Лес Рук и Зубов

I

В детстве мама часто рассказывала мне про океан: огромный водный простор до самого горизонта, который беспрестанно движется, вновь и вновь бросая на берег волны. Однажды она показала мне выцветшую и потрепанную фотографию, на которой моя прапрапрабабушка, еще совсем маленькая, стоит в океане. Фотография давно сгорела при пожаре, но я хорошо ее помню. Помню крохотную девочку, окруженную безбрежным ничто.

В маминых историях, которые передавались из поколения в поколение женщинами нашей семьи, океан пел подобно ветру в деревьях, а люди катались по волнам. Как-то раз, во время очередной засухи, я спросила маму: если где-то есть столько воды, почему наши ручьи иногда пересыхают? Она ответила, что океанскую воду пить нельзя: она чересчур соленая.

Тогда-то я и перестала расспрашивать ее про океан. Разве может быть в мире так много соли? И разве мог Господь допустить, чтобы столько воды пропадало зря?

Однако порой я стою на краю Леса Рук и Зубов, смотрю в бесконечную чащу и воображаю, что все это сплошная вода, до самого горизонта. Я закрываю глаза, слушаю пение ветра в деревьях и представляю мир, в котором над моей головой смыкались бы только волны.

Мир без Нечестивых, мир без Леса Рук и Зубов.

Часто рядом стоит мама: прикрывая глаза от солнца, она высматривает за забором нашего папу.

Она единственная верит, что ее муж не Возвратился и когда-нибудь придет домой прежним человеком. Сама я уже давно потеряла эту веру и пытаюсь жить дальше, как можно глубже запрятав свою боль. Порой мне бывает страшно подходить к краю Леса. Я боюсь увидеть отца среди прочих Нечестивых: жалобно стонущего, в лохмотьях, с обвислой кожей и пальцами, изодранными в кровь от бесконечных попыток сломать железные преграды.

До сих пор его никто не видел, и это дает моей маме повод надеяться. По ночам она молит Бога, чтобы он нашел в чаще Леса какое-нибудь поселение вроде нашего. Но все остальные уже давно потеряли надежду. Сестры говорят, наша деревня единственная на белом свете.

Мой брат Джед стал брать больше дозорных смен: Стражи круглосуточно обходят заборы. Как и я, Джед давно понял, что отец теперь тоже Нечестивый. Он надеется заметить его первым и убить, чтобы мама никогда не увидела, во что превратился ее муж.

Деревенские жители сходят с ума, видя своих любимых среди Нечестивых. Сын одной женщины случайно заразился во время дозора: от горя и ужаса она подожгла себя и спалила полдеревни. В том пожаре сгорели все наши фамильные ценности (я была еще ребенком), и теперь ничто не напоминает нам о жизни до Возврата. Впрочем, к тому времени многие вещи сами превратились в труху и навевали лишь призрачные, едва уловимые воспоминания.

Мы с Джедом присматриваем за мамой и не разрешаем ей одной подходить к забору. Раньше нам помогала жена Джеда, Бет, но потом она забеременела, и Сестры запретили ей вставать с постели, чтобы не потерять первенца. Мы с братом остались вдвоем.

Однажды на берегу ручья, куда я хожу стирать белье, ко мне подходит брат Бет. Сколько себя помню, мы с Гарольдом всегда дружили — других сверстников в деревне у меня почти нет. Он вручает мне букет полевых цветов, а сам принимается выкручивать и отжимать мои простыни.

— Как мама? — спрашивает. Чего-чего, а вежливости ему не занимать.

Я опускаю голову и мою руки в ручье. Вообще-то мне пора возвращаться домой, я и так слишком много времени потратила на себя. Мама уже наверняка расхаживает туда-сюда по двору, дожидаясь моего возвращения. Джед ушел в длинную смену; время от времени Стражи обходят весь забор по периметру и укрепляют слабые места, а мама днем привыкла высматривать в Лесу папу. На всякий случай я должна быть рядом, чтобы утешить ее и не подпустить к забору.

— Все еще надеется, — отвечаю я.

Гарри сочувственно цокает языком. Мы оба знаем, что надежды нет.

Он находит под водой мои руки и накрывает своими ладонями. Я знала, что рано или поздно это случится. Гарри давно смотрит на меня по-другому, его взгляд изменился, а в наши дружеские отношения закралось какое-то напряжение. Мы больше не дети, и уже давно.

— Мэри, я… — Он на миг умолкает. — Я хотел пригласить тебя на Праздник урожая в следующие выходные.

Я смотрю на наши руки под водой. Пальцы покалывает от холода, а руки Гарри кажутся такими теплыми и мягкими… Минуту я раздумываю над его предложением. На осеннем Празднике урожая молодые люди и девушки брачного возраста объясняются друг другу в любви. Это начало ухаживания, и за зиму они должны решить, хотят ли создавать семью со своим избранником или избранницей. Почти всегда ухаживание заканчивается весной тремя обрядами Браковенчания: их устраивают во время Райской седмицы, когда в деревне женят молодых и крестят младенцев. Пары расстаются очень редко, ведь брак у нас строится не на любви, а на долге.

Каждый год я с удивлением наблюдаю за новыми союзами. За тем, как мои бывшие друзья находят себе пару, знакомятся ближе, готовятся к следующему шагу. Осенью они признаются друг другу в любви и начинают ухаживание. Я всегда считала, что так будет и со мной. После страшной хвори, от которой погибли почти все дети моего возраста, нам, чудом уцелевшим, очень важно найти себе пару и создать семью. Так важно, что в Союз Сестер и вступать-то некому.

Я надеялась, что найду не просто пару, а настоящую любовь как у моих родителей.

Однако, хотя в последние два года свободных девушек почти не осталось, никто еще не пытался за мной ухаживать.

Последние несколько недель все мои мысли были о пропавшем за забором отце. О матери, раздавленной горем и безысходностью. О собственном горе. До сих пор мне как-то не приходило в голову, что всех остальных девушек уже пригласили на Праздник урожая. И теперь либо меня пригласят, либо я останусь никому не нужной.

Временами я не могу выбросить из головы мыслей о младшем брате Гарри, Трэвисе. Именно его внимание я пыталась привлечь все лето, именно эту дружбу я хотела превратить в нечто большее. Но он никогда не отвечал взаимностью на мои неуклюжие намеки.

Словно прочитав мои мысли, Гарри произносит:

— Трэвис пригласил Кассандру.

Ничего не могу с собой поделать: меня охватывают злость и отчаяние. Моей лучшей подруге удалось то, на что я оказалась не способна. Она добилась его внимания, а я нет.

Ответить мне нечего. Я вспоминаю, как красиво солнечные лучи играли на лице Трэвиса, когда он улыбался, и заглядываю в глаза Гарри, пытаясь увидеть ту же игру. В конце концов, они братья, да к тому же погодки. Однако, кроме тепла его мягких ладоней, я ничего не чувствую.

Конечно, я должна радоваться, и радуюсь, что меня наконец пригласили на Праздник урожая, но в глубине души не перестаю гадать: сможет ли наша давняя дружба за долгую темную зиму перерасти в нечто большее?

Гарри широко улыбается и склоняет ко мне голову, а я могу думать лишь об одном: неужели это мой первый поцелуй? С Гарри?

Его губы не успевают коснуться моих.

Нас останавливает вой сирены. Ее не включали так давно, что несколько секунд она хрипит и свистит, прежде чем зареветь в полную мощь.

Мы с Гарри заглядываем друг другу в глаза, я чувствую на лице его дыхание.

— Разве сегодня должно быть учение? — спрашиваю я.

Он трясет головой, глаза широко распахнуты; мои наверняка тоже. Отец Гарри — глава Стражей, так что обо всех учениях он знает заранее. Я вскакиваю и уже готовлюсь со всех ног бежать домой. Все тело, каждый дюйм кожи, покалывает, сердце больно сжимается в кулак. Я могу думать только о маме.

Гарри хватает меня за руку:

— Лучше остаться здесь. Вдруг Нечестивые вторглись в деревню? Тут безопасней. Надо найти платформу.

Ужас сковывает радужку его глаз, пальцы впиваются в мое запястье чуть не до крови, но я все же вырываюсь и бегу прочь.

Я карабкаюсь прямиком на вершину холма, не обращая внимания на извилистую тропинку и цепляясь руками за траву и ветки. Одолев крутой склон, оглядываюсь на Гарри: он так и стоит на берегу ручья, закрыв руками лицо. Его губы шевелятся, как будто он выкрикивает мое имя, но я слышу только вой сирены, обжигающий уши и отдающийся внутри оглушительным эхом.

Всю свою жизнь меня готовили к этому звуку. Я еще и ходить-то не научилась, а уже знала, что вой сирены означает смерть. Что Нечестивые каким-то образом проломили забор и разгуливают по деревне. Что надо скорей хватать оружие, лезть на платформы и поднимать лестницы, даже если внизу еще остались живые люди.

По словам мамы, в самом начале, когда ее прапрапрабабушка была еще ребенком, сирена выла, почти не смолкая, а деревню без конца осаждали Нечестивые. Но со временем заборы укрепили, сформировалась Стража, и вторжения стали большой редкостью: в последние годы тревога всегда была учебной. Я не говорю, что на моей жизни сирена ни разу не выла по-настоящему, но я прекрасно умею стирать ненужные воспоминания. Поверьте, это не делает меня беспечной: бояться Нечестивых можно издалека.

Чем ближе я подхожу к краю деревни, тем медленнее передвигаются ноги. Я уже вижу, что платформы на деревьях забиты битком, некоторые лестницы подняты. Всюду царит хаос. Матери тащат за собой плачущих детей, в траве и на дорогах разбросаны вещи.

Тут сирена резко умолкает. Наступает тишина, все замирают на месте. Чей-то ребенок продолжает реветь, на солнце набегает туча. Небольшой отряд Стражей ведет кого-то к собору.

— Мама… — обмирая, шепчу я.

Не знаю как, но я все понимаю в ту же секунду. Напрасно я замешкалась у ручья, напрасно позволила Гарри держать под водой мои руки, пока мама поджидала меня дома, чтобы пойти к забору высматривать отца.

Кое-как переставляя задеревеневшие ноги, я иду к собору старинному каменному зданию, построенному задолго до Возврата. Его тяжелые деревянные ворота широко распахнуты. Деревенские жители расступаются, пряча глаза и пропуская меня вперед. На краю толпы кто-то бормочет:

— Она подошла слишком близко, вот ее и цапнули.

Внутри холодно: каменные стены словно впитывают все тепло из воздуха. Волосы на моих руках тотчас встают дыбом. В тусклом свете я различаю Сестер, окруживших плачущую и стонущую женщину — живую. Моя мать прекрасно знала, что от забора и от Нечестивых надо держаться подальше. Слишком много жителей деревни погибло именно таким образом. Должно быть, она увидела в лесу отца… Я зажмуриваюсь: все тело заново пронзает боль утраты.

Я должна была пойти с ней.

Мне хочется свернуться в клубок, спрятаться от всего, что случилось. Вместо этого я подбегаю к маме, падаю, кладу голову ей на колени, беру ее руку и прижимаю к своим волосам.

Если бы меня попросили свести всю жизнь к одному впечатлению, я бы описала его так: мы с мамой сидим у камина, она ласково перебирает мои волосы и рассказывает истории о жизни нашей семьи до Возврата.

Теперь руки у мамы липкие от крови. Я закрываю глаза, лишь бы не видеть этого, не знать, насколько серьезна рана.

Мама успокаивается, ее руки начинают машинально гладить мои волосы, стягивают бандану. Она качается и что-то тихо бормочет, но слов не разобрать.

Сестры на время оставляют нас в покое. Они стоят поодаль вместе с избранными Стражами, так называемой Гильдией, и решают мамину судьбу. Если Нечестивые ее поцарапали, за мамой долгое время будут тщательно присматривать, хотя заразиться таким образом и невозможно. Но если ее укусили, а значит, заразили, то исхода может быть только два. Убить ее прямо сейчас или бросить за решетку, дождаться смерти и прогнать за забор. Решать предоставят моей маме, если признают ее вменяемой.

Спасти душу, умерев быстрой смертью, или вечно мыкаться среди Нечестивых?

В школе нас учили, что изначально, сразу после Возврата, зараженным не предоставляли такого выбора. Их убивали почти сразу. То было до перемен к лучшему, когда никто еще не верил, что живые смогут одержать победу в противостоянии с мертвыми.

Но потом одна зараженная вдова обратилась к Сестрам с мольбой отпустить ее в Лес, к мужу. Она просила не отнимать у нее права сдержать супружеские клятвы, данные любимому. Жизнь к тому времени успела войти в нормальное русло, люди успокоились, насколько это вообще возможно в мире Нечестивых. И вдова привела очень веский довод: единственное, что по-настоящему отличает живых от Нечестивых, это свобода воли, возможность выбора. Она сделала выбор и хочет остаться с мужем. Сестры долго спорили с Гильдией, но последнее слово в нашей деревне всегда за Союзом Сестер. Одной Нечестивой больше, одной меньше — невелика разница, решили они. Три Стража сопроводили вдову к забору и держали ее в клетке у ворот до тех пор, пока зараза не сделала свое дело, а затем вытолкали в Лес.

Не представляю, как можно обречь человека на такую судьбу. Но свободная воля есть свободная воля.