«Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)

Глава 88. Юношеский реализм

— Чувства свои оставьте при себе, лучше поговорим о вашем положении, — хладнокровно отрезал хэр Ройш, и Скопцов его мысленно осудил.

Чувства — существеннейшая материя, и пренебрегать ею в столь непростой ситуации недальновидно. Если мы в самом деле питаем надежды убедить графа Жуцкого поступить поперёк собственных выгод, недальновидно вдвойне.

Скопцов любил и не любил убеждать: с одной стороны, всегда лестно сыскать такой аргумент, который переломит сопротивление, высветит несостоятельность возражений; с другой — убеждая, по собственной воле становишься назойливым и жалким просителем и всё ожидаешь, когда же тебя погонят метлой.

И не следует обманываться, будто человеку в путах и со здоровенной шишкой на лысой голове неоткуда взять метлу, чтобы гнать просителей. Это то, чего не понимал хэр Ройш, но явственно видел Скопцов.

А потому он, помявшись, всё-таки вступился за чувства графа Жуцкого:

— Ваше сиятельство, сколь бы абсурдно это ни звучало в данных нам обстоятельствах, мы… мы не без сопереживания относимся к вашим злоключениям. Вернуться с другого конца Росской Конфедерации, обнаружить в Патриарших палатах кавардак, на который вы уже вряд ли сможете повлиять — о, это серьёзное испытание! И так скоро волею несчастливого случая попасть в плен…

— Волею случая? — выкатил глаза граф Жуцкой. — Юноша, это вы называете волей случая? Петербержские бунтовщики в Четвёртом Патриархате — случай?!

— Для вас — случай, — подхватил хэр Ройш протянутую Скопцовым нить, чего ожидать от него было нельзя никак. — Вы ведь не станете отрицать, что этот жребий мог выпасть и не на вашу долю?

Хэр Ройш с наслаждением прогулялся от стены до стены наимрачнейшего подвала, где Скопцову становилось отчётливо не по себе. В наслаждении его, впрочем, не имелось ничего удивительного: необходимость коротать дни в часовой башне приохотит и к подвалу, если только тот нов и не измерен пока шагами вдоль и поперёк.

И к тому же (озарило вдруг Скопцова до того неуместно, что он чуть было не хихикнул вслух), хэру Ройшу наверняка мил этот подвал, поскольку спрятан он под подлинными Патриаршими палатами. Историческими и достоверными, ныне бережно укутанными в кирпичный футляр, чтобы служить забытым музеем на территории Патриарших палат новых, в некотором роде фальшивых. Вот тут, прямо над головой, а то и в самом подвале, расхаживали когда-то в тяжёлой серебряной парче истинные патриархи — жестокие, коварные, но великие хозяева Столичной Роси, а не беззубое аристократическое собрание, поименованное в честь предшественников словно бы с насмешкой. И хэр Ройш никогда в том не признается, но и в его душе есть место благоговению пред руинами могущества. Быть может, в его душе места под это благоговение отведено несоизмеримо больше, чем в чьей-либо ещё.

Золотце вот нескрываемо забавлялся собственным решением разместить непредвиденных пленников в исторических подвалах, но примерял ли он в воображении тяжёлую серебряную парчу?

Хэр Ройш, будто заслышав рассуждения Скопцова, чуть суетливо отдалился от дыбы, которую только что созерцал едва ли не элегически. Скопцов поёжился дыбе и сконфузился предполагаемому чтению мыслей.

— Граф, — с неодобрением вздохнул хэр Ройш, — проявите здравость и примите сей поворот судьбы как данность. Признаться, не вижу для вас практической пользы возмущения. Да, мы не нравимся вам, но ведь и мы вас не выбирали для диалога — и вряд ли пожелали бы выбрать, не соверши за нас выбор роковая случайность.

— Призываете к взаимному уважению недовольств друг друга? — граф Жуцкой надсадно усмехнулся, но за надсадностью проступило наконец некоторое любопытство.

Хэр Ройш кивнул.

Когда вчера перед ужином оторопелый Мальвин поймал Скопцова в холле Главного Присутственного и коротко изложил проблему, они тотчас метнулись за Золотцем на кухню. Золотце одновременно смеялся, злился и кусал локти, но был твёрд в главном: сначала оповестить хэра Ройша, а уж потом разбираться с частностями вроде условий содержания — ведь хэр Ройш наверняка вознегодует.

И хэр Ройш вознегодовал. Шутка ли — пленить по неосторожности члена Четвёртого Патриархата! Без плана, без договорённости, без ясного осознания, что же с ним теперь делать. Скопцов от такого поворота пришёл в отчаяние, да и захвативший заложника Мальвин сам изрядно растерялся.

Вернее, заложников.

Он сразу повинился в том, что привёл за собой в Патриаршие палаты слежку. Столкнулся где-то на улице с подозрительной личностью, подозрительность даже отметил, но поспешность и дурная погода подвели, лишили осторожности. Скопцов бросился Мальвина утешать: да разве ж думал кто, что в Столице могут признать в лицо не хэра Ройша?

Мальвин только хмыкнул с горечью: а ведь думали, думали! Но, обсудив, думать себе запретили.

В безлюдном крыле Дома высоких гостей на графа Жуцкого с разоблачениями выскочил некто Евгений Червецов — петербержец, выпускник Йихинской Академии, предполагаемый взрыватель Алмазов.

Скопцов, услышав о том, ахнул, хэр Ройш цыкнул зубом, что было для него проявлением высочайшей экзальтации, а Золотце отвернулся к стене и подавлено шепнул: «Простите меня, господа».

Извинения его звучали до того дико, что никто не нашёлся с ответом.

Ещё в Петерберге хэр Ройш заявил: покойный Метелин за водкой поведал Хикеракли не только о намерениях Резервной Армии. Ещё он, к примеру, пересказывал слух о петербержском взрывателе, который едва не босиком бежал в Столицу. Метелин этот слух проверить не успел из-за грянувшей мобилизации, но адресок убежища раздобыл — хотел из первых рук вызнать, так что же творится в родном городе. Хмельному Хикеракли хватило соображения адреском поинтересоваться.

«Ваши предложения, господа?» — улыбнулся тогда хэр Ройш с видимым довольством. Возможность всё же поквитаться за Алмазы его вдохновляла.

Скопцов и Мальвин, не сговариваясь, ответили, что предложения у них, несомненно, имеются, но, ежели по совести, окончательное решение должно оставаться за Золотцем.

А Золотце лишь потряс кудрявой головой.

«Подскажите, нам чем-нибудь пригодится этот Червецов? Какая в нём может быть польза? Сообщников у него, кажется, не было, как он раздобыл бомбу, нам в принципе известно, как бежал за казармы — тоже… Если исходить из того, что о нём говорят знакомцы, к дальнейшей вредительской деятельности он вряд ли способен. Впрочем, если кто-то из вас опасается…»

«Опасается?! — возмутился Мальвин. — Жорж, вы шутите! Польза, чем пригодится… Он убил вашего отца! И все мы знаем, что уж вы-то своим отцом дорожили».

«Моего батюшку убила бомба, с которой он не совладал».

«Позволю себе заметить, — сухо, но не скрывая преференций вмешался хэр Ройш, — что связь между бомбой и тем, кто её закладывал, самая непосредственная».

«Оставьте свой силлогистический подход на какой-нибудь другой случай! Неужели вы не понимаете…»

«Что месть не вернёт господина Солосье? — подсказал Скопцов несколько опасливо. — О, поверьте, мы понимаем это прекрасно, но смеем предполагать, что она могла бы… Простите великодушно, но она могла бы пойти на пользу вам».

Золотце не стал ни язвить, ни оскорбляться. Закурил папиросу, вдохнул дым, помолчал, честно прислушиваясь к себе.

«Нет, господа. Мне нет дела до того, кто закладывал бомбу. Я уверен, батюшке на моём месте не было бы… Это самое главное. Так что пусть уж прячется от революции в Столице, пока она дотуда не докатилась. Несчастный человек, вот же он удивится! Ему бы в Европы, дураку…»

И вот ведь как причудливо выворачивается жизнь: то, что ещё недавно казалось высочайшим благородством и душевной зрелостью, сегодня обращается крайне досадным упущением, из-за которого всё могло пойти прахом! А значит, здесь было бы куда больше проку от душевной незрелости. Скопцова чрезвычайно занимал этот парадокс, ставящий под сомнение такую уж непременную необходимость нравственного развития. Мы уверены, что преодоление заложенных в человеческую природу инстинктов ведёт к благу и процветанию, но столько ли в этом правды, сколько мы ежечасно твердим? Европейцам нравственно развиваться велит их бог, но что велит нам? Затоптанные следы исконно росской веры в шельм, охотящихся на грешников?

Шельмы ведь сами грешники — и потому отнюдь не каждому под силу с ними тягаться. Так не значит ли это, что разумней опираться на инстинкты, которые даны нам как раз для того, чтобы не заплутать среди возможных решений и быстро выделить из них самое для человеческой природы естественное?

Скопцов боялся этих новых вопросов, что заводились в голове подобно плесени или ржавчине. Скопцов не хотел бы однажды проснуться шельмой. Но с другой-то стороны, беспощадно права народная мудрость: не истрепав полы, не влезешь на ёлу.

А эта ёла была на редкость высока.

— Верно ли я понимаю, — поёрзал в путах граф Жуцкой, — что ваши аппетиты не ограничиваются одним лишь Петербергом?

Слово «аппетиты» было злым и как нельзя лучше подходило шельмам.

— Наш здравый смысл, — отозвался хэр Ройш, — подсказывает нам, что один лишь Петерберг не сможет играть по собственным правилам, если вокруг него будет хлюпать вековечное болото личного обогащения, лени и тупоумия.

Граф Жуцкой картинно закатил глаза.

— Ну что я могу вам сказать, молодые люди… Умным себя почитает каждый, таково уж наше людское устройство. То, что вы зовёте ленью, есть тривиальная утомлённость, с годами вас она тоже посетит. А личное обогащение… Чем плохо личное обогащение? Вы, победители Петерберга, наверняка не бедствуете!

— В самом деле, у лакеев в Патриарших палатах приличное жалование, — плюнул ядом хэр Ройш.

— Не стану спорить, готовность взяться за дело собственными руками делает вам честь. Хоть в том по-прежнему слишком много, кхм, юности… Но не увиливайте от ответа!

— Ответ вас разочарует. Если вы подозреваете в обогащении меня, то глубоко ошибаетесь: изрядная доля состояния Ройшей была потрачена на нужды переходного для города периода. Все те из нас, кто располагал каким-либо состоянием, скорее поиздержались, нежели наоборот. А, к примеру, человек, узурпировавший власть над Охраной Петерберга, жил на хлебе, воде и солдатских папиросах — и это имея в своих руках столь серьёзный рычаг влияния. Так что ваши инсинуации больше говорят о вас, нежели о нас. Деньги, граф, не цель политики, а её средство. Именно поэтому в Росской Конфедерации политики до прошлой осени не было.

— Смелое утверждение. И что же, по-вашему, происходит в Патриарших палатах?

— Я не силён в просторечиях, но подозреваю, что у петербержских портовых бандитов должно быть отдельное слово для обозначения дележа добычи.

— Наглец! — граф Жуцкой вскочил бы с древнего пыточного сиденья, не будь он накрепко к тому привязан. Золотце с Мальвиным наотрез отказались оставлять Скопцова и хэра Ройша наедине с заложником, который может двигаться.

— Уймитесь, — поморщился хэр Ройш. — Я действительно должен тратить своё время, зачитывая статьи расходов Жуцких за последние годы? Хотя постойте… Это ведь вы тот оригинал, который построил себе дворец за Великим Индокитайским каналом?

— Да как вы смеете…

— Смею. Смею и точка. Мы перекроили целый город, вынудили покориться петербержское высшее общество, отняли у командования Охраны Петерберга их казармы, растоптали наместнический корпус, встретили делегацию из Четвёртого Патриархата и заставили сдаться Резервную Армию. Вы представляете, сколько раз я слышал блеющее «как вы смеете»?

Хэр Ройш говорил негромко и совершенно спокойно, но слова его отдавались у Скопцова громом в ушах. Такого хэра Ройша Скопцов прежде не знал.

Вернее, знал. Знал, конечно, — предчувствовал и иногда умудрялся разглядеть прямо на лекции или за столом в «Пёсьем дворе», но всегда суматошно отгонял видение. И теперь готов был поручиться, что именно таким хэр Ройш входил в камеру к родному отцу.

И незримая, но тяжёлая серебряная парча волочилась за ним по стылому казарменному полу.

Граф Жуцкой умолк, граф Жуцкой спрятался внутрь себя, граф Жуцкой почуял шаткость своего положения. Граф Жуцкой наверняка вспомнил, как прикатила на «Метели» голова графа Тепловодищева.

Скопцов почитал голову графа Тепловодищева мерзостью и дикарством — закономерным следствием, если так можно выразиться, сотворчества Твирина и Вени. Но сейчас, в подвале, голова графа Тепловодищева вдруг обрела новый, доселе ускользавший от Скопцова смысл: да, она была мерзостью, однако не была дикарством — она была эхом времён серебряной парчи. И не двулично ли взахлёб читать об этом времени книжки, а повстречавшись с ним, отшатываться?

— Ваше сиятельство, — позвал Скопцов, весьма смутно догадываясь, о чём заговорит дальше, — вы обеспокоились своей безопасностью? И совершенно справедливо. Нет-нет, мы вовсе не испытываем желания причинять вам вред, но тем хуже для вас. Более того, мы не испытываем желания даже угрожать вам, а значит, вы можете ненароком упустить свой последний шанс оказать нам содействие и стать нашим другом. У нас много дел, ваше сиятельство, и в один отнюдь не прекрасный для вас момент мы захотим к ним вернуться. Имейте это, пожалуйста, в виду.

Хэр Ройш обернулся к Скопцову и вздёрнул брови. В другой раз это непременно бы его сконфузило, но сейчас, в подвале, всё обыденное отменили, точно лекции из-за расстрела Городского совета.

— Оказать вам содействие и самому стать преступником? — очнулся граф Жуцкой.

До чего же любезно людям навешивать ярлыки! Как будто за ярлыками можно спрятать неугодное, ярлыком вычеркнуть неугодное из своей жизни, отказать от дома.

— Вы полагаете себя покамест безвинным? Ваше сиятельство, а ведь вы раздумывали забрать дочь и уехать в Фыйжевск, чтобы не отвечать перед Европейским Союзным правительством за росский хаос. Это ли не преступление?

— Моей жене нездоровится. Согласно должностным инструкциям Четвёртого Патриархата, я имею право в любой момент покинуть Столицу, если личные обстоятельства…

— Уже вашей жене? Простите, собственными лакейскими ушами слышал, что вашей престарелой матушке.

Граф Жуцкой походил на тех рыб с кухни Главного Присутственного, что важно раздувают щёки в ожидании своей очереди быть вынутыми из аквариума и зажаренными. Всякий раз, когда Скопцов заворачивал к Золотцу на кухню, он испытывал к рыбам величайшее сочувствие: аквариум тесен и безнадёжен, лучше бы их не мучали из гурманских соображений, а убивали сразу. Графу Жуцкому сочувствовать получалось хуже: в отличие от кухонных рыб, у него имелся путь к спасению. Если он предпочитает не идти по этому пути, что ж, таков его выбор.

— Содействие, говорите… Ну хорошо, не ознакомиться с вашими требованиями было бы воистину глупо. Прошу вас, не томите.

Хэр Ройш победоносно фыркнул.

— Наши требования просты — Четвёртый Патриархат должен сложить с себя все полномочия. Самораспуститься, упразднить себя как институцию. Этого будет вполне достаточно.

— Да вы насмехаетесь… — поперхнулся граф Жуцкой. — Вы никогда не добьётесь такого, Четвёртому Патриархату незачем соглашаться, это же просто немыслимо!

— Немыслимо? С тех пор, как пришли известия о капитуляции Резервной Армии, сколько его благороднейших членов предпочли бремени власти бегство в родные края?

— Тогда вы прогадали. Предложить сложение полномочий беглецам было бы хоть сколько-нибудь разумно, но те, что остались, тверды в своих позициях.

— Многие из оставшихся попросту медлительны и всё ещё планируют бегство. Вы, например.

— Нет, момент упущен… — граф Жуцкой сморщил высоченный лоб. — Сами понимаете, коллегиальный орган! Для самороспуска нужно большинство голосов, но его уже не получить — фракция, ха, готовых нести ответственность теперь особенно сильна. Наверняка же знаете: неделю назад до Столицы добрался один достойный доверия старший офицер Резервной Армии, который контуженным укрывался в деревнях — безумная, книжная история! Его свидетельства об осаде Петерберга вызвали фурор, тем более что он был знаком с юным Асматовым, бедняжкой, — и клянётся, что своими глазами видел, как тот взорвался.

После чего его отец, сам с делегацией в Петерберг не поехавший, собрал в кулак то, что осталось от Четвёртого Патриархата, и хорошенько встряхнул. Хэр Ройш велел шпионить за ним день и ночь, и Мальвин с Золотцем повиновались, а Скопцов, встречая этого господина, непременно краснел: очень уж многое в его чертах напоминало о младшей сестре.

— Знаем, знаем, — отмахнулся хэр Ройш от Жуцкого. — И очень сожалеем, что не можем пока официально опровергнуть свидетельства этого образцового офицера, труса и лжеца. Ильян Аркадьевич Асматов погиб отнюдь не от взрыва, а при прямом содействии солдат Резервной Армии, возможного взрыва испугавшихся и собственноручно расстрелявших члена Четвёртого Патриархата. Такие слухи тоже бродят по городу, однако же в Патриарших палатах отчего-то предпочитают их игнорировать.

— Даже если это и правда… Как прикажете с такой правдой дальше жить?

— Вот в этом, граф, и кроется главное наше с вами различие — а вовсе не в возрасте, как вы пытаетесь выставить. Иллюзии вам дороже фактов, хотя только факты дают реальную силу. Зато иллюзии помогают поверить, что сила ни к чему, что всё в порядке, что можно не перетруждаться слишком. Это нездорово.

— И вы явились нас лечить?

— Говорят, больным предписан покой.

— О, очень скоро ваш Петерберг узнает, что предписано больным! — граф Жуцкой вскинул подбородок и посмотрел на хэра Ройша испытующе.

— Не запугивайте нас рекрутированием четвёртой армии, это пустое.

О том, что Четвёртому Патриархату дозволено рекрутировать ещё одну армию, догадывались лишь те, кто с лупой ползал по строчкам бесчисленных кодексов и сводов, регламентирующих жизнь Росской Конфедерации. Однако сама идея лежала на поверхности: Резервная Армия каждый год одаривает все города и ызды чиновниками из офицеров и приставами да урядниками из солдат. Петерберг с этой практикой незнаком, поскольку там спокойствие улиц блюдёт сама Охрана Петерберга, но по всей остальной росской земле правопорядком заняты отставные солдаты Резервной Армии. Многие из них стары, хворы и растеряли выучку, но всё ж таки они есть и их возможно призвать в случае острой нужды.

Конечно, города и ызды не в восторге от такой перспективы, на что красноречиво указывают письма, через день приходящие в Четвёртый Патриархат. Где-то по-прежнему не успокоилось недовольство, поднятое налогом на бездетность; где-то недовольство только просыпается — отчасти подстёгнутое вестями из Петерберга. Так или иначе, а делиться людьми, обученными обращению с оружием, Городские советы не торопятся.

Это-то и стало решающим аргументом для множества беглецов Четвёртого Патриархата: города чувствуют свою значимость в нынешней ситуации, города торгуются и не хотят прогадать. Заманчиво и успокоительно для души переметнуться от тех, кто просит, к тем, у кого просят. К тем, кто ставит условия и сам выбирает меру своего участия.

Особенно поражали воображение Скопцова метания Четвёртого Патриархата по вопросу, так как же использовать армию, если её удастся-таки рекрутировать. Послать на Петерберг? Послать на Южную Равнину, кровоточащую, траурную и благодаря теперешнему бардаку перешедшую под контроль тавров? Оставить в Столице ради бездеятельного устрашения? Или вовсе сдать внаём какой-нибудь из европейских корон, раз уж в Европах с каждым днём назревает нечто, что боязно называть по имени?

Скопцову тоже было когда-то боязно, а вот хэр Ройш, Мальвин и Золотце обсуждали всеевропейскую войну так, будто она была делом решённым, будничным и в будничности своей приятным.

«Господа… Господа, мне неловко спрашивать об этом, — ещё в Петерберге сыскал в себе смелость Скопцов, — но не терзает ли вашу совесть вина Петерберга — наша вина! — за нынешнее напряжение в Европах? Мы ведь понимаем, что плачевный экономический перекос в пользу одних стран и бедственное положение других — всецело на закрытии нашего Порта…»

«Всецело? — ухмыльнулся тогда Мальвин. — Нет уж, увольте. Во-первых, кто понуждал их впадать в такую зависимость от росских ресурсов? Они хотели наши недра, наш лес, наше зерно и наше мясо — они их получили. Могли бы и предвидеть, что однажды это благолепие сыграет против них. Но, положим, это системная беда, так что леший с ней. Во-вторых же, я бы не рекомендовал вам взваливать на себя ответственность за то, что Союзное правительство неспособно урегулировать налоговые отношения членов союза в непростых обстоятельствах. Гроша ломанного не стоило их так называемое «цивилизационное преимущество», раз от столь деликатного пинка мигом повылезли шельмы!»

«Вы жестокосердны. Пинок пинком, но война, господа, совсем иное дело!»

«Чем вы слушали речи графа, господин Скопцов? — качал головой хэр Ройш. — Мы пока что худое и никчёмное, но национальное государство. И должны бы защищать национальные интересы, а перегрызшиеся друг с другом Европы, которые ослабнут и согласятся на пересмотр убыточных для нас договоренностей, — самый прямой наш национальный интерес. Что вас смущает?»

«Что войну контролировать невозможно. Даже если и отбросить человеколюбие, сосредоточившись на наших интересах, всё равно остаётся опасность, что война докатится до наших же границ. Европейскому Союзному правительству, действуй оно по уму, следовало бы перенаправить пыл отдельных своих членов именно на нас!»

«А вот для этого, — с неуловимым кокетством гримасничал Золотце, — мы и отправим Охрану Петерберга рыть окопы поближе к границам. Вдруг пригодятся. Вы, кстати, уже сосватали Коленвалу Твирина?»

И Скопцов, вглядываясь в уверенные лица друзей, соглашался: если Европы затопит войной, мы только выиграем. А потому мы будем прилежно и тайно готовиться к войне, пока все остальные — включая генералов Охраны Петерберга — не сознают её близости, с повседневной незыблемостью веруя в Пакт о неагрессии.

На следующее утро после того, как он «сосватал Коленвалу Твирина», Скопцову был странный сон. В этом сне Твирин не приговаривал к смерти графа Тепловодищева, а каким-то чудесным для всех образом бежал с ним вдвоём в Европы, что позволило Петербергу свободно вздохнуть и подписать-таки первоначальные соглашения с Четвёртым Патриархатом. И все были счастливы: граф занял место графа Тепловодищева в Патриарших палатах и увёз с собой помощником господина Туралеева, Веня ударился в религию, Гныщевич раскаялся в смерти Метелина (в этой реальности, впрочем, не состоявшейся) и сам поступил на службу в Резервную Армию, где с него сняли наконец шляпу и шпоры. Коленвал и Плеть вошли в первый состав петербержского демократического парламента. Хикеракли построил в Вилонской степи, что начиналась прямо за Межевкой, школу.

Элизабета, оставшись без супруга, каждый день присылала Скопцову приглашения на ужин.

Добрая половина тут была банальной сонной чепухой, которая никак не сообразуется с законами бодрствующего мира, но сладостное чувство благоденствия тем утром скрутило Скопцова пополам.

Всё ведь могло, могло устроиться иначе! Хэр Ройш в самом деле удовлетворился бы пресловутыми соглашениями, будь они подписаны — и Петерберг зажил бы спокойно, с парламентом, постепенно и ласково воодушевляя своим примером Росскую Конфедерацию. Никто не рассчитывал, что придётся ухнуть в омут с головой, в несколько дней переиначив все планы.

Когда графа Тепловодищева расстреляли, хэр Ройш сказал: мы не можем больше надеяться хоть на какое-то расположение Четвёртого Патриархата, поэтому теперь мы выбираем за него, как к нам относиться. Когда же стало известно о приближающейся Резервной Армии, он добавил: или мы навяжем свои правила игры всей Росской Конфедерации и Европам, или можем сдаваться сейчас.

Никто не хотел сдаваться. Мы не захотели.

И прямо в лихорадочных передышках от подготовки к осаде нарождались образы будущего: должностная инструкция градоуправца, новые обязанности Охраны Петерберга, новая роль Второй Охраны, перечень доверенных лиц, коим надлежит разъехаться по росским городам, фальшивые документы уроженцев Ыберга для устройства лакеями… Хотя ыбержские документы, кажется, возникли в обсуждениях значительно позже осады — дня эдак через три.

О, это было умно, находчиво, смело — и очень уж быстро для Скопцова. От такой скорой смены целей кружилась голова.

А ещё голова кружилась от Элизабеты Туралеевой, и поскольку невозможно выдержать на ногах столько головокружения разом, Скопцов примирился со сменой целей. В том смысле, что махнул на неё рукой и бросил рефлексировать.

Пусть уж идёт как идёт. Вернее, несётся обезумевшим скакуном.

— И всё же рано вы почувствовали себя хозяевами ситуации, молодые люди. Рекрутирование четвёртой армии! Я, если хотите, первейший противник этого решения, поскольку ясно вижу все недостатки для городов и считаю, что они в конечном итоге перевесят приписываемые достоинства. Возьмём, к примеру, многострадальную Кирзань…

Граф Жуцкой, по-прежнему в путах и с шишкой на лысой голове, непостижимо развеселился. Впервые за сегодня он произносил «молодые люди» твёрдо и хитро, а не нарочито — будто уверился в превосходстве. Он болтал про кирзанский рабочий бунт так, как расхваливают закуски в незнакомой ресторации или чествуют успехи чужих детей — с вежливой, но удручающе необязательной охотой.

Скопцову стало вдруг неуютно. У графа Жуцкого в рукаве какой-то козырь, с которым ему тепло и в подвале.

— Ваше сиятельство… — прокашлялся Скопцов. — Обстановка в Кирзани нам известна, и мы тоже не поддерживаем рекрутирование… Не в том смысле, что не поддерживаем его со своих субъективных позиций, а и абстрактно тоже, с точки зрения здравого расчёта. Так что можете не тратить слова на доказательства, тут мы с вами солидарны. Но вы дали понять, что располагаете сведениями, которые нам, по вашему мнению, неизвестны…

Хэр Ройш недоумённо нахмурился.

— Известны, неизвестны — как я могу судить? — расцвел ещё пуще граф Жуцкой. — Вы так непредсказуемы, вы пробрались в самое сердце Четвёртого Патриархата и остаётесь незамеченными… Конечно, ударять меня по голове прямо в Доме высоких гостей было рискованно, но вы ведь разберётесь и с этим. Кстати, как? Симулируете моё бегство в Фыйжевск?

Скопцов набрал побольше воздуха и, старательно не глядя на хэра Ройша, выпалил:

— Нет, мы действительно отпустим вас в Фыйжевск, куда вы и собирались.

— Вот как? Приятная неожиданность! И каковы ваши резоны?

— О, думаю, мы поймём друг друга, — начал Скопцов, силясь не тараторить от волнения. — Казалось бы, в родном городе вы влиятельны, ваша супруга наполовину индокитаянка, у вас есть связи за Великим каналом. Перед этой встречей мы освежили в памяти вашу биографию и обнаружили, что в Четвёртый Патриархат вы вошли в результате развития в Фыйжевске не самых простых внутренних процессов… У вас застарелая вражда с графом Белогнёвым, членом Городского совета. Вы медлили и не решались на бегство, потому что вероятность потерять так место в Четвёртом Патриархате всё же существует, но и в Городском совете Фыйжевска вас не ждут… По крайней мере, граф Белогнёв прикладывает все усилия, чтобы это было так. — Граф Жуцкой одарил Скопцова до того деланной насмешкой, что она его только приободрила. — Мы можем вам помочь. Характер помощи, конечно, следует обсудить отдельно. Но мы располагаем обширным арсеналом инструментов… Да, мы могли бы… физически устранить графа Белогнёва, если вам так сподручнее. Или могли бы его компрометировать, нам есть что предъявить — знаете ли, архивы покойного хэра Ройша таят в себе немало неожиданностей. Мы могли бы…

Живой хэр Ройш бряцнул какой-то звонкой пыточной железкой, и Скопцов сбился.

Конечно, хэр Ройш недоволен — он не намеревался одаривать милостями графа Жуцкого! Но Скопцов вновь чуял то, что от хэра Ройша ускользало: не выложенный пока на стол козырь графа Жуцкого серьёзен, если он так успокоился, ухватившись за него. Никак нельзя ставить себя в положение одариваемых — жизненно важно самим одарить первыми. Все те же слова звучали бы жалко, будь они ответом на условия, которые поставил граф Жуцкой.

А что условия он поставить хочет, сомневаться не приходится.

И потому Скопцов продолжил:

— Но вас интересовали наши резоны… Признаемся: их нет. Видите ли, ваше сиятельство, всё, что нам нужно — это сильная местная власть в городах, в частности, в вашем Фыйжевске. Мы возлагаем на неё определённые надежды. Это государство себя исчерпало, ему на смену должно прийти нечто новое. А новое невозможно построить без сильной местной власти. И да, нам совершенно безразлично, кто именно ей станет. Мы могли бы заключить договорённость как раз с графом Белогнёвым… или с бароном Вешневетом, если искать среди членов Городского совета. Но раз уж так вышло, что эти достойные господа в Фыйжевске, а с вами мы уже познакомились — почему бы не предложить союз вам?

Граф Белогнёв, как прекрасно знал Скопцов, нравился хэру Ройшу в роли сильной местной власти гораздо больше.

— Хотите сделать меня — как это у вас теперь называется — единым градоуправцем Свободного Фыйжевска?

— Например. Или не градоуправцем — форму управления Свободный Фыйжевск будет свободен выбирать на своё усмотрение.

— А если я сепаратист и пожелаю присоединить эту территорию к Индокитаю?

— Такое легко представить, — подал голос хэр Ройш, — однако мы готовы поспорить, что наши условия в конечном итоге будут заманчивей индокитайских. Поскольку нам Фыйжевск нужен, а вот нужен ли он Индокитаю не в качестве торгового узла, а как собственная провинция, ещё неизвестно.

Скопцов страстно возблагодарил лешего за то, что в хэре Ройше всё же сыскалось доверие! Как бы они сейчас выглядели, вздумай хэр Ройш опровергать предложенное Скопцовым?

Граф же Жуцкой задумался. Не будь на нём пут, он бы тёр лоб и курил, а так обходился мерным постукиванием пальцев по пыточному сидению. Что в нём было хорошо, так это ровное отношение к тому, как с ним обращаются, — путам он возмущался куда меньше, чем некоторый люд попроще камерам в казармах.

— Знаете, молодые люди, — заговорил он наконец, — ваш юношеский оптимизм чем-то, бесспорно, привлекателен. Я бы посмеялся над вами, если бы не книжная история Петерберга, где юношеский оптимизм обернулся вдруг юношеским реализмом. Быть может, по случайности, быть может, мы чего-то не знаем об истоках и причинах, но прецедент имеется, и назвать вас пустыми мечтателями я никак не могу. В конце концов, это вы… вернее, ваш друг оглушил меня, связал, доставил к вам на беседу. И вы на удивление метко целитесь — я ведь в самом деле способен очароваться перспективой править Фыйжевском. Как бы то ни было, Четвёртый Патриархат ныне ждут сплошь потрясения — вашего ли авторства, европейского ли. А Фыйжевск далеко, это практически Индокитай, у него собственные соглашения с другой стороной канала, на которые не особенно влияет общая обстановка в Росской Конфедерации, — он мечтательно покивал сам себе. — А ещё я только-только побывал там с инспекцией и заново убедился: мне чужды решения графа Белогнёва по городскому хозяйству, я бы многое делал иначе. Да, я хотел бы делать — я, знаете ли, склонен к сентиментальности, мне попросту дороги родные края, я люблю повздыхать о том, что вынужден жить вдали от них…

— Договаривайте, ваше сиятельство.

— Но я не желаю родным краям той судьбы, что уготована вашему Петербергу.

Несмотря на зловещие подозрения, Скопцов возликовал. Четверть часа назад граф Жуцкой потешался над ними, не знающими чего-то важного, а теперь впал в лиризм и почти что симпатизирует. Нет, всё-таки существеннейшая материя — чувства! Это будет совсем другой разговор.

— Перед тем, как ко мне привязался этот сумасшедший и я получил по голове от вашего друга, я имел удовольствие беседовать с хауном Сорсано. Он прибыл в Патриаршие палаты по просьбе графа Асматова, но не стал скрывать от меня цели визита — у нас в Фыйжевске ведь тоже баскский наместник, поэтому я пользуюсь у него некоторым расположением. Хаун Сорсано взбешён последними вестями с родины, там ведь из-за ваших выкрутасов с судоходством безработица и уже вводят квоту на количество провизии, отпускаемой в одни руки. О, его можно понять! И потому он намерен всячески содействовать распылению в Петерберге успокоительных смесей.

Скопцов не знал, как выглядит он сам, но судил себя по остолбеневшему хэру Ройшу.

А ведь хэр Ройш убеждённо возражал: вторая Тумрань невозможна, это было двенадцать лет назад, Союзное правительство не посмеет, Тумрань стала последним всплеском любви к химическим методам упреждения агрессии, сегодня Европы не жалуют даже пилюли, что уж говорить о газах!

Что о них говорить.

— Мои соболезнования, — дёрнулся в улыбке рот графа Жуцкого.

— Это… этого не может быть!

— А может быть всеевропейская война, молодые люди? Такие времена.

— Нет, постойте… Постойте, у нас всё-таки армия, у нас полно иностранцев, Порт…

— Вот частности граф Асматов и хотел согласовать с хауном Сорсано. В отсутствие у Петерберга собственного наместника от лица Союзного правительства должен выступать наместник ближайшего крупного города. Как печально известный кирзанский мистер Флокхарт в случае с Тумранью.

— Вы сказали «граф Асматов»? Аркадий Ванович? Но ведь… но ведь у него в Петерберге сестра! И, быть может, уже племянник…

— Ну что вы, право, как дитя. Ещё с останками графа Тепловодищева в Патриаршие палаты приехала весть о том, что супруг сестры графа Асматова перешёл на сторону бунтовщиков. На вашу сторону. Насколько я помню эту благородную даму, её супруг никуда бы не перешёл без её ведома, а следовательно…

— Это чудовищно… — заметался Скопцов по подвалу. — Чудовищно! Родной брат… После того, как погибли младший и старший Асматовы! Это…

Гибель отца и Илюши — это трагедия. Наши отношения нельзя было назвать тёплыми, но это не отменяет любви. И я пыталась их спасти…

— Чудовищно, — согласился граф Жуцкой. — Однако только так и бывает. Петерберг слишком много выигрывал, пришла пора расплачиваться за дерзость.

Когда происходит любой значимый и всеобъемлющий процесс, каждый человек втайне надеется, что его — пусть бы и его одного! — обойдёт стороной. Каждый из нас легко находит аргументы в пользу такой надежды. Но ведь я был самым верным и преданным. Но ведь я умён. Но ведь я продумал всё заранее.

Так не бывает.

Скопцов спрятал пылающее лицо в ладонях и ринулся в угол потемнее.

Всё, что совершила лично Элизабета, она совершила с одной лишь целью: обеспечить счастливую будущность своему — не своему, печному, даже не господина Туралеева! — ребёнку. Она грезила о спокойствии и благоденствии Петерберга.

А Петерберга не станет, как не стало Тумрани.

И её родной брат, вероятно, теперь даже не позаботится о том, чтобы спасти её и мнимого племянника. Петерберг будет стоять в кольце казарм пустой и гиблый — говорят, газовые снаряды почти не несут разрушения стенам, в Тумрани уцелели едва ли не все дома. Однако же в эти дома по сей день никто не заселяется, людей не заставишь жить там, где так явно слышна смерть.

Но я уже говорила вам: будущее интересует меня сильнее, чем прошлое.

Они подвели Элизабету.

Он, Скопцов, подвёл.

— Господин Скопцов… — подошёл со спины хэр Ройш, позвал странным, непривычным голосом. — Господин Скопцов, будьте любезны, переживайте тише. Хотя бы не всхлипывайте — вы мешаете мне думать.

Скопцов обернулся к нему, уверенный, что сейчас некрасиво раскричится и бросит хэру Ройшу в лицо все обвинения в чёрствости и бездушности, которые гнал с языка с первого дня их знакомства, но короткого взгляда хватило, чтобы понять: хэру Ройшу и самому больно. И высший, невиданный эгоизм — усугублять его терзания своими.

— Господин Скопцов, поход Резервной Армии тоже был не самой приятной новостью, — сквозь зубы процедил хэр Ройш, будто необходимость вести успокоительные речи резала его без ножа. — Я полагаю, что окончательность очередного приговора Петербергу вполне возможно оспорить. Помогите мне, пожалуйста, господин Скопцов. Вы великолепно подобрали ключи к нашему пленнику, я бы не справился без вас. Я бы хотел, чтобы вы продолжали.

Хэр Ройш зашагал обратно к графу Жуцкому, приглашая присоединиться.

— Граф, вы хвастались расположением хауна Сорсано? — проговорил он медленно и вдумчиво, точно собирал головоломку. — Это очень кстати. Вы выйдете из этого подвала и, как только сможете, отправитесь к нему. Нам нужны подробности. Распыление успокоительных смесей — редкая практика, к тому же она находится в юрисдикции наместников. Насколько мне известно, на территории Росской Конфедерации существует несколько хранилищ, точное местонахождение которых не должны знать даже главы наместнических корпусов, поскольку росской стороне запрещено иметь к процедуре прямое касательство. Вы узнаете для нас место, маршрут, на какую именно наместническую гвардию возложат эту почётную обязанность — столичную или…

— Ни за что! Нет, нет и нет. Обещайте мне хоть четыре Фыйжевска в единоличное пользование! Да даже если бы мне удалось — это уже не игрушки, это тайна Союзного правительства, сами же только что сказали: не должны знать даже росские главы корпусов!

Хэр Ройш скривился.

— И почему вы все не можете отучить себя кричать, всхлипывать… — пробормотал он и недовольно покосился на дверь: — И грохотать.

Скопцов грохота сначала не расслышал, но всё равно испугался: Золотце говорил, смотритель древних палат в подвалы не заглядывает вовсе, но беда никогда не приходит одна.

— Так вот, граф. Четыре Фыйжевска мы вам не обещаем, у нас их нет. Мы вам вовсе ничего не обещаем, мы вам приказываем. Вне зависимости от того, что вы на сей счёт думаете, вы пойдёте и поможете нам получить интересующие нас сведения. Жаль, что вы не согласились сами — мы выше ценим тех, кому давление не требуется. Что не означает, что нам нечем давить.

И тут Скопцов догадался, откуда грохот.

Они ведь действительно сначала собирались инсценировать бегство графа Жуцкого — и как можно скорее занялись к тому приготовлениями.

Хэр Ройш отворил дверь на лестницу.

— Господа! Господа, другой подвал не потребуется, заходите сюда.

Это были, конечно, Золотце и Мальвин. Золотце влетел первым и, чему-то смеясь, распахнул дверь пошире.

Следовавший за ним Мальвин, впрочем, и сам был достаточно ловок для того, чтобы проскользнуть в тесный дверной проём с ношей на плече и уверенным жестом, будто в танце, опустить на пол похищенную из своих комнат дочь графа Жуцкого.