«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Глава 43. Красоты не отыщешь

— Заметьте, вы первым произнесли слово «революция»… — учтиво улыбнулся барон Каменнопольский, то бишь, конечно, генерал Каменнопольский, но от барона в нём было как-то поболе, чем от генерала.

За’Бэю этот генерал-барон не понравился вовсе. Впрочем, ни генерал-хозяйственник, Стошев, ни генерал-генерал — генералистее не придумаешь! — Йорб ему тоже не пришлись по душе. Призрак симпатии вызвал разве что генерал Скворцов, да и то За’Бэю чудилось: от одной лишь предвзятости это, неловко ведь родителя друга и собутыльника так сразу невзлюбить!

— Революция… — в обыкновенной своей манере мечтательно отвёл взор граф Набедренных; ни единым жестом за минувший час он не выдал волнения или недовольства, За’Бэй только и мог, что молча на него дивиться. — Думаете, неподходящее слово, господа генералы? Нет, я не отрицаю, тут имеется пространство для терминологической дискуссии. Положим, я бы сказал «военный переворот» — и передал бы таким образом всю ответственность за случившееся вам. Что ж в том хорошего?

— Мы готовы взять на себя эту ответственность, — ухнул филином генерал-генерал Йорб, но За’Бэй успел заметить, как забегали глаза генерала-барона Каменнопольского. Выходит, кто-то здесь таки не согласен ответственность всецело принимать.

— Готовы-то готовы, — задумчиво побарабанил пальцами по колену генерал-хозяйственник Стошев, — но солидаризироваться с населением города было бы всё-таки вернее.

— Ведь если последуют меры, — немедля закивал генерал-барон Каменнопольский, испытавший зримое облегчение от того, что не ему первому пришлось ввязываться в спор, — нам понадобится поддержка населения. Не хотелось бы, чтобы нас ненавидели и по ту, и по эту сторону казарм, — нервически усмехнулся он.

Генерал-генерал Йорб неодобрительно зыркнул на генерала-барона из-под бурелома насупленных бровей, и За’Бэй с неожиданным для себя самого ликованием мысленно резюмировал: нечего было тревожиться, что у них в так называемом Революционном Комитете согласия нет — даже у генералов Охраны Петерберга сплошь метания.

— Да ясно, ясно, что население приручать теперь надобно, — генералу Скворцову будто не терпелось поскорее закончить пустопорожние разговоры. — И ясно, что если мы и дальше продолжим одной Охраной Петерберга все дела проворачивать, никакого доверия нам не будет, только страху и нагоним. Мы ведь и собираемся временный совещательный орган созвать…

— Это позже, — прервал его граф Набедренных надменным, хозяйским тоном, который За’Бэй слышал от графа раз в тысячу лет. — Для восстановления доверия населения гораздо важнее вопрос листовочников. Не утруждайтесь, мне уже известно, что некий подозреваемый содержится в казармах. — Генерал-барон открыл было рот, но граф не позволил ему высказаться, отмахнувшись с ленивым раздражением. — Это отнюдь не тайна, в городе бродит молва. Если память меня не морочит, впервые я услышал о задержании из перебранки собственных лакеев…

Граф Набедренных врал. Даже, пожалуй, заливал — собственных лакеев он не слышал уж четвёртый день, поскольку в родной особняк никто бы его не отпустил. Уж За’Бэй-то точно. Весть о задержании листовочника, да к тому же оскописта, к ночи принёс префект Мальвин, вернувшийся наконец-то из казарм. Принёс он далеко не только эту весть, но этой оказалось достаточно, чтобы граф возжелал неотложного свидания с командованием Охраны Петерберга.

Здесь его ждали едва ли не с самого начала, как и предупреждал Скопцов прямо в день расстрела. В особняк графа Набедренных то и дело наведывались с приглашением — один раз даже отрядили курьером целого полковника, сообщил За’Бэю склочный, но бдительный лакей Клист. Оно и немудрено: граф по-прежнему владелец петербержских верфей, пусть теперь и не единоличный, да ещё и с репутацией молодого сумасброда, никогда не боявшегося критиковать работу Городского Совета. Но хэр Ройш, отправляясь в неожиданном обличье на метелинский завод, настаивал: графу следует со свиданием повременить — до тех хотя бы пор, покуда не станет известно, как именно поступает командование Охраны Петерберга с прочими претендентами на членство в этом их «временном совещательном органе». Уж тут-то За’Бэй тактику хэра Ройша горячо поддерживал и неотрывно следил за тем, чтобы граф не вздумал улизнуть.

Но вчера в Алмазы прибыл сначала Хикеракли с метелинского завода, а потом и префект Мальвин из казарм. За’Бэю было любопытно, как Хикеракли попал в город при нынешнем-то строжайшем контроле, но он всё хохмил и пропускал половину расспросов мимо ушей — что было вовсе не в его характере. Хохмач-то Хикеракли известный, но прежде диалоги ставил выше монологов, а теперь будто нарочно говорил побольше, а других слушал поменьше, сам себя заговаривал. Да и хохмил дёргано, как в лихорадке — и потому За’Бэй почти сразу от него отвязался, рассудив, что если даже такого человека проняло, негоже его пустопорожней ерундой мучать.

Хикеракли в город мчался, чтобы сообщить о прибытии нового наместника. Послал его, конечно, хэр Ройш — с ворохом указаний да предложений. Пока рассматривали варианты, как раз явился Мальвин и обстоятельно, очень по-мальвински изложил всё, что понял о положении дел в Охране Петерберга. Хикеракли в середине этого доклада сбежал — соврал, что спать, а сам нализался на кухне твирова бальзама до полной невменяемости. За’Бэю хотелось его хоть как-то ободрить, да что толку…

— …откуда следует, что вы, господа генералы, разбирательством с листовочниками сами себе роете могилу, — с напускной скукой поучал серьёзных дядек при погонах граф Набедренных. — Это вам очевидно, что реакции требует единственная листовка — та, в которой поносили Охрану Петерберга. Однако же за пределами казарм эта история превратится в процесс над листовочниками как таковыми. И все ваши сладкие речи об исполнении народной воли, солидаризации, единении с простыми горожанами, недовольными политикой Городского совета и Четвёртого Патриархата, обратятся в прах и тлен, поскольку разойдутся с действиями. Вы действительно столь наивны, что не понимаете, каким метаморфозам подвергнутся ваши мотивации в уличном пересказе?

Генерал-барон Каменнопольский сейчас явственно истязал себя при помощи буйной фантазии, генерал-хозяйственник Стошев задумчиво щёлкал языком, генерал-генерал Йорб обратился в скалу.

Генерал Скворцов повздыхал и доверительно подался вперёд:

— Складно вы всё излагаете, ваше сиятельство, но ведь и наши мотивации не из самодурства растут. У нас солдаты рвут и мечут из-за той распроклятой листовки! И так выходит, что не утихомиришь их теперь, когда мы сами ворота всяческим безобразиям открыли. Знаете, что… — коротко оглянулся он на трёх остальных генералов. — Переговорили бы вы, раз уж так, ещё кое с кем. Вы не подумайте, будто это мы так от ваших соображений отмахиваемся, просто что касается настроя в казармах… Как бы это поточнее…

— Ах, вы хотите сосватать мне загадочного Твирина? — насмешливо вздёрнул брови граф Набедренных. — О, вы знаете толк в соблазне! Разве могу я отказаться удовлетворить своё любопытство? Одно лишь хотелось бы прояснить: каков будет вес нашей с ним договоренности? Если мы, конечно, придём к таковой. Признаться, мне неочевидны полномочия, коими наделён этот человек.

— Любые договорённости должны будут получить одобрение у нас, — поспешно вставил генерал-барон Каменнопольский. Чересчур поспешно, из чего можно было заключить, что он не слишком-то и верит своим словам.

— Вот сначала договоритесь, а там уж посмотрим, — свернул дискуссию генерал-генерал Йорб.

— Меня сопроводят? — граф Набедренных поднялся было на ноги, но выторговал у самого себя ещё минуту промедления: — К слову, раз уж вы склоняете меня к дальнейшей трате времени на переговоры, я окажу вам ответную любезность. За дверью в надежде на аудиенцию томится глава Союза Промышленников…

— Какого союза? — устало, но с взаправдашним вниманием переспросил генерал-хозяйственник Стошев.

— Союза Промышленников. Не думал, что вы настолько утеряли связь с городом! И мысли допустить не мог, что вы ещё не слышали об этой новоиспечённой, но влиятельной организации, — неодобрительно поморщился граф, вовсе не смущаясь очередного вранья. — Для вас невероятная удача, что человек, избранный её главой, посетил Охрану Петерберга сам, не дожидаясь приглашения. Мы с ним повстречались на подходе к казармам и успели коротко обсудить важнейшие проблемы нынешнего положения, в первую очередь, конечно, в области снабжения города необходимыми товарами, ведь ваше поспешное закрытие границ влечёт за собой совершенно очевидные последствия. Коих ещё возможно избежать, если принять во внимание некоторые факторы — наоборот, не слишком очевидные для тех, кто далёк от производства… Впрочем, лучше бы вам узнать о требованиях и предложениях Союза из первых рук, а я всё-таки спешу. Вы ведь ещё и к Твирину посылаете, будто у меня других забот нет…

За’Бэю показалось, что граф Набедренных нещадно переигрывает, но генералы, спасибо лешему, так не сочли. Правда, сию секунду с «главой Союза Промышленников» готов был беседовать только генерал-хозяйственник, остальные же давно косились на часы — граф-то явился с утра пораньше, капризно потребовал собрать ему всех четверых и даже добился своего. Генералы думали, что сиятельный граф Набедренных — без одной верфи монополист! — снизошёл до них, чтобы обсудить-таки ситуацию с Портом, на которую имел самое непосредственное влияние, но на самом деле первостепенная цель его была иной.

Когда они вышли в коридор, у графа начали подрагивать руки. Под любопытными взглядами солдат За’Бэй не мог себе позволить похлопать его по плечу, но хотя бы шепнул:

— Вы великолепно держались — они с потрохами купились на ваши байки о народном доверии.

Граф Набедренных повернулся к За’Бэю с такими потерянными глазами, что тот ни в жисть бы не поверил в давешнее хладнокровие, не будь он свидетелем разговора.

— Да какая в том польза, когда они не согласились отпустить…

— Ш-ш-ш! — пихнул его в бок За’Бэй. Всё-таки в двух шагах от двери не стоит болтать.

А из тьмы коридора уже вышагивал Гныщевич, «глава Союза Промышленников». Поравнявшись с графом и За’Бэем, он приостановился — понял, видимо, по выражению лиц, что той самой первостепенной цели граф Набедренных пока не достиг.

— К Твирину теперь, — быстро пояснил За’Бэй.

За’Бэй знал, что уж кого-кого, а Гныщевича-то первостепенная цель их визита в казармы не беспокоит вовсе, у него своих целей всегда полны карманы. И тем не менее, смерив графа скорым взглядом, тот заговорил преувеличенно бодрым голосом, который у Гныщевича обыкновенно означал радение.

— К Твирину? Très bien! Преинтереснейшая встреча вам предстоит, ваше сиятельство, — посиятельствовал он для виду, а потом тише добавил: — Мальчик-то на вас что только не молился, вы же прямо образец dolce vita! Вот и воспользуйтесь авторитетом, такие вещи без следа не проходят…

В дверях возник генерал-хозяйственник Стошев, и Гныщевич мгновенно вцепился в него, но графу неожиданный совет будто придал решимости. За’Бэй волей-неволей улыбнулся: граф Набедренных и Гныщевич в одной лодке не под всяким градусом привидятся, а поди ж ты. Граф Союз Промышленников генералам отрекомендовал, Гныщевич к переживаниям графа чуткость проявил — вот же сближают самых разных людей исторические события!

Тут подоспел солдат, которому велели сопроводить графа к Твирину, и возможности побеседовать иссякли вовсе. Покуда они шли вдоль нескончаемых кирпичных стен казарм, За’Бэй рассматривал трещинки и щербинки и размышлял о людях и исторических событиях.

За’Бэя, пожалуй, обижало, что ему пеняли время от времени на иностранное гражданство: мол, какая ему до росского налога на бездетность печаль? Будто печаль непременно должна касаться его собственного кошелька! Что, несправедливость можно только в своём кошельке разглядеть? Вот уж глупость несусветная.

Но даже если и так, после расстрела Городского совета За’Бэй уж точно имел все основания чувствовать себя полноправным участником событий: в городе вспыхнули беспорядки, в городе стало небезопасно. И опять не в том дело, угрожало или нет что-нибудь самому За’Бэю, а в том, что у него в этом городе такое количество знакомцев, каким не каждый коренной петербержец может похвастаться. За’Бэй знал, что мясную лавочку брата одного старшекурсника вчера зачем-то подожгли, что в цирюльне, куда он заглядывал, устроили погром, потому что там прятался кто-то важный, что хорошему человеку из института Штейгеля сломали в давке на площади руку — а тот, между прочим, на хирурга учится!

Уже достаточно поводов для волнений, но главное, что открылось За’Бэю в последние дни, — это наличие у него действительно дорогих людей, о судьбе которых болела теперь голова. Отчего-то считается, что голова болит и сердце вздрагивает обыкновенно за семью, но семья За’Бэя была далеко за морем, а голова и сердце о покое так и так забыли.

Вот, к примеру, Гныщевич, сосед по общежитию. За’Бэй ценил его как раз за самостоятельность, за то, что уж Гныщевич-то о себе позаботиться умел — с ним всегда можно было расслабиться и поболтать за жизнь без малейших опасений, что от этой болтовни в душе поселится зуд опеки. А всё равно — как обмолвился Гныщевич о своём Союзе Промышленников, так сразу и ёкнуло что-то внутри: вдруг рисковая ставка? Вдруг Охране Петерберга промышленники поперёк дороги встанут? Возглавлять что-то в нынешней ситуации — себе дороже. Да и прямо сейчас, в казармах, Гныщевич нервничал — не любит он эти шинели, он ведь в Порту рос, у него инстинкт от шинелей бегать глубоко засел.

А граф Набедренных, наоборот, на шинели внимания обращает слишком мало — вовсе не разумеет, что такое за себя беспокоиться. Он же сам граф Набедренных, его так воспитали, в его светлую голову попросту не вмещается, что и ему может что-то угрожать. А он ведь хлипкий — не то что подраться там, убежать-то в случае чего не сможет. И при том порывается по улицам шататься! Конечно, За’Бэй приволок его в Алмазы и всем наказал стеречь.

И сегодня к генералам никак одного отпустить не смог, но не только из-за угроз физических — прямо в казармах, где все при оружии, от За’Бэя тоже никакого проку. Но не в том дело. Граф ведь места себе с самого дня расстрела не находил, его ж всего изнутри колошматит — ну как он серьёзные вопросы без поддержки решать пойдёт? Он хоть и светоч, а балбес тот ещё — уж за это За’Бэй на третьем году дружбы мог ручаться. Так иногда хотелось графу по шеям надавать за его художества! Вот и сегодня За’Бэй опасался художеств, но граф держался молодцом: выудил из каких-то глубин настоящую графскую спесь, генералов строил только так, привирал нагло, но по-своему изящно, не придерёшься. А физиономии строил такие, что и За’Бэй себя лакеем почувствовал.

Эвон какие резервы открывает в человеке беспокойство за другого!

— Впусти, — послышался из-за двери будто бы деревянный голос.

За’Бэй встряхнулся — в конце концов, на Твирина, оказавшегося Тимофеем Ивиным, поглядеть страсть как любопытно. Не до досужих размышлений в такой момент.

На глаз определить, на территории которой части они находятся, ещё Западной или уже Южной, За’Бэй не сумел. Может, и отличаются чем одни бараки от других, но он этих отличий не видел. Зато видел, что сама комната, куда их пригласили, переоборудована была явно наспех: письменный стол, к примеру, в дверь прошёл с трудом, у него с левого краю красноречивые следы транспортировки. Брошенных где попало мелочей, непременно заполоняющих всякое жилое помещение, какой бы аккуратностью ни отличался его обитатель, почти не видать, зато в одном углу громоздились прогорклые ящики, которые явно не успели вынести. В другом же углу на верёвке болталась занавеска, а за ней наверняка пряталось неуютное спальное место с отсыревшим бельём. Сырость вообще дышала здесь изо всех щелей, их ещё не заделали, и сквозило изрядно. После хорошо протопленного кабинета генерала-генерала Йорба, где их с графом обхаживали битый час, это было особенно заметно.

За’Бэй непроизвольно запахнул свою верную росскую шубу и, осознав, что посетительский стул тут всего один, примостился сбоку на ящик — всё ж таки графу солировать полагается.

Граф занял стул и прикурил папиросу. Тогда из-за занавески и появился Твирин.

Тимофей, то бишь, Ивин.

Коротко кивнул, сел через стол напротив, свинцовым жестом потёр веки.

За’Бэй еле удержался от того, чтобы присвистнуть.

Тимофея Ивина он впервые увидел в конце августа, когда префект Мальвин привёл того к графу. Главное, что волновало тогда всех в графовой гостиной, — это необычайно рыжие волосы детского друга Мальвина, поскольку была у Золотца одна трудность, благополучно решённая за счёт сего внезапного и удачного знакомства. Сейчас же За’Бэй хмыкнул: за переживаниями Золотца не пришло как-то на ум, что такая рыжина — и в самом деле! — точно хороший, подольше настоянный в дубовых бочках твиров бальзам. Надо же.

Было нечто забавное в том, что и такая рыжина, и такие вот фигурные брови вразлёт, и по-романному непристойно зелёные глазищи достались скромному, застенчивому мальчику, не умевшему справиться со своим желанием обязательно соответствовать, не разочаровать новых знакомцев. За’Бэй всё время его чуточку жалел — не всерьёз, походя, когда вообще замечал присутствие.

Вот и не замечай застенчивых мальчиков.

— Добрый день, — безмятежно поздоровался граф, погрешив против истины: до дня было пока далеко, они же мчались в казармы, чтобы опередить полдень, на который, по сведениям Мальвина, и назначено разбирательство с задержанным листовочником.

Твирин, Тимофей Ивин, ещё раз кивнул — будто выговорить хоть слово ему было сложно. Но не от застенчивости сложно, а от кошмарного переутомления, отпечатавшегося на нём, как рисунок подошвы в грязи.

Под зелёными глазищами — круги в пол-лица, кожа посеревшая, пересохшая, натянутая на кости так, как бывает с недосыпа. Непривычная, неопрятная щетина — словно ей впервые дали отрасти на этом лице, а потому рост шёл весь сомневающийся, вкривь и вкось. На плечи наброшена шинель Охраны Петерберга — всё же сквозняки, да и должно познабливать, если и впрямь недосып.

Шинель облагораживает любого, это непреложный закон природы, который на Твирина, Тимофея Ивина, распространялся сполна, но из-под шинели виднелась белая рубаха — кажется, тоже форменная, и эта рубаха всё портила. Сложно выдумать нечто более жалкое, чем несвежая белая рубаха.

За’Бэю подумалось, что Твирин, Тимофей Ивин, наверняка полагал белую рубаху Охраны Петерберга важным штрихом к героическому портрету — а уж что собственный героический портрет его волновал, сомневаться не приходилось.

Но портрет не удался, несвежая рубаха лихо его перечёркивала, предъявляя зрителю вместо героя измученного мальчика, который даже экзаменационной недели ещё ни разу не пережил, а потому совершенно, буквально мучительно не умел бодрствовать сутками и не загибаться в таком режиме.

Твирин, Тимофей Ивин, остервенело закурил и адресовал графу вопросительный взгляд. А За’Бэй вспомнил, что в конце августа он и курил-то неуверенно, вовсе не наловчившись.

— Вижу, вы несколько утомлены, — начал граф Набедренных, — у меня же сегодня чрезвычайно много неотложных дел, поэтому давайте без расшаркиваний и предисловий. Командование Охраны Петерберга не в силах самостоятельно решить вопрос задержанного листовочника и перенаправило меня с этим вопросом к вам. Прежде чем вы выскажетесь, я должен вам заметить, что репутационные нюансы ситуации мне ясны: на заре листовочной эпидемии мелькнуло высказывание, которое Охрана Петерберга восприняла как плевок в лицо, и до сих пор не может забыть, алчет сатисфакции. Это можно понять, но ситуация в городе сложилась так, что понять-то можно, а вот потворствовать не стоит. Простые горожане не будут вникать, какая именно сатисфакция требовалась, а сочтёт кару нагнавшей листовочника вообще — любого листовочника, первого подвернувшегося под руку. А в листовках призывы звучали более чем разнообразные, отвечающие настроениям всяческих социальных слоев. И эти слои, скорее всего, решат, что Охрана Петерберга их настроения не разделяет. Что, насколько мне известно, планам Охраны Петерберга противоречит. Следовательно, сатисфакция вредна.

Твирин, Тимофей Ивин, дважды глубоко затянулся и только после этого сфокусировал взгляд на графе:

— А по какому, собственно, праву вы находитесь в казармах и ведёте беседы о сугубо внутренних делах Охраны Петерберга?

За’Бэй от такого поворота событий остолбенел. Да что он о себе возомнил, недоделанный герой в несвежей рубахе!

Граф же и бровью не повёл, выступал он сегодня всё-таки на пределе своих артистических талантов.

— Охрана Петерберга испытывает во мне нужду, — вздохнул он, напустив на себя тяжесть аристократического бремени. — В чём командование признавалось все эти дни, посылая и посылая мне приглашения. Вам перечислить все причины, или вы удовлетворитесь очевидным? Только что мы обсудили налаживание отношений с оставшейся в живых частью высшего общества, в коем Охране Петерберга потребуется лояльный посредник. О верфях и ситуации в Порту мне, право, неловко даже упоминать… Знаете, когда я останавливал на следующее же утро судоходство, апеллируя к предписаниям Морского кодекса, я, конечно, догадывался, что Охране Петерберга это будет серьёзное подспорье — но масштабы благодарности представлялись мне куда более скромными. Я ведь начисто лишён тщеславия, знал бы, как повернётся — постарался бы преуменьшить в пересказе степень своего влияния на Порт, — граф улыбнулся одновременно растерянно и кокетливо, как в целом свете умел только он. — Но мне и на ум не приходило, что Охране Петерберга так трудно установить контроль над малыми судами — бесчисленными рабочими корабликами, существующими во вспомогательных целях, но теоретически пригодных и к тому, чтобы разнести по Европам вести о наших обстоятельствах. Пассажирское судно или обычное грузовое, положим, легко перекрыть при наличии солдат, но это не системное решение, да число солдат тоже, как мы понимаем, не бесконечно…

Твирин, Тимофей Ивин, взялся за следующую папиросу.

— Вы гарантируете, что Порт не станет источником слухов?

— О, он станет, но в ином смысле, — пожал плечами граф Набедренных. — Думаете, дружественные порты не насторожатся, когда назначенные рейсы будут задерживаться один за другим? Но я имею соображения и на сей счёт, в Морском кодексе можно отыскать любопытные лазейки. Так вот, вернёмся к вопросу листовочников…

— Граф, — отчеканил Твирин, Тимофей Ивин, — не вы ли предложили обойтись без расшаркиваний? Этот разговор смешон и гадок. Мы оба знаем ответ на, как вы изволите выражаться, «вопрос листовочников».

— Неужели? — холодно осведомился граф. — Боюсь, вы слишком узко понимаете проблему. Задумайтесь всё же о возможной реакции горожан и её долговременных последствиях.

— Видите ли, граф, Охране Петерберга не нужны верфи, даже все пять, — Твирин, Тимофей Ивин, будто забыл добавить в свой тон положенного яду, а потому слова его прозвучали действительно страшно. — А если понадобятся, она возьмёт их сама. Портовая дипломатия — это немного другое, но её вы уже наладили.

— Мы торгуемся?

— Что вы. Прощупываем границы с обеих сторон.

За’Бэю очень хотелось просто взять и стукнуть Твирина, Тимофея Ивина, будь он неладен. «Обеих сторон», выдумал тоже! Да где б ты был, мальчик, если б одна из сторон не принимала тебя ещё на прошлой неделе с распростёртыми объятиями?

— Хорошо, — смял окурок граф Набедренных. — Допустим, мне известно местоположение господина наместника. Допустим, я в силах его изменить по собственной прихоти. Об этом мы с командованием пока не успели поговорить — слишком уж они торопились.

Фигурные брови Твирина, Тимофея Ивина, вздыбились. С наместником граф попал в точку, хотя помянул только одного наместника, а теперь их почти что два. Сегодня вечером должен прибыть в Петерберг новый, и уж его-то корабль причалит безо всяких проволочек — но об этом Охране Петерберга не может быть известно никак.

Ежели судить по фигурным бровям Твирина, Тимофея Ивина, неизвестно ей ни лешего и о прежнем наместнике. Дотошный Мальвин припомнил, что видел в учётных документах постовых отметку о выезде, которая могла означать хэра Штерца — но формалистскую до безобразия. В отличие от обычных горожан, должностные лица такого полёта о целях своих постовым не докладывают, что вообще-то несправедливость изрядная, но в данном случае — Революционному Комитету полезная. Хоть и твердил Хикеракли, что про инспекцию именно на метелинский завод ему сболтнул какой-то конюх, Мальвин таких подробностей в документах не встречал, а потому настаивал: раз солдаты до сих пор на завод не заявились, есть шанс, что Охрана Петерберга господина наместника потеряла.

И граф, получается, решил этот шанс использовать по своему усмотрению. Ох, граф.

— Если вы не блефуете, это прекрасная новость, — не в силах замаскировать оторопь, пробормотал Твирин, Тимофей Ивин, но тут же подобрался: — Только к вашему «вопросу листовочников» отношения она, увы, не имеет. Вы человек с богатым воображением, граф, так представьте себе, чем чревата несостоявшаяся сатисфакция. Я имею в виду простых солдат Охраны Петерберга, которые нынче, будем откровенны, подчиняются далеко не всем приказам. И не упускайте, пожалуйста, из виду, что задержанного кто-то, собственно, задерживал, конвоировал, охранял — все эти люди его запомнили. Его вообще довольно легко запомнить.

Граф, конечно, побледнел.

— Вы совершенно правы, — медленно проговорил он. — Отпустить его просто так нельзя, такому решению необходимо связное оправдание…

Твирин, Тимофей Ивин, смотрел на графа Набедренных спокойно и оценивающе, ощущая себя победителем.

— Тоже мне, нашли проблему — «оправдание»! — брякнул За’Бэй, очень стараясь не плюнуть в рожу Твирину, Тимофею Ивину. — Тут никакого богатого воображения не нужно: человек подневольный, подневольнее не придумаешь, хуже слуги. Прямо раб, это всякому дураку должно быть ясно. Даже если и имел отношение к каким-то листовкам, он себе не хозяин.

— А кто же хозяин? — не оборачиваясь бросил Твирин, Тимофей Ивин.

Так далеко предложение За’Бэя зайти не успело — ответ вырвался сам собой, без задней мысли. Но и впрямь: если проклятый оскопист, от которого в жизни одни огорчения, развешивал листовки против Охраны Петерберга не по своей воле, то должна быть где-то та воля, которая им руководила.

Только За’Бэй, как и все здесь присутствующие, прекрасно знал, что нет её, этой чужой воли. Не подставлять же невиновных людей!

— Полагаю, — открыто взглянул в зелёные глазищи граф, — за пару-тройку дней я найду вам хозяина. Реального виновника — или виновников — того, что на улицах города появилась листовка, оскорбительная для Охраны Петерберга.

Граф говорил негромко, но у За’Бэя в ушах словно снаряд разорвался. В детстве, с соседскими близнецами-росами он как-то раскопал под холмом одну штуковину, и она…

— Полагаю, всё же виновников, — не прервал взгляд Твирин, Тимофей Ивин. — Трудно представить, чтобы некто, осмелившийся плюнуть в лицо Охране Петерберга, не имел единомышленников. Не осмелился бы, не будь у него таковых.

— Да, чрезвычайно здравое предположение, — задумчиво, но невыносимо, просто-таки до тошноты уверенно отозвался граф. — Эти люди не могли ни с того ни с сего высказаться против Охраны Петерберга, у них наверняка имелся план некой диверсии, листовка была лишь предупреждением, декларацией намерений. Более чем серьёзных, кажется мне.

— Заговор?

— Мы не можем быть уверены, — покачал головой граф. — До сбора доказательств. Но если доказательства соберутся, простых горожан нужно будет поставить в известность. Ведь речь идёт не о поимке обыкновенных крикунов, изливших на бумагу наболевшее, а о настоящих возмутителях спокойствия. О преступниках, покусившихся на Охрану Петерберга, которая расстрелом Городского совета подтвердила своё единство с горожанами. — Граф замолчал, потянулся за портсигаром, но так и не открыл его. — Господин Твирин, освободите подозреваемого под мою ответственность. Боюсь, без него мои поиски заговорщиков могут зайти в тупик.

Леший вас дери, граф.

За’Бэй уже не мог смотреть на этих двоих, он изучал засохшие комья грязи на полу.

В пресловутом обмене верфи на Веню было, пожалуй, нечто красивое. В том, что происходило прямо сейчас, красоты не отыщешь, как ни ищи: граф Набедренных предложил Твирину, кровно заинтересованному кинуть кость звереющим день ото дня солдатам, выдумать злоумышленников, которые якобы замышляли диверсию против Охраны Петерберга. Выдумать и сдать тех, кто под придумку подойдёт.

Для расправы.

Невиновных, ни к чему не причастных людей.

— Чтобы у тех, кто охраняет задержанного, не возникло возражений, я сопровожу вас до камеры и лично отдам распоряжения, — собранно заявил Твирин, в котором ничего не осталось от Тимофея Ивина, и встал из-за стола. — Господин Букоридза-бей, вам, видимо, придётся одолжить пока задержанному шубу — у него жар, всё ж таки в неотапливаемых бараках в ноябре не слишком комфортно, обыкновенное пальто тут не спасёт.

По дороге до камеры За’Бэй отстранённо размышлял, что сильно простуженному человеку — пусть даже и такому, который стоит нескольких ни к чему не причастных людей, — свою верную росскую шубу он, конечно, одолжит. Вот только обратно не заберёт. Даже тронуть не сможет, не то что надеть.

А жаль, хороша была росская шуба. Без неё зимой хоть обратно уплывай.

Одна беда — теперь в Петерберг можно только приплыть.