«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Глава 33. Человек может всё

Когда Золотцу того хотелось, он, кажется, очень ловко умел изображать некую застенчивость, которая невольно оказывала нужное воздействие, даже если собеседник понимал, что перед ним лишь картинка. По крайней мере, неделю назад, когда он подкрался к Приблеву с идеей сегодняшней аферы, тот вроде бы и знал, что это притворство, лукавство, но всё равно на него реагировал. Видать, привычки и воспитание оказались сильнее здравого смысла.

«Афера» — чрезвычайно неверное слово. Неподходящее.

Золотце к афере готовился с таким тщанием, что сердиться на любовь его к театрализации собственных действий не выходило. Не той, в смысле, театрализации, что должна была стать частью их плана, а этой вот ненастоящей застенчивости, этого смущения, наигранность которого видел даже Приблев.

Слово «афера» тоже принадлежало Золотцу.

Он подошёл к делу со всей ответственностью, какая только возможна в импровизации, даже убедил Приблева провести его в лечебницу — послушать, как говорят настоящие доктора и фельдшеры. Раздобыл халат заранее, купил себе одежды подешевле и изобрёл некий такой хитрый способ подвязывать волосы, чтобы длинный по аристократической моде хвост не бросался в глаза. Не пожалел себя и несколько дней специально портил кожу на ладонях, доверительно объясняя: руки — это ведь общее место, господин Приблев, все смотрят на руки.

Зайдя к нему накануне аферы, господин Приблев обнаружил согбенного Золотце, уткнувшегося головой в кастрюлю.

«Доктора очень странно пахнут, — самодовольно объяснил он. — Вы, полагаю, и не замечаете, но я немного поэкспериментировал, вызвал себе на дом… Запах сохраняется и вне лечебницы. Чтобы подозрений не возникало, им следует пропитаться».

Из кастрюли отчётливо несло камфарой.

Только сегодня утром, ожидая Золотце в одном из переулков Людского (не идти же, право слово, на аферу от родного дома, а ну как приметят!), Приблев подумал: может, это выделанное смущение было устроено для его успокоения?

Золотце появился в назначенном месте за четыре минуты до срока. Он размахивал пузатым саквояжем, при виде которого нельзя было сдержать улыбки.

— Слишком стереотипно? — немедленно насторожился Золотце, не выказывая, впрочем, уныния.

— Вы же молоды! — Приблев предпочёл не медлить и, коротко пожав спутнику руку, зашагал вдоль переулка. — В нашем с вами возрасте юным специалистам вполне естественно играть в стереотипы о самих себе. — Он немного помолчал и прибавил со всей искренностью: — Полагаю, вы выглядите убедительней меня.

— Убедительней нас обоих выглядит бумага в кармане вашего пальто.

— Что не помешало вам подойти к своей роли весьма…

— Романное мышление! — безапелляционно воздел ладонь Золотце. — Не забывайте подлинные стереотипы.

Некоторое время они шагали молча. Это был один из тех ранних ноябрьских дней, когда, несмотря на солнце и чистый воздух, влага, кажется, выступает из самих домов, из щелей между камнями брусчатки, из дверных петель. После давешнего парада Охраны Петерберга город будто заикнулся, как если бы кто покорёжил катушку в телеграфоне, но на стенах Людского продолжали белеть листовки, а на Мшистой улице Приблев чуть не споткнулся о разбитый радиоаппарат.

Людям надоело слушать занимательные истории о том, как спасти душу по европейским лекалам, — с гораздо большим интересом они послушали бы, как живётся Четвёртому Патриархату, что он додумался до этих новых налогов. Но о таком радиоаппараты молчали. А ведь давешний площадной ажиотаж наглядно демонстрировал, сколько бы вышло пользы, понимай простые люди в делах политических… ну, хоть что-нибудь.

На Большом Скопническом Приблев заметил солдат, спешно, но не очень устремлённо куда-то бежавших. У самого высокого и, кажется, старшего по званию было необычной формы поджарое лицо — будто ему откусили часть щёк в попытке дотянуться до самых скул. На лице этом было написано нечто странное, почти лихорадочное, а на плече солдата висело ружьё.

Между ним и Приблевым, подумалось вдруг, не стояло никакой преграды. Знай солдат об авторстве листовок, снял бы он ружьё с плеча?

В Белом районе большинство зданий были в самом деле выложены светлым кирпичом, а потому здешние листовки предусмотрительно отпечатывали на цветной бумаге.

— Господин Золотце, — позвал Приблев и самому себе удивился: он вовсе не собирался заводить сторонних разговоров, особенно сейчас. — Господин Золотце, я не могу не… Вас не смущает то, что мы делаем?

Золотце ответил не сразу, но шаг его замедлился.

— Вы ставите меня в неудобное положение. Я ведь, как бы то ни было, рискую куда меньше вашего — потому хотя бы, что моё участие в сегодняшней афере доказать будет труднее…

— Нет-нет, я не о том. Я… Вы видели патруль, когда мы проходили Большой Скопнический? Я невольно подумал — я сам листовок не писал, так что в этом, ха, как раз таки я рискую меньше вашего, но расклеивал же — и я подумал: знай они о том, что это мы, стали бы они стрелять? И, знаете, мне вовсе не страшно. Вернее, страшно, конечно, но мы ведь не делаем ничего дурного, мы даже не нарушаем Пакт о неагрессии…

— Это временно, — мягко перебил Золотце, — о чём вам прекрасно известно.

— Да, но я про дух, а не про букву. Мы просто пытаемся говорить о несправедливости — это правильно, что может быть правильнее! Правильно и весело, и в этом есть неоспоримая романтика. Но, — Приблев замялся, — но то, что лично мы с вами делаем сегодня… это же совсем иное.

— Вам не хватает романтики? — язвительно уточнил Золотце.

— Тот солдат, — ответил после некоторого размышления Приблев, — нёс на плече ружьё. По большому счёту, пока это так, всё, что мы делаем, смешно. Я не хочу сказать, что бессмысленно, — поспешно прибавил он, — просто мы находимся в положении слабого. Мы, Революционный Комитет. Потому что они всегда могут выстрелить, а если не выстрелить, то поймать и — сами знаете… Говорить вслух о недостатках того, кто сильнее, — смелый поступок, даже если и не всегда полезный. Понимаете? Но то, что делаем мы — не «мы, Революционный Комитет», а мы с вами, — это ведь совсем другое. Это ведь наоборот. Мы идём к беззащитному, в сущности, человеку…

Фраза умолкла сама, поскольку продолжать Приблев не видел смысла. Золотце, по всей видимости, его понял, но ответить вновь не спешил.

— Мне нечего сказать вам в утешение, — медленно начал он. — Если вам нужна смелость, припомните ещё раз, что вы рискуете не только собой, но и репутацией своей семьи. Если же вас интересуют беседы о нравственности, право, обратитесь лучше к господину Скопцову.

— Просто я боюсь, что я боюсь, — тихо признался Приблев.

— Если господин Хикеракли не врёт, когда-то вы боялись тратить время на посещение Академии, — ободряюще улыбнулся Золотце.

И на этом они пришли.

В отличие от дома Золотца, к аристократическим Ройшам полагалось входить без стука — в передней посетителей встретил на удивление моложавый лакей, поклонившийся двум юным фельдшерам с чрезвычайной учтивостью и поспешивший наверх. Ожидание обещало быть недолгим.

Навстречу лакею, натягивая на ходу перчатки, спускался хэр Ройш.

По посетителям он скользнул равнодушным взглядом, после чего, не смущаясь отсутствием прислуги, самостоятельно открыл гардероб и накинул на плечи пальто. Приблев наблюдал за совершенно тривиальным ритуалом одевания столь заворожённо, будто перед ним был не знакомый и близкий хэр Ройш, а король всея Германии.

Ему невольно подумалось, что аристократ, решивший одеться без прислуги, — это ведь тоже в некотором смысле редкость.

А впрочем, граф Набедренных наверняка регулярно это проделывает, поскольку лакеев своих — или их отсутствия, — задумавшись, не примечает.

Хэр Ройш, собравшись, подошёл к двери всё с тем же равнодушием, но, положив пальцы на ручку, замер. Замер и Приблев. Смотрел хэр Ройш прямо перед собой, не поворачивая головы; в теле его не дрожало ни единого мускула. Аккуратно причёсанный, гладко выбритый, он будто позировал для картины или фотокарточки.

Лишь чуть повернув лицо и по-прежнему не глядя на своих однокашников, хэр Ройш коротко кивнул, решительно распахнул дверь и вышел.

Донёсшиеся с лестницы слова лакея о том, что «хэр Ройш готов их принять», прозвучали фантастически и нереально. Как же он может их принять, если только что изволил покинуть дом?

— Благодарим, — любезно улыбнулся Золотце и потащил Приблева вверх, а тот, считая ступеньки, поймал себя на мысли: ну какая нравственность, какой господин Скопцов? Вовсе никогда ему не приходилось слишком уж о нравственности терзаться, специальность не та, да и склад характера тоже. И тогда, когда Приблев не смел слишком часто заглядывать в Академию, дело тоже не в нравственности было.

Просто не слишком он решительный. Поболтать — это ведь одно, а самому сделать шаг — совсем иное, тут уж надо брать на себя всю ответственность.

Вот из-за боязни всю ответственность брать Приблев, наверное, так и не сумеет стать хорошим доктором.

А впрочем, с Академией же вышло славно. Тут прав Хикеракли: лучше не голову ломать, а делать просто каждому то, к чему он уродился.

Приблев вот, к примеру, уродился Придлевым.

Хэрхэр Ройш ожидал юных фельдшеров в комнате, являвшейся, по всей видимости, приёмным кабинетом. По массивному столу были рассыпаны некие бумаги, но вряд ли такие, которые хранят за восьмью замками, а софа и несколько кресел намекали на то, что сюда допускают посетителей. Над головой хэрхэра Ройша висел в широкой лакированной раме портрет некоего предка — изрядно напоминающего привычного Ройша, но в старомодном европейском костюме и с бородкой.

Сам хэр Константий Вальтерович Ройш своего сына тоже напоминал: несмотря на признаки возраста, старым его назвать бы не получилось. Он был так же длиннонос и черноглаз, как собственный отпрыск, худ и с длинными пальцами, но в движениях его читалась тяжесть, которая приходит только с годами. Хэрхэр Ройш — в парике, при лентах и костюме — писал. Пробежав по посетителям столь же равнодушным, как и у сына, взглядом, он вернулся к своему занятию и высказался лишь через некоторое время:

— Почему не господин Придлев?

— Перестановки в институте, нагрузили-с, — заспешил Золотце, но хэрхэр Ройш, не слушая его, заговорил слегка раздражённым тоном:

— Процедуре полагалось быть на следующей неделе, — он не глядя раскрыл ладонь. — Бумаги.

У Приблева ёкнуло сердце, но бумаги он подал недрогнувшей рукой. В них значилось, что «подателю сего» дозволяется проводить несложные медицинские процедуры от лица и имени Юра Ларьевича Придлева, поскольку тот доверяет и свидетельствует о достаточном его умении.

Разумеется, Юр с лёгкостью написал такую рекомендацию брату.

— Здесь указано в единственном числе, — всё так же быстро, поглощая реальность как проволочную ленту телеграфона, бросил хэрхэр Ройш, но потом поднял глаза и пригляделся: — Ах, вы ведь тоже господин Придлев! Решили сменить брата?

В тоне его почувствовалось немедленное… не то чтобы расположение, но скорее понимание. Приблев же обмер. За все многословные планы, подробные обсуждения и макания в кастрюлю с камфарой ни ему, ни Золотцу не пришло в голову, что хэрхэр Ройш может тривиально узнать второго сына Лария Придлева в лицо.

Может ли он узнать Золотце, посещавшего со своими аристократическими друзьями светские приёмы? Нет, смерил не самым приязненным, но совершенно спокойным взглядом. Хэрхэр Ройш не спросил даже, зачем при процедуре, требующей лишь одной пары рук, присутствует второй фельдшер; по всей видимости, он был занят и предпочёл завершить визит как можно скорее, а потому без лишних слов снял сюртук и принялся закатывать рукав.

Почти десять лет назад, в нетипично раннем возрасте, хэрхэр Ройш пережил лёгкий удар, от которого полностью оправился. Но в Европах считается благопристойным держать своё тело здоровым, а хэрхэр Ройш мог себе это позволить, и потому раз в несколько недель к нему приходил обычно начинающий доктор и делал инъекцию всяческих сердечных и укрепляющих препаратов.

Приблев не имел представления, откуда у Золотца взялся препарат сегодняшний. Видимо, из Европ: в Петерберге столь любопытных средств, кажется, не встречалось. Тянуло предположить, что основу препарата составляет метанол, но при этом он не пах, а при введении в вену не оставлял язвы, что было установлено на экспериментальной крысе. Она от укола даже почти не дёргалась, а значит, он не слишком болезнен.

А значит, хэрхэр Ройш ничего не заподозрит.

Летальные исходы при отравлении метанолом не исключительны, но редки. Главное его воздействие — поражение зрительного нерва, способное быть почти мгновенным, но исцелимое. Золотце утверждал, что его таинственный препарат фокусирует это воздействие, уменьшая прочие симптомы отравления — вплоть до того, что поставить диагноз будет невозможно.

Если диагноз всё же поставят, что будет с молодым доктором и учёным Юром Придлевым, выписавшим двум начинающим фельдшерам поручительство?

Золотце на удивление ловко повязывал хэрхэру Ройшу жгут. Будь Сандрий Придлев настоящим медиком в душе, он нашёл бы способ выкрасть образец препарата и разобраться в составе.

Но ему это совершенно неинтересно, со странным чувством свободы подумал Приблев и взломал ампулу.

Уходили из особняка они столь же быстро и дельно, как входила в вену игла. По словам Золотца, препарат не замедлит подействовать: уже через несколько часов хэрхэр Ройш почувствует острую тошноту, а зрение его начнёт стремительно падать. Не до полной слепоты, само собой, но писать он вряд ли сможет, а значит — не сможет пока продолжать работу над противолистовочным законом, не сможет засыпать посланиями Четвёртый Патриархат, поскольку не доверит задачу такой важности ни секретарям, ни помощникам.

Удивительно всё же, как при помощи медицины можно отыскать далеко не самое жестокое решение проблемы, удовлетворяющее при этом имеющимся запросам.

— Смею ли я пригласить вас к себе на чай? — с лукавой улыбкой спросил Золотце, когда стены особняка Ройшей остались за спиной. — Парижский, само собой. Мне кажется, он бы вам сейчас не помешал.

— Я сам чувствую себя героем романа, — смущённо признался Приблев. — Отравление в собственном доме! Уму непостижимо.

— Человек может всё, на что хватит у него решимости. Идёмте?

К Алмазам, как прозвал давеча Хикеракли дом Золотца, двигались они едва ли не напрямик, почти не петляя — когда дело было сделано, конспиративные сложности почему-то показались излишними. Сразу на Становой, отделяющей Белый район от Старшего, юные фельдшеры наткнулись ещё на один солдатский патруль, тоже куда-то спешивший.

— Потому что какого лешего селиться не в Усадьбах? — расслышал Приблев щедро сдобренную бранью речь, и ему опять стало не по себе. И — будто развязали ему глаза — как-то неожиданно для себя он заметил, что Старший район нездорово оживлён.

Испуганные, возбуждённые и вместе с тем парадоксально притихшие люди переговаривались и кивали в направлении Городского совета, порываясь не то сломя голову помчаться на площадь, не то кинуться от неё прочь. Дорога к площади лежала налево, к Алмазам — направо.

Приблев и Золотце, не сговариваясь, повернули налево.

— Прошу прощения, что-то произошло? — остановил Приблев прохожего.

— Там… На площади… Городской совет, — отстучал зубами тот.

— Да, с самого основания Петерберга.

— Вы не понимаете! — прохожий вырвался и, определившись, метнулся к Большому Скопническому.

— Что-то произошло, — без малейших сомнений постановил Золотце, пряча руку в карман. У него ведь имеется миниатюрный револьвер, сообразил Приблев. Может, в кармане и не он, но ведь имеется.

На площади было не протолкнуться: длинные хвосты толпы вытекали на улицы, растворяясь между домами. Никто не кричал, но над головами метались шепотки.

— Будто рябь по морю, — отстранённо пробормотал Золотце и решительно ввинтился в толпу.

Как ни странно, чем ближе ряженым фельдшерам удавалось пробраться к самому зданию Городского совета, тем слабее давили на них с боков — стеной народ держался лишь по краям площади. То там, то тут в толпе мелькали шинели Охраны Петерберга, но разобрать, пришли ли солдаты просто так или с некоторой официальной целью, не представлялось возможным.

Добравшись почти до первых рядов, Золотце вдруг стал столбом, но Приблев, увлекшись, не сразу это заметил и по инерции сделал ещё пару шагов.

— Смотри, — шепнул Золотце, случайно переходя на «ты».

И Приблев посмотрел.

На крыльце здания Городского совета скромным караулом стояли четверо солдат. Ружья они держали в руках, а спины выправкой слишком уж не напрягали, но при этом молчали и не двигались, никак не реагируя на бормотание толпы. К дверям самого Городского совета был приколот лист бумаги, текста которой, конечно, разобрать отсюда было нельзя, но Приблев почему-то сразу понял, что это не обычная листовка.

Под бумагой, прямо на ступенях, непочтительной грудой лежали люди. Лиц их Приблев не видел, но по парадным сюртукам, лентам и орденам без промедления сообразил, что это и есть члены Городского совета.

Люди были мертвы.

— Кажется, я только что впервые в жизни провёл дистанционное медицинское освидетельствование, — растерянно заметил Приблев.

— Видите, наша афера фактически спасла хэрхэра Ройша, — Золотце вновь заговорил на «вы». — А вы переживали. Если он оказался не с ними из-за своих процедур…

Приблев повертел головой. Все на площади выглядели столь же потерянно и остолбенело, как и Золотце, как и, наверное, он сам; всех невольно тянуло вперёд, рассмотреть, но столь же невольно отталкивало тусклым отблеском ружей.

— Что там написано? Вы читали? — дёрнул Приблев за рукав невысокую даму рядом с собой.

— Граф Идьев, граф Верин, барон Копчевиг, барон Славецкий… и так далее… признаются злодеями, совершившими преступление против граждан Петерберга… — дама говорила быстро, будто пересказывая текст самой себе. — Что выразили оные граждане прямым и недвусмысленным способом… листовками. — Она нервно вздохнула. — Граждане Петерберга, поскольку Городской совет отказался прислушаться к их высказыванию, вынуждены судить преступников и вынести им приговор, исполненный руками Охраны Петерберга. Законы Четвёртого Патриархата неправедны и направлены против граждан Петерберга, а потому считаться действительными не могут, а прямые исполнители и… водворители… этих законов, не отказавшись от них, тем самым подтвердили собственный злой умысел. Граждане Петерберга заслуживают свободы и… так далее.

— Как быстро Охрана Петерберга перестала ненавидеть гражданских и заговорила от их лица, — саркастически заметил Золотце.

— Так ведь гражданские это начали! — обернулся к нему молодой человек — видимо, тоже какой-то студент. — Они устроили заговор, спешно вызвали Городской совет в Западную часть, заманили, но стреляли не солдаты.

— А кто? — с замиранием сердца уточнил Приблев, почему-то ожидая услышать знакомое и тем страшное имя. Поводов ожидать его не имелось вовсе — но совсем недавно ведь не было и поводов предполагать, с какими целям он сам зайдёт в особняк Ройшей.

— Не знаю. Говорят, некий Тви́рин.

Сердце отмерло.

— Кто это?

— Гражданский! — возбуждённо пожал плечами студент и отвернулся обратно.

— Враньё, бессовестное враньё, — неожиданно вновь зачастила дама, — «Граждане Петерберга заслуживают свободы»! Это они просто придумали, чтобы перестрелять нас всех.

— Ну что вы, сударыня, — тут же вскочил на любимого конька Золотце. — Если бы они хотели нас всех перестрелять, они бы уже стреляли — посмотрите, какое тут сборище. Другое дело — что, конечно, вся ситуация кажется не слишком гражданской…

— У меня сын, — засуетилась дама, бестолково порываясь выбраться из толпы, — у меня сын дома!

— А у нас трупы на площади, — буркнул Золотце, тоже повертел головой и ткнул Приблева локтём в бок: — Глядите, да там Хикеракли! Уж он-то наверняка успел разобраться, что к чему.

Хикеракли действительно стоял в толпе, в самом переднем ряду, нетипически бледный и притихший. Приблев с Золотцем без особых затруднений пробрались к нему, но надеждам их оправдаться не удалось: в ответ на расспросы Хикеракли только как-то коротко и тоже очень не в своём духе посмеивался.

— Что произошло? Тви́рин. Тви-рин… — проговорил он по слогам, пытаясь распробовать слово. — Да разве ж вы ослепли, господа мои уважаемые? У нас переворот-с, спасайся кто может.

— Кто такой Твирин? — чуть недовольно поторопил его Золотце.

— Не знаете? Не зна-а-аете? — Хикеракли, встряхнувшись, кажется, несколько пришёл в себя. — И я не знаю, хотя имею догадку. Я бы рассудил, что, ежели мыслить, как говорится, политически, это просто случайный человек, необходимый для оправдания… — он замолк.

— Того, что ответственность не Охраны Петерберга, а, гм, народа? — Приблев потёр лоб. — А ведь и правда, с логической точки зрения это очень разумно, тем более если этот Твирин действительно первым стрелял.

Хикеракли обернулся к нему всем корпусом и долгим, совершенно непонятным взглядом всмотрелся куда-то в ноздри.

— Знаешь, Сашка, — негромко заметил он, — а ведь барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой.