Легенда о гибели богов

СТАСИМ

Вырубленные в скальных породах ступени ведут сероглазую богиню сквозь тьму недр Олимпа. Путь ее уверенных шагов подсказан едва ощутимым током воздуха и эхом, доносящимся из подземной кузницы Гефеста. Мерцающий свет брезжит впереди. Пахнет дымом и раскаленным металлом...

Он удивленно кивает:

— Тебе что-нибудь нужно, сестра?

Она качает головой:

— Нет. Если ты не против, я полюбуюсь твоей работой.

— Я буду только рад...

Развешанные на стенах инструменты мерцают в пламени горна. Одни из них имеют вид вполне обыденный, назначение других не удается даже угадать. Рядом с ними, в углах, под стенами, лежат какие-то недоделанные, оставленные до времени заготовки незавершенных замыслов. Задумчивая богиня наблюдает, как льется в литейную форму яркая струя расплавленного металла. Все изменчиво и непостоянно в неверных бликах огня, они дают понимание той простой истины, что нет в этом мире неизменных вещей, вечных понятий и навсегда установленных правил — и этим отличаются от лучей дня, так обманчиво четко делящего мир на свет и тень...

— Тебя не было на совете Двенадцати.

— Нет нужды, — говорит она, — я могу угадать все, что там было сказано.

— Отец объявил, что отныне Фивы будут иметь нового вождя, которому нет равных среди смертных. Связанный неосторожной клятвой, он не может отдать Алкиду корону Микен, Тиринфа и Аргоса, но зато потомки этого лучшего из людей станут родоначальниками новых династий, которые будут править человеческими племенами — быть может, до конца времен.

— «Такова моя воля, — бесстрастно произносит Афина. — Я так решил и так будет».

— Откуда ты знаешь?

— Он всегда говорит так.

Бросив взгляд на застывающий в выпорах металл, Гефест возвращается к верстаку.

— А этот Алкид — он действительно лучший из людей?

Не торопясь с ответом, она протягивает руку за мечом в обтянутых черной кожей ножнах, обнажает его клинок. Меч сделан из железа, этого до недавнего времени почти неизвестного людям металла. Лишь иногда его оплавленные обломки с грохотом валились с небес, чертя за собой яркую трассу падающей звезды — и их делали святынями, помещая в храмах, или изготовляли украшения, оправляя железо в золото.

— Вот в моей руке сделанный тобой меч, — говорит она. — Не сомневаюсь, он окажется острейшим среди сотни мечей. Вот чаша — она будет красивейшей среди сотни чаш. А вот лопата — металлическая, кроме древка, и деревянные, которыми пользуются люди, не идут с ней ни в какое сравнение. Чтобы убивать — нужен меч, чтобы пировать — чаша, чтобы рыть землю — лопата. Не странен ли будет сам вопрос, что лучше — чаша, лопата или меч? Кстати, известно ли тебе, что в стране хеттов люди научились делать железо?

— Да, мне это известно.

— Странный металл, — произносит она. — Будто хранящий какую-то тайну, манящую разум, как фраза туманного пророчества, обещающий невиданное, но не дающее тепла сердцу и обреченное на упадок величие. Чем тебя привлекает железо, Гефест?

— Тем же, что ты назвала — смущающей разум загадкой.

— Кому этот меч?

— Аресу.

Повинуясь жесту хозяина, механическая служанка с неподвижным, как маска, лицом протягивает хозяину неправильной формы чуть выгнутую электровую пластину. Странная фантазия пришла в голову мастеру, мужу прекрасной и неверной золотоволосой Афродиты изготовить механических прислужников в облике девушек безукоризненных форм. Их бока отблескивают золотым сиянием, и даже трудно угадать места сочленений.

Гефест ставит пластину перед собой. Тонкие руки прислужницы становятся тисками. Он открывает обтянутые кожей футляры, и, стуча молоточком по изогнутому зубильцу, снимает с безликой пока заготовки первую тонкую стружку.

Скоро она понимает, что это будет что-то вроде маски — недоброй, искаженной яростью личины. Торопливая дробь ударов сменяется скребущими звуками точащих металл инструментов, которые один за другим оказываются в пальцах мастера.

— Знаешь, мне захотелось спросить, — начинает Афина. — Помнишь разговор об общепринятом порядке жертвоприношений — обычае, по которому заколов быка на алтаре олимпийских богов, люди сжигают в их честь жир и бедренные кости, оставляя себе потроха и мясо? Напомни мне, будь добр, историю происхождения обычая.

Скользящий в пальцах штихель замирает. Ненадолго.

— Ты же помнишь!

— Меня не было тогда с вами, и я была далеко. Полузабытая история по-новому зазвучит после долгого молчания.

Гефест тянется за чеканом:

— Как известно, — равнодушным голосом начинает он, — однажды в Сикионе среди богов возник спор... что в жертвенном быке принадлежит богу, что человеку. Похоже, что мы все были основательно пьяны, раз третейским судьей был избран титан Прометей, давно раздражавший спокойствие олимпийцев. Можно предположить, конечно, в этом единодушии подвох... хотя никто не отрицал, что был он независим и мудр.

— Что ты называешь мудростью?

— А ты?

— Мужество отказываться от заблуждений — не жалея о потерянных при этом сладких иллюзиях. А ведь мы почти не задумываемся о том, насколько правила, принимаемые нами за устои мира, на самом деле лишь результат случайных стечений обстоятельств.

Гефест кивает:

— И однажды та лужайка видимости, на которой мы все так охотно играем в свои игры, может разверзнуться под нашими ногами.

Пауза.

— Продолжай.

— Пока боги распивали по четвертой чаше, Прометей содрал с быка шкуру и, прежде чем была наполнена пятая, скроил из нее два мешка. В первую он сложил мясную мякоть, прикрыв сверху неаппетитной требухой, во вторую накидал костей, замаскировав их толстым слоем жира. Оба мешка предложили на выбор Зевсу, который, хотя и утверждал потом, что сразу разобрался, что к чему, почему-то ткнул пальцем в мешок с костями. Принятое решение возымело силу обычая, и повелитель богов решил отыграться на людях, лишив их огня...

— Произошедшее следом ты тоже считаешь местью за шутку на пиру?

— Нет, — задумчивый штихель скребет металл. — Конечно нет...

Ничего больше не спрашивая, завороженная течением своих мыслей, богиня следит за оживающей электровой маской. Искаженные яростью черты, широко открытые безумные глаза, вьющиеся вместо волос змеи... Ба, она знает, кто это!

Обретшее краски жизни, на нее глядит лицо медузы Горгоны. Вдохновенные движения мастера молниеносны. Составляя одна к другой отшлифованные до зеркального блеска пластины, в которых Афина давно угадала части доспеха, он продевает в отверстия кожаные ремни, вьющиеся в его быстрых пальцах, как разъяренные змеи, плюща заклепки стучит молотком — и оглядывается, лишь закончив работу.

Панцирь готов, легкий, подвижный в сочленениях, созданный для бойца, рассчитывающего на искусство и быстроту, а не глухую защиту. Внушающая ужас маска Горгоны укреплена на грудной пластине...

— Ты превзошел самого себя! Кому же эта красота?

Где оно — покоряющее вдохновение великого мастера? На нее снова, снизу вверх, по-собачьи, глядят глаза познавшего ужас падения хромого бога...

— Тебе, богиня, — тихо говорит он.

— Спасибо, брат, — отвечает она.

Ибо ей больше нечего ему сказать.