприкаянные души до сих пор бродят у подножия дерева, оглашая округу печальными стонами. Мне, однако, никогда не доводилось слышать их голосов, как не пришлось видеть другие «достопримечательности», о которых болтают в наших краях, — камня со следами когтей дьявола и колодца с водой, исцеляющей от любых недугов.

Я прищурился, вглядываясь в темноту. Луна стояла высоко в небе, но ее свет не проходил сквозь густые облака, так что на расстоянии вытянутой руки было уже ничего не видно. И все же я не собирался останавливаться: дорога была хорошо мне знакома, и тьма не казалась помехой. Но когда конь пару раз споткнулся и стал прихрамывать, уверенности у меня поубавилось. Если Бен вдруг упадет и сломает ногу, мне придется пристрелить его, чтобы избавить от страданий. Я любил моего верного друга и не хотел рисковать.

Спешившись, я отпустил Бена пастись, а сам завернулся в плащ и устроился между корнями старого вяза, решив переночевать здесь, на границе собственных земель, а утром продолжить путь.

Полагаю, я жалел самого себя, когда, пытаясь найти позу поудобнее, ворочался с боку на бок и выгребал из-под спины особенно острые камни. Было около девяти вечера. Бен с удовольствием щипал редкую траву неподалеку. Я же лежал на промерзшей земле, а рана на бедре пульсировала болью. Вряд ли меня ждал безмятежный сон. Невольно вспомнилась ночь перед сражением в Ньюбери. После долгого дневного перехода королевские войска первыми достигли города и заняли отданные под постой дома.

Помню, мы с товарищами щедро сыпали проклятиями, когда поняли, что оставшиеся короткие часы отдыха предстоит провести под открытым небом на берегу реки, довольствуясь ужином из собственных скудных запасов. Однако грызущий нас страх оказался сильнее неудобств. Чувствуя, как внутренности в животе сворачиваются в холодный ком, а дрожь расползается по телу, я прислушивался к разговорам солдат. Пятнадцать тысяч мужчин вокруг меня беспрестанно болтали о разных пустяках, потому что все мы прекрасно знали: утром нас ждет ужас кавалерийской атаки, от которой содрогнется земля, горячий запах порохового дыма и хлопки мушкетных выстрелов, вплетенные в общий грохот войны, — звуки приближающегося конца света.

Я поежился и, перевернувшись на другой бок, поправил лежащий под головой ранец. Нет, воспоминания о войне — не самый хороший способ уснуть поскорее. Мы не выиграли тот бой, но и не проиграли. Армия графа Эссекса укрылась в Лондоне, а король — в Оксфорде. И теперь никто не решился бы предсказать, как дальше будут развиваться события.

Наконец я задремал. Мне снилась война.

Утром меня разбудил Бен, конь тыкал своим бархатистым носом мне в лицо и громко фыркал, словно говоря: «Вставай, лежебока». Я отпихнул его ладонью:

— Отстань, ты, злой дух.

Но Бен продолжал стоять надо мной, словно суровая нянька, пока я не открыл глаза и не сел, потягиваясь и расправляя затекшие конечности. Влажный от росы плащ облепил тело, пар от дыхания повисал в воздухе прозрачным облачком. Рассвет только занимался, но я все равно проспал дольше, чем планировал.

Бен отошел и снова принялся лениво щипать траву, а я отправился на поиски ручья, который, как я хорошо помнил, протекал где-то неподалеку от старого вяза. Вскоре до моего слуха донеслось веселое журчание. Я подошел к берегу и, опустившись на колени, зачерпнул в ладони воду. Пальцы моментально занемели, а первый глоток обжег горло — я не ожидал, что вода окажется настолько холодной. Утолив жажду, я умылся и усилием воли заставил себя с радостью смотреть на предстоящие несколько миль пути — нечто вроде эпилога к долгому странствованию, которое я вскоре во всех подробностях опишу отцу.

В раскинувшемся передо мной пейзаже было нечто странное. Я смотрел на пастбище, расположенное на северо-западной окраине нашей фермы. Остальные земли, также принадлежавшие отцу, были отданы арендаторам, но на этих лугах паслись овцы, которых мы разводили сами. Мои глаза увидели неладное прежде, чем ум осознал случившееся. Я окидывал взглядом пространство, отмечая мерзлую рыжевато-бурую почву и длинные тени от деревьев, скупо освещенных зимним солнцем, которое угрюмо взошло пару часов назад, пока я ехал по дороге, и которое сегодня уже не поднимется выше. Натянув поводья, я придержал Бена и стал внимательнее вглядываться поверх живой изгороди в открытое поле.

Был конец декабря. Обычно в это время отец уже запускал барана в отару. А значит, сейчас должен быть самый разгар брачных игр: беготня по полю, блеяние, совокупление животных — древний как мир танец, священный и грубый одновременно. Я почти ожидал увидеть отца, спускающегося с холма, который отделял дом от пастбища, в сопровождении своего верного Гуппи — огромного мастифа с отвисшими слюнявыми губами. Вот сейчас отец заметит стоящего возле изгороди сына и радостно всплеснет руками.

Но над пастбищем висела мертвая тишина, не было заметно ни малейшего движения. Легкий ветерок робко шевелил полы моего плаща. Неподалеку раздалось мягкое уханье совы. Странно… поздновато для ночной птицы.

Что же за картина открылась передо мной в тусклом свете зимнего дня? Я напряг зрение, всматриваясь в нечто белое и рыхлое, лежащее на земле в сотне ярдов от меня. Странный холмик, рядом еще один, еще и еще. Повсюду, куда хватало глаз, я видел эти бугры, словно на наше поле рухнуло целое полчище ангелов. Не в силах пошелохнуться, я наблюдал, как крупная сова сорвалась с дерева неподалеку от меня, спланировала на один из этих белых холмиков и, погрузив в него острые когти, принялась разрывать мертвую плоть своим хищным клювом. Зрелище ужасающее и завораживающее одновременно.

«Я стал братом шакалам и другом сов»[5].

Тряхнув головой, я постарался отогнать непрошеный образ. Привязав коня к живой изгороди, перепрыгнул через небольшую канавку, отделявшую пастбище от дороги, и двинулся в глубь поля. Я должен был рассмотреть вблизи разбросанные повсюду туши.

Первая овца, к которой я направился, издали могла показаться спящей. Она полулежала, подогнув передние ноги. Я подошел к ней сзади, но когда обошел и взглянул на морду животного, увидел полуоткрытый рот и вывалившийся на сторону черный распухший язык. На месте глаз зияли кровавые провалы — совы и канюки уже начали свое пиршество. Однако погибла овца совсем недавно. Сутки назад, а может, и того меньше.

Я пошел дальше. Второй овце повезло меньше: ослабев, она завалилась на бок, открыв хищникам мягкий живот. Овца была еще жива, когда ей вспороли брюхо, несчастное животное пыталось уползти от своих мучителей, тонкие кишки тянулись за ней по мерзлой земле, словно розовые ленты. Мне приходилось видеть, как такое происходит с людьми на поле боя: смерть еще не пришла за раненым, но птицы уже расклевывают его вывалившиеся наружу внутренности. Я отвернулся, в ушах нарастал рев битвы и дикие крики солдат, налетавших друг на друга и разрывавших живые тела, как хищная птица — мертвечину.

Я шел по полю, считая павших овец. Добравшись до дальнего края пастбища, я сбился со счета. Только здесь, на его северной стороне, погибло не меньше семидесяти животных. На трупах не было следов нападения, никаких травм, кроме ран, нанесенных уже после смерти. Вероятно, овцы погибли от какой-то болезни. Но я никогда не видел, чтобы болезнь убивала так быстро, и даже никогда не слышал о таком. Казалось, еще накануне овцы были здоровы, они выглядели ухоженными и сытыми — как всегда выглядела скотина на ферме отца, — а сегодня пастбище усеяно трупами.

Мысль о родителе заставила меня прибавить шагу. Я двинулся назад по неровно скошенной траве, стараясь идти по своим же следам. Надо поскорее сообщить отцу о несчастье, если, конечно, он еще не знает об этом.

Вернувшись к тому месту, где остался Бен, я отвязал его и подумал было сесть верхом, но конь все еще прихрамывал. До дома оставалось около полумили, и я, пожалев своего верного друга, зашагал по дороге, ведя его в поводу.

Дорога была ровной и гладкой, колеса немногочисленных телег и экипажей не разбивали ее, поскольку она не вела ни к какому населенному пункту, но заканчивалась возле нашего поместья. Отец значительно расширил его после женитьбы на моей матери, чей прах покоился на деревенском кладбище к западу от фермы. Увы, матушка покинула этот мир прежде, чем ее образ запечатлелся в моей детской памяти.

По пути я никого не встретил, а вскоре впереди показалась знакомая крыша. Наш дом, отделенный от пастбищ высокой живой изгородью и садом, где росли яблони и сливы, стоял на некотором расстоянии от дороги. Бен, похоже, предпочитал шагать по твердому грунту, и мне пришлось буквально силой тащить его по каменистой тропе, ведущей к воротам. Судя по всему, наше прибытие осталось незамеченным, потому что никто не распахнул дверь и не выбежал мне навстречу. Я не стал отводить Бена в стойло, но пустил в загон возле конюшни, решив посмотреть, насколько серьезно он повредил ногу, позже.

Я дважды постучал. Ответа не последовало, но в глубине дома раздался отрывистый собачий лай. После третьего удара дверь отворилась, в проеме появилась голова в небрежно надетом чепце, из-под которого выбивались пряди льняных волос. На меня смотрели огромные голубые глаза на бледном, как утреннее небо, лице. Тело, скрытое за массивным дубовым косяком, больше походило на тело ребенка — тоненькое, как тростник, лишенное каких-либо признаков женственности, обычно свойственных расцветающей шестнадцатилетней девушке.

— Эстер! — Не успел я произнести имя сестры, как ее лицо болезненно сморщилось и она, раскинув руки, бросилась в мои объятия, заливаясь слезами, как младенец.

Реакция Эстер потрясла меня. Да, она всегда была эмоциональна, но это было чересчур даже для нее.

— Все хорошо. Я вернулся, — поглаживая ее по волосам, повторял я. — Где отец? Мне нужно срочно поговорить с ним, — добавил я, озираясь по сторонам, хотя, судя по рыдающей у меня на груди Эстер, они уже знают о свалившемся на нас несчастье.

Гибель такого большого количества овец — сокрушительный удар, от которого мы не скоро оправимся.

— О, Томас… — выдохнула она. — Я… мне… — Эстер всхлипывала, не в силах вымолвить ни слова.

Я снова погладил ее по голове, чувствуя некоторую неловкость.

— Эстер, успокойся. Пойдем в дом. Поговорим с отцом. Все уладится, не надо плакать.

Эстер отстранилась и прижала свои маленькие ладошки к глазам, разгоняя слезы. Когда сестра отвела руки, она казалась гораздо больше похожей на прежнюю себя.

— Нет, брат, — произнесла она намного спокойнее. — Дело в отце. Идем, сейчас сам поймешь.

Глава 3

Проклятие, сглаз, черная магия… Бесы, являющиеся в виде хорьков и лисиц. Демоны, связывающие по ночам безмятежно спящих женщин. Сатана, подбивающий старых дев отравить скотину в хлеву у соседа. Ну же, признайтесь, кто-нибудь из вас воспринимает всерьез подобные байки? Неужели в наше время найдется хоть один здравомыслящий человек, который поверит, будто мужчина может погибнуть во время бури, вызванной его разгневанной любовницей? Или умереть, сраженный апоплексическим ударом, по воле женщины, которую он обесчестил? Должен признаться, лично мой ответ — нет!

— Итак, теперь ты понимаешь — всему виной эта девчонка, Крисса. — Голос Эстер вернул меня к реальности.

Я все еще стоял в спальне, глядя на отца, беспомощно распростертого на кровати. Его лицо было перекошено в безумной гримасе, как лицо сумасшедшего, которого я однажды видел бредущим по улице в Кингс-Линн[6]: он спотыкался на каждом шагу и явно не отдавал себе отчета, где находится.

Невозможно поверить, что этот человек, который сейчас безучастно смотрел в потолок, при последней нашей встрече, всего год назад, был бодр и полон сил и, хоти в тот момент я не догадывался о его чувствах, ужасно зол на меня. А сейчас он походил на огородное пугало, из которого вытряхнули солому. Обмякший рот с посиневшими губами сочится слюной. Нижнее веко на правом глазу отвисло, а сам глаз скошен к переносице.

В промежутках между всхлипываниями и обвинениями в адрес Криссы Мур Эстер сумела рассказать, что удар случился минувшей ночью. Утром, обнаружив отца в таком состоянии, она послала Джоан в Уолшем за врачом.

Присев на край постели, я взял безжизненную, словно дохлый кролик, руку отца. Моя собственная рана мучительно ныла, но я старался не подавать виду, что меня терзает боль. Теперь я хозяин в доме, на мне лежит забота о больном отце и младшей сестре. Но как со всем этим справиться? Как содержать ферму, если большинство наших овец погибло? Остались ли еще животные на других пастбищах и что случилось с теми, которых я видел утром? Бремя внезапно свалившейся на меня ответственности придавило, будто на грудь мне положили огромный камень.

И что я мог ответить Эстер на ее жалобное «теперь ты понимаешь?» С тех пор как я переступил порог дома, сестра тараторила без умолку, нанизывая слова на слова; в основном речь шла о злосчастной служанке, колдовстве и сговоре с дьяволом. Я был на грани: если она еще раз скажет «нас сглазили», я взорвусь, как пороховая бочка Гая Фокса[7].

Я встал, плотно укутал отца в одеяло и, чтобы согреть его, аккуратно подоткнул края. К тому же так будет меньше шансов, что он свалится с кровати, поскольку время от времени отец принимался взмахивать руками и широко разевать рот, издавая какие-то нечленораздельные протяжные звуки. Ничего больше я не мог для него сделать. Во всяком случае, пока не выслушаю историю Эстер с самого начала и не разберусь, что тут произошло. Я чувствовал себя изможденным, рана болела, живот подвело от голода. Я не ел со вчерашнего дня.

— В доме есть какая-нибудь еда? — спросил я сестру. — Давай сначала позавтракаем, а потом поговорим.

Эстер, беспокойно мерившая шагами комнату, остановилась, заправила под чепец непослушную прядь светлых волос и сказала, переведя дух:

— Конечно. Я приготовлю завтрак, а ты пока отдохни.

— Нет. — Я обошел кровать и обнял сестру за плечи, она была хрупкой, словно птичка. — Я сам приготовлю. И для тебя тоже. Тебе надо поесть, иначе захвораешь. А потом я хочу услышать все с самого начала.

— На третий день после появления у нас Криссы Джоан рассказала… О боже… Рассказала, что в деревне родился ребенок с огромной головой, которая вся была в синих прожилках и пульсировала, как будто… как будто внутри бьется нечто живое. На тот момент Крисса пробыла у нас всего неделю, но уже тогда я знала — с ней неладно.

Однажды ей поручили испечь хлеб. Я сказала, сколько муки и соли нужно положить в тесто. Однако каравай оказался таким соленым, словно она готовила его на морской воде. Но я была очень терпелива и сдержанна и просто заметила, что этот хлеб есть невозможно. И велела испечь новый. А потом… неожиданно отец встал на ее сторону. Он взял и съел бо́льшую часть хлеба, хотя ему и пришлось запить его целым кувшином эля. — Эстер замолчала и многозначительно уставилась на меня, наблюдая, как я отрезаю кусок сыра.

В миске посредине стола лежало несколько сморщенных яблок. Я взял одно, потер о рукав и откусил. Эстер по-прежнему ждала, чтобы я отреагировал на ее рассказ.

— Продолжай, — подбодрил я, хотя и так было понятно, к чему она клонит.

— Я знала с самого начала — в ней было что-то дурное. Что-то низкое. Сами обстоятельства, в которых отец нашел ее, — в поле после захода солнца. Очевидно же, дело нечисто. Девчонка была подлой и лживой. Я хотела выяснить, может, ее выгнали прежние хозяева? Но отец запретил мне расспрашивать найденыша, сказал, что мы должны проявить христианское милосердие к бедняжке. Меня же настораживало ее поведение. Томас, я должна была во всем разобраться.

— И что же ты сделала?

— О, Томас, ничего особенного. Продолжила задавать вопросы. Я велела Джоан осторожно расспросить людей в деревне, кто такая эта Крисса Мур, откуда она родом, где служила раньше, были ли хозяева довольны ею.

— И?

— Томас, ничего! Имя Криссы Мур ничего им не говорило. И по описанию никто не узнал ее. Однако… у меня закрались сомнения: вдруг Джоан, как и отец, сочувствует новой служанке? Возможно, они даже подружились. В таком случае ничего удивительного, если Джоан станет покрывать ее.

Подозрения Эстер казались мне маловероятными. Джоан Гедж была набожной девушкой крошечного роста и недалекого ума. Однажды я застал ее на кухне погруженной в глубокую задумчивость: Джоан размышляла, стоит ли ощипывать птицу или можно зажарить ее прямо в перьях. Вряд ли ей придет в голову замышлять что-либо против хозяйки.

— С чего ты взяла, что Джоан может обманывать тебя?

— О, это было… — Эстер всплеснула руками. — Не знаю, трудно объяснить.

Я не стал препираться с сестрой и расстраивать ее еще больше. Она могла замкнуться и вовсе отказаться говорить. Такой уж был у нее характер.

— Ладно. И что было дальше? Прошло несколько месяцев, прежде чем ты написала мне. — Не желая, чтобы вопрос выглядел так, будто у меня есть сомнения по поводу слов Эстер, я поспешил добавить: — Произошло что-то еще?

Эстер смущенно заерзала на стуле. Ее щеки залил жаркий румянец.

— Ну, брат, все не так просто. Дело в том, что отец… он был увлечен ею, но поначалу я не думала… Хотя, конечно, видела, что она распутная девица… Однако мне было неловко вмешиваться и признаваться даже тебе, что в нашем доме живет такой человек. Неделя шла за неделей, минуло лето, ничего особенного не происходило. Но меня не покидало тревожное чувство… Какое-то странное, темное беспокойство: что-то не так, а что именно — я не могла понять. Вроде бы никакой явной угрозы…

— Так, и? — спросил я и тут же устыдился собственного тона: я говорил с сестрой как судья.

Но Эстер, занятая рассказом, похоже, ничего не заметила.

— Это случилось незадолго до того, как я решилась написать тебе. — Глаза сестры наполнились слезами, а голос дрогнул.

Она нервно теребила уголок скатерти. Закутанная в теплую шаль, которая досталась ей от матери, Эстер выглядела совсем маленькой девочкой, гораздо младше своих лет.

— Не бойся, скажи мне все как есть, — как можно мягче попросил я.

По правде говоря, я ждал продолжения в том же духе: ревность из-за отца, склоки на кухне… И я корил себя за невнимание, за то, что совсем позабыл о доме и так редко писал им. Если бы только мне не пришлось идти на войну… Ах, если бы…

Тем временем Эстер продолжила:

— Это был воскресный день, мы отправились в церковь. Втроем. Всю дорогу я видела, как она кокетничает с отцом. Он шел позади меня, рядом с ней. Я немного ускорила шаг и прошла вперед. А затем обернулась и заметила, что он держит ее за руку. Это длилось мгновение, он сразу отпустил девчонку. Но чтобы отец… Да как он мог?! Он никогда не смотрел на женщин такими глазами. Наша мама лежит на кладбище, а он… со служанкой. Мне было так стыдно за отца, так унизительно… Крисса недостойна его! Я пошла дальше, не сказав им ни слова. Она, конечно, тоже молчала, хотя и поняла, что я заметила их маневры. Но у нее даже не хватило скромности хотя бы сделать вид, что ей неловко.

Я взвесил, насколько рассказ Эстер может соответствовать действительности. Это правда: отец никогда не проявлял желания жениться повторно. Маловероятно, что мужчина, сумевший самостоятельно воспитать двоих детей без помощи какой-нибудь респектабельной вдовушки, решит вдруг, что на склоне лет ему нужна жена. И все же… Я слишком хорошо знал, что такое соблазны плоти, и о чем, само собой, моя младшая сестра понятия не имела. Мысль, что отец утоляет похоть в объятиях служанки, несколько смущала меня, однако отрицать такую возможность я бы не стал. И уж тем более считать, что этим он вступает в общение с дьяволом.

Не желая вызвать новый поток слез у сестры, я как можно осторожнее спросил, почему она так уверена, что дело не ограничилось невинным флиртом:

— Может быть, все не так серьезно, как тебе показалось?

Эстер печально качнула головой:

— Я еще не закончила.

— Ну что же, продолжай.

Сестра снова принялась нервно теребить край скатерти. Я понял: то, что она намеревается мне поведать — что бы это ни было, — приводит ее в величайшее смущение.

— В тот вечер мы вместе молились. Отец руководил чтением Библии. Когда дошло до вопросов, стало ясно — и не в первый раз, братец, — с нажимом произнесла Эстер, — что Крисса очень плохо знакома с Писанием. Отец задавал ей простейшие вопросы из катехизиса, а ответы, которые она давала, были либо слишком расплывчатыми, либо откровенно неправильными. Но он, словно не замечая ошибок, продолжал чтение. А потом мы пошли спать. Однако с тех пор. как Крисса Мур появилась в нашем доме, мне трудно было уснуть. Поэтому, когда я услышала шум, я встала и пошла к ней в комнату.

Не было необходимости пить эту чашу до дна, и я решил прервать рассказ сестры:

— Да да, Эстер, я понял. Конечно, невозможно отрицать: такие вещи приводят в замешательство. — Неожиданно для самого себя я громко выругался: поведение отца разозлило меня не на шутку.

Однако Эстер, смерив меня укоризненным взглядом, продолжила:

— Томас, пожалуйста, прекрати сквернословить. Да, верно, я была в замешательстве. Но это еще не конец истории.

Я извинился, и Эстер продолжила:

— Я решила прекратить это безобразие. Мне было ужасно стыдно, но допустить, чтобы такая мерзость творилась в нашем доме, — нет! Это поставило бы меня на одну доску с Криссой Мур. Поэтому я направилась прямиком к ней. Я открыла дверь. Она стояла возле окна — твоего окна, Томас, в твоей комнате — совершенно голая. Свеча не горела, но спальня была залита лунным светом, так что… — Эстер замолкла.

Я же поймал себя на том, что нарисованная ею картина захватила мое воображение. Женщина сомнительной репутации, обнаженная, стоит у окна, залитая лунным светом. В этом образе таилось нечто первобытное и дикое. Затем я внезапно осознал — моя комната, моя кровать! В душе всколыхнулось отвращение и гнев. Я поверить не мог…

Но тут я заметил еще кое-что: Эстер старательно избегала моего взгляда. Я вспомнил об одном из немногих случаев нашего детства, когда сестра обманывала меня. Однажды утром она заявила, что Джоан разлила молоко, когда несла его из коровника. Но, как выяснилось позже, Эстер сама же и опрокинула подойник, спустившись на кухню. Это означало, что сегодня мы останемся без масла. Еще час спустя сестра прибежала ко мне в слезах и во всем созналась, умоляя, чтобы я не выдавал ее отцу. Я помчался через поле к соседям и выпросил у них ведро молока, покрыв провинность Эстер. Но в тот момент, когда утром я спросил, куда подевалось молоко, Эстер точно так же прятала глаза.

— Ну как бы там ни было, я велела ей немедленно покинуть наш дом!

— И она безропотно собралась и ушла? А отец? Он не возражал?

— Возражал поначалу. А ей нечего было возразить. Да и что она могла сказать в свое оправдание?

— И все же она осталась, верно? И что, на этом все закончилось?

— Нет. На следующий день начали умирать овцы.

— Да, я видел.

— На первых порах отец не связал эти два факта — мое требование выгнать Криссу и гибель скота. Решил, что отару поразила какая-то зараза. Он отделил здоровых овец от больных. Но они всё умирали и умирали, причем с ужасающей скоростью. Вечером запрёт в загоне пятьдесят овец. Все хорошо, животные прекрасно себя чувствуют. Утром приходим, а они… — Эстер смотрела в пространство поверх моего плеча. На ее лице не было страха, только отчаяние. — И так изо дня в день. Пока, оказавшись загнанными в угол, мы не заявили, что девчонка наслала проклятие на наш скот.

— Кому вы сообщили?

— Сначала констеблю Диллону.

При упоминании местного констебля я согласно кивнул. Диллон был добрым человеком. Я не сомневался, он обойдется с девушкой справедливо и без грубости.

Но тут Эстер добавила:

— И мистеру Хейлу.

А вот это уже совсем другое дело. Мистер Хейл был священником в местной церкви. Каждый раз, слушая его юрячне проповеди, в которых он, брызгая слюнями, словно сами небеса пролились огнем и серой, обличал грешников, я жалел, что у меня нет широкополой шляпы, чтобы прикрыться от его плевков. Если Хейл вмешается в разбирательство, боюсь, Криссе Мур несдобровать.

— И мистер Хейл вызвал мистера Резерфорда, — закончила Эстер.

— Охотника за ведьмами? — переспросил я.

Эстер кивнула.

— И что, он приехал?

Эстер снова кивнула.

— На прошлой неделе. И забрал ее с собой. А со мной мистер Резерфорд был чрезвычайно любезен.

Я никогда не встречался с Резерфордом, но слышал, что он действует от имени Кристофера Мэйнона, мирового судьи, и полномочия у него достаточно широки. Самого Мэйнона я знал неплохо — когда-то познакомились через отца. Что касается охотника за ведьмами, у этого человека была недобрая репутация. Работа, которую выполнял Резерфорд, оплачивалась, так что праведником, борющимся со злом, его не назовешь. Однако он славился умением выбивать признания у женщин, обвиненных в колдовстве, черном сглазе, общении с дьяволом и бесовских танцах под луной.

Я покосился на сестру. На лице у нее застыло выражение наивной девочки, которая рассказывает страшную сказку, веря в каждое произнесенное слово. И совершенно очевидно, сестра ждала, чем я отвечу на ее россказни. Но единственное, чем мне хотелось ответить ей, я как раз и не мог произнести вслух — что я, Томас Тредуотер, не верю в ведьм. И в дьявола. И в Бога я тоже больше не верил.

Я кашлянул, прочищая горло.

— И после ареста Криссы отец заболел?

— Да. Вчера он целый день был вместе с работниками на пастбище: они пытались спасти оставшихся в живых овец. Вернулся только на закате. И я сразу поняла — дело неладно. Он говорил сбивчиво, и речь была замедленная, а глаз… ну ты сам видел. И еще отец жаловался, что его мучает страх, от которого все внутри холодеет. Я же чувствовала леденящий душу ужас, — просто добавила Эстер.

— Но он все-таки мог двигаться и говорить? — уточнил я. — Не так, как…

— Как теперь? Нет, он не был таким. Это случилось уже после наступления темноты.

— В котором часу?

— Я собиралась ложиться спать. Думаю, около девяти.

Я готов был кричать от досады, крушить вещи и до крови отхлестать себя по щекам. Примерно в это время я проезжал мимо церкви в Скоттау, а затем, жалея ноги коня, устроился на ночлег под деревом, хотя до дома оставалось меньше трех миль. Я мог бы пройти это расстояние пешком и застать отца, когда он еще мог говорить.

Сестра, видя боль, исказившую мое лицо, попыталась меня утешить:

— Никто ничего не сумел бы поделать, Томас. Все случилось внезапно. Он упал с постели и остался лежать на полу в беспомощном состоянии. Мы с Джоан с трудом подняли его и положили на кровать.

— И теперь мы ждем врача? — несколько придя в себя, спросил я. — Ты вроде говорила, что первым делом отправила Джоан за врачом?

— Да, едва рассвело, она поехала в Уолшем.

Это около четырех миль. На муле по разбитой дороге ей потребуется не меньше двух часов. Да еще в самом Уолшеме надо отыскать врача. Но, предположим, Джоан повезет и она быстро договорится с доктором, все равно пройдет как минимум день, прежде чем он появится у нас. Однако я не видел иного решения. Даже если я сам поскачу, нет никакой гарантии, что у меня получится привести помощь быстрее. Да к тому же отец наверняка хотел бы, чтобы я взял управление фермой в свои руки. Мы превратились в государство без государя. Но хватит ли у меня сил справиться со всем этим? Вот вопрос, который не давал мне покоя.

— Итак, Резерфорд забрал… — Я запнулся: язык почему-то отказывался произнести имя незнакомой мне девушки. — Криссу Мур. И увез в город?

— Да, в тюрьму Уолшема. Они проведут расследование, и, я полагаю, она предстанет перед судом.

Я молча кивнул. Пока обсуждать было больше нечего. Меня ждала работа, которую необходимо выполнить. Пора приниматься за дело!

Глава 4

Прежде всего следовало оценить ущерб. Даже если между внезапной болезнью отца и гибелью овец нет никакой связи, надо понять, что именно их убило и достаточно ли будет отделить заболевших, чтобы сохранить остальных. Я старательно отгонял мысль, что, если падеж не прекратится, мы вынуждены будем заложить землю, иначе нам не выкрутиться. Если же повезет и хотя бы часть животных выживет, мы сумеем восстановить поголовье, хотя покупка овец в это время года предприятие не из дешевых.

Я оставил Эстер молиться — казалось, это все, на что она была сейчас способна, — и пошел к Бену. Я поставил коня в стойло. Стойло рядом пустовало, здесь обычно держали мула — старый работяга, на котором Джоан отправилась в деревню. В следующем стойле переминалась серая кобыла отца по кличке Темперанс[8] — лошадь с невозмутимым характером, которая благодаря своему преклонному возрасту избежала призыва на военную службу и конфискации, когда год назад через наши края проходили войска. Еще одно запасное стойло находилось в самом конце конюшни.

Я напоил лошадей и набил кормушки свежим сеном. Темперанс узнала меня и приветствовала, ткнувшись мягким носом в плечо. Открыв дверь конюшни во всю ширь, чтобы впустить побольше света, я внимательно осмотрел ноги Бена, однако не нашел никаких повреждений. Я решил взять Темперанс для объезда пастбищ, а потом, как только покончу с этим, заскочу на ферму к Ною Литту.

Ной, наш ближайший сосед, как никто умел обращаться с лошадьми. Думаю, он не откажется взглянуть на Бена. Правда, мне придется оказать ему ответную услугу — помочь разобраться со счетами на следующий Михайлов день[9]. И нужно не забыть проверить, достаточно ли у нас дома серебряных монет на тот случай, если потребуются лекарства для моего коня.

Я припал лбом к боку Бена. Прикосновение к его теплому крепкому телу давало ощущение покоя и уверенности, позволяя ненадолго забыть об отце, об Эстер, о моей постоянно ноющей ране. Я закрыл глаза и стал дышать в такт с дыханием коня, чувствуя, как ровно вздымается и опускается его широкая грудь. Бен знал, что я встревожен и подавлен. Повернув ко мне морду, он тихонько заржал.

— Ничего, дружок, не волнуйся, я найду того, кто позаботится о тебе. Хороший отдых и вкусная еда — уже не так плохо по сравнению с предыдущими неделями, согласись? — Сказав это, я оседлал Темперанс и подтянул стремена по своему росту.

Ростом я был ниже отца и более крепкого сложения. Мне и раньше приходилось ездить на его лошади, так что проблем с ней быть не должно. Но нам придется двигаться шагом — старушка страдает от артрита и одышки. Пока хромота Бена не пройдет, ездить на нем было бы чистым безумием. Ну что же, не станем спешить.

Осмотр наших владений только усилил мои опасения. Отец был — или, точнее, был до последнего времени — процветающим фермером. Та часть земель, которую мы не сдавали в аренду, составляла около пятидесяти акров — хозяйство средних размеров. Но чтобы поддерживать его, нужны средства. Мы рассчитывали на овечью шерсть, которую продавали ткачам, а они затем торговали на рынке уже готовыми тканями. В результате доход получался довольно скромным. И хотя отец, будучи землевладельцем, считался джентльменом и физическим трудом занимались в основном наемные работники, управление фермой — дело не из легких. Теперь же отец лежит, прикованный к постели, почти все наши овцы превратились в пишу для воронья, — как ни крути, но я всерьез начал думать, что придется заложить ферму, а то и вовсе расстаться с ней.

Осмотрев пастбища, я повернул обратно. Еще издали, подъезжая к дому, я заметил чью-то лошадь, привязанную к столбу у ворот: молодая темно-рыжая кобыла не старше четырех лет, ухоженная, с лоснящейся на солнце шерстью. Когда мы поравнялись с ней, Темперанс отшатнулась. Кобыла тоже подалась в сторону. «Интересно, кто к нам пожаловал? — подумал я, вылезая из седла. — Врач? Вряд ли. Джоан отправилась в Уолшем всего несколько часов назад». Да и что касается врачей, какими бы учеными они ни были, расторопностью эти люди никогда не отличались.

Заведя Темперанс в конюшню, я вышел во двор и снова покосился на привязанную возле ворот кобылу. Пора было выяснить, кто же все-таки к нам приехал. Но я не сразу пошел в дом. Обогнув его, направился к колодцу, который находился позади теплицы, устроенной Эстер. Воспоминания о чистой прозрачной воде в нашем колодце после многих месяцев военных походов, когда приходилось довольствоваться мутной, с металлическим привкусом водой из попадавшихся по дороге случайных источников, пробудили во мне жажду. Я покрутил ворот, поднял наверх привязанное на цепи ведро, поднес к губам и стал пить. Делая глоток за глотком, я наслаждался свежим вкусом. «Странно, — подумал я, — что вода не везде одинакова на вкус».

Когда я открыл заднюю дверь, отцовский пес с визгом бросился мне навстречу, проскользнул мимо, едва не сбив с ног, и убежал в сад. Возможно, от избытка ледяной воды в желудке мне показалось, что в доме стало холоднее. Я наклонился, чтобы снять башмаки. Движение получилось слишком резким, боль в бедре пронзила насквозь. Потребовалось несколько глубоких вдохов, прежде чем жжение стихло, туман в голове рассеялся и вернулась способность воспринимать окружающий мир. Ухо уловило долетавшие из кухни приглушенные голоса.

У меня чуткий слух и хорошая память на голоса, как у некоторых — на лица. Я помню характерные особенности и интонации, более того, я почти безошибочно могу определить, когда за шутливым или беззаботным тоном человека скрывается страх, уныние или печаль. Часто голос рассказывал о собеседнике гораздо больше, чем слова, которые тот произносил. Меня самого поражало, насколько легко я умею отличить, искренен человек или лжет. Однако доносившийся из кухни голос был начисто лишен каких-либо особенностей, словно передо мной лежал чистый лист бумаги. Все, что я мог понять, — он принадлежит мужчине. Если пришлось бы сравнить его с каким-нибудь блюдом, это была бы безвкусная похлебка, а если с камнем — серый булыжник.

Я двинулся на кухню.

У человека, сидевшего во главе стола на месте моего отца, были длинные, до плеч, волосы неопределенного рыжевато-коричневого оттенка, глаза серо-стального цвета, светлая, почти как у женщины, кожа и слегка крючковатый нос. Полагаю, мужчину можно было бы назвать красивым, но его красота всего лишь подобна красоте горлицы: гораздо менее эффектной птицы, чем ее ближайшие родичи — лебедь и павлин.

Увидев меня, незнакомец поднялся. Роста он был среднего, но несколько ниже меня. Зато над Эстер, чья макушка едва доходила мне до плеча, гость возвышался как настоящий великан.

— Доброе утро, — поздоровался я. — Меня зовут Томас Тредуотер.

Эстер подошла к столу и поставила на скатерть кувшин эля. Я с удивлением заметил, что по какой-то неизвестной мне причине обычно бледные щеки сестры горят, словно две вишни.

— Брат, познакомься, это Джон Резерфорд, помощник сэра Кристофера Мэйнона.

У меня не было оснований испытывать неприязнь или недоверие к мировому судье. Я привык полагаться на его здравый смысл. Случись заключать пари, я без сомнения поставил бы шиллинг на мнение старика. Но я не был уверен, что готов оказать то же доверие этому юному выскочке. Да, Джон Резерфорд был молод, всего на пару лет старше меня.

— Добро пожаловать, сэр, — сказал я, пожимая протянутую руку Резерфорда. Рука оказалась прохладной и гладкой, как лепестки роз. — Надеюсь, вам предложили закуски и эль?

— О да, конечно! — воскликнул он, указывая глазами на Эстер, которая как раз наполняла ему стакан.

Резерфорд ждал, когда я кивну ему, предлагая сесть. Опустившись на стул, он с довольным видом придвинул стакан к себе, сделал небольшой глоток и тут же промокнул губы безупречно чистым белым льняным платком.

Я желал побыстрее выяснить цель его визита и заранее знал, что визит не доставит мне удовольствия. У меня и так дел по горло, и меньше всего хотелось разбираться еще и с колдовством, ведьмами и женской ревностью, кислой, как простокваша. Резерфорд не понравился мне с первого взгляда. Я с радостью посмотрел бы, как он взбирается на свою сытую кобылку и, взметая остатки полусгнившей листвы на дороге, скачет обратно в город. Но вместо этого мне пришлось проглотить свое раздражение, проявить гостеприимство, усесться с ним за стол и, мысленно проклиная свой такт джентльмена, с тоской вспоминать солдатскую прямоту и грубость моих боевых товарищей.

Тем временем Джон Резерфорд, словно нарочно, не спешил вводить меня в курс дела, но предоставил мне возможность самому начать разговор.

— Вам, должно быть, известно — я только что вернулся из армии.

Резерфорд кивнул.

— Я долго отсутствовал, — продолжил я. — И, следовательно, мало что знаю о деле Криссы Мур, которое, вероятно, и привело вас сюда. Полагаю, сестра уже рассказала вам о болезни нашего отца.

— Совершенно верно, — подтвердил Резерфорд. — Я прибыл сегодня в надежде поговорить с вашим отцом, но… — Гость сделала паузу. Казалось, он подбирает подобающие случаю слова. — Примите мои искренние соболезнования. Желаю ему скорейшего выздоровления. С Божией помощью ваш батюшка скоро поправится.

— Благодарю. Как его единственный сын, я являюсь доверенным лицом отца. Поэтому все, о чем вы хотели поговорить с ним, вы можете смело обсудить со мной.

Резерфорд неопределенно пожал плечами. Его взгляд на миг скользнул в сторону Эстер, наблюдавшей за нашей беседой в благоговейном молчании.

— Да, конечно. Есть новости, которые я могу сообщить в присутствии вашей сестры. Но кое-что… — Он снова замялся и пожал плечами. — Может быть, нам лучше поговорить наедине. Хотя оставляю это на ваше усмотрение. Просто меня беспокоит, что невинной девушке не подобает слышать некоторые вещи.

Я чувствовал, Резерфорд пытается взять инициативу в свои руки: его многозначительные паузы, преувеличенно-утонченные манеры и рыцарское беспокойство об Эстер — все было точно рассчитано и разыграно как по нотам. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, мне доставило бы огромное удовольствие схватить этого щеголя за шкирку и вышвырнуть на улицу. Но я был уверен, что Резерфорд действует по поручению Кристофера Мэйнона, а вступать в конфликт с мировым судьей мне не хотелось.

— Пожалуйста, поделитесь с нами обоими тем, что вы считаете уместным. А после мы можем поговорить наедине, — сказал я.

Резерфорд выпрямился, расправил плечи и устроился на стуле, будто на судейском месте.

— Служанку Криссу Мур, — начал он официальным тоном, — обвиняют в сношениях с нечистой силой. В частности, Крисса Мур вступила в сговор с сатаной, чтобы навести проклятие и мор на домашний скот Ричарда Тредуотера, вашего отца, развращая его благочестивый нрав и соблазняя при помощи дьявольских чар.

Я через стол посмотрел на Эстер. Сестра побелела как полотно и молча кивнула. Я подал гостю знак продолжать. Мне очень хотелось, чтобы он поскорее закончил и убрался восвояси.

— Девушка отрицает все обвинения, — вновь заговорил Резерфорд. — Если мы не получим признание, она, скорее всего, предстанет перед судом присяжных, которые приедут сюда летом. А пока мы собираем показания свидетелей. И ваши в том числе. — Резерфорд уставился на Эстер. Сестра торжественно кивнула. — И любые другие доказательства виновности Криссы Мур.

— Уверен, моя сестра с радостью поможет в вашем расследовании. Однако я буду настаивать на том, чтобы впредь присутствовать при всех беседах с ней, поскольку Эстер несовершеннолетняя.

— Да-да, безусловно. — Резерфорд сделала одобрительный жест рукой. — Но сегодня я пришел не за этим. Официальные показания могут и должны подождать, пока мы не поймаем всех соучастников этого дьявольского заговора.

— Всех? — озадаченно переспросил я.

У меня тоскливо заныло в животе. Нет, он же не имеет в виду Эстер?

Резерфорд сделал еще один глоток эля и энергично закивал, подтверждая собственные слова:

— Вот именно, всех. Те, кто общается с темными силами, редко действуют в одиночку. Как раз сейчас я составляю списки тех, кто помогал Мур в ее колдовских занятиях. И здесь, думаю, свидетельство мисс Тредуотер может сыграть решающую роль, не так ли?

Эстер сидела потупившись и разглядывала свои переплетенные пальцы. Услышав обращенные к ней слова Резерфорда, она вскинула голову:

— Я?

Моя собственная тревога отразилась на лице сестры. Никогда прежде я не видел Эстер такой растерянной и такой испуганной.

— Да. В прошлый раз, когда я был здесь, еще до того, как с вашим отцом приключилось несчастье, вы говорили о девушке, которая, по вашему мнению, могла симпатизировать Мур. Кажется, еще одна служанка?

— Моя сестра сказала вам все, что… — процедил я сквозь стиснутые зубы.

— Напротив, мистер Тредуотер, — перебил меня Резерфорд. Подчеркнуто формальное обращение прозвучало в его устах как насмешка, — в прошлый раз ваша сестра явно не желала рассказать все, что ей известно, лишь туманные намеки и недоговоренности. А меж тем чрезвычайно важно, чтобы мы выяснили правду. В конце концов, если девушка, о которой идет речь, невиновна, — он снова промокнул губы своим белоснежным платком, — ей нечего бояться.

Я оглянулся на сестру. По лицу Эстер расползлась смертельная бледность. Я понял, что и мне она кое-чего недоговаривает: кроме Криссы Мур сестра втянула в это дело и Джоан, нашу верную Джоан, которая пришла в наш дом, когда ей было десять, и за все эти годы даже голоса ни на кого не повысила.

Я сделал еще одну попытку:

— Если вы имеете в виду нашу служанку Джоан Гедж, то, вероятно, вышло какое-то недоразумение или ошибка. Джоан уже очень давно работает у нас…

— Никаких недоразумений. Мы уже задержали миссис Гедж.

— Мать Джоан, женщину, которую я знаю с детства?

— Ведьму, сэр! — Голос Резерфорда, такой мягкий и шелковистый, неожиданно прозвучал отрывисто и резко, будто собачий лай. — Женщину, виновную в колдовстве. Ее застали в саду за сбором приворотных трав, а вокруг было полно жаб. Вы же понимаете, что это означает?

— Миссис Гедж стара и много болеет. Она не справляется с работой в саду. А когда не следят за садом, жабы начинают плодиться без счета, они всегда так делают, — саркастически произнес я, но, похоже, мой сарказм не произвел на Резерфорда ни малейшего впечатления.

— И тем не менее она находится у нас под стражей — в тюрьме Уолшема, где, я уверен, вскоре окажется и ее дочь. Но сперва я хотел бы задать несколько вопросов…

— Нет! — отрезал я.

Мой отказ потряс Резерфорда, лицо у него вытянулось. Однако охотник за ведьмами быстро пришел в себя и с высокомерным видом приподнял тонкую бровь. Затем подтянул к себе лежавшую на краю стола кожаную сумку.

— У меня в сумке находится документ, подписанный судьей Мэйноном и удостоверяющий мои полномочия вести расследование. Но если вы отказываетесь отвечать на вопросы, я сообщу судье, и, уверен, вы знаете, каковы будут последствия.

Я довольно вспыльчивый человек. Сейчас, на склоне дней, я стал гораздо спокойнее: женитьба, долгая семейная жизнь, хотя детей у нас нет, множество неожиданностей, которые не раз преподносила мне судьба, укротили мой нрав. Но обычно первая моя реакция — дать отпор там, где это требуется. Поэтому, разглядывая сидящего напротив меня Джона Резерфорда, я думал: не врезать ли ему хорошенько? Однако затем перевел взгляд на сумку: без сомнения, бумага, о которой он говорит, действительно лежит внутри. Кристофер Мэйнон был влиятельным человеком; если я пойду против него — оглянуться не успею, как окажусь в тюремной камере. Кто тогда займется фермой и позаботится об Эстер и больном отце? Как ни соблазнительно было укоротить ретивого выскочку, я вынужден был проглотить свой гнев.

— Хорошо, — буркнул я. — Задавайте свои вопросы. Только, пожалуйста, коротко и по существу.

Резерфорд постарался скрыть усмешку.

— Спасибо. Судья Мэйнон будет рад узнать о нашем сотрудничестве. Итак, — он обернулся к Эстер, — мисс Тредуотер, скажите, когда у вас впервые появились подозрения в отношении служанки Джоан Гедж, о которых вы упоминали в прошлый раз?

Эстер крепче переплела пальцы и заерзала на сиденье, как будто под ней был не стул, а раскаленная печь.

— Ну, я… мне…

Резерфорд ободряюще кивнул:

— Вы говорили о ее дружбе с ведьмой, Криссой Мур, верно?

— Да, — нерешительно протянула Эстер. — Казалось, они… Правда, я не могу сказать, что Крисса была расположена к Джоан. Не совсем так… Ну вы же сами видели ее, что это за женщина.

— Я ее допрашивал. А каков был характер их отношений? Они дружили?

— Я сказала бы, что… Джоан часто говорила, что ей нравится Крисса и она понимает, почему… Ну, почему Крисса нравится мужчинам. — Казалось, Эстер вытягивает слова из собственной глотки, словно тащит тяжелый рыболовный невод — слово за словом, медленно и неохотно.

— У Криссы Мур были ухажеры? — В голосе Резерфорда слышалось неодобрение.

— О да, — с облегчением выдохнула Эстер, как человек, которому задали совсем простой вопрос и он с готовностью отвечает на него. — Были. И то, как она с ними держалась… думаю, ее нельзя назвать невинной.

— Нет. — Ноздри Резерфорда свирепо раздулись, того и гляди, еще немного, и из них повалит дым. — Вряд ли ее можно так назвать. А что Джоан? Она скромная девушка?

— Да, — кивнула Эстер. — Джоан всегда была скромной и исполнительной. Делала все, о чем ее просили. До тех пор, пока…

— Пока у вас в доме не появилась ведьма?

Я фыркнул.

— Мистер Резерфорд, извините, но вынужден возразить. Это ваши слова, но не моей сестры. Моя сестра ничего подобного не говорила. — Я больше не мог наблюдать, как Эстер покорно следует заданным курсом, руководимая подсказками Резерфорда, — все равно что наблюдать за танцем марионетки, вынужденной совершать нелепые движения, следуя за причудливыми желаниями дергающего за нитки хозяина. — Если вы намерены продолжать в том же духе, я буду настаивать, чтобы дальнейшие беседы с моей сестрой происходили в Уолшеме при непосредственном участии судьи Мэйнона. Да-да, настаиваю, сэр, — повторил я, когда Резерфорд начал было протестовать. — Я привезу сестру в город, как только моего отца осмотрит врач. Обещаю.

С этим Резерфорд не мог спорить. Он кивнул. Однако моя надежда на то, что визит окончен и гость удалится восвояси, рассыпалась в прах. Резерфорд подался ко мне через стол.

Он оказался настолько близко, что я уловил запах эля и еще какой-то аромат — возможно, лавандовой воды — и прошептал едва слышно:

— Есть еще одно дело, которое нам следует обсудить.

Я вспомнил, что Резерфорд намеревался поговорить со мной о чем-то наедине.

— Сестра, не могла бы ты на время перейти в гостиную, — обратился я к Эстер.

Она встала, сделала реверанс нашему гостю и удалилась в переднюю часть дома.

Теперь я мог отложить в сторону изысканные манеры.

— Итак, что вам нужно? — повернулся я к Резерфорду.

Тот кашлянул.

— Имейте в виду, что я намеревался поговорить с мистером Тредуотером-старшим. Обычно я не имею права разглашать подробности расследования.

Я на мгновение прикрыл веки, напоминая себе, что в данном случае терпение и сдержанность — лучшая тактика.

— Пожалуйста, мистер Резерфорд, я буду крайне признателен, если вы выложите все напрямую, без долгих подходов. Поверьте, у меня еще масса дел на ферме.

Резерфорде обиженным видом откинулся на спинку стула.

— Ладно, — после короткой паузы произнес он. — Но, боюсь, моя новость вам не понравится. Ведьма…

— Предполагаемая ведьма, — поправил я.

Несмотря на усталость и желание поскорее отделаться от визитера, я не мог позволить ему сыпать обвинениями почем зря.

Резерфорд расплылся в извиняющейся улыбке — фальшивой, как зеленая стекляшка вместо изумруда.

— Предполагаемая ведьма, — уступил он, — утверждает, что носит ребенка, зачатого от вашего отца.

Глава 5

— Она лжет! — Слова вырвались сами собой, помимо моей воли.

Отец, больной и беспомощный, лишившийся дара речи, лежал у себя в комнате, не в состоянии защититься от этих абсурдных обвинений. Не вполне осознавая, что делаю, я вскочил и начал мерить шагами кухню. Лицо мое пылало от возмущения.

Моя бурная реакция не произвела на Резерфорда ни малейшего впечатления. Напротив, он откровенно упивался моим смятением: глаза охотника за ведьмами сияли, а рот кривился в усмешке.

— Она лжет! — почти выкрикнул я. Но тут же понизил голос, опасаясь, что Эстер может услышать. — Отец никогда бы… — Я запнулся.

В памяти невольно всплыл образ, нарисованный сестрой, когда она открыла дверь спальни: обнаженная женщина, залитая лунным светом, стоит у окна.

— Ну, естественно, еще предстоит выяснить… — В словах Резерфорда прозвучала мягкость, словно он пытался поддержать меня. Но это было сплошное притворство. — Показания Криссы Мур следует оценивать в свете того, что нам известно о ней: распутная девица, склонная ко лжи. Судья Мэйнон относится к ним скептически. Я, конечно, тоже. — Резерфорд сделал паузу.

— И все же… — Я пристально уставился на него.

— И все же, — Резерфорд повысил голос, — мы не можем знать наверняка. Поскольку ваша сестра была единственной достойной девушкой в этом доме и единственным свидетелем, чьи показания заслуживают доверия, мы поверили ей на слово. А мисс Тредуотер, как ни прискорбно, настаивает на том, что ваш отец и Крисса Мур состояли… в непристойных отношениях.

Я покосился в сторону гостиной. Оттуда веяло холодом, словно пылавший в камине огонь не мог согреть комнату. Я вспомнил болезненное выражение на лице Эстер, когда она делилась со мной своими опасениями по поводу связи отца с Криссой Мур. Были ли они основаны на фактах — другой вопрос.

Я с неприязнью смотрел на Резерфорда. Этот человек, с его мягкими речами и притворным сочувствием, за которым стояло плохо скрываемое брезгливое отношение к нашему дому как рассаднику греха и порока, снова вызвал у меня желание указать ему на дверь.

— Мне нужно точно знать, правду ли говорит мисс Мур. — Я сделал глубокий вдох. — И если ее заявление не будет опровергнуто, мне придется взять на себя заботу о ней до тех пор, пока ситуация не прояснится окончательно.

Резерфорд отрицательно качнул головой:

— Девушка находится в тюрьме. И она опасна. К ней не допускают посетителей.

— Я увижусь с ней, — повторил я. — Судья Мэйнон старый друг моего отца. Уверен, он мне не откажет.

Резерфорд снова покачал головой:

— Судья Мэйнон занятой человек. Не вижу необходимости беспокоить его. Полагаю, мы сумеем устроить вам встречу с Криссой Мур. По крайней мере, на несколько минут.

— А также я должен повидаться с миссис Гедж. Как работодатель ее дочери, я чувствую себя обязанным проследить, чтобы с пожилой жениной обращались достойно.

— Очень хорошо, — согласился Резерфорд, но вид у него был недовольный.

Я надвинулся на него и понизил голос:

— И моей сестре совершенно не нужно знать о нашем разговоре. Она и так достаточно расстроена.

— Хорошо. Но ваша сестра должна сопровождать вас, чтобы письменно подтвердить свои показания.

— Да. Конечно.

— И одному из вас придется выступить в качестве свидетеля, чтобы опознать Джоан Гедж, если к тому моменту она будет задержана по подозрению в сговоре с девицей Мур.

Я открыл было рот, чтобы возразить, но его твердый подбородок и упрямо поджатые губы — все говорило, что передо мной человек жестокий и грубый, чья грубость маскируется под изысканными манерами. Я смолчал. Мои возражения лишь разожгут пыл этого фанатика. Мэйнон был гораздо более здравомыслящим человеком. Я не сомневался, что, если удастся поговорить с судьей, я сумею объяснить, в каком напряжении жила Эстер, пока я находился в армии. Меня наверняка выслушают и, возможно, Джоан и ее мать не станут втягивать в это грязное дело.

В результате мы договорились встретиться в главном холле небольшого здания суда в Уолшеме во второй половине дня. Эстер также прибудет со мной. Я проводил гостя до ворот. Охотник за ведьмами взгромоздился на лошадь и ускакал прочь.

Оглядываясь назад, на тот наш первый разговор с Джоном Резерфордом, я стараюсь не корить себя за принятые решения, не корить за вопросы, которые задал ему тогда, и не сожалеть о тех, которые заданы не были. Но что бы я ни делал в тот день, злая тень уже нависла над нами. И я ступил на тропу, уготованную мне судьбой.

Когда я вернулся в гостиную, Эстер сидела на низенькой скамеечке возле камина и задумчиво смотрела на красновато-желтые языки пламени. Казалось, погруженная в свои мысли, сестра не заметила моего появления. Мне хотелось отчитать ее — почему Эстер не предупредила меня, что выдвинула обвинения против Джоан, прежде, чем к нам явился Резерфорд. Но я боялся оттолкнуть ее. Мы должны оставаться союзниками, ведь нам вместе предстоит сражаться с теми, кто хочет причинить нашей семье вред.

— Эстер, — позвал я.

Она не отреагировала.

— Эстер…

Сестра оглянулась и посмотрела по сторонам, словно удивленная, что кто-то назвал ее по имени.

Я остановился у камина.

— Послушай, нам сегодня предстоит небольшое путешествие… — Я замялся, не зная, как объяснить сестре, что ее будут допрашивать.

Но Эстер не стала дожидаться, пока я продолжу.

— Конечно, брат, суд захочет, чтобы я дала официальные показания, — спокойно произнесла она. — Я готова ехать, как только доктор осмотрит отца.

Я не мог обещать ей этого.

— Если Джоан узнает об аресте матери и особенно о подозрениях, которыми ты поделилась с Резерфордом, вряд ли она вернется на ферму. Не исключено, что у нее и вовсе не было времени отыскать врача прежде, чем ее схватили и отвели в тюрьму.

Эстер вздрогнула и побледнела еще больше. Похоже, эти очевидные последствия бездумных обвинений не приходили ей в голову.

— Думаю, нам самим придется искать врача в Уолшеме, а если там никого не окажется, то и в Норидже[10]. Мы отправимся немедленно. Возьмем повозку. Ты не знаешь, сколько денег отец держал в доме?

Она качнула головой:

— Не знаю.

— Ладно. Я сам посмотрю. — Я помнил, что отец хранил денежный ящик у себя в спальне под кроватью, а ключи от него — в ящике стола в кабинете.

Отыскав ключ, я поднялся наверх. Пока я шарил под кроватью, нащупывая ящик, меня не покидало чувство, что я граблю отца. Того и гляди он сейчас очнется и крикнет: «Вор!» Нет ничего более отвратительного, чем вытаскивать копилку отца, который лежит сейчас надо мной, беспомощный, как ребенок, и открывать ее. Кроме ящика с деньгами я обнаружил под кроватью тяжелую связку ключей разного размера и формы, некоторые, судя по всему, были довольно старые. Я нахмурился: у нас в доме не было такого количества замков. Но сейчас мне некогда было гадать, что это за ключи. Отсчитав несколько монет, я положил связку в ящик вместе с оставшимися там деньгами.

Перед тем как выйти из комнаты, я смочил губы больного водой и влил несколько капель ему в рот. Затем взял его безжизненную руку, от души надеясь, что он услышит меня и поймет:

— Мы уезжаем на день, не дольше. Как только вернемся, клянусь, отец, я найду способ, как помочь тебе. Обещаю!

Глаза отца были пусты, как заброшенное жилище. Смотреть на него в таком состоянии было выше моих сил, и я отвернулся.

Отец назвал свою любимую кобылу Темперанс, но, на мой взгляд, ее следовало бы переименовать в Упрямство или Каприз — все мои попытки подвести лошадь к повозке натыкались на упорное сопротивление. Темперанс приплясывала, отталкивала меня боком или злобно храпела, когда я давил ей на круп, чтобы заставить двигаться. Странно, обычно старушка Темперанс была покладистой.

Эстер стояла рядом, наблюдая за моей борьбой с лошадью. Сестра не выказывала нетерпения, готовая ждать столько, сколько потребуется, но и помощи не предлагала. Эстер всегда боялась крупных животных, она так и не научилась ездить верхом или управлять повозкой. Это был еще один пробел в ее воспитании, за который я корил себя. Все то время, что я провел вдали от дома — сначала занятый учебой, затем сражаясь в армии, — я надеялся, что сестра превратится из девочки в юную девушку так же, как остальные ее сверстницы. Но когда я приехал в Норфолк, вырвавшись из-под опеки моего ученого наставника, мне показалось, что Эстер как будто остановилась в своем развитии.

Детские страхи — темнота, колдовство, злые силы, — тревога за здоровье родителя и беспокойство о теплице на заднем дворе — вот и все, чем был заполнен узкий мирок сестры, и не похоже, что в ближайшее время она могла измениться. Затем, перед уходом на войну, у меня снова затеплилась надежда, что, вернувшись, я найду Эстер если не помолвленной, то по крайней мере расцветшей той красотой, которую обещали ее аккуратные черты. Но сейчас она казалась ребенком даже более, чем несколько лет назад: безответная, робкая, худая и слабая.

Наконец мне все же удалось запрячь Темперанс. Ухватившись за железную скобу на борту повозки, я запрыгнул на место кучера — и едва не лишился сознания от пронзившей меня боли. Я сдавленно охнул и даже испугался, что рана на бедре открылась. Эстер заметила мою гримасу.

— Брат, ты ранен! — воскликнула она. — Почему же ты сразу не сказал? Я сделала бы тебе припарку.

— Ничего страшного, — возразил я, натягивая кожаный полог на колени. — Просто потянул мышцу во время утренней поездки.

Эстер приняла мое объяснение и удовлетворенно кивнула. Когда она вскарабкалась на сиденье рядом, я щелкнул поводьями, и мы тронулись в путь. Некоторое время я молчал, обдумывая, как лучше начать разговор, чтобы подготовить сестру к встрече с судьей.

Мы проехали примерно полмили, прежде чем я нашел нужные слова:

— Мэйнон — проницательный человек. И он не потерпит полуправды или приукрашивания. Ты должна внимательно слушать судью и отвечать на вопросы коротко и четко. И не спеши. Прежде чем ответить, подожди, сделай паузу.

— Долго ждать?

Я не позволил себе впасть в раздражение, ошарашенный этим глупым вопросом, заданным с невинным выражением лица и широко раскрытыми глазами.

— Столько, сколько тебе потребуется, чтобы сосредоточиться, — как можно мягче ответил я. Колесо повозки попало в выбоину, нас тряхнуло, и я снова сморщился от боли. — Твои показания будут записаны и могут рассматриваться как доказательства, если дело дойдет до суда.

Эстер плотнее укутала ноги кожаным пологом. Она выглядела маленькой и хрупкой, несмотря на объемный дорожный плащ, накинутый на худые сгорбленные плечи. В ней было что-то беззащитное. При дневном свете щеки сестры казались еще бледнее. У меня даже промелькнула мысль, не пришлось ли ей голодать. А тем временем охотник за ведьмами наверняка уже настроил Мэйнона на нужный лад. И если судья решит хорошенько надавить на Эстер, она может впасть в панику и натворить глупостей. С другой стороны, ненадежность свидетельницы пойдет на пользу Джоан и миссис Гедж, которых арестовали из-за нелепых суеверий. Женщин освободят, а вот для самой Эстер это может иметь плачевные последствия: что, если ее жалобу сочтут злонамеренной клеветой?

Пока наша повозка, грохоча колесами, ползла вверх по холму, я обратился мыслями к Криссе Мур. Для меня она пока что оставалась загадкой и одновременно представляла опасность. Я знал, как в Уолшеме, да и во всем Норфолке, относятся к незамужним беременным женщинам. Не то чтобы я не разделял мнения местных жителей. Нет. По моему опыту вина за случившееся чаще всего лежала на самой женщине. Но в данном случае внебрачная беременность служанки может означать позор и насмешки над нами. Репутация отца окажется подорванной, и как раз в то время, когда он сам не в состоянии постоять за себя. А мне придется нести ответственность за ребенка, чью мать повесят, едва младенец появится на свет, поскольку я и мысли не допускал отдать дитя в приходской приют на воспитание к мистеру Хейлу.

Что до самой Криссы Мур… Честно говоря, она представлялась мне существом распутным и корыстным. Не исключено, что девица, присмотрев вдовца со средствами, чей сын находится вдали от дома, решила действовать. А может, она надеялась занять место моей матери? Меня бросило в жар. Я почти не помнил маму, мне было три года, когда ее не стало, но я точно знал, что она была уважаемой богобоязненной женщиной. И представить, что отец соблазнился кем-то менее достойным… Нет, невозможно!

Я вспомнил пестревшие ошибками письма Эстер.

— Когда отец поправится и все наши неприятности останутся позади, я найду время, чтобы научить тебя грамоте, — пообещал я сестре.

Мне пришлось пригнуть голову, увертываясь от низко висящей ветки, и дернуть поводья, чтобы Темперанс не завезла нас в очередную рытвину на дороге.

— Чтение иных книг, помимо Библии, приносит немало пользы, — добавил я и тут же припомнил, как сам отказался от возможности получить более основательное образование, сочтя, что имеющихся у меня знаний вполне достаточно.

Я почувствовал себя лицемером, но решил не углубляться в дальнейшие размышления на этот счет. Я также не стал говорить, что считаю жизнь Эстер слишком однообразной и замкнутой: ни друзей, подходящих ей по возрасту, ни интересов, кроме изучения катехизиса, ни занятий, кроме возни по дому. Чтение поможет Эстер развить ум и убежать от рутины.

— Благодарю, брат, — чинным тоном произнесла сестра и погрузилась в молчание. Больше она не проронила ни слова, пока наша повозка, подпрыгивая на ухабах, ползла по дороге.

В Уолшеме был базарный день.

Пройдя с армией через многие города, а затем возвращаясь в Норфолк, я знал, как война меняет их облик. Узкие грязные улочки, некогда кишевшие народом, опустели. Уолшем не был исключением. Почти все мужчины ушли на войну. Многие из них никогда не вернутся. Их трупы останутся лежать на полях сражений, гнить в лесных чащах и разбухать в прибрежных тростниках. И многие из тех, кому посчастливится выжить, вернутся калеками. Я снова вспомнил о своей ране и подумал, как мне повезло, что это всего лишь пробитое бедро, а не отрубленные рука или нога.

В то же время исчезновение такого большого количества мужчин позволило оставшимся женщинам расширить сферу деятельности. Там, где раньше мужчины торговали скотом, кожей и зерном, теперь стояли их жены, сестры и дочери. Они продавали рыбу и пирожки, и за прилавком в мясной лавке тоже нередко можно было увидеть женщину. Только лица у них стали более суровыми по сравнению с теми, что я помнил до войны, а тела — более костлявыми. Покупателей на рынке в Уолшеме было полно, хотя в целом он был довольно скудным, не то что крупные рынки в Кингс-Линн и Норидже.

Нам пришлось остановиться на узкой улочке, запруженной повозками, которые следовали на главную рыночную площадь. Предстоящая встреча с Мэйноном и Резерфордом лишь отчасти занимала мои мысли; гораздо больше меня беспокоил вопрос, где найти хорошего доктора, а не очередного шарлатана без диплома, использующего один и тот же порошок для лечения ран, ожогов, нервных припадков и желудочной язвы. Но я слишком долго отсутствовал. Последний раз я был в Уолшеме юнцом, которого гораздо больше интересовали пышные формы шествующей за покупками служанки, чем торопливо шагающий по тротуару человек ученой наружности с седыми волосами и очками на носу.

Любой из двухэтажных домишек неподалеку от городской ратуши и здания суда мог принадлежать врачу. Но, увы, никаких вывесок на домах не было, так что оставалось только гадать. Придется расспросить местных жителей на рынке либо поинтересоваться в самой ратуше или в суде. Не менее, чем поиск самого врача, меня беспокоила плата, которую он запросит за свои услуги.

Возле здания суда я заметил свободную коновязь. Надежно привязав Темперанс, я накинул цепь на колесо повозки, а другой конец пропустил через металлическое кольцо на коновязи и тоже закрепил, не обращая внимания на протесты какого-то толстяка торговца, пытавшегося втиснуться со своим навьюченным тюками мулом. Возясь с лошадью, я не мог не заметить узкие зарешеченные окна в той части здания, где располагалась тюрьма. Мрачное напоминание о судьбе тех, кто оказался внутри, тем, кто остался снаружи: вот что ожидает любого, кто осмелится нарушить устои общества!

Эстер тем временем оглядела свое платье, изрядно помявшееся в дороге, и попыталась разгладить юбку. Я хотел было сказать, что ей нет нужды прихорашиваться, чтобы произвести впечатление на судью, но затем подумал — почему бы моей сестре не выглядеть так, как и должна выглядеть благочестивая девушка из добропорядочной семьи. Протянув руку, я убрал со щеки Эстер выбившуюся прядку волос и осторожно коснулся ее подбородка, как часто делал, когда она была малышкой.

— Не волнуйся, все в порядке, — подбодрил я сестренку. — Единственное, что от тебя потребуется, — рассказать им правду.

Эстер кивнула и робко улыбнулась.

В приемной суда собрались ничем не примечательные люди, живущие законом и закон нарушившие: два адвоката с непроницаемо-холодными лицами, одетые в черные мантии; писарь — востроглазый и верткий, как кусок шпагата; трое скованных наручниками мужчин — один с откровенно скучающим видом ковырял в носу, второй бормотал молитвы, закатив глаза в потолок, третий поводил по сторонам мутными взглядом пьяницы. В углу примостились две пухлые кумушки, погруженные в нескончаемые сплетни. При нашем появлении обе дружно обернулись и с любопытством уставились на меня и мою миниатюрную спутницу.

Был здесь и еще один человек. Джон Резерфорд пришел раньше назначенного времени, подозреваю, он направился сюда прямиком с фермы. На этот раз охотник за ведьмами не стал тратить время на любезности.

— Пойдемте в кабинет к мистеру Мэйнону, нам следует как можно скорее взяться за дело. — Затем, словно внезапно вспомнил о манерах, слегка поклонился Эстер: — Мисс Тредуотер.

— Мэйнон ждет нас? — спросил я.

— Да-да, по моей просьбе он перенес несколько важных встреч специально, чтобы увидеться с вами, — изрек Резерфорд своим привычно-напыщенным тоном.

Я поразился: неужели ему так легко удалось заставить судью изменить планы, и все ради нашего дела?

— Ну что же, пойдем.

Но не успел я договорить, как в торце комнаты открылась дверь и на пороге появился высокий седой мужчина в дорогом шерстяном плаще и кожаных сапогах для верховой езды.

Он с теплой улыбкой шагнул нам навстречу:

— Томас, мальчик мой, рад тебя видеть!

Я подался вперед, чтобы пожать протянутую руку судьи. Моя рука оказалась стиснута в его теплых ладонях. Столь дружественного приема я никак не ожидал. Последний раз мы виделись с Кристофером Мэйноном несколько лет назад. Но, похоже, он был из тех полных сил счастливчиков, которые с годами почти не меняются: обладатель крепкого от природы здоровья и аскетичного нрава, не позволявшего ему погрузиться в обжорство и пьянство, как это часто случается с состоятельными людьми, судья по-прежнему выглядел подтянутым и бодрым. Ростом он был на полголовы выше меня и Резерфорда. Эстер рядом с ним и вовсе казалась не больше куклы.

— И я рад видеть вас, сэр, — откликнулся я.

Это была абсолютная правда. Утешительно встретить кого-то из довоенного прошлого, к тому же доброго друга моего отца. Казалось, рядом со мной появился тот, кто сможет взять ответственность на себя и снять свалившуюся на мои плечи тяжелую ношу. И одновременно в глубине души я понимал, что это вздор, мальчишеские фантазии, когда принимаешь желаемое за действительное, и все же не мог отделаться от этого ощущения.

— Я слышал о болезни вашего отца, узнал сегодня утром. — На лице у Мэйнона появилось искреннее сочувствие. — Мне очень жаль. Мы с Ричардом старые друзья.

— Благодарю, сэр, — отозвался я. — Мы надеемся найти врача здесь, в городе, а также… мы постараемся помочь в расследовании дела.

— О, что касается врача, об этом не беспокойся, мой мальчик. Отправлю к вам в Уорстед моего личного лекаря. Я его уже вызвал. Обещаю, для вашего отца будет сделано все возможное.

Мне хотелось упасть перед ним на колени и благодарить, но это выглядело бы слишком по-детски, поэтому я ограничился поклоном.

— Еще раз спасибо вам, сэр. Я безмерно признателен за вашу заботу. Мы признательны, — поправился я, кивая в сторону Эстер, которая была готова вот-вот расплакаться: нижняя губа у нее дрожала, а глаза блестели от слез.

— Пустое, не о чем говорить, мой мальчик, — бросил Мэйнон, проявивший непринужденную щедрость человека с туго набитым кошельком. Он перевел взгляд на Эстер. — Так, значит, перед нами молодая хозяйка дома Тредуотеров? — Его тон, до сих пор напоминавший тон доброго дядюшки, который после долгого отсутствия встретился со своими подросшими племянниками, стал жестче.

От меня не укрылось холодное выражение, промелькнувшее в его глазах, когда он рассматривал Эстер. Я предположил, что судья Мэйнон пытается определить, нет ли у юной особы склонности к истерии или, возможно, она просто жульничает.

— Это моя сестра Эстер, — представил я.

— Да-да, конечно. И вы, мисс Тредуотер, готовы дать показания? — Густые брови Мэйнона сошлись на переносице.

— Готова, сэр, — пролепетала сестра.

Писк мыши и то прозвучал бы громче.

— В таком случае пройдемте в мой кабинет. Нам подадут закуски, и вы расскажете все, что вам известно.

Глава 6

Кабинет судьи на втором этаже, просторный и светлый, был хорошо обставлен. На стенах висели портреты людей, в чьих чертах угадывалось нечто общее, — прадеды и дяди Кристофера Мэйнона, одетые в костюмы своей эпохи и причесанные по моде своего времени, но у всех был одинаково высокий лоб и большой крючковатый нос, такой же, как у самого Мэйнона. Кроме портретов имелись и другие картины — несколько пейзажей и обрамленные в рамку большие географические карты.

Пока судья, усадив нас с Эстер на мягкие стулья, разливал по бокалам мальвазию[11], я с интересом рассматривал портулан[12] — прекрасно выполненную карту Средиземного и Черного морей. Художник нанес на холст множество мелких деталей, но по мере продвижения на север, к ледяным просторам малоизученного побережья Скандинавии, карта становилась все более схематичной.

Резерфорд чувствовал себя в кабинете у судьи непринужденно. Устроившись на стуле рядом с Эстер, он принял от Мэйнона наполненный вином бокал и предложил его Эстер. Сестра отказалась, едва слышно пробормотав слова благодарности.

— Мы ждем моего секретаря, — сообщил Мэйнон, взглянув на изящные латунные часы, стоявшие на каминной полке. — Мистер Резерфорд, не могли бы вы узнать, почему он задерживается.

Резерфорд поставил бокал на край стола, поднялся и вышел из комнаты.

Мэйнон изучал лежавшие перед ним бумаги, я молча потягивал вино, а сестра, заметно волнуясь, перебирала складки на юбке. Вскоре судья поднял глаза и ласково посмотрел на Эстер.

— Я был знаком с вашей матушкой, моя дорогая. Она была доброй женщиной и необычайно красивой. У вас светлые волосы, а у вашей мамы они были намного темнее. Пожалуй, Томас гораздо больше похож на нее. Но, вне зависимости от внешности, как говорится, дочь — это всегда копия матери.

— Благодарю, сэр, — сестра, которой нечасто доводилось слышать комплименты, залилась краской.

— Скоро мистер Резерфорд и секретарь вернутся, и мы начнем, — добавил Мэйнон, попытавшись смягчить произведенное на Эстер впечатление. — Вы знаете, каков порядок дачи показаний подобных тем, что вы намерены сделать?

Сестра отрицательно качнула головой.

— Прежде вам приходилось давать показания?

Сестра снова покачала головой.

— Что же, в данном случае это говорит в вашу пользу, — заметил судья. — Не секрет, что люди иногда снова и снова обращаются в суд с обвинениями такого рода, — вздохнул Мэйнон. — Ну, чем чаще мальчик кричит «волки, волки», тем меньше доверия. Кроме того, применение черной магии очень трудно доказать, вот почему мы тщательно проверяем мотивы заявителя.

— Да-да, конечно, — несколько оживилась Эстер.

Но серьезное выражение на лице Мэйнона снова выбило ее из колеи и заставило умолкнуть.

— Сэр, если позволите, — вмешался я. — А самих обвиняемых уже допрашивали?

Мэйнон, пристально наблюдавший за Эстер, перевел взгляд на меня.

— Нет. Сперва мы стремимся собрать все возможные доказательства. Разумеется, мы отправим наших людей на место предполагаемого преступления. И, само собой, каждая женщина будет подвергнута медицинскому осмотру.

— Что за осмотр? — резко спросил я, представив перепуганное личико Джоан.

Меня возмутила сама мысль о том, что ее заставят снять одежду в какой-нибудь грязной комнатенке и незнакомый человек станет рассматривать ее и задавать кучу бестактных вопросов.

— Наша повитуха — она специально обучена этим вещам — осмотрит тело женщины в поисках определенных знаков, которые могут указывать на общение с дьяволом. Это стандартная процедура. И, уверяю вас, она будет сделана с уважением к подозреваемой.

— И после этого принимают решение, достаточно ли доказательств, чтобы перейти к судебному процессу?

— Да. Хотя может потребоваться время не только для подбора доказательств, но и на то, чтобы начать процесс. Это будет зависеть от того, насколько война повлияла на ассизы[13]. Пока не ясно, смогут ли они в этом году провести заседание в Норидже. Многим судьям по всей стране приходится самим собирать присяжных за свой счет, особенно если местное общество оказывает давление на судью. И я должен предупредить вас обоих: обвинительные приговоры по делам о колдовстве выносятся все реже и реже.

— Почему так? — спросил я.

Мэйнон криво усмехнулся.

— Возможно, потому, что мы переходим в более просвещенные времена. Или потому, что люди стали лучше разбираться в мотивах тех, кто выступает с подобными обвинениями. Не то чтобы я подвергаю сомнению ваше заявление, — добавил он, оборачиваясь к Эстер. — Мы внимательно рассматриваем каждый случай и разбираем дело по существу. — Судья с нетерпением перевел взгляд на дверь: — Особенно когда в нашем распоряжении имеются толковые секретари.

— Должен заметить, сэр, — кашлянув, начал я, — что хотя мне не приходилось встречаться с Криссой Мур и я не могу ничего сказать об этой девушке, а также о подозрениях сестры, кроме голых фактов — болезнь отца и какая-то инфекция, выкосившая почти все наше стадо, — но я прекрасно знаю семью Гедж, мать и дочь, и мне трудно поверить, будто они…

— Умоляю тебя. Том, не спеши. — Мэйнон поднял руку, заставив меня умолкнуть. — Я старик, и память у меня как дырявое решето. Поэтому, пока у нас не будет возможности должным образом записать твои слова, подожди. Но куда же запропастился секретарь?

Прошло еще несколько секунд. Мэйнон с недовольным видом поднялся из-за стола. Но едва только судья направился к двери, как она приоткрылась и в комнату тихо, словно кошка, проскользнул Резерфорд. Секретаря с ним не было.

— Мне очень жаль, сэр, но Тимоти пока не приехал. Думаю, он вот-вот появится, однако, если позволите, я сам с радостью…

— Нет! — рявкнул Мэйнон. — Мы должны соблюдать процедуру: показания свидетеля записывает секретарь суда. Подождем. А пока, моя дорогая, — обратился он к Эстер, — не будете ли вы так любезны пройти с мистером Резерфордом и подтвердить личность Джоан Гедж?

— Джоан задержана? — удивился я.

— Да, — кивнул Мэйнон. — Констебль Диллон оказался расторопным человеком. Он задержал девушку, когда та явилась утром в город на поиски врача. Собственно, от нее мы и узнали, что ваш отец заболел. Диллон отправил Джоан в тюрьму. Кстати, твой мул, Том, находится у нас в конюшне.

Резерфорд протянул руку Эстер, но прежде чем та успела подняться, я первым вскочил со стула:

— Я сам провожу сестру.

— Том, я хотел бы поговорить с тобой наедине, — сказал Мэйнон. — Нужно обсудить еще одно дело…

Я решил, что речь пойдет о заявлении Криссы Мур и ее отношениях с моим отцом, но заколебался: у меня не было ни малейшего желания отпускать Эстер одну с Резерфордом. С другой стороны, неизвестно, представится ли еще такая возможность побеседовать с судьей с глазу на глаз и объяснить ему, насколько это нелепо: подозревать моего отца, честного и достойного человека, в столь гнусном поступке.

— Не волнуйся, брат, я справлюсь. — Эстер встала. — Это очень простая задача. И я не сомневаюсь, что мистер Резерфорд сумеет оградить меня от разного рода неожиданностей. — Уверенность сестры была встречена заискивающей улыбкой ее провожатого.

Охотник за ведьмами придержал дверь перед Эстер, а когда та вышла, несколько смущенно поклонился нам и устремился следом.

Мэйнон помолчал, затем указал на графин с вином и вопросительно приподнял бровь. Чтобы не обижать хозяина, я кивнул.

Разливая вино, судья заговорил дружелюбным тоном:

— Похоже, храбрости твоей сестре не занимать. Удивительно для столь юной девушки.

— Верно, — согласился я, принимая бокал. — Эстер… многие назвали бы ее кроткой, но на самом деле…

Мэйнон сделал глоток и улыбнулся:

— А на самом деле altissima quaeque flumina minimo sono labuntur.

Полноводные реки текут бесшумно? Интересно: Мэйнон пытается таким образом что-то выведать о характере сестры?

— Да, сэр, в том возрасте, когда дети обычно становятся жестоки и нетерпимы друг к другу, Эстер, напротив, искала дружбы с девочками из деревни. Помню одну — дочь шорника, крупная и грубоватая. Эстер даже жаловалась, что девочка обижает ее, обзывает серым мышонком, а проходит пара дней — и они вновь лучшие подруги. Ну, вы знаете, какими бывают девчонки.

Мэйнон вздохнул:

— Знаю, у меня три дочери. Извини, продолжай, пожалуйста.

— Однажды Эстер вернулась домой заплаканная и с расцарапанным лицом. Я спросил, что случилось. Сестра рассказала, что они играли с девочками возле старого дуба и нашли в траве упавшее с дерева гнездо. Одно яйцо в нем оказалось целым, без единой трещинки. Кто-то из старших девочек предложил разбить его, чтобы посмотреть, есть ли внутри птенчик. Она думала, что подругам захочется поиграть с ним. Но Эстер решила, что ни за что не позволит им мучить живое существо. Сестра встала над гнездом и никого не подпускала. Когда же девочка попыталась оттолкнуть ее, Эстер бросилась в драку. — Меня переполняла гордость за младшую сестру, которая расстраивалась до слез, если забывала слова псалма, и не могла видеть, как режут домашнюю птицу. А сейчас Эстер стояла передо мной, покрытая боевыми шрамами и сжимая в ладошке крапчатое яйцо, спасенное в неравном бою. Помню, она стыдилась, что повела себя столь дерзко, отчего слезы еще сильнее бежали по ее щекам. Я подхватил сестру на руки и сказал, как мне кажется, то, что ей следовало знать: нет ничего недостойного в том, чтобы защищать слабых и беспомощных! Бог видел ее поступок и наверняка считает, что она совершила доброе дело.

— Птенец вылупился? — спросил Мэйнон так, словно история его захватила.

Я решил, что это умение выглядеть заинтересованным, когда на самом деле тебе совершенно неинтересно, — на мой взгляд, история была самой заурядной.

— Вылупился, — ответил я, припомнив собственное удивление, когда это произошло. — Галка. Умная птица. Обосновалась у нас в сарае и прожила там несколько лет. Мне же в результате пришлось еще и кормить птенца, — усмехнулся я, — потому что Эстер оказалась слишком жалостливой, чтобы добывать для него червяков.

— А потом?

— Однажды он улетел, и больше мы его не видели. Горю Эстер не было предела.

— Если бы все девушки были такими чувствительными, — с сожалением вздохнул Мэйнон. Затем он кинул быстрый взгляд на дверь. — Кстати, только между нами, что ты думаешь о Резерфорде?

Мэйнон пытается вызвать меня на откровенность? Слушает мою болтовню, проявляет сочувствие, интересуется моим мнением о своем подчиненном, хотя не должен бы этого делать. Я представил красивое лицо Резерфорда, его преувеличенно изысканные манеры и снова почувствовал раздражение. Для меня не было секретом, что моя собственная физиономия обычно выдает все, что у меня на сердце. Поэтому я изо всех сил постарался сохранить невозмутимый вид и безразлично пожал плечами.

— Я о нем не думаю. Мне не приходилось иметь с ним дело.

— А ты изменился, — заметил Мэйнон, пристально глядя на меня. — Я помню мальчика, у которого на лице было написано все, что он думает, и который ответил бы на этот вопрос, не стесняясь в выражениях.

Когда я молча улыбнулся, судья продолжил:

— Резерфорд — мой племянник. Сын брата моей жены. Не родная кровь, но все же заслуживает того, чтобы взять его на службу, хотя бы из родственных чувств. Джон хорошо справляется. И он умный. Помню, в детстве Джон был невероятно набожным мальчиком. Ему прочили церковную карьеру.

— А сейчас он стал менее набожным?

Мэйнон неопределенно вскинул брови и сделал глоток вина.

— На его долю выпали испытания. Возможно, сейчас блеск церковного служения для него несколько померк, но, я уверен, Джон остается преданным слугой Господа. Мальчику пришлось пройти трудный путь. Несколько лет назад Джон женился. Ее звали Анна. Ослепительно красивая девушка. Джон был хорошим и преданным мужем.

— Был?

Судья кивнул.

— Да, был. Анна забеременела. Ребенок родился в срок. Мальчик. Но мать умерла от родильной горячки. К утру ее не стало. — Он рассеянно крутил в пальцах ножку бокала. — Джон отдал ребенка кормилице на Фенские болота[14]. Это было единственное, что он мог сделать. Да, — кивая самому себе, повторил Мэйнон, — единственное. Но никто и подумать не мог… — Судья замолчал и посмотрел на меня.

— Что не мог подумать, сэр? — Сам того не ожидая, я оказался захвачен рассказом.

— Младенец умер. Из-за отсутствия должного ухода, — с профессиональной прямотой и жесткостью закончил судья. — А кормилица еще в течение нескольких месяцев продолжала получать от Джона плату за содержание ребенка и писать в отчетах, каким хорошеньким и здоровеньким растет его сын. Позже выяснилось, что женщина закопала труп в огороде возле своего коттеджа. Там нашли еще несколько тел. Джон был вне себя, он словно бы лишился рассудка.

Я изо всех сил пытался представить вежливого, изысканно одетого Резерфорда молодым отцом, помешавшимся от горя. Безусловно, я сочувствовал ему, но чисто теоретически. Мысль о том, чтобы доверить своего ребенка одной из тех неотесанных грубых кормилиц, которых мне приходилось видеть на улицах Нориджа, приводила меня в дрожь.

— Мне жаль, — осторожно произнес я.

В душе у меня было нечто большее, чем простая жалость, но я понимал, что судья играет на моих чувствах, и решил не демонстрировать излишней впечатлительности.

— Да. И он с головой ушел в работу. У него неплохо получается. Что касается кормилицы, после соответствующего разбирательства женщину повесили. Джон присутствовал на ее казни.

— Ну что же, человек должен знать все тонкости своей профессии, — осторожно заметил я.

Мне доводилось видеть, как вешают преступников — и мужчин, и женщин, — по-моему, варварская практика.

— А что ты поделывал? — более шутливым тоном спросил Мэйнон. — Сражался за парламент[15]? Но эта склока не будет длиться вечно.

— От души надеюсь, сэр! Я столько насмотрелся войны — хватило бы, чтобы удовлетворить самую кровожадную натуру.

— Да, бог даст, все скоро закончится. И чем займешься?

— Отец хотел, чтобы я изучал право.

— Но у тебя иные планы? — Мэйнон, уловив неуверенность в моем голосе, нахмурился.

— Чтобы попасть в Судебную палату[16], необходимо учиться в одном из университетов…

— Разве для молодого человека твоих способностей это представляет сложность? — Мэйнон умел польстить, из него наверняка получился бы искусный политик, решись он оставить тихую жизнь провинциального судьи.

— Отец отправил меня к учителю, чтобы тот помог подготовиться к экзаменам.

Лицо Мэйнона просияло.

— Да-да, припоминаю, ученый муж из Бакингемшира[17]. Святые угодники, если не ошибаюсь, ты готовился поступать в Кембридж?

— Верно, сэр.

— А потом учитель подвел тебя?

Я залился краской. Трудно было предположить что-либо более далекое от истины. Но мне не хотелось посвящать дотошного судью во все детали моего поступка, все еще тяжким грузом лежавшего у меня на сердце.

— Это был мой провал, сэр, — признался я. — Мистера Мильтона не в чем винить. — И хотя я взял на себя ответственность за наш разрыв с учителем, имя Джона Мильтона, произнесенное вслух, оставило на языке неприятный привкус. Я предпочел поскорее завершить разговор об учебе: — А теперь по моей собственной вине средств на образование не осталось.

Судья задумчиво покачал головой.

— Хорошо, что у тебя хватает смелости признать прошлые ошибки. Обдумай хорошенько планы на будущее. Прежде всего, конечно, позаботься об отце и присмотри за фермой, но может так случиться, что, когда неразбериха в стране уляжется, я помогу тебе справиться со всем остальным.

— Благодарю вас, сэр. Вы так…

Мэйнон махнул рукой:

— Все ради твоего отца. Это меньшее, что я могу сделать для моего старого друга.

Упоминание об отце вызвало у меня острейшее чувство вины. И не только потому, что мы оставили его одного, беспомощного в пустом доме и что накануне я упустил возможность повидаться с ним, пока он еще был в состоянии разговаривать. Намного хуже было другое: как часто, слишком часто я подводил отца и обманывал его доверие.

— Кстати, о твоем отце, — с прежним дружелюбным выражением начал судья, — в связи с Криссой Мур… один деликатный момент. Я, правда, пока не беседовал с ней как следует…

Я вздохнул с облегчением, когда на пороге появились Резерфорд и Эстер. Вслед за ними в комнату вошел тот самый запропастившийся секретарь. Судя по слегка неуверенной походке и покрасневшим глазам, молодой человек по дороге заглянул в таверну.

Рассказ Мэйнона о племяннике заставил меня по-новому взглянуть на Джона Резерфорда. Сама по себе история — смерть младенца — не была столь уж необычной. Я знал немало людей, потерявших ребенка, правда не при таких ужасных обстоятельствах. Но тем не менее пережитая трагедия объясняла холодность этого человека, скрывавшуюся за преувеличенно-изысканными манерами, и фанатичное рвение в охоте за ведьмами. Оставалось надеяться, что боль, которую он носил в себе, не повлияет на его способность придерживаться истины в судебном расследовании.

Обернувшись к Эстер, я увидел, что та вся дрожит, а ее маленькие ручки сжимают полы плаща, в который она зябко куталась. Я вскочил и бросился к сестре — слишком резкое движение, стоившее мне нового приступа боли.

— Эстер, с тобой все в порядке?!

— Да, — пролепетала сестра.

Веки у нее были красными, почти каку Тимоти.

— Пойдем к огню. — Обняв Эстер за плечи, я повел ее к камину.

Она покорно шла и замерла передним, уставившись на пляшущие языки пламени.

Резерфорд уселся к столу и налил себе бокал вина.

— Юная леди опознала задержанную, Джоан Гедж, — сообщил он судье, с одобрением поглядывая на Эстер. — Приятно встретить девушку столь чуткую и благочестивую. Вид тюремных камер, без сомнения, произвел на нее тягостное впечатление, но мисс Тредуотер с честью выполнила свой долг.

Стараясь не обращать внимания на сидящих за столом мужчин, я обратился к Эстер:

— Ты видела Джоан? Как она? Здорова?

Когда Эстер заговорила, ее испуганный голос звучал едва слышно.

— Она… она не сказала ни слова. Я так долго стояла там, а она… — Шепот Эстер оборвался.

Я взял ее за хрупкие плечи и развернул к себе, проклиная собственную неуклюжесть. Лицо сестры было залито слезами.

— Мы должны как можно скорее вернуться домой, — заявил я, обращаясь к судье и его помощникам. — Давайте займемся показаниями сестры.

— Да-да, начнем без промедления, — согласился Мэйнон и жестом указал секретарю на перо и бумагу. — Пожалуйста, мисс Тредуотер, проходите к столу и садитесь.

Глава 7

— Вопреки моим запретам, Крисс и Джоан часто ночевали в одной комнате, — начала Эстер дрожащим голосом. — Они вырезали какие-то знаки на дверном косяке и на оконной раме, так что я боялась зайти к ним. В спальне Джоан стоял дурной запах. На мои расспросы она отвечала, что всего лишь окуривала помещение дымом, чтобы отогнать болезни, как научила ее матушка, миссис Гедж. Я видела, как они закапывали что-то в саду после захода солнца. Но не решилась выйти посмотреть. А утром не смогла найти то место. Каждый раз, когда я проходила мимо, девушки шептали проклятия мне в спину. Меня мучили ужасные головные боли и боль в животе, а временами я не могла понять, где нахожусь и что делаю. Так они затуманили мой разум. И погода была ужасная — они вызывали сильный ветер и молнии, хотя в небе не было ни облачка. Им нравилось пугать меня…

Рассказ продолжался в том же духе. Секретарь аккуратно записывал показания. Мэйнон делался все более и более хмурым. Иногда он задавал вопросы, на которые сестра отвечала с кротким видом. Я с восхищением наблюдал за тем, как судья искусно ведет разговор, направляя его в нужную сторону и при этом не оказывая видимого давления на собеседницу. Я решил. что прежде сильно недооценивал этого человека. Что касается сестры, она с достоинством выдержала допрос, и хотя говорила робко, ничто не позволяло усомниться в искренности ее слов.

Что касается судьи, вид он имел мрачный. И я понимал почему.

В отчете Эстер, логичном и полном с ее точки зрения, никаких очевидных доказательств причастности Джоан к черной магии не было. В нем вообще не было ничего, что дало бы судье основания и дальше задерживать нашу служанку. Я мысленно перевел дух. Красочный рассказ сестры несколько поколебал мою уверенность в том, что Джоан не состояла в каком-то глупом сговоре с Криссой Мур, но мое мнение о девушке осталось прежним: она, как и ее хозяйка, была доверчивой и наивной, как ребенок, и новой служанке не составляло труда настроить одну против другой. Теперь же, когда пагубное влияние Мур стало очевидным, я надеялся, что Мэйнон найдет способ освободить Джоан. Она вряд ли сможет вернуться к работе у нас в доме — да и сама Джоан едва ли этого захочет, — но, по крайней мере, у меня будет возможность дать ей хорошие рекомендации, с которыми девушку возьмут на другую работу, а также сделать что-то для ее матери.

Мэйнон подал знак секретарю, чтобы тот прекратил писать. Несколько мгновений судья сидел молча, опершись подбородком на сомкнутые в замок руки и погрузившись в задумчивость. Затем он заговорил, тщательно подбирая слова:

— Мне кажется, у нас нет достаточных улик против Джоан Гедж и ее матери. Во всяком случае, недостаточно, чтобы привлечь их к суду.

— Их отпустят?

Последовала долгая пауза.

— Нет, — медленно произнес судья. — Пока нет. Нам еще предстоит обыскать коттедж миссис Гедж, а также провести осмотр у вас в доме.

Я согласно кивнул, с самого начала ожидая нечто подобное. Ну что же, нам скрывать нечего.

— Кроме того, сегодня во второй половине дня состоится допрос Криссы Мур, — продолжил судья. — Учитывая, что девушка ничего толком не сообщила о себе — кто она, откуда родом, не было ли с ее стороны намерения… соблазнить вашего отца… Похоже, против нее у нас имеются более веские улики.

— Она что-то сказала в свою защиту, пыталась оправдаться? — спросил я.

— Ни слова. С тех пор как ее арестовали — молчит как немая.

— Она всегда была тихой, — внезапно подала голос Эстер.

Мы дружно посмотрели на нее. Сестра, казалось, смутилась, что заговорила без приглашения. Но, увидев наши вопросительные взгляды, добавила:

— Это было дурное молчание, непочтительное.

Мэйнон вздохнул:

— Ну как бы там ни было, девушку невозможно принудить говорить в теперешнем ее состоянии…

— В каком состоянии? — спросила Эстер.

Сестра сидела боком ко мне, так что я видел ее чистый профиль. Моим первым желанием было предложить ей какую-нибудь ложь. Однако фитиль уже тлел, и мои выдумки только усложнили бы ситуацию.

Я взял Эстер за руку и заговорил как можно мягче:

— Девушка утверждает, что беременна…

Пальцы сестры напряглись.

— Но это, конечно же, нелепая выдумка. Я убежден, она просто ищет способ избежать суда.

Сестра тихо заплакала, уткнувшись лицом в ладони. Мэйнон выглядел растерянным. Но Резерфорд с нескрываемым восхищением смотрел на Эстер. Я понял — пора уходить, и поднялся со стула.

— Моя сестра расстроена. Я отвезу ее домой, если от нас больше ничего не требуется.

Мэйнон торопливо кивнул. Перед уходом я решил напомнить судье о помощи, которую он пообещал нам.

— Еще раз хочу поблагодарить вас, сэр, — сказал я, — за ваше предложение прислать своего лекаря. Само собой, я оплачу все расходы.

Последовал обмен любезностями. Мы покинули кабинет судьи и двинулись вниз по лестнице. Я шел, опираясь на деревянные перила, передо мной спускался Резерфорд, поддерживая горько всхлипывающую Эстер. Каждый шаг отдавался болью в ноге. Похоже, моя рана открылась. Внезапно я всем телом ощутил накопившуюся усталость и постоянное недосыпание. Оказаться бы сейчас в чистой и теплой постели — мысль представилась невероятно соблазнительной, но я отогнал ее. Впереди меня Эстер склонилась к Резерфорду, позволив ему крепче подхватить ее под локоть. Кавалер был чрезвычайно внимателен и не переставал что-то бормотать ей на ухо. Как ни напрягал я слух, мне не удалось уловить ни слова, но то, что видели мои глаза, приводило меня в изумление: неужели сестре нравится это гнусный льстец?! То, что Эстер приглянулась Резерфорду, учитывая ее молодость, скромность и набожность, я мог понять — похоже, он был из тех мужчин, кто ценит подобные качества в девушке, — но чтобы сестра ответила ему взаимностью — невероятно! И тем не менее вот она стоит посреди выложенного плиткой нижнего холла, слезы высохли, а на бледных щеках появилось слабое подобие румянца.

— Мистер Резерфорд, — подходя к ним, я старался не хромать: если сестра увидит, с какой болью дается мне каждый шаг, она снова разволнуется, — я хотел бы поговорить с той девушкой прямо сейчас.

— С девушкой? — напустив на себя рассеянный вид, переспросил Резерфорд. — С ведьмой? Не думаю, что вам удастся ее разговорить. Я несколько часов провел у нее в камере — безрезультатно. Молчит как рыба.

— И все же. Я попытаюсь. Хочу поговорить с ней, а также с миссис Гедж и Джоан.

Резерфорд заколебался. Я видел, что его так и подмывает отрезать «нет», но, покосившись на Эстер, он прикусил язык и неохотно кивнул:

— Ладно, я предупрежу констебля.

Резерфорд нырнул в низкую каменную арку, за которой, как нетрудно было догадаться, находился проход в тюремные камеры. Отсутствовал он совсем недолго, буквально через пару минут вновь появился на пороге и поманил меня, приглашая спуститься.

Прежде чем уйти, я усадил Эстер на свободную лавку в дальнем углу холла.

— Подожди здесь. Я скоро.

Сестра вцепилась мне в запястье.

— Тебе обязательно идти туда?

— Ты ведь пошла. Я считаю тебя очень храброй, Эстер.

— Нет. — Сестра покраснела. — Это был мой долг. И моя обязанность перед Господом.

— Ну вот, теперь настал мой черед. А пока меня нет, мистер Резерфорд побудет с тобой. Не бойся, я не задержусь.

Серые квадратные плиты зала для посетителей уступили место грубо обтесанному камню винтовой лестницы, ведущей в камеры. Спускаясь по ней, я думал об Эстер, чьи маленькие ножки совсем недавно ступали по этим камням. Я представил, как трепетало ее сердце, когда она погружалась в сумрак подземелья, оставив позади дневной свет. На мгновение я почувствовал себя виноватым, что в этот момент меня не было рядом. Но затем на память пришел разговор с Мэйноном: похоже, у того сложилось благоприятное мнение обо мне. Возможно, с его помощью я сумею получить профессию юриста. Тогда буду в состоянии содержать сестру и помогать отцу, если, конечно, ему суждено поправиться.

Тюрьма не произвела на меня особого впечатления. Мне уже приходилось бывать в подобных местах. Однажды — случай, который не был известен ни отцу, ни сестре — меня арестовали за пьяный дебош. Не помню, как оказался внизу, в камере — туман в голове был слишком густым, — но зато отлично запомнил, как поднимался наверх, после того как меня отпустили, вытряхнув все до последнего пени, — плата за то, чтобы дело было закрыто без предъявления обвинений. Однако в отличие от новой и довольно просторной тюрьмы в Норидже, где я провел ночь, подземелье в Уолшеме оказалось глубже и теснее, а в остальном все то же: зловоние сточных вод, которые просачивались вниз из городских канав, тяжелый запах множества немытых людских тел и затхлые испарения из недр земли.

Удушающая атмосфера наполнила меня тоской по морозному воздуху, который вдыхаешь полной грудь, объезжая пастбища, и по свежести морского ветра, дующего с побережья. Я осторожно шагал со ступеньки на ступеньку, придерживаясь рукой за стену и стараясь не обращать внимания на слизь, покрывавшую древние камни.

Я добрался до нижней площадки. Кто-то, вероятно констебль, предусмотрительно зажег свечи, укрепленные в держателях на стене. Открывшееся передо мной пространство было освещено слабым мерцающим светом. Но я сумел рассмотреть длинный узкий коридор, стена с одной стороны была облицована каменными плитами, а вдоль другой располагались камеры, забранные частой решеткой, расстояние между прутьями было достаточным, чтобы просунуть внутрь кусок хлеба и кружку воды — все, на что могли рассчитывать узники, да и то если им повезет. К промозглому запаху плесени добавилась вонь прокисшего эля и рвоты.

— Хорошо, верно?

Раздавшийся над ухом низкий грубый голос заставил меня вздрогнуть. Я обернулся, недоумевая, каким образом ухитрился не заметить такого громадного и неуклюжего человека, следовавшего за мной по пятам. Казалось, на меня надвинулась песчаная дюна. Констебль Диллон, широкий в плечах, с массивной, как у быка, шеей, протягивал мне руку и улыбался до ушей. Я хорошо помнил нашего констебля: он был на редкость жизнерадостной натурой — удивительно, если учесть, какой неблагодарной работой ему приходилось заниматься.

Хотя сами обязанности Диллона были просты: задержать, запереть в камере, а затем предъявить суду тех, кого принято считать отбросами общества, — браконьеров, пьяниц, проституток и отцов незаконнорожденных детей. При мысли о последних меня снова охватила злость на ту женщину, ради встречи с которой я спустился в эту клоаку.

Властителем адского подземелья был Диллон. По общему мнению горожан, он отлично справлялся, а если сравнивать его с другими людьми, занимающимися подобным ремеслом, то не ошибусь, если скажу: констебля можно считать достойным и порядочным тюремщиком. Освобожденные из-под стражи частенько присылали ему в знак благодарности бочку моченых яблок на День святого Михаила и копченый окорок на Рождество. Многие говорили о его рассудительности и сильном певческом голосе. Повешенные тоже не были в претензии к констеблю Диллону.

— Констебль, — я пожал его мясистую руку, — рад вас видеть, но не уверен, что место нашей встречи можно назвать хорошим. — Я кивнул в сторону сумрачного коридора.

Диллон расхохотался и сделал несколько шагов вперед, пригибая голову под низкими каменными сводами.

— Это дворец, парень! По сравнению с некоторыми тюрьмами, которые мне довелось видеть, — настоящий дворец. Мэйнон — славный человек — навел тут порядок. До того, как он занялся этим подвалом, здесь не было ничего, кроме крыс и бочек с элем, а заключенных приходилось держать в свинарнике позади моего дома.

Невероятно, но Диллон не получал жалованья за свою работу. У него имелся взятый в аренду участок земли, который приносил небольшой доход. Должность констебля, предоставленная ему магистратом, формально не оплачивалась. В результате сын Диллона возделывал поля, пока его отец возился с бродягами и нищими Уолшема. Но судья Мэйнон был умным человеком. Он не желал способствовать развитию взяточничества и мелкого подкупа на своей территории, которые неизбежно возникнут, если возложить исполнение предписаний закона на человека с пустыми карманами. Всем в городе было известно, что судья платит Диллону из собственных средств.

Под ноги нам метнулась быстрая серая тень.

— Похоже, крысы все еще не перевелись, — заметил я, наблюдая, как существо прошмыгнуло вдоль стены и скрылось в темноте.

— Мир рухнет, а крысы останутся, — усмехнулся Диллон. — Итак, парень, зачем пожаловал?

— Мистер Резерфорд разрешил мне поговорить с заключенной Криссой Мур, а также навестить миссис Гедж и ее дочь Джоан Гедж.

— Резерфорд, хм? — Круглое лицо Диллона на миг утратило дружелюбное выражение. Я понял, что охотник за ведьмами не вызывал у констебля симпатии. В этом мы были единодушны. — А судья знает, что ты пошел сюда?

Мне нравился Диллон и поэтому совсем не хотелось обманывать его.

— Возможно, как раз сейчас Резерфорд отправился к мистеру Мэйнону, чтобы сообщить ему о моей просьбе. Не знаю. Но, судя по всему, он был уверен в своих полномочиях, когда давал мне разрешение на встречу.

— Ладно, мне этого вполне достаточно, — после короткого раздумья согласился Диллон. — Иди, поболтай с ведьмой. Только смотри не поворачивайся к ней спиной.

— В какой камере она находится? И другие две женщины — где они?

Диллон махнул рукой:

— Ведьма — третья камера. А те двое — последняя в конце коридора.

Дальний конец коридора был погружен во тьму. Я попросил разрешения прихватить с собой свечу из держателя на стене. Констебль не возражал.

— И еще одна просьба: мне хотелось бы поговорить с Криссой Мур один на один, без свидетелей.

Диллон неохотно помялся, но затем согласился и отступил. Он стал взбираться вверх по лестнице. Тяжелая связка ключей у него на поясе весело позвякивала при каждом шаге. Проводив констебля глазами и от души желая последовать вслед за ним в мир света и свежего воздуха, я развернулся и двинулся во мрак подземелья.

Первая камера была крохотной, едва ли больше лошадиного стойла, и такой узкой, что взрослый мужчина не смог бы раскинуть руки, не упершись ими в стены. Внутри находились сразу двое. Оба мертвецки пьяные. В нос мне снова ударил кислый запах эля. Ни тот, ни другой не шелохнулись, когда я проходил мимо. Зато обитатели соседней камеры — трое оборванцев, угрюмых и голодных на вид, — встретили меня оживленным гомоном. Один из них выкрикнул непристойность, вероятно приняв меня за Диллона, его приятели разразились хохотом.

Приближаясь к третьей камере, я замер на полушаге.

«Боязливых же и неверных, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь — в озере, горящем огнем и серою. Это — смерть вторая»[18]. Слова из книги Откровение звучали в моей голове так ясно, словно передо мной держали раскрытую Библию. А в ушах плыл голос отца, читающего эти строки.

Я закрыл глаза и вдохнул зловоние тюрьмы, в котором перемешались запахи мочи и кала, — запах мира людей, где не было никаких ведьм и колдунов, никаких бесовских оргий и договоров с дьяволом, но лишь пьяницы и блудницы да еретики вроде меня.

Подняв свечу повыше, я двинулся дальше.

Глава 8

Из моей спальни открывается вид на сад, обнесенный каменной оградой. Нет, он недостаточно большой, чтобы назвать его настоящим фруктовым садом, где растут яблони, сливы и груши, вроде тех огромных садов, что окружали дом моего детства. Эти деревья, лишенные сейчас и плодов, и листьев, были посажены полвека назад в один прекрасный весенний день, когда Мэри, опираясь на грабли, наблюдала, как я выворачиваю горы кремня из известнякового грунта. Сад примыкает к пустующему загону для овец. Длинный загон сбегает вниз по склону, а по обе его стороны простираются бескрайние поля. Зимой они едва прикрыты пожухлыми серыми стеблями, но летом превращаются в желто-зеленое море, волнующееся под порывами ветра.

Обычно я просыпаюсь под звонкое пение птиц. Но сегодня утром птицы покинули нас — ни щебета, ни чириканья, — висящая за окном тишина долго не позволяет вынырнуть из ночного безмолвия. Солнце стоит уже высоко, когда я наконец прихожу в себя, радуясь, что сновидения остались позади. Я не часто вижу сны, но в последнее время ночи полны кошмаров. меня преследуют фурии. Хлопанье их крыльев напоминает раскаты грома, а пронзительные крики переходит в звериный рев. Не знаю, с какой целью чудовища гонятся за мной, но они не отступают ни на шаг, визжат и оглушительно хохочут.

Я окончательно стряхиваю оцепенение и несколько минут лежу на спине — блаженные мгновения, когда поясница и колени не болят. Но память услужливо подсказывает, сколько дел предстоит сделать сегодня, — не очень-то утешительное воспоминание. Теперь нужно встать, не разбудив Мэри, — навык, доведенный за прошедшие десятилетия до совершенства. Я плавно перекатываюсь к краю постели, стараясь распределять вес так, чтобы кровать не скрипела. И главное — не начать кашлять. Когда я сажусь и опускаю босые ноги на пол, тупая боль сдавливает грудь — ощущение, с которым я встречаю почти каждое утро. Секунд тридцать или около того я энергично растираю грудь кулаком. Как заверяют врачи, эти круговые движения облегчат дыхание. Я им не верю. Зато растирание вызывает покраснение кожи, и все мои шрамы, причудливой сетью покрывающие грудную клетку, становятся яркими, как листья осеннего клена. Я смотрю на них, и мне кажется, что они кровоточат.

Поднявшись с кровати, я натягиваю чулки и панталоны, затем — жилет и вставляю ноги в домашние туфли. Сунув руку в карман, нащупываю связку ключей, которую всегда ношу с собой, и крепко сжимаю их в ладони, чувствуя обжигающий холод металла. Они словно горсть пороха, крошечный бочонок, который может взорваться в любой момент, превратив мою руку в кровавые лохмотья.

Я добредаю до окна и выглядываю наружу. Ртуть в барометре, укрепленном на каменном подоконнике, стоит высоко. По нежно-голубому, словно яйцо дрозда, небу тут и там разбросаны белые перья облаков. Неподвижные кроны деревьев напоминают тонкую каменную резьбу. Как я и ожидал, ночью выпал снег, но совсем немного, так что ветви растений и сохранившиеся кое-где пожухлые листья лишь слегка присыпаны ледяной пылью, похожей на сахарную пудру. На земле лежит тонкий снеговой покров, однако на нем нет ни единого следа — ни ровных цепочек, оставленных лисами, ни раздвоенных следов косули или оленя. Никаких признаков живых существ. Повсюду властвует мертвая тишина.

— Томас! — раздается у меня за спиной сонный голос.

Я оборачиваюсь. Мэри закутана в одеяло так, что мне виден только краешек ее ночного чепца да смутно угадываются контуры тела под толстым покрывалом. В ногах обычно лежит, свернувшись калачиком, наш кот, но сегодня и он куда-то запропастился.

— Доброе утро, жена. — Я возвращаюсь к ней и присаживаюсь на край постели.

Мэри окончательно стряхивает дрему, на лице у нее появляется беспокойное выражение: жена понимает — я принял решение. Она начинает двигаться проворнее.

— Я с тобой. — Мэри откидывает край одеяла. — Или подожди, пока…

Я опускаю руки ей на плечи: «нет». Мэри настаивает. Я отрицательно качаю головой:

— Нет, не могу позволить тебе присутствовать. Я должен пойти один. И сделать это надо сейчас. Я и так слишком долго откладывал.

Она берет меня за руку. Я чувствую, как подрагивают ее пальцы. Они едва теплые, а кожа тонкая, словно бумага, как будто жизнь медленно утекает из нее. Я прижимаю ладонь Мэри к своей груди. Мне хочется удержать жену и защитить.

— Ты дрожишь, — говорю я. — Не бойся. Все будет хорошо.

Я не успеваю договорить, как Мэри, покачивая головой, обращает на меня сердитый взгляд своих больших темных глаз. У нее почти не осталось бровей, зрачок на левом глазу слегка затуманен катарактой, и все же рассерженная Мэри, как и прежде, представляет грозное зрелище.

— Как ты можешь так говорить, Томас! — восклицает она. — Ты ведь прекрасно знаешь, что это опасно.

— Смотри, какой долгий путь мы прошли. Сейчас не время терять веру в наши силы. — Фраза, которая в устах молодого человека звучала бы призывом отважно двигаться вперед, для моих старых ушей — слишком сентиментальна и полна пафоса. И для ушей Мэри тоже.

— Есть вера, а есть откровенная глупость — две совершенно разные вещи. — Мэри решительно вылезает из-под одеяла и натягивает теплый стеганый халат.

— Глупость?

Мэри возмущенно пыхтит.

— Да, глупость — идти туда одному. — Следует короткая пауза. — Безрассудство, — уточняет она.

— Давай больше не будем препираться, — говорю я как можно тверже. — Мы же не знаем, что ждет меня наверху. Бессмысленно страшиться того, чего не знаешь. Я не боюсь, и тебе не следует.

Это ложь. Конечно же, я боюсь. Что страшит нас более, чем неизвестность?

Я не могу винить Мэри за ее гнев, сомнения и даже обиду. И все же вынужден настаивать: я должен пойти один.

Продолжая сжимать лежащий в кармане ключ, хотя ладонь у меня горит, словно в руку вложили раскаленную головню, я спускаюсь на кухню. Аппетита нет — от одной мысли о еде к горлу подкатывает тошнота, — но я все же беру вино, хлеб, достаю из кладовки холодную голубиную грудку и отрезаю кусок. Затем разжигаю плиту и подогреваю миску лукового супа, совсем чуть-чуть. Поставив еду на поднос, опускаюсь на колени. Я прошу Бога не оставлять меня, пока моя задача не будет выполнена. Мне почти удается убедить себя, что молитва услышана. Закончив, я неуклюже поднимаюсь. Жду, пока успокоится дыхание и перестанет клокотать в груди.

Я беру поднос и выхожу из кухни. Руки дрожат, колени подгибаются. Сейчас только середина декабря, а в доме такая стужа, как будто за окном трещат январские морозы. Я взбираюсь по лестнице и, миновав гостевые спальни, направляюсь к двери в дальнем конце коридора. Эта дверь всегда заперта, а ключ лежит у меня в кармане. Я с ним никогда не расстаюсь.

Опустив поднос на пол, достаю из кармана связку ключей, вставляю самый маленький из них в замочную скважину и с легким щелчком поворачиваю. Открываю дверь и на короткий миг чувствую свежий запах моря и вкус соли на губах. На меня обрушиваются оглушительный свист ветра, несущегося над волнами, и приближающиеся раскаты грома. Но это всего лишь моя фантазия. Я чутко прислушиваюсь к звукам. В доме царит тишина.

За дверью находится еще одна лестница, четырнадцать ступенек, ведущих наверх, к другой двери, сделанной из цельного дуба и заложенной тяжелой деревянной балкой. На площадке нет ни одного окна, но на стене вдоль лестницы укреплены подсвечники. Я стараюсь, чтобы свечи в них всегда горели. Мои глаза давно привыкли к их тускло-желтому мерцанию.

Но сегодня свечи не горят. Лестница погружена в кромешный мрак.

Сверху не долетает ни звука. Я ставлю ногу на первую ступеньку лестницы, но затем отступаю.

«Ты так боишься темноты?» Мысль о собственной трусости неприятно кольнула под сердцем. И тем не менее я оставляю поднос у подножия лестницы и возвращаюсь на кухню за свечами. Соленый запах моря исчез.

Я беру огарок восковой свечи и, прикрывая огонек ладонью, проделываю обратный путь наверх. Когда свечи на лестнице зажжены, я закрываю за собой дверь маленьким ключом, существующим в единственном экземпляре, и начинаю подниматься по ступенькам.

Ступеньки крутые. На полпути в сердце вонзается раскаленная игла. Привалившись к перилам, я замираю. Чувство жжения накатывает волнами, с каждой новой волной голова кружится все сильнее. Я стискиваю зубы и жду. Когда боль отступает, вытираю рукавом выступившую на лбу испарину и продолжаю путь наверх.

Добравшись до последней ступеньки, с трудом перевожу дух. Воздух здесь кажется разреженным, как будто я поднялся высоко в горы, а не на полтора фута по лестнице. Дом, пылающий очаг, тощий кот, сосредоточенно умывающийся под кухонным столом, — все осталось внизу, в другой жизни. Возможно, в другом мире.

Я вытягиваю деревянную балку из железных скоб, как сотни раз делал это за прошедшие годы. Дверь со скрипом открывается. Я стою в проеме, загораживая собой свет, льющийся с лестницы, поэтому пространство, куда я собираюсь вступить, погружено в полумрак. Мое собственное дыхание отдается у меня в ушах, страх железными тисками сжимает внутренности. Запах моря становится почти удушающим.

Я вхожу.

Мансарда, где я оказался, меблирована скромно и содержится в безупречной чистоте. Возле стены справа от входа стоит кровать с периной и теплым одеялом. Рядом — невысокий комод и умывальник, под умывальником — ночной горшок. На полу лежат несколько разноцветных ковриков. На противоположной стене — небольшое оконце, через которое проникает слабый свет. При строительстве дома окна здесь не было, я сам прорезал его. Подокном стоит деревянная скамейка, на которой сидит обитатель мансарды. Он смотрит на улицу, на припорошенное снегом поле. Я вижу длинные льняные волосы, тронутые возле корней сединой. Пряди рассыпаны по плечам и по спине. Сидящий одет в просторную рубашку из небеленого полотна, которая спускается до закованных в кандалы лодыжек.

Я жду.

— Чувствуешь запах? — сиплым — результат многих лет молчания — голосом произносит существо. — Море?

— Нет, — отвечаю я.

Мой голос тоже дает трещину.

Существо поворачивается ко мне лицом. Ворот его рубашки распахнут, в широком вырезе видна бледная шея без единой морщины, изрезанная множеством узловатых шрамов, темных, как бычья кровь. Они напоминают переплетение рек с рукавами и притоками. Шрамы уползают вбок, к левой ключице.

— Мы неподалеку от моря?

Пройдет несколько мгновений, прежде чем спросивший поймет, что я не намерен отвечать. И в эти несколько мгновений я стану объектом пристального внимания. Я чувствую на себе пронизывающий взгляд, а затем раздается короткий пронзительный хохот, который вонзается в меня, словно кинжал.

— Томас, следы прожитых лет лежат на тебе как печать предательства!

Я не оспариваю вынесенный мне вердикт. Все мое внимание поглощено голосом, который произнес его. Мне слишком хорошо знаком этот голос. И происходит то, чего я больше всего опасался: нечто внутри меня, то, за что я пытаюсь уцепиться, рушится.

— Вот твой завтрак, — приподнимая поднос, говорю я.

Существо рассматривает лежащие на подносе предметы. Тонкая бровь ползет вверх.

— Ты поешь со мной?

— Давай я лучше покормлю тебя. Тебе самой будет сложно. — Я делаю несколько шагов, приближаясь.

Она опускает взгляд на свои запястья, скованные наручниками, цепь от которых тянется к кандалам на ногах.

— О, тогда непременно поедим вместе. — Снова раздается сухой смешок.

Я опускаюсь на скамейку рядом с ней, стараясь не обращать внимания на тяжелый запах пота и прелой кожи. Таз и пара кувшинов с горячей водой — все, что я сумею поднять по лестнице, но я решаю, что непременно сделаю это. Мэри, конечно, будет настаивать, чтобы самой помыть ее, но я поклялся, что отныне и до самого конца никто, кроме меня, не войдет в мансарду.

Я подношу бокал с вином к ее губам и слегка наклоняю, чтобы она могла начать пить. Дождавшись, когда бокал наполовину пустеет, я ставлю его обратно на поднос и предлагаю ей хлеб. Я держу кусок ровно, стараясь, чтобы рука не дрожала, пока она откусывает маленькими белыми зубами аккуратные кусочки и пережевывает их. Вслед за хлебом настает черед лукового супа. Ложка за ложкой я вычерпываю его из миски.

— Я помню, ты любила луковый суп, — замечаю я.

Однако ответа не получаю.

В комнате висит тишина. Трапеза окончена. Больше мне здесь делать нечего. Но я не ухожу. Она сидит, потупившись, а я смотрю на ее тонкие веки с голубоватыми прожилками и едва заметные морщинки возле глаз — свидетельство минувших лет. Уголки губ чуть опущены, словно ее одолевает скука.

Быстрое движение в углу комнаты Заставляет меня повернуть голову. Комок серовато-коричневых перьев бьется под потолком — сойка! Наверное, спасаясь от холода, она по ошибке нырнула в дымоход или проскользнула через дыру в черепичной крыше, которую я все никак не соберусь заделать. Птица мечется в тщетной попытке найти обратную дорогу, беспорядочно порхает между балками и тревожно чирикает. Мне жаль пичугу, но я не вижу отверстия, через которое можно было бы выпустить птичку на волю, даже если бы я сумел поймать ее.

— Совсем другой мир, — звучит у меня над ухом.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на выражение лица, с которым она произносит эти слова. Но лицо ее по-прежнему неподвижно.

— Почему другой? Что ты помнишь из прошлого? — Я мысленно проклинаю себя за то, что задал оба вопроса разом.

— Он стал меньше. Сморщился, как высохшее яблоко.

— Откуда тебе знать?

Сойка нырнула вниз, приземлилась возле наших ног и быстро-быстро побежала по дощатому полу.

«Откуда это создание знает, что ее дом — в небе? И хотя в комнате птица нашла защиту от стужи, эта же комната станет для нее смертельной западней, где она переломает крылья или расшибется о стену».

Сойка, неуклюже скакавшая по полу, замечает льющийся из окна свет. И, словно чувствуя, что здесь лежит самый короткий путь к свободе, бросается к окну. Но несчастная пичуга не замечает стекла. Ударившись о него грудью, она с писком падает обратно на пол.

— Ты что-нибудь помнишь? — осторожно повторяю я вопрос.

Но, похоже, желание разговаривать у нее пропало. Сегодня мне не суждено получить ответ.

Когда я вновь опускаю глаза на пол, сойки нигде не видно.

Я спускаюсь по первому лестничному пролету, запираю дверь и кладу ключ в карман. Только теперь, когда дверь закрыта, я прислоняюсь лбом к ее деревянной поверхности и перевожу дух. Я стою так несколько минут, ожидая, когда уляжется вихрь мыслей у меня в голове. Но внутри по-прежнему бушует ураган. Сердце скачет галопом, словно не желая оставаться в груди. Я вдруг ловлю себя на том, что неистово расчесываю грудь и плечи ногтями. Кажется, все мои шрамы вдруг ожили и движутся по поверхности тела, вызывая неистовое желание соскрести их, избавиться от них так же, как змея сбрасывает старую кожу.

«Тебе никогда не избавиться от них». Слова звучат в ушах, словно звон похоронного колокола: «никогда, никогда».

Мэри. Мне нужна Мэри.

Я иду вниз, прохожу через кухню, зову ее. Заглядываю в гостиную и в кабинет. Мэри нет в доме. А моя старая солдатская шинель исчезла с вешалки.

Мохнатый иней лежит на каменной балюстраде крыльца и на стеблях плюща, вьющегося вдоль стены дома. Тонкая корочка льда хрустит под ногами, как битое стекло. Я оставляю расплывчатые отпечатки на снежной пыли. Холод оказывается моим неожиданным союзником — морозный воздух очищает легкие, я вдыхаю полной грудью.

— Мэри!

Я иду мимо грядок, которые тянутся слева от дорожки, и мимо свинарника — справа от меня. И хотя обрабатывать эту скудную каменистую почву занятие хлопотное, наш ухоженный огород и небольшой сад говорят сами за себя: мы не зря потратили силы и время. Именно здесь я, вернее всего, отыщу Мэри, которая неустанно, до ломоты в суставах, возится на земле. Жена ставит сетки от кроликов и, натирая мозоли на пальцах, подвязывает шпалеры. Конечно, сейчас, в декабре, шпалеры не производят впечатления, но с приходом лета они будут покрыты густой листвой и благоухающими цветами и полны тяжелого гудения пчел.

В конце дорожки находится изгородь, за которой начинается сад. Ворота просели. Приходится всем телом навалиться на створку, чтобы сдвинуть ее. Как же я скучаю по своей прежней силе, беззаботной силе юных лет. Сейчас я слаб. Эта шаткая деревянная штуковина переживет меня.

Я шагаю по саду вслед за собственной тенью, переползающей от ствола к стволу. Подрезанные ветви яблонь тянутся друг к другу, они похожи на заледеневшие пальцы, которые упираются в пустоту.

— Мэри?

Она стоит возле каменной ограды спиной ко мне, нахохлившись, словно воробей. На плечах у нее моя шинель. Даже издали видно, как сильно дрожат ее плечи.

— Мэри?

Жена что-то держит в руках, прижимая к груди.

Когда она оборачивается, я вижу, что на руках у нее лежит маленький закоченевший трупик — растрепанный комок серовато-коричневого цвета.

Я подхожу ближе.

— Что случилось? — спрашиваю я, хотя и так вижу.

Кот был старый, говорю я себе. Прошлой зимой ему исполнилось шестнадцать. Он давно утратил прежнее проворство и почти все зубы. Бедняга мог стать легкой добычей лисицы или барсука.

— Он… он почти не выходил на улицу, — всхлипывает Мэри. — А вчера вечером вдруг исчез. Я так и не смогла найти его.

Я растерянно молчу, не зная, как утешить ее. Нам так давно не приходилось горевать.

— Давай я похороню его, — предлагаю наконец.

Она качает головой и хлюпает носом.

— Нет, земля слишком мерзлая.

— Ничего, я справлюсь.

Я беру из рук Мэри окоченевшее тельце. Пожилой кот с громким неприятным голосом, давно разучившийся ловить мышей, а также контролировать собственный мочевой пузырь. Как и большинство добропорядочных котов, обожаемых своими хозяйками, он признавал одну лишь Мэри, а для меня у него оставалось только холодное презрение и дерзкий взмах хвостом.

Я осматриваю труп. Мэри наблюдает за мной с каким-то странным блеском в глазах. Похоже, кот всю ночь пролежал в саду: тело промерзло насквозь, мех покрыт ледяными бусинами. Я ощупываю его бока, ожидая наткнуться на разорванную плоть, сломанные кости и запекшуюся кровь. Но ничего не нахожу. Это была мирная смерть.

— Старость, — осторожно говорю я и опускаю кота на землю. — И холод. Он умер естественным образом.

Мэри сердито сплевывает перед собой.

— А всего-то сутки прошли! — Она разворачивается и удаляется в дом.

Я с радостью последовал бы за ней, но вместо этого отправляюсь искать лопату.

Глава 9

Существо в тюремной камере вряд ли можно было назвать женщиной. По крайней мере, с первого взгляда я не понял, кто передо мной. Приподняв свечу повыше, я сумел разглядеть помимо темного силуэта несколько дополнительных деталей: черные растрепанные волосы и платье, в прошлом оно могло иметь какой-то цвет, но сейчас превратилось в мешковатое грязно-коричневое одеяние. Лица я не видел, но сообразил, что женщина сидит ко мне спиной на низкой деревянной скамейке. Вероятно, это исключение — сиденье в камере — было сделано с учетом положения, в котором, по утверждению самой узницы, она находилась.

Прежде чем заговорить, я несколько мгновений разглядывал Криссу Мур. Не знаю, что именно мне хотелось увидеть. Если бы она повернулась ко мне, может быть, я сумел бы прочесть нечто в этом движении, но узница сидела неподвижно, расправив плечи и выпрямив спину, словно каменное изваяние, и такая же безучастная, как стены, которые окружали ее.

— Крисса Мур?

Под сводами подземелья мой голос прозвучал глухо. Женщина в камере не шелохнулась.

— Мисс Мур? Меня зовут Томас. Томас Тредуотер. — Возможно, мне показалось, но она слегка шевельнулась. Хотя ни тревоги, ни смущения, которых можно было бы ожидать, я не заметил; если что и изменилось, так только ее осанка: плечи расправились еще больше, а спина сделалась еще прямее. — Я здесь от имени моего отца, Ричарда Тредуотера. И я желал бы выяснить, соответствует ли истине ваше заявление, что… — я запнулся, не в силах закончить фразу, — …что мой отец оставил вас с ребенком.

По-прежнему никакой реакции.

Я колебался, не зная, как лучше продолжить. Мне не хотелось, чтобы заключенные в соседних камерах слышали мои слова. Наконец, понизив голос почти до шепота, я добавил:

— Я знаю, что вы не ведьма. И знаю, что есть немало людей, верящих в подобные вещи, но я не из их числа. Моя сестра… она впечатлительная девушка. Все ее показания будут основаны исключительно на фактах. Эстер не способна на серьезную ложь, но это, однако, не означает, что сестра не может неверно истолковать некоторые вещи, которые видела.

Наконец-то мои слова вызвали реакцию слушательницы. Узница поднялась на ноги. Я впервые увидел, какого высокого она роста и какие длинные у нее волосы, спадающие до самой талии. И все же Крисса Мур не обернулась ко мне, но я и так знал — глаза ее пусты, а на лице застыло отсутствующее выражение.

— Надо сказать, я испытываю разочарование, — продолжил я. — И оно никак не связано с поступком сестры. Я горько разочарован в моем отце, и не потому, что верю обвинениям, которые вы выдвинули против него — о, нет, я не поверил им ни на миг, — а потому, что никогда не считал его таким дураком, чтобы поставить себя в положение, когда такого рода обвинения в принципе окажутся возможны.

Если не считать бессвязного бормотания, доносившегося из камеры, где спали пьяньчужки, в подземелье царила гнетущая тишина. Узница, казалось, внимательно слушала мои слова, но не намеревалась ни отвечать на них, ни даже толком повернуться в мою сторону. Я понимал, что, если хочу выудить из нее хоть что-то, нужно продолжать говорить, постараться задеть ее за живое и развязать язык.

— Уверен, сам факт, что мой отец впустил в дом шлюху — под каким бы предлогом это ни произошло, — свидетельствует о том, что уже тогда он был нездоров.

Наконец она обернулась. И набрала воздуху в легкие, будто собираясь заговорить.

— Нет. — Слово невольно сорвалось с моих губ, ибо передо мной стояла девушка, которую смело можно было бы назвать новой Евой.

Копна спутанных темных волос, обрамлявших ее высокий лоб, крупными локонами рассыпалась по плечам и волной спускалась на грудь. Несмотря на растрепанный вид и мешковатую одежду, было видно, какая Крисса Мур статная и какие точеные у нее формы.

Длинная тень скользнула по стене, девушка сделала шаг вперед и оказалась в круге света, падавшем от моей свечи, и я увидел лицо, которое могло быть написано старыми мастерами Флоренции или Рима. В мире рябых щек, вздернутых носов и толстых зобатых шей мало кто мог похвастаться такой чистой, сияющей белизной, словно озеро под луной, и гладкой, как шелк, кожей. У нее были высокие скулы, четко очерченные губы, прямой нос и слегка вытянутое овальное лицо, на котором застыло странное выражение: она была то ли напугана, то ли рассержена — что именно, я не мог сказать. Свеча у меня в руке горела тусклым неровным светом, но мне не составило труда представить, как большие темные глаза девушки могут вспыхивать яростью или презрением.

Я тряхнул головой. Похоже, моя фантазия разыгралась не меньше, чем у Эстер. Да, узница была красива, намного красивее, чем я ожидал. И все же Крисса Мур всего лишь жалкая обманщица — в лучшем случае, а в худшем — проститутка, запертая в тюремной камере, и будущая мать незаконнорожденного ребенка.

Ее голос, когда она заговорила, был похож на старинное кружево — образ сам собой пришел мне в голову: порванное и выцветшее, оно сохраняет свое изящество и красоту.

— Что вы имеете в виду — был нездоров?

Я чуть было не начал отвечать. Но в душе у меня снова всколыхнулся гнев, который я испытал, когда Крисса Мур сидела, повернувшись ко мне спиной, и упорно игнорировала мои вопросы. Некоторым образом — я только не знал, каким именно, — она стала причиной болезни отца, и я не намеревался обсуждать с ней состояние ее жертвы.

— Вас это не касается, — отрезал я, понимая, что выгляжу высокомерным болваном. — Все, что от вас требуется, — рассказать правду. Вы утверждаете, что между вами была связь. Мне нужно знать, действительно ли вы были близки с ним?

Последнее, что я ожидал услышать, это смех — звонкий и рассыпчатый, как серебряный колокольчик. Она издевалась надо мной. Я побагровел.

— Эй, мисс, не вижу ничего смешного! Клянусь честью, вы ответите мне.

Возможно, все дело было в приливе крови, но рана на бедре снова начала пульсировать, заставив меня вспомнить о собственной болезни. Теперь к ярости примешалось новое неприятное чувство, похожее на зависть — зависть при мысли о том, что руки отца ласкали эту теплую нежную кожу, сияющую в тусклом свете подземелья как дорогой фарфор.

Крисса Мур выставила меня дураком, и я ненавидел ее за это. Когда она отвернулась, я понял, что более не добьюсь от нее ни слова. Я оставил ее, решив больше не давать повода поиздеваться надо мной, и двинулся по коридору к камере, где, по словам констебля, находились Джоан и ее мать.

Запах, висевший в глубине коридора, показался еще более отвратительным, чем в той части, которая находилась ближе к лестнице: тяжелый и удушливый, как будто все крысы подземелья устроили здесь отхожее место. Бедняжка Джоан, ее вовлекли в это безумие, затолкали в вонючую дыру, чтобы задавать бесконечные вопросы, допытываться, подозревать и обвинять. Я снова твердо решил сделать все, что в моих силах, чтобы добиться ее освобождения.

В камере позади меня один из пьянчужек очнулся и, осознав, где находится, принялся изо всех молотить по решетке и орать:

— Диллон, принеси мне кружку воды! Или эля! И кусок сыра, да побольше! Эй, Диллон, слышишь меня?!

Похоже, дебошир был завсегдатаем тюремных застенков. Констебль, вероятно, тоже не первый раз встречался с подобными случаями внезапного пробуждения аппетита у своих подопечных, которых он подбирал на городских улицах, и не намеревался реагировать на его вопли. Но пьяный не унимался, разбудив, на свою беду, сокамерника. Тот даже сумел подняться на ноги и, залепив товарищу хорошую оплеуху, гаркнул:

— Заткни свою грязную пасть!

Разгорелась перепалка — обычная, освященная веками бессвязная болтовня двух пьяных дураков, перешедшая в драку. Теперь из камеры доносились звуки ударов, сопровождаемые визгом одного из участников и довольным рычанием другого.

Не обращая больше внимания на крики, я приблизился к самой последней камере и, вглядываясь в темноту, позвал:

— Джоан?! Миссис Гедж?!

Откуда-то сбоку потянуло сквозняком. Пламя свечи дрогнуло. Я прикрыл его рукой. Огонек был таким слабым, что почти не согревал ладонь. На мой зов никто не откликнулся.

Они сидели на полу в углу камеры, прижавшись друг к другу, как две испуганные птицы. Я подошел вплотную к решетке и снова позвал:

— Джоан!

Девушка свернулась клубком под боком у своей матери. Рядом с дородной и крепкой миссис Гедж дочка казалась совсем крохотной. Этот контраст между ними был извечной темой для шуточек у нас в деревне. Их сравнивали с жирной гусыней и чахлым воробьем. Но сейчас мать использовала свое необъятное тело, чтобы прикрыть им дочь. Я видел широкие бедра и массивный бюст миссис Гедж, из-за которого выглядывала макушка Джоан.

— Миссис Гедж? — обратился я к ней, надеясь расшевелить пожилую женщину.

Она не шелохнулась.

Смрад в подземелье сделался невыносимым. В первый момент я решил, что причиной всему грызуны, устроившие гнездо где-то неподалеку, но затем понял, что удушливый травянистый запах совсем не похож на тот, который окружал меня до сих пор, и исходил он из самой камеры. Я понятия не имел, чем так пахнет, но точно знал: мне это не нравится. Приблизившись вплотную к решетке, я приподнялся на цыпочки и поднял свечу как можно выше, вглядываясь в темноту.

Женщины спали. Я открыл было рот, собираясь позвать их, но тут мой слух снова заполнили вопли дерущихся пьяниц, такие громкие, что без труда могли бы заглушить звук последней трубы Судного дня. Нет, никто не может спать в таком шуме, если только он не глухой.

Я просунул руку со свечей между прутьями, отчаянно желая, чтобы огарок освещал чуть больше пространства, чем полфута у меня перед носом. И все же мне удалось рассмотреть круглое лицо миссис Гедж. Я заметил его неестественную бледность и странную неподвижность. Меня окатила волна ужаса, такого же всепоглощающего ужаса, который охватывает тебя на поле боя и шепчет в ухо: «Беги или умри!» Я вздрогнул, отпрянул назад и выронил свечу. Она погасла, и я оказался погребен в непроглядной тьме.

— Диллон! — заорал я.

Но тут же сообразил, что мой голос вольется в хор орущих буянов и лишь усилит сумбур. Я бросился бежать к мерцающей вдалеке одинокой желтоватой точке — свече, оставшейся гореть у подножия лестницы. Пробегая мимо камеры Криссы Мур, я старался держаться как можно ближе к стене. Свет почти ослепил меня, когда я взобрался на верхнюю площадку лестницы, не обращая внимания на жгучую боль в ноге. Я снова и снова выкрикивал имя констебля, пока он не явился на мой зов. Благодушное выражение на его лице сменилось настороженностью.

— Что стряслось? — спросил он, окидывая меня подозрительным взглядом.

— Гедж, мать и дочь! Не могу их разбудить! — задыхаясь, выпалил я.

Констебль нащупал связку ключей на поясе.

— Ну-ка, посторонись, — буркнул он и, проскочив мимо меня, припустил по лестнице.

Короткие толстые ноги Диллона с неожиданным проворством несли его по ступеням. К тому же, судя по уверенности, с которой он двигался, констебль видел в темноте не хуже летучей мыши. Я же едва поспевал за ним, цепляясь руками за стену и рискуя в любой момент оступиться и кубарем скатиться вниз. Диллон опередил меня. Добежав до последней ступеньки, я услышал лязг замка, увидел, как открылась решетка камеры в конце коридора, и большую тень, нырнувшую внутрь.

Я поспешил туда, но поймал себя на том, что замедлил шаг возле камеры Криссы Мур. Когда Диллон выволок в коридор крохотное безжизненное тело Джоан, рядом со мной раздался пронзительный крик. И возле решетки возникло белое как мел лицо. Вцепившись в прутья, она в смятении наблюдала за происходящим. Какой контраст с той надменной особой, совсем недавно насмехавшейся надо мной. Повинуясь внезапному порыву, я метнулся к ней и схватил за руки. Они были холодными, как лед, который зимним утром мне приходилось сбивать с колодезной цепи, прежде чем размотать ее и опустить ведро.

— Женщина, если тебе что-то известно, скажи мне! Ты причастна к их смерти?

— Нет! Я не ведьма, — ответила она. — Ты был прав, когда не верил в это. И я не шлюха. Тут ты ошибся. И еще в одном ты ошибся, — она прижалась губами к моему уху: — Ты слишком мало придаешь значения тем темным и злым силам, которые действуют в мире. Молись Богу, молись Ему! Проси, чтобы Он не оставил вас и ваш дом. А что касается меня, если хочешь узнать правду, обратись к Люси Беннетт. Она живет в Норидже на Рэмпинг-Хорслейн, за собором Святого Стефана. Люси сумеет за меня поручиться.

Я пропустил ее слова мимо ушей, снова подумав об отце:

— А ребенок? Что с ним?

Ее лицо мгновенно переменилось. Словно вы только что смотрели в открытое окно и вдруг кто-то задернул занавески и захлопнул ставни. Тревожное выражение исчезло, вернулась прежняя непроницаемая маска. Она разжала пальцы, выдернула их из моей хватки и, отступив, исчезла во тьме.

Глава 10

Погода испортилась: налетел холодный резкий ветер, а с неба посыпалась ледяная крупа. Мы вернулись в кабинет Мэйнона. Желая подбодрить нас и помочь согреться, судья предложил нам по бокалу ароматного глинтвейна и дополнительный шерстяной плащ для Эстер. Сестра завернулась в него и сидела рядом со мной, нахохлившись, как испуганный воробей. Я принял вино, но едва пригубил его — мысли о больном отце не давали мне покоя. Мы отсутствуем уже несколько часов, что должен думать отец — если, конечно, он способен думать и не воспринимает нас как случайные тени, то появляющиеся, то исчезающие из его поля зрения, — куда мы подевались, и не случилось ли с нами какой-нибудь беды.

Но было и еще кое-что, пострашнее. Сейчас, вспоминая события того дня, я понимаю, что старался казаться храбрее, чем был на самом деле. Я сжимал в ладонях бокал с вином, но руки мои предательски дрожали. Мне пришлось повидать немало смертей: мужчин с вывороченными внутренностями, которые призывали своих матерей и, умоляя о милосердии, просили товарищей прекратить их страдания ударом меча. Но я не видел ничего более ужасного, чем смерть, свидетелем которой мне только что довелось стать.

Атмосфера в кабинете судьи была далеко не такой дружественной, как во время нашей утренней беседы. Мэйнон, отпустив злополучного Тимоти, взялся собственноручно записывать показания свидетелей. Он по очереди расспрашивал меня, Эстер, Резерфорда и Диллона. Но я так и не услышал ни от одного из них ничего похожего на сколь-нибудь вразумительное объяснение внезапной кончины миссис Гедж и ее дочери.

Констебль выволок тела обеих женщин из камеры и осмотрел их при тусклом свете подземелья. Не найдя явных признаков насилия, потащил трупы наверх. Даже находясь в полном смятении, я не мог не дивиться силе этого человека: Диллон легко шагал вверх по ступеням, взвалив на плечо массивное тело миссис Гедж. А затем с разрывающей душу печалью я наблюдал, как он поднял на руки Джоан. Казалось, девушка весит не больше ягненка. Было что-то унизительное и позорное в том, как ее вылезшие из-под чепца рыжеватые волосы болтались у него под локтем, словно он нес с охоты подбитую птицу.

Выход из подземелья был только один — в общую приемную, где ожидали посетители. Диллон опустил тела на пол в небольшой нише возле окна, подальше от публики. Но избежать испуганных возгласов все же не удалось. Впрочем, это не помешало констеблю продолжить начатый внизу осмотр: заглянуть покойницам под веки и в приоткрытый рот, чтобы проверить, не опух ли язык, а также принюхаться, низко склонившись над трупами, — нет ли специфического запаха. У обеих женщин был синюшный цвет лица, однако ничего, что могло бы подсказать причину их гибели, во всяком случае на мой неискушенный взгляд, я не заметил. Диллон сказал, что тела еще теплые, — значит, смерть наступила совсем недавно.

— Болиголов, — уверенно заявил констебль, когда дошла его очередь отвечать на вопросы судьи.

— Уверены?

— Как в том, что меня зовут Диллон. Убедитесь сами, сэр, если полагаете, что я могу ошибиться.

— Нет-нет, констебль, — рассеянно сказал Мэйнон. — Уверен, вы отлично знаете свое дело. Но каким образом? — Он побарабанил пальцами по столу. — А что девица Мур, она находилась в камере все время?

Диллон кивнул.

— Ее привели раньше, чем тех двоих. И у нее не было ни малейшего шанса выбраться оттуда.

— Их камеры находятся далеко друг от друга?

Диллон снова кивнул.

— Женщин обыскали, когда привели в тюрьму?

— Да, сэр! — рявкнул констебль.

Больше вопросов к Диллону не было. Мэйнон послал его за коронером. Сделав еще несколько пометок в лежащей перед ним на столе бумаге, он поднял глаза на нас.

Я протянул Эстер носовой платок, она с благодарностью приняла его и приложила к покрасневшему носу. Я сидел молча, не зная, ждет ли Мэйнон от меня каких-то подробностей о встрече с Криссой Мур, но сразу решил, что ничего не скажу о ее последних словах. Что-то в них — возможно, настойчивый совет молиться — смутило меня. Все, что я хотел: как можно скорее забрать сестру и кратчайшей дорогой вернуться на ферму к отцу, оставив позади весь это мир суеверий, проклятий и поиска ведьм. Чем меньше я стану болтать, тем быстрее окажусь у собственного очага и займусь решением проблем, которых у нас и так было предостаточно.

К моему величайшему удивлению, судья кивнул Резерфорду, до сих пор игравшему роль молчаливого наблюдателя. Тот повернулся к Эстер и, сложив пальцы домиком, заговорил:

— Мисс Тредуотер, могу я задать вам несколько вопросов о вашем… свидании с Джоан Гедж и ее матерью?

Я опешил.

— Но вы же сами присутствовали при встрече, Резерфорд? Что такого может рассказать вам сестра, чего вы не видели бы собственными глазами?

Лицо Резерфорда исказила неловкая гримаса, отдаленно напоминающая улыбку.

— Что же, верно. Однако был небольшой промежуток — ваша сестра подтвердит, — когда она оставалась с ними один на один. На очень короткое время, — подчеркнул он, как будто это что-то меняло.

Я уставился на Резерфорда, не зная, то ли смеяться, то ли вскочить и отвесить ему пощечину. Но я сдержался и произнес медленно, с нажимом, словно разговариваю со слабоумным:

— Вы оставили мою сестру в том подземелье одну, без присмотра?

Я почувствовал, как ладошка Эстер легла на мою руку. Я и не подозревал, с какой силой мои пальцы впились в резные подлокотники кресла. Прикосновение сестры заставило меня ослабить хватку.

— Пожалуйста, не надо винить мистера Резерфорда, — мягко сказала она. — Я попросила его позволить мне помолиться с ними и оставить нас всего на несколько мгновений, как он и говорит.

Мэйнон подался вперед.

— Итак, мисс Тредуотер, вы были последней, кто видел этих женщин? Я имею в виду, видел их живыми. — Голос судьи звучал по-прежнему ровно, но за его обычным любезным тоном мне послышалось сомнение.

— Да, — Эстер жалобно кивнула и прижала платок к губам, чтобы сдержать рыдания.

— И вы им ничего не передавали?

Глаза сестры расширились.

— Ничего. Я бы не… — Она запнулась и посмотрела на меня, ища поддержки. Я кивнул. — Мне нечего было им передавать, да и зачем они стали бы что-то брать у меня? В конце концов, ведь они из-за меня здесь… были здесь. — На этих словах Эстер не выдержала и горько разрыдалась.

Я погладил ее по руке, пытаясь утешить и понимая тщетность моих усилий.

Мэйнон кивнул и произнес вполголоса, словно рассуждая с самим собой:

— Верно. И хотя я не вижу объяснений, каким образом яд оказался у них, похоже, они приняли его добровольно. Да и с какой стати женщинам действовать по приказу человека, чьи показания стали причиной их заключения в тюрьму. Тут мисс Тредуотер права.

— Значит, мы с сестрой можем идти? — спросил я.

Помолчав секунду, судья кивнул:

— Да, конечно. Возможно, вы нам еще понадобитесь. Если после осмотра Криссы Мур выяснится, что девица беременна, нам снова придется встретиться. А пока можете идти. И спасибо вам обоим за помощь.

Резерфорд поднялся, чтобы проводить нас до двери. Возле порога он придержал меня, коснувшись плеча. Я с трудом подавил желание сбросить его руку.

— Но нам все же придется обыскать ваш дом. Навестим вас завтра. А до тех пор комнату Криссы Мур нельзя трогать, вещи должны оставаться на своих местах.

— Очень хорошо. Я переночую в другой комнате. До завтра, мистер Резерфорд. — Я коснулся шляпы и слегка поклонился.

Перед отъездом из города я разыскал кузнеца и договорился, чтобы он заглянул к нам — посмотреть ногу Бена. Это дало мне хоть какое-то утешение: если за целый день я не сделал ничего путного, то, по крайней мере, позаботился о моем верном друге. Моя собственная рана ныла всю дорогу. Эстер сидела рядом, погруженная в мрачное молчание. Темперанс капризничала, а на сердце у меня было неспокойно.

Я снова попробовал приподнять голову отца и влить ему в рот ложку густой похлебки, которую сварила Эстер, чувствуя, как у меня самого к горлу подступает тошнота от одного вида его влажных губ, безвольно болтающегося языка и мутных, устремленных к потолку глаз. Я попытался протолкнуть похлебку глубже, надеясь, что он проглотит ее, но вместо этого больной поперхнулся, и желтая жижа выплеснулась наружу. В конце концов я сдался, вытер отцу перепачканный подбородок и некоторое время молча сидел возле кровати.

На лбу у меня выступила испарина, мышцы и суставы болели, словно мою плоть терзали раскаленными клещами, и одновременно тело сотрясал озноб, а внутренности в животе скрутило тугим клубком. Я понял, что из-за открывшейся раны началась лихорадка.

Я понюхал миску с остатками похлебки — лишь чуть более наваристое блюдо, чем та еда, к которой я привык в армии. Вкус ее невозможно забыть: если нам везло — капуста и лук, всегда разваренные и осклизлые, плавали в мясном бульоне, если же везло меньше — жесткие куски сухожилий, щедро сдобренные приправой из трав, чтобы заглушить их сомнительный запах. От такой пищи часто делалось несварение. Как мы привычно шутили, на выходе еда выглядела лучше, чем на входе. Варево, которое дала мне сестра, было почти таким же неаппетитным на вид.

— Я ненавидел тебя, отец, — произнес я вслух, осознавая, что отец не смог бы уловить ход моих мыслей, даже если бы услышал меня. — Я так долго ненавидел тебя за то, что ты послал меня туда. — Я прикрыл глаза: в памяти всплыло раскрасневшееся от гнева лицо отца, который махал перед моим носом письмом от Мильтона. — Я считал, что ты поступаешь жестоко.

«Ты снова опозорил мое имя, ты снова оказался ни на что не годен. — Голос отца звенел от ярости. — Ты обесчестил имя Тредуотеров. Даю тебе последний шанс: присоединиться к тем, кто стоит на стороне Бога и правого дела — защищает парламент, отстаивая тем самым ценности, которые нам дороги и которым я учил тебя. Или… — он вскинул руку, пресекая мои протесты, — …ты мне больше не сын!»

Мне так и не довелось познакомиться с содержанием письма Джона Мильтона, да я и не особенно стремился, потому что и так прекрасно знал, о чем мог написать отцу мой наставник.

Последний день, который я провел под опекой Мильтона в Чалфонте[19], начался в темные предрассветные часы. Проснувшись, я услышал, как за окном поскрипывают ветви старой липы, и подумал, что надо бы разбудить Элизабет и отправить ее в собственную спальню, прежде чем поднимутся слуги, разожгут на кухне огонь и начнут обходить комнаты, собирая ночные горшки. Но одна мысль о том, что придется вылезти из-под одеяла и спустить ноги на ледяной пол, заставила меня содрогнуться. Я в полудреме отогнал неприятное видение. Что за беда, если мы полежим еще несколько минут? Теплое бедро Элизабет под моей рукой было таким шелковистым и мягким, как соболиный мех. Наши ноги переплелись, девушка мирно спала. Я тоже, хотя мой сон был не столь мирным, поскольку близость Элизабет волновала меня. Я намеревался и вовсе не дать ей уснуть. Мне хотелось вновь и вновь обладать ею, заставить сесть на меня сверху и наклониться так, чтобы ее грудь коснулась моей, а я мог бы целовать ее нежные губы. Пока Элизабет тихо дышала у меня под боком, я лежал, охваченный огнем желания, и представлял, что эта маленькая комнатка на верхнем этаже в доме моего учителя становится нашим убежищем, местом вне времени, где мы могли бы прожить долгие годы в безмятежном блаженстве.

В молодости нас нередко посещают такие фантазии.

Мои размышления были прерваны донесшимся снизу шумом: топот башмаков по деревянному полу и сердитые шаги — кто-то решительно карабкался по лестнице, ступенька за ступенькой. Моя комната находилась под самой крышей, скорее мансарда, узкая и тесная, в которой не найдется укромного уголка, где можно было бы спрятать Элизабет. Она тоже проснулась.

— Что случилось, Том? — спросила девушка, приподнимая голову с моей груди.

Но было уже поздно. Дверь распахнулась. В проеме возникла фигура человека со свечой в руке. Голос, требовательный и строгий, велел Элизабет одеться. Мне пришла в голову мысль, что следовало бы встать на ее защиту, но я не сделал этого, лишь тяжело вздохнул. В конце концов, случилось неизбежное. В глубине души я с самого начала знал, что не удастся долго скрывать нашу связь. Рано или поздно нас обнаружат. И вот это произошло.

— Одевайся, — сказал я бедняжке Элизабет. — Твой дядя ждет тебя.

Сейчас, год спустя, я снова говорил с отцом.

— Я был неправ, отец. Теперь я понимаю это. Я так ужасно подвел тебя и заслужил все, что случилось потом. — Я смотрел на подрагивающие губы отца, изо всех сил желая, чтобы он услышал мои слова. И понимая, что, скорее всего, говорю вслух с самим собой. — Я был глупым самонадеянным мальчишкой. Но сейчас перед тобой мужчина. Я больше не подведу тебя, отец, обещаю.

Я думал об Элизабет: она вернулась в Лондон опозоренная и обесчещенная, а пять месяцев спустя умерла от чумы. Тело ее гниет в могиле на южном берегу Темзы — в той самой земле, где нынче идет война. В течение многих месяцев, шагая маршем в солдатском строю, я утешал себя мыслью, что предложил жениться на ней — предложение мое было с негодованием отвергнуто дядей Элизабет, сопроводившим отказ ядовитыми насмешками. Я тосковал по Элизабет. Но, откровенно говоря, закрывая глаза — как сделал это сейчас — и пытаясь представить ее, я не мог вспомнить, как она выглядела, только ускользающее впечатление молодости и сладости. Мое сожаление, в отличие от моей любви, оказалось куда глубже. Горечь совершенной ошибки оставила неизгладимый след на моей совести.

После того как разгорелся скандал, мой наставник заявил, чтобы духу моего больше не было в его доме. Я возвращался в Норфолк — впрочем, письмо от Мильтона опередило меня, — лелея в душе самые черные чувства: я ненавидел учителя, обвинял слуг, которые выдали нас, и даже саму Элизабет за то, что соблазнила меня своей красотой. А затем я шагал из города в город, сражался и убивал, и не переставал считать себя несправедливо наказанным. Но сейчас, когда Элизабет была мертва, отец лежал больной и беспомощный, а ферма наша разорена, я сидел рядом с постелью родителя и, повесив голову, проклинал собственное безрассудство. Скольких несчастий можно было бы избежать, если бы я вел себя подобающим образом и думал об учебе, вместо удовольствий и развлечения.

— Брат, приехал врач. Он дожидается в гостиной, — робкий голос Эстер, заглянувшей в приоткрытую дверь, прервал мои мысли.

Определенно, эта новость была гораздо более приятной, чем мои воспоминания. Я устало поднялся, поставил миску с похлебкой на сундуку изножья кровати, вышел из комнаты и двинулся вслед за Эстер вниз по лестнице. Мои тяжелые неуклюжие шаги заглушали легкий шелест ее юбок.

— Мы поможем тебе, отец, — произнес я вполголоса, обращаясь скорее к самому себе.

Каждый шаг давался с трудом. Обжигающая боль пронзала насквозь всякий раз, когда я поднимал и опускал ногу. Голова кружилась, что, впрочем, было неудивительно — последние дни я почти ничего не ел. Я хотел взяться за перила, но промахнулся, рука скользнула мимо. Пошатнувшись, я рухнул на пол и кубарем покатился вниз по ступенькам, лишь отчасти осознавая, что происходит. Думаю, я потерял сознание прежде, чем скатился к подножию лестницы.

Когда мое сознание освободилось из оков полусна-полубреда, видение, в котором какое-то мускулистое тело, извиваясь и корчась, поднималось из темных глубин, отступило. Я вернулся в реальный мир.

В пересохшем рту стоял отвратительный привкус тухлых яиц. Я провел языком по растрескавшимся губам и поморщился — кожу саднило. А затем попытался открыть глаза. Отчаянная жажда заставила приподняться на локте и оглядеться вокруг. Потянув носом, я узнал запах травяной припарки и осторожно шевельнул ногой, ожидая почувствовать знакомую пульсирующую боль, но боль оказалась тупой и не пронзала насквозь, словно в меня воткнули горячую кочергу. Как долго я был в постели? Я попробовал встать, но тут же рухнул обратно на подушку, слабый, как новорожденный котенок. Однако ни озноба, ни головокружения — я чувствовал себя гораздо лучше.

Меня удивило, что первая моя мысль была не об отце. Передо мной возникло бледное лицо, надменно сложенные губы, расширенные от страха глаза и копна спутанных, черных как смоль волос. Я тряхнул головой, прогоняя навязчивый образ: ну уж нет, я не позволю Криссе Мур поселиться в моих мыслях.

В комнате было темно, а сквозь окно лился лунный свет. На стекле виднелись причудливые морозные узоры. Я догадался, что стояла глухая ночь, самый темный колдовской час, одинаково далекий и от полуночи, и от рассвета, когда ни одна живая душа носу из дома не высунет.

Однако какой-то едва уловимый звук нарушал тишину ночи. Я протер глаза, сделал глубокий вдох и снова попытался встать. На этот раз мне удалось сесть и даже спустить ноги с кровати. Поставив стопы на пол, я решил проверить, насколько сильно могу наступить на больную ногу, и с радостью обнаружил, что стою, свободно опираясь на нее всем весом. На мне была надета легкая ночная рубашка. Я провел ладонью по подбородку — щетина как минимум трехдневной давности. Вероятно, я был очень болен, но теперь лихорадка спала и дело пойдет на поправку.

«Но что за звук, откуда он идет?»

У меня не было времени на поиски свечи, но лунного света оказалось достаточно. Я приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Там царил непроглядный мрак. Двери в комнаты отца и сестры были плотно закрыты, однако я сумел разобрать, что шум доносится из спальни Эстер.

Двигаясь на ощупь по темному коридору, я вдруг сообразил, что не припомню, когда в последний раз заходил в комнату сестры. Доковыляв до ее двери, я потянул за ручку.

Когда я вошел и мои глаза привыкли к тусклому лунному свету, падавшему через окно, стало понятно: настороживший меня звук — это скрежет ножек кровати о деревянный пол. Тело сестры билось в судорогах, так что кровать ходила ходуном. Спина Эстер выгибалась дугой, голова перекатывалась по подушке, а руки со скрюченными пальцами молотили воздух. Из разинутого рта вырывались какие-то нечленораздельные стоны, торопливые и печальные, словно вопли измученных душ. Меня охватил ужас. Слова, которые Крисса Мур прошептала мне в ухо, припав к тюремной решетке, сами собой всплыли в памяти: «Молись Богу!» Я подавил настойчивое желание рухнуть на колени и молиться. Но ведь я обещал отцу, что не подведу его — «Отец, теперь перед тобой мужчина», — так действуй как мужчина. Я двинулся вперед. Наверное, бедняжке приснился кошмар, надо поскорее разбудить ее.

— Эстер! — позвал я. — Эстер, проснись! — Я надавил на ее вскинутые вверх руки и потряс за плечо.

Ноги Эстер дернулись, ступни ударились о спинку кровати, а тело подбросило вверх. Удар был невероятной силы. Я подумал, что это скорее какой-то припадок, а не кошмарный сон.

Несмотря на нарастающий ужас, я продолжал удерживать мечущуюся Эстер. Вскоре сопротивление ее ослабело, а затем над моим ухом раздался тихий голос:

— Брат, отпусти. Ты делаешь мне больно.

— Боже, ты напугала меня! — Я разжал хватку, выпрямился и перевел дух, пытаясь успокоить колотящееся сердце.

Эстер села на кровати.

— Как я рада, что ты пришел в себя, брат, — сказала она ровным тоном.

— Сколько я был без сознания?

— Четыре дня.

— Четыре дня? — тупо переспросил я.

— Да. Счастье, что, когда это случилось, с нами был врач. Он сразу промыл и перевязал твою рану. А потом дал сонную настойку. Он сказал, что при должном уходе ты непременно поправишься.

Я слушал сестру, и меня не покидало ощущение, что с ней что-то не так: слишком невозмутимый вид и неестественно спокойный голос. Я не узнавал прежнюю Эстер.

— В чем дело, сестра? — Я взял ее руку. Пальцы у Эстер были ледяными. — Ты что-то скрываешь от меня?

Паузы между словами длились целую вечность. Однако говорила она убежденно и твердо:

— Врач осмотрел отца. И пришел к выводу, что с ним случился удар. Я не поняла всего, что он сказал, но, похоже, в том, что… что отца поразил Бог, сомнений нет.

Меня охватило глухое раздражение — разговоры о вмешательстве Провидения порядком надоели. Люди болеют, иногда их удается вылечить, иногда — нет. Но стоит ли во всем усматривать Божью кару? Разве это не одно из многих проявлений несправедливости нашего мира — хорошие люди болеют и умирают, а негодяи процветают?

— Это был диагноз врача? — поинтересовался я, стараясь не показать явного скептицизма.

— Ну, нет. Он назвал это… апоплексическим ударом. Но… — Эстер сжала мое запястье. — С учетом всего, что произошло здесь за последнее время, трудно найти иное объяснение. — Сестра порывисто вздохнула. — Вскоре после того, как доктор уехал, у отца случился второй удар, и… на этот раз он не выдержал.

Я уставился на нее, не зная, как задать следующий вопрос, ответ на который страшил меня.

— Ты хочешь сказать… он… он…

— Умер в ту же ночь.

На глазах у меня выступили слезы. Я опустил голову и снова подумал о списке моих потерь: Элизабет, моя юность, моя сила, а теперь отец… И вновь непрошеным гостем в памяти всплыли слова:

«Но простри руку Твою и коснись всего, что у него есть, — благословит ли он Тебя?»[20]

Я плакал.

Глава 11

Впереди показались стены Нориджа. Я придержал коня. Возле ворот Святой Магдалины выстроилась вереница повозок, ожидавших въезда в город. Спрыгнув на землю, я подумал, что выздоровление Бена, как и мое собственное, было единственным благословением Небес, которого я удостоился за последние месяцы. Рана моя заживала, и с каждым днем я мог все свободнее передвигаться и работать на ферме, почти так же, как до ухода на войну.

Небольшая арендная плата была собрана, падеж скота прекратился. И я с неохотой стал думать о возвращении в армию, зная, что после того, как здоровье мое поправится, а отпуск закончится, мне придется уехать. Но прежде нужно было покончить с делами.

Они похоронили отца, пока я лежал в беспамятстве. Эстер без тени смущения рассказала о помощи, которую оказал Джон Резерфорд, явившийся на следующий день, чтобы обыскать дом. Обыск ничего не дал, что неудивительно, зато он нашел Эстер, рыдающую над трупом отца, и хозяина дома, погруженного в сон настойкой лекаря.

Рассказ сестры поразил меня: я никак не ожидал, что охотник за ведьмами окажется настолько практичным и щедрым. Он заплатил за визит врача, проследил, чтобы свидетельство о смерти было оформлено должным образом, и организовал похороны. Само собой, все расходы будут ему возмещены, я не намерен оставаться в долгу перед Резерфордом. Однако следует признать: помощь пришлась как нельзя кстати. Но гораздо больше меня беспокоил другой вопрос, хотя я предпочел не делиться своим беспокойством с Эстер: какой еще платы потребует Резерфорд за свою услугу?

Кончина моего отца совершилась буднично и бесславно: минимум обычных религиозных обрядов и никаких духовных приготовлений. Возможности сочинить некролог у нас тоже не было, так что на его погребении присутствовало совсем мало народу. Тем не менее я утешал себя мыслью о том, что из всех известных мне людей отец как никто был готов к Небесам, если такое место все же существует: скромный и трудолюбивый, он всегда являл живое милосердие к ближнему и неустанно заботился о спасении своей души. Если за ним и числились какие-то тайные грешки, то они действительно были хорошо скрыты от посторонних глаз.

Но в нашем, земном, мире никто не может позволить себе пренебрегать репутацией. Поэтому-то я и отправился в Норидж — разузнать правду о Криссе Мур и защитить доброе имя отца. Кто такая эта Крисса? Каким образом она оказалась в наших краях и как попала в наш дом? И не случалось ли ей в прошлом разрушать жизни других мужчин?

Однако я не ожидал, что мне удастся отыскать Люси Беннетт, полагая, что либо девица Мур выдумала эту женщину, которая якобы может замолвить за нее словечко, в надежде отсрочить судебное разбирательство; либо, если Люси действительно существует, она, скорее всего, ведет беспутную жизнь и я вряд ли застану ее по указанному адресу. Возможно, она шлюха или сводня. Но коль скоро речь шла о чести моего отца, я должен был попытаться. А вдруг сведения о прошлом Криссы Мур помогут мне опровергнуть ее россказни об отношениях с Ричардом Тредуотером.

Но прежде чем отправиться в Норидж, я навестил судью Мэйнона. Мне хотелось еще раз поговорить с его узницей, чтобы хорошенько расспросить о том времени, что она провела у нас на ферме, и, может быть, заставить рассказать чуть больше, чем в нашу первую встречу.

Мэйнон принял меня с прежним радушием, но в ответ на мою просьбу печально покачал головой:

— Нет, Том, я не могу этого позволить. У нас на совести и так уже две смерти, к которым — даже если мы оставим в стороне обвинения в колдовстве, — я уверен, причастна Крисса Мур. Да к тому же, если бы я и согласился, девицу все равно невозможно заставить говорить.

— Она по-прежнему молчит?

— Ни слова. Ничего не отрицает, ни в чем не признается. Смерть женщин взбудоражила город. Люди настроены против нее, что неудивительно. Они требуют, чтобы я перестал церемониться и применил более жесткие меры — может, это развяжет ей язык. Не то чтобы я готов пойти у них на поводу, но все же… — судья тяжело вздохнул.

Джоан и ее мать похоронили на деревенском кладбище, многие жители оплакивали их кончину. Смерть семьи Гедж тяжелым грузом лежала у меня на сердце. Они много лет были тесно связаны с нашей семьей. И если Крисса Мур действительно причастна к их гибели, она представляет серьезную опасность. Если же нет и бедняжки сами свели счеты с жизнью, это будет воспринято как признание их вины — нет, конечно, никакие они не ведьмы, ибо ничто не заставит меня поверить в такие вещи, — но все решат, что женщины находились в сговоре с нашей служанкой, как и утверждала Эстер. В этом случае Крисса Мур — неважно, носит она ребенка моего отца или нет, — рискует стать жертвой величайшей несправедливости. Как ни старался я отмахнуться от этой мысли, она преследовала меня.

Погруженный в невеселые раздумья, я миновал городские ворота, и копыта Бена зацокали по булыжной мостовой. Норидж казался мне огромным; правда, в те времена я еще не видел Лондона и понятия не имел, как выглядит по-настоящему большой город. Я не любил городов, предпочитая холмы и поля сельской местности. Но меня восхищали отвага и настойчивость викингов — торговцев и священников, — превративших небольшую одностенную крепость во второй по величине торговый центр страны.

Население города насчитывало несколько тысяч человек, некоторые говорили — больше десятка тысяч. Расположенный в излучине реки Уэнсум и окруженный прочной крепостной стеной — стена и шумная извилистая река служили надежной защитой, — Норидж мог похвастаться двенадцатью городскими воротами и шестью мостами. Город процветал: здесь торговали шерстью и кожей, изделиями из металла, глиняной посудой, свечами, пивом, а также чулками и шляпами, которые могли позволить себе состоятельные обитатели Нориджа.

И все же в городе было полно нищеты. Знаменитое восстание Роберта Кетта, случившееся почти столетие назад[21], было вызвано огораживанием больших участков земли, на которых кормилась беднота, чтобы превратить их в пастбище для скота богатеев, чьи кошельки пухли от торговли шерстью. И хотя сохранилась традиция отмечать в конце августа день, когда восстание было подавлено, а город спасен от мятежа и разграбления, я не мог не думать, насколько это постыдно, когда люди живут в таких унизительных условиях. И, видя, как босоногие дети бегут за каким-нибудь хорошо одетым толстяком торговцем, клянча у него монетку, задавался вопросом: на чьей стороне оказался бы я в той борьбе? Здесь, в Норидже, мне повстречалось больше бродяг и попрошаек, чем в любом из городов, через которые проходила наша армия.

Выждав немного, я приметил оборвыша — девочку лет шести с русыми волосами и огромными, как блюдца, глазами. Я протянул ей монетку и спросил, не знает ли она Люси Беннетт с Рэмпинг-Хорслейн. Но девочка только тряхнула кудряшками и убежала, зажав в кулаке свою добычу. Я понял, что слишком нетерпелив, а город чересчур большой. Нет, действовать надо иначе. Я находился в районе Норидж-Овер-Уотер[22], и уличные мальчишки на Фая-Бридж наверняка должны знать больше.

Я вспомнил, как мы приезжали сюда с отцом и он каждый раз, словно впервые, рассказывал одну и ту же историю о том, как видел расправу над женщиной, подозреваемой в колдовстве, которую горожане заставили читать «Молитву Господню», прежде чем спихнули с высокого двухарочного моста. Отец описывал, как она вышла из грязной воды, кашляя, отфыркиваясь и проклиная своих мучителей. К счастью, у предполагаемой ведьмы хватило ума набрать в легкие побольше воздуха и оставаться под водой достаточно долго, чтобы совершившие расправу решили, что она невиновна[23]. Отец презрительно ухмылялся: он знал, насколько бессмысленно ведет себя невежественная толпа и сколько бед могут натворить люди, если войдут в раж.

Берег реки остался позади. Теперь слева от меня возвышался шпиль главного собора Нориджа. Устремленный в небо, он словно парил над городом. Я засмотрелся на величественное здание — невероятное произведение архитектурного искусства. Должно быть, средневековые строители ставили перед собой задачу создать постройку, демонстрирующую мощь и Божественную силу своей корпорации. Но, как по мне, они не справились. Гигантская башня из дорогого канского камня говорила лишь о мощи и силе денег[24].

Я миновал Томбленд и двинулся в нахлынувшей толпе, зорко посматривая по сторонам: кругом было полно ловких карманников, которые не прочь стянуть ваш кошелек, — а затем зашагал по оживленной Сент-Стефан в сторону рынка. По пути мне попалось несколько таверн, но в основном улица была застроена жилыми домами. Те, что принадлежали богатым торговцам, выглядели чистыми и ухоженными, с аккуратными черепичными крышами и просторными задними дворами. Другие же, ветхие, с осыпающейся штукатуркой и разбитой черепицей, внутри были поделены на убогие лачуги, в которых теснилось столько бедняков, сколько могло поместиться за этими обшарпанными стенами. Странная смесь. Я подумал, что никогда прежде, оказываясь в этой части города, не обращал внимания на столь резкий контраст. Похоже, именно здесь мне и следует искать Люси Беннетт.

Я огляделся. Прохожие представляли собой разношерстную толпу: прилично одетые джентльмены, состоятельные лавочники, а между ними шныряли уличные сорванцы, — затеяв игру, они с шумом и криками гоняли по мостовой раздутый воздухом овечий мочевой пузырь. Пробегавшая неподалеку стайка юных девушек на миг замедлила ход: подружки бросали на меня быстрые взгляды и хихикали. Им было лет по тринадцать-четырнадцать, не больше. На всех были пестрые одежды со множеством ярких украшений, которые при ближайшем рассмотрении оказывались дешевыми безделушками.

Неподалеку, возле поилки для лошадей стоял молодой подмастерье. Привалившись к стене дома, он со скучающим видом наблюдал за девушками.

— Я ищу женщину по имени Люси Беннетт, — начал я, подойдя к нему. — Мне сказали, что она живет на этой улице, но точного адреса не дали. Ты, случайно, не знаешь ее?

Он окинул меня ленивым взглядом.

— Ищешь красотку, а? Если найдется лишняя монетка, пожалуй, смогу помочь.

Я тяжело вздохнул и полез в карман за кошельком. После того как монета перекочевала в его потную ладонь, парень смачно сплюнул на землю и сообщил нужный адрес.

Я был удивлен, когда он указал на один из самых больших и красивых домов на Рэмпинг-Хорслейн. Совсем новый, не старше двадцати лет, он был выстроен из обтесанного камня и дерева. Второй этаж выдавался вперед и нависал над улицей, широкие застекленные окна поблескивали на солнце. Кивнув ухмыляющемуся парню, я направился к дому и постучал тяжелым дверным молотком.

После недолгого ожидания дверь наполовину приоткрылась, в образовавшуюся щелку выглянула неряшливо одетая горничная. Бледная и худая, она смотрела на меня, беспрестанно шмыгая красным от простуды носом. Я подумал, что на месте хозяина дома мне было бы стыдно иметь у себя такую неопрятную прислугу, к тому же девушка явно недоедала. Подивившись такому несоответствию между жалким видом горничной и респектабельной наружностью дома, я все же решил представиться как подобает.

— Мое имя Томас Тредуотер, — кашлянув, произнес я. — Я прибыл из Уолшема и хотел бы повидаться с госпожой Люси Беннетт. Меня привело сюда знакомство с одной молодой женщиной, которую, как я полагаю, она тоже знает: ее зовут Крисса Мур. Я желал бы задать вашей хозяйке несколько вопросов об этой женщине, если, конечно, она сочтет возможным принять меня.

Горничная не предложила мне зайти внутрь, но лишь окинула взглядом с головы до ног, коротко кивнула и бросила:

— Подождите, схожу узнаю.

Я охотно согласился подождать.

Подмастерье, указавший на дом, все еще наблюдал за мной. Он принялся насвистывать веселый мотив, а когда стайка нарядно разодетых девушек снова появилась на улице, отпустил им вслед какую-то грубоватую шутку. Подружки расхохотались. Одна из них подняла с земли камень и запустила им в шутника.

— Шлюхи! — крикнул парень.

Девушки осыпали его ответной бранью и, подобрав юбки, со смехом убежали прочь.

Я подумал о предположениях Эстер относительно прошлого Криссы Мур: каково это — жить в подобном окружении, — и решил, что, возможно, сестра не так уж и ошиблась на ее счет. Меня удивило тяжелое чувство разочарования, которое я испытал при мысли о роде занятий девушки, но тут же одернул себя: да какое мне дело, кто она и чем занималась?

Прежде чем я успел разобраться в собственных чувствах, дверь снова отворилась. На этот раз горничная жестом пригласила меня войти.

— Никакого оружия, — сказала она, когда мы прошли в холл. — Все оружие мы оставляем здесь. — Она показала на кладовку под лестницей.

Послушно отстегнув пояс с ножнами, я передал его горничной, наблюдая, как мою шпагу поместили под замок. Девушка повела меня вверх по лестнице, мы миновали две большие гостиные на втором этаже и оказались в просторной комнате в задней части дома.

Комната была полна контрастов и производила необычное впечатление.

С одной стороны, прекрасно меблированная: в центре находился круглый стол, покрытый шелковой скатертью и заставленный всевозможными сладостями — засахаренные абрикосы, марципановые лепешки, ваза с фруктами; вдоль стен — несколько мягких стульев с резными подлокотниками. На стульях расположились девушки, которые, как и те, на улице, издали выглядели нарядно разодетыми и достаточно взрослыми, но только издали. Стоило присмотреться, и можно было заметить, что их наряды — дешевая подделка, а девушки — скорее подростки, почти дети. В торце комнаты над камином висело массивное зеркало в позолоченной деревянной раме — диковина, которую мне до сих пор не приходилось видеть.

И в то же время в комнате царил беспорядок: дощатый пол затоптан, в щелях виднелись клочья пыли, да и судя по затхлому запаху, здесь не часто убирали. За столом восседала дородная розовощекая женщина. Зато мальчик, ползавший по полу возле ее ног, казался голодным и запущенным, прозрачная кожа, худые руки и впалые тускло-серые, как слежавшийся снег, глаза. Когда я вошел в комнату, ребенок устремил на меня печальный взгляд.

Я поклонился. Девочки прыснули. Женщина за столом шикнула на них и жестом велела убираться. Те вылетели из комнаты, продолжая хихикать. Теперь все мое внимание было обращено к хозяйке дома. Так вот какая она, Люси Беннетт: уродливая, чудовищно толстая. Необъятное тело женщины было задрапировано дорогими тканями. Я не решился бы определить, как именно назывался ее наряд. Складывалось ощущение, что вместо того, чтобы возиться с настоящим платьем, она просто накидывала на себя отрез за отрезом, пока не оказалась закутана в многоцветный кокон. Поверх радуги из шелковых лоскутов и пены кружев на меня смотрело грубое рябое лицо.

Люси не поднялась из-за стола, чтобы поприветствовать меня, но я полагал, что, если бы женщина встала, она была бы одного роста со мной. У меня даже промелькнула мысль, не может ли Люси быть матерью. Криссы Мур. Однако, присмотревшись, я понял, что под складками плоти нет и намека на точеные формы Криссы. Подбородка у женщины вовсе не было, нос, маленький и приплюснутый, зажат между налитыми жиром щеками, а нескладный рот, казалось, плохо помещался на лице. Вся она была округлой и рыхлой, и только темно-серые глаза смотрели твердо и прямо. Люси Беннетт было лет сорок или около того.

— И кто же это к нам пожаловал? — пропела она.

Плавные движения и томный голос Люси сочились сладостью.

Я уже называл свое имя и цель визита впустившей меня горничной. Но, судя по жесткому взгляду хозяйки, ей ничего не стоит в любой момент выпроводить меня из дома. Поэтому я подавил вспыхнувшее внутри раздражение, решив проявить выдержку и терпение.

— Меня зовут Томас Тредуотер. О вас я узнал от женщины по имени Крисса Мур, которая желает, чтобы вы дали ей… ну, нечто вроде рекомендации. — Мои собственные слова показались мне не очень убедительными, поэтому я добавил: — Я действую по поручению мирового судьи Кристофера Мэйнона из Уолшема.

Это была не совсем правда, но я надеялся, что упоминание правосудия заставит ее более ответственно отнестись к нашему разговору. Похоже, моя уловка произвела желаемый эффект.

— Мэйнон? Да, мне знакомо это имя, — произнесла она несколько рассеянно, но взгляд ее стальных глаз под припухшими веками сделался настороженным. — И что бы вам хотелось узнать о Криссе Мур?

— Она работала у вас? — спросил я.

Хозяйка борделя удивленно приподняла тонко выщипанные брови. Я молчал, ожидая ответа.

Люси Беннетт протянула пухлую руку и, подхватив с тарелки засахаренный абрикос, с явным удовольствием отправила его в рот. Сидевший на полу чахлый мальчик наблюдал, как фрукт исчез между ее сочными губами, за которыми мелькнули мелкие гнилые зубы.

Она жевала, перекатывая пишу от щеки к щеке, словно отыскивая среди испорченных зубов тот, которым можно безболезненно раскусить лакомство. Наконец Люси проглотила фрукт, запустила в рот указательный палец, сняла прилипший к десне кусочек и, слизнув его языком, заговорила:

— Крисса никогда не была одной из моих девочек, если вы это имеете в виду. А ведь она пользовалась бы огромным успехом у клиентов. Могла бы неплохо зарабатывать. И продержалась бы довольно долго. Крисса пришла ко мне подростком, лет одиннадцати, у нее еще даже кровотечения не начались. О, как же хороша она была — прекрасна как ночь. И свежа. — Люси снова наклонилась над столом и выбрала новое лакомство. — Но Крисса не пожелала развлекать клиентов. Я ведь не заставляю моих девочек, — с гордостью объявила сводня. — Не то что некоторые. Я всегда говорю им: либо задирай подол и ложись на спину, либо ищи другой способ платить за крышу над головой и еду. Крисса выбрала последнее, она пустила в ход иные свои таланты. — Люси пожала плечами, словно хотела сказать: таков уж порядок вещей, и ничего тут не поделаешь.

— И какие именно таланты она пустила в ход? — поинтересовался я.

— Да разные, то одни, то другие, — расплывчато ответила Люси. — У нас ведь тут большое хозяйство. Существует множество способов, которыми женщина может заработать монету, а не только ноги раздвигать.

«Например, торговать девочками для ублажения стариков», — с отвращением подумал я.

Люси тем временем продолжила:

— Как только Крисса заявилась ко мне — тощая, как бродячая собака, да еще приволокла с собой этого бездельника, — женщина кивнула в сторону мальчика на полу, — я сразу предупредила, что в моем доме нет места для дармоедов. Но Крисса заверила, что сумеет платить за обоих. Девчонка отсутствовала часами, чем она там занималась — понятия не имею, я за это ответственности не несу. Но плату Крисса вносила исправно, а все остальное меня не касается.

— И так продолжалось несколько лет?

Люси издала какой-то невнятный звук, означавший «да». Она снова пожевала абрикос и вернулась к рассказу:

— До начала этого года. Иногда Крисса исчезала на несколько дней, так что я не волновалась. Но время шло, а она так и не вернулась.

— И что потом?

— А потом, вскоре после Пасхи — я уж собиралась выкинуть этого голодранца на улицу — пришло письмо от Криссы, в него были вложены деньги — все, что она задолжала, — и обещание впредь регулярно платить за содержание мальчика.

— И она выполнила обещанное?

— Да, еще две недели назад так оно и было, — призналась Люси.

Я посмотрел на мальчика.

— Сколько ему?

Люси Беннетт рассеянно закатила глаза к потолку.

— Девять? Десять? Ему было года три-четыре, когда они поселились у меня.

Десять лет? Невероятно! Мальчик был таким крохотным и тощим, как голодный лисенок. И без того неухоженный на вид, он казался и вовсе дикарем из-за копны взлохмаченных черных волос, а на его круглом приплюснутом лице особенно выделялись странной формы глаза, слово Творец приложил большой и указательный пальцы к вискам ребенка и растянул их. Мальчик смотрел на окружающий мир со странноневинным выражением лица. Похоже, его заинтересовали мои добротные кожаные башмаки, но с не меньшим интересом он разглядывал и комок слипшейся грязи, который нашел на полу и теперь старательно растирал между ладонями. Мальчик напомнил мне одного идиота, щиплющего траву на лужайке, — я видел его, возвращаясь домой из Ньюбери, когда остановился на ночлег в Ивинго[25]. Вскоре заморыш на полу оставил свое занятие, уселся на корточки и уставился в пространство рассеянным взглядом.

— У меня есть предложение, — понаблюдав за ребенком, начал я.

Люси перестала жевать, взглянула на меня острым взглядом игрока. Она деловито кивнула, предлагая продолжать.

— Я хотел бы снять эту обузу с ваших плеч. У нас на ферме не хватает рабочих рук, а дел невпроворот. Думаю, можно будет приспособить мальчика для работы на кухне.

Люси расхохоталась неприятным гортанным смехом. Она смеялась так, что ее необъятная грудь вздымалась, словно тесто в кадушке.

— Вы хотите снять с моих плеч обузу? — все еще давясь от смеха, переспросила женщина.

— Да, ведь мальчик требует расходов, — сказал я, не поняв причины столь бурного веселья. — А мой дом нуждается в работнике. Так почему бы мне не приобрести его? Само собой, по сходной цене.

Люси Беннетт взглянула на ребенка и разразилась новым приступом смеха.

— Его? Приспособить к работе? — Отсмеявшись, толстуха вытерла выступившие на глазах слезы. — Нет, — проговорила она с притворным сожалением. — Нет, хоть Генри мне никто и я могу кормить его лишь на те деньги, которые присылает для него сестра. — Люси покосилась на тощего мальчика. — Ну, может, чуть меньше, — призналась она. — Но это не значит, что я готова продать ребенка первому встречному за пару шиллингов. И не надейтесь, я все же христианка.

Наконец я понял смысл ее слов.

— Черт подери, имейте же совесть! Я хочу помочь мальчику. Я ведь знаю его сестру… Точнее, знаю, где она находится.

На этих словах Генри медленно повернул голову в мою сторону. На его странном приплюснутом лице промелькнуло нечто похожее на волнение, но ребенок не издал ни звука.

Люси задумалась, словно прикидывая, какую пользу можно извлечь из предложенной мною сделки.

— Вы и верно знаете, где теперь Крисса? Ну что же, в таком случае передайте ей, что она просрочила с оплатой за этого ублюдка. — Я вздрогнул, когда Люси пнула мальчика ногой, обутой в шелковую домашнюю туфлю. Генри качнулся, но едва ли прореагировал на тычок. — Однако даже если вы возьмете парня на свое попечение, не надейтесь дождаться благодарности от его сестрицы. Крисса гордая, что твоя индюшка. А где, вы сказали, она находится?

— Я не говорил. Но если желаете удостовериться, что мы действительно знакомы, могу описать, как выглядит Крисса. — Мне несложно было сделать это, ибо с того самого момента, как я впервые увидел девушку, ее образ не покидал меня ни на секунду.

Выслушав меня, Люси кивнула.

— Ладно, я вам верю, это действительно Крисса, — медленно произнесла сводня, и в глазах у нее загорелся жадный огонек. — Тем не менее мой долг как честной христианки — следовать данному слову. И коль скоро я пообещала держать Генри у себя, так оно и будет. Если только вы не готовы оплатить долг Криссы, а также некоторую компенсацию за то, что я присматривала за мальчиком. Обычно это составляло небольшую часть от общей суммы, которую вносила его сестра.

Алчная ведьма! Я подозревал, что это составляло бо льшую часть той суммы, которую вносила Крисса. Однако, подавив отвращение, согласно кивнул.

— Договорились, — буркнул я. — Мальчик отправится со мной на ферму, там для него найдется работа, а со временем он, может быть, снова встретится со своей сестрой, — добавил я чуть громче, внутренне проклиная себя за то, что даю несчастному ребенку несбыточную надежду — и все это ради собственной выгоды.

«В самом деле, намного ли я лучше этой сквалыги?» — с горечью подумал я.

Поторговавшись немного, мы сошлись на определенной сумме, после чего Люси Беннетт снова поддела мальчика носком своей шелковой туфли.

— Собирай вещи, парень! — рявкнула она.

Ребенок с трудом поднялся на ноги и направился в дальний угол комнаты, где достал жалкий сверток с каким-то тряпьем и палку. Генри Мур был готов отправиться в путь.

— У него есть башмаки? — спросил я, глядя на грязные ступни мальчика.

— В этом не было необходимости, — отрезала толстуха.

Удрученно вздохнув, я передал Люси Беннетт деньги и жестом приказал мальчику следовать за мной. Он вышел из комнаты, даже не оглянувшись на свою мучительницу. Вскоре я посадил его в седло перед собой. Бен, чувствуя дополнительный груз на спине, неспешно тронулся по улицам Нориджа к воротам Святой Магдалины и к выходу из города.

Глава 12

Городские стены остались позади. Копыта Бена глухо зашлепали по раскисшей дороге и полусгнившей листве. Синева утреннего неба над нашими головами сменилась однотонным серым покрывалом.

— Ты умеешь читать, мальчик? — прервав молчание, спросил я.

— Нет, — ответил Генри.

Я вдруг понял, что впервые слышу его голос.

— Я не имею в виду Библию, но свое собственное имя можешь прочесть? — Быть безграмотным в его возрасте — мысль показалась мне нелепой, хотя в десять лет чтение и мне казалось тяжкой работой, только отвлекающей от настоящих серьезных дел — поиска муравейников и птичьих гнезд, которые можно разорить.

— Нет, — повторил Генри.

— Ну что же, мы постараемся это исправить, — заметил я. — Мужчина должен уметь читать.

— Да, — робко откликнулся Генри.

— Ты можешь обращаться ко мне «сэр», — заметил я строгим голосом, который мне самому сразу не понравился. — Или «мистер Тредуотер», — чуть мягче добавил я. — А я буду звать тебя Генри.

— Да, сэр, — пискнул мальчик.

— Но сперва остановимся и поедим.

Щуплое тело мальчика напряглось при упоминании о еде. Я направил Бена на обочину дороги, где стояла поилка для скота. Земля здесь была гораздо суше и не так разбита, как на проезжей части. Спешившись, я помог Генри выбраться из седла.

— Прежде всего, мы заботимся о наших животных, — пояснил я, подводя Бена к поилке. — Ухоженная лошадь — это наш рабочий инструмент, и мы должны хорошенько присматривать за нашими инструментами, чтобы они могли исправно служить нам.

Генри кивнул с серьезным видом. Но от одного взгляда на его прозрачно-бледное лицо у меня защемило сердце. Я отдал мальчику весь хлеб и сыр, которые прихватил с собой, и смотрел, как и то и другое исчезает в его голодном рту.

Итак, почему я забрал Генри? Не стоит притворяться, что мною двигали благородные побуждения. Совершенно ясно, что Крисса Мур по-настоящему привязана к брату. Даже покинув дом Люси — неважно, чем уж она занималась, чтобы заработать на жизнь, — Крисса продолжала отправлять бывшей хозяйке деньги на содержание Генри. И делала так вплоть до своего ареста. Девушка много лет самостоятельно заботилась о брате, поскольку ни о родителях, ни о родственниках не было сказано ни слова. Я вынужден был признать, что немного нашлось бы людей, которые в подобной ситуации не бросили бы больного мальчика и не отправились на поиски лучшей жизни. Каковы бы ни были прегрешения Криссы Мур, но ее преданность брату заслуживала уважения. Кроме того, это может и мне пойти на пользу. Теперь, когда Генри в моих руках, возможно, удастся разговорить его сестру. Нет, конечно, речь не идет о признании — какой прок, если Криссу вздернут на виселице, — но заставить ее отказаться от нелепых выдумок по поводу отношений с Ричардом Тредуотером.

«А потом у девицы начнется обычное женское, — подумал я, наблюдая, как Генри, жмурясь от удовольствия, грызет слегка подсохший сыр, — и всем станет ясно, что никакого ребенка от моего отца она не носит. Наши с Эстер неприятности останутся позади, и мы сможем спокойно жить дальше».

Хорошо, а куда я дену мальчика, когда все разрешится? Я сделал глоток воды из фляжки и покосился на Генри, который расправился с едой и теперь задумчиво шевелил пальцами на босых ногах, глядя на них с таким удивленным видом, словно мой вопрос, обращенный к Люси, «есть ли у него башмаки?», заинтересовал его самого.

Ну что же, подумаем и об этом в свое время. А пока — нужно подобрать ребенку приличные сапоги. В чулане валяются мои старые, которые я носил подростком, они должны подойти.

— Поднимайся, — сказал я, — пора ехать. До дома еще далеко, а когда доберемся, познакомлю тебя с сестрой.

К дому мы подъезжали уже затемно. Генри начал клевать носом, его голова упала мне на грудь, тело расслабилось. Я вытянул плед из седельной сумки и закутал им мальчика. Примерно так же — в седле перед собой — мы возили купленную на рынке свинью или овцу.

Я осторожно соскользнул на землю, снял Генри и, перекинув через плечо, словно набитый соломой тюфяк, освободил одну руку, чтобы привязать Бена к коновязи во дворе. Возясь с поводьями, я вдруг почувствовал, как сильно устал. Сегодня больше никаких дел — горячий ужин и в постель. И никаких наставлений Генри. Пусть этим займется Эстер, когда утром будет распределять работу по дому между слугами. Ну если только задам мальчишке еще пару вопросов… Нет, лучше дать ребенку поспать. А завтра разберемся, что ему на самом деле известно о сестре.

Мы вошли через заднюю дверь. Я вдохнул знакомые запахи дома, с кухни потянуло ароматом свежеиспеченного хлеба. К нему примешивался острый щелочной запах мыла — должно быть, недавно стирали белье.

По-прежнему держа Генри на плече, я вошел на кухню и остановился на пороге. Здесь царил полумрак, свечи не горели, а пламя в очаге, который топили углями, почти совсем угасло. В доме было холодно и тихо. Мое сердце кольнула печаль, когда я бросил взгляд на кресло отца, стоящее во главе стола. Отныне оно пустовало. Вероятно, теперь мне следовало сидеть там. Но я не мог представить, что опушусь на широкое дубовое сиденье и займу место отца. Нет, не сейчас.

— Эстер, — позвал я.

Ответа не последовало.

Я усадил Генри в отцовское кресло и подсунул ему под голову небольшую подушечку, лежавшую на лавке. Мальчик пошевелился, но не проснулся. Я хотел было развести огонь и согреть воды, но передумал и решил сперва заняться Беном и отыскать сестру. Прежде чем уйти с кухни, я поплотнее укутал Генри пледом, а сверху накинул еще один. Выйдя на холодный темный двор, я завел коня в стойло, проверил остальных животных и вернулся в дом.

— Сестра?! — позвал я.

На мой призыв снова никто не откликнулся. Может быть, она ушла спать. Нет, не похоже на Эстер. Она добросовестная хозяйка и не ляжет, пока не закончит все положенные дела.

Скинув сапоги, я направился в гостиную. В лицо мне пахнуло теплом, я понял, что Эстер разожгла там камин. Я остановился на пороге. Сестра устроилась на стуле с высокой резной спинкой, лицом к огню, и задумчиво смотрела на едва мерцающее пламя. Камин почти угас, давно пора было пошевелить угли или подбросить еще, но Эстер сидела неподвижно. Ее профиль четко вырисовывался на фоне тусклого оранжевого света. На лице сестры застыло непривычносуровое выражение. У меня невольно промелькнуло воспоминание о той ночи, когда с ней случился припадок и я узнал о смерти отца.

— Эстер, я вернулся.

— Да, вижу, брат.

— Огонь почти погас, — заметил я, чувствуя себя чрезвычайно глупо. Но тут же вздохнул с облегчением, когда Эстер соскользнула со стула и опустилась на колени возле камина. — Почему ты сидишь в темноте? Думала об отце?

— О себе, — вороша угли, ответила Эстер. Наконец пламя весело разгорелось. Сестра распрямилась, но осталась на полу. — Посиди со мной, — тихо попросила она, и у меня снова появилось странное ощущение, что я говорю с незнакомой Эстер, словно передо мной взрослая женщина, а не девочка, которую я оставил сегодня утром.

Я придвинул стул и сел, решив пока ничего не говорить о Генри. Это может и подождать.

— Итак, о чем же ты думала, Эстер?

— О замужестве. О детях.

Наверное, я бы меньше удивился, заяви Эстер, что намерена кого-то убить или стать странствующим менестрелем.

— О чем? — глупо переспросил я.

— О замужестве, — повторила Эстер. — О моем браке.

Я подался вперед.

— Сестра, наверное, я лучше пойму тебя, если ты будешь выражаться яснее.

Обращенный на меня взгляд был полон житейской мудрости — не подозревал, что Эстер может так смотреть. Она тонко улыбнулась.

— Сарказм тебе не идет, — изрекла Эстер. — Но ты прав, мне стоит выражаться яснее. Да, я получила предложение руки и сердца.

Я не сумел сдержать удивленного вздоха.

— Вот как? От кого же, позвольте узнать?

Но я и так знал ответ.

— От Джона Резерфорда, — одним легким движением Эстер поднялась с пола и уселась на прежнее место.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Что? Резерфорд был здесь в мое отсутствие?

— Успокойся, брат, — рассмеялась Эстер. — Для того чтобы выйти замуж, мне не потребуется твое согласие. А отца, к которому ему следовало бы обратиться, у меня нет.

— Ему следовало бы обратиться ко мне! — в гневе выпалил я. — Я твой ближайший родственник мужского пола.

Эстер пренебрежительно щелкнула языком. Никак не ожидал от нее столь развязного поведения.

— Ну теперь поздно что-либо менять. Я приняла предложение.

Я начал было говорить, но с языка у меня само собой сорвалось проклятие. Прикусив язык, я замолчал и отвернулся.

Лицо Эстер расплылось в улыбке.

— Как сказано в Евангелии от Марка: «Будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили»[26], — тоном многоопытного проповедника произнесла она.

Я придвинул свой стул поближе и заговорил спокойнее.

— Послушай, Эстер, еще не поздно, мы можем сослаться на то, что был нарушен порядок — сперва он должен поговорить со мной. Мы могли бы…

— Как гласит послание апостола Иакова: «Всякий человек да будет скор на слышание, медленен на слова»[27].

— Тогда объясни мне, пожалуйста, потому что я уже запутался в твоих рассуждениях: тебе так сильно нравится мистер Резерфорд?

Она пожала плечами:

— Не больше, чем любой другой добропорядочный человек.

— Тогда почему?

Эстер шлепнула ладонями по подлокотникам стула.

— Я здесь совсем одна, Томас.

Я собрался напомнить, что у нее есть брат, но Эстер опередила меня:

— Подумай, Томас, что произойдет к концу года: твой отпуск закончится, и тебя снова призовут в армию. Ты можешь даже не вернуться с войны. И что тогда — я останусь одна на всем белом свете, и рядом не будет никого, чтобы позаботиться обо мне. А Джон предлагает мне дом, семью, возможность иметь детей и трудиться рядом с ним на ниве Господней. И какая разница, что я люблю его не больше, чем любого другого человека? Разве любовь — это так важно?

— Да, любовь — это важно. Неужели ты думаешь, я не смогу защитить тебя, что бы ни произошло в нашей жизни? — Я поднялся со стула и хотел коснуться плеча сестры, но она отпрянула.

— Знаю, Томас, ты позаботишься обо мне. Но я не могу вечно прозябать в этом доме и быть на твоем попечении. Стать женой, дарить жизнь детям — это достойное и благочестивое дело. Поэтому я приняла его предложение. И тебе не остается ничего другого, как только дать нам свое благословение, — закончила она твердо.

Я тяжело вздохнул, как человек, потерпевший полное и сокрушительное поражение.

— Но, Эстер…

Я не успел закончить то, что намеревался сказать — даже если бы мне удалось подобрать слова, которые прозвучали бы достаточно убедительно, — дверь в гостиную отворилась, и на пороге появился Генри. Бледное лицо мальчика выделялось на фоне темного дверного проема. Эстер взглянула на гостя, затем повернулась и обратила на меня вопросительный взгляд.

— Это Генри, — пояснил я. — Он пока поживет у нас.

— Здесь, в нашем доме? — Эстер поднялась и направилась к двери.

При ее приближении мальчик вжал голову в плечи, казалось — еще миг, и он пустится наутек.

— Да, — сказал я, пытаясь придать голосу уверенность. — Он может помогать…

— Я смотрю, за меня опять принимают решения! Это моя обязанность — решать, нужны ли в доме новые слуги и чем именно они будут заниматься!

В груди у меня тревожно ёкнуло: никогда прежде я не слышал, чтобы сестра говорила с таким гневом.

— Эстер, что с тобой? — Потрясенный ее внезапной вспышкой, я двинулся следом. — Ты же знаешь, я не стал бы вмешиваться, но тут особый случай…

— Почему-то вечно находится «особый случай», — устало выдохнула Эстер. — Почему-то мои желания всегда оказываются на последнем месте. Почему меня никто и в грош не ставит — кого угодно, только не меня! — Она сделала попытку протиснуться к выходу из гостиной, я посторонился, уступая дорогу и гадая, насколько справедливы обвинения сестры и как теперь я осмелюсь признаться ей, кто такой этот мальчик на самом деле.

Внезапно крик Генри заставил нас обоих вздрогнуть. Это было похоже на крик ягненка, которому перерезали глотку. Расширенными от ужаса глазами мальчик смотрел на Эстер, его и без того бледное лицо сделалось как полотно. Сестра осторожно шагнула к нему навстречу. Генри развернулся и побежал.

Эстер замерла, словно громом пораженная. Затем сделала движение, как будто намереваясь последовать за беглецом, но я удержал ее.

— Не надо, я сам разыщу его. Потом вернусь, и мы продолжим разговор о Резерфорде. Ничего еще не решено.

Я обшарил весь дом. «Вот же глупый мальчишка, — думал я. — Интересно, что его так напугало?» Первым делом я заглянул на кухню — никого. Пропахший лошадиным потом плед, в который был завернут Генри, валялся на полу возле кресла. Не притаился ли он в кладовке под лестницей? Нет. Ни в одной из спален мальчика тоже не оказалось.

Вздохнув, я натянул сапоги и зажег фонарь. Проходя мимо гостиной, я заглянул в приоткрытую дверь. Эстер снова сидела возле камина, глядя на огонь, и даже не обернулась, когда я сказал, что собираюсь поискать мальчика во дворе.

Во дворе Генри тоже не было. Ни у колодца. Ни среди грядок на огороде, ни позади устроенной Эстер теплицы. Я звал и звал мальчика — безрезультатно. Я продрог насквозь и совершенно не знал, что предпринять, когда в голову мне пришла мысль — поискать в конюшне.

— Генри? — Я заглянул внутрь.

Темперанс лениво жевала клок сена. В соседнем стойле было пусто, если не считать шныряющих по углам мышей. Бен радостно заржал, когда я вошел в его стойло, решив, что мы отправляемся на вечернюю прогулку.

— Нет, дружок, на сегодня хватит. — Я потрепал коня по гриве. — Мы и так проделали немалый путь. Давай-ка… — Ухо уловило какой-то слабый шорох.

Я толкнул круп коня, заставив Бена отступить в сторону, и увидел того, кого так долго разыскивал.

— Что ты тут делаешь, Генри?

Мальчик скорчился на соломе возле задних ног Бена. Это было опасное место: конь мог наступить на него. Однако Бен, похоже, не имел ничего против неожиданного соседства — в конце концов, притаившийся в стойле ребенок беспокоил его не больше, чем живший на конюшне кот.

— Ну же, пойдем! — протиснувшись мимо Бена, я протянул мальчику руку.

Генри не шелохнулся. Я поднял лампу повыше и посветил в тот угол, где спрятался беглец. Ребенок не плакал, но дрожал с головы до ног. Охваченный каким-то всеобъемлющим внутренним страхом, он был как вода, по которой ветер гонит мелкую рябь.

— Генри, выходи, — повторил я. — Тебе нечего бояться. — Но мальчик отчаянно замотал головой. — Идем, — уговаривал я, будто на самом деле пытался выманить кота. — Дома тепло, вкусный ужин, мягкая постель. А тут холодно и полно мышей.

— Змея, — едва слышно прошептал мальчик.

— Где? — Я наклонился и посветил на пол, ожидая увидеть тело гадюки, спешащей укрыться в соломе.

— Не здесь. Там, — несчастным голосом пролепетал Генри, косясь в сторону дома.

— Ну что ты, в доме нет змей. Они очень боятся людей. Ведь мы намного больше их, верно?

Генри снова печально покачал головой.

— Та была большая. Очень большая.

От неудобной позы — я стоял нагнувшись над Генри — у меня заныли колени. Я сделал еще одну попытку убедить мальчика.

— Тебе просто приснился плохой сон. Ты устал в дороге, а теперь оказался в незнакомом месте, только и всего. Мы сейчас пойдем в дом, ты познакомишься с моей сестрой, и мы все вместе поужинаем.

Но Генри отшатнулся и еще крепче вжался спиной в дощатую стенку стойла.

— Можно я останусь здесь? — пропищал он.

— Нет, не думаю. Это все-таки стойло Бена.

— Но Бен не против. — Нижняя губа у мальчика задрожала. — Пожалуйста.

Я вздохнул и распрямил затекшую спину. Что бы ни привиделось Генри, он был по-настоящему напуган. Но оставить его здесь тоже нельзя. У меня и так уже замерзли уши и нос, а ночью похолодает еще больше.

— Ладно, — согласился я. — Давай мы поступим так: я сейчас вернусь в дом, принесу тебе миску супа, хлеба, свежей воды из колодца и пару одеял. Ты поешь и можешь остаться здесь до утра. Такой вариант тебя устроит?

Мальчик энергично закивал.

— Договорились. Сиди здесь и никуда не уходи. Я скоро вернусь.

Конечно, я не собирался оставлять мальчика на ночь в конюшне. Просто решил дождаться, когда он поест, согреется и его смотрит сон. После можно будет перенести Генри в одну из спален наверху. А завтра при свете дня все его кошмары растают как дым.

Первую ночь на новом месте Генри провел в моей спальне, а я решил занять комнату отца. Сменив белье на кровати, я лег, чтобы забыться беспокойным сном. Похоже, дурные сновидения стали входить у меня в привычку.

Глава 13

— То есть крови у нее пока нет? — спросил я, отрывая на миг перо от бумаги.

— Пока нет, — подтвердил Мэйнон, — но, думаю, ждать осталось недолго.

— И никаких особых знаков или особых меток на ее теле обнаружено не было?

— Нет. Но, — начал судья с таким видом, будто открывает мне великую тайну, — известно, что они прячут свои знаки в таких местах, где их трудно заметить при беглом осмотре. И только после более детального обследования можно обнаружить метку. Так и запиши, — добавил Мэйнон.

Я сделал, какой велел, стараясь не думать об укромных местах, где следует искать эти загадочные метки.

Прошло три дня после моего возвращения из Нориджа. Я вновь находился в кабинете мирового судьи, явившись сюда не только ради того, чтобы узнать, как продвигается расследование по делу Криссы Мур, но и поговорить с Мэйноном о его родственнике. Я чувствовал, что, посетив Эстер в мое отсутствие, охотник за ведьмами преступил границы дозволенного. Однако ответ судьи обескуражил меня.

Поначалу, когда я выразил свое неудовольствие бесцеремонным вторжением Резерфорда, Мэйнон слушал с непроницаемым выражением лица. Но по мере того как я делился с ним опасениями по поводу молодости сестры, ее особого душевного состояния — ведь после смерти отца прошло совсем немного времени — и описал обстоятельства, при которых этот непрошеный жених явился к нам в дом, судья кивал все более и более сочувственно.

— Да, понимаю, у тебя есть все основания считать себя оскорбленным. Вероятно, на твоем месте я чувствовал бы то же самое. Ну а как все-таки твоя сестра отнеслась к предложению Джона? Он ей нравится?

— Говорит, что нравится. Но ее неопытность…

— В прошлом поведение Эстер не давало вам поводов для беспокойства, верно? — заметил Мэйнон. — Она скромная богобоязненная девушка. А Резерфорд — хотя, конечно, согласен, он действовал несколько необдуманно — человек со средствами и положением в обществе. Что же касается поспешности — позволь высказаться в защиту Джона, — это говорит лишь о его глубоком уважении к твоей сестре.

«Итак, — подумал я, — Резерфорд опередил меня. Он уже побывал здесь и успел все рассказать Мэйнону».

Уж больно гладко звучали объяснения судьи, словно он был готов к нашему разговору.

— Он поступил бесчестно, — несмотря на догадку, продолжал настаивать я. — Мужчина, который подбирается к девушке вот так, тайком, будто вор, не заслуживает доверия. Я не желаю, чтобы такой человек становился членом нашей семьи.

Мэйнон молчал, сосредоточенно набивая трубку и уминая табак большим пальцем. Он предложил и мне воспользоваться его запасной трубкой, но я отказался — не выношу ни запаха, ни прогорклого вкуса табака. Судья продолжил возиться с трубкой, делая это в своей обычной манере — не спеша и обстоятельно. Мне показалось, что прошло не меньше минуты, прежде чем Мэйнон снова вскинул на меня глаза.

— Позволь напомнить, Томас, что через Резерфорда ты и твоя сестра окажетесь связаны и с моей семьей.

Я залился краской. В пылу гнева у меня совершенно вылетело из головы, что Резерфорд приходится Мэйнону племянником со стороны жены, пусть и не кровным, но все же родственником. Выходит, сам того не желая, я оскорбил старого друга моего отца, добропорядочного человека, чья семья некогда, прежде чем дедушка Мэйнона купил землю в окрестностях Уолшема, владела галантерейной лавкой в Норидже. Но даже если его предки и считались состоятельными людьми, их родословная не шла ни в какое сравнение с древним родом Тредуотеров.

— Связь, сэр, иметь которую я почел бы за честь при любых других обстоятельствах. Но, боюсь, в данном случае дело обстоит иначе.

— Да? — Глаза, смотревшие на меня из-под густых бровей, сузились. Мэйнон выдержал паузу. — Понимаю, в настоящий момент этот брак может быть тебе не по нраву, но, как знать, возможно, в конечном итоге замужество сестры и для тебя окажется полезным.

— Каким образом, сэр?

— Помнишь Тимоти, моего нерадивого секретаря? Так вот, я намеревался выделить кое-какие средства на его образование. Сначала год или около того стажировка в качестве моего помощника, а затем — обучение в Кембридже. Сейчас же я намерен предложить это место тебе. Также у меня имеются влиятельные друзья в армейских кругах, я напишу им, чтобы гарантировать твое освобождение от дальнейшей службы.

Теперь стало ясно, к чему клонит судья. Мое терпение лопнуло: все, с меня довольно! При всей искренней симпатии к Мэйнону это было уже слишком!

— Благодарю вас, сэр, но моя сестра не продается! И предположение, что я мог бы пойти на подобного рода сделку, позорит нас обоих. И больше всего — саму Эстер! — Кипя от негодования, я поднялся со стула.

Лицо Мэйнона налилось кровью, но, к моему удивлению, еще через мгновение он расхохотался и протянул мне руку, а как только я принял ее, с силой стиснул мою ладонь.

— Отлично сказано, мой мальчик! Очень хорошо! — воскликнул он, продолжая трясти мне руку. — Пожалуйста, присядь. Ты совершенно неверно истолковал мое предложение. Конечно, это моя вина. Прошу, сядь и выслушай.

Совершенно не уверенный в том, что мне следует это делать, я все же снова опустился на стул. Мэйнон глубоко затянулся, выпустил клуб дыма, затем взмахнул рукой и разогнал его каким-то витиеватым движением, словно желая зачеркнуть все свои предыдущие реплики.

— Мне следовало выражаться яснее. Я считаю, что ты именно тот молодой человек, который подойдет для этой работы и с семьей которого меня связывает давняя дружба. Выйдет твоя сестра замуж за моего племянника или нет — а мы должны полагать, что выйдет, ибо Эстер уже совершеннолетняя и дала согласие, — я в любом случае хочу пригласить тебя на это место. Мне нужен надежный человек, на которого я могу положиться и который со временем сможет стать моим достойным преемником. Но я считаю, — снова затянувшись, продолжил судья, — само по себе предложение моего племянника крайне выгодным. Давай рассмотрим сложившуюся ситуацию с обеих сторон: к примеру, Эстер не выходит замуж за Резерфорда. Твоя сестра теряет мужчину с блестящим будущим, чье положение и карьера гарантированы, который относится к ней с искренним уважением и способен стать хорошим отцом для ее детей. Да, ты прав — сперва он должен был поговорить с тобой. Но Джон молод и горяч, а молодость иногда бывает слишком напористой в своем стремлении получить желаемое.

Я кивнул, вспомнив собственные опрометчивые поступки в пору моих отношений с Элизабет. И все же мне трудно было представить Резерфорда в роли нетерпеливого любовника.

Мэйнон пыхнул трубкой и продолжил:

— Во втором случае твоя сестра все же выходит замуж за молодого человека, который ей приятен, которого она уже приняла — прости, что вновь вынужден напоминать, — ответила согласием на его предложение и, даже вопреки твоему желанию, продемонстрировала свою решимость видеть его в качестве своего мужа. Эстер получает безопасность, собственный дом, к тому же неподалеку от фермы своего брата, и мужа, который, насколько я сумел понять, по-настоящему влюблен в нее. Она станет для Джона хорошей помощницей, а он для нее — надежным защитником. В результате Эстер избежит того, что, как нам обоим хорошо известно, больше всего страшит ее: остаться одной, не замужем, а если, не дай бог, случится худшее и ты не вернешься с войны, и вовсе безо всякой опоры.

Едва Мэйнон начал свою речь, уже было понятно, что за аргументы он намерен привести. Я был разочарован, понимая, что в его словах есть немалая доля истины, а мои возражения против этого брака коренятся в необоснованной неприязни к Резерфорду. По правде говоря, я и сам не мог толком понять, почему охотник за ведьмами вызывает во мне такое отвращение. Скорее всего, была задета моя гордость. Пока я предавался размышлениям, Мэйнон ждал, потягивая трубку и молча наблюдая за мной.

— Мой отец уважал вас, сэр, — сказал я. — И прежде всего мне хотелось бы извиниться за те необдуманные слова, что я произнес несколько минут назад. Теперь я вижу, что вы не имели в виду ничего, что затронуло бы честь моей сестры.

— Спасибо, Том. Ну а что ты думаешь насчет этого брака теперь, когда мы рассмотрели все за и против?

Мне потребовалось несколько минут, чтобы справиться с собой. И я сдался:

— Хорошо, сэр. Оставим окончательное решение на усмотрение сестры. Если ей действительно так хочется заполучить Резерфорда в мужья, я не стану мешать.

Мэйнон удовлетворенно вздохнул и подмигнул мне.

— Очень хорошо. А как тебе другое предложение — работать здесь, рядом со мной?

Предложение было крайне заманчивым. Но я нахмурился.

— Сэр, мне чрезвычайно приятно, что вы сочли меня достойным такой должности. Но, откровенно говоря, не вижу, каким образом я мог бы принять ее. Мой отец умер совсем недавно, и сейчас на ферме немало дел, которыми мне следует заняться.

— Если вопрос только в этом, то позволь объяснить. Никакого официального контракта мы заключать не будем, так что, если захочешь, в любой момент сможешь вернуться на ферму.

— И вы напишете моему командованию в полк?

— Сегодня же!

После таких слов я больше не видел причин для отказа и ни малейших оснований, чтобы не начать работать немедленно. Мэйнон хотел составить отчеты по ряду случаев, включая две кражи лошадей, несколько случаев купли-продажи краденого и один пьяный дебош. Моя задача заключалась в том, чтобы записывать под диктовку имена нарушителей, показания свидетелей, результаты расследования и вынесенный Мэйноном приговор.

И все это время голова моя кружилась при одной мысли о том, что мне не придется больше возвращаться в армию. Перо дрожало, когда я писал вслед за судьей. Вспомнилось, сколько приходилось корпеть над бумагами в те времена, когда я учился у Мильтона. И как я проклинал каждый час унылой рутины, вытирал перепачканные чернилами пальцы и мечтал о более мужественных занятиях. Каким же я был дураком! Только полный идиот может считать, что бегать по полям сражений, утопая по колено в грязи, дерьме и крови, занятие более достойное, чем писать бумаги в теплом кабинете. Я тряхнул головой и с чувством, похожим на благоговение, покрепче сжал перо.

Скажу честно — я отлично справлялся. И пускай это звучит как хвастовство — я уже достаточно стар и могу позволить себе немного похвастаться: я обладал сметливым умом, твердой рукой, способностью к языкам и отменной памятью. К концу первого часа работы Мэйнон был по-настоящему впечатлен мною.

— Да, ты оказался хорош, как я и ожидал, — признался судья, потирая глаза и шурясь на мерцание свечей. — А у меня зрение уже не то — не могу так много писать. Как, говоришь, звали того человека, у которого ты учился?

— Грамоте меня обучил отец, но образованием моим занимался Джон Мильтон[28].

— У него приличная репутация? — поинтересовался судья.

— Не очень, сэр. Но Мильтон талантливый ученый, в некотором роде полемист и антиклерикал, если вы понимаете, о чем я. — Мэйнон кивнул. Нынче людей подобного склада вокруг было немало. — Также он хорошо владеет латынью и греческим.

— И как ты к нему попал?

— Джон Мильтон дальний родственник моего отца. Троюродный брат, если быть точным.

— Ну что же, полагаю, судя по результатам, со временем ваш Джон Мильтон заработает себе репутацию неплохого наставника.

— Возможно.

Мэйнон выпрямил спину и поудобнее устроился на стуле — пора было возвращаться к работе. Я приготовился записывать.

— Итак, переходим к делу девицы Мур. Следует ли нам добавить к уже выдвинутым против нее обвинениям новое — о причастности к смерти миссис Гедж и ее дочери Джоан Гедж? — Голос Мэйнона звучал устало, словно этот вопрос давно не давал ему покоя.

— Вы склонны объединить эти два дела?

— Нет. У нас нет прямых Доказательств, все улики косвенные.

— Но?

— Семью Гедж многие знали и любили, и теперь люди требуют, чтобы виновный в их гибели был найден и понес наказание. На меня давят со всех сторон, кое-кто из состоятельных горожан уже намекал, что с Криссой Мур не следует церемониться. Среди жителей ходят самые невероятные слухи: например, что она магическим образом подсунула женщинам болиголов — с помощью бесов, или заколдованного кота, или другого обращенного животного. — Мэйнон тяжело вздохнул, потер переносицу двумя пальцами и на миг прикрыл глаза.

— Но это же полнейшая чепуха! — воскликнул я.

Но тут же поймал себя на излишней горячности. Интересно, почему?

— На рынках чепухой и слухами бойко торгуют вразнос под видом правды, — снова вздохнул судья. — Причем во вред многим, не только темным, но и более образованным людям.

На это мне нечего было возразить.

— Ты, конечно, прав, но мы не можем просто так отмахнуться от подозрений насчет Мур, как от чего-то совсем уж невероятного. Хотя Джон три ночи просидел у нее в камере, надеясь найти доказательства ее общения с нечистой силой. Безрезультатно.

Я предпочел обойти молчанием тему общения с нечистой силой, как и выслеживание котов, хорьков и жаб в надежде застать их в момент разговора с ведьмой.

— Она по-прежнему отказывается давать показания?

— Совершенно верно. Боюсь, все идет к тому, что нам придется обратиться к более жестким методам допроса.

— Но речь ведь не идет о пытках, сэр? — спросил я, с удивлением отметив, что при одной мысли о пытках, которым могут подвергнуть Криссу Мур, внутри у меня все похолодело.

— В буквальном смысле — нет. С тех пор как парламент[29] пришел к власти, закон не требует от нас — или не дает позволения — применять пытки. Однако, если дойдет до суда присяжных, они могут счесть наше расследование неудовлетворительным, поскольку мы не воспользовались всеми возможными способами, чтобы добиться признания подсудимой — например, лишение сна. И тогда дело закроют за недостаточностью улик.

— Вы хотите сказать, сэр, что, лишив человека сна, можно получить признание? — с недоверием переспросил я.

Мне это казалось невероятным, ведь в армии нам частенько приходилось бодрствовать сутками напролет или спать урывками. В теперешнем-то моем возрасте я знаю, что может сделать с человеком недостаток сна, — злейшему врагу не пожелаю.

Мэйнон энергично закивал:

— Ты не представляешь, каких результатов можно добиться с помощью такого простого средства. Когда одна бессонная ночь накладывается на другую — поразительно, как быстро ломается воля человека.

— Но подозреваемую нельзя подвергать грубому обращению, коль скоро, по ее утверждению, она носит ребенка, — сказал я, вновь с удивлением ловя себя на том, что сама мысль об этом уже не вызывает во мне такую бурю противоречивых чувств, как прежде.

— Верно, — согласился Мэйнон. — Но вопрос по поводу ее беременности рано или поздно должен разрешиться.

Именно тогда я и спросил судью — хоть и с некоторым смущением, — нет ли у нее крови, и, слегка покраснев, сделал соответствующую запись в документе.

Судья дождался, когда я закончу писать.

— А что насчет мальчика, которого ты забрал, кажется, из публичного дома? — поинтересовался он.

Я нахмурился и постарался не показать, насколько удивлен его вопросом, ведь я ни словом не обмолвился о Генри. Вероятно, об этом ему сообщил Резерфорд, обнаруживший присутствие мальчика на ферме, когда двумя днями ранее явился к нам в дом. Однако сияющего улыбкой новоиспеченного жениха ждал холодный прием. Я пригласил его на кухню, где сказал, что он не должен навещать Эстер до тех пор, пока вопрос об их помолвке не будет решен окончательно, поскольку его визиты могут скомпрометировать сестру. Резерфорд спросил, что нужно сделать, чтобы вопрос был решен окончательно. Я обещал подумать. Заключив с ним временное перемирие, мы распрощались. Резерфорд совсем уже было собрался уезжать, но тут, бросив случайный взгляд в сторону конюшни, заметил Генри, увлеченно гоняющего по двору голубей.

«О, я смотрю, вы взяли нового слугу», — произнес он, поправляя седельную сумку на боку лошади.

Резерфорд с нескрываемым любопытством рассматривал необычное лицо мальчика. Разглядел ли он сходство между Генри и его сестрой? Некоторое сходство, безусловно, имелось, особенно в точеных скулах и форме подбородка, хотя из-за разницы в возрасте оно было не столь очевидным.

«Да», — коротко бросил я, не вдаваясь в подробности.

Но каким образом Резерфорд, а теперь и Мэйнон выяснили, где именно я подобрал мальчика, оставалось загадкой.

Судья молчал, очевидно ожидая продолжения. Мне следовало быть осторожным. Я не знал, что еще известно Мэйнону, и не мог позволить ему поймать меня на лжи.

— Он брат Криссы Мур, — признался я. — Я отправился в Норидж, чтобы разузнать о ее прошлом. Расследование привело меня к содержательнице борделя, и та подтвердила — да, Крисса действительно жила у нее в доме. Но, — добавил я, сам не зная, почему для меня так важно было уточнить эту деталь, — девушка не была шлюхой. Хотя до сих пор не могу понять, чем она зарабатывала на жизнь.

Мэйнон вскинул бровь.

— Продолжай.

Я пожал плечами.

— Да собственно, больше нечего добавить. Мальчик оказался дурачком. Он ничего не знает ни о сестре, ни о прошлом их семьи.

Мэйнон хмыкнул.

— Надеюсь, ты хорошо присматриваешь за ним? Не позволяй ему покидать ферму. Уж больно много людей в округе настроены против его сестры. Я бы в первую очередь побеспокоился о безопасности мальчика.

Я согласно кивнул:

— Он не выходит со двора.

— Ах да, вот еще… — спохватился Мэйнон, роясь в ворохе бумаг на столе в поисках чистого клочка.

Отыскав небольшой листок, он быстро нацарапал на нем несколько слов и протянул мне.

— Приглашение? — спросил я, пробежав глазами записку и чувствуя легкий приступ беспокойства.

— Да. Ты знаешь Вельмута Хаксли?

— Слышал о нем. Он вроде бы из реформатов, не так ли?

— Его дед был одним из первых настоящих пуритан[30] в этой стране, сын и внук пошли по его стопам.

В записке был указан адрес, куда меня приглашали; дом находился в нескольких милях от Уорстеда. Мне было знакомо это обширное поместье, мимо которого проезжаешь всякий раз по дороге в Кингс-Линн. Я даже смутно помнил, что его хозяин проявлял большой интерес к судоходству и кораблестроению.

— Благодарю, сэр, думаю, я воспользуюсь приглашением, — сказал я, убирая записку в карман.

— Отлично. Тогда завтра вечером — визит с обедом и ночевкой. Хаксли любит принимать у себя подающих надежды молодых людей из местной знати. Но иногда не прочь провести время и со старыми остолопами вроде меня. Мы с ним давние друзья.

— Почту за честь, — еще раз поблагодарил я, заранее беспокоясь о том, что надеть на прием к такому богачу.

— Резерфорд тоже будет.

— О… — выдохнул я с гораздо меньшим энтузиазмом.

Мэйнон улыбнулся.

Итак, судья решил выступить в роли миротворца.

Позже, возвращаясь домой, я задавал себе вопрос — что заставило меня сказать неправду о Генри? Конечно, мальчика не назовешь умным, но он не был и тем жалким дурачком, каким я описал его Мэйнону. Поначалу Генри неплохо удавалось прикидываться глупым, однако события последующих дней заставили меня усомниться в достоверности разыгрываемой передо мной роли.

Когда на следующее утро после возвращения из Нориджа я объяснил Эстер, кто такой Генри и где я его нашел, сестра не скрывала своего возмущения.

«Томас, зачем ты вообще туда пошел?! — всплеснула руками Эстер. — Это же позор!»

Я же, лелея свое негодование по поводу визита Резерфорда и все еще не отказавшись от мысли разрушить их помолвку, ответил холодно и односложно:

«Не знаю. Не могу объяснить».

«Что за опрометчивый поступок, брат! Я определенно нахожусь в полнейшей растерянности!» — заявила Эстер и с ожесточением вонзила иглу в вышивку, которую держала на коленях.

Я попытался утихомирить ее, не прибегая при этом к извинениям, — мне очень не хотелось просить прощения за мой поступок, хотя в глубине души я понимал, что извиниться все же стоило бы. Но лишь нахмурился и вышел из гостиной, оставив Эстер с ее работой, и отправился во двор — искать Генри.

Как обычно, я нашел его в стойле у Бена.

Открыв дверцу, я вывел коня наружу и привязал во дворе. Он тянул ноздрями морозный воздух и подергивал шкурой. Накинув на него теплую попону, я вернулся в конюшню и опустился на солому рядом с мальчиком.

«Послушай, ты должен пойти в дом. Там есть немало работы. Ты ведь знаешь, я привез тебя сюда с условием, что ты будешь работать. А я — платить тебе за это. Помнишь наш уговор?»

Генри кивнул, но не двинулся с места.

«Разве я не могу поработать здесь?» — спросил он.

«В конюшне?»

Снова последовал кивок.

Я задумался. Затем пожал плечами:

«Ну что же, тут тоже есть чем заняться. Бен и Темперанс требуют ухода. Тебе когда-нибудь приходилось работать с лошадьми?»

«Нет, сэр. Но я могу научиться».

«Неплохая мысль, — согласился я. — Ты здесь не только для того, чтобы зарабатывать деньги, но и чтобы учиться. А для этого тебе все же придется бывать в доме, хотя бы изредка».

Когда мальчик снова молча покачал головой, я невольно вспомнил его сестру — то же упрямое молчание и та же несгибаемая воля. Я подумал — хотя, конечно, никогда бы не поступил так, — затащи я мальчишку в дом силой и избей до полусмерти за отказ подчиняться хозяину, в следующий раз найду его точно там же: в стойле у Бена, притаившегося в углу на соломе, несчастного и неподвижного, словно загнанный заяц.

«Но ты же жил в доме у Люси Беннетт и не боялся. Чем наш дом хуже?»

«Не знаю, — пискнул он несчастным голосом. — Сэр, я просто не хочу находиться там, вот и все».

Я поежился. С улицы тянуло холодом, пар от нашего дыхания смешивался с морозной дымкой.

«Да ты хоть представляешь, какой холод по ночам в конюшне?»

Генри кивнул.

«Давай сделаем так: я не могу позволить тебе ночевать в стойле, поскольку у меня нет ни малейшего желания найти утром вместо мальчика ледышку. Но я готов оставить тебя работать на конюшне с одним условием: вечером ты идешь в дом, прямиком в свою комнату, а утром, как только проснешься, возвращаешься сюда. Тут ты будешь под присмотром конюха, он научит тебя ухаживать за лошадьми. Ну как, договорились?»

Снова последовал едва заметный робкий кивок. А затем раздался тихий голос, почти шепот:

«А мужчины будут приходить к нам в гости, как у Люси?»

Мне хотелось обнять мальчишку и прижать к себе. Кто знает, чего он насмотрелся в том непристойном месте и что могли сделать с ним самим. Но я сдержался.

«Нет, — произнес я твердо. — Это не такой дом».

Казалось, Генри тщательно взвешивает услышанное. Затем он вскинул на меня глаза, заблестевшие новым любопытством:

«А что это за дом?»

Да, я снова убедился, что брат Криссы Мур отнюдь не был дурачком, как могло показаться с первого взгляда.

«Приличный, — сказал я, поднимаясь на ноги. — Идем, Генри. Зайдем на кухню с заднего крыльца. Я покормлю тебя, и приступим — впереди у нас долгий рабочий день».

«Этот блеск у него в глазах, что он означал? — думал я, натягивая поводья Бена, чтобы не налететь на появившуюся из-за поворота повозку. — Возможно, я недооценил Генри и он гораздо больше похож на свою сестру, чем можно было ожидать, такой же расчетливый?» Хотя мне мальчик показался открытым и честным.

В тот день, когда мы вместе позавтракали в конюшне — поскольку он отказался заходить в дом даже с заднего крыльца и мне пришлось принести ему хлеб и молоко прямо в стойло, — я, прежде чем научить моего нового конюха, как кормить, поить и чистить лошадей, воспользовался случаем и расспросил его о сестре. Парень с готовностью отвечал на мои вопросы.

«Ты что-нибудь помнишь о том времени, когда вы жили вместе с сестрой до того, как поселились в доме у Люси Беннетт?» — спросил я.

«Ничего, — уверенно заявил Генри, поддевая вилами охапку слежавшейся грязной соломы. — Я был совсем маленьким, сэр».

«Но ваша семья родом из Норфолка?»

«Точно не знаю, сэр. Сестра не говорила об этом», — снова односложно ответил мальчик.

Однако я отметил про себя, что местного акцента у него нет.

«А когда ты видел сестру в последний раз?»

«Не могу сказать наверняка, сэр. — Генри сдвинул брови, припоминая. Его задумчивость не выглядела наигранной. — Несколько недель назад? Может быть, месяцев».

Я тщательно обдумал свой следующий вопрос. Мне не хотелось, чтобы мальчик понял, что его допрашивают, поэтому я постарался избежать слов «твоя сестра», но, с другой стороны, у меня не поворачивался язык назвать Криссу просто по имени, это выглядело бы слишком фамильярным. Поэтому я не сказал ни того, ни другого.

«Ты сильно ее любишь?»

Генри ответил искренне и пылко:

«О да, сэр! Она всегда была так добра ко мне».

«Она присылала деньги на твое содержание?»

Генри кивнул, поддевая новый клок соломы.

«А у тебя были какие-нибудь… обязанности по дому?

Как сейчас. Тебе нужно было работать?»

Генри на мгновение задумался.

«Ну нечто вроде обязанностей было, — сказал он. — Но не такие, как у сестры или у других девушек».

«Какие же?» — спросил я беззаботным тоном, словно мы просто болтаем, как два приятеля, занятые общей работой.

«В основном прислуживать гостям, — ответил мальчик. — Иногда меня просили петь».

«Ты хорошо поёшь?»

«Нет, сэр, как ворона. Как ворона!» — Генри захлебнулся смехом, звук вышел протяжный и раскатистый, похожий на рев осла — лучшего ответа на мой вопрос не придумаешь.

Он так заразительно хохотал над собственной шуткой, что я тоже не смог удержаться от смеха.

«Так зачем же они просили тебя петь?» — переведя дух, спросил я.

Генри посерьезнел:

«Думаю, им нравилось издеваться надо мной. Тем мужчинам, которые приходили навестить девушек. А если я пел совсем фальшиво, могли пнуть ногой».

«Они плохо поступали», — сказал я.

Мальчик согласно кивнул.

«А твоя сестра, она тоже пела?»

Генри отрицательно качнул головой. Похоже, желание рассказывать о жизни в доме Люси у него пропало.

«У нее были… другие обязанности?» — осторожно спросил я.

«Да, но не такие, как у остальных. Сестре приходилось уходить ночью из дома, а когда возвращалась — у нее были деньги».

«Но несколько месяцев назад она перестала приходить сама и начала присылать деньги, верно?»

«Да, сэр».

«Много?»

«Нет. Люси постоянно жаловалась, что денег не хватает».

«Понятно, — пробормотал я, решив, что на сегодня расспросов достаточно. — И не забудь почистить попону Бена, как я тебе показывал. Через полчаса загляну к тебе, проверю». Я почти машинально взъерошил темные волосы на голове Генри и вышел из конюшни.

Теперь, возвращаясь домой из Уолшема, я думал о предстоящем визите к Хаксли. Но меня мучили угрызения совести: я оставляю Эстер одну, пусть всего на сутки, все равно — после смерти отца прошло совсем немного времени, и она еще не успела толком оправиться. Помимо всего прочего это означало, что и Генри остается на ее попечении. Нужно перед отъездом хорошенько втолковать ему, чтобы вел себя тихо и не надоедал Эстер. Хотя, пожалуй, вряд ли стоит беспокоиться об этом: с момента прибытия на ферму мальчик старательно обходил ее стороной.

Приглашение к Хаксли означает, что Мэйнон уже замолвил за меня словечко, и если я не явлюсь на обед, то окажусь в неловком положении и перед моим новым нанимателем, и перед человеком, который обладает немалым влиянием в наших краях. И если я намерен сделать карьеру, я должен непременно быть там.

Кроме того, со стороны Мэйнона это очевидная попытка свести меня с Резерфордом. Было бы глупо отрицать — в ней есть определенный смысл. Ведь если охотнику за ведьмами суждено стать моим зятем, нам следует найти общий язык. И обед в хорошем обществе как способ примирения ничуть не хуже, чем любой другой. Конечно, я предпочел бы заняться делами на ферме — разобрать бумаги в кабинете отца и починить покосившуюся изгородь. А вместо этого придется обедать с Джоном Резерфордом.

Я тяжело вздохнул.

Глава 14

Когда я уезжал на обед к Хаксли, сестра декламировала на кухне параграфы из катехизиса. Она устроилась на стуле с высокой спинкой и приняла особую позу: плечи расправлены, руки согнуты в локтях и слегка разведены в стороны — демонстрация готовности отдать себя действию благодати Божьей.

Я не хотел беспокоить ее. К тому же с тех пор, как Эстер объявила о своем намерении выйти замуж за Джона Резерфорда, она замкнулась и почти перестала разговаривать со мной. Так что, если прервать ее сейчас, во время молитвы, вряд ли она станет более приветливой.

За столом Хаксли сидел слева от меня. Это был, наверное, самый тощий человек, какого мне когда-либо доводилось видеть. До такой степени, что его худоба вызывала неприятное чувство. И вовсе невыносимо было смотреть, как он размазывает по тарелке жалкую порцию мяса и тушеной картошки, словно стоит ему насадить на вилку кусок, как тут же явится дьявол и поздравит бедолагу с тем, что за обжорство ему приготовлено тепленькое местечко в аду. А суп из любистока и вовсе отправился обратно на кухню нетронутым. У меня даже закралась мысль, не страдает ли этот человек какой-то внутренней болезнью. Он странно гримасничал, то и дело коротко покашливая, а если удосуживался обратить внимание на собственную жену — невзрачную женщину намного его моложе, — говорил с ней отрывисто и желчно. Супруги не были похожи на людей, довольных жизнью.

Одно не вызывало сомнений: Хаксли богат. Путь от ворот, за которыми начиналась подъездная аллея, занял двадцать минут. Я миновал несколько акров лесных угодий, ландшафтные сады, декоративное озеро с зимующими на нем лебедями и огромный фруктовый сад, раскинувшийся к востоку от дома.

Два вышколенных молодых грума приняли поводья Бена. Меня проводили к парадному входу в особняк — солидное двухэтажное здание, довольно новое, выстроенное из серого камня, с элегантным фасадом и множеством высоких застекленных окон. К центральной части особняка примыкали два длинных крыла, на крыше каждого возвышалась печная труба, хотя в настоящий момент дымилась только одна из них. Войдя внутрь, я оказался в просторном холле с витражами, на которых в странно-изящной манере были изображены пейзажи Фенских болот с их холодной красотой. И никаких сцен Судного дня, ветхозаветных патриархов с табличками и выбитыми на них пророчествами, фигур святых с их символикой мучеников. Архитектор, построивший особняк Хаксли, был пуританином.

После нескольких минут ожидания из дверей, ведущих в западное крыло дома, появился лакей и предложил мне снять плащ. Передавая ему плащ, я чувствовал некоторую неловкость за свою потрепанную одежду. Лакей пригласил меня следовать за ним, и мы двинулись через длинную галерею, стены которой были плотно увешаны портретами, под которыми стояли белые мраморные статуи мужчин и женщин со строгими лицами, блистающими ангельской красотой.

Но главной достопримечательностью галереи была модель торгового судна, установленная под стеклянным колпаком, — искусная работа из дуба, холста и сусального золота, высотой в человеческий рост. Хотелось задержаться возле нее и рассмотреть поближе, но слуга ускорил шаг, распахнул дверь в конце галереи, и мы оказались в библиотеке. Это была огромная комната с потолком раза в три или четыре выше, чем в кабинете моего отца. Но если у отца все полки были заставлены книгами, которые он любил перечитывать, то здесь в шкафах виднелось еще немало пустых мест. Что, в общем, было неудивительно: в конце концов, Хаксли из тех, кого принято называть «новыми людьми».

Мэйнон уже был на месте. Держа в руке тонкий хрустальный бокал с темно-красным вином, он увлеченно беседовал с высоким сухощавым человеком. Когда лакей объявил о моем прибытии, собеседник Мэйнона прервал разговор и двинулся мне навстречу. Приблизившись, он приветствовал меня легким поклоном и представился: Вельмут Хаксли. Я ответил на поклон, отметив про себя, что его рубашка и камзол выглядят немногим лучше моих собственных, даже манжеты и те потерты. Наблюдение принесло мне некоторое облечение, хотя не могло не удивлять, что, живя среди такой роскоши, сам хозяин дома одет столь невзрачно.

— Я много наслышан о вашем отце, — начал Хаксли. — Именно поэтому попросил Мэйнона передать приглашение его сыну.

Я снова поклонился, но не слишком низко. Сколь бы туго ни была набита казна Хаксли, с точки зрения общественного положения мы с ним были на равных.

— Для меня это большая честь и огромное удовольствие — познакомиться с вами и побывать в вашем великолепном доме.

— Должен же человек где-то жить. — Хаксли качнул головой, словно отвергая комплимент. — Это место ничуть не хуже любого другого.

Мэйнон сделал глоток вина и расхохотался:

— Ты скромный человек, Вельмут! Во всем Норфолке я не видел дома лучше твоего.

— Ужасное тщеславие, — признался Хаксли, — о котором я теперь сожалею. По нынешним временам разумнее хранить состояние в золоте, а не строить роскошные дома, не так ли?

— Неужели ты допускаешь мысль, что король может одержать победу? — спросил Мэйнон.

Я мысленно застонал: разговор о политике в самом начале вечера? Рановато, хотя у меня не было ни малейших сомнений, что этим все и закончится, как только придет пора набить трубку и разлить бренди.

Я вежливо слушал их беседу, пока мы дожидались прибытия Резерфорда. Когда же в разговоре возникла пауза, попросил разрешения осмотреть библиотеку. Получив позволение хозяина, принялся с жадным любопытством изучать стоявшие на полках книги.

Двигаясь вдоль шкафов в тускло освещенной комнате, я без труда прочитывал названия на корешках — о, как же теперь мне не хватает этой остроты зрения! — отмечая тома с трудами Кальвина[31] и Эразма[32], соседствовавшие с целой армией брошюр, педантично помеченных ярлыками с именами авторов. Среди них попадались писания подвергшегося всеобщему осмеянию безухого Уильяма Принна[33], а также памфлеты индепендентов[34], стоявшие, к моему великому изумлению, рядом с трактатами Джона Мильтона; один из них, озаглавленный «О разводе»[35], на вид был совсем свежий. Я совершенно точно знал, что некоторые из этих произведений изъяты из печати и запрещены, и лишь давнишнее членство в парламенте и неразбериха войны позволяли Хаксли проявлять столь явное безрассудство, держа подобные книги в своей библиотеке. С моей точки зрения, либо он должен быть абсолютно уверен в победе парламентских сил, либо ему следует вести себя более осмотрительно.

Позади меня в глубине комнаты Мэйнон и Хаксли продолжали беседу. Они говорили довольно тихо, хотя и не шептались, однако разобрать, о чем идет речь, было невозможно. И все же я уловил имя Криссы Мур, произнесенное несколько раз, и вспомнил, как судья упоминал каких-то влиятельных людей, оказывавших на него давление.

Когда мы перешли в столовую и разместились за широким дубовым столом, Мэйнон оказался напротив меня рядом с миссис Хаксли, которую он изо всех сил старался развлечь непринужденной болтовней. Хозяйка дома изредка бросала ответные реплики, но в основном предпочитала молчать, предоставив гостю право говорить столько, сколько ему вздумается, чем Мэйнон и не преминул воспользоваться. Его талант рассуждать о предметах, которые могут заинтересовать молодую женщину, — о тканях, поэзии, ботанике, музыке — произвел на меня неизгладимое впечатление, поскольку сам я почти ничего не знал об этих вещах. Что же касается его неразговорчивой соседки — блестящие речи гостя оставили ее совершенно равнодушной. И точно так же она почти не обращала внимания на мужа. Наблюдая за ними, я вновь подумал, насколько важна взаимная симпатия и общность интересов между супругами, чего при большой разнице в возрасте не так-то легко достичь. Мне стало жаль миссис Хаксли — грустная молодая женщина, связанная узами супружества с пожилым, седеющим брюзгой. Мысли мои сами собой обратились к Резерфорду и Эстер: как знать, возможно, их союз — не такая уж плохая затея, как мне показалось вначале. Я решил извиниться перед сестрой. В конце концов, это ее выбор.

Но сам Резерфорд так и не появился. Ожидание в библиотеке затягивалось. Мэйнон, смущенный поведением племянника, начал заметно нервничать. Я тоже чувствовал себя неловко, будучи так или иначе связанным с ним узами будущего родства. Оставалось надеяться, что оскорбление, нанесенное Хаксли, не повлияет на его отношение ко мне. Наконец судья, рассыпаясь в многочисленных извинениях, предположил, что Джон заболел.

Хаксли фыркнул и процедил с кислой миной:

— Будем надеяться, что дело именно в этом. В наши дни, когда кругом царит полнейший хаос, было бы крайне печально лишиться столь преданного работника на ниве Божиих дел.

Он жестом пригласил нас следовать за ним, и мы перешли в столовую.

Ужин тянулся бесконечно долго и нагонял тоску. Вряд ли этот унылый вечер можно было отнести к разряду тех, ради которого стоило ехать верхом больше часа. Но время шло, становилось поздно, и я утешался мыслью, что вскоре трапеза закончится и мне предложат пройти в мою комнату. Всякий раз, когда лакей открывал дверь в столовую, до меня доносился лай собак, которых выпустили на лужайку перед домом, а из галереи тянуло холодом — здесь повсюду гуляли ледяные сквозняки. Я поежился, мечтая поскорее оказаться в спальне и согреться у камина.

С мясным блюдом было покончено. Мэйнон откинулся на спинку стула. Он выглядел утомленным. Казалось, судья тоже не прочь завершить вечер и отправиться спать, однако, как только речь зашла о десерте, он заметно оживился. Хозяин дома, напротив, был бодр и полон сил и, похоже, горел желанием перейти к обсуждению вопросов, которые они затронули в начале вечера.

— Итак, Мэйнон… — начал он, окуная кончики пальцев в изящную серебряную чашу для омовения рук.

Я последовал его примеру, хотя, на мой взгляд, поданная нам баранина была настолько пересушенной, что никакого омовения не требовалось.

— …как продвигается расследование по делу той ведьмы?

Судья покосился на меня, словно предупреждая, чтобы я не вмешивался и позволил ему самому вести разговор. Но он напрасно волновался, у меня и так не было ни малейшего намерения вступать в их препирательства.

Мэйнон выждал, пока слуга наполнит его бокал, и произнес с хмурым видом:

— Ситуация, как ты понимаешь, непростая.

— Неужели? — Хаксли стряхнул воду с пальцев, вытер их о край скатерти и взглянул на судью.

Прежде чем ответить, Мэйнон сделал неторопливый глоток и похвалил вино.

— Подозреваемая находится в заключении более двух недель. Крисса Мур утверждает — во всяком случае, так она заявила в момент ареста, — что беременна. Кстати, я попросил бы тебя не разглашать эти сведения. И хотя были предприняты все необходимые меры, включая личный осмотр с целью обнаружения на теле особых знаков, никаких доказательств ее контактов с темными силами у нас нет. Неоднократные попытки допросить девицу также не дали результатов. Она молчит. У нас остается лишь факт, — тут Мэйнон кивнул в мою сторону, — внезапной болезни, а затем и смерти Ричарда Тредуотера и показания его дочери, Эстер Тредуотер, которые не позволяют мне закрыть дело и освободить Криссу Мур.

— Но ведь были и другие смерти?! — живо воскликнул Хаксли. — Разве отравление миссис Гедж и Джоан Гедж, которые были связаны с Криссой Мур и в непосредственной близости от которых она находилась в момент их смерти, не дает нам право предполагать, что эта женщина причастна к гибели матери и дочери?

— Не исключено, — осторожно кивнул Мэйнон. — Но я не имею привычки делать выводы, исходя из предположений.

Хаксли недоверчиво хмыкнул.

— Предположение, которое соответствует истине. Мне прекрасно известно, как устроены камеры в тюрьме Уолшема; если помнишь, их строительство было оплачено из моего кармана. Поэтому я точно знаю, что заключенные ничего не могут передать друг другу. Констебль? Нет, Диллон вне подозрений. И ты заверил меня, что при аресте у женщин не было при себе яда. Остается единственное объяснение — вмешательство дьявола: какая-то бесовская тварь, с помощью которой ведьма отравила Джоан и ее мать. Давай не будем ходить вокруг да около: девицу необходимо заставить говорить, любыми способами. Ты понимаешь это не хуже меня. Если к тому моменту, когда присяжные появятся у нас и приступят к рассмотрению дела, мы не будем располагать неопровержимыми доказательствами, то сами же станем выглядеть как полные идиоты. Вот почему, — сказал он, выразительно глядя в сторону пустующего стула Резерфорда, — мне хотелось, чтобы сегодня вечером твой помощник был здесь и подробно рассказал нам о том, как проходили допросы Криссы Мур.

— Я непременно устрою ему хорошую выволочку! — грозно прорычал Мэйнон и добавил чуть мягче: — Если, конечно, у Джона не найдется веских оправданий своего отсутствия. Что касается допросов, боюсь, Резерфорд не сообщил бы нам ничего нового. Девушка просто стоит перед ним, как Тарпейская скала[36], и молчит. Ну а по поводу присяжных — разумеется, никому из нас не хочется выставлять себя на посмешище.

Хаксли кивнул жене. Молодая женщина поднялась и, уныло шурша юбками, удалилась из комнаты. Буквально через секунду слуга внес блюдо-этажерку, на котором были разложены засахаренные фрукты, и водрузил его в центр стола. От одного взгляда на апельсины, покрытые хрупкой карамельной корочкой, на мясистые черные сливы и желтые груши рот у меня наполнился слюной. Я смущенно отвел глаза, но Хаксли подбодрил меня, предложив выбирать лакомство. Я взял дольку апельсина: разливающийся по языку сладковато-терпкий вкус был поистине восхитителен.

Пока я наслаждался угощением, Хаксли продолжил:

— Но ведь у нас есть возможность надавить на нее, не так ли?

В мерцающем пламени свечей его лицо сделалось похожим на злобную лисью морду. Я вдруг подумал, что передо мной человек с лукавым и хищным разумом.

— Насколько я понимаю, ее брат оказался на вашем попечении, мистер Тредуотер? — обратился он ко мне.

Я едва не подавился куском груши и, закашлявшись, вынужден был сделать глоток вина, чтобы прийти в себя. Хаксли и Мэйнон выжидающе смотрели на меня. Так вот почему я здесь. Мне отвели роль Иуды: эти двое хотят, чтобы я отдал им Генри, а они используют мальчика, чтобы надавить на его сестру. Интересно, каким образом? Угрозами? Пообещают причинить ему боль, если Крисса не заговорит? И никто не сможет им помешать, ведь семьи, которая могла бы заступиться за него, у Генри нет. В этом мире вообще мало кому известно о существовании мальчика.

Я перевел взгляд на Мэйнона, пытаясь угадать, чего хочет от меня судья, но тот сидел, расслабленно откинувшись на спинку стула, так что лицо его оказалось в тени, а руки лежали на коленях.

Я покосился на хозяина дома. Тарелка Хаксли была почти пуста, десерт вызвал у него не больше воодушевления, чем все остальные блюда. Интересно, что кроется за этими столь противоречивыми манерами: богач, который ест скудно, как нищий, но его гостям подают изысканные сладости, как в королевском дворце. Он живет в великолепном доме, который может поспорить с особняками знаменитых аристократов, чью роскошь осуждает его пуританская вера, но при этом ходит в обносках.

Я вспомнил Генри, в котором нет ни капли лжи, его лицо с одинаковой искренностью озаряется радостью или искажается от страха. У меня и в мыслях не было брать на себя ответственность за беспомощного мальчика-сироту. А если бы подобная мысль и закралась, я, скорее всего, поспешил бы прогнать ее. Более того, я прекрасно знал, на чьей стороне мне следует быть — на стороне таких людей, как Хаксли и Мэйнон, потому что в их власти раздавать должности и награждать привилегиями, которые помогут нам с сестрой занять соответствующее положение в обществе.

И наконец я позволил образу Криссы Мур всплыть в моей памяти — образу, от которого я бежал все это время. Приторная сладость засахаренного фрукта, все еще остававшаяся у меня на языке, показалась блеклой по сравнению с тягучей глубиной ее голоса и манящей темнотой глаз. Я покраснел и вновь отмахнулся от воспоминания.

Вместо этого я постарался припомнить голос отца и его тон — спокойный и рассудительный, — который был мне знаком с самого детства.

И я заговорил, подражая отцу:

— Это правда, сэр. Я взял мальчика в наш дом.

Хаксли уловил перемену в моем настроении, и его голос стал жестче:

— И по какой же причине? У вас ведь нет никаких обязательств перед нищим мальчишкой, не так ли, мистер Тредуотер?

Я ответил неспешно, тщательно подбирая слова:

— Совершенно верно, сэр, у меня нет никаких обязательств перед ним. Правильнее было бы сказать — это он обязан мне, поскольку живет в моем доме и находится под моей защитой.

Ответ привел Хаксли в замешательство.

— Молодой человек, мальчик всего лишь слуга в вашем доме. — Глаза его сузились, и он подался вперед. — А его сестра стала причиной смерти вашего отца. Несомненно, для вас должно быть делом чести сделать все возможное, чтобы она предстала перед судом. Если не ради торжества справедливости, то, по крайней мере, ради доброго имени мистера Ричарда Тредуотера.

— Совершенно верно, — медленно произнес я, с трудом сдерживая гнев. — Я связан обещанием и не нарушу его, ради доброго имени моего отца!

Сидевший напротив меня Мэйнон коротко хохотнул. Его смех несколько разрядил напряженную атмосферу в столовой.

— Ну, что я тебе говорил, Вельмут! У тебя больше шансов научиться летать, чем убедить этого молодого человека отказаться от данного слова. Это как раз то качество в тебе, Том, которым я всегда восхищался! — Судья пригубил вино. — Верность и честность! — И он снова рассмеялся.

Однако Хаксли был настроен менее жизнерадостно.

— А вы понимаете, что у судьи есть право отправить констебля к вам на ферму и просто-напросто забрать мальчишку силой? — процедил он, опустив, впрочем, главное: «если я прикажу ему».

Я пожал плечами:

— Мировой судья имеет полное право арестовать мальчика по законному обвинению. А такового, насколько я понимаю, нет.

Хаксли медленно отвел взгляд. Казалось, воздух в комнате раскалился до предела.

Мэйнон снова вмешался, чтобы не допустить взрыва:

— А ведь парень совершенно прав. Полномочия мирового судьи не безграничны. Однако, как гласит пословица, не мытьем, так катаньем. Ну же, Вельмут, мы найдем способ, как решить нашу проблему. Теперь позволь отдать должное твоему великолепному десерту и, если не возражаешь, скажи, где находится моя комната. Я отправлюсь спать. Надеюсь, мне приснятся более соблазнительные вещи, чем ведьмы. Утром мы еще раз все обсудим.

Позже, когда мы поднимались по лестнице вслед за слугой, который шествовал впереди с канделябром, провожая нас в спальни, Мэйнон обернулся ко мне и едва слышно шепнул:

— Надеюсь, ты понимаешь, что, если мы не найдем другого способа утихомирить Хаксли и его приятелей, девушку придется подвергнуть пыткам?

Я молча кивнул.

Глава 15

Тяжелые, набухшие снегом тучи потянулись с востока. Первые крупные хлопья начали падать, когда мы с Мэйноном расстались на дороге. Судья, если и был опечален событиями минувшего вечера, не показывал виду. Он с обычной своей сердечностью попрощался и горячо пожал мне руку.

— Жду тебя сегодня после обеда, — напомнил он. — Нам предстоит непростая работенка — заставить молчунью заговорить.

Было тихое зимнее утро, холодало, но я не спешил, пустив Бена легкой рысцой. Резные, словно кружево, снежинки танцевали в воздухе; казалось, мир был окутан прозрачной вуалью. Снежная круговерть напомнила мне о прежних днях и о другом снегопаде, густом и тяжелом, когда мы с Эстер сидели в повозке, закутанные в теплые плащи, а отец вез нас в церковь на воскресную службу. Иногда мы просили сделать небольшую остановку, и он — в те времена церковное рвение еще не захватило его, заставляя хмуриться и ворчать, что не следует задерживаться на пути к Богу, — соглашался остановиться на обочине. Мои пальцы успевали посинеть от холода, прежде чем нам с сестрой надоедало забрасывать друг друга снежками, и тогда мы начинали лепить кособокого снеговика с непомерно большой уродливой головой.

Я гнал от себя мысль о предстоящей «работенке», слишком хорошо представляя, что именно они станут делать: Криссу Мур выволокут из камеры и заставят ходить босиком по заиндевелой траве, ее будут гонять до тех пор, пока она не рухнет без сил. А когда это случится, упавшую начнут стегать плеткой и швырять в нее комьями грязи, или что там еще держат наготове зеваки. Они вынудят несчастную подняться, и все начнется сначала. И так, пока она не заговорит. Бесспорно, это суровый метод дознания, и все же он считается менее жестоким, чем пытка на позорном стуле[37], с помощью которой гораздо быстрее удается добиться нужного результата.

Мои мысли обратились к Резерфорду. Несомненно, в сегодняшней экзекуции ему отведена одна из главных ролей. Но почему охотник за ведьмами не явился к Хаксли? Я невольно усмехнулся: вероятно, Джону уже приходилось бывать у него на званых обедах, и он прекрасно знает, что в этом доме гости ложатся спать полуголодными. И все же поступок Резерфорда представляет его не в очень хорошем свете. Я решил поговорить с будущим зятем, хотя бы для того, чтобы укрепить наши семейные связи, которые в скором времени станут реальностью: нельзя, чтобы промахи Резерфорда отражались на репутации Эстер.

Я был удивлен, когда, подъезжая к дому, не увидел ни дыма, поднимающегося из трубы, ни огней в окнах. У начала тропинки, ведущей к воротам, Бен вдруг заржал и остановился. Мне пришлось подбодрить его шпорами, но даже после этого конь продолжал приплясывать, храпеть и не желал трогаться с места.

— Ну же, мальчик, давай, — бормотал я. — Не до фокусов теперь — слишком холодно.

Наконец, успокоенный звуком моего голоса, Бен согласился двигаться дальше. Я вновь обратил внимание на темные окна, а когда мы подъехали ближе, заметил, что они распахнуты настежь. Первая моя мысль была о грабителях — теперь, во время войны, по дорогам шатается немало разного сброда.

— Проклятье, — прошипел я, мысленно ругая себя за то, что вообще решился уехать из дома.

Но какому злоумышленнику вздумалось бы проветривать комнаты? Вор забрался бы в дом, прихватил все ценное — впрочем, у нас ему мало чем удалось бы поживиться — и был таков. Я чувствовал себя глупо, когда, спешившись, взялся за рукоятку шпаги и направился к крыльцу. И все же, переступив порог, я держал оружие наготове.

Я не стал звать Эстер. Если в доме есть кто-то из посторонних, не стоит предупреждать их о возвращении хозяина. Двигаясь бесшумно, как солдат, которого не раз отправляли на разведку в стан врага, я был сосредоточен, но мышцы держал расслабленными. Многие воины поплатились жизнью из-за того, что в момент опасности были излишне напряжены, в результате, когда следовало бросаться вперед и наносить удар, они в испуге отскакивали назад. Я был готов нанести удар в любой момент.

Я прокрался на кухню. Очаг был холодным, непохоже, что его сегодня вообще разжигали. Вместо ожидаемого аромата свежеиспеченного хлеба в кухне висел слабый запах гари, смешанный еще с какой-то вонью. Я не понял, что это был за запах, но что-то мерзкое, вроде останков птицы, недожеванных кошкой, которые я однажды обнаружил под кухонным столом.

Я не сразу заметил Эстер. Она сидела в отцовском кресле, скрытая тенью, падавшей от высокой резной спинки, неподвижная, словно фигура на картине. Длинные светлые волосы, обычно аккуратно заправленные под чепец, рассыпались по плечам, выделяясь ярким пятном на фоне блеклого темно-серого платья.

— Эстер, — осторожно позвал я, — почему ты здесь сидишь?

Когда она заговорила, голос ее, прозрачный и хрупкий, напоминал журчание ручья:

— Крещеный ребенок поселится в Кенте[38], он будет ученым. Он станет Хранителем великой сокровищницы знаний. Люди будут гадать — были ли кости, найденные в земле, принесены наводнением, землетрясением или Богом. Он познает тайны мира и того, что живет в человеческом сердце. Он исследует остров и его скалистые берега. И найдет огромную кость, древнюю и окаменевшую. Вначале он подумает, что это кость боевого слона — память об эпохе правления Рима. А затем поймет, что это бедренная кость великана — мужчины или женщины, — которая лежала здесь с незапамятных времен. Но и в этом он ошибется — невежественный, как и все люди, включая ученых. Через двести лет люди найдут челюсть гигантской рептилии, дадут ей имя и выставят на всеобщее обозрение, чтобы зеваки могли подивиться. Но им и дальше суждено жить во тьме невежества. А затем настанет срок, тьма рассеется, и мир будет озарен вечным негаснущим светом. Как ты думаешь, Томас, им понравится?

Я лишился дара речи и с ужасом уставился на бледное как мел лицо сестры. Мое имя, слетевшее с ее губ, прозвучало словно чужое. Поток этой странной речи лился и лился, а немигающие глаза остановились на мне. Я с трудом сопротивлялся желанию попятиться, выскочить из кухни и выбежать на свежий воздух.

— А позже, много позже, когда память о монстрах, обитающих в морях, исчезнет — о ничтожный и жалкий род людской! — настанет время расплаты. Так было и так будет. Придут времена, когда боги уснут. Эпоха пепла. Ни солнца, ни огня, ни землетрясений. Время Иуды. Время Каина. Бесконечная зима. Чудовища восстанут и вновь поднимутся из бездонной пучины.

— Эстер, перестань! Прекрати болтать!

И Эстер прекратила. Но я видел: она могла бы говорить и говорить без остановки. Плечи сестры расслабились, она приподняла лежавшие на коленях руки, и они плавно легли на подлокотники кресла.

Приблизившись к ней, я опустился на колени возле кресла, осторожно взял ее пальцы в свои и ахнул: руки Эстер были ледяными. Сколько же она здесь просидела?

— Сестра, почему ты сидишь без огня и с открытыми окнами? Ты не заболела?

Я не мог разобрать, что она бормочет. Казалось, Эстер говорит сразу на нескольких незнакомых языках. Но едва слова достигали моего слуха, воспаленный разум мгновенно стирал их, оставляя лишь смутный отпечаток непонятных слов.

Я поднялся, подошел к окну и закрыл его. Но Эстер встала вслед за мной и попыталась снова распахнуть створку. Она тянула и дергала раму, оттесняя меня. Мы боролись, наше дыхание смешивалось и оседало туманным пятном на стекле.

— Эстер, что ты делаешь?! — взмолился я. — Остановись! Это какое-то безумие!

Я схватил ее за плечи и сам, плохо соображая, что делаю, поволок обратно к креслу. Она не сопротивлялась. Я немного ослабил хватку. И вдруг Эстер начала смеяться — высокий пронзительный смех, от которого мурашки бежали по коже. Мне захотелось хорошенько встряхнуть ее и заставить замолчать. Я отступил в сторону, а она продолжала хохотать:

— Эстер, ты нездорова. Тебе нужен доктор.

— О, доктор стал бы неплохим дополнением к общей картине! — разражаясь новым приступом смеха, воскликнула она.

Я окинул взглядом кухню и понял, что здесь не убирали с прошлого вечера. На столе в тарелке лежал недоеденный кусок мяса в застывшем маслянистом соусе.

— Ты завтракала? — растерянно спросил я. — Сейчас приготовлю тебе поесть.

— Я хорошо поела, — заявила Эстер.

Она больше не хохотала, но на словах о еде у нее вырвался короткий смешок, похожий на икоту.

Грызущая меня изнутри неприязнь нарастала. Я больше не мог игнорировать это чувство, каждая клеточка моего существа кричала: отойди от нее, оставь, уходи, уходи! Желание держаться подальше от сестры становилось все более настойчивым. И одновременно я начал понимать кое-что.

«Это… — Я не знал, каким образом, но слова сами всплывали у меня в голове и барабанной дробью стучали под черепом: — Это не Эстер».

Милые черты моей сестры не изменились: ясные голубые глаза, узкий заостренный подбородок, тонкий изгиб губ — все как прежде. Но это не Эстер.

Мысли вихрем неслись в голове. Письма Эстер которые я получал все эти месяцы, полные тоски и отчаяния. Смерть отца. Доброе имя нашей семьи того и гляди превратится в посмешище. Лицо Криссы Мур, прижатое к прутьям решетки, ее сверкающие в полумраке глаза и слетевшие с губ слова. Генри, бегущий без оглядки при одном взгляде на Эстер; мальчика преследует ужас, которого я не мог понять. И наконец, внезапная и загадочная смерть Джоан Гедж и ее матери: две отравленные женщины лежат, скорчившись на полу тюремной камеры.

Я застыл на месте как вкопанный, не в силах отвести глаз от того существа, что сидело теперь в отцовском кресле. А она спокойно смотрела на меня, но обычное робкое выражение девочки, ищущей одобрения старшего брата, которое я так часто видел на ее лице, исчезло.

Когда я заговорил, мой голос звучал не громче шепота:

— Где она?

Ответа не последовало.

Я повысил голос:

— Где она?!

— Нет никаких «где», — все тем же мертвенно-ровным тоном произнесла Эстер или то, что больше не было Эстер.

Меня била крупная дрожь. Этот голос — ничего ужаснее в жизни не слышал. Я попытался задать другой вопрос, но онемевший язык не слушался.

— Что ты такое?! — наконец прохрипел я.

В голове всплыли строки из письма Эстер: «…Наш Дом… мы атакованы ужасным злом, сам ад обрушился на нас».

«Глупости! Нет никакого ада».

Существо с обликом Эстер цепко следило за мной. Я вспомнил, как в детстве, когда мы с отцом ездили на побережье, мне нравилось играть на мелководье. Я собирал маленьких рачков, устриц и крабов, сажал их в лужу и наблюдал за ними. Точно так же сейчас за мной наблюдало это существо, словно я был диковиной, которую интересно изучать.

Следующие два вопроса — целая круговерть вопросов, главный из которых «что ты такое?», одолевала меня — я как раз и не мог произнести вслух: «Что с Генри? Где он?»

— Он сын девяти матерей. Он известен под многими именами. Он — защита от ветра. Его рог поднят до звезд. Он видел меня. Где он? — Существо говорило нараспев, складывая эти непонятные и мрачные слова в неблагозвучную мелодию, которая то взмывала вверх, то скользила вниз.

— Прекрати! — вдруг по-детски заскулил я. Мне хотелось, чтобы сейчас рядом с нами оказался отец. Мне хотелось закрыть глаза и бежать прочь. — Перестань немедленно! — беспомощно выкрикнул я, видя, как ее губы начинают кривиться, чтобы взорваться новым приступом смеха.

Я был охвачен смятением и страхом, но нужно было отыскать Генри.

«Змея», — вспомнил я слова мальчика, когда тот прятался в стойле у Бена. Что он имел в виду?

Я отступил к двери, но, помедлив на пороге, обернулся и взглянул на фигуру в кресле отца. Уставившись пустым взглядом на стену прямо перед собой, это существо больше не смотрело в мою сторону. Куда же подевалась Эстер? И если в ее теле теперь обитает нечто, не причинит ли оно боль сестре?

Я знал, что мне следует делать. В холле стоял большой дубовый комод, набитый всякой всячиной: поношенные плащи, рваные шляпы, одежные щетки. И веревка. Я подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и принялся рыться в ворохе старых вещей. Веревка должна быть где-то здесь. Наконец я отыскал ее на самом дне и, вытянув, подергал, проверяя на прочность. Но затем руки мои опустились. Мысль о том, чтобы применить силу, стянуть тонкие запястья Эстер, поранить веревкой ее нежную кожу, казалась мне невыносимой. Даже будучи солдатом, я старался избегать ненужной жестокости. Нет, это совершенно невозможно!

«То существо — не Эстер, — голос внутри был тихим, но настойчивым. — Твоей сестры больше нет».

Эстер мертва? Я стоял, сжимая в кулаке веревку, а из груди рвался крик. Нет, она не могла так просто взять и исчезнуть! Я потерял слишком многих: мама, отец, а теперь сестра…

Я тряхнул головой: сейчас не время предаваться жалости к самому себе! Я должен сражаться. Сражаться за Эстер. Но как же мне было страшно. Вернуться туда, на кухню, где находится это чудовище, труднее, чем ринуться в самый жестокий и кровавый бой.

— Сестра… — начал я, переступая порог кухни.

Она повернула голову, и ее леденящий душу взгляд снова остановился на мне. Больше всего на свете мне хотелось бежать без оглядки. Она увидела веревку, но не проявила ни малейшего беспокойства.

— Сестра, я делаю это для твоей безопасности.

Она не сопротивлялась. Но скорее с интересом наблюдала, как я стягиваю ее запястья надежным морским узлом и прикручиваю веревкой к подлокотникам кресла. Каждое прикосновение к ее коже отзывалось во мне мучительным чувством отвращения и страха. Закончив, я отступил на пару шагов, почти уверенный, что моя пленница сейчас шевельнется и узлы распустятся сами собой. Но вместо этого она снова заговорила:

— Убив впервые, ты был настолько потрясен, что впал в неистовство.

Я вздрогнул. Образы сами начали всплывать в памяти.

— Ты сшиб человека на землю; падая, он выронил шпагу. А ты бил его ногами, пока он снова не поднялся. Свою шпагу ты тоже уронил, поэтому схватил оружие противника — отличный прусский клинок с рифленой, как чешуя, рукояткой. Впрочем, это была не его шпага. Он забрал клинок у офицера, убитого чуть ранее выстрелом из кремневого ружья. Пуля снесла офицеру нос, оставив на лице зияющую рану. Из-за этой шпаги ты и решил, что сражаешься с офицером, хотя он им не был. Ты нанес первый удар, но попал в металлический нагрудник, второй удар оказался точнее — ты вонзил острие ему под мышку. А когда выдернул клинок, кровь брызнула фонтаном, жирные капли попали тебе на лицо. Ты почувствовал во рту металлический привкус, а по твоим ногам побежала горячая струя мочи. Хм, разве «Сам Господь не идет перед тобою?»[39]

Меня вырвало. Скудный завтрак, которым угощал нас Хаксли, оказался на полу. Когда я распрямился, вытирая ладонью запачканный подбородок, ее смех звенел у меня в ушах. Покачиваясь на ослабевших ногах, я вышел из кухни.

Оказавшись во дворе, я громко позвал Генри. Снег теперь валил густыми хлопьями. Оставленный на морозе Бен приплясывал, сердито всхрапывая, и дрожал всем телом. Он так сильно тянул поводья, что едва не вырвал крюк коновязи.

— Тише, мальчик, тише. — Я погладил рукой его бархатный нос.

Конь дернул головой и закатил глаза, сверкнув голубоватыми белками.

— Пойдем. — Я отвязал повод.

Бен заржал и попятился, так что мне пришлось удерживать его, но затем сдался и послушно двинулся следом за мной.

Продолжая звать Генри, я завел Бена в стойло. Меня успокаивало присутствие коня, исходящее от него тепло и острый запах. Счищая снег с заиндевевшей шкуры, я прижался щекой к его жесткой коричневой гриве.

— Мне бы так хотелось остаться рядом с тобой, мальчик, — прошептал я.

Окидывая взглядом конюшню, я надеялся увидеть среди соломы копну темных взлохмаченных волос. Увы, напрасно. Я припомнил все места во дворе, куда мог бы спрятаться Генри, но в такую стужу вряд ли он просидел бы там долго. Однако в дом мальчишка тоже не пойдет, ни при каких условиях. Значит, если его нет в конюшне, скорее всего, следует искать в теплице, где отец когда-то держал рассаду, а теперь сестра выращивает в горшках целебные травы.

Мысль о том, что нежные руки Эстер с тонкими пальчиками, которыми она бережно перебирает свои растения, сейчас связаны грубой веревкой, ножом полоснула по сердцу. Я пересек двор, оставляя на свежевыпавшем снегу неровную цепочку следов. Красота зимнего утра не трогала меня, я даже не замечал ее. Вместо этого перед глазами стояла отвратительная сцена на кухне, а в ушах звенел раскатистый смех чудовища.

— Генри! — то и дело выкрикивал я. — Генри, где ты? Выходи, парень!

Приблизившись к теплице, я понял, что дверь заперта. Странно, я не знал, что там вообще есть замок. Теплица была старой и ветхой, она находилась за домом в глубине двора и едва ли могла привлечь внимание злоумышленников. Я попытался заглянуть внутрь, но не смог ничего рассмотреть сквозь запотевшие стекла.

— Генри! — позвал я, прежде чем сообразил, что мальчик не мог попасть в теплицу, раз дверь на замке.

Чувствуя новый укол беспокойства, я развернулся, собираясь уходить, как вдруг взгляд мой упал на большой глиняный горшок, который стоял вплотную к прозрачной стенке теплицы. Сложив ладони домиком, чтобы защититься от солнца, я припал к стеклу.

Сверху над горшком была сооружена импровизированная крыша из двух дощечек. Сидевшее в нем растение напоминало ботву моркови — множество тонко прорезанных листьев собраны в пучок, — только размером немного больше. Никогда прежде я не видел у нас в огороде такого растения. Неприятное ноющее чувство в животе подсказало, что следует рассмотреть его поближе.

Я подобрал камень и после секундного колебания ударил им по замку. Потребовалось пять или шесть ударов, прежде чем удалось сбить его. Распахнув дверь, я пригнулся и шагнул в тесное помещение с низким потолком. Я пробрался к растению и несколько мгновений рассматривал тонкие листья и гладкий стебель с проступающими на нем темно-фиолетовыми пятнами. Затем отщипнул половинку листа, растер в пальцах и поднес к носу. Запах был едкий и отдаленно напоминал запах мочи.

Я слишком резко распрямился и ударился головой о потолок. Не обращая внимания на боль, попятился к выходу, выскочил наружу и со всех ног припустил к пруду. Плавающая на поверхности бурая илистая пленка разошлась под моими ладонями, я погрузил руки в ледяную воду.

Ядовитое растение, с помощью которого убили Джоан и ее мать, было выращено в нашей теплице. И оно явно не вчера здесь появилось. Как такое возможно?! Я вытащил горящие от холода руки из воды и вытер о штаны. И вырастила его Эстер. Теперь все встало на свои места: обман, кругом сплошной обман, начало которому положили ее жалобные письма. Все было подстроено таким образом, чтобы я поверил, будто в смерти отца и гибели женщин виновата Крисса Мур, в то время как…

Я зажмурился.

Эстер — убийца? Или, точнее, убивает то, что завладело ею. Когда в тюремной камере сестра молилась вместе с двумя несчастными женщинами, увещевая их, как все полагали, словами Писания, что на самом деле она нашептывала им в уши? Тем же ужасным голосом, который сегодня слышал я? И главное — для чего? Возникшая в моем воображении картина заставила содрогнуться: Эстер просовывает семена смертоносного растения между прутьями решетки, ссыпает им в ладони, заставляет жевать и глотать, а затем спокойно наблюдает, как женщины оседают на пол, наступает паралич и сердце перестает биться. К горлу подступила тошнота, я почувствовал кисловатый привкус на языке.

А отец? Что стало причиной случившегося с ним удара — возможно, он увидел то же, что несколько минут назад видел я? Но в любом случае его убила не ведьма. Да и не существует никакой ведьмы. Криссу Мур попросту оклеветали. Поняла ли она, что происходило в нашем доме? Похоже на то. В таком случае арест девушки как нежелательного свидетеля был вполне оправдан.

Я проклинал себя за те слова, которые наговорил Криссе. Меня, так гордившегося своей рассудительностью и умением мыслить логически, обвели вокруг пальца, как деревенского простачка. Я, считавший себя человеком светским, отвергающим любого рода суеверия, включая чуть ли не само существование Бога, с ужасом смотрел в бездну собственной ограниченности.

Меня охватило смятение, казалось, я тону в непроглядном тумане, таком же густом, как завеса сыпавшего с небес снега. И только осознание лежащей на мне ответственности возвращало к реальности. Я понимал, что должен действовать, но минуты бежали за минутами, а я так и сидел, скорчившись на берегу пруда и глядя в холодную черную воду, не в силах заставить себя подняться.

А затем я увидел его: копна темных взлохмаченных волос и худенькое неподвижное тело под кустами калины, составлявшими живую изгородь между садом и пастбищем. Я обежал пруд и рухнул на колени возле мальчика.