Легенда о гибели богов

ЭПИСОДИЙ ЧЕТВЕРТЫЙ

Настает день, когда несколько почтенных старейшин мессенского Трикка — но далеко не все — входят в опустевший дом, где поселился избавивший город от чумы Человек-с-гор.

— Посвятительные дары готовы, — говорит один из них.

— Благодарю вас, отцы, — произносит тот, встав им навстречу.

Его многое больше не удивляет. И он знает, что это лишь начало. Не для того они пришли, чтобы поведать о завершенной ремесленниками работе.

— Стрелы чумы скосили прежних царей города, — торжественно произносит один из старцев. — Срезан под корень их род. Получив оракул дельфийского бога, мы пришли предложить тебе корону царя Трикка.

— Дельфийский бог посоветовал вам это сделать? — с интересом спрашивает Человек-с-гор, слыша в ответ нестройное «да». — А что скажет народ Трикка?

— Народ будет рад видеть своим царем того, кто приведенный сюда рукой бога, спас его от чумы.

Недолгая пауза. Ему подают табличку, текст на которой выжжен раскаленным металлом.

— Что же, если таково решение старейшин, воля народа и совет дельфийского бога, я принимаю власть в Трикке...

Оставшись один, Человек-с-гор не может избавиться от странного чувства — все произошедшее было фальшивой игрой, в которой никто так не сумел убедительно сыграть своей роли.

Усадив гостя поближе к жаровне и подальше от сквозняка, Тесей подает ему чашу.

— Превосходное вино!

— Благодарю. У меня к тебе важное дело, Феак.

Темные глаза бывалого кормчего, видавшего, как вымеривают глубины нильские лоцманы, как сплавляют ливанский кедр, как промывают золото в реках Колхиды, как, суля перемену ветров, стелется дым над вулканами островов Эола, непроницаемы:

— Я весь во внимании, — подтверждает он.

— Никто лучше тебя, Феак, не проведет корабля в путанице Кикладского архипелага, не выберет наилучшего курса, не найдет пути по звездам...

Тесей делает паузу, достаточную для того, чтобы кормчий сумел блеснуть своей скромностью:

— Не такая уж хитрая штука. У меня нет секретов от наследника Эгея. Все просто. Есть в небесах созвездие, которое критяне называют Быком, прочие же народы — кто Повозкой, кто Медведицей, и созвездие это единственное, непричастное к купанию в водах Океана. Четыре звезды сложены в неправильный четырехугольник, остальные же подобны кривому хвосту, у кончика которого приютилась еще одна звезда...

— Ну хватит, Феак! — наследник Эгея улыбается. — Будь все так просто, в море мог бы выйти любой дурак. Однако я послал за тобой.

— Так что же нужно сыну Эгея?

И почему эти финикийцы — такой пронырливый народ? В их жилах до сих пор стучит кровь степных кочевников, носовые окончания кораблей украшены конскими головами, в поисках мест добычи пурпура они бросали якоря во всех концах Моря Среди Земель, их фактории торгуют со всеми народами Ойкумены — когда это выгодно, разумеется. Когда невыгодно, их просто грабят...

— Очень скоро я отправлюсь в плаванье.

— Подходящее время. Говорят, уже видели первую ласточку — так что скоро задуют западные ветра. Хотя, лучше всего...

— Мне нужен кормчий, Феак. Знающий море, отважный, решительный — и умеющий ждать. Я согласен довериться только тебе.

— От такого предложения невозможно отказаться.

— Тогда еще одна просьба — сказанное сегодня должно остаться между нами.

Тесей делает паузу.

— Клянусь Меликертом! — произносит Феак.

Тирский бог Меликерт в Афинах — клятвозаверитель редкостный. Впрочем, кем только не клянутся люди?

— Близится срок платить критскую дань, — говорит Тесей. — Жребий уже выбрал жертвы, так что осталось только столкнуть на воду корабль, укрепить весла в уключинах и развернуть черный парус. Пока очень немногие знают, что я отправлюсь в числе семерых.

— Жертвой?

— Нет! Избавителем. Подумай, Феак, еще не поздно. Принесешь новую клятву и уйдешь, оставив все узнанное при себе.

— К удаче или смерти — я намерен последовать за сыном Эгея!

— Поверь мне — этого я не забуду.

Говорят, финикийцем был и Кадм. Родом из страны Ханаан, причудами судьбы он оказался, в конце концов, занесенным в Беотию, где следуя пророчеству пифии, основал Фивы в том месте, на которое улеглась священная корова. Хотя, может быть, это и сказка. Города не строят где попало, а в корове, животном почтенном во многих отношениях, не стоит предполагать особой стратегической и коммерческой мудрости.

— Ты ведь бывал в Кноссе, Феак? Что знаешь ты о Лабиринте?

— То же, что и все — слухи, очень похожие на затейливое вранье.

— А именно?

— Говорят, что его выстроил Дедал, чтобы Минос имел куда упрятать от людей и света солнца Минотавра — жуткое порождение противоестественной связи царицы Пасифаи с белым быком Посейдона.

— Странно звучит, а, Феак? Как может женщина, да еще царица, воспылать страстью к быку? Не говоря уже о способе...

Улыбка Феака скрыта под ухоженной бородой:

— Но ведь женщина! А разве дано кому-нибудь понять причины женских причуд? Почему так часто они выбирают предметом своей страсти подлинные исчадия преисподней? Очевидно, их сладострастие, когда ему дается воля, требует, в конце концов, чтобы красота была униженна уродством. Что же до способа, то опять же, рассказывают, что изнывающая от страсти царица упросила Дедала изготовить деревянную корову, находясь в которой...

— Что ты знаешь о самом Лабиринте, Феак?

— Говорят, что это огромное, запутанное здание с множеством комнат и галерей, что незнакомый с его переходами человек должен неминуемо заблудиться в нем... Впрочем, то же самое, теми же словами, рассказывают о Кносском дворце — можно подумать, люди путают одно с другим.

— Кто был там? Имею в виду — был и возвратился?

Кормчий разводит руками.

— Подумай, Феак. Не может так быть, чтобы в Лабиринт не входил никто, кроме жертв.

— Не должно. Но...

— Ладно, оставим пока это. Что ты скажешь об этом предмете?

На ладони Тесея — отчеканенный кружок золота с отверстием для нити или цепочки.

— Насколько я вижу, этот медальон сделан из золота очень чистой пробы...

— Феак, ты заговоришь мертвого! Скажи лучше, что ты думаешь об изображении на нем.

Маленькая вещица ложится на загрубелую ладонь и неожиданно ловко переворачивается в толстых пальцах:

— Да, может быть. Если эти линии обозначают ходы Лабиринта... Хотя не думаю, что он так выглядит. Они сходятся к... ну это, конечно, серп молодой луны.

— Луна в Лабиринте, — говорит Тесей. — Ты видишь в этом какой-то смысл, Феак?

— Критяне почитают Луну, как божество, как Зевса, как Афродиту, как Артемиду. Это ночное светило, нарастая и убывая в своих фазах, загадочным образом может задержать или ускорить рост злаков, изменить нрав животных и даже поступки людей. Известно, что в пору полнолуния, когда ее сила особенно велика, они становятся порывистей и вспыльчивей. Благородные духом чаще обычного хватаются за мечи, не обладающие подобным величием души — за сосуды с хмельными напитками, женщины же в эту пору оказываются менее осторожными и более распутными, а... Критяне считают еще, что бык, это божественное животное, несет в изгибе своих рогов лунный символ.

— Бык, луна, лабиринт...— Тесей задумчив. — Ты знаешь, глупы люди, смеющиеся над священными изображениями. Они бывают лживы, но они никогда не бессмысленны.

Кормчий разводит руками:

— Тогда стоит поговорить со жрецами. Или отправиться за оракулом бога.

— Возможно, я так и сделаю.

Красивый, но до странности бледный юноша, будто месяцами не выходивший под солнце, вбегает в комнату.

— Леос из рода Агниев...— быстро говорит он и замолкает, выразительно посмотрев на Феака.

— У меня нет секретов от кормчего. Ну?

— Он сказал: двадцать пять родичей Палланта ждут тебя в засаде у Горгета.

— Так!

— Остальные со множеством слуг, домочадцев и челяди готовы войти в город со стороны Сфета — как только будет ясно, что ты мертв.

По лицу наследника Эгея пробегает недобрая улыбка:

— Я ждал этого. Сегодня они узнают, кто настоящий хозяин Афин!

Протянув руку за мечом, он встает. Потом оглядывается на Феака:

— У меня ненадолго появились дела. Чувствуй себя как дома, мой кормчий.

Затихают шаги. По-прежнему спокойный, Феак остается допивать вино в тепле и одиночестве.

В конце концов, она всегда возвращалась сюда, к этому куску суши, обточенному с трех сторон зубами морских стихий и огражденном с третьей хребтами гор. Иногда, впрочем, ей казалось, что что-то охладевало в ней, и тогда, с облегчением отбросив остатки былых привязанностей, она отправлялась туда, куда звали ее причуды, иногда очень далеко, к краям Ойкумены. И все равно она снова возвращалась сюда, к своему городу, к своему народу, к этой каменистой земле, на которой проросла однажды первая посаженная ей маслина.

Стоя на самом краю обрывистой скалы акрополя, глядя на пустынный ныне морской горизонт, на изломанную линию берега, на черные вспаханные поля, на зеленеющие древним лесом склоны холмов, на лежащий у ее ног нижний город, она думает вдруг о том, что где-то здесь навсегда осталась часть ее сердца.

Потом она пожимает плечами, удивляясь странным порывам своих чувств, и, повернувшись, идет в сторону спуска. Этот день будет памятен многим, но чем кончится он, не составляет для нее секрета. У бессмертных иногда такие странные причуды. Из всех действующих лиц этой небольшой человеческой трагедии ее интересует сейчас седой старик, отец многочисленных сыновей, немало в своей жизни думавший о власти, а теперь одиноко ждущий в запертом на все запоры и ставни доме вестей с горгетской дороги.

Пройдя по улицам своего города, невидимая смертным сероглазая богиня находит большой дом, сложенный из крупных блоков необработанного камня. Хотя окружающий мир наполнен ярким солнечным светом, внутри дома тень и сумерки. По-прежнему невидимая, присев в углу, она задумчиво наблюдает за ждущим гонцов стариком. Пусть для других его душа заперта, как этот дом, для нее же, следящей, как он, тяжело вставая, начинает бродить из угла в угол или, утомленно опустившись в кресло, вздрагивает при каждом звуке шагов, эта душа как развернутый свиток не раз прочитанной книги.

Наконец происходит то, что должно было произойти. Кто-то стучит в наружную дверь. Тяжело дыша, входит гонец. Он приносит черную весть. И сероглазая богиня, не раз подававшая повод говорить о своей жестокой мстительности, с задумчивым любопытством следит, как без криков и слез находит себе выход человеческое горе.

Проходит время. Наконец старик Паллант зовет оставшихся при нем слуг. Они приносят черный плащ. В трауре и горе он идет к новому хозяину Афин просить выдать тела своих сыновей.

На закате дня загадочный путь сердца приводит дарящего безумие бога в укромную бухту на магнесийском побережье. Он видит корабль, вытащенный кормой на песок, а в людях, коротающих время у костров, узнает пользующихся недоброй славой уроженцев тирренского побережья. У самого большого из костров идет игра. Серебро и золото, дорогая посуда и оружие ждут своей судьбы на песке, а собравшиеся вокруг игроков матросы, то затаивая дыхание, то разражаясь несдержанными возгласами, переживают каждый бросок изогнутых костей-астрагалов. Одетый в леопардовую шкуру, бог в женской головной повязке приветствует собравшихся, и те отвечают, задержав взгляды и даже позабыв ненадолго о выпавших очках.

— Мне нужен корабль, — говорит он. — Идущий... Ну, скажем, пусть он идет на Наксос.

— Ты пришел туда, куда надо, незнакомец, — говорит один из сидящих у костра. — Я капитан Офельт. Если боги стихий даруют нам попутный ветер, завтра мы поднимем паруса. А у тебя есть чем заплатить?

Юноша поднимает раскрытую ладонь. На ней золото. Как может показаться, его очень много.

— Тогда садись с нами, выпей вина и раздели нашу игру.

Юноша садится и, дождавшись своей очереди, берет кости. Первые броски встречаются восторженным криками, последующие молчанием и тихим шепотом. Ему, не переставая, подливают вино, но он, не отказываясь и не пьянея, продолжает игру, которую никто не сможет играть нечисто, не глядя швыряя чужие кости. Взошедший лунный диск бросает серебристый свет на лежащие на песке сокровища, поменявшие за вечер хозяев, и теперь всецело принадлежащие чужаку в леопардовой шкуре. Однако капитан Офельт продолжает повышать ставки. Он надеется, что удача, в конце концов, изменит его пассажиру, ибо только свое счастье люди склонны считать постоянным, глядя же на чужое, они всегда ожидают неожиданного удара судьбы — и, в конце концов, редко ошибаются.

Тихо шепча ругательства на этрусском диалекте и теряя голову в приступе азарта, Офельт собирается поставить на кон свой корабль, от киля до клотика, когда его юный пассажир разочарованно бросает кости:

— Мне это надоело.

И слышит нестройный, но дружный рев:

— Не было уговора бросать игру!

— Да, конечно, — соглашается он. — Но зато я согласен отказаться от выигрыша, если вы не передумаете доставить меня на Наксос.

От такого предложения невозможно отказаться. Ночь и сон, пусть не сразу, но берут свои права. Случившиеся под покровом тьмы происшествия не стоят упоминания. На заре капитан Офельт, подняв своих людей, спускает на воду корабль, готовясь поднять паруса. Выпивший накануне немыслимое количество вина, бог удивлен:

— Однако, куда это нас занесет западный ветер? Надо дождаться, когда задует Борей.

Капитан Офельт ухмыляется:

— Да, это верно — для других. Но ведь каждый моряк имеет свои секреты, известные ему одному знания примет, смен течений и перемен ветров. Увидишь, ты будешь в подходящем месте еще раньше, чем думаешь.

Испытывающий похмелье бог не спорит. Когда же берег удаляется на три полета стрелы, капитан меняет свои манеры. Впрочем, не сразу:

— Да, ты ведь так и не назвал свое имя, юноша! — начинает он.

— Зови меня Сабазием, — отвечает бог, приведенный в себя брызжущим соленой влагой ветром.

— Ты часто играешь в кости, Сабазий?

— В них и другие игры — но только когда захочу.

— И постоянно выигрываешь?

— Каждый может неожиданно встретить более сильного противника.

Офельт кивает, кому-то при этом подмигивая:

— Дай-ка я погляжу на твой прошлый выигрыш, — произносит он, протягивая руку за сумкой пассажира в женской головной повязке.

Тот удивленно поднимает бровь:

— Однако! Такого уговора между нами не было!

— Да-да, конечно, — улыбаясь, вторит капитан, упиваясь собственным коварством. — Но постарайся понять меня правильно, Сабазий, во мне говорит естественнейшее человеческое чувство — любопытство.

И встречает лучезарную, не оцененную им по достоинству улыбку бога:

— Только и всего? Ну хорошо, я удовлетворю это твое чувство, но чуть позже. Когда придем в Наксос.

— Увы, славный юноша, нам не доведется быть там.

— Почему же?

— Течения и ветра не благоприятствуют такому курсу.

— Ты же упоминал о каких-то своих секретах, — все шире улыбаясь, капитан разводит руками. Юноша тоже улыбается ему. — Так и куда же мы идем?

— Сначала к берегам Дардании, а там, может быть, и дальше — в Лидию, в Карию, в Ликию. Ты увидишь мир, юноша!

— Я уже видел его.

Не встречая сопротивления, капитан Офельт завладевает сумкой гостя, тяжесть которой чуть не отрывает ему руку.

— Однако! — вырывается у него.

Сумка глухо шлепается о палубу, издав одновременно звон и плеск. Покачав головой, капитан пытается развязать туго затянутые непослушные ремни:

— Ты увидишь дельту Нила, — продолжает он тоном доброго наставника, вдохновенно поучающего внимающего юного ученика, — красоты Кипра или славные города Сидон и Тир. Может быть, будут тебе рады в Дамаске...

— Едва ли.

Старый моряк Офельт вдруг поражается, обнаружив, что не все тайны плетения узлов оказываются ему известны. Потом он находит незамеченный ранее кончик ремешка и вновь обретает надежду справиться с узлом без посторонней помощи.

— ...и везде, — продолжает он, — где имеют цену такие светловолосые и стройные мальчики с хорошо подвешенным языком, умеющие позабавить хозяев — хоть бы и игрой в кости. Мы продадим тебя, торгуясь умеренно, а последующие перекупщики нарастят цену. Быть может ты достигнешь даже той далекой страны, где течет река Ганг — там, говорят, в почете бездельники, умеющие бросать кости — и ты еще добром вспомнишь подаривших тебе такую судьбу.

— Да, там в цене такие люди! — спокойно подтверждает юноша. — Я сам мог бы рассказать тебе историю о семи братьях, имевших на всех одну красавицу-жену и ухитрившихся как-то за один день проиграть в кости целое царство.

— Великолепно! — злобно произносит Офельт, в своих попытках до отказа затянувший узлы и оборвавший кончики ремней. — Ты и расскажешь нам ее — во время пути!

— Однако! — продолжает юноша. — Я уже был во всех этих странах! И мое возвращение туда, да еще в таком качестве, было бы неправильно понято.

Бросив сумку на дно корабля, уязвленный Офельт поднимает на него багровое лицо:

— Увы, Сабазий! — заявляет он. — У тебя нет выбора! Выбор — это слишком грубая ноша для таких нежных рук, а свобода — слишком тяжкий груз для таких женственных плеч. Ты хорошо кидаешь кусочки костей, но ты слишком наивен, чтобы играть в игры взрослых мужчин — игры жизни, и поверь, что все случившееся с тобой случилось к лучшему, — Офельт повышает голос. — Так что держите-ка его покрепче и оденьте цепи, чтобы радость от перемен в судьбе не сказалась бы как-нибудь дурно на рассудке нашего пассажира!

Повторять приказ не приходится, но к всеобщему удивлению наложенные оковы вдруг спадают с рук юноши. И в этот момент забытая сумка развязывается — сама по себе. В ней оказывается вино, очень много вина — целый поток, целый водопад! — оно заполняет дно судна и растекается дальше, угрожая подняться на уровень скамей гребцов.

В поисках ответа капитан оглядывается на пассажира — и видит вместо него оскаленную львиную морду со стекающей с клыков слюной. Это не единственное животное на его судне. Целая стайка львов, тигров и пантер разгуливают по колено в вине, рыча и скалясь на людей, а недавно чистые снасти стремительно обрастают побегами плюща, сплетающими свои завитки со скоростью ползущих змей. Люди не выдерживают и один за другим прыгают за борт, смутно надеясь доплыть до берега — которого не достигает никто.

Один только из них остается на корабле. Продолжающий сидеть на кормовой банке кормчий вцепился в рулевое весло побелевшими пальцами. Его ужас велик, и он не нашел в себе сил даже утонуть. Теперь кормчий видит, как исчезают звери, как переливавшееся по днищу вино, скручиваясь в водовороты, утекает в невидимые щели, и как по мгновенно обсохшим доскам к нему приближается тот, кого он, подобно Офельту, очень недооценил.

— Из всех, бывших здесь, — произносит молодой бог, — только ты все время вел себя ко мне достаточно уважительно, хотя и не признал во мне бога. Впрочем, все это говорит только в твою пользу, ибо уважение, проявляемое людям к себе подобным, следует ценить больше, чем их обычно неискреннее почтение к богам. Поэтому ты и остался жив. Как тебя зовут?

— Акет! — произносит кормщик, икнув и щелкнув зубами.

— Однако! — продолжает бог. — Проявив почтительность, ты не был настойчив в попытках вступиться за меня. Не оправдывайся! За эту нерешительность ты заплатишь мне своей службой. Ты будешь моим кормщиком, Акет. Благодарить тоже не надо.

Сказав это, молодой бог задумчиво смотрит в сторону берега.

— Хорошо было бы вернуться в ту же бухту, — высказывает он пожелание. — Что скажешь, Акет?

— Нас несет в море, — мрачно произносит новоявленный кормчий бога, — двух пар рук не хватит, чтобы управиться со снастями, да и толку в них, если ветер...

— Ветер скоро изменится, — усмехается бог, — и если мы просто спустим парус и отдадимся ходу событий, то к полудню нас прибьет вон к тому мысу. А там, на берегу, я найду тебе команду, подобная которой еще никогда не поднимала парусов под небесами Ойкумены.

В темный ночной час, когда так сладок сон, четверо вооруженных людей входят под кровлю дворца правителя Трикка. Бесшумно ступая босыми ногами и освещая себе путь единственным факелом, они крадутся осторожными шагами воров и убийц. Разделившись, они входят в покои правителя через оба хода.

Он крепко спит на своем ложе, завернувшись в плащ. Тихо подойдя, один из заговорщиков заносит короткую охотничью рогатину. Удар нанесен мастерски и твердой рукой. Тело правителя прошито насквозь, и пробивший доску наконечник звенит об пол. Но, к их удивлению, не слышно ни вздоха, ни стона, ни плеска крови. Откинув одеяло, они видят вместо трупа кучу тряпья. Обсудить неожиданное открытие времени не остается. Отлетевший в угол конец перерубленного факела гаснет. Вести бой приходится в темноте.

Еще выдергивая меч из тела факелоносца, Человек-с-гор уклоняется от прошелестевшего над головой лезвия тяжелого топора. Отрубив кисть ударившему, он бьет ногой в пах рванувшегося ему навстречу хозяина рогатины. Никто не кричит, не зовет на помощь. Слышны выдохи, тихие стоны и стук переворачиваемой мебели.

Впрочем, все заканчивается очень быстро. Четвертый противник бежал, и где-то в отдалении гаснет эхо шагов. Никуда не торопясь, Человек-с-гор зажигает светильник и проходит по комнате, останавливаясь над телом каждого из убийц. Он задумчиво смотрит в застывшее лицо нанесшего первый удар, когда его третий противник, держась за отрубленную кисть, подползает к стене и сгибается, пытаясь встать. Правитель Трикка поворачивается к нему:

— А ведь я помню тебя. Я сам, своими собственными руками накладывал на твои струпья смоковничные пластыри.

Тот не выдерживает взгляда:

— А теперь убей меня! Чего ждешь?

— Я не для этого оставил тебя в живых. Зачем тебе нужна была моя смерть?

Его лицо недобро корчится:

— Я-то против тебя ничего не имею...

— Да!? Так зачем же ты оказался здесь?

— Мне пришлось.

— Тебя заставили?

Раненый не выдерживает иронии:

— Будто ты не знаешь, что бывают обстоятельства, которые просто не оставляют человеку выбора...

Он замолкает.

— Я что-то слышал о подобном заблуждении. Но это ошибка. Поверь — у человека всегда есть выбор.

В переходах дворца слышны голоса и торопливые шаги. Человек-с-гор качает головой.

— Вы пришли слишком поздно! — бросает он появившимся на пороге. — Ступайте! — и снова глядит на раненого. — И какие же обстоятельства не оставили выбора тебе?

Тот пытается стянуть культю тканью хитона, но кровь, сок жизни, капля за каплей сочится между слабеющих пальцев.

— Приняв корону Трикка, ты стал на пути других — тех, кто мог бы на нее претендовать по праву своей крови.

Человек-с-гор кивает. Так кивает знающий ответ, выслушивая самостоятельно решившего ту же задачу:

— Но эта корона была предложена мне старейшинами Трикка.

— Они тоже действовали, как к тому принуждали обстоятельства. Любой из них предпочел бы оставить корону себе.

— Мне, видимо, вообще не стоило появляться в этом городе.

Слабеющий от потери крови издает не то всхлип, не то усмешку:

— Раз тебя привел сюда бог, то в твоих поступках нет ни подвига, ни заслуги.

— Ценю твой юмор. Ну, а зачем сюда явился ты, с этим топором?

— Один из тех, кого ты убил, был моим лучшим другом, — раненый кивает на хозяина рогатины. — Державший факел был моим братом. Кто был бы я в этой жизни, откажись я помочь другу и брату?

— Что ж, поздравляю, ты умеешь оправдывать предательство. Качество незаменимое для настоящего правителя. Может быть, и у тебя есть права на этот золотой обруч?

Человек-с-гор держит в руке корону.

— Может быть... теперь... Я устал... Добей!

— Зачем? Держи ее! — он швыряет корону. — И попробуй ее удержать одной рукой. Мне надоело. Я ухожу из Трикка.

Первые лучи зари золотят вершину горы Крона.

Утро следующего дня Человек-с-гор встречает на левом берегу реки, берущей начало свое истоками ручьев в аркадских горах, а здесь, в Элиде, разлившейся так, что ее и думать нельзя перейти вброд. Верткий челнок скользит по воде, им правит старик, неторопливо погружающий весло в бесшумные струи. Зато звук каждого гребка хорошо слышен у берега. Наверно, именно так должны звучать гребки весел Харона.

— Эй, чужак! Могу переправить тебя!

— Так переправь!

— Плати два обола!

— Даже Харон, говорят, берет со своих пассажиров лишь по одному оболу.

— Так ты ведь не один!

— Ты приравнял меня к собаке?

— Гм... Зато этот бездельник Харон еще никого не переправил обратно. Я же обещаю при случае сделать это для тебя бесплатно.

— Хорошее условие! Ну, будь по-твоему.

Старик правит к берегу.

— Сегодня я видел сон, — тихо произносит Человек-с-гор, встретив взгляд собачьих глаз. — Будто стоял я на берегу черной реки, под черным беззвездным небом. Что-то говорило мне, что переправившись через нее, я никогда не вернусь обратно.

Это происходит на Крите, в славнейшем из городов Ойкумены. У подножия холма, на котором выстроен дворец, группа девушек играет в мяч возле бассейна, выложенного ярко расписанными плитами. Они громко смеются, весело шутят, меняя правила игры сразу же, едва наскучив прежними. Солнце пылает в безоблачных небесах, и когда становится жарко, девушки бросаются в прохладную воду, резвясь в ней со смехом, такие же беззаботные, как нарисованные на стенках ярко-голубые дельфины.

Когда закончена последняя партия, одна из них поворачивается к подругам:

— А теперь вы оставите меня одну!

И они склоняют головы, сразу вспомнив о разделяющей их дистанции. Знаком руки принцесса Крита подзывает служанку. Та помогает госпоже растереться благовониями, расчесывает и укладывает густые длинные волосы цвета вороньего крыла. Потом подает голубых и гранатовых цветов платье с пышным кринолином. Обтягивающий тонкую талию корсаж не прикрывает груди, как это принято при дворе Крита. И в заключение подает девушке искусно вычеканенный золотой венец.

Отпустив ее, черноволосая девушка идет по тенистой аллее в сторону величественного дворца, возвышающегося на холме ярусами взбирающихся одна выше другой стен, арок и колоннад.

Этот дворец легендарен, огромен и древен. Разрушаемый землетрясениями, он возводился вновь и вновь, и поколения мастеров, чьи имена стерло время, укладывали камни новых фундаментов поверх прежних.

Его внутренние переходы извилисты и запутанны, как сама жизнь, но в них нет ничего, пугающего душу. Стены расписаны фресками и освещены падающим из колодцев солнечным светом, а отброшенные в углы сумерки делают эту красоту еще загадочней и прекрасней. О, фрески на его стенах великолепны! Их краски как живые цвета оживших грез, они веселы, безмятежны и просты, будто написанные в ином, радостном мире, где нет места ни мечтам, ни сомнениям, где нет ни томления духа, ни жажды неведомого, вся жизнь как сплошная игра, нет ни трепета, ни страха перед неумолимым Роком, ни перед беспощадными богами, ни перед самой смертью.

Сложность планировки способна испугать лишь чужаков. Широкий коридор выводит девушку на большой двор, вымощенный раскрашенными гипсовыми плитами. Снова войдя в тень сводов, она проходит в святилище богинь-матерей, где, не преклоняя коленей, задумчиво глядит в неподвижные лики раскрашенных статуй. Потом, поговорив с седой жрицей, принцесса покидает святилище, и снова идет, погрузившись в известные ей одной мысли, через сумрак и свет с детства знакомых коридоров, не обращая внимания на почтительно отступающих в стороны придворных и слуг, салютующих копьями воинов охраны, на пройденный путь, на время...

Скорее это блуждания по закоулкам собственной души.

Ее путь лежит в левое крыло дворца, в трехъярусный массив не столь красивых и не так ярко освещенных помещений, в одном из которых так странно проводит время великий мастер, когда-то любимец ее отца, теперь пленник — и однако же, один из немногих, если не единственный человек, которому она может открыть душу. Ибо окруженная почетом, достойным ее происхождения и ранга, она часто ощущает в своей душе нечто, очень похожее на одиночество.

Холоден давно не знающий огня горн, не слышно ударов молота или скрежета точильного камня — а на ладони мастера подрагивает крыльями папирусная птица. Впрочем, это что-то другое, папирус никогда не бывает таким тонким.

Седой, но моложаво крепкий и подвижный старик улыбается ей:

— Гляди-ка, моя принцесса!

Оставшись без опоры, птица оказывается неожиданно легка, восходящий поток поднимает ее к потолку. Едва не коснувшись его, она вдруг клюет носом — и бестолково переворачиваясь, начинает свое падение.

— Обычный воробей превосходит ее тем, — комментирует мастер, — что в его в голове есть хоть крупица мозгов. А как поживает прекраснейшая из принцесс Крита?

— Все так же, — говорит она.

— Все так же? — переспрашивает он. — Это хорошо или плохо?

— Не знаю, — она, улыбнувшись, пожимает плечами. — Как обычно.

Его сын ставит гостье тростниковое кресло — и опускает глаза, не выдержав ее взгляда.

— И прекрасной госпоже совсем нечего мне рассказать? — спрашивает старик. — Например, что завтра она снова исполнит журавлиный танец на священном празднике весны?

— Я забыла...

— А я все равно приду.

Они вместе смеются.

— Спасибо. Ты очень вежлив, Дедал.

— Вежлив? Ты ошибаешься. Многие и многие не согласятся с тобой. Я не вежлив. Я просто искренен, моя маленькая госпожа.

Она снова улыбается, ибо это обращение всегда напоминает ей о временах, когда оно впервые было произнесено, и о совсем маленькой плачущей девочке, впервые протянувшей руку к розе.

— А чем занят великий Дедал?

— Забавляется пустяками и глупыми вопросами, — старик беззвучно смеется. — Отчего летают птицы? Почему живут люди?

— Для чего живут, — говорит она.

Мастер мотает головой:

— Люди живут не «для чего», а лишь «почему», моя госпожа. Случайность рождения выдергивает человека из реки небытия, а родившись и до самой смерти он принадлежит себе не более чем рыба, бьющаяся на песке в муках удушья.

— Ты так не думаешь, мастер.

— Это верно для девяносто девяти из ста — ибо людям редко ясно различие между свободой и рабством.

— Тебя забавляют такие грустные истины, мастер?

— От этого они не перестают быть истинами. Большинство не хочет замечать их — и уродует ложью свои души.

— Но душа человека все равно говорит ему правду — пускай даже ночью, языком его снов.

— Лгавшая днем, душа и во сне может заговорить только лукавым языком раба. Многие ли пытаются понять этот язык? Но что с тобой, моя госпожа?

— Ты будто читаешь мое сердце. Мне приснился сон.

Она мельком ловит взгляд его сына, заворожено остановленный на ее неприкрытой корсажем груди. И как всегда, чуть вздрогнув, подросток опускает глаза.

Мастер снова отправляет в полет свою игрушечную птицу. Достигнув на сей раз стены, та принимается безнадежно биться о ряды плотно пригнанных камней.

— Он встревожил тебя?

— Да — и я не могу понять его.

— Неразгаданный сон подобен непрочитанному письму. Расскажи его мне.

— Я пришла для этого. Глупая просьба для жрицы Луны.

— Ты не права. Решить загадку своего сна не легче, чем увидеть свое лицо.

— Для этого есть зеркала.

— Зеркала очень часто лгут. Поверь мне, госпожа, ведь я отшлифовал немало зеркал.

Улыбнувшись, она отвечает не сразу:

— А ты тоже доверяешь кому-то загадки своих снов, мастер?

И угадывает скрытую в бороде улыбку, к которой, быть может, примешана немалая доля грусти:

— Возможно, я покажусь хвастуном, но моей усталой душе редко приходится говорить со мной лукавым языком раба...

Задумавшись о чем-то своем, он перебирает лежащие перед ним почти готовые медные печати:

— Хотя в давние времена мои сны не раз заставляли меня ломать голову и искать людей, считавшихся сведущими в их толковании. Слыша отовсюду, что в своих снах мы проявляемся до конца, какие мы есть, в самых дурных и самых светлых страстях, я впал както в черную тоску, видя себя совокупляющимся со своей собственной матерью. Уже начиная считать себя испорченнейшим человеком, я вдруг услышал от одного финикийского мудреца, что подобный сон видит тот, кто очень мудр. Расскажи свой сон, моя госпожа.

Она кивает. Потом откидывается в кресло и закрывает глаза. Уголки ее губ становятся печальны.

— Мне снился город... или может даже дворец. Да, дворец. Но только в нем все было запущено и разорено, осыпались фрески, мокрицы ползали по стенам, шуршали в углах крысы. Я что-то искала в нем... А может я просто хотела уйти, ибо поняла, что оставшись в нем надолго, я бы умерла. Мне было одиноко. И я знала, что встреча, которая может случиться здесь, приведет лишь к беде. И вдруг я вышла к реке. Ее воды были темны, но за ней... Я помню, что увидела на том берегу. Там тоже был город, но совсем другой, живой, светлый и ласковый. Играли флейты, и веселые люди, не знающие зла, танцевали на том берегу. Да, я помню, что видела этот танец, хотя не могу повторить ни одного движения...

— А потом?

— Не помню. Кажется, я пыталась найти переправу, но нигде не было ни лодки, ни моста. Я поняла только, что спасусь, если переправлюсь на другой берег. Там было хорошо... Но этого не передашь словами.

Задумчивый, он перебирает в пальцах резные печати:

— В той реке не было крокодилов?

— Не знаю, — отвечает она. — Помню лишь черную воду. Может быть, мастер.

Встретившись с ним глазами, она видит в их глубине тоску. Его душа сейчас как развернувшаяся книга, и она вдруг понимает, о чем так часто думает этот много видевший человек, разочаровавшийся в богах и не верящий в людей, пуская в воздух своих игрушечных птиц.

— Твоя душа пыталась докричаться до тебя. Впрочем, это не из самых трудных снов. Переправиться через реку — значит принять важное решение.

Слышен далекий голос флейты. Его слова произносятся медленно и грустно:

— Моя маленькая прекрасная госпожа, тебе снилась свобода.

Отпустив своих телохранителей и присев на скамью, сухощавый седой старик в пурпурном плаще задумчиво глядит на Человека-с-гор. Тот занят работой, тонкие стебли засушенных ароматных трав тихо хрустят в деревянной ступке. Щекотливые разговоры лучше вести, имея вид занятой, что скрывает значение пауз, нужных для непростых ответов. Может показаться, что на сей раз правитель Элиды действительно зашел, чтобы просто поговорить, но это вовсе не так. Правитель Элиды из тех людей, которые ничего не делают зря.

Из своего замка он крепко держит в своей руке этот край, и рука эта кажется не только могучей, но и довольно длинной. Все чаще весь этот большой полуостров — включающий в себя, между прочим, и Лаконику, и Арголиду — начинают называть Пелопонессом, «островом Пелопса». Вот уже несколько дней Человек-с-гор пользуется гостеприимством владетеля Писы, слухи о прошлом которого настолько же невероятны, насколько же загадочны обстоятельства, при которых этот пришелец из Фригии завладел элидским троном. Впрочем, каждый, видевший хоть раз белесую паутину старых шрамов на его теле, будто много лет назад заново сшитом из отрубленных кусков, должен будет согласиться с тем, что хотя бы повод для подобных слухов есть.

— ...Ты много знаешь, Человек-с-гор.

— Совсем нет. Просто мои знания иные, чем у прочих.

— В мои годы все чаще начинаешь задумываться о вещах, которым раньше не придавал особого значения, — Пелопс осторожно откидывается назад, прислонив голову к стене. — Проще говоря, старея, человек все чаще думает о смерти. Есть много слов, частое повторение которых не прибавило им ясности. Сердце, душа, дух, тень — об одном и том же речь или о разных вещах, а если о разных, то что из них смертно, а что переживает тело? Едина ли бессмертная часть человеческого существа, или каждую из его частей ждет своя посмертная судьба?

Человек-с-гор пересыпает истолченный порошок в глиняный скифос:

— Я слышал, чему-то подобному учат египетские жрецы. Со смертью тела, утверждают они, прежде единая человеческая душа распадается на составные части: на имя — «рен», душу «ба», похожую на взмывающую в небеса птицу, и душу-двойник «ка», живущую до тех пор, пока сохраняется тело умершего.

— Это звучит занимательно. И что же?

— Да, звучит увлекательно. Но, порассуждав о «рен», «ка» и «ба», жрецы тут же переводят разговор на тему об обязательной посмертной мумификации тела, операции дорогой, однако, по их словам, совершенно необходимой для благополучной загробной жизни. Этого, однако, мало, необходимы регулярные магические обряды, производимые подлинными мастерами этого дела, сиречь теми же жрецами. Без этого, как заявляют они, душу сожрут загробные чудовища. Сохранение же мумии требует гробницы — таким образом, загробная жизнь оказывается непомерно дорогим удовольствием, для этого надо быть фараоном, жрецом высокой степени посвящения или достигшим хорошей должности писцом.

— А что ты сам думаешь об этом? — интересуется правитель Элиды.

Человек-с-гор пожимает плечами:

— Трудно представить свое единое «я» разбегающимся в разные стороны от умершего тела, как толпа разорившихся должников от неумолимого кредитора.

Седой старик в пурпурном плаще задумывается о каких-то известных лишь ему вещах.

— Да! — говорит он вдруг. — Меня все чаще подводит память. Я зашел к тебе, чтобы напомнить о завтрашних играх в честь Зевса.

— Я исполнен благодарности, царь.

— Хотя ты до сих пор никому не открыл своего происхождения, за тобой остается право принять участие в любом из состязаний.

— Благодарю за честь, — искренне говорит Человек-с-гор. — Но мне давно не приходилось тренироваться. Богов чтят победой, а не поражением.

— Тогда тебе оставят место рядом со мной.

Проводив правителя Элиды, Человек-с-гор бросает в угол пучок травы и задумывается. До сих пор никто здесь, ни сам Пелопс, ни его сыновья ни разу не проявили своего любопытства к его прошлому. Ни разу. Ни единым словом. И это обстоятельство теперь не дает покоя его душе.

Вечером, закончив все дела, Человек-с-гор выходит во внешний двор замка. Под его тянущимся вдоль наружной стены навесом, вернее той его частью, которая не занята составленными в ряд распряженными колесницами, устроено нечто вроде выставки наград победителям. Он присоединяется к любопытным.

Совсем новая боевая колесница — приз победителю в скачках. Кобыла, жеребатая мулом. Два серебряных треножника. Золотая чаша. Большой медный котел. Пять топоров на новеньких топорищах. Роскошный шлем, украшенный серебряной насечкой. Связка медных слитков. И девушка — та, что сидит у стены, опустив голову и пряча лицо. Правитель Элиды щедр.

Раздумывая над щедростью правителя Элиды, Человек-с-гор встречается взглядом со старшим из его сыновей. Тот улыбается открытой улыбкой, так подходящей к его крупным, сильным чертам лица и так несоответствующей взгляду холодных, редко мигающих глаз:

— Странно подумать, любой из этих предметов я мог бы иметь даром — а вместо этого буду добиваться их, рискуя быть разбитым о поворотный столб, сломать ребра в борьбе или потерять зубы в кулачном бою.

Этого молодого человека зовут Атрей.

— Так что же заставляет тебя делать это?

— А что вообще заставляет людей стремиться быть первыми? И потом, прелесть всякой вещи познается лишь тогда, когда она добыта трудами, потом и кровью. Вот эта, например, — двумя пальцами он бесцеремонно берет девушку за подбородок. — Была бы она так уж сладка, если бы ее просто привели и кинули мне на ложе?

Резкий рывок заставляет девушку поднять голову. Отброшенные волосы открывают лицо. Сначала Человек-с-гор думает, что это ошибка. Проделка памяти. Игра воображения. Необыкновенное сходство. Их взгляды встречаются. Вспенившиеся воды реки памяти начинают свой бешеный обратный бег.

— Приз победителю в кулачном бою, — произносит Атрей. — Второй победитель, вернее последний побежденный, будет иметь вон тот котел на львиных ножках.

Эти слова доходят откуда-то издалека. На зубах Человека-с-гор снова хрустит пыль дорог, а она, смеясь шутке, протягивает ему кувшин, вода в котором была слаще любого вина. Потом он видит то же лицо неподвижным и бледным в обрамлении траурных цветов, а через миг снова раздается ее голос, брошенное яблоко обжигает ладонь, и падают слова, холодный смысл которых не мог быть скрыт любым тоном, каким бы они не были произнесены...

Сколько же прошло с тех пор?

— А ведь я помню тебя, девушка.

В ее карих глазах он видит отражение тех же вод реки памяти.

— Я тоже.

— Спасибо тебе за то яблоко. Я до сих пор помню его вкус.

— Ты изменился, Человек-с-гор, — говорит она.

— Ты тоже, — говорит он, невольным движением рассеянной руки поправляя складки нового плаща. — Но все перемены пошли тебе лишь к лицу.

— Наверно, ты видишь не все перемены.

— Страдания очищают душу.

— О! Тогда она теперь бела как снег.

— Как ты оказалась здесь?

— Меня взяли в плен во время набега, — говорит она.

— Понятно.

— На что мне рассчитывать теперь?

— На богинь судьбы, девушка.

Атрей, сын Пелопса, следит за этим диалогом, высоко подняв брови. А потом громко смеется.

Расставшийся с аттическим побережьем в шестой день месяца мухиона, тридцативесельный корабль под черным парусом пристает для ночевки к побережью острова Мелос.

— Берег выглядит пустынным, — говорит Тесей.

Правящий рулевым веслом Феак кивает:

— Что не избавляет нас от необходимости выставить часовых.

— Безусловно, — соглашается наследник Эгея.

И переходит на нос. Одна из девушек, избранных в жертву жребием, становится рядом с ним. Едва ощутимая килевая качка заставляет соприкасаться их плечи.

— Гляди-ка, — говорит он, — видишь во-он тот славный холм, увенчанный мощным деревом, которое не согнут никакие ветра? Там я проведу ночь, где ничто не помешает видеть звезды.

— О, да! — говорит девушка. — Звезды того заслуживают.

— Они могут поведать многое, — подтверждает Тесей.

Итак, в числе четырнадцати, герой отправляется на Крит, дабы убив Минотавра, снять со своей родины проклятье — или умереть. Двое девушек также подменены хрупкого вида женственными юношами, в течение долгого времени избегавшими солнца, принимавшими горячие ванны и осваивавшими тонкости девичьей походки. Их ум и храбрость, однако, проверены и сомнению не подлежат.

Песок шуршит о днище. Спрыгнувшие на мелководье мужчины проворно роют углубление под киль.

К тому времени, когда доедается сваренный на огне ужин, начинает темнеть небо. Опоясавшись мечом и накинув ненужный сейчас теплый плащ, Тесей уходит куда-то вглубь острова. Его спутники уже приучены не доискиваться до смысла его поступков, и потому лишних расспросов не следует. Девушке же приходится дожидаться полной темноты — и даже несколько дольше.

Когда же все, кроме двух часовых, смыкают глаза, болтавшая о звездах встает и лениво следует вдоль полосы прибоя, пока тень нависшей скалы не прикрывает ее от чужих глаз. Тогда она поворачивает к приметному холму. Тесей встречает ее на полпути и, взяв за руку, ведет к разожженному в укромном месте костру...

Далеко заполночь утомленные ласками любовники лежат, прижавшись друг к другу, на плаще, брошенном на смятую весеннюю траву. Они молоды и прекрасны, их согревает огонь, в глазах их отблеск звезд — почему бы не почувствовать себя счастливыми?

— Ты самый лучший из всех! — говорит она.

Улыбка Тесея скрыта ночной тенью:

— У тебя велик опыт сравнений?

Следует игривый шлепок:

— Как тебе не стыдно! Я же тебя люблю!

— Своему жениху ты говорила то же самое?

— Не вспоминай о нем!

— Почему?

— Он ничтожество, он далеко — и я его никогда не увижу.

— Увидишь! — Тесей смеется. — И я буду гостем на свадьбе.

— Как ты можешь думать, что я... И почему ты так уверен, что мы не умрем в Лабиринте?

— Потому что боги явили мне знамения своей воли. Я убью Минотавра, и мы вернемся домой под белым парусом.

— Расскажи! — просит она.

— Я рассказывал.

— Расскажи еще!

И он рассказывает в который раз, как сидящая на золотом треножнике дельфийская жрица, то срываясь на крик, то растягивая неестественно размеренную речь, предрекла ему удачу, если так же щедро, как и Аполлона, он почтит дарами святилище Афродиты, и о том, как принесенная в жертву богине еще бьющаяся в судорогах коза превратилась в козла, коснувшись жертвенного пламени, что было сочтено всеми за добрый знак, и...

— Почему бы тебе не взять меня замуж?

— Почему же именно тебя?

Говорят, что когда темнота скрывает лица, легче лукавить. Не всегда — в темноте слух точнее ловит фальшивые ноты.

— Мы вместе на одном корабле плывем навстречу смерти и... Разве я не отдала тебе все, что могла?

— Ферибея могла сказать то же самое.

— Я... Ты... Я так и знала, что у тебя было что-то с этой тонконогой коротышкой с зелеными глазами!

— Ее чудные глаза имеют цвет жемчуга, ростом она ненамного ниже твоего, а те ноги, которые тебе кажутся тонкими, будучи сведены, не дадут просвета от промежности до колен.

Тесею чудится всхлип — впрочем, он не уверен:

— Как ты мог! Разве с первой нашей встречи я не смотрела только на тебя?

— Достойно ли, ответив на внимание одной девушки, отказать во взаимности другой?

Теперь всхлип слышен хорошо, что, впрочем, героя не смущает.

— Все мужчины одинаковы!

— И каковы же именно?

— Предатели, неспособные к любви и верности!

— Милая моя! Женские же клятвы в любви вообще ничего не стоят. Их чаще произносят тогда, когда хотят мужчину удержать и когда собираются его предать.

— И верность тоже?

— Если бы она многого бы стоила, замужние женщины не тратились бы так на пудру и румяна.

— Дай тебе волю, ты бы наверно держал бы женщин под запором до той поры, когда о них бы спрашивали на улицах не «чья жена?», а «чья мать?»!

— Между прочим, это неплохая мысль.

— Значит, по-твоему, все женщины в этом мире коварны, ненадежны, их слова о любви — звук пустой? Других нет?

— Быть может и есть, — равнодушно роняет Тесей. — Любящая, готовая с любимым в небеса и преисподнюю, верная ему, а не людской молве — но в таком случае эта земля недостойна ее ног. Ее надлежит, одарив бессмертием, вознести к богам.

— У тебя холодное сердце!

— Нет. Я знаю мир, знаю людей. А ты не изменила своему жениху, виновному лишь в том, что не в его силах было ни спасти тебя, ни последовать за тобой? Что ты могла требовать от него? Смерти? А его долг — перед своими родителями и своим городом?

— Он совсем не то. Он...

— Но предала ведь его ты! Еще тогда, когда строила глазки мне на берегу и когда бросала ему в лицо незаслуженные обвинения!

Недолгое молчание.

— И что же теперь?

— Ничего.

Они еще лежат, неподвижные, усталые и опустошенные. Глаза их устремлены к небу — но они не видят звезд.

— Нам пора, — говорит он.

Застыдившаяся вдруг своей наготы, девушка протягивает руку за одеждой.

Знающий всему цену двойной сын бога Посейдона и царя Эгея сворачивает плащ.

Под ясным солнечным небом, под рев заполнивших зеленые холмы азартных зрителей, обмотав кулаки ремнями, под звуки флейт одна за другой пары бойцов выходят на площадку, чтобы сразиться во славу богов. Боги неравнодушны к подобным зрелищам. Предпочитая остаться невидимыми для смертных, двое из них следят за ходом схваток.

— Вот и снова нас свела судьба, — говорит рыжеволосый бог. — Наверно случайно?

— Разумеется, не случайно, — роняет белокурый бог.

Как и в прошлый раз, его никогда не стриженые волосы стянуты наголовной повязкой, наподобие тех, которые порой люди подвязывают под шлемы, и колчан его, как и прежде, полон смертельных серебряных стрел.

Схватка закончена, и проигравший, чье лицо разбито в кровь, падает без чувств под ноги удачливому противнику. Его уносят, и под игру флейт победители снова встряхивают чашу жребиев.

— Прекрасный случай вновь испытать твой пророческий дар, — замечает воинственный бог. — Кому ты сейчас предскажешь победу, Локсий?

Белокурый бог дает ответ не сразу:

— Видишь тех двух бойцов, что стоят почти плечом к плечу среди наставников и судей? Тот прекрасно сложенный юноша, противников которого всякий раз выносят полумертвыми...

— Да, я знаю его. Это потомок Тантала и первенец Пелопса, которому ты как-то предсказал величие, власть и богатство... А тот, второй, который так равнодушно встряхивает чашу жребиев? Что ждет его?

— В следующей схватке...

— На этот раз я спросил о его судьбе.

— Его будущее темно. Я не делаю пророчеств.

— Так ты не всевидящ, Локсий?

Белокурый бог не спешит с ответом, и тот, чье будущее темно, выходит из новой схватки с кровоподтеком на щеке и сорванной со лба полоской кожи. Его встречает широкая улыбка потомка Тантала. Замолчавшим богам слышен их разговор:

— Не ожидал! И все равно, тебе не быть первым. И зачем тебе это понадобилось?

— А что обычно заставляет человека стремиться побеждать?

— Воля к власти! — звучит неожиданный ответ. — Подтяни-ка мне ремень на кисти.

Также умолкнув, они глядят на новую схватку.

— ...Так кто он, Локсий?

— Это человек, не равный другим, — произносит белокурый бог.

— И все же, почему его будущее темно?

— Потому что он до сих пор не подчинился мне. Его душа неприступна для тех слепых страстей, которые насылают боги, правя людьми. До сих пор его не заворожили ни власть, ни слава, ни богатство, ни сила, ни роскошь.

— Тогда для чего же он стоит здесь, обмотав кулаки ремнями, готовый к новой схватке?

Белокурый бог усмехается:

— Он хочет подарить свободу одной девушке. Да, не удивляйся. Той девушке, которая напоила однажды водой из колодца одинокого путника, покрытого пылью дорог, отшельника, спустившегося с гор. И он очень заблуждается в своих намерениях. Знаешь почему, Арес? Той девушки, ради которой он вновь и вновь вступает в бой, нет. Она — обман. Призрак. И ее не было никогда.

— Так почему же он...

— Потому что очистивший свою душу от слепых страстей освобождает в ней место безумию.

Еще несколько схваток — и больше не нужно жребиев. Два последних победителя сходятся на площадке. Зрители на холмах затихают.

— Быть может, уступишь? — с улыбкой произносит потомок Тантала. — Теперь никто не осудит тебя.

Произнесены эти слова тихо и слышны лишь им.

— Не осудит вслух, — уточняет его противник. — А потом ведь учти — мне совсем не нужен котел.

— Понял. Ты прав. Начнем?

— Да!

Не тратя много времени на прощупывание, потомок Тантала быстро срывает дистанцию. Его удар быстр и точен.

— Есть! — азартно восклицает воинственный бог. — Он победит! Еще! Он преследует! И сейчас добьет!

— Нет, — роняет белокурый бог.

Решающий удар вдруг уходит в пустоту. Тот, чья судьба темна, поднырнув под рукой противника, делает короткое движение. Будто наткнувшись на невидимое препятствие, Атрей вздрагивает, падает на землю... И не пытается встать.

Опустив руки, Человек-с-гор пытается устоять на ходящей ходуном земле. Потом почему-то видит одну из них поднятой к небесам — которые, вдруг перевернувшись, меняются местом с земной твердью...

Он единственный обитатель этого сумеречного мира, его хозяин, его страж и — в каком-то смысле — его бог. Ему известен каждый поворот своих запутанных владений, и потому он может предсказать, куда приведет каждый из них, что дает ощущение могущества и дара предвиденья. Бесконечные и одинаковые дни своей унылой жизни рогатый повелитель Лабиринта проводит в блужданиях в сумерках извилистых коридоров, и совсем не однообразие служит причиной его тоски.

Блуждающий во тьме, он очень боится яркого света, но есть вещи, которые пугают его еще больше. Хотя он и догадывается, что иные из стен его мира скрывают за собой неведомое, в его голову никогда не приходила мысль взломать одну из них. Пути его знания скрыты, но он твердо уверен — когда Неведомое ворвется в его владения, оно принесет гибель его миру.

Дар предвиденья просыпается в нем, когда приходит время Жертвы, и кто-то из посланцев Неведомого проникает в его владения. Страж Лабиринта ощущает эти проникновения, как боль. Чаще всего ему удается настичь пришельца в одном из коридоров, и прежде чем убить его, он успевает как следует почувствовать его ненависть и страх. Но бывает и так, что он застает чужака спящим у подножия черного трона. Таким он не кажется опасным и даже возбуждает жалость — и все равно повелитель Лабиринта убивает его, ибо проснувшись, пришелец воскресит скрытое в себе зло.

А еще иногда приходит Она, та, что выше ненависти и страха. Ее приход дарит его душе успокоение, и он всегда с трудом скрывает робость при ее появлении. Не зная, кто она, он даже не пытается разгадать эту загадку, ибо жизнь приучила его, что познание сути вещей всегда губит то, что в них прекрасно — он же не хочет лишиться единственной настоящей красоты, которая иногда появляется в его мире.

Но иногда даже ее приход не может заставить его забыть свою тревогу. Наступает миг — и рогатый повелитель Лабиринта кричит, требуя новой жертвы.

Погрузившись в плавное течение своих мыслей, высокая девушка с каштановыми волосами следит за беспокойным сном Человека-с-гор. Сидя у изголовья, она не мешает подкравшемуся солнечному лучу упасть на его лицо. Проснувшись, он встречается с ее взглядом.

— Я долго спал?

— Со вчерашнего вечера, — говорит она.

Пробуждение происходит в непривычной тишине, слышно их дыхание — и еще жужжание залетевший в комнату мухи. Он вспоминает, что сегодня второй день состязаний, гонки колесниц, чем только и можно объяснить тишину дворца-цитадели правителя Элиды.

— Ты хочешь пить? — спрашивает она.

Вместо ответа он протягивает ей руку, и, опустив глаза, она трется щекой о его ладонь. Ничего больше между ними не успевает произойти, со двора цитадели раздается стук копыт, а потом из коридора доносится звук быстро приближающихся легких шагов. Распахнувшаяся без стука дверь пропускает другого победителя. На челе первенца Пелопса лавровый венок, а под глазом вчерашний синяк. Но улыбка, как всегда, полна дружелюбия:

— Рад видеть тебя в полном здравии.

— Тебя также. Ты победил?

— Как и собирался.

— Поздравляю.

— Не стоит. Одному из моих друзей сегодня очень не повезло.

— Он расшиб колесницу о поворотный столб?

— Нет. Он просто упал с нее.

Догадаться, к чему клонится разговор, нетрудно. Человек-с-гор встает, и девушка, не поднимая глаз на пришедшего, начинает суетиться, подавая ему одежду.

— Меня начинает удивлять, почему люди так стремятся ездить на колесницах, — произносит Человек-с-гор. — Судя по тому, какое количество их разбивается и переворачивается, странно, что не иссякает количество желающих занять места в этих убийственных экипажах.

Атрей оценивает шутку по достоинству. И смеется:

— Да, но ведь на колесницах ездят лучшие из людей, отпрыски славного племени воинов, а кроме них — только боги.

Недолгое время спустя, поставив на край стола футляр с инструментами и велев убраться лишним зрителям, Человек-с-гор склоняется над неудачником. Тот без сознания, тело в ссадинах, голова и лицо в крови — что, впрочем, ни о чем не говорит.

— Шея цела, — произносит Человек-с-гор, ощупав позвонки.

И протягивает руку за кувшином с теплой водой.

— А череп? — интересуется Атрей, никуда не ушедший и не чувствующий себя лишним зрителем.

Пройдя щели досок, струйки покрасневшей воды стекают на пол.

— Цел, — говорит Человек-с-гор. — Он у него крепкий, как почти у всех отпрысков славного племени воинов. Однако... Похоже, что бедняга парализован.

Усмехнувшись и покачав головой, знахарь открывает футляр. Кое-кому из невольных наблюдателей становится плохо, но первенец Пелопса с живейшим любопытством наблюдает как блестящее, усаженное мелкими зубцами полотно бронзовой пилы срезает у парализованного верхушку черепа, а потом с интересом глядит на обнажившийся мозг, поверхность которого чуть вздрагивает в такт ударам пульса.

— И он будет жить?

Человек-с-гор кивает, осторожно снимая с мозга пленку запекшейся крови:

— Да, с пришитой нитками верхушкой черепа. Но теперь он так и не сумеет понять, до конца своей жизни, что же заставляет человека брать в руки поводья колесницы.

Так странно иногда ворожит судьба — путь к гибели она делает похожим на сказочную прогулку, а тропу к спасению усеивает терниями. Седые пики трех великих гор Крита встают над горизонтом остриями трезубца, ветер туго надувает черный финикийский парус, белеют разводы засохшей соли на выкрашенных охрой веслах, соленые брызги лишь освежают, всегда играет флейта, часто слышен смех, и только траурный выкрик далеко залетевшей чайки напоминает иногда, что путь этот — путь к смерти.

Тесей садится рядом со своим кормщиком. И молчит.

— Какие мысли тревожат душу сына Эгея? — интересуется Феак.

— Я думаю о том, что нас ждет. А о чем думаешь ты, Феак?

Непроницаемый финикиец пожимает плечами:

— Я думаю о том, что через пару дней, если будет на то милость богов стихий, мы завидим зеленые равнины Крита.

— А если не будет?

Феак поднимает глаза к небесам:

— Все что угодно. Может быть, обитатель Лабиринта так и не дождется жертв, а между наших ребер будут играть рыбки.

Сына Посейдона это не пугает:

— Ты мог бы пристать прямо к берегу Крита, минуя Дию?

— Вообще-то да, — подтверждает Феак, — но ведь никто этого не делает. Все корабли разгружаются на Дии, а потом груз барками переправляют на Крит. Ведь на всем северном побережье нет ни одной удобной бухты. Ни один капитан не бросит якоря в Ираклионе даже на ночь. Стоит перемениться погоде, и судно станет игрушкой мельтема.

Тесей молчит, снова отдавшись прежним мыслям.

— К тому же на Дии вас будут поджидать, как поджидали ваших предшественников. О, владыку Крита не упрекнешь в недостатке гостеприимства! Вас усадят в украшенные цветами ладьи, как лучших гостей, а на критском берегу будут ждать парадные колесницы. Вас увенчают венками из роз и, если это утешит сына Эгея...

— Едва ли, Феак. Венками из роз украшают не только лучших гостей, а еще и жертвенных быков. Пусть я покажусь излишне занудным, но напомни-ка мне лучше, что в этом деле требуется от тебя?

— Очень немного. Ввести корабль в бухту, найти место для стоянки...

— А потом?

— Ждать. А что?

— Ничего, — произносит Тесей. — Просто иногда это оказывается самым трудным.

Сменив львиную шкуру на траурный черный плащ, Алкид подходит к Дельфийскому святилищу как простой паломник, один из многих. Ему приходиться ждать.

Глядя на то и дело рассекающих толпу служителей святилища, он слышит шелест священного лавра и редкие, тихие голоса ждущих милости бога. Никто не заговаривает с ним. Наконец жрец-пророк молча берет его за руку. И они спускаются по истертым ступеням.

Когда же он выходит из святилища, ждавшие поодаль спутники догоняют его лишь в поселке у входа в ближайшую харчевню. Алкид взбешен. Выпив вино, он разбивает о стену чашу. Увидев лицо героя, хозяин прикусывает язык.

Его оруженосец Иолай тоже встречается с ним взглядом. Хозяин подает полный вина медный кубок — и тихо стонет, когда опорожнив, герой ударом кулака сминает его в лепешку.

— Что с тобой, Алкид?

— Я больше не Алкид! — следует ответ. — Я Геракл! Чего уставился?

Дав спутникам время переварить это сообщение, герой вырывает из рук хозяина кратер. Две тонкие струйки вина стекают по его щекам, встречаясь на резко вздрагивающем волосатом кадыке.

— «Ты больше не Алкид», сказала мне эта девка с треножника, — произносит он, наконец, утерев губы. — «Феб Аполлон велит тебе называться Гераклом — «прославленным Героем»!» Очень она меня прославила, эта рогатая богиня! И вообще кто он такой, этот Феб? Сын Зевса от какой-то неизвестной нимфы! Ну и я сын Зевса! А еще и правнук, если на то пошло!

Дубовая доска стола дает трещину под могучим кулаком героя.

— Но что она еще сказала тебе, Алкид? Зная твое горе...

Именованный Гераклом привлекает оруженосца к себе. Выглядит это, как буря, выдирающая с корнем дерево:

— Ты один понимаешь меня! В искупление своей вины я должен буду двенадцать лет отслужить — и кому? — этому ублюдку Эврисфею! Я должен буду совершать подвиги и...

— Но Алкид! — хрипит задыхающийся оруженосец. — Что тебе за это обещали боги?

— Бессмертие, — коротко отвечает Алкид, ныне Геракл, слуга Эврисфея, царя Тиринфа, Микен и Аргоса.

Все происходит так, как и ожидалось. Корабль под черным парусом входит в заполненную судами всех стран и народов гавань Дии. Четырнадцать афинян переходят в украшенные цветами ладьи. На критском берегу их ожидают парадные колесницы. По широкой дороге мимо возделанных полей и цветущих садов кавалькада направляется в Кносс.

Воистину, этот город славен и удивителен, хотя бы тем, что при всем своем богатстве и великолепии не окружен кольцом крепостных стен. Девяносто больших городов этого большого острова не нуждаются в укреплениях. Их безопасность и покой хранит флот царя Миноса, сильнейший среди флотов Моря Среди Земель. Владыка Крита не боится враждебности соседей. И все же...

— О чем ты думаешь? — спрашивает идущий рядом с Тесеем.

Наследник Эгея улыбается. Одетые в белые одежды, вымытые и умащенные, украшенные венками из роз, они начинают подъем по широкой дворцовой лестнице.

— Эти маленькие ступеньки так удобны для женщин, — произносит Тесей.

— Ну и что? Женщины в почете на Крите.

Он снова улыбается:

— Я не о том. Подумай, друг мой, когда-нибудь наступит день, в этом дворце раздадутся крики ужаса, мольбы пощады, и по этим маленьким ступенькам в отсвете пожаров прошагают явившиеся из-за моря воины. А ведь этот день когда-нибудь придет!

— Тебя сейчас забавляет это?

— Об этом приятно думать.

Тень сводов падает на увенчанные венками жертвы, и они продолжают путь через украшенный яркими фресками коридор процессий. После яркого солнца его прохладный полумрак доставляет удовольствие. Миновав несколько поворотов внутренних переходов, они попадают, наконец, хоть и не сразу, туда, где их ждут — в тронный зал повелителя Крита.

Они входят в него в тишине, под звуки собственных шагов. Владыка Крита восседает на большом золотом троне, гордо откинув голову в высокой, сужающейся ярусами, украшенной перьями короне, положив руки на головы двух золотых грифонов. Такими же грифонами расписаны и стены, а на протянувшихся вдоль них скамьях сидят жрецы, придворные и воины, одетые, как и все в этом жарком климате, в подобие коротких юбок. На женщинах одежды куда больше. Иные из них не просто красивы, а божественно прекрасны.

Стараясь не выделяться среди других, избегая длинных взглядов, Тесей смотрит на владыку Крита. Изваяв это властное лицо, резец природы не сделал ни одного лишнего движения. В черной бороде нити седины, но сухощавое, с четко очерченными линиями мускулов и жил тело говорит о неугасшей с возрастом силе. Да, может быть этот человек тоже зачат богом, если конечно это не старательно раздутая династическая легенда... А кто эта девушка с золотым обручем на черных волосах по левую руку Миноса? Он уже знает ответ. Да, это она, принцесса Ариадна, верховная жрица Луны. Как все же идет критянкам их обычай оставлять открытой грудь...

Минос поднимает ладонь в знак внимания. Венчающие его корону перья вздрагивают в такт словам:

— Приветствую вас, афиняне! Волей богов, покаравших ваше отечество за преступления его царя, вы прибыли сюда, дабы встретить уготовленную вам судьбу...

Тесей встречается взглядом с черноволосой критской принцессой. Ни он, ни она не отводят своих глаз. Так...

— Так решили боги, и не людям, чья кровь станет влагой земли, а тела — глиной, оспаривать их волю. Каждый из вас в свой срок по совету жребия или принятому решению войдет в Дом Двойного Топора и пройдет по пути, подсказанному ему сердцем.

Никому из здесь собравшихся не дано увидеть двух вошедших в тронный зал красавиц, достойных всяческого уважения, хоть и не занесенных ни в один придворный ранг. Они о чем-то спорят между собой, а после, кивнув черноволосой подруге, золотоволосая богиня кладет руки на свой пояс, сияющий на ней всеми цветами зари.

— Пока же не свершилось уготовленное, — продолжает Минос, — все вы — мои гости, и мой дворец — ваш дом. Слуги позаботятся о том, чтобы никто из вас до наступления своего срока не узнал отказа в радостях жизни. Да свершится воля богов!

Присутствующим вдруг слышится серебристый, прекрасный, как музыка, смех — однако никто из них никогда не решится признаться в этом.

Этой ночью за стенами цитадели-дворца слышен треск цикад. В комнате Человека-с-гор принимается скрипеть сверчок.

— Давай я найду его? — предлагает она.

— А когда найдешь?

— Убью.

— Не смей этого делать!

Она смеется, обнимая его:

— Ты всегда так любишь бессловесных тварей. А твоя собака опаршивела вконец. Разве не слышишь, как у нее воняет из пасти?

— Пусть так, — говорит он. — Никто не заставляет тебя нюхать ее. Эта собака делила со мной все удары судьбы — а я никогда не бросал помогавших мне. И не предавал друзей.

— У тебя и нет друзей.

— Нет, есть. И я часто вспоминаю о нем.

— Ты о том человеке, который вытащил тебя из ямы, когда ты попал в плен к аркадским горцам? И это друг? Ты был знаком с ним лишь несколько дней.

— Иногда и этого бывает достаточно.

— Прости. И не сердись. Я люблю тебя.

Ночи поделены между любовной игрой и не приносящим дурных видений спокойным сном, заря нового дня встречается, как приход хорошего друга. Быть может, это и есть счастье?

— Что с тобой? — говорит она. — Я же вижу. Какая тревога на твоем сердце?

Ровно, не дрожа, горит огонек плавающего в масле фитиля. Он лежит на спине, повернув голову к окну, туда, где в ясной черноте неба видны огни звезд.

— Сегодня днем меня задержала стража внешних ворот, — говорит он. — Приказ Пелопса — и касается он лишь меня.

— Правитель боится расстаться с тобой, — говорит она. — Он боится, что ты уйдешь, как уходил из других мест.

Темнота скрывает их лица.

— Он забыл, что я всегда уходил, если хотел уйти.

— Но зачем тебе это делать сейчас? Ты имеешь все, о чем только можно мечтать — и правитель Элиды нуждается в тебе. Ты же сам говорил, что даже царапина, на которую другой человек не обратил бы внимания, заживает на его теле, как самая тяжелая рана.

— Да, говорил, — раздается в темноте. — А еще я говорил, что правитель боится смерти.

— Все боятся смерти, — говорит она.

— Не все боятся так, как он.

Недолгое время они молчат. Треск цикад вдруг стихает.

— Я тоже боюсь потерять тебя. В тебе будто сидит какой-то демон, заставляющий тебя бросать то, чем всегда так дорожат другие, и пускаться в путь, который однажды принесет тебе смерть. Ты словно все время бросаешь кому-то вызов, не то судьбе, не то богам — а на самом деле...

— Что же на самом деле, моя рыжая вещунья?

— Ты сражаешь лишь собственных призраков. Остановись, что еще нужно? В этот город ты приведен самой судьбой. Его стены и рука правителя сохранят от любой беды, разведенный мной очаг и мое тепло всегда согреют тебя, нет нужды ни в чем, и многие будут рады назвать себя твоими друзьями.

— А еще?

— Еще... Я очень люблю тебя, но знаю, что однажды ты остановишь свой взгляд на другой, как это свойственно природе мужчин. Я не скажу ни слова, когда эта другая сядет у этого огня — только не ставь меня ниже ее!

Ее руки и губы касаются его тела. Она улыбается во тьме, сознавая свою ненавязчивую силу. Огонек фитиля вздрогнув, отклоняется.

— Ты говоришь о любви...

— И что?

— Ты всегда так одинаково произносишь это слово...

Пламя плавающего в масле фитиля начинает дрожать...

Проснувшись на заре, Человек-с-гор вспоминает увиденный этой ночью сон. Забыты и неважны произнесенные в нем слова, а говорившие их — лишь рожденные грезами призраки, но глядя на ту, что разметав волосы спит рядом с ним, он понимает вдруг, что его душа и сейчас также одинока, как одинока она была в той древней пещере на склоне горы Тайгет...

Где-то далеко, на южном побережье Моря Среди Земель, лежит великая древняя страна. С востока и запада эту страну обжигает знойное дыхание пустынь, но жизнь ей дает великая река Хапи, у истоков которой не был никто из смертных.

Когда-то этой страной правили боги. Потом они ушли, оставив свои имена и власть царям, смертным, как и прочие люди, но почему-то требующим для себя воистину божественных почестей.

В древности, тысячу лет и раньше, этих странных богов хоронили в громадных каменных пирамидах, что и поныне высятся к западу от Мемфиса. С тех пор немало вод унесло течение великой реки, и немало песка принесено сухими ветрами пустынь. Стали развалинами погребальные храмы, занесены ведшие к ним дороги, опустели саркофаги в ограбленных погребальных камерах. Целы лишь сами пирамиды. Против них бессильно даже время.

Нынешние фараоны правят страной из стовратных Фив. Впрочем, на берегах Хапи два таких города, как половинки единой сущности разделенных водами реки, истоков которой не достиг никто.

Один из них лежит на восточном берегу. Издалека видны его дворцы, храмы, утопающие в зелени садов виллы, великолепие которых как-то заставляет забыть о глинобитных лачугах, разбросанных на окраинах рядом с пустыней, обитателям которых обязано своим блеском это величие. Это город живых.

Западный же берег — берег заката. Он принадлежит мертвым.

У подножия дряхлых бурых скал высятся сумрачные громады заупокойных храмов. За грядой гор начинается Долина Царей.

Много всякого скрывают в себе эти высеченные в каменной толще скальные гробницы. Их замурованные входы опечатаны жрецами некрополя, но рано или поздно в них проникнут грабители, и дрожащий свет факелов падет на груды сокровищ. Растерянные и изумленные, они не сразу смогут решить, с чего начать, разглядывая наставленную друг на друга обшитую золотыми пластинами мебель, украшенную головами невиданных зверей, золотые кресла, ларцы, инкрустированные слоновой костью, золотые луки и посохи, парадные колесницы, в которые никто никогда не впряжет коней, раскрашенные и раззолоченные статуи заупокойных слуг и стражей, алебастровые ларцы, сундуки с роскошными одеждами, вазы с благовониями и сосуды с царскими внутренностями...

А быть может — мало ли какие чудеса не бывают на свете — в одну из гробниц войдет некто, чуждый обычной людской корысти. Может даже он сумеет прочесть начертанные на стенах столбцы иероглифов «Книги Мертвых». И остановится перед изображением слепого певца с лирой в гробнице фараона Антефа.

Давно умерший, этот слепец был мудр. Однажды он спел о том, о чем стоит помнить живым.

Нашли свой покой некогда благородные и славные люди, пел он, а от их прежних жилищ не осталось и следов. У всех на слуху слова Имхотепа и Хардедефа, пел он, все повторяют их, а что сталось с гробницами этих мудрецов? Обрушились стены, и не сохранилось даже место, где они стояли, словно их и не было вовсе.

Ладья солнца плывет в зените небес. Ветра времен проносятся над Городом Мертвых.

Внутренние переходы критского дворца запутанны и извилисты — результат многовековых и не слишком обдуманных перестроек огромного здания, страдающего при каждом великом землетрясении. Следуя за скрывающей лицо молчаливой служанкой, гордящийся своей памятью Тесей начинает теряться в числе и направлении пройденных коридоров, когда оказавшись в зале полных зерна пифосов, он озаряется прозрением — этот зал, во всю длину которого врыты в землю громадные, в полтора роста глиняные сосуды, находится прямо под тронным залом критских царей.

Его проводница уходит, бросив короткое «жди», и, оставшись один, он предается этому несложному, хоть временами и утомительному занятию. Жизнь похожа на игру, думает он, и та же страсть придает ей вкус и цель. Сделать единственный и неповторимый ход костяной фигуркой на расчерченной доске, нанести удар раскрытому умелым маневром противнику, сказать слово, которое, прозвучав раньше или позже, пропало бы втуне, но сказанное вовремя, сделало тебя господином положения... Если вам не знакома эта страсть — ваши прошлые победы случайны.

Наконец, из-за подпирающей потолок колонны выходит девичья фигурка в светлом одеянии жрицы.

— Позволь приветствовать тебя, благородная Ариадна!

— Ты так легко узнал меня?

— Разве хоть раз увидев, можно забыть прекраснейшую из дочерей Крита?

Она подходит, и он угадывает в полумраке ее улыбку:

— Если бы ты был также правдив, как и вежлив...

— Что хочет знать принцесса Крита?

— Прежде всего — твое имя.

— Я его называл...

— И я его помню. Но ты вовсе не тот незначительный человек, каким хочешь казаться.

— В моем городе меня никто не назовет незначительным.

— Да, может быть, — говорит она. — Однако я едва ли поверю, что есть где-нибудь такой город, где сын ремесленника умел бы так блестяще проходить повороты и внук земледельца так хорошо владел бы приемами борьбы.

— Под небом Ойкумены много городов и народов. Иные из них совсем не похожи на Крит, принцесса.

— Но тот, кого на играх ты раз за разом заставлял глотать пыль, был первым все прошедшие годы.

— Значит, мне помогают боги.

— Можно поверить — тогда зачем им стараться для человека незначительного? Еще раз спрашиваю тебя — кто ты? Если ты действительно так уважаешь меня, как говоришь, не оскорбляй мой слух новой ложью.

И он понимает, что настал миг, тот самый миг, приход которого так остро чувствуют те, кому помогают боги.

— Ты хочешь правду — так знай ее! Я Тесей, сын Эгея. Я явился сюда, чтобы, войдя в Лабиринт, убить чудовище, твоего сводного брата — и освободить свой народ от проклятья!

Молчание в сумерках зала пифосов. Говорят, что глаза — зеркала души... Ложь! Ее тайные движения так часто выдают едва заметные изгибы губ — но лицо принцессы Крита в тени.

— Теперь ты можешь послать меня на смерть. Я в твоей власти.

И тогда он чувствует ее робко протянутую руку:

— Как можешь ты думать, что я могу...

...Что-то шепча, проклятый бог снова швырнул кости; великий воин снова сделал поворот во тьме; подумав о вечности, распятый бог вновь закрыл глаза...

На сердце ее золотая цепь, ее не порвать ни времени, ни смерти, ибо есть на свете невидимый бог, могучий боец, грозный ловчий и неуловимый вор, он выигрывал все битвы, он взламывал все замки, он входил во все логова, он перелетал все моря, он подчинял богов, он вторгался в людские души, он дарил безумие, и имя его — любовь.

Схваченный при попытке к бегству, Человек-с-гор понимает, что это не случайность. За ним следили, ожидая, пока он не выдаст себя. Случайность не собрала бы в одном месте столько людей.

Они спускаются в подземелье, и огни факелов дрожат на бронзовых наконечниках копий. Его все-таки не лишают совсем дневного света. Застенок освещен падающим через узкую отдушину лучом. Четвертую стену заменяет решетка из широких дубовых брусьев. Когда начинает темнеть, несущие караул стражники зажигают факел.

Прежде чем приносят еду, он уже успевает уснуть и просыпается, лишь пробужденный легким толчком копья.

— Вот уж не ожидал, что с таким человеком, как ты, придется разговаривать через решетку, — Атрей широко улыбается. Как и всегда. — Зачем ты хотел бежать?

Человек-с-гор садится и с хрустом расправляет плечи:

— Видишь ли, мой молодой друг, мне захотелось вспомнить подлинный цвет небес. Известно ли тебе, что на свободе они имеют совсем иной оттенок?

— Ценю твое спокойствие. Отец недоволен тобой.

— Я тоже недоволен твоим отцом.

Атрей делает вид, будто не замечает последней фразы:

— Но если ты принесешь клятву во имя подземных богов больше не злоупотреблять его доверием и не делать глупостей, то все будет по-прежнему. Отец согласен простить тебя.

— Ему есть за что меня прощать?

— Он думает, что да. Более того, ценя тебя, он готов пойти навстречу иным твоим пожеланиям. Так что если тебе чего-то и не хватало...

— Нет, что ты! Мне вообще ничего не нужно от царя Элиды.

— Ты дорог отцу. Причем настолько дорог, что он скорее предпочтет сгноить тебя здесь, нежели расстаться с тобой.

— Передай ему, что никто еще не диктовал мне своих условий через решетку.

— Передам, — все так же улыбаясь, соглашается Атрей и некоторое время молчит, ожидая продолжения. — Знаешь, меня давно тянет спросить, — произносит он, не дождавшись, — от кого все-таки явившийся с гор знахарь приобрел свои воистину божественные познания? Ты ведь можешь больше, чем делаешь вид, Человек-с-гор.

Тот пожимает плечами:

— Удовлетворю твое любопытство: мне их поведал сошедший с небес лучезарный, мудрый и светлый бог Аполлон.

Атрей смеется:

— Расскажешь об этом самому богу Аполлону!

И уходит. Сменившиеся часовые видят узника спящим, а следующие, заступившие на пост с восходом солнца, застают его за выполнением физических упражнений.

Перестав вращать вокруг себя тяжелую дубовую скамью, Человек-с-гор ставит ее на место, поворачивает голову — и встречается с взглядом той, которая так часто клялась в любви.

— Меня перевели к рабыням, — говорит она.

— Этого следовало ожидать. И как тебе удалось пройти сюда?

— Меня пропустили. Я...

— Ты предала меня, — спокойно говорит он.

Она мотает головой, разметав по плечам волосы и роняя слезы:

— Нет — я люблю тебя! Ты же, безумный, сам разрушил наше счастье, я же...

— Мне надоела ложь. Уходи! — бросает он.

И больше не слышит ни жалоб, ни слез.

Солнце достигает зенита, когда в подземелье, стуча посохом, спускается сам правитель Элиды. Передвинув камешек на расчерченной на клетки доске, Человек-с-гор оглядывается.

— Оторвись-ка на время от своей игры, знахарь.

Он делает следующий ход:

— Ни одно слово правителя Элиды не пройдет мимо моих ушей неоцененным.

— Надеюсь, ты понял, что тебе не уйти отсюда по своей воле.

Человек-с-гор пожимает плечами. Пелопс садится на подставленный табурет и отсылает слугу знаком руки.

— С этого дня твоя женщина будет наравне с другими таскать воду из колодца за стенами.

— Мне это безразлично.

— А мне казалось, она для тебя что-то значила.

— Да, кое-что — до недавнего времени.

— Что же произошло в это недавнее время?

— Она предала меня.

— Она сделала это намного раньше.

— Я это понял.

— Такова природа женщин.

— Правитель Элиды снизошел сюда, чтобы побеседовать со мной о природе женщин?

— Нет! Послушай и запомни, что я скажу тебе, знахарь. Ты не тот, за кого выдаешь себя.

— И кто же я такой?

— О тебе рассказывают удивительные вещи.

— Желал бы выслушать их. И зачем нужно было отсылать моих стражей? Они бы тоже послушали.

— Говорят, ты возвращаешь зрение слепым и оживляешь уложенных в гроб.

— Правитель так по-детски доверчив?

— Совсем нет.

— Мне придется так думать.

— О! А если я знаю больше, чем тебе кажется?

— Откуда бы?

— Хотя бы из слов той, с которой ты долго делил ложе. Разве там, где вы встретились в первый раз, на ее родине, ты не воскресил ее однажды, когда она уже лежала на погребальном ложе, и уже была вырыта могила?

Впервые Человек-с-гор медлит:

— Подумать только, как живучи слухи и сказки, — устало говорит он, наконец.

— Пусть так, — не спорит правитель Элиды. — Но знаешь, женщины умеют угадывать многое из невысказанного. То, о чем молчит язык, не всегда хранит сердце. Я не хочу умирать, Человек-с-гор.

Игра забыта. Они глядят друг другу в глаза.

— Что же, ты не умрешь — если конечно благожелательные Мойры потрудились свить потомку Тантала бесконечную нить и вытащить блаженный жребий.

Странно, но старик не высказывает гнева. Хотя ведь он действительно умен и потому знает, в каком случае выражение гнева демонстрирует силу, а в каком выдает слабость.

— Предпочту искать избавление поближе, — произносит он и тяжело встает, опираясь на посох. — Оставайся один, знахарь, подумай. И постарайся переменить свое мнение.

Проходит время. Человек-с-гор слышит шаги и звук глухого удара. Повернувшись, он видит брошенный у решетки собачий труп.

— Царь велел показать это тебе.

Протянутая между брусьями рука не может достать до него.

Человек-с-гор встает.

Человек-с-гор глядит в глаза посланцу:

— Передай своему царю — он напрасно это сделал.

Приходит ночь, принесшая сумбурные, пугающие сны, возвращается день, дарующий понимание и ясность — удел мудреца.

Проходят дни...

Настает день великой жертвы. Чувствуя скрещенные на себе взгляды, Тесей входит в Лабиринт, не оглядываясь.

Падает решетка, и сомкнувшиеся створки ворот душат последний солнечный луч. Замерев, Тесей прислушивается. Тишина. Сбросив венок и плащ, он дает глазам привыкнуть к темноте. Потом, развязав ремешки сандалий, бесшумно крадется, шаря рукой по стене. Найдя узкую продолговатую нишу, он извлекает из ее глубины короткий меч и клубок прочных шерстяных ниток.

Еще не став с колен, он слышит искаженный отголосками эха рев Минотавра. Пока бояться нечего. Тот далеко. Тесей долго раздумывает, куда бы привязать нить.

Где-то в хаосе этих одинаковых серых коридоров бродит тоскующее о крови рогатое чудовище. Тесей осторожно пробует пальцем остроту клинка. Чудовище надо убить.

Разматывая клубок, он минует первую развилку.

Никто не видит ее в густой тени орошаемого сада. Губы черноволосой девушки в диадеме принцессы Крита шепчут какие-то слова.

— Ты не умрешь, — бормочет она. — Вернись ко мне, любимый. В твоих руках осталось мое сердце. Я не хочу, чтобы ты умирал.

Это смешные слова. Небеса глухи к ним. Слепы широко раскрытые глаза распустившихся цветов. Все так же дрожит полуденное марево. Неподвижны стражи Лабиринта. Она закрывает глаза. Стиснутые пальцы чуть белеют:

— Великие, что услышат меня, кому внятен голос сердец, — снова шепчет она, — я никогда ничего не просила у вас. Придите к нему на помощь, и отдам вам все. Мои права, мою свободу, мою душу. Я не хочу, что бы он умирал! Услышьте меня, боги!

Шепот, сорвавшийся с ее губ — он ненамного громче, чем голос сердца. Никто не услышит его.

Разве что боги...

Вой чудовища снова оглашает закоулки Лабиринта. Эхо доносит его со всех сторон, и идущий сумеречным коридором Тесей невольно думает о тех, кто вошел в Лабиринт прежде него. Их жизнью распорядился слепой жребий, они были безоружны, и прекрасная черноволосая принцесса не учила их движениям священных танцев.

Он пытается представить тех, вошедших прежде. Он знает, что это были сильные, смелые мужчины и прекрасные девушки, рожденные для побед и любви. Что сталось с ними? Почему никто из них не вернулся обратно?

Как коварная змея, страх заползает в душу.

По-прежнему бесшумны шаги, прочна вьющаяся в пальцах нить, точен выбор поворотов, однако когда за очередным из них вспыхивает свет, он вздрагивает. И оглядывается.

Последние шаги открывают ему большой зал под погруженным во мрак куполом. В центре зала на возвышении стоит черный трон. Он пуст.

А еще есть воспоминания.

Из отдушины давно не падает свет, догорающий факел бросает на каменный пол искаженные очертания решетки, а Человек-с-гор шагает забытой тропой в Трохинских горах, споря со своим случайным спутником о, может быть, самых важных вещах, когда раздаются шаги, голоса, и к его решетке подводят человека, который держится на ногах только благодаря древкам протянутых ему копий. Кто-то из пришедших, сделав ловкое движение мечом, срезает с человека пояс. Распахнувшийся изорванный хитон обнажает тело, изуродованное набухающими под мышкой и в паху струпьями.

— Да, — спокойно говорит Человек-с-гор, слыша знакомый запах. — Это чума.

И возвращается к своим воспоминаниям.

Черный трон хозяина Лабиринта пуст, и гаснет в закоулках далекий вой. Можно войти в этот зал, сердце храма безнадежности — однако Тесей не может этого сделать. Можно по-разному называть это сложное чувство. Он предпочитает считать его осторожностью.

Можно подождать и здесь, на входе. Рано или поздно хозяин Лабиринта вернется к своему трону. Но Тесей недолго придерживается этого решения. Сворачивая клубок, он возвращается.

И не узнает пройденного пути.

Он снова сидит у костра, среди пирующих воинов, слышит слова спора и снова — в который раз! — швыряет в костер щедро протянутую ему жирную кость, когда воды реки памяти вновь покрываются рябью и, открыв глаза, Человек-с-гор снова видит предавшую его.

Она стоит у решетки. В ее запавших, широко открытых глазах он без труда читает ужас смерти.

— Я больна, — произносит она.

Он кивает:

— Я понял. Странно, что стрелы чумы сделали тебя одной из первых жертв. Не находишь?

— Мне страшно, — говорит она.

— И это тоже проходит.

Держась за решетку, она опускается на колени. Он понимает, что это не игра, и даже не мольба. У нее действительно нет сил. Но его сердце молчит.

— Я не хочу умирать!

Она дрожит. Ужас кричит в ее глазах.

— Это общая участь людей.

— Ты же можешь спасти меня!

Он качает головой:

— Ты для меня никто, девушка. Я устал творить чудеса. Покинь это место. И умри.

И, закрыв глаза, Человек-с-гор возвращается туда, где окончен спор, чтобы вслед за одиноким воином, носящим на руках старые шрамы, а в душе вечную горечь прежнего предательства, уйти во мрак, покинув ярко пылающие костры сытых победителей.

Нить Ариадны по-прежнему в его руке, но правила поворотов забыты. Это слепые блуждания. Бродящий в Лабиринте больше не ищет Минотавра.

Один из случайных поворотов приводит его в глухой тупик. Он видит лежащий на полу непотревоженный скелет, свернувшийся на боку, с поджатыми к груди коленями. Он будто уснул. Тесей опускается на пол. И больше не ищет себе оправданий.

И тогда его отчаянье говорит с его сердцем. Нет выхода тебе, вошедший в лабиринт жизни, произносит оно, бесполезны усилия и тщетны надежды. Брось свою нить, забудь о подарившей ее, и твой путь сам приведет тебя к твоему концу. Сядь у подножия черного трона, закрой глаза, признай тщету и бесцельность жизни, и прими забвение, последний дар Лабиринта.

И он закрывает глаза.

Огненная ладья солнца плывет в зените небес, жаркое дыхание пустыни снова обжигает скалы города мертвых, лежащего на левом берегу великой реки Хапи, а певец на стене забытой гробницы продолжает петь о том, о чем стоит помнить живым.

И никто не успокоит наших сердец, пока мы сами не достигнем тех мест, куда они удалились. А потому утешь себя, забудь о предстоящем постижении грустных истин, следуй желаниям своего сердца и не давай обессилеть своей душе. Когда же придет день оплакивания, утомленная, она уже не услышит воплей, и причитания никого не спасут от могилы.

Где-то к востоку от Мемфиса, покинутой фараонами древней столицы, огромный каменный сфинкс стережет занесенную песком дорогу к ограбленным века назад пирамидам. На устах его усмешка, быть может, вызванная тщетностью человеческого стремления к величию. Он усмехается давно.

Когда же он засмеется, звезды остановят бег свой, и жизнь иссякнет на земле.

Забредший в тупик открывает глаза. Спокойствие возвращается к нему. Ледяная ясность мысли дает силу забыть пережитый ужас.

Рогатый хозяин Лабиринта давно не подавал голоса. Тишина.

И тогда, уронив взгляд на лежащую на ладони нить, он вдруг улыбается. И вспоминает подарившую ее. Это прекрасная жемчужина ожерелья его побед, и оракул дельфийского бога был прав, веля почтить могучую богиню любви. Хотя, вероятно, он обошелся бы и без ее помощи.

В конце концов, зачем он явился сюда? Для того чтобы совершить убийство, как это всегда делали люди власти и силы, рубя мечами излишне запутанные узлы жизни.

Поднимаясь с колен, он вдруг понимает, что совершенно утратил представление о прошедшем времени. Надо спешить.

Перешагнув через скелет, и вновь разматывая клубок, он идет к сердцу Лабиринта.

По-прежнему непроницаем мрак под куполом Зала Отчаяния, загадочна игра теней, все так же желтеет россыпь костей у стен — а на черном троне сидит Минотавр. Он спит. Длинные сильные руки свесились с подлокотников, голова склонена набок, глаза закрыты. Шаги Тесея бесшумны.

Уже поставив ногу на подножие трона и подняв меч, он испытывает странную жалость. Но это бессильное чувство. Веки чудовища вздрагивают. Тесей встречает взгляд Минотавра. Лезвие клинка входит глубоко в сердце.

Отчаянный рев разрывает тишину. Тесей успевает уклониться от удара, способного снести голову. Рукоять меча вырвана из ослабевшей ладони. Еще не успев почувствовать себя безоружным, Тесей видит, как чудовище опускается на колени. Покачнувшись, Минотавр скатывается на пол. За коротким хрипом следует долгий, жалобный, почти детский стон. Последняя судорога. Минотавр неподвижен. И мертв.

Вытирая клинок, Тесей раздумывает, не срезать ли эту пару забавных острых ушей на память о хозяине Лабиринта...

К запертым воротам и упавшей решетке он выходит усталым и опустошенным. Слабый свет еще сочится из щелей-отдушин. Еще есть время. Тесей подбирает брошенный плащ, опускается на пол и засыпает неспокойным сном, дав себе клятву забыть о своем никому не известном позоре.

Когда наступит ночь, двое переодетых юношей убьют стражу девичьих покоев. Потом они помогут освободиться остальным семи. Спрятав девушек в надежном месте, они придут сюда, к запертым воротам, чтобы убить стражей Лабиринта.

Все происходит, как было задумано. Спрятав мечи под плащами, девятеро идут к воротам Лабиринта. Их ведет Ариадна.

Услышав ее голос, стражи Лабиринта дают девятерым приблизится. Свою ошибку они понимают только тогда, когда исправить ее слишком поздно. Иначе говоря, за миг перед смертью. Стоя над телом воина в золоченом шлеме, Ариадна глядит на свою ладонь. На ней кровь, и она знает, что это кровь предательства. За нее рано или поздно придется платить — потому что платить приходится за все.

Тихо скрипит отодвигаемый засов. Улыбаясь, убийца Минотавра выходит под свет ярких звезд. Она бросается к нему.

Охваченный кольцом ее вздрагивающих рук, он чувствует падающие на грудь слезы. Девятеро ждут.

— Ну-ну, все позади, — Тесей осторожно размыкает ее объятия. — Ты лучшая из всех.

Брошены в темноту входа трупы часовых, закрыты ворота, задвинут засов.

— Нам пора. Ночь коротка, времени мало.

Еще до рассвета их корабль должен поднять свой парус. И вот они идут по улицам великой столицы. Повстречавшиеся на пути стражники отступают в сторону, услышав голос принцессы Крита.

Они не успевают уйти далеко, когда засов на воротах Лабиринта отодвигается — сам собой. Светловолосый юноша в женской головной повязке и накинутой на плечи шкуре леопарда выходит под свет звезд. Его лицо задумчиво. Впрочем, он не встревожен.

Дарящий безумие бог знает, что беглецы благополучно доберутся до побережья, и слишком поздно вышедшие в море галеры не сумеют догнать маленький корабль под черным парусом.

Утром, когда уже давно пропели третьи петухи, в подземелье спускается Атрей. На этот раз он начинает разговор, лишь дождавшись ухода часовых:

— Этой ночью умерло два десятка человек.

— Можно было ожидать, — говорит Человек-с-гор. — Но думаю, что с твоим семейством все в порядке.

— Только молнии Зевса поражают стоящих над всеми.

— Зато стрелы чумы бьют наугад. На месте правителя Элиды я бы велел сжечь трупы на кострах.

— Это уже сделано. Быть может, дашь еще какой-нибудь совет?

Человек-с-гор пожимает плечами. И поудобней устраивается на скамье, скрестив ноги:

— Еще я слышал, что в таких случаях принято приносить жертвы Аполлону и Артемиде. Но эти божества примут благосклонно лишь человеческую кровь.

— Все нужные жертвы уже принесли и без твоих советов.

— Значит, надо вопросить прорицателей о причинах гнева бога.

— Пророчества туманны.

— Послать гонца в Дельфы.

— Он уже послан. Однако до дня пророчества остается пятнадцать дней. Тебе нечего больше посоветовать?

Человек-с-гор щурится на пологий утренний луч:

— Считать трупы.

— За этот срок умрут многие.

— Значит, такова воля богов.

Атрей усмехается половиной лица:

— Тебе не жаль их?

— Богов?

— Людей! Всем известно, что ты укротил чуму в Трикке — а в чем виновен перед тобой народ Элиды?

— Я тоже ни в чем не повинен перед ним — а вот, как видишь, торчу в этой каменной могиле.

— Твое упрямство тому виной, — произносит Атрей, наблюдая за вяло ползущей по полу крысой. Ее морда измазана каплями крови.

— Если вы мудрей — уступите.

Потерявшая страх ослепшая крыса подползает к ноге Атрея. Резким ударом обутой в сапожок ноги тот отправляет ее в полет. Не достигнув цели, но уже мертвая, она встречает другой удар и снова, пролетев сквозь решетку и вертясь в воздухе, проносится мимо отпрянувшего потомка Тантала, чтобы шлепнуться в дальнем конце коридора. Атрей зло смеется:

— Вот в этом-то мы похожи! Я тоже скорей предпочту увидеть Элиду пустыней, но не уступлю. До сих пор не могу понять, кто и откуда ты, но уверен, что родом не из низких людей. В твоих жилах тоже бьется кровь богов.

Человек-с-гор грустно глядит на падающий в отдушину луч:

— Думай, что хочешь. Если эта божественная кровь зовет к преступлению, то я не в восторге от такого происхождения. К слову, говорят, твой дед был проклят богами?

— Чего только не наговорят люди!

— И что проклятье это пало на потомков?

— В таком случае, пока оно идет лишь на пользу им. Подумай еще раз, Человек-с-гор. Нашему роду предсказано великое будущее. Примирись с нами. Кто еще может дать тебе большее?

Человек-с-гор пожимает плечами:

— А правда, что твой отец добыл царский посох благодаря клятвопреступлению и предательству?

— Конечно нет! — Атрей смеется, но этому смеху чего-то недостает. — Элида была дарована нашему роду милостью мудрого бога Зевса!

— Расскажешь это богу Зевсу.

— Мне надоело тебя уговаривать. И знай, с этого дня никто не будет кормить тебя.

— Что могу противопоставить я силе и власти обласканных богами потомков Тантала?

— Ты не сделал выводов?

— Ступай считать мертвых.

Оставшись один, Человек-с-гор обессилено опускается на скамью — и ощущает слабый подземный толчок.

Счастливо избежав погони и миновав Гирейские скалы, корабль под черным парусом пристает на ночь к берегу острова Наксос. В густеющих сумерках его вытаскивают на берег. Оставив спутникам мелкие заботы, Тесей увлекает Ариадну вглубь острова.

— Я люблю тебя!

— Я тоже люблю тебя!

— Я хочу тебя!

— Ты так нетерпелив...

— Потому что люблю тебя!

— Но ты мог бы подождать...

На созревшую за лето траву брошен плащ. Двое глядят друг другу в глаза. Делается то, что красноречивей любых слов.

Под яркими звездами начата прекраснейшая из игр человеческих.

К постоянному одиночеству привыкаешь, как к боли в сердце. Вот уже много дней, не ведя им счета, Геракл живет в заброшенной хижине, в окрестностях Тиринфа. От прежних хозяев он унаследовал лишь стены, ветхую крышу, очаг с горкой потухшего пепла и кучу черепков глиняной посуды, разбитой, как его надежды.

Впрочем, потухший очаг всегда можно наполнить новым огнем. В вечерней тишине, под треск цикад, герой заканчивает трапезу, состоящую из изжаренного мяса и испеченных на камне дорийских лепешек, когда на пороге возникает гонец царя Эврисфея.

— А, это ты, Капрей... — дружелюбно произносит герой. — Ну, рассказывай, чего еще придумал мой братец. Будет удобней, если ты войдешь.

Глашатай остается стоять в дверях:

— Мой господин, царь Микен, Аргоса и Тиринфа, — начинает он, — повелевает тебе отправится в Немею, дабы убить льва, опустошившего этот край и земли сопредельных государств.

Пауза. Геракл кивает:

— Что ж, я хорошо понял. Завтра отправлюсь в путь. А пока... Присядь у моего огня, Капрей, и раздели мою трапезу.

Посланец Эврисфея колеблется.

— Мой господин, — решается он, наконец, — велел мне тотчас же вернуться назад по исполнении своего долга.

— Так ты уже исполнил его? — интересуется Геракл.

— Да.

— Тогда проваливай!

Гонец исчезает. Геракл остается один. Снова один.

Уже давно никто не садился у его огня.

...Звезды купола небес успевают пройти большую часть ночного пути. Ариадна, наконец, засыпает. Тесей осторожно высвобождается из объятий. И подсаживается к гаснущему костру.

Она улыбается своим снам. Его же сердце спокойно. Оно мерно бьется, подчиняясь холодному разуму привыкшего просчитывать свои шаги правителя и воина.

Он думает о предстоящем возвращении в город — свой город! — о выгодах предстоящего триумфа, последующих за ними заботах, незавершенных делах и готовых зашевелиться при первой же его ошибке врагах.

Когда же взвешены все доводы, он встает, заботливо укрывает девушку плащом и идет в сторону берега. Восточный горизонт светлеет. Он поднимает своих спутников. Наверно у многих из них на языке вертится один и тот же вопрос. Но они молчат.

Только когда ветер начинает хлопать развернувшимся парусом, этот вопрос небрежно задает Феак. Тесей устало смеется:

— Представь себе, она раскаялась в своем безумии! — он пожимает плечами. — Ей вдруг захотелось вернуться к отцу и роскоши Кносса. Она не хочет жить среди северных варваров... О да, конечно, женщины очень странные создания!

— Это желание было столь сильно?

— Мне так и не удалось переубедить ее.

Феак сочувственно качает головой. И извлекает откуда-то изящный веер:

— Наверно, она очень торопилась. Даже забыла вот эту безделушку. Очень тонкая работа. Как мне показалось, девушка очень дорожила им.

— Дай-ка мне ее!

— Изволь, — Феак подает костяной веер, украшенный изображением резвящихся голубых дельфинов.

Смеясь, Тесей протягивает руку.

Рука замирает на полпути.

На ней кровь.

...великий воин, все так же шагая во тьме, заговорил о суете и вечности; гадая о будущем, проклятый бог вновь кинул кости; во дворце бога мертвых вновь пляшет пламя светильников и льется кровь нового пира; орел Зевса расправляет крылья; бродяга в обрывках некогда роскошного плаща видит во сне рвущего цепи дракона; великий Лабиринт пуст; ветра судьбы наполняют черный парус, а золотая нить вдруг рвется в пальцах сероглазой богини...

Разбуженная холодом утренней росы, Ариадна сонно кутается в плащ. Потом, резко вскинувшись, приподнимается на локте. И оглядывается.

Солнце поднялось над горизонтом. Черны угли костра, который грел двоих. Она одна. Вскочив, Ариадна бежит вверх по склону холма и, достигнув гребня, вздрагивает, словно получив удар в сердце. Корабль под черным парусом далеко в море. Все кончено. Девушка опускается на землю.

— За что? — шепчет она.

Никто не отвечает. Ариадна закрывает руками глаза, но жестокая память швыряет ей в лицо то, чего не позабыть никогда.

Снова под азартный рев зрителей брошен лицом в пыль прежний победитель, упав в третий раз, он больше не поднимается, стоя над ним, светловолосый смуглый афинянин ищет кого-то взглядом — она знает, что ее... Снова тишина и ожидание, сумерки зала пифосов, как жемчужины четок перебираемые «да» и «нет», но что пользы в них — когда их руки встречаются, нить рвется, рассыпаны как жемчуг доводы разума, завертевшаяся земля ускользает из под ног, душа полна силы, нет страха и ничего не может стать преградой... Опять шепча мольбы равнодушным небесам, она смотрит на ворота Лабиринта, потом вдруг становится темно, загораются звезды, откинут засов, и убийца Минотавра выходит, перешагнув через убитого часового...

Ее душа умирает. Она сидит на берегу, и набегающий прибой пытается коснуться ее колен. Бездумно зачерпывая ладонями песок, Ариадна глядит невидящими глазами, как он просыпается между пальцев, иссякая, как безжалостное время. Корабль ее судьбы уходит, исчезает вдали траурный лоскут паруса. Назад пути нет. Ее дворец станет тюрьмой, и ей нечего делать среди отчуждения и позора. Она вспоминает глаза великого мастера. Он бы понял ее. Только он...

Она умрет здесь, на чужом берегу.

Когда солнце заходит, душа ее уже мертва. Расцветшие розы любви превратились в извивающихся змей, и кровоточащая пустота зияет там, где было сердце.

Обессиленная, она засыпает.

Человека-с-гор будит голос, наполовину заглушенный раскатом грома. Четко слышна лишь ненависть. Он открывает глаза.

— Ты еще жив? — произносит один из его стражей, втыкая новый факел в стену, в щель между камнями. — Ну, это ненадолго.

Новая вспышка молнии бросает отсвет в отдушину. Гремит гром. Снаружи, за стенами, ревет ураган, хлещут тугие струи ливня, и клубящиеся тучи швыряют мрачно сверкающие молнии в дрожащую землю. Да, эту ночь будут помнить долго.

Потрескивая, разгорается тростниковый факел. Взгляды скрещиваются через решетку. Человек-с-гор кривит в усмешке свои запекшиеся губы:

— А ведь ты тоже скоро умрешь. У тебя с утра кружится голова. Не так ли?

— Будь ты проклят! — раздается в ответ.

Человек-с-гор закрывает глаза. Он устал слышать проклятья. И его уже не тронуть ненавистью.

Их подводили к его решетке. Много раз. Одних за другими. Мужчин, женщин, даже детей, горящих в жару, бредящих, умирающих, но еще на что-то надеющихся. Он не отвечал им, и эти мольбы всегда заканчивались проклятьями.

Его мир давно затянулся туманом, изменил линии и краски, исказил звуки. Чувство голода исчезло. Так приходит смерть.

Человек-с-гор впадает в забытье. Его бред безумен.

Стены темницы охвачены огнем, рванувшиеся из каждой щели языки пытаются хлестнуть ему в лицо, удушье сжимает горло, и он вдруг понимает, что еще хочет жить. Вцепившиеся в решетку руки обжигает пламя, он кричит, а когда сквозь обгоревшее мясо проступают обугленные кости, решетка разваливается, и он падает вместе с ней. Это очень долгое падение, сквозь огонь, сквозь боль, сквозь отчаянье, но упав на каменный пол, он приходит в себя. Отчасти. И раздвигая затянувший мир туман, протягивает руку.

Рука страшно худа, посеревшая кожа плотно обтянула кости и жилы, и она падает, когда он кашляет, захлебнувшись дымом…

Это уже не бред. Подземелье затянуто дымом, язычки огня пляшут на деревянных брусьях решетки. Снаружи все также ревет ураган и гремит гром. Замок горит.

Оказывается, он действительно хочет жить.

Разбить решетку тяжелой скамьей не хватает сил. Схватившиеся за брусья руки обжигает пламя. Снова очнувшись на полу, Человек-с-гор видит вокруг себя горящие обломки решетки. Он должен был задохнуться — но вместо этого обрел силу.

Пройдя сквозь дым, на выходе из подземелья он сбивает с ног стража и, завладев мечом, перешагивает через труп. Небеса свободы встречают беглеца сполохами молний и ослепляющими струями ливня. Ничего не видя вокруг дальше трех шагов и убивая встречающихся на пути, Человек-с-гор прорывается к воротам.

Мир становится полным ненависти и вражды диким лесом, люди в нем хуже зверей, и чтобы пройти его, надо убивать.

Оставив в воротах трупы часовых, Человек-с-гор исчезает в ночной темноте. Ливень смывает следы.

Измученная Ариадна спит, и сны ее наполнены кошмарами преисподней. Потом что-то меняется. Приходит странное умиротворение и покой, снова цветут розы, и под прекрасную музыку она исполняет танец, грустный и веселый, задумчивый и безоглядный — в котором вся ее жизнь. Когда же танец окончен, она просыпается, щурясь от солнечного света.

Она не одна. Рядом сидит на песке задумчивый юноша в женской головной повязке и наброшенной на плечи шкуре леопарда. Услышав ее пробуждение, он оглядывается, встречая ее улыбкой:

— Как спала, принцесса?

Медленно приподнимаясь, она нащупывает лежащий у изголовья деревянный обломок.

Она больше не ждет добра от неожиданных встреч.

— Кто ты?

— Твой господин.

В его глазах нечто, чего не передашь словами, будто все познано им, и все прошло через его душу, не оставив места ни боли, ни сомнениям — что так похоже на безумие.

— У меня нет господина! — произносит Ариадна.

— Ты так уверена в этом, девушка?

На его лице больше нет улыбки.

Она вскакивает на ноги:

— Пошел прочь, пес!

Поднятая для удара вооруженная рука замирает. Сквозь мертвую сухую древесину пророс невиданно прекрасный цветок.

— Разве не клялась ты именами богов, что отдашь свои права, свободу и душу тому, кто поможет твоему избраннику вернуться из Лабиринта?

Ее рука бессильно падает:

— Я ненавижу его...

— Но разве ненависть лишает силы клятву?

— Кто ты? — тихо спрашивает она.

— Иногда меня называют Дионисом.

— Дионис... И ты помог ему?

— Да, девушка. Я исполнил твою просьбу. Пришло время платить.

— Да, ты прав... Я готова платить.

Уже стоявшая на ногах, она опускается на колени. Снят и брошен в песок золотой венец принцессы Крита, склонена голова, упавшие волосы скрывают лицо, не видно глаз, которые все равно никогда не загорятся светом любви:

— Я твоя раба.

— Тогда идем. Нас ждет корабль.

Дарящий безумие бог протягивает руку.

Ее боевые кони еще хрипят после яростной скачки, когда пройдя быстрым шагом благоуханные сады Олимпа и едва не отдавив хвост перепугано закудахтавшей райской птице, сероглазая богиня входит в свои покои.

Рассчитывавшая побыть в них одна, против ожидания она застает у себя Афродиту, задумчиво продевающую золотистую нить будущего узора — сидя за ее ткацким станком! Встретившись с глазами воительницы, богиня любви непроизвольно роняет челнок.

Вместо приветствия и для начала Афина взмахом руки переворачивает станок:

— Во-первых! — тихо произносит она. — Я сколько раз говорила, чтобы никто — хоть бы и сам Зевс — не трогал моих инструментов!

— А во-вторых?

— А во-вторых, они не для твоих рук — ты-то и со своим ремеслом справляешься плохо.

Эти падающие спокойно слова в устах сероглазой богини стоят бешеных криков. Афродита не выдерживает:

— Да кто ты такая...

— Твоя подруга! — следует резкое, — и, как говорят, сестра. Напомню, не сумев спрясть свою пряжу, не стоит садиться за чужую!

— Да что ты говоришь... — ехидно начинает Афродита.

— То, что знаю! Твои любовные кружева, милая, сотканы из гнилых ниток!

Похоже, что златовласую богиню это берет за живое:

— Что ты понимаешь в любви, никогда ее не знавшая! Любовь — это хрупкий цветок, ему не прорасти на камнях, как твоей хваленой маслине!

— Вон! — с тихой яростью произносит воительница.

Афродита встречает бешеный напор взгляда ее глаз — и исчезает.

Оставшись одна, Афина задумчиво поднимает перевернутый станок и долго, едва ли видя, глядит на недотканный узор.

...Есть старая, седая легенда. Говорят, что именно она, преемница Зевса, дочь погубленной им Метиды, богини разума, сама, без всяких подсказок, сделала из кости оленя первую флейту, на которой однажды сыграла на пиру богов. Ее слушали внимательно и не прерывая, однако в глазах прикрывших лица богинь ею был угадан смех. Прошло время, и однажды, снова оставшись в одиночестве фригийского леса, Афина вновь поднесла к губам флейту. Наклонившись над ручьем, она увидела в неверных струях отражение надувшего щеки и побагровевшего лица. И тогда, как говорят, бросив наземь, богиня прокляла флейту. Позже ее на свою беду подобрал один сатир. Так вот, все было не так.

Суетное тщеславие чуждо сероглазой богине. Но правда в том, что звуки этого инструмента способны пробудить спящие до поры, до времени в глубинах душ яростные, непокорные разуму силы. Те же, которые заставляют обезумевшего оленя вновь и вновь скрещивать окровавленные рога в схватке за лань. Те же, что заставляют воина, прикрыв отход товарищей, умереть неоплаканным на чужом берегу. Те же, что велят проклявшей жизнь в муках родов матери протянуть ослабевшие руки к подавшему голос комочку, части себя...

Правда и в том, что окончательно наложить на эти силы заклятье сможет лишь смерть. Но если ты хочешь, накинув на них узду, купить ценой одиночества свою странную гордость, независимость и ясность разума — не слушай голосов флейт.

Итак, снова Аркадия, славный горный край, где не омытая великими потопами и не выжженная под пашни земля первозданна, а люди изначальны по природе своей, страна, где не возлагают на алтари плодов земных и до сих пор проливают человеческую кровь на алтарях Крона.

Вот уже немало дней Человек-с-гор живет в этих горах странной жизнью, которую можно назвать жизнью зверя. Хотя он и знает, что не утратил способность творить чудеса, он не может излечить собственных рук. С опаленных огнем и покрытых гнойной коркой, с них то и дело, как со змеи, сползают клочки кожи. Ему кажется, что теперь так будет всегда.

Его случайной пищей служат мелкие звери, птичьи яйца и птенцы, а еще он часто утоляет голод находимыми в сухих местах стеблями асфодели, той самой бледной травы, растущей в стране мертвых. Но всегда, между жизнью и смертью, между болью и отчаяньем, он продолжает носить с собой огонь — как это делают сейчас и прежде, храня тлеющий уголек в полом стебле фенхеля. Каждый раз, глядя, как разгорается пламя, он пытается понять, что же все-таки до сих пор дает ему силу жить. И не находит ответа.

Этой ночью, утолив свой голод, он сидит у горящего костра, слушая обращенный к луне волчий вой. Его давно перестали пугать такие звуки. Сна нет, и голос его утомленного разума ведет неслышный разговор с измученной душой. «Как это вышло? — спрашивает она, — почему? Ведь ты был горд, ты был отважен, твое сердце не знало ни предательства, ни корысти, тебе нечего скрывать в нем ни перед чьим судом — так почему же ты сидишь сейчас здесь, с обожженными руками, одинокий, утоливший голод свой травой страны мертвых?»

Услышав чужие шаги, он продолжает спокойно сидеть.

Наконец виден приближающийся, обрисованный лунным светом силуэт. Кто бы ни был этот идущий из тьмы, но ходит он очень тихо, и не будь груза на его плечах, едва ли его приближение было бы услышано. Незнакомец подходит к костру и сбрасывает на землю тушу дикой козы. Он совершенно гол, смуглое до черноты тело будто свито из мускулов и жил, а по-звериному крепкие ногти на пальцах скручены и загнуты в сторону ладони.

— Приветствую тебя в своих владениях, человек! — произносит он на аркадском диалекте, странно выговаривая слова будто бы не вполне послушным языком.

Человек-с-гор подкидывает пищи своему огню:

— Приветствую и тебя, хозяин темноты.

— Ты уже ужинал, мой гость?

Тот показывает незнакомцу пучок асфодели. Он смеется:

— Если возьмешь на себя труд поджарить мясо, мы будем сыты, ты и я.

И, не помогая себе ничем, голыми руками обдирает шкуру со своей добычи. Не похоже, чтобы ему нужна была помощь. В Человеке-с-гор просыпается любопытство, раньше неотделимое от жажды жизни:

— Если не секрет, что заставило тебя, мой щедрый хозяин, бродить во тьме, в местах столь диких, одетым, в чем мать родила?

— Не секрет, — говорит пришедший, насаживая ободранную тушу на палку. — Просто я человек-волк. Теперь твоя часть работы.

Шипят в костре капли крови и жира. Его рассказ очень нетороплив:

— …и вот три года назад, согласно древнему обычаю, вместе с воинами моего племени я сварил на берегу ручья суп, смешав в котле потроха жертвенных животных с потрохами мальчика, зарезанного в жертву на алтаре Крона. Был брошен жребий, по которому съесть человечьи потроха выпало мне, после чего, воя по-волчьи, как велит обычай, я развесил свою одежду на ветвях дуба, переплыл ручей и стал оборотнем.

— Зачем это было нужно?

— Как говорят старики, человек, ставший милостью Крона царем волков, убережет стада от их набегов.

— И удалось ли тебе это сделать?

— Не знаю, — он смеется, — мои серые подданные ни разу не дали мне отчета.

— А люди?

— Я же не могу заговорить с ними. Ведь я волк.

— Ты же заговорил со мной.

— Ты не в счет. Ты чужак здесь, беглец, без рода, без племени, ты проклят, и ты — все равно, что никто для этого мира.

— Почему ты решил так?

— А кто еще будет сидеть здесь как ты, не боясь чужих шагов, одинокий, среди волчьего воя, с обожженными руками, утолив свой голод травой страны мертвых?

Некоторое время они молчат.

— Пора, — говорит человек-волк.

И они снимают мясо с огня. Не боясь обжечься, человек-волк рвет мясо руками, выбирая наименее прожаренные куски.

— И ты не надеешься опять вернуться к людям?

Человек-волк кивает:

— У меня есть такое право. Через семь лет, если я не отведаю до тех пор человеческого мяса, я могу, вновь переплыв ручей, снять с ветвей свою одежду и вернуться.

— И ты сделаешь это?

— Быть может.

— Даже так? Тебя устраивает такая волчья жизнь?

— Я к ней привык.

— Как можно привыкнуть к ней?

Извлекая мозг, человек-волк с треском ломает кость:

— В конце концов, — произносит он, обсасывая пальцы, — люди рождены быть зверьми. Помнишь, что рассказывают о золотом веке? Люди жили, не зная огня, чуждые добру и злу, не чувствуя себя чужаками в этом мире — но однажды, отрекшись от звериной сути своей, они вступили на ложный путь. И тот древний, давший им огонь бог получил по заслугам кару Зевса. Люди недостойны силы огня. Как распорядились они краденым даром? Они плавят металл и делают оружие, они жгут чужие дома и посевы, они отвыкли от жизненной простоты у огня костров...

— У которых жарят мясо.

Человек-волк кивает:

— Да. У тебя есть повод шутить. Но я ведь тоже вырос у огня.

— Разве не стоило познать огонь?

— Посмотри еще раз на свои руки.

— И все же?

— Я же сказал. Познав огонь, человек лишил себя изначальной простоты — и на него пало проклятье выбора.

— Почему ты назвал дар выбора проклятьем, человек-волк?

— Потому что люди никогда не выберут лучшего. Что отличает их от зверей, хранящий огонь?

— Разум. Понимание добра и зла.

— И на пользу ли им это отличие? Свой разум человек использует на то, чтобы извращать свои естественные наклонности, а понимание добра и зла не делает его лучше, а лишь приучает лицемерить. Мы вспомнили зверей. Они бывают хитры и коварны, но лгать способны лишь люди. Говорит ли волк о добре и зле? Но он убивает, голодая и защищаясь, бессмысленно же жесток только человек. И только он может пить, не испытывая жажды, только люди могут спариваться в любую пору года, не любя и не продолжая род, а просто из скуки.

— Но, имея дар выбора, человек может выбрать иное.

— Иное чем все?

— Да.

— Тогда он останется один — как ты, сидящий во тьме, — человек-волк встает. — Мне пора.

— Ты не проведешь ночь у огня?

— Это не в обычае волков. Прощай.

И Человек-с-гор опять остается один. Его усталость берет, наконец, свое, и ослепшей душе надоедает задавать вопросы онемевшему разуму. Он засыпает. Его сон безнадежен.

Он видит себя бредущим без надежд и сил через погруженный во мрак ночи город, настолько огромный, что из лабиринта его улиц не отыскать выхода, и даже не выйти к городским стенам. Где-то среди этих улиц, во мраке, отдаются шаги убийцы, который ищет его. Человек-с-гор стучит в двери, но слышит в ответ лишь проклятья и лязг засовов. Когда же силы совсем оставляют его, садится на землю, ожидая свою смерть...

Его будит нечто, похожее на толчок. Приподнявшись на локте, он оглядывается. Никого вокруг, и все также воют волки. Однако сна больше нет. Человек-с-гор подкидывает сучьев в огонь.

И разбуженный предчувствием, ждет того, кто, выйдя из тьмы, положит конец его пути.

И опять, как и прежде, горящее в чашах пламя кидает блики на черный мрамор, а пляшущие тени демонов страны мертвых будто смеются над жизнью и надеждой. Как всегда, полупрозрачные руки медленно, словно против воли, тянутся к чашам — а потом дарящая ощущения жизни кровь заставляет мертвых обращать глаза на своего бога, и тот снова беззвучно смеется, видя в их глазах все те же чувства, бессильно метущиеся между тоской и надеждой.

И он приветствует их небрежным жестом:

— Я рад вам, мои гости, рад бывавшим здесь прежде, кому истекшее время отвело места на дальнем конце стола, и тем, кто первый раз придя сюда, сел рядом со мной. Все вы одинаково дороги своему богу и пусть не смущает вас этот порядок, продиктованный высшей из справедливостей — справедливостью смерти. Мой пиршественный стол подобен памяти человечества, недавно умершие видны лучше всех, чем дальше, тем неясней и туманней черты, а на сидящих в конце стола пала тень забвения. И пусть даже живы имена, но что пользы в них, раз не видны лица, и к чему звуки голосов, если не разобрать слова? Но равно дорогие своему богу, вы уравнены за его столом в своих правах, и одинаково то время, которое вы будете чувствовать себя живыми.

Что-то мешает очередному торжеству бога. Вслед за предчувствием приходит понимание. Не отводя друг от друга глаз, двое сидящих по разные стороны стола встают. Брошены на пол черные плащи. Бог знает, что случится дальше. Двое его гостей хотят покинуть пир мертвых.

— Стойте! — произносит бог, вложив в голос силу. — Покинувшие свои места в начале пира оскорбят хозяина!

Двое оглядываются.

— Мы не имели выбора, явившись сюда, — говорит один из них, сильный, отважный мужчина из рода воинов. — Теперь мы сделали его. У нас так мало времени, и мы так много не успели друг другу сказать. Пусть бог простит нас.

— Но знайте, что покинув мой пир, вы никогда не вернетесь сюда!

— Мы готовы к этому, — говорит она.

— А к тому, что очень скоро иллюзия, которая показалась вам жизнью, угаснет, и снова мертвые и безразличные ко всему, вы расстанетесь, вечно бродя в Долине Теней?

— Все угасает, в конце концов, — говорит он. — Ты ничего не открыл нам, бог.

— И вас не страшит моя немилость?

— Человеку не стоит ждать милостей от смерти, — говорит Исполнившая Закон.

Гадес беззвучно смеется той гамме чувств, которую пробуждает сказанное в рядах молчаливых теней:

— Что ж, ступайте, сделавшие выбор, — произносит он. — Я не задержу вас. Но не думаю, что еще кто-нибудь последует за вами.

Встретившись в конце длинного стола и взявшись за руки, покинувшие пир мертвых уходят во тьму.

Предчувствия не обманывают, сны не лгут. Расступившиеся облака перестают размывать края лунного диска, умолкает, оборвавшись, траурный волчий вой, и в лучах серебристого света Человек-с-гор видит бесшумно приближающийся силуэт. На голове незнакомца гребенчатый шлем, на поясе меч, на перекинутой через плечо перевязи, на которой мог бы висеть колчан, сейчас подвешена кифара с серебряными струнами.

Еще не сказано не слова. Пришедший садится у костра и снимает шлем, как вышедший из боя воин или охотник, затравивший сильного зверя. Длинные, до странности светлые, никогда не стриженые волосы рассыпаются по плечам.

— Я пришел разделить твое одиночество.

Глядя друг другу в глаза, они видят в спокойных зрачках ровный отсвет одного огня.

— Тогда назови свое имя.

— Обязан ли я это делать?

— Только следуя долгу вежливости, — говорит Человек-с-гор.

Гость кивает:

— Я тот, кто ожидаем и зван тобой.

Это не имя, но Человек-с-гор не повторяет вопроса. Он усмехается, бросив взгляд на свои обожженные руки:

— Но я никого не звал!

— Ни разу? Даже в глубине сердца своего?

Костер вдруг трещит, бросив в небеса вихрь быстро погасших искр.

— В таком случае, рад приветствовать присевшего у моего огня бога.

— Благодарю за любезность, человек.

Жалобно и тонко звенит случайно задетая струна.

— Однако как вышло, что бог вдруг услышал того, кто позвал его лишь раз и только в сердце своем?

— Почему бы богу ни услышать голос человеческого сердца?

— Всегда ли богам слышны эти голоса?

Белокурый бог кивает, как бы признав вескую силу этого довода:

— Но разве мог я не откликнуться тому, кто в лучшие свои дни послужил для вящей славы моей? — произносит он. — Мог ли я не явиться на призыв человека, щедротам которого мое святилище в Сикионе украсилось новой черепичной крышей и моей статуей — в которую, должно сказать, местный ваятель вложил больше чувства, чем соразмерности — человека, украсившего мой храм в Тиринфе семью серебряными треножниками, даровавшего храму в Эпидавре искусной работы золотую чашу для смешения вина и воды и почтившего меня гекатомбой, так же как и в Темпулсе, где она была совершена у нового жертвенника, украсившего в Спарте дорогу в мой храм семью статуями, которые тоже мне не понравились за их излишнюю вычурность, человека, воздвигнувшего гекатомбу в мессенском Трикке и даровавшего тамошнему святилищу золотой утвари общим весом около трех с половиной талантов? Разве такая щедрость не стоит благодарности бога?

Человек кивает:

— Но, может быть, проницательный бог догадывается, что дары эти были принесены не от щедрости сердца, а лишь в угоду людским предрассудкам?

Бог улыбается:

— Я не мог не догадываться об этом. Но разве боги когда-нибудь мучили себя мелочными сомнениями, размышляя, был ли принесен иной дар от избытка богатств или избытка сердца? И какой же мерой можно измерить почтение человека к богу? А между тем, стоимость даров всегда легко оценить весом потраченного золота, а великолепие храмов их размерами и роскошью. И потому-то имеющим много воздается в стократ, имеющие же мало теряют и немногое. Я пришел к тебе, человек. Что хочешь ты попросить у бога?

— Что обычно просят люди у богов, склоняясь перед жертвенниками и раскрашенными статуями? — говорит Человек-с-гор, удивляясь собственному равнодушию. — Они всегда молят их о покровительстве и защите.

Улыбаясь своим мыслям, бог кивает. Это не то, что он ждет.

— Тогда ты был неумерен в знаках своего почтения. Всем известно, что я и без того, не требуя излишних жертв, оказываю покровительство всем пасущим стада, прорицающим, творящим, поющим и лечащим.

— Насколько надежно это покровительство?

— Насколько люди его вообще заслуживают?

— Чего же стоит истинное покровительство бога? Покровительство, на которое вправе рассчитывать принесший присягу воин, помощь, которую должен ждать смешавший свою кровь побратим, защита, на которую может надеяться прошедший через обряд повторного рождения приемный сын?

Этот вопрос мог быть задан любопытством. Но бог серьезен:

— Многого. Но к чему досужие вопросы? Я знаю, ты искусный знахарь, Человек-с-гор, лучший из знахарей мира человеческого. Но что твое искусство для бога? Что можешь ты сделать такого, чего не может он?

Не отвечая, человек задумчиво прислушивается к недалекому шороху в траве.

— Не одолжит ли мне бог свой меч?

— Изволь, — бог вынимает меч из ножен.

И протягивает рукоятью вперед, держа за клинок.

Человек-с-гор отходит от костра. Бог скрывает улыбку. Опустившись на колено, человек делает резкое движение. Слышно шипение, свист клинка, шорох скошенной травы. Вернувшись, человек кидает на землю змеиную голову и гибкое, извивающееся в агонии чешуйчатое тело.

— Не может ли бог оживить это существо?

— Конечно, — произносит белокурый бог.

И протянув руки, делает нечто, не слишком сложное для этого весьма разностороннего бога.

Свивая кольца и став в боевую стойку, змея яростно шипит. Человек бьет мечом плашмя, и она улетает в темноту.

— Я мог бы приучить ее пить молоко из блюдечка, — говорит он, возвращая меч богу. — Да, она жива. А сумел бы бог сделать нечто подобное с мертвым человеком?

Глядя на измазанную гноем рукоять меча, к которой пристали клочки кожи, бог качает головой:

— Нет. Как бы не заблуждались люди, но олимпийские боги никогда не воскрешали мертвых.

И по рукоять вгоняет клинок в землю.

— А как бы отнесся бог к человеку, способному возвращать души, ушедшие в Долину Теней?

— Идя навстречу такому человеку, бог бы зашел далеко. Но разве ты смог бы это сделать?

— Я уже делал это.

— И как же имена этих воскресших счастливцев?

— Они не стоят упоминания. Прошло время — и богам смерти возвращена их собственность.

— Но ты мог бы повторить это?

Человек-с-гор смотрит на свои руки:

— Конечно. Бог нуждается в доказательствах?

— Нет, — произносит белокурый бог. — Твоим словам я могу верить. Итак, ты просишь моего покровительства?

Человек-с-гор не торопится с ответом. Можно подумать, он просто прислушивается к тишине.

— Она может вернуться, — говорит бог.

— Нет, — отвечает человек. — Змеи не так мстительны, как люди. Она уже забыла все. Я обдумал — и готов принять покровительство бога. А готов ли бог произнести клятву Стикса?

— Да!

Они встают. Бог протягивает руку:

— Клянусь рекой Стикс, — произносит он, — перед людьми и богами, в том, что этот человек, отныне получающий новое имя, усыновлен мной и пользуется моей защитой и покровительством. Каждый, поднявший на него руку или замысливший недоброе, познает тяжесть моей мести, также как если бы зло было принесено мне самому! — бог делает паузу. — Должна ли эта клятва быть торжественно повторена в одном или нескольких храмах или иных священных местах, в окружении достойных свидетелей, сопровождена обрядом по обычаю одного из человеческих племен, торжественно оглашена или записана в какой-либо форме? — интересуется он.

— Нет, — медленно говорит человек. — Мне вполне достаточно один раз произнесенной вслух клятвы бога.

— Ты не ошибся во мне.

Забытый костер дотлевает в ночной тишине.

— Теперь твоя очередь, человек. Протяни руку!

Опаленная огнем рука человека вложена в руку бога. Все зря, напрасен пройденный путь, впустую были сомнения и дерзость, сотрутся оставленные следы, потускнеет память, не останется даже легенд. Он склоняет голову и...

Это конец истории о Человеке-с-гор.