«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994

^{Павел Сенников} Я иду по Арсенал-роуд

Я иду по Арсенал-роуд. Я — детектив Пол С. Коув, и мои широкие плечи раздвигают бурную толпу. Через полминуты я умру, и знание этого наполняет меня решимостью, хотя где-то в глубине грудной клетки щиплется жалость к себе. Быстрым взглядом острых серых глаз я замечаю гнусную рожу Вудпекера в окне шестого этажа — он уже на месте.

Вудпекер — маньяк-убийца, его волосатая клешнеобразная рука нежно гладит шершавый кирпич, лежащий на подоконнике. Я подхожу вплотную к дому, и Вудпекер следит за мною не дыша. Слюна закапала его рубашку — отталкивающее зрелище, надо будет отработать эту деталь. Наконец он бросает кирпич. О, миг желанный! Я расправляю плечи, чтобы умереть красиво. На моем лице печаль и благородство. Таким меня запомнят.

И тут какая-то дебелая баба отталкивает меня своими ручищами в сторону! В следующий момент кирпич пробивает ей череп, и хруст костей рвет мне сердце. Но пытка еще не кончена.

— О мэтр! — произносит она, закатывая глаза перед смертью. — Я большая поклонница вашего пера — я так счастлива спасти вас даже ценой своей жизни!

Затем она удовлетворенно умирает, а я стою как истукан в собравшемся людском скопище и соображаю, как мне быть.

Ровно в задуманное время подбегает репортер Крайнинг и с ходу начинает бешено чиркать в блокноте. Толпа шепчется и ждет чего-то.

— Так, стоп! — командую я. Все обращают взоры ко мне, а я прямо пылаю негодованием. Повернувшись, пинаю бабищу:

— Тебе чего здесь надо было, дура?

— Мэтр, — говорит она, почесывая кирпич, — я думала…

— Я не мэтр! — захожусь я криком.

— Как — не мэтр? — хором удивляются присутствующие. Какая-то тонконогая дамочка падает в обморок.

— Сейчас я детектив Пол С. Коув, а не писатель Пол С. Коув, недоумки! Вы что, не прочли начало?

— Я как-то пропустила, — растерянно говорит бабища. Недоумки согласно кивают.

— Так что, мэтр, не писать? — спрашивает тупица Крайнинг.

— Я не мэтр! Не пиши! Провались с глаз долой, пока я тебя не вычеркнул, — отвечаю я горько. — И ты убирайся! — это я женщине. — Чтоб тебя больше не видел до конца творческого пути!

Недовольные, они расходятся. Они не знают, что мне во сто крат тяжелее, чем им, потому что я иду по Арсенал-роуд, детектив Пол С. Коув, и мои широкие плечи обтягивает кожаная куртка. Только что прошел дождь, он разогнал прохожих, и на улице почти пустынно. Вечереет. Это последний вечер в моей жизни, и я вдыхаю озон с упоением, но отчего-то у озона горьковатый привкус. Или эта горечь оттого, что через полминуты я умру? Краем глаза я профессионально замечаю опасность, угнездившуюся в окне седьмого этажа в образе Вудпекера. Его скошенный рот пускает пузыри, которые нетерпеливо лопаются. Он ждет меня, поигрывая увесистым кирпичом, и углы кирпича для надежности заточены. Он ждет меня давно, он знает, что случай сведет нас, чтобы помешать завершению моего столь блистательно начатого расследования по делу бедняжки Энн.

Я делаю, постройнев и посерьезнев, шаг, еще шаг. Раздается хлопок, но это, увы, не удар по моей голове. Это Вудпекер с простреленной головой хлопнулся о тротуар прямо передо мной, цепко держа кирпич.

«Спокойно!» — говорю я себе. Я знаю, кто это, и он от меня не уйдет. И точно — непревзойденный после меня сыщик Эдройт пересекает улицу, направляясь ко мне. Ну и рожа! Хоть бы не улыбался, а то могу не сдержаться.

— Хэлло! Пол! — орет он в обычной эдройтовской манере. — Я чуть было не опоздал!

— Ты начало читал? — вместо приветствия (обойдется!) спрашиваю я. Он отводит глаза и нагло врет:

— Ну, читал.

— И что же ты прочел?

— Ну, мэтр, — скулит он, — разве все упомнишь?

— Я не мэтр, — отрезаю я. Он разевает рот и выкатывает бельмы. — И этот рассказ не про тебя. Он про детектива Пола С. Коува, понял?

Я вижу, как он страдает, но мне от этого не легче.

— Чего тебе не сидится? — пытаю я. — Этот рассказ — с расследованием, которое тебе не по зубам. И вообще — ты мне надоел. Вечно суешь свой нос, куда тебя не просят. Конечно, хорошее качество для сыщика, но в своем рассказе про себя я этого не потерплю. Вали отсюда!

Я бы и пинка ему дал, но тут подлетел этот очкарик с блокнотом и ну строчить, как ошпаренный.

— Брось, — говорю, — это не я.

Он даже не обрадовался. Все они неблагодарные. Думают только о себе. Тяжело работать с этой публикой. Занятый такими неутешительными мыслями, я иду по Арсенал-роуд, не обходя луж, оставленных дождиком, и на душе у меня неспокойно. Мне, детективу Полу С. Коуву, не хочется умирать и очень жаль отечественную криминалистику, теряющую в моем лице безграничные возможности. Но Вудпекер на своем привычном месте, в окне восьмого этажа, ласкает и ласкает любовно отшлифованный кирпич единственной незабинтованной рукой — остальные конечности у него в гипсе, а голова обмотана так, что видны только глаза — гноящиеся, воспаленные, сумасшедшие. Он идиот, этот Вудпекер. Но даже от идиота я приму смерть достойно; для писателя Пола С. Коува я готов на все. Не торопясь и уверенно, я прохожу под окнами, и шаг мой вторит биению миллионов сердец, обиженных всякими вудпекерами. Их славный защитник погибнет, сраженный коварной рукой. Жаль!

И вот кирпич, радостно посвистывая, проникает в мой череп. От боли и упоения я забываюсь на мостовой. Просто лежу и слышу топот ног множества людей, спешащих ко мне и ломающих руки в отчаянии. Они обступили меня и плачут. Подбежал Крайнинг. Скрипя пером, он шмыгает носом — как он любил меня! Что-то жгучее капает мне на лицо. Достав каплю языком, убеждаюсь, что это слезы, и открываю глаза. Плачет Вудпекер, свесившись через карниз; в его злодейской душе сейчас происходят большие перемены при виде моря страдания, залившего улицу. С высоты своего восьмого этажа он видит, как ширится это море, охватывая весь город и далее страну. Это газета Крайнинга выпустила специальный номер.

— Газету! — требую я. По рядам прошелестела газета. Я читаю размытые строчки на мокрой от слез бумаге и полнюсь радостью. Это мой некролог, безукоризненно печальный.

Ну наконец-то мое имя приобрело всемирную известность! Я так и купаюсь в лучах славы.

— Жалко его, — всхлипывает тонконогая дамочка, — такой хороший детектив был. Красивый. Всегда очень чутко чувствовал несправедливость и боролся с нею, не щадя себя…

— И чего этот дурак Пол С. Коув подвел его под смерть? — негодует кто-то в толпе.

— Эй, — говорю, — моя слава — это моя слава. Я, писатель Пол С. Коув, не отделяю себя от детектива Пола С Коува, прославившего мое имя своей героической гибелью.

Но критикан не унимается.

— Ну-ну! — кричит. — Твоя писанина как лежала на унитазном бачке, так и полежит. А вот детектива Пола С. Коува мы все знали и почитали.

Тут с ревом подъезжает «скорая помощь», и санитары бросаются укладывать погибшего на носилки. Я подошел помочь перенести останки моего героя, но меня нагло отпихнули, словно не я был убит только что. Но я не высказываю и тени негодования, потому что писатель Пол С. Коув неизмеримо выше всей этой черни. Хотя уже чувствую — что-то здесь не так. И терпеливо объясняю:

— В газете напечатано имя Пол С. Коув, и вы прекрасно знаете, это я.

— Писатель-то? — язвит какой-то алкоголик с авоськой.

— Писатель, — с достоинством отвечаю.

— А погиб детектив. Почему и слава ему. А ты хам. Кого хочешь тут спроси — всяк тебе ответит то же самое.

Путает что-то. Грубиян я, когда детектив, а сейчас я интеллигент. Я спокойно оглядываю их ухмыляющиеся лица. Они не признают моей широкой славы. Ух, как я их вычеркну! Вновь внимательно перечитываю некролог. М-да, загвоздка. Так и написано — «детектив». Ясно — Крайнинг постарался. Его дотошность и скрупулезность вот где у меня сидят! Тоже мне шрайбикус. Мог бы ограничиться одним именем, если не хватило духу написать: «писатель и детектив». И эти тоже хороши — им обязательно надо указать своим корявым пальцем на приписку слабоумного газетчика Я поднимаю свой холодный взгляд, и толпа робея, редеет. Они-то отлично знают, что предвещает такой взгляд известного писателя Пола С. Коува, и спешат обделать свои делишки, пока не вычеркнуты. Замечаю опущенные плечи Крайнинга бочком отступающего за угол. Вид у него крайне отсутствующий, но я так глянул в его сторону, что у него отпала охота придуриваться и он виновато поплелся ко мне.

— Что-нибудь опять не так, мэтр?

— А ты и не догадываешься? — любопытствую я.

— Вы же сами меня таким сделали, — гнусавит он. — Я не могу иначе. И в начале указано, что вы детектив. Я у вас всегда писал всю правду.

— Неужели? Так чего же ты не писал о моей славе?

— Мэтр, — блеет этот несчастный, — я не нахожу ее очевидной.

Наглец! Но я спокоен.

Я презираю его. Я поворачиваюсь прочь и иду по Арсенал-роуд, стараясь забыть этот глупый случай. Все-таки я — писатель Пол С. Коув, добрый и отзывчивый человек, настолько чуткий, что чувствую, как меня читают. Мое умное худощавое лицо обращено вдаль, и отрешенный взгляд наблюдает обычную для Арсенал-роуд картину — в окно восьмого этажа сидит в кресле-каталке Вудпекер и в протянутой руке зажимает кирпич со свинцовыми пломбами. На улице маловато пешеходов для этого часа, поскольку только что прошел дождь. Воздух несколько душноват, поэтому я снимаю плащ и элегантно вешаю его на изящно согнутую руку, а шляпу небрежно чуть сдвигаю к уху. Я шагаю, и вдруг этот невыносимый треск! Чуть было не забыл о Вудпекере. Оказывается, он уже угодил в меня своим смертоносным стройматериалом. Быстро падаю и жду Крайнинга. Тем временем собирается толпа, но плача что-то не слышно. Наверно, еще не осознали потерю. Лежу, скучаю. В сердце лезет холодок, потому что лежу я в луже и это не очень приятно. Впрочем, всякий поймет, что у меня не было времени осматриваться. А вот наконец и репортер. Он вяло достает блокнот, долго и нудно отыскивает чистое место и пишет под диктовку Вудпекера, который тоже спустился с этажа поглазеть на смерть великого писателя:

— Всемирно известный писатель…

О, известность, о, слава!

— …Пол С. Коув…

Как мне хорошо!

— …подох нынче вечером на Арсенал-роуд!

— Подох? — уточняю. — Ошибки нет?

— Нет, нет ошибки, — злорадно скрипит Вудпекер. Кто-то пинает меня:

— У-у, собака! Всех загонял!

— Отписался наконец-то, — пищит тонконогая дамочка. — Долго же мы этого ждали.

— Меня, — бьет себя в грудь Крайнинг, — меня, талантливого репортера, принуждал к очковтирательству!

— Ха, талант! С такими-то прыщами?

Я с улыбкой требую газету.

— А че читать-то, — бормочет алкоголик с авоськой, — подох да подох, туда тебе и дорога. Больше не будешь бумагу переводить, суслик косноязычный!

Простите, но в этот момент мне стало невтерпеж. Это я-то косноязычный? Я сделал страшное лицо.

— Ну че кривляешься, морда, — дышит перегаром алкоголик, — ну-ка вычеркни, попробуй. Ты же готов, сдох, понял?

Неприятный оборот. Этого я не предусмотрел. Надо что-то делать, иначе, судя по их лицам, кирпич покажется разминкой. Какая изнанка у славы! Но есть идея. Я многозначительно улыбаюсь, что их бесит, и задаю свой неотразимый вопрос:

— Начало читали?

— Читали, читали, — гудят они, надвигаясь.

— Плащ я снял?

— Снял, снял, — тычет костылем мне в грудь Вудпекер, но я изысканно вежлив:

— Так утритесь, олигофрены! Шляпа-то на мне! — И я непринужденно снимаю ее.

Конечно, внутри шляпы прочная пластиковая касочка, в которой кирпич и застрял.

Видели бы вы их лица! Они не сомневались, что я сейчас начну вычеркивать налево-направо. Как они сжались и посерели, бедолаги! Но я великодушен. Я на вершине славы — что мне еще надо? Крайнинг напевает мне на ухо что-то подхалимское, но я брезгливо отстраняюсь. Сейчас он побежит топиться, а я пока спокойно прочту-таки некролог. Тонконогая дамочка немедленно подает мне свежезаплаканную газету.

И тут что-то знакомое падает мне на голову. Ощупав рукой, убеждаюсь, что в моем черепе завяз кирпич. Ай да Вудпекер, ай да молодец! Не смотри, что инвалид! Мне становится смешно. И окружающие сразу повеселели. Чуют поживу, воронье! Я поднимаю голову и весело кричу труженику кирпича:

— Поздно, Вудпекер! Рассказ давно закончен!

Ответом мне служит его слабое завывание.

Я надеваю шляпу, подхватываю тонконогую дамочку под локоток и гордо удаляюсь сквозь смятенную толпу.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Александр Камнев, Борис Файфель} Двойная метка

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Уважаемые леди и джентльмены! Дорогие коллеги! Разрешите продолжить заседание Совета. Рассматривается состояние развития цивилизации на планете ІЕС 1431…

Как бы повинуясь монотонному голосу Секретаря, цветной узор на стене растаял, и на ней отчетливо проступили основные параметры планеты.

Пока члены Совета привычно скользили по табло равнодушными взглядами, руководитель Отдела Индустриальных Проблем, наклонившись к сидевшему рядом седовласому, библейского вида соседу, вполголоса заметил:

— А не кажется ли вам, коллега, что эта рутина отнимает у нас слишком уж много времени? При столь тщательном подборе фактических данных достаточно адекватный вывод в состоянии сделать любой аналитический компаратор.

— Вы о чем? — переспросил седовласый, с трудом оторвавшись от собственных мыслей.

— Да, по-моему, пора упразднить эти ненужные формальности. Обсуждение вопросов приема цивилизации в Содружество — вполне алгоритмизуемый процесс!

«Технарь», — неодобрительно взглянув на соседа, подумал седовласый и, не ответив, молча прикрыл ладонью глаза.

— …По результатам голосования цивилизация планеты ІЕС 1431 квалифицированным большинством голосов принимается в Содружество. Прошу Председателя Комиссии передать все материалы в Отдел Непосредственных Контактов. Разрешите перейти к следующему пункту. Рассматривается состояние развития цивилизации на планете ІЕ 4521. Прошу соблюдать тишину!

Подняв глаза. Секретарь попытался опередить нарастающее оживление.

— Форма жизни белковая, атмосфера кислородно-азотная. Докладывает Председатель Комиссии профессор…

Седовласый поднялся и не спеша направился к кафедре.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Тебя удивляют выводы Совета, мой мальчик? И если я правильно понял, то именно о планете ІЕ 4521?

— Да, шеф. Моя преддипломная практика на ней протекала вполне гладко. Эта планета показалась мне слишком заурядной, чтобы Совет хоть как-то зафиксировал на ней свое внимание, тем более, что остальные пять цивилизаций были приняты в Содружество почти без обсуждения. Я не заметил ровным счетом ничего из ряда вон выходящего. Вполне ординарная ситуация — цивилизация в раннем индустриальном периоде с соответствующим уровнем развития науки. Конечно, по нашим меркам, это неразумные дети. Они до сих пор используют ценнейшее органическое сырье как простое топливо, истощая и без того скромные запасы. Они не владеют законом всеобщей гармонии жизненных форм и уже почти на треть истребили животный мир своей планеты. Страдая от конкуренции низших форм жизни (от болезней, по их терминологии), они, вместо того чтобы наладить сотрудничество, травят ни в чем не повинных бактерий варварскими химическими агентами. Но ведь для этого этапа развития такие ошибки практически неизбежны. А кроме того, у них есть и явные успехи — например, им уже известен закон эквивалентности массы и энергии…

— Но эту изящную формулу, мой мальчик, они до сих пор не научились практически использовать. И все попытки каждый раз уводят их в область разорительных и опасных ядерных экспериментов. Да и вообще, наука, которая должна быть самым упорядоченным видом разумной деятельности, подвергается у них иногда странным флуктуациям, влиянию общественного мнения, моды, наконец. Ты же знаешь, как долго идея холодного термояда владела умами лучших исследователей!

— Но с этим ведь уже разобрались! И потом, это всего лишь эпизод.

— Да, эпизод. Но эпизод характерный. Вместо того чтобы хотя бы попытаться привести в систему накопленные знания о материальном мире, они мечутся от одного заранее обреченного на неудачу опыта к другому.

— Но, шеф, нельзя же отрицать их очевидных достижений — открытие высокотемпературной сверхпроводимости например!

— Это только подтверждает мои слова. Множество своих открытий они делают совершенно бессистемно, в процессе беспорядочного поиска. Кстати, об упорядоченности: великий Закон соотношения порядка и беспорядка известен им почти две сотни лет — срок, по их меркам, немалый, — но никому не придет в голову, что сфера его применения не ограничивается тепловыми машинами, а включает в себя и общество как мультисистему. Вместо этого они изобретают для общества какие-то особые законы и упорно пытаются их применять. Отсюда и вековая мечта о всеобщем равенстве, как будто можно заставить сразу все молекулы газа двигаться в одну сторону…

— Тем не менее, так или иначе — их успехи и просчеты в целом обыкновенны. Чем же вызвано тогда такое пристальное внимание Совета?

— Ты будешь еще больше удивлен, если я скажу тебе, что IE 4521 находится под самым серьезным наблюдением Совета уже в течение почти двух тысяч лет.

— Двух тысяч?!

— Ранний индустриальный период у них должен был благополучно завершиться тысячу лет назад…

— Как же Совет допустил такое гигантское отставание? Почему бы не подтолкнуть, поправить, наконец? И вообще, давно хотел узнать, почему Устав категорически запрещает непосредственные контакты до принятия в Содружество?

При этих словах профессор внимательно посмотрел в лицо юноши, но, не заметив ничего, кроме чистого любопытства, спокойно ответил:

— На первый взгляд, ты прав. Казалось бы, мы можем резко ускорить прогресс любой цивилизации, сообщив им данные, до которых они сами дойдут лишь через сотни лет. Но представь себя на месте исследователей, вдруг узнающих, что не только проблемы, которым они посвятили свою жизнь, но и значительно более сложные, давно решены. В этом случае моральный шок и разочарование неизбежны. Ведь для разумных существ процесс добывания знаний не менее важен, чем сами знания.

— Тогда, шеф, я не могу понять самого главного: с одной стороны, получается, что для Совета уровень технического развития какой-нибудь цивилизации не столь важен, однако контакт раньше некоторого момента находится под запретом. Чем же определяется этот момент?

«А ведь я в нем не ошибся, — испытующе глядя на ученика, думал профессор. — Пожалуй, он давно созрел для того, чтобы узнать больше, чем положено до получения Диплома».

— Пусть это не покажется тебе странным, но такой момент определяется исключительно уровнем общественной морали.

— А если была бы обнаружена технически слабо развитая цивилизация с высоким уровнем морали?

— Уверен, она была бы сразу принята в Содружество. До сих пор, однако, подобных примеров не было: видимо, уровни развития техники и морали все-таки коррелируют.

— Да, но чем же можно измерить мораль?!

Вот он — ключевой вопрос, которого я ждал. Профессор едва заметно улыбнулся своим мыслям.

— Действительно, прямому измерению поддается отнюдь не все, и абсолютное значение уровня морали, так же, как, например, энтропии, получить нельзя. Тем не менее твой вопрос вполне правомерен. Но прежде, чем я отвечу на него, сформулируй-ка сам, что ты понимаешь под моралью.

— Я думаю, мораль должна определяться отношением индивидуума к другим носителям разума и окружающему его миру…

— Это общая формулировка. А в частности, для этой цивилизации?

— Ну, поскольку других носителей разума, кроме себя, они не знают, то мораль для них — это, очевидно, критерий отношения к себе подобным.

— Отлично! Вот мы и подошли к самому главному. Видишь ли, общество на ранних стадиях развития неизбежно расслоено, и мораль в целом определяется отношениями между полярными слоями. По мере развития общества эти отношения многократно усложняются, и для их количественной оценки нам не обойтись без специфических меток. О некоторых из них ты должен знать — например, L-метка, одна из самых простых.

— Но, шеф, Лингометка — это ведь просто своеобразный тест на коммуникабельность, не более?

— Конечно. Но внутренняя коммуникабельность — необходимая предпосылка готовности цивилизации к Контакту. Для этого, как ты знаешь, зачатки Великого Языка прививаются на ранней стадии развития какому-нибудь относительно немногочисленному народу, живущему достаточно обособленно, например, на острове, и суть L-теста составляет именно степень распространения Великого Языка.

— Тогда, шеф, следует признать, что, согласно L-критерию, IE 4521 вполне готова к Контакту: интеллектуальная элита общества прекрасно понимает друг друга, пользуясь именно Великим Языком…

— Не забывай, что это простейший тест. То, что я тебе сейчас расскажу, мой мальчик, не предусмотрено Уставом, но так или иначе, получив Диплом, ты об этом узнаешь. Кроме Лингометки и ей подобных простых тестов используются еще две; именно они являются главными и позволяют оценить уровень морали и, в конечном итоге, определяют степень готовности цивилизации к Контакту. Я уже говорил о полярности общества на ранних стадиях развития. Так вот, эти метки вводятся именно в полярные слои. Одну из них, Т-метку, наследует народ, которому прививается Религия. Таким образом, этот народ — носитель Религии — оказывается заведомо в привилегированном положении. Другая О-метка — прививается народу, который изначально играет роль угнетенного. По мере развития цивилизации расхождение между этими метками постепенно уменьшается. Готовность же к Контакту, при прочих положительных тестах, определяется моментом их полного совпадения.

Лицо юноши выражало неподдельное изумление.

— Что тебя удивляет?

— Так Религию прививают?!

— Разумеется. Если этого вовремя не сделать… — Профессор помолчал. — Если этого вовремя не сделать, то начинается спонтанный процесс формирования различных религий…

— И снижается точность измерения?

— Не только, и не это главное: резко снижается роль Религии как регулятора морали. Главным образом, из-за религиозных разногласий.

— А каким же образом бесконтактно вводятся метки?

— Излучением со спутника. Кстати, это довольно деликатная проблема: малейший просчет или какой-нибудь сбой в программе управления может привести к совершенно непредсказуемым последствиям. Правда, такое произошло лишь однажды — но именно с этой планетой. С тех пор над ней будто висит какое-то проклятие. Недавно, несколько десятков лет назад, сошел с орбиты рабочий модуль наблюдения — ты наверняка слышал об этом.

— Да, читал, но не обратил тогда внимания, о какой планете шла речь.

— Нам тогда стоило немалых усилий направить его в безлюдный район. Люди до сих пор выясняют причины страшного взрыва. Интересно, что, оценив его силу и обнаружив отсутствие радиации, они все же не связали эти два факта и не сделали очевидного вывода о возможности существования альтернативного источника энергии, сравнимого по мощи с ядерным синтезом. Но как бы то ни было, в тот раз обошлось без жертв, и этим я хоть в какой-то мере компенсировал свою ошибку…

— Вашу ошибку?!

— Да. Она стоила всей нашей группе права работать непосредственно на планете.

— Так вы, профессор, работали на IE 4521?!

— Я был тогда немногим старше, чем ты сейчас. Моей задачей был расчет траекторий спутников-маркеров.

— Так в чем же заключалась ваша ошибка, шеф?

— Подробности для тебя несущественны, важен результат: из-за некорректно учтенных атмосферных явлений лучи маркеров сошлись недопустимо близко.

— Но ведь это означает, что обе метки…

— Да, именно так: вместо двух меток, введенных двум народам, один народ получил двойную метку.

— И этот народ став носителем Религии, одновременно стал и угнетаемым?

— В том-то и заключается неординарность ситуации. Совет после длительных и упорных дебатов решил за неимением другого допустимого выхода считать планету IE 4521 объектом уникального эксперимента, который не закончен и по сей день. Еще неизвестно, к чему он приведет. — Профессор тяжело вздохнул. — Но заседание Совета состоялось потом. А я, тогда молодой и излишне самоуверенный, решил, что способен исправить свою ошибку в одиночку. Не удивляйся — да, я нарушил Устав и попытался вмешаться в естественный ход событий. Приняв привычный для них облик, я стал проповедовать им принципы морали. Скоро я почувствовал, что меня понимают превратно. Я говорил им на доступном их восприятию уровне о том, что лишь мораль может проложить дорогу к грядущему процветанию, но в их умах это странным образом трансформировалось в представление о возможности особой жизни после биологической смерти. Но это даже не самое главное. Когда я почувствовал, что на основе моих проповедей начинает складываться новая религия и люди стали меня воспринимать если не как бога, то, во всяком случае как его посланника, я понял, что мои усилия обречены на провал, и контакт следует прекратить, не дожидаясь дальнейших непредсказуемых последствий.

— А чем же была плоха эта новая религия? Ведь вы же проповедовали идеи Великой Морали!

— Дело в том, что при непосредственном контакте степень восприятия резко обостряется, и то, что при введении Т-метки формируется в виде ненавязчивых принципов, в этом случае быстро перерастает в догмы. Конечно, я должен был это предвидеть, но тогда у меня не было времени даже для элементарного анализа.

— Чем же закончилась ваша попытка?

— Осознав необходимость прекращения Контакта, я не стал препятствовать их намерению арестовать и казнить меня. — Профессор горько усмехнулся. — Даже мою «смерть» приверженцы новой религии восприняли как искупление их же собственных грехов. А потом мои худшие прогнозы во многом оправдались: планету веками мучили бессмысленные войны; под прикрытием новой веры методично уничтожалось все прогрессивное. В результате цивилизация отстала в развитии на сотни лет. Это, мой мальчик, самый впечатляющий пример влияния уровня морали на темпы развития техники…

— Какова же была реакция Совета на нарушение Устава?

— По возвращении всю нашу группу расформировали, а я навсегда потерял право работать в Отделе Непосредственных Контактов.

— Вы корите себя за то, что перекрыли этой цивилизации путь в Содружество?

— Если бы только это! Судьба ее не ясна даже Совету. Дело в том, что обычно действие и Т-метки, и О-метки в течение нескольких сотен лет естественным образом затухает, но на этой несчастной планете выявился поразительный эффект: за два тысячелетия их действие нисколько не ослабло. Несчастный народ — носитель Двойной Метки — постоянно ощущает на себе это действие в любом уголке своей планеты. Ни с одной из известных нам цивилизаций не было ничего подобного. Совет долго занимал выжидательную позицию, и, наконец, на последнем заседании было принято решение, которое может показаться тебе парадоксальным: поскольку неизбежность второго пришествия Спасителя стала одной из незыблемых догм сформировавшейся веры, решено дать им такого Спасителя.

— Сам Совет пошел на нарушение Устава?

— Но речь идет об уникальном эксперименте!

— Так значит, вам возвращено право Контакта?

— Нет. Поэтому, мой мальчик, я и пригласил тебя сегодня для серьезного разговора. Спасителем Совет утвердил тебя.

^{Михаил Стародуб} Реликтовый продукт

Оригинальные имена уже давно разобраны. И судьбы интересной, похоже, ни одной не осталось. Что касается радостей предстоящей недели, месяца, прочих удовольствий календарного года — это заграбастали ловкачи с монетой. Спекули, торгаши и государственные служащие первого и второго уровней. Без разбора все подмели. На своих распродажах, публичных торгах, аукционах. И втихаря, с переплатой.

Остается ежедневная, законом положенная порция гражданской бодрости, но воротит меня от такого продукта! Конечно, кое у кого давно имеется установочна, перегоняющая гражданскую бодрость в нечто более существенное: кто ж не отключался таким-то способом? Но — суррогат, да и загнуться можно.

А уж о любви и не мечтай даже.

Всякий знает, что этот реликтовый продукт иссяк еще в прошлом столетии. Тратили предки без счета, теперь нам вот, расплачивайся! Живи холодным, как колесо супертрамвая, черствым, как булыжник с обратной стороны Луны.

Топаю я это по проспектам и дальше. Навстречу — гражданка симпатичная мордашкой.

Так, думаю, может, что сохранилось на самом донышке души?

Но пусто в груди, сквозняк. А гражданка прогуливается не одна, рядом выставил себя солидный дядя со значком администратора второго уровня на лацкане пиджака. Врезал я ему, чтобы заслужить повод для знакомства… Да неудачно. Дядя оказался, как положено, крепким. Лицом побледнел от удивления, расстегнул пуговичку на рукаве рубашки и сейчас мне в ответ с правой руки.

Темно в глазыньках, жду продолжения. Но дядя не стал мараться, сгинул. Посмеялись мы с гражданкой над моей бестолковостью.

— Зачем же, — говорит, — так подставляться? Или забыл, недоумок, что государственных служащих через день натаскивают в рукопашных схватках?

— Где уж забыть, — отвечаю. — Рекламные ролики отсматриваем регулярно. А посмеешь забыть, так сейчас тебе и напомнят. Но уж очень красотки в нашем городе заманчивы. Вдохновляют на подвиги.

— Приспичило? — смеется она.

— Вроде того. Так что разрешите пригласить вас, милашка, на объемчик юмора, на пару цветных бабушкиных снов. Хранятся, знаете ли, специально с прошлого столетия для такого случая. То есть для особи, исполненной природой согласно требованиям действующих стандартов.

— Плевать я хотела, — говорит милашка, — на твой нищенский объемчик, бабушку и требования действующих стандартов.

— Впрочем, сегодня душно на улице. Можно взглянуть краем глаза, что там за дерьмовый объемчик хранится у некоторых первых встречных.

Двинулись ко мне домой.

И только вошли, с порога заявляет она эдак, вполне безразлично:

— Кстати, можешь переспать со мной для начала. Посмотрим, что ты собой представляешь.

Раздел я ее. А там — родимая звезда под грудью. Хотел тронуть родинку пальцем, но почему-то не смог. Остановился.

С этого, наверное, все и началось.

— Что ты? Занимайся делом. Охота была голышом разлеживаться перед каждым нечутким! — говорит, не открывая глаз. Таким низким хрипловатым голосом. Который, в свою очередь, еще больше что-то сдвинул у меня под ребрами.

— Погоди, не дергайся, клизма, — прошу ее. — Успеешь свое получить. Что-то, видишь ли, вокруг происходит. Надо бы разобраться.

— Происходит? Вокруг? — оглядывается она. — Интересно… И какое оно то, что происходит? Как мы будем его разбирать?

— Пока не знаю. Никогда со мной этого не было. Давай поговорим, — предлагаю.

— Погово… что?! — удивляется она. — Может, ты псих?

— Да нет вроде. До сих пор все было в порядке. У меня и справка с печатью. Как положено.

— Ну, давай говорить, — решает. — Начинай первый.

И глазеет. А со мной продолжается! В ребрах стучит, поднимается выше. Пробирает всего. Но не мерзостно, а… как будто смотришь стереобоевик и сейчас главному герою могут свернуть шею, да только у прочих руки коротки. И герой это знает. А вместе с ним понимаешь ты. И то, что подступило к самому горлу, впечатляет очень похоже. Только в тысячу раз сильнее…

— Пожалуйста, говори скорее! — вдруг и как-то очень жалостливо просит она. — А то я сейчас оденусь и уйду. Потому что рядом с тобой мне… даже не могу объяснить как. Неудобно мне, вот что!

— До-ро-гу-ша… — выдавливаю из себя я и понимаю, что хотел сказать совсем не то. — Киска! — подбираю нужное слово.

— А точно ли у тебя есть справка с печатью? Предъяви-ка…

— Там, в куртке, — киваю и вижу, как она спрыгнула с кровати, подошла к окну, а солнечный заяц присел у нее на плече.

— Совсем затрепанная куртка, — говорит она. — Но, наверное, теплая?

— Да, — отвечаю. — Старинная. С подкладкой из лебяжьего пуха. Теперь таких курток нет.

— Сколько лебедей надо было прикончить, чтобы набить твою паршивую одежду. Наверное… — вздыхает она, и прижимает куртку к себе, и гладит ее ладонью, — наверное, это были не лебеди, а лебедята. Детеныши.

Да как заплачет!

А сама удивляется:

— В жизни не думала, что заплакать сумею. Вот оно, оказывается, как бывает. Настоящие слезы, гляди-ка.

— Как ты это делаешь? — подхожу я, беру ее голову в руки и пробую живые слезы, а они соленые.

— Теперь с тобой не расплатиться. Сколько ж это может стоить стимулятор, вышибающий такую слезу? Погоди-ка! — пугается она. — Но ведь мы не кололись? Не глотали таблеток… отчего же слезы?

— Любимая! — произношу я, и мы замираем.

И можем только смотреть.

Шевельнуться сил нет. И преодолеть себя невозможно.

А потом она плачет еще, опять настоящими слезами, которые капают мне в ладони, и настоящие слезы — теплые.

— Ты тоже… это самое, которое мне страшно повторить. Так страшно, — всхлипывает она, — как будто, если повторю — умру на месте. Ты тоже… Это слово, я бы хотела услышать его еще. Как ты сказал? Кто я?

— Сейчас, — говорю. — Наберусь сил. Минутку. Что-то, видишь ли, не в порядке с горлом. Сейчас отпустит.

Но горло не отпускает.

— Ты — милашка неслабой наружности. Аппетитная девочка. Красотка. Ты… — дергаюсь я, — девочка-супер, высший класс…

— Ладно, — успокаивает она. — Не надо пыжиться, лопнешь. Не получается, что ж, очень жаль.

— Ты глазеешь! — в отчаянии кричу я. — Теплая! С родимой звездой под грудью! Любимая!..

Здесь начали барабанить в дверь. Открываю — вваливаются, представьте себе, киношники со всей своей стереоаппаратурой. Зависло в каждом углу по камере, и толстый Бим, старина Бим, — ведущий дневной программы, обнимает меня за плечи (знаете, как он это умеет делать?) и с ходу включается в прямой репортаж.

Одна из камер приближается, берет нас крупным планом. Он разливается своим бархатным сытым голосом, а хитрющие узкие глазки на дурацкой и толстой роже, знакомой во всех концах света, смотрят в голубой пузырь стереокамеры и еще дальше: в самую душу миллиардов таких, как я, граждан стереозрителей.

Честно скажу — ошалел от неожиданности. Да так, что вполне машинально рассказал толстяку и прочим желающим о родственниках по отцовской и материнской линиям, про то, как тетка Тарфундия в приюте для престарелых обожралась однажды консервированным мороженым, а одноглазый кузен Панч-Блонд из многих сортов табака выискивал на тротуарах проспектов окурочки с табаком из Гренландии.

Потом врубили на шестьдесят секунд рекламу, и толстяк Бим передыхал, отлипнув от стереопузыря. Я тоже сумел успокоиться. Настолько, что готов был осмыслить происходящее. Тем более, что киношники отвалили со своей аппаратурой в сторону моей подружки. Обаяшка Бим звонко шлепает ее по голому заду, подружка хихикает, не без кокетства выставляет себя на весь белый свет голенькой, храбро отвечает на вопросы. Здесь я узнал ее имя. Анна. Необычное прозвище. До сих пор такого не слышал.

Киношники лепят свою развлекаловку, а меня просто распирает от удивления: я — герой дневного сюжета! С чего бы такое привалило?

И только подумал, как Бим объявляет:

— Патрульной службой зафиксирован эмоциональный выброс интенсивностью в пару миллионов монет. Приборы утверждают, что источник находится здесь. Что вы на это скажете?

— Топай, — говорю, как умею, вежливо, — отсюда на своих двоих, пока я тебе их не выдернул из задницы. Я — честный человек, контрабандой не занимаюсь. А покупать стимуляторы на ваших распродажах мне, уж конечно, не по карману. Туда меня и близко не подпустят, кредитом не вышел.

— Не прибедняйся, — ухмыляется толстяк Бим. — Что тебе терять? Дом, как положено, давно окружен агентами. Лучше расскажи нашим стереоэрителям, что переживает человек, когда испытывает эмоциональный удар ценой в пару миллионов монет?

Послал я его дальше, чем следует, а он рад-радешенек: не слабая на сегодня обломилась развлекаловка!

Ну, появляются агенты. Отовсюду, разом, чрезвычайно эффектно. Один — высаживает окно так, что на камеру веером летят осколки, двое — сносят незапертую дверь, еще пара — валится сверху. Из дыры в потолке сыплется бетонная крошка, падают хлопья штукатурки, а эти (всегда удивлялся, как у них получается?) стоят чистенькими, с отглаженной стрелочкой на рукавах. И башмаки сияют, а глаза безжалостны. И у каждого в руках по лазерному стволу сорок пятого калибра, которые таращатся на мой лоб.

— Красиво, — говорю, — исполнено, ребята! Очень впечатляющее зрелище. Жаль, что нечем вас угостить. Разве жестяночкой с пивом?

Входит Шеф агентов, оглядывает меня с головы до ног, раскуривает свою вонючую сигару, не торопится. Потом запускает струйку дыма мне в лицо.

— Зря выламываешься, старый пенек! — обращаюсь к Шефу. — Ошибочка вышла. Нечего с меня взять.

Здесь наступило время рекламы. Киношники расслабились, агенты опустили оружие. Гримеры набросились на толстяка Бима — припудрить, поправить грим.

— Веди себя вежливо, сынок, — тусклым голосом сказал Шеф агентов. Держась за спину, сел на краешке стула. Закряхтел от натуги. — Смотри, присяжные такой срок нарисуют — жизни не хватит.

Похоже, у Шефа нелады с позвоночником. Впрочем, нелады временные. Минутою позже, перед глазком стереокамеры, Шеф выглядел молодцом, швыряя меня в сторону. Да и орал вполне жизнерадостно. Так, что звенела посуда в шкафу.

— Руки за голову! Лицом к стене!

Пока агенты обыск делали, отстоял я свое у стеночки. Как положено — с руками на затылке.

— Эй, как тебя! — объявляет Шеф. — Отлепись от стенки. Разрешаю сесть.

Оглядываюсь, мать честная! Комнату мою будто наизнанку вывернули. Большой праздничный «растерэамс», и перья из вспоротых подушек летают.

— Ну? — кривит губы Шеф. — Сознавайся, голубчик.

В руках у Шефа грушевидный объем. Как раз в ладошку величиной.

— Имею право. Оставлено в наследство бабкой по материнской линии. Да только пустышка это, я проверял. Успели попользоваться. Знаете, как у вас, в государственных службах бывает? Сдаешь объемчик, чтобы выправить лицензию, а получаешь документик с пустышкою.

— Где хранишь стимуляторы?! — рычит Шеф, но воли рукам не дает. Помнит о гражданах стереозрителях. Шваркнул бабкину склянку об пол и каблуком раздавил. Жаль. Красивая была вещица, хоть и бестолковая.

— Память отшибло? Бывает. Не будем торопиться, — решает он. — Потолкуем с твоей милашкой. А-я-яй… — журчит голосом Шеф, и я вижу, чего ему это стоит. — Крошка, ягодка, пичужка! — вздыхает он, краем глаза поглядывая на часы. — В какой переплет попала. Наверное, не по своей вине? Сочувствую. А расскажи-ка нам, славная дёвушка…

Шеф тянет время, оглядываясь на часы, и я с ужасом понимаю: ждет врезки с рекламой. Шестидесяти секунд разговора без свидетелей.

— …Ответь, сделай милость… — разливается он с добродушием родителя и даже исполняя пальцами как бы «козу», — Отвечай, потаскуха! — рявкает Шеф.

И, значит, киношники отключились, граждане стереозрители имеют свою порцию рекламы, а два агента уже заламывают руки моей девочке.

Анна кричит, кричу я… мы надрываемся в два голоса…

— Отставить! — командует Шеф, и все замирают. — Возвращаемся на базу. Здесь нам больше нечего делать.

— Угробить такой сюжет?! — трясется от возмущения толстяк Бим. — Да вы в своем уме, милейший?

— Заткнись ты, мешок с хохмами. Будешь комментировать следующий сюжет с той стороны решетки. Эмоциональный выброс был естественным. Без применения стимулятора. Приборы фиксируют повторный эмоциональный выброс природного характера.

— Какой мощности?

— Счетчик зашкалило.

— Таким образом, граждане стереозрители, — тараторит толстяк Бим, и румяные щеки его прыгают, — можете от души позавидовать счастливчикам, ухватившим свой шанс из далекого прошлого, казалось бы навсегда потерянного для нашего общества. Нельзя даже представить себе, что испытывает гражданин, на которого обрушиваются реликтовые ощущения. Природные чувства, эквивалентные невероятным дозам лучших… что там говорить, драгоценнейших стимуляторов! Эмоциональные игры такого уровня, разумеется, недоступны никому из ныне живущих. Оцениваются фантастическими суммами, масштаба… информационная служба подсчитывает, подсчитала! — Толстяк навешивает эффектную паузу, вчитываясь в сообщение «Экспрессинфо». — Фантастическая сумма! — объявляет он. — Уровня национального дохода страны.

Стереосюжет закончился.

Пока киношники выкатывались, явились профессионалы ремонтной службы. Как водится, молча и скоренько застеклили окно, дверь навесили, заштопали прореху в потолке. Смылись.

А мы, значит, сидим по разным углам. Друг на друга не смотрим.

— Давай-ка, ты, чинарик в серебряной упаковке, сделай что-нибудь! — просит Анна. — А то молчать уже невозможно. Угости девушку пивом. Перескажи сюжетик. Исполни что-нибудь подходящее на пару миллионов монет.

— Надо бы вот что… порядок навести. Прибрать в комнате.

Подмели мы пол, вещи кое-как разложили.

— Теперь, — решает Анна, — можно глотнуть пивка и поплакать. Буду, пожалуй, плакать хоть каждый день.

— О чем речь, — говорю, распечатывая пиво. — Плачь себе на здоровье. За стимуляторы платить не надо.

— Кстати, как ты думаешь… каждый день — это не много? Не в напряг здоровью?

— Откуда мне знать? Пробуй.

Сидим, пиво пьем. А слезы ее что-то задерживаются. Не приходят. Хотя она очень старается: морщит лицо, тужится. Пробовала даже глаза тереть.

— Ладно, — решает она, — не сегодня. В следующий раз должно получиться. Я вот что: здесь, у тебя поживу. Нет возражений?

— Места не жалко. Живи, пока не устанешь.

Утром разбежались. Я — на проспекты, в очередь за дармовой похлебкой, она — зашибать монеты на очень непыльной работе. Травить мышек, насекомых.

— А что? — рассуждает, между прочим. — Витамины бесплатно полагаются и отвалить иногда можно, если не часто и очень захочется. Скажешь только, что голова болит, надышалась, мол, вашей отравой. Тебя сейчас и отпустят, чтобы не оплачивать страховые.

Разбежались мы, значит, но после обеда заскакиваю я это домой, а она разгуливает по комнате. Мается.

— Что, — говорю, — сегодня у городских насекомых амнистия? Или отравы надышалась?

— Хуже.

— Ну?! Рассказывай!

— Я… — вздыхает, — видишь ли, мне… даже и не знаю, как объяснить.

— Давай, не тяни душу, пробуй как-нибудь.

— Не хочу там больше находиться. Не могу. Мне их жаль.

— Кого? Начальников? Или таких, как ты, отравителей?

— Мышек. И остальных тараканчиков. Жаль.

— Этих ползучих? Быть не может!

— Все, — говорит. — Завязала с такой работой. Пусть за бесплатные витамины травит ползучих кто-нибудь другой.

И распахнула свои гляделки — не оторваться.

— Ты, вот что… — прошу. — Смотри куда-нибудь в сторону. А то я что-то нервничаю и забываю слова.

— Реликтовые ощущения. У меня тоже — живот сводит, когда ты вот так… забываешь слова и нервничаешь. Очень беспокойная штука эти реликтовые ощущения. Насыщаешься, как клоп или комар. А может быть, как вурдалак.

— Нет, — говорю, — у меня не так. У меня — как растрескавшаяся земля в дождь.

— Ну, правильно, разбухаешь, сил нет! И как это предки терпели?

— Не нравится? Уже?

— Да нет. Грех было бы выламываться… — и подходит, чтобы положить голову мне на плечо. — Только жаль, что нельзя отключиться, часок передохнуть. Ощущения, как бы сказать… оседлали. Приходится нести это как горб. Куда ты — туда и твои новенькие ощущения.

Ее волосы пахнут скошенной в городском парке травой. С чего бы?

— Знаешь, — говорю и вдыхаю этот парк и скошенную траву, — у меня по-другому… Трудно объяснить, но, пожалуй, мне не приходится «это» нести. «Это» само несет меня. Переставляет с места на место. Делает совсем невесомым. Так что, если можешь, держи крепче, а то сорвусь в небо.

— Будь спокоен, — отвечает. — От меня не улетишь.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Не хочется вспоминать, но, между прочим, были причины, чтобы «сорваться в небо», а то, на некоторое время, и провалиться куда подальше, сидеть там и не высовываться. Сегодняшнее мое появление на проспектах оказалось тяжким испытанием. Каждый второй шарахался в сторону, матери спешили увести детей, закрывали им лица. Вчерашние граждане стереозрители сегодня показывали на меня пальцами, обходили как зачумленного. Меня дважды забирали в участок. Чтобы сейчас же выставить вон: горели определители стимуляторов, валил черненький едкий дым, звонко лопались счетчики.

Примерно то же случилось с Анной, но это выяснилось позже. В тот день мы оставались еще каждый сам за себя. Со всем, что наворочено в мире, где каждый дергается в единственном числе.

Как это ни странно, но когда на следующее утро оказалось, что наш дом пуст вместе с прочими многоквартирными домами улицы, что общество решило отгородиться прозрачной пластиковой стеной в два человеческих роста, когда это выяснилось, мы приняли случившееся без удивления, как должное.

Стена запечатала улицу от проспекта до проспекта, замкнув изрядное пространство. Мы разгуливали в этом пространстве, не обращая внимания на флайеры и вертолеты, которые торчали в небе, выставив глазки стереокамер. Контейнер с государственной похлебкой ежеутренне неведомым образом появлялся в раз и навсегда отведенном месте. Впрочем, любопытствующие сограждане перебрасывали через изгородь множество лакомой еды. Мы были благодарны этим людям. Принимали угощение до тех пор, пока однажды, развернув красиво упакованный сверток, Анна не надкусила кусок пирога, нашпигованного битым стеклом. К счастью, она не поранилась.

Бывали у нас и гости. Разного уровня администраторы, торгаши, спекули, даже мафиози. Мы встречали всех и, внимательно выслушав, спроваживали одного за другим без сожаления.

Так проходило время.

Я отпустил бороду, а живот Анны начал округляться, стал выпуклым. Мы ждали, когда этот живот дозреет, чтобы расступиться перед нашим детенышем. В то время мы как-то особенно терялись от реликтовых ощущений, которые обступали, находили острыми приступами.

Однажды под вечер во двор нашего дома, где на старых продуктовых контейнерах сидели мы с Анной, пришли двое работяг. И, как ни в чем не бывало, присели невдалеке. Достали пиво, еду. Ужинают.

Я, конечно, напомнил мужикам, что с них сдерут штраф за незаконный вход в резервацию, а заодно — налог за зрелище, потому что нас давно зарегистрировали как национальное явление. Вроде действующего вулкана или бездонной пропасти.

— Не твое это, сукин ты сын, дело, — смеются мужики. — Да и что с нас взять-то, кроме пары ношеных штанов?

И сидят на ребрышке контейнера, поплевывают.

Между прочим, мужики рассказали, что нас собираются, мол, кончать как явление. Потому что боятся побочных эффектов. Всеобщей заразы, говоря проще. Кое у кого имеются, мол, уже случаи природных эмоциональных выбросов. В микродозах пока что. Но некоторые забеспокоились. Особенно эти, с лицензиями на стимуляторы.

— Оно, конечно, плевать мы хотели на тебя, зараза, и на твою реликтовую любовь! — говорят мужики. — Но раз уж у вас, везунчиков, все так произошло, мы, пожалуй, будем невдалеке. Можешь, то есть рассчитывать на четыре наших нехилых кулака.

В эту ночь пришли, чтобы защитить нас, еще четверо мужчин и одна женщина. А к полудню следующего дня защитники повалили толпами. Так что набралось столько нехилых кулаков, что считать их оказалось вполне бессмысленно.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Александр Дмитриев} Кнопка

Холодов был наркологом. Но не тем, который изо дня в день убеждает испитые рожи, что водка — это кошачья моча. Нет, Холодов был крупным теоретиком по части наркотических соединений. Его работы шли на черном рынке по бешеным ценам. Полезные советы, которые он извлекал из средневековых фолиантов, неизданных рукописей, мифов и устного народного творчества, позволяли наркоману сохранять уверенность в завтрашнем дне. Холодов, кстати, совсем еще молодой человек, регулярно посещал различные конференции, мотался по заграницам, носил модную дребедень, пленявшую юных соотечественниц, и был вполне доволен жизнью.

Но все хорошее кажется хорошим, пока не покажется скучным. Что-то подобное описанному А. С. Пушкиным в романе «Евгений Онегин» охватило Холодова к двадцать восьмому году его, в общем-то, безоблачной жизни. «Видите ли, доктор, — говорил он сам себе по утрам, глядя в зеркало и потирая жесткую щетину, — я перестал испытывать чувство глубокого удовлетворения». Но ирония не помогала.

И вот однажды в гостиничном холле, где-то в Испании, куда Холодов приехал на очередное ученое сборище, к нему подошел холеный джентльмен с коротко подстриженными усиками. Он представился как мистер Эвил «фром Грейт Бритен» и сообщил, что тоже увлекается наркотической темой. Обменявшись визитными карточками и парой профессиональных словечек, джентльмены договорились поужинать вместе.

Мистер Эвил оказался весьма эрудированным собеседником, обслуживание было превосходным, и уже через несколько минут после начала рандеву Холодов достал блокнотик и стал делать кое-какие пометки, бормоча: «Любопытно», «Крайне любопытно», «Крайне, крайне любопытно». Постепенно беседа вознеслась в подоблачные выси и шла уже о таких материях, как психологические наркотики. «Видите ли, — на безупречном английском говорил Холодов, — все, что так или иначе создает ложную картину мира, строго говоря, является наркотиком. Если телек может повлиять на вашу сердечно-сосудистую систему, создавая ложную картину происходящего, то чем он отличается от, скажем, элементарного пластилина?» Мистер Эвил был «эбсолютли» согласен и в свою очередь записал способ изготовления этого самого пластилина — скатывание грязи с тела после марафона по конопляному полю, обязательно на рассвете, до высыхания росы. «Вери интерестинг». Кстати, не обращал ли внимания мистер Холодов на то, что зависимость от психологических наркотиков крайне высока у интеллектуалов? Что, скажем, недостаток информации часто приводит к депрессии, даже ломке? Что низкая чистота наркотика, скажем, грубая и неряшливая пропаганда, дает те же побочные результаты, что и, положим, отравление сивушными маслами?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Холодов не ожидал, что его мысль встретит такое тонкое понимание. Ему было лестно. Он уже мысленно представил себе очередную маленькую сенсацию, которую вызовет его новая статья, а может быть, чем черт не шутит, и откроет новое направление.

Однако далее дело приняло неожиданный оборот. Мистер Эвил предложил русскому доктору принять участие в проведении некоего эксперимента за вознаграждение. Сумма вознаграждения была эквивалентна удару «поддых», и Холодов кивнул головой, приглашая мистера Эвила изложить суть эксперимента.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Оказалось, англичанин изучает сопротивляемость высокоинтеллектуального мозга психологическим наркотикам. Им разработан прибор, который как бы вводит психологический наркотик непосредственно в мозг. Побочный эффект минимальный, вреда для организма, насколько удалось выяснить, никакого. Но впоследствии наступает компенсационный процесс. Короче говоря, чем больше интеллектуального кайфа тем неожиданней и хуже последствия. Параметры? В процессе эксперимента измеряется время от нажатия на кнопку до ее отпуска.

Затем они перешли к выяснению деталей. Что за «интеллектуальный кайф»? О, это стоит попробовать! Вы не в силах будете оторваться от кнопки. Но если последствия будут серьезными, то захочу ли я нажать ее второй раз? О, вот это-то и самое «интерестинг»! Ваша воля борется с желанием. Грехопадение в миниатюре. Можно ли прервать эксперимент на любой стадин? О, да причем это не отражается на выплаченной сумме. Деньги выдаются перед экспериментом. Швейцарский банк, полная гарантия.

Последнее обстоятельство окончательно сломило Холодова и он тут же, в баре, подписал контракт.

В середине следующего дня Холодов ощущавший легкую пустоту в области желудка поскольку от волнения не позавтракал, стал владельцем умопомрачительной суммы денег — в валюте, в прекрасных, милых долларах. Затем они перешли в номер мистера Эвила. Тот отомкнул небольшой, черный, с красными узорами сейф, достал оттуда приборчик размером не более пробки от бутылки и с торжественной миной вручил одеревенелому от неожиданных событий Холодову.

Да можно нажать в любое время. Нет, как регистрируется информация — это тайна. Можно сломать? Не получится — можно выбросить, скажем, на помойку. Только не советую.

Потом очень неприятно будет разыскивать его, перекапывая горы отбросов. Да, такие случаи были. Но лучше вернуть мне…

Находясь за границей, Холодов жать на кнопку не решался. Черт ее знает, может, она вообще взорвется. Но, вернувшись домой, врезав с друзьями по поводу приезда старого испанского вина и оставив после их ухода на ночь юную, но уже достаточно понятливую блондинку, Холодов осмелел. Прошлепав голышом в спальню, он снял с полочки прибор и сунул его под подушку. Блондинка превратно поняла этот жест и стала отпускать шуточки насчет боязни заразиться СПИДом. Холодов нашел средство ее успокоить, но сам не потерял хладнокровия и в момент пикирования, когда от смены давления ломит в ушах, судорожным движением нащупал под подушкой кнопку.

Однажды, еще студентом. Холодов смотрел секретный фильм, который крутили на военной кафедре. Американский самолет шпарил над самой землей, переворачиваясь через крыло с жуткой скоростью, ныряя в ущелья, огибая трубы и холмы и еще стреляя по налетающим с разных сторон, как пчелы, ракетам. Сейчас он ощутил себя этим самолетом. По телу его прошла, как цунами, синусоидальная волна, потом он растекся электрическим скатом, ионизируя и светясь, потом стал пулей, вылетающей из ствола… И еще много-много «потом», и все секунд за пятнадцать, не более. Как он отпустил кнопку, лишь Богу известно.

Блондинка, обретя сознание, даже не сумела подобрать нужного слова, а утром лишь искательно заглядывала Холодову в глаза.

Молчал и Холодов. Его терзал страх перед расплатой. А в том, что за такие ощущения расплата будет немыслимой, он не сомневался. Но минуло десять минут, полчаса, ночь, сутки — и ничего не происходило. И постепенно Холодов успокоился. Между прочим — зря.

В один из вечеров он был приглашен на «парти», где собиралась столичная молодежь. Поскольку от разговоров Холодова уже тошнило, он забрел в интимно освещенную комнату, где не разговаривали, а танцевали. Собственно, это были не танцы, а скорее, «обниманцы».

Холодов, автоматически оценив сидящих дев, выбрал одну посимпатичнее и только раскрыл рот, как вдруг с ужасом увидел, что брюки его сами собой расстегнулиоь и оттуда вырвался фейерверк зеленых, синих и красных звезд, которые сложились в воздухе в четкую надпись: «ПРИГЛАШАЮ НА ТАНЕЦ». Затем все померкло, и Холодов стал застегивать брюки на глазах у изумленной публики — он даже не сообразил, что лучше бы выйти из комнаты.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Добравшись до дома, Холодов повалился на кровать и заплакал. Хотелось умереть. В голове вертелось: «…в березовом веселиться, в сосновом молиться, в еловом удавиться».

Утро вечера мудренее, поэтому, проснувшись, он ощутил, что все не так уж плохо. Во-первых, дело можно представить как некий заграничный фокус. А потом, ну что такого? Да мне цены не будет, если пойдет слух, что я такой зажигательный мужчина. И если все последствия ограничатся подобными кунштюками… Холодов повеселел.

Еще больше он повеселел, когда ему позвонила вчерашняя дева, та, что посимпатичнее, и стала напрашиваться в гости.

Короче, в этот вечер Холодов нажал кнопку почти сразу и блаженствовал минут двадцать, не особо заботясь о последствиях. А зря. Последствия были столь плачевны, что у автора нет слов, чтобы их описать. Холодов чудом не угодил в психушку. Вызванные перепуганной гостьей друзья возились с ним всю ночь.

Следующее утро, хотя и мудренее вечера, было весьма мрачным. Как специалист. Холодов четко понял, что пропал. Отказаться от наркотика он не в силах, но не в силах и переносить последствия. Рвануть за границу? Куплю дом, найму прислугу, которая ничему не удивляется… Нет, Не выйдет. Если сказано: будут последствия, значит, будут, как не крути.

Он просидел весь день, напряженно думая. И уже ночью вдруг понял, что надо сделать. С трясущимися от нетерпения руками Холодов бросился на кухню — искать валявшуюся где-то в шкафу изоленту.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Мистер Эвил сидел за портативным компьютером, напевая по привычке что-то английское. На экране появилось изображение Холодова, который — лихорадочно обматывал приборчик липкой лентой и разговаривал сам с собой.

— …Если на кнопку жать без перерыва, то на расплату просто не останется времени.

— На этом свете, — добавил мистер Эвил и от удовольствия пристукнул копытом.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок Е. Телищева}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Вадим Кирпичев} Одна инструкция и пять лопат

До звездолета оставалось с версту, когда наш уазик влетел в яму. Поглядев на колесо, торчащее под углом в 45 градусов, и высказав все, что принято в таких случаях, мы побежали разбитой дорогой. Далее — заросшим полем. Громада трехкилометрового космического корабля, черной тучей заслонявшая солнце, висела над головой.

— Пусть отловят снежного человека! — кричал на бегу наш ветеринар. — Да, чуть не забыл, загадка тунгусского метеорита!

— Ты что! Тратить желания на такую чепуху! А загадка лох-несского чудовища? И этих, как их… баальбабских камней. Заодно пусть дадут единую теорию поля! — агроном аж сиял в восхищении от собственного интеллекта.

Всех перекрывал бас Митрича:

— Будет вам с пустякамиї Пусть лучше нам под пруд котлован выроют! Что? Сверхцивилизация? Тогда два котлована!

Экономя дыхание, я с сожалением поглядывал на своих молодых товарищей. Котлован, Несси, единая теория поля — это же надо так мелко мыслить. Я, только я знал, чего надо просить у гостей со звезд. Если не опоздаем.

Я как раз отпросился на три дня с работы, чтобы написать трактат «Как нам обустроить родной Цюрюпинск» и, если успею, починить крышу, когда с воплем: «Дядя Егор! Пришельцы», ко мне вломился Сенька, шалапут-племянничек.

Я давно это предсказывал, и вот, случилось, подумал я, отрываясь от трактата. И прямо с крыльца увидел парящую над полями черную тушу. Кстати, что бы вы предприняли в этой ситуации? У меня сомнений не было: надо организовать комитет. Ну, с председателем все ясно. Надев шляпу и на ходу повязывая галстук, я соображал — кого еще включить? Сенька, захлебываясь, рассказывал, как чудище до невозможности тихо продавило облака и как, обнявшись словно перед смертью, они с женой стонали в стогу. Интересно, с чьей? Сенька-то холостяк. В дальнейшем, по его словам, жена, прихватив платье, убежала, зато появился гигантский стальной паук, нездешним голосом предложивший к десяти часам представить ему три людских желания.

Ветеринара мы выудили прямо из заводи, где он неделю дожидался сома, ушедшего от него в прошлом году. С агрономом было трудней. Тот разливал по бутылкам ночную продукцию и ясностью мысли не блистал, норовил поднести Сеньке стаканчик, до слез расхохотался, заметив мою шляпу, обижался на спешку, пока я не задрал его башку к небесам.

Митрич, слава Богу, был дома. Околачивая пенек вяленым лещом, пятый представитель нашенского истеблишмента смачно попивал пиво.

Вся остальная деревня высыпала за калитки, когда мы пропылили в поля.

Три желания… Лекарство от всех болезней, методы генной инженерии, термояд, секреты телепатии и левитации, доказательство теоремы Ферма, безвредный наркотик, фотонный движок, средство от облысения, фотокарточку Бога… Наши мужики хотели всего.

Когда мы вбежали в световое пятно под кораблем, до десяти оставалось всего две минуты.

— Смирно! — скомандовал я. После чего точно и кратко доложил членам комиссии, в чем на самом деле нуждается человечество.

Что тут началось! Визги, хватанье за грудки, неприличные жесты, улюлюканье. В общем, демократия. Унижаться до объяснений не в моих привычках. Я только приоткрыл тайники русской устной речи, известные лишь бывшим ротным старшинам.

— Вот он, я же говорил! — запрыгал Сенька, тыча пальцем в небеса. Оттуда к нам опускался стальной робот-паук, смахивающий на букву «Ж». У меня было все готово. Недрогнувшей рукой я вручил космическому посланцу написанный на листке ученической тетради заказ россиян:

«1. Все для счастья человечества.

2. Абсолютная истина.

3. Все для того, чтобы Россия обошла Японию по производительности труда».

Робот легко воспарил и исчез в распахнувшемся люке.

Гениально, думал я. «Счастье человечества» — это конец войнам, любым «измам», голоду, болезням. «Абсолютная истина» — на ее основе мы сами создадим технические сверхчудеса. За эгоизм третьего пункта было чуток стыдновато — но как не порадеть несчастной родине? Эх, вечная беда нашего человека — приходится жить в России. Дайте мне нормальную страну, и я, с моей хваткой прораба-мелиоратора, стану по меньшей мере президентом!

Вдруг я испугался. Не маловат ли кораблик? Необходимые машины, продукты, документация: уместится ли все в какие-то жалкие три-четыре километра?

Люк распахнулся вновь. И все тот же паук мигом спустился с небес и энергично замахал тремя верхними манипуляторами.

— Наш великий сверхцивилиэаций может все, — заговорил он с легким галактическим акцентом. — У нас есть то, что люди хотеть. Но за действительность желаний вы должны ответить своим телом. Примите контракт.

Мы зашептались. Тело — не душа, жалко. Однако, взявшись за гуж…

— Эт запросто! — Сенька ударил кепкой о землю. — Где там вашу бумажку подмахнуть?

Робот выдвинул из живота поднос с пятью предметами вроде гранат-лимонок.

— Типовой контракт для цивилизации 16-го порядка, возалкавшей счастья, — пояснил он. И добавил: — Это не подмахнуть. Это глотать.

Сенька струхнул.

— Эту гадость? Не буду.

Выхода не было. Я взял контракт. Лимонка проскочила на удивление легко. Моему примеру последовали ветеринар, агроном, Митрич и — последним — Сенька: проглотил свою гранату, закурил, дернул пару затяжек и отшвырнул сигарету, хотя обычно скуривал до ногтей.

Я уже составлял в уме план нашей экономической и интеллектуальной помощи США. Митрич разливался о мессианской роли России. Сенька вслух мечтал о девках, которые увидят его по ящику.

— Гляди, пошло! — перекрестился агроном. Действительно, трюм открылся, и сундук загудел вниз.

Когда же мы снова задрали головы, корабль уже уходил в облака. Мы с печалью уставились на единственное свидетельство состоявшегося космического контакта. А потом открыли сундук.

Сенька выхватил со дна листок бумаги и подал его мне. На листке было напечатано:

«Инструкция по счастью

Нижеследующему верить.

1. Не саморазрушайся.

2. Не убий.

3. Почитай родителей.

4. Беги стукачества.

5. Не пожелай ни компьютера, ни машины, ни кредитной карточки, ни факса, ни телекса, ни жены ближнего своего.

6. Тридцать дней трудись, а на тридцать первый отдыхай.

7. Честно плати налоги».

Теперь мы будем счастливы.

Алые зорьки рыбалок, сопенье над трактатами, жаркие споры о будущем России и мира — ау!

Да, чуть не забыл самое главное. Кроме инструкции в сундуке еще лежали лопаты. Ровно пять штук. По лопате на брата.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Валентин Варламов} Чай с мелиссой

Последнее время Клюшкину беспокоил шум в голове. Сперва-то она, по сравнительной молодости и одиночеству, относила его на счет окружающей среды, дошедшей у нас в Пимезонске до полного безобразия. Но как-то ночью, лежа без сна в своей однокомнатной, сообразила, что кругом все соседи угомонились, даже этот шизик сверху. А в голове у нее словно бы марш из оперы Дж. Верди «Аида», сочиненной к успешному завершению великой стройки Суэцкого канала.

В поликлинике ее долго гоняли по кабинетам. В каждом мерили давление — везде разное. И назначали консультацию. А напоследок сказали, что без анализа на гиалуронидазу вообще говорить о чем-либо бессмысленно, анализ же этот временно не делают. Шумы тем временем совсем разыгрались, приближаясь к современным ритмам.

Женский инстинкт подсказывал, что хорошо бы в этом случае какую-нибудь диету позаковыристей. Но какая теперь диета. Больше всего обстановка позволяла полное лечебное голодание. Однако инстинкт почему-то был против. Хоть еще пару лет назад не возражал.

По советам бывалых Клюшкина стала глотать всякие таблетки согласно наличию их в аптеке. От этих глотаний она чувствовала себя то неимоверно высокой — так что трудно было попасть ногой в тапочку, то наоборот, приземистой и тяжелой, как лягушка на сносях. Или в виде шара заполняла всю комнату и боялась проколоться о люстру. На шумах, однако, это не отразилось. Сотрудница по службе в секторе газа, женщина глупая, но культурно развитая, дала телефон проверенного экстрасенса.

Экстрасенс разочаровал. То есть внешне он смотрелся. Весь в бороде и не очень толстый, кругом иконы и подсвечники. Сразу сказал, что дело серьезное: вся аура в дырках и биополе кем-то изуродовано. Клюшкина и сама чувствовала, что биополе ни к черту, и тут же кое-кого заподозрила. Бородатый долго ходил вокруг с проволочками и камнем на веревке, бормоча под нос, как он важно сообщил, «на сантскрите». Вот этот «сантскрит», пожалуй, и испортил обедню. Да еще руками все норовил прилипнуть, хоть и утверждал, что действует на расстоянии. Знаем мы эти действия. А под конец, с кряхтеньем устроясь в позу лотоса, объявил, что лечит не он, а Космос, упомянул о карме, от которой никуда не денешься. И потребовал, видимо, на нужды сразу всего Космоса, соответствующую плату.

Деньги она, как человек воспитанный, конечно отдала не пикнув. Но аура у нее со звоном прямо-таки брызнула осколками. С тем и покинула рассадник парапсихологии, нехорошо поминая сотрудницу, галопом под собственную музыку домчалась до дому. Взлетела к себе на этаж, обогнав эадышливую Варьпетровну, женщину добрую, но бесхитростную.

— Мужика бы тебе завести, — не имея в виду обидеть, сказала Варьпетровна, пока соседка, шипя от злости, шарила в сумке эти чертовы ключи.

— Еще чего! — заорала Клюшкина, обременив свою и без того нелегкую карму непочтением к старости. И шваркнула дверью так, что чеканная русалка, томно дремавшая на стене прихожей, — подарок без вести пропавшего поклонника — с визгом сорвалась за комод. Туда ей и дорога, разлеглась тут. Дура хвостатая!

Утро началось как всякое утро. Хуже некуда. После снотворного в голове рокотали тамтамы. Впереди ждал ненаглядный сектор газа. С кухни тянуло горелым. Радио вещало о захоронении отходов. Этот наверху врубил рокеров, чтоб их разорвало. Стоя на одной ноге, Клюшкина поперхнулась горячим, швырнула посуду в мойку и дернула на выход, привычно оглядев, все ли на ней, потому что был случай… Нет, ничто не может столь молниеносно разъярить даже меланхоличную блондинку — любительницу сдобы, как поползшая петля на колготках, будь они прокляты. Клюшкина не была блондинкой. И когда она вылетела-таки на улицу, мир уже не мог ждать от нее ничего хорошего.

Автобусная очередь указала ей свое место, добавив необходимые комментарии. Тревожная барабанная дробь в голове у Юдашкиной сменилась трубным звуком, коротким и страшным, как сигнал к кавалерийской атаке.

О дальнейшем рассказывали по-разному. В этих устных преданиях причудливо сочетались радиоактивные мутанты, Жириновский и НЛО. У нас в Пимезонске вообще любят передавать по кругу информацию с некоторыми уточнениями. На деле все было проще. И загадочней.

Водитель автобуса, как всегда опаздывая и заранее вызверясь, подруливал к остановке, но, увидев разбегающихся в панике людей, благоразумно промчал мимо, раздавив что-то непонятное — то ли крысу, то ли кулек с картофельными очистками. А может и взрывное устройство. Не сработало, однако. Старшина Иванов, следуя по делам службы на милицейском газике, издали заметил нарушение общественного порядка. По приближении же к месту происшествия зафиксировал остолбеневших граждан в числе трех: старичка с газетой «Красная звезда», молодую женщину с открытым ртом и мужчину, вроде снабженца, в запотевших очках. Кои и были им погружены в машину для препровождения в отделение и снятия показаний.

Проще всего было с Клюшкиной. Она еще не пришла в себя и потому сообщить что-либо по факту происшествия не имела. Старичок с газетой, наоборот, имел, но настаивал на полной секретности в письменном виде и под грифом. Во избежание нездоровых тенденций среди населения, напрочь забывшего дисциплину и бдительность. Который вроде снабженец показал, что изо рта вот этой гражданочки или, я извиняюсь, девушки выпрыгнуло что-то размером с батон колбасы, известной у нас в Пимезонске под названием «мокрой». Каковая колбаса, видимо, зараженная бешенством, кидалась на людей и даже на автобус, но, попав под колесо, лопнула.

— Протри очки-то, — посоветовала ошарашенная Клюшкина, больше от растерянности. За что получила строгий окрик дежурного. И перенесла бы его внутри себя как многое в своей жизни. Но оба свидетеля начали тыкать в нее пальцем и кричать, что вот из-за таких все наше общество пришло в полный упадок, и еще надо проверить… Тут-то она и услышала снова трубный сигнал «Шашки подвысь!», и набрала побольше воздуху, и на стол дежурного свалилась невесть откуда ужасная тварь величиной с полено. Серая и полупрозрачная, спереди она имела вроде вентиляторя бешено работающего, а сзади крючковатую ногу, посредством которой пыталась броситься на лейтенанта, но поскользнулась на стекле и шлепнулась на пол.

Будучи при исполнении, дежурный немедля применил табельное оружие на поражение два раза. Грохот выстрелов слился с женским воплем и командой «В ружье!», поданной старичком. Скучавший в коридоре глухонемой бомж заглянул в дежурку, но был отстранен подоспевшим капитаном милиции.

— Совсем сдурели, — заключил бомж, возвращаясь на скамейку. — И не толкайтесь, пожалуйста.

— Извините, — машинально ответил капитан, человек симпатичный, но холостой по виду.

Дежурный — руки по швам — доложил обстановку, поочередно указывая головой на Клюшкину, уже названную подозреваемой, и на застреленное чудище, именуемое им «существом неизвестного назначения». Начальство велело подать рапорт по форме, боевые патроны списать, граждан отпустить, а гражданку пригласило к себе.

В кабинете Клюшкина деревянно села на предложенный стул и приготовилась к худшему.

— На вас лица нет, — сказал капитан. — Выпейте чаю. Валерьянка кончилась. Сильно испугались?

— Ага, — благодарно покивала Клюшкина. И стала греть руки о фарфоровую кружку, расписанную незабудками. Начальник занимался делами. Совсем некстати вспомнилась ей почему-то поляна за маминым домом и крошечные цветочки, неведомые по имени. Тогда, в детстве, они так забавно раскрывались под ее рукой. Или возникали? Потом-то их не стало. А может, и не было этого. Да не все ли равно.

Постучался дежурный:

— Что делать с вещдоком?

— С каким?

— Ну это… которое на полу, — затруднился дежурный.

— Вероятно, определить, что оно такое, — сказал капитан, — показать специалисту.

— Так специалист же в декрете.

— Петров, вы где служите? — удивился начальник. — Кругом наука!

Дежурный козырнул и в задумчивости отбыл.

А чай был крепкий и душистый.

— С мелиссой, — пояснил капитан. — Полегче стало?

Клюшкина опять покивала головой:

— Ага, можете допрашивать.

Он улыбнулся:

— Да Бог с вами, голубушка. Ну что вы можете рассказать?

— Вообще-то ничего не могу, — честно призналась Клюшкина и тоже улыбнулась неловко, надо же, совсем отвыкла.

— Идите-ка вы домой, — капитан встал. — А если захочется, навестите через недельку. Глядишь, и узнаем что-нибудь про это чудо-юдо.

И впервые она рассмотрела его глаза. Господи, как же давно не видела человеческих глаз, все как-то так, походя, орган зрения, и не больше. Заслонка для души. И некогда, да и неохота гадать, есть ли что-нибудь за этой заслонкой.

Неделя прошла тихо. Зная себя, Клюшкина не дергалась и дышать старалась ровно-ровно. Слушала радиостанцию «Орфей». Колготки все перештопала и спать ложилась без таблеток. Барабаны в голове почти замолкли, она объясняла это замечательным действием травы мелиссы, которую достала через сотрудницу и аккуратно заваривала с чаем. А однажды ночью тихо и грустно звучала скрипка. Кажется, Дебюсси, решила Клюшкина, раньше мечтавшая о возвышенном. И заснула.

Зашла в милицию. Хоть, по-честному, сама не знала зачем. Глухонемой бомж, скучавший на скамейке, вежливо привстал. И дежурный был тот же. Она спросила начальника.

— Капитан Сидоров в госпитале, — было сказано ей тоном, не исключавшим множественные осколочно-пулевые ранения, однако пресекающим дальнейшие расспросы. Клюшкина повздыхала немножко и еще осведомилась насчет того… происшествия. Материал отправлен на экспертизу. Как положено. Куда? А почему вы этим интересуетесь? Когда будет надо, вас вызовут. Повесткой. До свидания.

В коридоре бомж поманил ее пальцем.

— В НИИ морфологии валяется, — шепнул он. — Тут напротив. У профессора Катай-Нижегородского. Тоже мне военная тайна — дохлая каракатица. Совсем сдурели.

У профессора сидел посетитель. Молодой, но без бороды. Судя по обильной синеве щек и акценту — из расположенного к югу независимого государства. Разговор шел, на удивление, о каракатице. Которая вовсе не валялась, а пребывала в стеклянном сосуде, чем-то залитая. И глядеть на нее было не страшно, а немножко грустно. Вместо головы широкий венчик тонких-претонких ресничек, бессильно поникших. Внутри жемчужно просвечивали непонятные узлы-органы.

— Вы поймите, — сердился профессор, — это обыкновенная коловратка, к тому же погибшая. О каком разведении может идти речь? Да еще и в единственном экземпляре. Впрочем, они чаще размножаются путем партеногенеза.

— Это как? — насторожился гость.

— Н-ну, чтоб вам было понятно, без участия мужской особи.

Гость оскорбленно поднял густые брови. Клюшкина покраснела.

— И вообще, — профессор небрежно щелкнул ногтем по сосуду, — этого не может быть. Размер коловраток достигает лишь миллиметра. Артефакт! И глупые слухи.

— Да со мной это все было! — взвилась Клюшкина. — Да хотите, вот сейчас, перед вами…

— Внушение? — пожал плечами профессор. Но на всякий случай отодвинулся.

— А в сосуде что?

— Артефакт…

Южный гость догнал ее на лестнице.

— Слушай, — жарко задышал он, — давай с тобой бизнес делать. Представляешь, реклама: «Артефакт лимитейд. Партеногенез и другие услуги». Звучит! Лангустами торговать будем. Хорошо жить будем.

— Какими лангустами?

— Хэ, а кто у профессора в банке скучает? Я зря приходил, да? Думаешь, народ лангуста видел? Съедят за милую душу!

Трубы грянули так стремительно, что Клюшкину качнуло. Содружественный бизнесмен радостно ловил большой кепкой юркую, не крупней «ножки Буша», коловратку, прыгавшую на ступеньках. А Клюшкина уже была на улице, удивительно быстро приходя в себя: что за люди! Господи, узнать бы, где тот секретный госпиталь для раненых милиционеров. Хотя зачем… С жалостью вспомнила чудище-недомерка. Иссякаю, видать. Завести бы себе, пока не поздно, вот такого артефактика, что ли. Все-таки веселей. Держат же крокодила в ванной. Привязываются. А если у бомжа спросить про госпиталь?

Крохотная девочка у подъезда горько плакала.

— Ты что? — присела перед ней Клюшкина.

— Плохо мне, — поведал ребенок.

— Да что случилось, успокойся!

— Ох, дайте мне поскорей чего-нибудь успокоительного! — зарыдало дитя, и слезы-градины покатились по румяным щекам. На дне сумочки нашлась карамелька. Ловко заправив конфету за щеку, дитя прошепелявило «шпашибо, тетя» и, одарив сияющей улыбкой, ускакало в подъезд. Это тебе не артефакт, подумала Юдашкина и рассмеялась.

Вечером она немножко всплакнула — тоже забытое занятие, — но не слишком горько. Да тут еще холодильник, видимо, с работы натощак, забастовал и пережег пробки. Клюшкина со свечой долго искала проволоку для «жучка», ни разу не чертыхнувшись. А когда вскарабкалась на шаткий комодик, в дверь постучали. Вот некстати, пришлось слезть.

— Вы? — ахнула Клюшкина, и свеча в руке вспыхнула ярко-ярко, видно, от сквозняка. — А как же… сказали… в госпитале?

— На диспансеризацию вызывали, — объяснил капитан. — А там у них была выездная торговля. Купить, правда, нечего, но я подумал — вдруг вам пригодится, сейчас шел мимо… звоню, звоню.

И протянул две автоматические пробки. И три гвоздики, с головой завернутые в газету.

Разносолов не было. Но хлеб оказался так удачно поджарен, а мамино варенье с прошлого года почти не засахарилось, и чай с мелиссой получился на славу. А уж смеху было, когда хозяйка рассказывала о профессоре и его госте!

Под конец, уже в прихожей, капитан вдруг сказал:

— Знаете что, Таня…

И Таня вспомнила, что ведь никакая она не Клюшкина, то есть Клюшкина Т. П. конечно, но совсем не это главное. Теперь вон уж и на памятниках стали писать — Пушкин А. С., будто в ведомости домоуправской на раздачу талонов. А главное в жизни — что она Таня и, пожалуй, даже Танечка.

Капитан опять сказал:

— Знаете что, Танечка…

— Что? — спросила она.

Капитан еще помялся и негромко попросил:

— Выходите за меня замуж.

И добавил:

— Пожалуйста!

В голове у Тани зазвенели маленькие серебряные колокольчики.

Кажется, глюк, подумала она. А вслух сказала:

— Ишь какой торопливый!

И с уст ее спорхнула алая роза.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок И. Красавитовой}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Евгений Прошкин} На круги своя

Дождь. Странная штука. Зимой его так ждешь, а приходит весна — и начинаешь проклинать все на свете. Дорога скользкая, как кусок мыла, а у меня резина совсем лысая. Надо бы сбросить скорость. Да ладно, чего это я? Справлюсь, не мальчик. А может, притормозить? Нет! В любой другой день, но не сегодня. Жена в роддоме, надо успеть. Шоссе пустое, ни одной машины. Все будет нормально. И чего я вдруг разволновался? Старею. Это в тридцать пять-то?

Вдруг — лось. Справа — лес. Руль влево. Два прожектора — фары. Откуда автобус? Ни испуга, ни боли. Только удивление. А лось был большой, как бегемот. Смешно!

Тепло и тихо. Какое-то давно забытое, ни с чем не сравнимое ощущение полного покоя. Так чувствовала себя метагалактика накануне Большого взрыва. Да полно! Какие еще взрывы? Какие к черту галактики? Надо выяснить, где я. Сознание работает как никогда ясно, но вот тело — с ним что-то неладно. Темно. Странный гул. Полугул — полупульсация. Чего? Всего вокруг. Очень похоже на сердцебиение. Не мое. Мое — вот оно, само, по себе. Правда, бьется слишком часто. Еще бы тут не волноваться.

Какое-то чувство беспокойства. И неудобства. Что-то не так. Что-то должно измениться. Мягкое прикосновение к голове. Острый укол яркого света. Легкие разрывает ворвавшийся воздух. Оказывается, я не дышал. Резкая боль в районе пупка. Ничего, терплю.

— Смотрите, не плачет. Молодец!

— Ничего хорошего. Ребенок должен плакать.

Пожилая акушерка внимательно осмотрела новорожденного.

Больничная палата. Полно народу. Какие-то девушки — практикантки, скорее всего. Тут до меня доходит, что я совершенно голый. Пытаюсь прикрыть свою наготу, но руки не слушаются.

— Ой, смотрите, как ручками машет! Смешная! — раздаются голоса практиканток.

— У вас девочка, — говорит акушерка какой-то измученной женщине.

Похоже, речь идет обо мне. Девочка! Это что, шутка? Я сгибаю не подчиняющуюся мне шею и… О, Боже! Где это? Где все то, что должно у меня быть? Я вижу лишь короткие пухлые ножки, болтающиеся в воздухе. Мои? Не может быть. Мои!

— Эй, что вы со мной сделали? — спрашиваю я, но язык отказывается повиноваться, и из горла вылетает лишь «эгей».

— Лепечет что-то. Какая хорошенькая! — умиляются практикантки и начинают сюсюкать: — Ути-ути! Сюси-пуси!

Значит, сюси-пуси, мать вашу так?! Что я могу сделать, ну что я могу сделать?! Господи, что у меня с пупком? Постой, так это же пуповина. И эта палата, и женщина… Я постепенно прозреваю, но мозг отказывается согласиться с моими выводами. Меня… родили?! Но я вовсе не девочка! Меня зовут Алексей, мне тридцать пять лет, у меня жена и сын. Скоро, очень скоро должен появиться на свет второй, а может, дочка, но это не имеет значения. Я как раз ехал к жене, но тут — лось, потом — автобус. Я все прекрасно помню! И вдруг я, пардон, рождаюсь заново. Да еще в обличье девочки. Как это понимать?

Ладно. Хорошо. Некоторые верят в переселение душ. Якобы существуют даже способы выяснить, когда и кем я был в прошлой жизни. Допустим. (Да и как теперь с этим не согласиться?) Но чтобы все помнить? А не попал ли я на тот свет? Или, может, на самом деле лежу я сейчас где-нибудь, привязанный к кровати крепкими ремнями? Интересно, Маша уже знает? Да нет, наверно, перед родами такие вещи не говорят. А если так, то как она истолкует мое отсутствие? Что подумает?

— Посмотрите, какая красавица! — акушерка меня, как котенка, подносит к роженице.

Да какая я к черту красавица? У меня черные усы, большая лысина и кривые волосатые ноги. Ах, да! Нет у меня ни усов, ни волосатых ног, ни… Словом, ничего.

И тут я увидел ее лицо. Уставшее, бледное, в крупных каплях пота, но все равно такое красивое и бесконечно родное лицо.

— Маша! — кричу я, но у меня получается лишь бессмысленное «ма».

Я пытаюсь ей все рассказать, объяснить, но изо рта вырываются одни бессвязные, нечленораздельные звуки. Да если бы я и мог говорить, то как бы объяснил, что моя мать — это моя же жена, а мой отец… Я сам.

— Ну все, вам надо отдохнуть, да и девочке тоже.

Акушерка берет меня на руки и собирается куда-то отнести.

Вдруг я чувствую, что мне необходимо в туалет, причем срочно. Я же взрослый человек, но как им об этом сказать?

— Ой, Наталья Михайловна! Вы слышали? Она говорит «ни-ни»!

— Да бросьте вы, девочки! Смешно даже! Ей же и часу от роду нет, что она может сказать? Глупенькая еще совсем.

Значит, глупенькая?! Так получай же, старая ведьма! Эх, жаль, ты в клеенчатом фартуке…

— Вот видите, видите, Наталья Михайловна! Мы же говорили! — захлопали в ладоши практикантки.

Акушерка внимательно посмотрела мне в глаза.

— Прямо вундеркинд. Далеко пойдешь, милая. Может, заранее автограф взять?

Девушки-практикантки дружно и неэстетично заржали, от чего я вконец расстроился. Неожиданно для самого себя я разревелся (лась), как это обычно делают грудные дети — горько и безутешно.

Да, нервы совсем стали ни к черту.

Маленькая кроватка. И самое страшное, что я в ней умещаюсь. Спать совсем не хочется. Вокруг ряды таких же кроваток, и в них, мирно посапывая, лежат новорожденные. Такие же, как и я. Говорят: захочет Бог наказать, так разум отнимает. А если тело? А вместе с ним — всю жизнь, все, к чему пришел, чего добился за тридцать пять с небольшим лет? Хотя не так уж многого я и добился. Смотря что брать за ориентир. Одно лишь материальное благополучие маяком быть не может. Это, скорее, как ветер: хорошо, если попутный, а если встречный — что ж, можно и против ветра ходить. А может, судьба выбрала меня — одного! — и дала второй шанс? Вторую попытку? Кто не мечтал прожить жизнь заново? Исправить ошибки, на всех развилках выбирать только верный путь. Кто не мечтал?

Так, выходит, я еще и радоваться должен. «Вторая попытка»… Философ! Скоро я научусь говорить. Не может быть, чтобы мой язык и меня же не слушался. И что же? Так Маше и сказать: «Мама, я твой муж»? Или делать вид, что не умею читать, не умею писать, водить машину. Всю жизнь прикидываться. Сначала — маленькой девочкой, потом — девушкой, потом… Меня даже пот прошиб при мысли о том, что мне придется быть женщиной.

Все начинать с нуля. С абсолютного нуля! Это что, и есть мой второй шанс? Или мне просто предоставлена возможность некоторое время — каких-то семьдесят лет! — побыть в шкуре женщины? Зачем? Вернее — за что?

А друзья? Мой характер, наконец, привычки, неприемлемые для женщины, — все прахом?

В палату вошли знакомые практикантки, видимо, полюбоваться на гениальную девочку (на меня). Забывшись, я машинально сказал:

— У вас не будет сигареты?

Они оторопело переглянулись и снова уставились на меня.

— Ух ты! Скажи еще что-нибудь!

Я совершил ошибку. Отступать было некуда.

— С удовольствием с вами побеседую, но сначала позовите мою маму.

Говорить было чрезвычайно трудно — к языку как будто гирю привязали. Но все же это была человеческая речь, пусть картавая и шепелявая, но вполне понятная.

Девицы продолжали стоять на месте, как вкопанные, и я, чтобы вывести их из оцепенения (но в основном, конечно, из озорства), повторил свою просьбу по-английски. Возможно, международный язык общения был им более близок, так как после этого они вылетели в коридор пулей. Не успел я и глазом моргнуть, как в палату ворвалась целая делегация врачей и сестер во главе со знакомой акушеркой.

— Вот эта? — показал в мою сторону благообразный старик в очках.

Он бережно взял меня на руки.

— Значит, душечка, мы уже разговариваем?

— И даже по-английски! — вставили практикантки.

— Ну-с, о чем же мы с тобой поговорим?

— Да о чем хочешь, дедуля! — ответил я, откровенно любуясь произведенным эффектом. — Но прежде я хочу знать, моей матери уже рассказали о гибели отца?

Акушерка, казалось, уже потеряла способность удивляться и только выдавила:

— Д-да…

— Так вот, друзья мои. Передайте ей, что ее муж Алексей Воронов жив и здоров. Вот так-то. Жив и здоров! — повторил я. — И, черт, дайте же наконец закурить!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Василий Лобов} Влюбленные

— Черта с два я упущу такую возможность, — ворчал себе под нос Максимов, подлетая к Флорине, — черта с два…

Сразу же по прибытии на Землю его должны были отправить на пенсию, которая полагалась каждому космонавту, достигшему шестидесяти пяти, но он даже и в мыслях не осуждал установившийся порядок — что тут поделаешь, раз надо, значит, надо. Однако от осознания необходимости боль не уменьшалась, и Максимов с непреодолимой тоской представлял себе остаток собственной жизни, в которой уже не будет космоса.

Зачем тогда жить? Чем он займется? Быть может, по примеру некоторых экс-космонавтов, устроится воспитателем в одну из космических спецшкол, где станет рассказывать любопытным детишкам о былых приключениях. Или, скорее всего, замкнется в беспросветном одиночестве. Вот если бы он все-таки как-то умудрился отыскать на Флорине влюбленного…

Флорина находилась в стороне от проторенных трасс космотранспорта, доставлявшего различные грузы с одной планеты галактики на другую, и была известна разве что редкими и, как считали некоторые космобиологи, почти полностью истребленными на родине зверьками, напоминавшими земных ленивцев.

Их огромные, в полмордочки, ясно-голубые глаза были постоянно наполнены столь глубокой печалью, печалью безнадежно влюбленного человека, что зверьков с чьей-то легкой руки стали называть влюбленными.

По дороге на Флорину Максимов снова и снова вспоминал, как впервые испытал на себе знаменитый взгляд влюбленного, взгляд, о котором в космосе ходили легенды.

Однажды ему довелось побывать в гостях у капитана Ива, в самом расцвете сил вдруг вышедшего в отставку и поселившегося в полном одиночестве в заброшенной станции слежения на планете Двух драконов.

Они сидели в удобных кожаных креслах в кают-компании. В камине горел огонь. За окнами, ни на секунду не умолкая, выл ветер.

— Вам тут не очень скучно? — спросил Максимов.

Улыбнувшись, капитан Ив пересадил влюбленного со своих коленей на колени Максимова.

— Смотрите ему в глаза.

Максимов повиновался. Глаза завораживали, они были добрыми, понимающими, успокаивающими. Исчезли привычные напряжение и усталость. Он позабыл — кто он. Будто бы заново родившись, Максимов с удивлением готовился познать неизвестный ему мир, в котором вдруг оказался. Он погружался в этот мир, прятавшийся за глазами влюбленного, все глубже и глубже.

Максимов чувствовал себя влюбленным: сидя на толстой ветке могучего дерева, он всматривался в вечерний сумрак и ощущал разливающуюся по душе пьянящую радость бытия. Где-то рядом, за густым пологом листьев и веток, кричала птица, видимо, растерявшая своих беспокойных птенцов, и вместе с нею он переживал случившееся. По коре, под его лапами, ползали рыжие муравьи, он любил их и боялся, что неосторожным движением может нечаянно причинить им вред. Вокруг кипела жизнь, частичкой этой жизни был и он, влюбленный во все то, что его окружало, в то, что было необычайно приветливо к нему, что одаривало его такими впечатлениями и переживаниями, о которых Максимов-человек даже не догадывался…

Из забытья его вывел капитан Ив, забравший влюбленного себе на руки.

— Ну как? — спросил он. — Вы когда-нибудь испытывали что-нибудь подобное?

— Нет… — только и смог выдавить из себя потрясенный Максимов.

— К этому дьявольски привыкаешь… к этому необыкновенному ощущению все пронизывающей радости. К тому же влюбленные наделены особым даром — они чутко реагируют на чужую боль, на чужие тревоги, страхи и огорчения, тем самым как бы сглаживая их, делая менее острыми. Любое живое существо инстинктивно тянется к тем, кто его любит. Влюбленного невозможно не любить, его любишь уже хотя бы за то, что он любит тебя, что этой любовью он пробуждает в тебе все самое лучшее. Привыкший к одному человеку, установивший с ним душевный контакт, такой вот зверек способен оживлять в вас ваши же собственные воспоминания и даже мечты, при этом они абсолютно реальны, вы будто бы переноситесь во времени и пространстве. К вашим переживаниям примешиваются субъективные ощущения самих влюбленных, а они, должен отметить, склонны воспринимать жизнь как некий захватывающий праздник. Они, если так можно сказать, стопроцентные оптимисты, правда, с легким налетом меланхолии, которая окрашивает радость бытия в нежные, пастельные тона.

— И часто вы…

— Да, часто. Порой во мне оживают воспоминания о событиях давно забытых, но чаще всего я вижу то, что не дает мне покоя, то, о чем я постоянно мечтаю.

Капитан Ив замолчал, потерся щекой о мордочку влюбленного, а потом со вздохом добавил:

— Если бы нас сейчас разлучили, я сошел бы с ума.

Тогда, в пору своей беззаботной молодости, Максимов хотя и заинтересовался необычайными свойствами экзотических зверьков, хотя и вспоминал порой взгляд влюбленного, но все же не придавал этой встрече особого значения и только теперь, много лет спустя, понял, что такой вот друг ему просто необходим — он помог бы ему справиться с ожидавшей его после ухода на пенсию тоской по космосу.

Продолжительность и образ жизни влюбленных, оказавшихся наиболее редкими животными галактики, были тайной. Предполагали, что живут они лет до двухсот-трехсот, приносят потомство нечасто и в неволе не размножаются.

Обзавестись влюбленным можно было лишь на Флорине, исходив ее дремучие леса вдоль и поперек, поскольку почти все вывезенные с родной планеты зверьки жили или в зоопарках, или в исследовательских центрах. Имели влюбленных и несколько бывших космонавтов, но никто из них ни за какие деньги не расстался бы со своим верным другом.

Максимов понимал, что рассчитывать на успех задуманного в общем-то не приходилось — вот уже лет десять он не слышал, чтобы на Флорине отыскали хотя бы одного влюбленного. И все же ему нужно было посетить эту планету и увидеть собственными глазами то, что однажды он видел глазами влюбленного. Это осталось бы его последним воспоминанием о космосе.

Корабль опустился на небольшую поляну густого, безбрежного леса. Прихватив с собой рюкзак, Максимов вышел наружу. Флорина приветствовала его шорохами желто-красных осенних листьев, опадавших на влажную почву.

— Как красиво, — прошептал Максимов. — Хоть оставайся тут жить.

Хищники на Флорине не водились, и влюбленные были непростительно доверчивы — люди ловили их голыми руками, а те радовались своим тюремщикам, как новым добрым друзьям.

Теоретически задача Максимова выглядела совсем не сложно: он должен был идти, слушать, смотреть. Идти как можно тише, чтобы не пропустить характерный негромкий звук, издаваемый зверьками с периодичностью хорошо отлаженного механизма. Просто идти, просто слушать, просто смотреть. И если ему необычайно повезет, он отыщет влюбленного.

Проверив, работает ли радиомаяк, по сигналам которого он собирался найти дорогу обратно, Максимов пошел прямо навстречу заходящему солнцу. Он всматривался в каждый куст, попадавшийся на пути, в крону каждого дерева, он чутко ловил всякий звук, раздававшийся в округе…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Потом пришла ночь, но лес не заснул, напротив, его наполняли все новые звуки: пение птиц, крики зверей. Флорина не имела спутников, а свет далеких звезд еле пробивался к земле сквозь переплетение листьев и веток. У Максимова было мало времени, и, надев инфраочки, он решил продолжить поиск до тех пор, пока окончательно не обессилеет.

Несколько раз он натыкался на каких-то животных, они лениво уступали ему дорогу, не пугаясь его точно так же, как он не пугался их.

«Реши я остаться тут, меня ждала бы идиллия», — подумал он и стал мечтать о том, как построил бы в этом лесу себе хижину, как жил бы в ней бок о бок вот с этими животными, как кормил бы их из рук…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Где-то рядом послышался характерный звук. Максимов остановился. Звук повторился. Вероятно, влюбленный сидел на одном из ближайших деревьев. Максимов прошел несколько метров в направлении звука, но услышал его в противоположной стороне. Он развернулся и заспешил обратно. Звук раздался где-то над головой. Окончательно сбитый с толку, подгоняемый проснувшимся инстинктом охотника, Максимов был готов разорваться на части и броситься во все стороны разом. Однако звуки скоро смолкли, и спустя пять минут он решил, что они ему только померещились. Вероятность того, что он натолкнулся сразу на нескольких влюбленных, могла равняться только нулю. И все же, а если ему действительно так повезло?..

Прошло еще пять минут, потом десять. Звуки более не повторялись. Флорина дарила ему другие: где-то громко ухала птица, шуршала трава под неспешным бегом чьих-то лап, шелестела листва деревьев. Лес жил своей обычной жизнью, ему не было никакого дела до тревог и желаний одного из людей.

Решив, что идти дальше не имеет смысла, Максимов собрал охапку сухих веток и развел костер. Утро он встретит здесь — оно придет скоро — и если зверьки или зверек прячутся где-то поблизости, он непременно отыщет их.

Поужинав, он долго пил кофе из пластмассового стаканчика. Наконец забрался в спальный мешок и закрыл глаза.

Однако сон не приходил, и Максимову захотелось вспомнить что-нибудь давнее, особенно приятное, немного погрустить в эту чудесную ночь, ворвавшуюся в его жизнь столь внезапно.

Когда в последний раз он оставался один на один с ночным лесом? Когда наслаждался его смягченными темнотой очертаниями, его таинственными звуками, его сумасшедшими запахами? Давно, ах как давно!

Максимов открыл глаза и посмотрел вверх, на врезанное в рамку нависшей над поляной листвы ночное небо. Ко всему прочему лес дарил ему и звезды, его до боли любимые звезды — крохотные комочки воспоминаний. Да, эти звезды мои, думал Максимов, они всегда будут моими, даже если скоро я буду лишен возможности день за днем нестись к ним навстречу.

Вдруг он вспомнил другую ночь. Окончив академию, юный Максимов получил распределение в отдел дальних рейсов. И та ночь была его последней ночью с Вью. Утром их дороги навсегда расходились — она оставалась на Земле, а он улетал на орбиту Юпитера.

Они любили друг друга, он и Вью, но это ничего не меняло, так было заведено с незапамятных времен: девушки Земли доставались земным мужчинам, а с получением диплома космонавта Максимов принадлежал только космосу.

Они прощались, не обременяя себя клятвами, и только чуть подрагивающие пальцы пытались сказать то, что не могли произнести губы.

Улицы города обезлюдила ночь. Предвещая наступление скорой разлуки, над ними беспокойно мерцали звезды. Максимов ненавидел в те минуты их холодную, безучастную притягательность.

Где теперь Вью? Вспоминала ли когда-нибудь его и ту ночь?

Проснулся Максимов с рассветом. Его разбудил чей-то пристальный взгляд. Едва открыв глаза, он увидел влюбленного, который спокойно сидел на ветке ближайшего дерева, с огромнейшим интересом разглядывая человека.

— Ну, иди, иди ко мне, мой маленький, — ласково сказал Максимов. Выбравшись из спального мешка, он подошел к влюбленному и протянул к нему руку.

Зверек доверчиво обнюхал ее, лизнул ладонь и что-то пропищал в ответ.

— Не бойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Ну же, дурашка…

С этими словами Максимов снял влюбленного с ветки. А тот вовсе и не сопротивлялся столь бесцеремонному посягательству на собственную персону и, едва очутившись рядом с человеком, прижался к его груди, как бы давая понять, что вполне ему доверяет.

— Вот и хорошо, вот и умница, — затараторил счастливый Максимов. — Сейчас мы с тобой отправимся домой, на корабль. Увидишь, тебе у меня понравится. Меня зовут Владимир Сергеевич, а тебя? Ага, да ты девочка… Тогда назовем тебя Вью. В память об одной моей знакомой. У нее была очень красивая фамилия — Вьюга. И я называл ее Вью. Ну, ты не возражаешь? Нет, Вью?

Максимов вспомнил, что слышал ночью голоса сразу нескольких влюбленных, и подумал, что необходимо осмотреть окрестности. Намереваясь куда-нибудь пристроить Вью на то, время, которое потребуется на поиски, он подошел к погасшему костру и тут обнаружил, что рюкзак исчез. А ведь в рюкзаке кроме всего прочего лежал радиомаяк, по сигналам которого он собирался отыскать место посадки. Вероятно, рюкзак утащил в лес какой-нибудь зверь, черт бы их всех побрал!

Он перевернул все вокруг, обшарил траву, кусты, даже заглянул на нижние ветки ближайших деревьев, но эти лихорадочные поиски ни к чему не привели. Дорогу к кораблю ему теперь предстояло искать самому, хорошо еще, что вчера он все время шел на запад. Однако пока не село солнце, поправил себя Максимов, а ночью?

Он осмотрел поляну еще раз, свернул спальник так, чтобы посадить в него Вью, пристроил поклажу на спине и тронулся в путь. Через каждые полсотни шагов он останавливался и делал засечки на деревьях, намереваясь в случае неудачи вернуться и начать поиск заново. Вью спокойно сидела в спальном мешке, не выказывая ни тени недовольства, ни о чем не беспокоясь, во всем положившись на своего нового друга. А он, хотя и затаил в глубине души тревогу, все-таки безотчетно радовался, что оказался в этой передряге по крайней мере не в одиночестве.

В какой-то момент, решив, что уже прошел место посадки, он развернулся и поспешил назад, но скоро обнаружил, что никак не может отыскать засечки на деревьях.

Точно сомнамбула продолжал он блуждать по лесу, натыкался на стволы деревьев, обдирал ветками кожу, падал, вставал и снова куда-то шел, не в силах остановиться. Он еле держался на ногах, но беспокоила его даже не усталость, а та навязчивая мысль, которую он как-то пытался приглушить движением.

Один в дремучем лесу, на планете, куда, возможно, не приземлится ни один корабль еще много лет… Нет, это совсем не то, о чем он мечтал еще совсем недавно. Каждый день он будет просыпаться с надеждой в сердце, и одна только мысль, что корабль находится где-то поблизости, будет все время сводить его с ума.

Правда, теперь у него есть влюбленный, которому он сможет заглядывать в глаза сколько угодно, чтобы найти там Землю и людей. Вью скрасит его одиночество, и все же…

Наступила ночь. Максимов расстелил спальный мешок и забрался в него вместе с Вью, прижав ее к груди. Так они и заснули обнявшись. Всю ночь Максимову снилось, что он продолжает блуждать по дремучему лесу.

— Как ты думаешь, мы выберемся? — спросил он Вью, как только проснулся. Великая волшебница надежда снова жила в его душе. — Ну, Вью, ответь мне, — и посмотрел ей в глаза.

Глаза были добрыми, успокаивающими, понимающими. Он позабыл обо всем, он погружался в эти глаза, и в него проникали воспоминания, прятавшиеся за этими глазами…

Когда наваждение прошло, Максимов точно знал, где находится он, где — корабль. Их разделяла какая-нибудь сотня метров, но за густой стеной леса корабль был невидим, Максимов мог бы блуждать вокруг да около, тысячу раз проскочив мимо, и только Вью сумела ему помочь, только Вью.

Максимов ласково потрепал ее по загривку, прижался щекой к мягкой мордочке и прошептал:

— Спасибо.

А потом поднялся на ноги и побежал к кораблю.

Его переполняла радость, но, чтобы почувствовать себя окончательно счастливым, он должен был немедленно подняться на борт корабля, выйти в космос и взять курс домой.

Выпустив Вью погулять по рубке, он сосредоточился на подготовке к старту. Едва корабль оторвался от поверхности Флорины, Максимов передал управление компьютеру и посмотрел на Вью — она беспомощно сидела на полу и жалобно попискивала, оглушенная множеством незнакомых запахов и звуков.

— Э, малышка, да ты испугалась. Ничего, это скоро пройдет.

Прижав Вью к груди, Максимов уселся в кресло.

Возбуждение, в котором он находился с вчерашнего утра, постепенно проходило. Максимов начал перебирать в уме все последние события: свое отчаянное блужданье по планете, встречу с Вью, пропажу радиомаяка, неожиданное спасение. И снова, но уже без помощи влюбленного, он увидел ночной лес, звезды, врезанные в рамку раскинувшейся над поляной листвы, услышал усиленные мраком голоса животных, почувствовал пряный запах гниющих плодов под деревьями…

И вдруг отчетливо понял, что точно так же, как вот этот маленький зверек, доверчиво прижавшийся к его груди, он, Максимов, тоже ВЛЮБЛЕННЫЙ. Они оба влюбленные в этот щедрый мир, сумевший вместить в себя и далекую Землю, где Максимов родился и вырос, и ночное небо с застывшими на нем слезинками звезд, тех самых звезд, без которых он не прожил бы и дня, и вот эту, казалось бы, совсем чужую ему планету, без которой очень трудно будет жить Вью. Они связаны между собой этой странной любовью крепче, чем узами крови, и никто никогда не сумел бы им помешать любить этот мир, даже отправив на пенсию или похитив с родной планеты.

— Ты знаешь, — сказал Максимов своему новому другу, чувствуя, что не может, не имеет права предать эту свою любовь, — мне никогда не везло с женщинами по имени Вью: едва я успевал с ними познакомиться, как приходилось расставаться.

И приказал компьютеру повернуть назад.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Рисунок Н. Красавитовой}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Виктор Кротов} Сны про…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Посреди большого портового города, на площади, которая была совершенно пуста, видимо, по причине раннего утра, мне навстречу быстро шагал совершенно незнакомый человек. На нем были странные развевающиеся одежды, вполне соответствующие старинным домам, окружавшим площадь, высокой ратуше с колоколами и фигурным флюгером.

— Добрый день, добрый день! — заговорил он, приближаясь, и протянул мне руку. Обмениваясь с ним рукопожатием, я почувствовал прикосновение шероховатого металла, слегка скребнувшего по коже ладони. Действительно, незнакомец держал в руке небольшую пластинку. Теперь он всматривался в нее, и я заметил, что по маленькому экранчику на пластинке бежит текст. Лицо незнакомца выражало неподдельный интерес и к тексту на пластинке, и ко мне. Свободная рука его легла мне на плечо, и, кончив читать, он притянул меня к себе и крепко обнял.

— Ужасно рад тебя видеть, дядюшка, — произнес он с жаром, и доброе, полноватое лицо его просияло. Он был, без сомнения, гораздо старше меня, и обращение его окончательно повергло меня в недоумение. Заметив это, мой новоявленный племянник покачал головой:

— Вот что значит ходить без генетайзера: своих не признаешь. А у нас ведь общие дед с бабкой! У меня в тридцать шестом поколении, а у тебя в тридцать пятом. Так что ты мне дальний, но дядюшка. Ну, идем, идем, пора уже завтракать. Да и с остальной родней познакомиться надо, а это работа нешуточная.

Он повел меня по оживающим с каждой минутой улицам. И каждый, кого мы встречали, протягивал мне руку, и я ощущал знакомое уже шероховатое прикосновение, и с каждым рукопожатием у меня становилось на одного родственника больше.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Распишитесь за бандероль, — сказал почтальон, подлетев к моему открытому окну и трепеща голубыми крыльями. Едва я дотронулся до протянутой тетради, как моя подпись замерцала сиреневым светом в нужном месте.

— Мерси! — улыбнулся мне почтальон и растворился в поднебесье. На подоконнике лежала коробка, перевязанная, как торт, золотистой лентой с бантом.

В коробке лежала толстая книга в прозрачной суперобложке, сквозь которую просвечивало: «Всеобщая энциклопедия чувств». Книга возбуждающе пахла типографской новизной, и я тут же пустился листать глянцевые страницы. Тексты были энциклопедически скучны. Среди бесчисленных описаний патологических отклонений трудно было отыскать нормальные человеческие ситуации, а тем более те из них, которые отвечали бы моим собственным проблемам. Курсивом мелькали тут и там слова «нельзя» и «надо».

Вместо иллюстраций на полях энциклопедии были напечатаны какие-то светло-серые кружочки. Наугад я коснулся одного из них пальцем. И — отшвырнул книгу… Тяжелыми шагами мерял я комнату, переполненный раздражением. Как этот тип, с которым связывали меня нерасторжимые житейские узы, мне надоел! Как он отравлял мою жизнь каждым своим словом, каждым поступком, самим своим видом. Он отнимал у меня последние силы, и не было никакой возможности поставить его на место, показать ему все его ничтожество и низость. Странно только, что я никак не могу вспомнить его имя, не могу даже восстановить его ненавистный облик… Мне под руку снова попалась энциклопедия, и я с силой ее захлопнул. Тут же наступило успокоение, и я понял, что иллюстрация закончилась.

Не рискуя прикоснуться к другим кружочкам, я открыл энциклопедию в том месте, где ее страницы меняли цвет. Как было видно по обрезу, примерно четверть тома составляли в конце бежевые страницы. На первой из них было написано: «Мир моих чувств». Чуть пониже виднелся белый кружок. Я потер его пальцем, но ничего нового не почувствовал, только кружок стал светло-серым, а рядом с ним на странице появилось мое имя.

Бежевые страницы были пусты, но я уже начал понимать, в чем дело. Я дотрагивался пальцем до очередного белого кружка, он наполнялся светло-серым цветом (или даже светом), а рядом на странице возникал текст. И этот текст я читал запоем! Здесь говорилось о самых близких мне людях и о тех людях, которые могли стать близкими мне, О моих радостях и печалях, обо всем том, что наполняло мое сердце. Здесь не было слов «нельзя» и «надо», а вопросительных знаков и многоточий было куда больше, чем обычных точек. Но без этой книги я уже не мог обойтись.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В зале было на удивление пусто. Никакой очереди нуждающихся в дружбе. Длинными рядами тянулись стойки, на которых как пальто или костюмы болтались на вешалках бумажные фигуры в человеческий рост. Лицом каждой фигуры была большая фотография, а вся остальная поверхность была покрыта текстом. Фигуры слегка колебались под медленными потолочными вентиляторами, рождая ощущение безмолвной терпеливой толпы, ожидающей невесть чего.

— Чего изволите?

Это был длинный отутюженный продавец. Лицо его выражало полнейшее равнодушие, а полусогнутая поза — величайшую угодливость. Целлулоидные глаза обежали меня с головы до ног, и продавец понимающе кивнул. Бесшумным скользящим шагом он подплыл к одной из стоек, выбрал несколько вешалок с фигурами и направился к плюшевой шторе, изогнувшись на мгновение в мою сторону:

— Пожалуйте в примерочную.

В комнатке за шторой не было зеркала, зато стояло кресло, в которое я был незамедлительно усажен. Продавец вывесил на дальней стенке одну из фигур. Лицо было приятное. Надписей было много, но я мог прочесть только две верхние, наиболее крупные: «Надежен» и «Остроумен». Продавец пододвинул мне поднос с биноклями. На каждом бинокле был указан срок: «Через 2 года», «Через 5 лет», «Через 10 лет»….Чем больше был срок, тем более мелкие надписи мог я различить на фигуре. Это означало, видимо, что через пять лет я пойму ранимость своего друга, а через десять — его внутреннюю сосредоточенность. Когда я перебрал все бинокли, продавец подскочил к фигуре и перевернул ее на другую сторону, где лицо было искажено гневом, а надписи обозначали отрицательные качества предлагаемого друга.

Видя, что я не проявляю энтузиазма, продавец заменил фигуру на другую, потом на третью. Замешательство мое становилось все сильнее.

— Извините, — пожав плечами, произнес продавец, вынул из кармана трубочку с аэрозолем и брызнул мне в лицо. Я почувствовал, что все во мне замерло, тело стало плоским, лицо застыло… Продавец подхватил меня, прицепил на свободную вешалку и вместе с остальными фигурами понес в зал.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Прилетел я сюда на чем-то золотисто-эфемерном. Не успел оглянуться, как мое транспортное средство растаяло в воздухе.

Я стоял посреди бескрайней равнины — пустой и однообразной. Плотная почва неопределенного цвета напоминала асфальтовое покрытие. Нигде не было признаков жизни. Любопытно.

Вдруг у меня за спиной послышался шорох. Это было существо, сидевшее поблизости на задних лапах. Оно было похоже на зайца, с почти человеческой физиономией, с круглыми глазами и высоко поднятыми бровями. Уши у него были большие, но не длинные, а полукруглые. Попрыгав вокруг меня, существо унеслось вдаль.

Мне стало радостно — я не один. Небо поголубело, потом порозовело, и из-за горизонта выкатились сразу три солнышка, похожих на радужные мыльные пузыри. Изменилась и сама равнина. Пробивалась трава, кое-где вспыхнули яркие цветы, а поодаль забрезжили (может быть, раньше было темно?) зеленые рощи. Солнышки переливались самыми разными красками.

И началось!.. Подлетали бархатистые бабочки, каждую из которых я мог назвать по имени. Кружились птицы, ни одна из них не была похожа на другую, и я переживал полет вместе с каждой из них. До меня доносились запах и рокот моря, зовущего в путешествие. Это была моя планета. Все, что появлялось, находило отзвук в моей душе.

Но все-таки — не слишком ли я увлекся? Сколько сил и внимания потребует от меня бесконечная пестрота этого мира! Не пора ли мне к своим земным делам и обыденным заботам?..

И словно в ответ на эту мысль на небе возникли серые облака. Трава пожухла.

Цветы закрылись. Долина опустела. Рядом со мной возникла золотисто-эфемерная космическая ладья и унесла меня с мой планеты.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В зале, одна из стен которого была гигантским экраном дисплея, я сидел в глубоком мягком кресле с клавиатурой на коленях и программировал на суперкомпьютере. Облаченный в халат средневекового звездочета, я решал проблему создания искусственного интеллекта.

Все было готово к полному моделированию внутреннего мира человека. На лазерных дисках были записаны потоки повседневных ощущений — все, что приносят человеку его зрение и слух, его память и самочувствие. Можно было включить в работу десятки чувств и сотни эмоций, представленных цифровыми сигналами, но воспринимаемых центральной программой так же, как человек воспринимает свои переживания. Специальный блок под названием «Разум» был готов производить главную продукцию модели: искусственную мысль, которую нельзя было бы отличить от естественной. Великий космический путешественник Йон Тихий незамедлительно признал бы во мне последователя Коркорана — создателя человеческих душ в электронных ящиках.

Нажав кнопку очистки экрана, я задумался. А что, если мой эксперимент уже осуществлен? Что, если мое собственное сознание — всего лишь результат действия электронных блоков под управлением искусно составленных программ? Ведь я прекрасно знаю, как можно закодировать и вид зала с экраном суперкомпьютера, и ощущение удобства от мягкого кресла, и даже то самое сомнение, которое сейчас овладело мною…

Я вскочил, потрясенный. Боже мой, да есть ли вообще способ распознать природу собственного сознания? Ведь какой бы аргумент я ни придумал, он точно так же может оказаться результатом действия специального блока, созданного достаточно квалифицированным программистом!.. Есть ли выход из этой ловушки, кроме сумасшествия (означающего в свою очередь всего лишь сбой программы)? Даже если все это сон, если я ущипну себя и проснусь, что мне делать наяву с этой навязчивой идеей?

И тут я вспомнил… Я выключил компьютер, сбросил средневековый халат, накрыл им клавиатуру, снова сел в кресло и закрыл глаза. Были в моей жизни мгновения, которые невозможно закодировать. И в них, прежде всего в них, таилась расшифровка всех остальных иероглифов сознания… Теперь я готов был проснуться.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Шустрым, как белка, человечком я карабкался по ветвям и развилкам огромного дерева. Ботинки мои были снабжены острыми коготками, крепко впивающимися в кору, но почти не оставляющими на ней следов. Добравшись до конца очередной ветки, я находил там почку, или, скорее, плод, выступающий прямо из древесины. Плод был покрыт глянцевой, коричневой, как у желудя или каштана, кожурой, но если как следует потереть его ладонью, он становился полупрозрачным. Тогда внутри можно было разглядеть чей-то смутный облик и даже строки жизнеописания — порою совсем выцветшие, а порою довольно четкие.

Мне нравились эти странствия, это разнообразие лиц, эти обрывочные повествования… Но, перебираясь с ветки на ветку, я оступился, соскользнул к стволу дерева и, не сумев — удержаться, упал в темное глубокое дупло.

Падение оглушило меня, а когда я очнулся, то был уже другим. Я был деревом — тем самым, по которому только что лазил в виде проворного человечка. Я ощущал свет, льющийся на меня сверху, обволакивающий меня воздух и надежную теплую землю, в глубину которой уходили мои корни. Каждая ветвь, каждый корень умел поделиться со мной своей жизнью, хотя иногда наступало время, когда моя перекличка с какой-то из ветвей или с каким-то из корней ослабевала, и я знал, что наша связь пересыхает…

Но вот неизвестно откуда появился шустрый маленький человечек с острыми коготками на ногах, оставляющими на ветвях моих незаметные болезненные следы, которые мне приходилось напряженно залечивать. Он был любопытен и проворен, он хотел как можно больше узнать, но не знал, как узнать то, что важнее всего…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Павел Шорников} Миллиардолетие

Я увидел его вечером, когда снимал верхнюю одежду. Я сразу понял, что это. Десятки гипотез молнией пронеслись в мозгу, но я слишком устал обманывать себя… Это был волос — женский волос.

Он блеснул цепочкой золотистых пунктиров на черной материи, и, как я ни пытался овладеть собой, мой пульс участился, участилось дыхание. Мысль, что сейчас сработает «доктор» (и на этот раз точно расследования не избежать), разволновала еще больше. Нужно было как-то выходить из положения. Я выбрал самое простое — повалился на пол…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Не понимаю, — говорил Кронин, просматривая на экране бесчисленные таблицы, — только вчера мы делали тебе сканирование, и все было в норме… Обморок — это слишком серьезно.

Я пожал плечами и потянулся к сигаретнице.

— Ты опять закурил?

— Сам же сказал: это слишком серьезно.

— Мне очень жаль, Максим, но придется тебя подключить к «свидетелю». Мы слишком заинтересованы в тебе.

— Делай, как знаешь, — равнодушно ответил я.

Кронин набрал несколько команд, и через минуту на предметный столик выкатился небольшой металлический цилиндр.

— Будет немного больно, — предупредил Кронин.

Я пожал плечами и покорно протянул правую руку.

— Нет, Максим, точка входа — надбровная дуга.

Я бросил сигарету в утилизатор.

— Неужели действительно так серьезно?

Кронин кивнул:

— Мне не нравится общая картина. Извини, но мы провели расследование. Может быть, «свидетель» удержит тебя от неверного шага. Ты понимаешь?

Я ничего не ответил, только закрыл глаза. Лоб обожгло холодом металла, и боль пронзила мозг. По щекам потекли слезы. Вот и все. Теперь каждый мой шаг будет скрупулезно фиксироваться и анализироваться. И так до тех пор, пока я не выдам себя. А потом? Лучше об этом не думать…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я перешел на книги и газеты — «свидетель» наводил помехи на телепатический информационный канал.

Женщина, рассуждал я, изучив последнюю работу Вадима о проблеме Трансформации, — и раз женщина, то, значит, Энергетическое Кольцо разорвано и мы все обречены!.. Нет! Не может быть! А если да, тогда почему я не вышел на Совет с этим предположением?.. Нет. Я же все почувствовал сразу. Утечка энергии — дело немыслимое. Утечку энергии моментально заметили бы… Женщина есть, и есть энергетический баланс! — вот, что меня поразило и заставило молчать. Нужно найти ее. Нужно как можно точнее повторить весь тот день.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Я бы посоветовал тебе отдохнуть на море, — сказал Кронин, — рассеянным стал. Нервничаешь. К возбудителям тянет…

Я и на этот раз угостился кронинской сигареткой.

— Ты читал последнюю работу о Трансформации? — спросил я.

— Это ты у нас читаешь, — ответил он, и в его взгляде мне почудилась настороженность. — Содержание мне известно.

— У меня появились кое-какие соображения. Море — это хорошо, но не сейчас.

— Как знаешь. Первый закон Братства на твоей стороне.

— «Делай что хочешь, ибо смерти нет», — медленно проговорил я, — а «Доктор»?.. «Свидетель»?.. «Дозорный»?..

— Не мне тебе объяснять, — разозлился Кронин. — Энергетическое Кольцо! Вот и все! Смерти нет, потому что живы мы все. Каждый из нас бессмертен, но все вместе мы ходим под Богом. Мы — заложники самих себя! Трансформация — вот истинное бессмертие! Каждый — все и каждый — он сам! — Глаза его блестели, ноздри трепетали.

Он превысил расход энергии, мелькнуло у меня, и в ту же секунду тонкий серебряный луч ужалил Кронина в шею — сработал «доктор». Кронин сразу успокоился, потер ужаленное место.

— Ты меня в эти дискуссии не втравливай. Все уже решено. Мы правы. Мы. Не потому, что нам помог случай, а потому, что случайностей нет. Все. Сеанс окончен.

Я бросил сигарету мимо утилизатора и вышел.

Странно, но никогда раньше мне не приходилось выходить наружу над лабораторией Кронина. Я шагнул с подъемника в высокую траву, покрутился на месте. Крики невидимых зверей и птиц, незнакомые запахи земли, деревья, роняющие на плечи то ли сок, то ли яд…

Неожиданно сверкнул тонкий золотой луч — «дозорный»! Сработал на уничтожение. Если бы я был обыкновенным человеком, меня уже не было бы в живых. В траве что-то зашуршало, и вновь по воздуху чиркнуло золотом. И еще раз! Куда же я попал? Трижды кто-то покушался на мою жизнь. И как-то сразу расхотелось идти верхом до следующего подъемника. «Дозорный» «дозорным», а жить хочется даже бессмертным.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В баре на двадцать седьмом уровне мне нравилось. Бар напоминал мне другой — из моей юности. Тогда еще не было Кольца и человечество состояло из двух половин: сильной и прекрасной.

Я вошел в тот момент, когда у стойки завязалась ссора. Здоровяк с дебильным лицом и дохляк с цыплячьей шеей вцепились друг в друга мертвой хваткой. Здоровяк размахнулся, намереваясь ударить своего оппонента, и слои табачного дыма прорезал тонкий изумрудный луч: сработал «парализатор». Здоровяк застыл в нелепой позе. Этим хотел воспользоваться мстительный дохляк и, естественно, тоже получил свою порцию изумрудного луча.

Потасовка развеселила меня. Я придумал, как еще на десяток единиц увеличить свой энергетический счет. Если добавить в луч галлюциногенный спектр, то парализация обернется сном, а сниться будет продолжение ссоры, вплоть до убийства… Подумав об убийстве, я рассмеялся. А идея неплохая и обязательно пройдет на Совете.

Я сел в углу за свободный столик, заказал водки, стандартный набор закуски и развернул газету.

Принесли водку в запотевшем графине на прозрачном подносе. Я налил порцию, выпил не закусывая.

К моему столику, качаясь, подошел незнакомец и плюхнулся в кресло напротив.

— Меня зовут Кляйн, — сказал он, — мои предки… Ха-ха-ха, — вдруг рассмеялся он и выставил указательный палец, — мои предки были пруссаками.

Кляйн был настолько пьян, что я удивился: куда смотрит его «доктор»? Но раз «доктор» молчит, значит, этому человеку многое дозволено.

— Зовите меня Максом, — сказал я и налил ему водки.

Полная стопка долго балансировала в его руке, и он никак не мог поймать ее открытым ртом. Наконец Кляйн отказался от желания выпить и угрюмо проговорил:

— У меня сегодня день рождения… Мне исполнилось… Черт… Я давно уже сбился со счета… Вечная жизнь — не гарантия вечной памяти… Знаете, — вдруг горячо зашептал Кляйн и подался вперед. — Знаете, я биолог, мой метод автономного омолаживания — это революция в философии вечной жизни. Посмотрите на меня! Сморчок! Старый лысый сморчок! Но возьмите мой ноготок, вот кусочек этого ногтя несет в себе мой полный генетический код! Вы хотите сказать, что это тривиально? Да! Но моя установка, — он потряс в воздухе пальцем, — полчаса и — вечная молодость… Вы чувствуете разницу? Не вечная жизнь, а вечная молодость!

Он неожиданно разрыдался.

— Молодости хочу, молодости… — скулил Кляйн, растирая слезы кулаками, — а они не покупают проект. Они вообще его запретили. И теперь мою установочку… И сам я не успел… Не успел… Ну и хрен с вами! — Он схватил стопку и опрокинул водку в рот. Тут же сверкнул голубой луч, ужалив Кляйна в мочку.

Кляйн уставился на меня совершенно трезвыми, удивленными глазами.

— «Доктор» впрыснул вам дозу отрезвителя, — пояснил я на всякий случай.

— Я понял, — ответил он и провел ладонью по лбу. — Кажется, я наговорил лишнего?

Кляйн виновато улыбнулся, тяжело поднялся и вышел из бара.

Сморчок, с жалостью подумал я, в сущности, все мы — сморчки. У меня морщин меньше, чем у него, но больше, чем было на лице самого старого из смертных. И все мы давным-давно пережили свои волосы. В этот миг что-то мне почудилось, что-то щекочущее, головокружительное. И как я потом ни пытался вспомнить, что это было такое, у меня ничего не получилось.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я шел по вязкому песку до следующего подъемника. Его маяк еле пробивался сквозь помехи, которые наводил «свидетель». Солнце было жарким как никогда, и «доктор» чаще, чем обычно, делал мне инъекции. Я не чувствовал усталости, и жажда не мучала меня. Хотя пот заливал глаза и сердце работало с перегрузками, это было все, что я мог позволить себе в истязании плоти. Я уже давно забыл, что такое настоящая усталость, что такое настоящая жажда. Я не могу надраться до бесчувствия, не могу набить морду обидчику. Я даже не могу сделать больно самому себе. У меня неплохой энергетический счет, и я очень многое могу себе позволить. Но предел определяю не я…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Ты не был на последнем Совете, — сказал Вадим укоризненно, — а положение невеселое.

— Что-нибудь с энергией Кольца?

— Хуже. Как ни парадоксально звучит, но люди устали жить… Мне доложили. Ты тоже занялся Трансформацией?

— Да. У меня есть кое-какие идеи.

— «Свидетель» работает странно. Тебя что-то беспокоит?

Я решился:

— Расскажи, что тебе известно по теме «Амазонки».

Вадим вздрогнул:

— Опять эти «Амазонки». Сколько можно ворошить прошлое?

— До тех пор, пока мы не овладеем Трансформацией.

— Что тебя интересует?

— Меня интересует судьба «Последнего миллиона».

Вадим долго смотрел на меня, наконец заговорил:

— Когда… Когда… — он горько усмехнулся, — когда стало ясно, что необычайно высокая — ураганная — женская смертность и продолжительность мужской жизни находятся в прямой зависимости друг от друга, перед нами встала задача определить время жизни мужчины, как только умрет последняя женщина. Ты помнишь, тогда их осталось несколько миллионов. Они мутировали. Они стали похожи друг на друга: черные прямые волосы, смуглая кожа, атрофия мышц лица… Амазонки. И ни одна уже не могла стать матерью… Ураганная смертность женщин прекратилась, когда их осталось не больше миллиона. Они продолжали умирать, но медленно, как умирали мужчины. Увеличение продолжительности жизни мужчин тоже прекратилось. Тысяча, две тысячи лет — был наш общий предел. Мы сделали очень сложные расчеты. Очень сложные и очень точные. Тогда было открыто существование Энергетического Кольца. Его образовывали все, все мужчины, оставшиеся в живых. Тогда было открыто, что женщины паразитировали на энергии Кольца, разрывали его. Если бы они погибли, как погибли их предшественницы, Энергетическое Кольцо замкнулось бы, и мы получили бы бессмертие. Но они умирали слишком медленно. И умирали мужчины! Энергия Кольца таяла. Еще немного, и было бы поздно: Кольцо не замкнулось бы никогда. Человечество стояло перед угрозой вымирания. Мы рассчитали все точно. Этот миллион женщин был никчемным. Ты понимаешь? Совсем никчемным!

Вадим долго молчал, потом произнес:

— Все. Уходи. Больше я тебе ничего не скажу.

Я послушно вышел.

Мне кто-то говорил, но я не мог этого понять — Вадим был моим отцом…

И вдруг я вспомнил то, что щекотнуло меня тогда в баре, когда протрезвевший Кляйн уходил, как побитая собака. Его установка автономного омолаживания и мой женский волос! Волос тоже несет в себе полный генетический код той, кому он принадлежал.

Я остановился, пораженный этой мыслью. Если все хорошо устроить, то на свет появится женщина, уже посетившая один раз этот мир. Завтра она сможет пройти этими улицами, дышать воздухом, которым дышу я. Она… Она сможет… Это невероятно! Сможет иметь детей… Ведь волос — золотистый, а не черный, как у амазонок.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Найти лабораторию Кляйна было делом нетрудным. Я вышел на нее по своему личному справочному каналу. Но с этого момента — я понимал — счет пошел на минуты. «Свидетель» фиксировал каждый мой шаг, и если он еще не понял, зачем мне Кляйн, то, несомненно, пытается понять. В кратчайшие сроки я должен отключиться от «свидетеля», иначе до Кляйна мне не добраться.

— Ты? — удивился Кронин. — Что-нибудь случилось?

Мне было жаль его, но что оставалось делать? Медлить нельзя — «свидетель»!..

Я бросился на Кронина. Кронин попытался сделать то, что и я сделал бы на его месте, — ударить. Полыхнуло изумрудом — и Кронин застыл в моих объятиях, как резиновый.

На кронинской машинке я быстро набрал нужные команды, и вот уже в моих руках небольшой металлический цилиндр.

«Точка входа — надбровная дуга», — передразнил я Кронина и приставил цилиндр ко лбу.

В этот раз было еще больнее. Гораздо больнее. Я даже потерял сознание. Это было неудивительно — удивительно было другое: когда я очнулся, голова у меня продолжала жутко болеть. Почему бездействует «доктор»? Страшная догадка поразила меня: у меня больше нет «доктора»! И это значит… да, да, я вышел из Энергетического Кольца, и смерть караулит меня за каждым углом.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я вышел из кронинской лаборатории, но тут же сообразил, что ни по одному из уровней мне до Кляйна не добраться. Я отрезан от своего энергетического счета, и единственное, что теперь могу себе позволить, — покататься на подъемнике.

Я вернулся в лабораторию, осмотрелся, с трудом ворочая головой, — она все еще болела. Время поджимало. Наверняка мое исчезновение замечено, и что-то уже происходит. Я снял куртку и, разорвав ее на лоскутья, связал ими руки и ноги Кронину. Он все еще находился под действием парализатора. Подумав, последний лоскут я засунул ему в рот и, взвалив его на себя, вышел из лаборатории.

Я выбрался наверх и шагнул в высокую траву. Рубашка сразу взмокла: было влажно и душно. Меня оглушили истерические крики животных, и кронинский «дозорный» уже работал на их уничтожение — для того я и тащил Кронина на себе! Я знал только код нужного мне подъемника, но маяка не слышал. Пришлось на ходу прикидывать расстояние и направление: получалось, что по этим дебрям идти придется около трех часов. Через полчаса я уже выбился из сил и повалился в траву вместе с Крониным. Он застонал. Сверкнул лучик — это кронинский «доктор» приводил его в чувство. Кронин перевернулся на спину, уставился на меня и что-то замычал.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Солнце садилось. Я лежал на берегу реки, на мокром песке, лицом вверх. Тела своего не чувствовал. Но лишь только попытался встать, ощутил нестерпимую боль. Но все равно встал. Не мог не встать.

Кронина нигде не было. То ли я его обронил по дороге, то ли он сбежал от меня.

Неподалеку я увидел вход в подъемник.

Пока я шел от реки к подъемнику, боль в мышцах притупилась. Я ощутил голод. Рядом с подъемником росло дерево, с которого свисали крупные плоды желтого цвета. Я сорвал один и откусил немного: он был сочный, сладкий, но вязковат. Я тщательно прожевал кусочек и проглотил. Теперь надо было немножко подождать. Если это отрава, от такого количества ничего серьезного быть не должно.

Из подъемника вышли трое и, быстро раздевшись, бросились в воду. Я последовал их примеру.

Вода была волшебной. Я чувствовал, как силы возвращаются ко мне. Не хотелось вылезать, но, когда по ноге скользнуло что-то холодное и шершавое, я вмиг оказался на берегу.

Надевая на себя лохмотья — все, что осталось от одежды, я понял, что в таком виде просто опасно появляться в лаборатории Кляйна. Я поискал глазами соседей. Они гонялись друг за другом на противоположном берегу. Им было не до меня. Из их одежды я выбрал брюки, рубашку и переоделся.

Желтые плоды оказались вполне съедобными. Я сорвал еще несколько и с жадностью съел.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кляйн лежал на полу подле кресла и бормотал себе под нос что-то несвязное. Я потряс его за плечо. Он открыл глаза и дыхнул перегаром. Тут только я заметил на столе с десяток пустых бутылок.

— Ты… кто? — с трудом выговорил он.

— Я Макс. Вы помните меня?

— А… Макс… Мне плохо, Макс…

— Вы пьянее, чем обычно. — заметил я.

— Моя цель — упиться до смерти! — выкрикнул Кляйн и рассмеялся. — А вы… за вечной молодостью пожаловали?

— Хочу взглянуть, как работает установка. — Я достал и показал Кляйну микроконтейнер.

— Нет ничего проще.

Кляйн приподнялся на локтях.

— Вон в ту дырочку опустите вашу штучку и нажмите во-о-он ту кнопочку. И все заработает. А в это окошко смотрите.

Я сделал все, как он сказал. Установка заработала, завыла на высокой ноте. Я посмотрел в окошко. По ярко освещенной белоснежной полости бегали тоненькие красные лучики-черточки. Их было так много! В центре полости появилась бесформенная масса голубоватого цвета. Она сжималась и вытягивалась, превращаясь… превращаясь… Это был позвоночник. Ее позвоночник.

Вспыхивали лучики-черточки. Выла установка. Я завороженно смотрел, как наращиваются на голубоватые кости хрящи, жилы и бурые бескровные мышцы.

Вдруг окошко резко отлетело в сторону, а я едва удержался на ногах.

— Вы с ума сошли! — прокричал мне в ухо Кляйн, совершенно трезвый и перепуганный. — Это же… это же…

Его рука потянулась к той самой кнопочке, которая запускала и останавливала установку.

Я успел перехватить его руку.

— Подождите, Кляйн, — как можно спокойнее сказал я, — пусть процесс дойдет до конца.

— Идиот! — вырываясь, крикнул он. — Там женщина! Это же конец! Конец!

Я крепко держал его, и он извивался, как в страшном танце. Неожиданно он сильно дернулся, и мы оказались на полу среди сбитых со стола пустых бутылок. Кляйн пытался встать. Я не давал. То и дело кляйновский «доктор» жалил его, восстанавливая силы. А мои силы таяли… Я не помню, как оказалось у меня в руке горлышко разбитой бутылки, не помню, о чем я подумал в тот момент, но помню лицо Кронина, мелькнувшее передо мной, и его спокойное: «Случайностей нет». Случайностей нет! Я воткнул осколок в спину Кляйна.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Меня поразила тишина. Мне подумалось, что я могу открыть глаза. Я удивился: у меня есть глаза! И… руки! И… ноги! И тут же на меня обрушились воспоминания, и самое последнее — золотой луч, бьющий в лицо. Но… вот он — я… Живой! Я открыл глаза — белый потолок. Повернул голову — она послушно повернулась. Я выдержал удар золотого луча!

В лаборатории было пусто. Осколки стекла на полу. Приборы. Установка. Крышка емкости была отброшена, и… на белоснежном покрытии лежала женщина. Она казалась живой. Нет, она была живая. Только спала. Если сейчас подойти и дотронуться до ее чуть розовой кожи — она проснется и, быть может, устыдится своей наготы. Или стыд не знаком ей? И она улыбнется, просто улыбнется счастливой улыбкой первому, кого увидит. У меня похолодели кончики пальцев и резануло чем-то сладким по животу. Я подошел к емкости и потянулся к ее плечу.

Плечо было ледяным.

Не помню, сколько я просидел у ее колыбели — ее гроба.

Острые бутылочные осколки лежали в двух шагах от меня. Это так просто. Не смерть приходит за нами, а мы приглашаем ее. Я сделал первый шаг.

— Остановись!

Я резко обернулся…

В кресле сидел Вадим. Да, это был он. Только правая нога его растворялась в воздухе и снова появлялась, как будто неведомый художник стирал ее и снова рисовал.

— Мы виноваты перед тобой, — сказал Вадим. — Наш общий уголек мог только поддерживать тление. И кто-то должен был расщепиться как атом и отдать энергию. Мы молча выбрали тебя, и ты молча согласился — снял волос с плеча. Этой энергии хватило для Трансформации всего Кольца.

Теперь у Вадима исчезала и появлялась правая рука.

— Но… Знаешь… Нет… Все сложнее. Все гораздо сложнее… Нам открылись вещи, о которых люди не подозревали.

Вадим исчез, но тут же вновь появился. Теперь он был совсем как человек. Все на месте — и руки и ноги. На нем был костюм, в котором я видел его в последний раз…

— Ладно, обойдемся без патетики, — сказал он и подошел к женщине.

Он нагнулся к ней и коснулся ее губ. Медленно выпрямился, посмотрел на меня.

— Вот и все. Я не прощаюсь с тобой…

Он исчез, распался — сразу, и слова его уже догоняли меня из пустоты.

Я подошел к ней.

И не поверил своим глазам.

Ее ресницы дрожали.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Джозеф М. Ши} Страна по ту сторону фань шу

Я не понимаю, почему никто, кроме меня, не помнит Пола. Не могу этого объяснить, но ведь есть множество других вещей, которых я тоже не понимаю, таких, как гравитация или радуга, а они реально существуют. Я проработал с этим парнем годы! Он всегда рассказывал мне, как у него продвигаются дела с приведением в порядок его старого дома. После того как он закончил встроенную стенную секцию в столовой, ему понадобилось перекрасить голубые стены в зеленый цвет. «В порядке восстановления гармоничного потока энергии», — так он это излагал. Первоначальный узор на кухне он хотел сохранить любой ценой, чтобы «стабилизировать потенциальный канал дисбаланса».

Я встретился с Полом около двадцати лет назад, когда он получил место в Департаменте. Он, должно быть, попал в какую-то квоту, потому что тогда ветеранам Вьетнама было непросто найти службу. Тогда о них думали всякую чепуху, вроде того, что они все наркоманы и садисты, но я считаю истинной причиной, по которой люди не хотели присутствия ветеранов рядом с собой, то, что не побывавшим во Вьетнаме не нравилось вспоминать, как этот мир шел к черту, пока они, люди, продолжали свою мелочную конторскую возню и любовные интрижки.

Как бы то ни было, за исключением сделанного однажды с кислой миной замечания, Пол не принимал участия в разговорах о Вьетнаме. После того как он купил ту старую, заброшенную усадьбу, новости восстановительных работ стали его главным вкладом в общие беседы, случавшиеся в нашей конторе. Такая была милая, ненавязчивая, политически нейтральная темка.

Сначала Полу пришлось подвести коммуникации. Там ничто не работало. Ни водопровод, ни электричество, ни отопление. Был июнь, когда он совершил эту покупку, и, работая с рассвета до сумерек в уикенды и вечерами в рабочие дни, он в основном управился до первых морозов. Жилье было далеко не комфортабельным, но пригодным для обитания. За это время туда дважды вламывались, пока Пол был на службе. Во второй раз забрали все инструменты. Ему пришлось навесить решетки на окна, и вторжения прекратились.

Прошли годы, и маленький квартал Пола на юго-востоке Вашингтона, округ Колумбия, стал известен как Исторический Район Капитолийского Холма. Его непритязательный дом теперь считался городским, а соседи стали малочисленнее и белее. Сослуживцы, те самые, которые сначала думали, что он свалял дурака, купив усадьбу, теперь хвалили его за прозорливо вложенный в недвижимость капитал. Немного поудивлялись, почему Пол не продаст дом и не переедет в пригород, но сошлись на том, что жилье в городе, рядом с барами и клубами, имеет, черт возьми, свои преимущества для одинокого мужчины.

После нескольких раз в первые дни работы Пол прекратил ходить на традиционные общие ленчи. Сначала это вызвало некоторые толки, но, когда стало ясно, что он не искал продвижения по службе, всем стало все равно. Время, которое другие тратили на завтрак, он использовал для посещения недорогих магазинов, расположенных вдоль Коламбиа-парк и вниз по Ричмонд-хайвэй.

Покупал он главным образом книги и дешевые журнальчики двадцатых-тридцатых годов. Его интересовало разное, но особенно — научная фантастика, путевые записки, таинственные истории и вестерны. Многое из той литературы, что он покупал, — и художественной, и документальной, — так или иначе имело отношение к Дальнему Востоку, чаще всего к Китаю.

Он покупал книги, которые не назовешь редкими или ценными: массовые, популярные издания на злобу дня. Размер, форма, цвет и фактура каждого тома были для него бесконечным источником очарования. Пол рассказывал, что делает для размещения своей коллекции специальные книжные шкафы со стеклянными дверями. Он говорил мне, что проводит часы, думая о том, как расположить каждую книгу или комплект книг таким образом, чтобы их содержание и физические свойства стали «и визуально, и интеллектуально гармонизированы». Пол был библиофилом особого рода!

Бывало и так, что он возвращался со своих «завтрачных» набегов со старинной безделушкой. Статуэтки династии Цин были его любимыми. Мне они не казались произведениями искусства, просто дешевые штучки, сделанные в основном в Японии, но его они явно интриговали.

Однажды он показал мне китайский компас «для геомантии», который подобрал в универмаге гудвилл, — изрядная удача, как он считал. Пол объяснил мне, как им пользоваться в соответствии с древним учением фань шу. Цель фань шу — вызывать порядок, мир и благополучие путем физического согласования строения и интерьера, чтобы обеспечивать гармоничный поток «ци». «Ци» — это энергия, или жизненная сила вселенной, или что-то вроде этого.

Когда он рассказал мне это, я подумал, что фань шу — не глупее множества других понятий о сути вещей. В нем действительно было рациональное зерно. Очевидно, что окружающая обстановка влияет на человека, и есть некая забавная мудрость в учении о том, что расположение дверей определяет стиль жизни человека.

Около двух лет назад Пол почти закончил перестройку своего дома. Я был польщен, когда он спросил меня, не хочу ли я увидеть, что он сделал. Насколько я знал, из нашей конторы он никого еще никогда не приглашал. Наслушавшись о его жилище за все эти годы, я, естественно, не упустил такой возможности.

Не знаю, что именно я ожидал увидеть, но, благодаря всем рассказам Пола о геомантии и фань шу, я предвкушал, может быть, нечто более диковинное. А увидел просто дом, на редкость соответствовавший вкусу и интересам Пола, но никоим образом не эксцентричный. Я увидел дом, где каждая мелочь была сделана мастерски и с любовью, от обшитой панелями гостиной до весьма эффектной библиотеки на третьем этаже. Никогда не приходилось мне бывать в другом доме, где бы я сразу почувствовал такое удобство и удовольствие быть гостем.

После экскурсии по всему дому мы сели выпить по чашечке кофе, и я рассказал ему, какое впечатление на меня произвели превосходные плотницкие работы и чудесный дизайн.

— Хорошее фань шу? — спросил Пол.

— Еще бы, — ответил я.

— Спасибо, — поблагодарил он, — я был вполне уверен в правильности своего пути, но все равно рад, что ты это подтверждаешь. Это пока не совсем то — я думаю, мне нужен еще один или два шкафчика, да и над расстановкой книг еще придется поработать. Определенно чего-то недостает… каких-то декоративных элементов…

Видя, что я смотрю на него с недоумением, он пустился в объяснение:

— Мой дом и его содержимое — не просто эстетическая ценность и даже не просто пример применения обычного фаньшу. Я добиваюсь такого уровня фань шу, или, вернее, чего-то сверх фань шу, о чем знают немногие на Востоке и о чем фактически никто на Западе даже не подозревает.

Мой по-прежнему непонимающий взгляд заставил его развивать тему дальше.

— Ты знаешь, что я был во Вьетнаме во время Новогоднего наступления? — Я кивнул, и он продолжал: — Ну так вот — в неразберихе я отбился от своей части в предместьях небольшого городка Ба Нгои. Это несколькими милями южнее моста Май Кэй на шоссе, которое французские легионеры когда-то называли Улицей без радости.

Я увидел неприятельское подразделение из местных жителей, с мрачной решительностью марширующее в моем направлении. Я подумал, а вдруг они не заметили меня, и юркнул в первый же дом, который увидел. И зря. Дом принадлежал пожилому китайцу, местному рисовому магнату, и это с ним соседи-патриоты шли посчитаться.

Вот что я представил себе: если в следующие несколько минут не появятся десантники, то и я, и старый китаец станем мертвечиной. Меня пробирала дрожь, но этот старый человек вел себя совсем не так, как бывает в последние мгновения жизни. Он был совершенно невозмутим и ходил по дому, внося незначительные изменения в убранство комнаты, которая, как успел заметить, показалась бы в высшей степени уютной при других обстоятельствах.

Он снял со стены картину, изображавшую рыбацкую деревню, и заменил ее другой, с окутанными дымкой горами. Потом переставил с верхней полки книжного шкафа на нижнюю книги в красных кожаных переплетах — романы Виктора Гюго на французском языке. Когда он поменял местами несколько великолепных фарфоровых статуэток, изображавших Восемь Бессмертных, я почувствовал легкую дурноту, которую приписал совершенно естественной реакции на близость неминуемой смерти.

Взяв себя в руки, я выглянул из окна и испытал большое потрясение. Местных мстителей нигде не было — это хорошо, но и местного пейзажа там тоже не оказалось, а это было по меньшей мере тревожно. Вместо предместья Ба Нгои я видел какие-то ошеломляюще прекрасные горы.

Старик присоединился ко мне. Он широко улыбался и указывал на оленя, пасшегося на дальнем лугу. Затем он жестом пригласил меня сесть. Потом приготовил восхительный ароматный чай лок-он, который мы пили маленькими глотками, наслаждаясь роскошным видом, звуками и запахами горного ландшафта.

Когда мы покончили с чаем, старый китаец снова улыбнулся, как бы давая мне знать, что все хорошо. Он встал со стула, снял картину с горным пейзажем и заменил ее той, что висела прежде. Потом вернул на прежнее место книги Гюго.

Когда он переставил статуэтки Восьми Бессмертных, у меня опять появилось чувство дурноты Глянув в окно, я увидел, что мы снова в предместье Ба Нгои. Неприятель отступил, и подошла моя часть.

Пока я находился во Вьетнаме, я, по правде говоря, не очень задумывался об этом сверхъестественном эпизоде. Уж слишком многое в моей вьетнамской жизни было сверхъестественно. Еще один странный эпизод — ну и что? Но когда я вернулся в Штаты и наткнулся на труды по фань шу, я не мог не связать одно с другим. Сейчас я допускаю, что под давлением очень трудной ситуации мой разум сыграл со мной шутку. С другой стороны, разве это не чудо, если произошло именно то, что я помню? И если действительно это произошло, то, может быть, я смогу сделать, чтобы нечто подобное случилось снова? Вот тогда я и начал серьезно изучать фань шу.

Сначала я двинулся по ложному пути. Я пытался воссоздать копию дома старика. До определенного момента все, казалось, шло хорошо, но в конце концов я понял, что у меня ничего не выйдет. Точная копия невозможна. Оригинал был в другом месте и в другом времени. И что еще более важно — оригинал был выражением духовного постижения стариком его собственного окружения. Я мог быть любопытствующим седоком в экипаже старика, но, если я хочу стать возницей, мне нужно сделать свой собственный экипаж.

Я близок к завершению его корпуса. Дизайн и конструкция — классический пример из учебника фань шу, поток «ци» максимален. Осталось отрегулировать двигатель, если я собираюсь вывести мой экипаж за пределы обычного уровня фань шу. Для этого мне нужно как можно глубже проникнуть в свои физические и духовные потребности, понять, как на них повлияли и как их отразили те книги, украшения и другие вещи, с которыми я взаимодействую. Если я смогу достичь гармоничного объединения материальной и духовной составляющих моего «я», манипулируя физическими символами моих инстинктов и стремлений, я смогу достичь того же, чего достиг тот старый китаец много лет назад в предместьях Ба Нгои.

Уходя от Пола, я подумал, что, хоть этот парень и немного чокнутый, но мне он все равно нравится.

Прошло еще два года. Пол продолжал держать меня в курсе того, что я привык считать безобидными романтическими поисками страны по ту сторону фань шу. Он рассказывал мне, что решил поставить двухтомник по педагогике в мягкой обложке над книгами Клиффорда Д. Саймака. Саймак был его любимым автором — он умел замечательно передавать чувство любви к родным местам. Несколько абсурдные китайские романы Луиса Джордана Милна и Энн Бридж должны были уравновешивать книги Роберта ван Гулика и Лин Ютанг. Единственно возможные места были найдены для Уэллса, Верна, Берроуза, так же, как для Конрада, Киплинга и Лондона. И для расписанного драконами кувшина. И для коллекции монет, миниатюрных пингвинов, марок и пряжек.

И вот наконец настал тот день, когда Пол вернулся с перерыва на завтрак с ТОЙ САМОЙ КАРТИНОЙ. Он позволил мне мельком взглянуть на нее и быстро завернул ее в бумагу. Если человек может читать в душе другого человека, то я прочел, что на этой картине было изображено место, куда Полу хотелось попасть больше всего на свете.

Когда Пол не появился в конторе на следующий день, моя душа заметалась между фантастической надеждой и реальным страхом. Пол был так погружен в восточную магию в течение столь многих лет. Он так усердно трудился. А что, если вдруг разуверился?.. Я решил съедить к нему — в Исторический Район.

Пола там не оказалось. На месте 522-го дома по 9-й улице, Юго-Восток, где он прожил двадцать лет, зиял пустой участок. Соседи уверяли меня, что этот участок остается незастроенным с незапамятных времен.

Я должен был бы догадаться о чем-то подобном. Конечно, люди и дома не могут исчезать, не вызвав большого переполоха. Но может быть, для сил, которые заставили дом с его обитателями исчезнуть, невелик труд и заставить окружающих забыть, что когда-то здесь был такой дом и такой человек?

На днях я проходил мимо участка, где раньше стояло жилише Пола. Там строят дом из шлакоблоков. Я думаю, это значит — Пол не вернется.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевод с английского И. Смирнова, О. Болдырева}

_{Рисунок Е. Станиковой}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{В. Тин} Автомобильный гороскоп

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Мы живем в вероятностном мире, и цель гороскопа — вооружить человека знаниями, дающими возможность упреждающе реагировать на грядущие события с целью реализации вероятностей благоприятных. Дело это непростое, ибо нить нашей судьбы прядут тысячи взаимосвязанных причин и следствий, которые должны быть приняты во внимание при составлении гороскопа. Классическая астрология учла, казалось бы, все возможные сочетания, однако в последнее столетие появился новый мощный фактор — собственный автомобиль.

Мы много лет посвятили изучению этого вопроса и сейчас как никогда близки к завершению стройной системы расчета и толкования автомобильного гороскопа.

Первая операция расчета гороскопа — выяснение географических координат места возникновения — сложности не представляет, но точное время изготовления машины установить весьма сложно: в паспорте не всегда помечена даже дата схода с конвейера, не говоря уже о часах и минутах. А если число и проставлено, то далеко не всегда истинное. Отсюда — почти полная невозможность составления адекватной схемы небосвода на момент возникновения.

В этих случаях применяют искусственный прием «попятного хода», то есть определяют время возникновения по любому реализованному событию. Пример: утром вы обнаруживаете, что ворота гаража распахнуты, а «Лады» и след простыл. Составив гороскоп, исходя из момента этого события, сопрягаем его с гороскопом хозяина и устанавливаем, что если вы, например, Весы, то машина была Скорпионом или Девой и создана в момент, когда Меркурий был в соединении с Плутоном. Получив искомый момент возникновения, вы легко построите полноценный гороскоп и с приятным изумлением убедитесь, насколько точно предсказанная им дата угона совпадает с фактической.

Известно, что судьба каждой особи определяется собственным (личным) знаком Зодиака, но мало кто знает, что место нахождения и государственная принадлежность завода-изготовителя, а также графика фирменного знака, звуковой состав названия машины, набор букв в названии фирмы или марки ставят автомобиль в зависимость также и от иных знаков Зодиака. В результате получается некий обобщенный фактор, на званный нами родовым знаком.

Так, родовым знаком «Москвича» является Козерог, ибо: а) известно, что продукция, производимая на территории Среднерусской возвышенности, испокон веку тяготеет к этому знаку; недаром еще в недалеком прошлом тверичей именовали «тверскими козлами», заменив исконно русским словом вычурно книжное «козерог»; б) фирменная марка на последних моделях «Москвича» схожа с геральдическим изображением рогатого существа (козерога); в) владельцы «Москвичей» единодушно подтверждают, что в характере машины генетически заложены элементы козерожьего (козлиного) упрямства.

Не менее убедительны и признаки, свидетельствующие о принадлежности «Волги» к родовому знаку Весы, а «Жигулей» к Овну.

Мы не рекомендуем приобретать автомашины, изготовленные под знаками, находящимися в оппозиции их родовым знакам («Волга» — под Овном, «Жигули» — под Весами, «Москвич» — под Раком). Отрицательные предзнаменования усиливаются и приобретают зловещий оттенок при Луне в восходящем узле (Голове Дракона). В этих сочетаниях влияние родового знака преобладает над влиянием личного^[51].

Если вы пренебрежете предостережением, то должны быть готовы к частым поломкам и выходу из строя отдельных деталей и целых узлов, причем при Луне в Голове Дракона поломки приобретут лавинообразный характер. В первой половине знака будут преобладать поломки сочленений узлов и агрегатов, а во второй — разрушение самих агрегатов, узлов и деталей, поставляемых автозаводу смежниками. Пример: у «Нивы», изготовленной 22–30 июня (первая половина Рака), в течение первого же месяца эксплуатации неизбежно отвалится глушитель. С 1 же по 12 июля разом разлетятся шаровые опоры или треснет распредвал…

Родовой знак «тойоты» — Близнецы, обусловливает капризный характер, выражающийся в склонности к перемене владельцев (иногда путем перепродажи, но чаще — угоном).

Весьма важно учитывать совместимость знаков покупателя и автомобиля с положением планеты-властителя знака машины в момент покупки. Например, приобретая «мерседес» (родовой знак — Стрелец выделяется благородной наружностью и горделивой походкой), покупатель-Козерог должен дважды подумать, прежде чем ударить по рукам, ибо знак его плохо совместим со Стрельцом и владение «мерседесом» принесет больше неприятностей, чем пользы и удовольствия.

В марке «вольво» родовой знак зашифрован трижды: а) в слове volvo, расположенном горизонтально, литера «l» геральдически символизирует стрелку весов, стоящую на нуле, то есть показывающую равновесие правой и левой частей слова; и действительно, что может иметь более равный вес, чем «во» справа и «во» слева?; б) кружок и стрелка, ошибочно принимаемые за знак Марса, на самом деле изображают стрелку весов, выведенную из равновесия пальцем продавца; в) наклонная полоса, пересекающая всю марку слева вверх направо, символизирует коромысло весов мифической Фемиды, левая чашка которых резко пошла вниз под грузом «левых» деянии.

Итак, родовой знак «вольво» — Весы. Влияние его достаточно сильно, поэтому покупатель Скорпион или Дева, несмотря на несовместимость знаков хозяина и машины, может смело покупать «вольво» в любой день года. Здесь уместно лишь одно предостережение: купивший «вольво» при Венере в знаке Льва не должен разрешать жене (любовнице) пользоваться машиной в свое отсутствие, ибо Венера (властитель Весов) во Льве равнозначна темным страстям.

Мы отдаем себе отчет в том, что вызовем ненависть владельцев ремонтных мастерских, строящих свое благополучие на авариях и катастрофах. Они будут поносить нас на всех углах и бить в темных закоулках. Но это наш гражданский долг, и мы идем на жертвы сознательно, с высоко поднятой головой.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Звонок поднял меня среди ночи. «На проводе Владивосток», — прошелестел далекий голос. Голос хотел говорить с Тином, он хотел бы узнать родовой знак машин, выпускаемых Заранским автозаводом, очень нужно!

Спросонок я никак не мог понять, чего от меня хотят. Казалось бы, сама рубрика, в которой была опубликована моя шутка^[52], заведомо исключала всякую возможность серьезного к ней отношения. Всем известно, что «Ученые досуги» — это первое апреля, растянутое на целый год. Но то, что случилось дальше, еще раз подтвердило, что у нас самая через пень колоду читающая публика; на следующий день мне позвонили пять читателей, потом семь, а там пошло-поехало.

Сначала звонившие интересовались сочетаниями планет, благоприятными для покупки или продажи машин, потом — совместимостью их гороскопов с гороскопами владельцев. Затем посыпались вопросы вроде того что, следует ли Скорпиону жениться на Весах, если родовой знак его автомобиля, скажем, Стрелец. Или как отнесутся «Жигули»-Весы к будущим детям хозяина-Козерога и стоит ли этих детей рожать — может, лучше завести пит-терьера? Затем стали просить заговорить «ниссан» от сглазу или приворожить соседскую «Волгу».

А письма! Они шли могучим потоком, сметая все на своем пути. Роспечать просила пощады, почтальоны объявили бессрочную забастовку, а письма все прибывали…

Что делать? Телефоны в «Химии и жизни» были безнадежно заняты, и я побежал в редакцию — умолять, чтобы никому более не давали мои координаты.

По Мароновскому переулку ветер гонял белые конверты, а к зданию редакции один за другим подъезжали почтовые фургоны. На лестничных площадках громоздились кипы писем, в коридорах письма лежали сплошным ковром, а столы сотрудников и вовсе были завалены ими. Сами сотрудники, в паутине проводов, кричали хриплыми голосами: «Телефон Тина? Пишите…» — и одновременно с неимоверной скоростью отстукивали на пишущих машинках мой адрес.

Преследуемый ревущей лавиной нераспечатанных конвертов, я пулей вылетел на улицу и вонзился головой в живот Жоры Тесленко, моего старинного знакомого. Жора всегда был инженером так себе и на работе не горел, но откуда капают денежки, знал в совершенстве. Уразумев причину моего отчаяния, он долго смеялся, хлопал себя ладонями по бедрам и раскачивался, как хасид на молитве: «Эх ты, интеллектуал! Это же золотое дно! Счастья своего не видишь!». Тут же, не сходя с асфальта, мы основали акционерное общество с неограниченной безответственностью «Звезда и бампер» и на общем собрании акционеров единогласно выбрали президента (меня) и распорядительного директора (Жору).

Назавтра ни свет ни заря разбудил звонок. Требовательный и наглый, он не умолкал, пока я через бумажные завалы добирался до дверей. Конечно же, это был нетерпеливый Жора. Уж очень хотелось ему немедленно раскрутить это дело. Не преуспев в попытке проникнуть в глубь квартиры, он удалился, произнеся загадочно: «Ну, что ж, начнем с лестницы…» В девять ноль-ноль он вернулся с тремя спортивными девицами, груженными десятками мусорных корзин разных цветов. Девицы тут же уселись у подножья бумажного холма и с невероятной скоростью принялись разбрасывать письма по разным корзинам.

— Капитализм — это учет, — объявил Жора. — В красных корзинах у нас будут «ролсс-ройсы», «линкольны», «ягуары», в синих — «мерседесы» и «форды», в зеленых — «ВОЛЬВО», «Волги». И так далее. Ну, а вон в тех, черных, — «Запорожцы», «Таврии» и прочая мелочь. Им место на свалке… Да, друзья мои, на свалке. Печально? Конечно, печально. Но — закон рынка. Альтернативы этому нет. Ну, сколько может заплатить за гороскоп хозяин «Запорожца»? Мизер. Нет, мы будем иметь дело только со сливками общества.

Тут пришла еще одна девица, которую Жора усадил у телефона. Она, видно, была проинструктирована заранее и тут же включилась в работу:

— «Звезда и бампер» слушает… Марка машины? Когда куплена? Ваш годовой доход? Понятно. Переведите в Н-ское отделение банка на наш расчетный счет №… (далее называлась очень внушительная сумма). Мы направим вам опросный лист, по заполнении которого будет заключен контракт.

С «Запорожцами» и другими малотиражками разговор был короткий:

— Да, мы можем оказать услугу, но, увы, прием заявок на этот год закончен. Если вас не затруднит, позвоните через годик в десять утра, постараемся помочь.

Были и нетерпеливые клиенты. Таким предлагали явиться за опросным листом лично, имея при себе такую-то сумму.

Чтобы сделать клиента сговорчивым, надо показать, что его, клиента, много, а мы одни. Как этого добиться? Очень просто — создать очередь. Мы расклеили объявления о том, что по такому-то адресу открывается приемный пункт стеклоторы, начало приема с 16 часов. Назавтра с рассвета перед домом выстроилась километровая очередь с рюкзаками и сумками.

Наши гороскопно-автомобильные клиенты начали прибывать часам к десяти, их встречали клерки, провожали в полуподвал, арендованный на неделю у Совета ветеранов, и, кивая на очередь, поясняли, что тьма провинциалов прибыла без предварительной записи и теперь вот стоят, надеются, что к вечеру их, может быть, примут в порядке живой очереди.

Несложная операция дала нам такие поступления, что я предложил купить виллу на Канарах и смыться, пока не поздно. Но Жора отговорил меня. Через три дня в арендованной в центре Москвы квартире закипела работа. Клерки отдела личных контактов принимали особо нетерпеливых клиентов, являвшихся собственной персоной. В отделе писем знакомились с запросами и высылали клиентам один из стандартных ответов, суть которых сводилась к одному: «переведите на наш счет»…

На днях я заглянул в «Химию и жизнь». Горы писем громоздились уже вдоль всего фасада, а фургоны все подъезжали. По слежавшимся слоям, имевшим вид почти геологический, я поднялся на второй этаж. Редакция, похоже, сражалась до последнего: местами вдруг взрывался стрекот пишущей машинки, из бумажных недр доносились телефонные звонки, а иногда и голос заживо погребенного редактора.

По дороге домой я прикинул: арендуем редакционные помещения, молодежь возьмем в малое предприятие обрабатывать письма в мой адрес. В кабинетах разместим отдел по составлению гороскопов, вычислительно-сочинительный центр. Заведем коммерческий банк.

Старикам журналистам сменить профессию будет, конечно, нелегко. Из них составим группу для выпуска большими тиражами гороскопов на всю автомобильную мелочь, отвергнутую поначалу (помните, «Запорожцы» и другие?), пусть предприимчивые мальцы торгуют ими в подземных переходах.

Придется организовать и отдел внешних сношений: уже начали поступать запросы из Штатов и Германии. А вчера дипкурьер из японского посольства привез письмо.

Тоже ведь люди.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Аркадий Аверченко} Свой крест

Однажды канцлер докладывал королю о текущих делах.

— …Кроме аудиенции, которую, ваше величество, вам предстоит дать завтра итальянскому послу, сегодня вам будут представляться: турецкий посланник, поверенный в делах Мексики и…

Король поднял свое бледное угрюмое лицо и неожиданно произнес странные неслыханные слова:

— А… знаете что? Ну их всех к черту!

— Ваше королевское величество! Осмелюсь напомнить, что с итальянским посланником предстоит беседа о новом торговом договоре…

— А… знаете что?.. Ну их всех к черту. Отвяжитесь от меня с вашими договорами, — крикнул король. — Не желаю! Довольно. Никаких приемов, официальных обедов и полуофициальных завтраков. Спасибо! Сыт по горло.

Канцлер почтительно склонился.

— Слушаю-с В таком случае, может быть, вы не откажетесь принять в пятницу немецкого посла?

Король всплеснул руками.

— Это удивительно! Скажите, неужели мы говорим с вами на разных языках? Неужели, вы меня не поняли?

— Слушаю-с. Какие будут теперь приказания вашего королевского величества?

— Никаких. В том-то и штука, что никаких. Надоело мне все это до смертушки! Ухожу я от вас. Уйду в лес, найду какую-нибудь заброшенную хижину, буду жить в ней, питаясь плодами да рыбой, пойманной в ближайшей речке. Ах, если бы ты знал, — сказал задушевным тоном король, переходя на «ты», — как я давно об этом мечтаю.

— Слушаю-с. Прикажете приготовить автомобиль и выработать маршрут?

— Этого только недоставало!! Смешной ты человек, братец… Единственно, что я прикажу, — чтобы мне по дороге никто не мешал, не кричал «ура!» и не приставал с расспросами и услугами. Дай повсюду распоряжение, чтобы считали меня по дороге простым крестьянином. Да приготовь котомку и палку.

— Будет исполнено. Котомка и палка будут, к сожалению, готовы только к вечеру.

— Господи! Почему так долго?

— Котомку я предполагаю сделать из лионского бархата с вышивкой жемчугом, шелками и аграмантом. Палку изготовим вам из розового дуба с золотым набалдашником, украшенным десяточком-другим бриллиантиков…

— Знаешь что? Ты мне надоел. Если ты это сделаешь, я выброшу твою бархатную котомку и золотую палку в окно, а сам убегу безо всего.

Ранним утром вышел из дворца король, одетый в крестьянское платье, и пошел на восток.

Пройдя несколько верст, свернул в сторону и зашагал по девственным пустым полям. Только один раз встретился ему работавший в поле человек.

Человек этот, увидев короля, раскрыл рот и выпучил глаза так, что они чуть не высыпались из орбит.

— Чего ты смотришь? — нахмурился король. — Разве ты знаешь, кто я?

— Так точно. Знаю.

— Ну, кто?

— Кто вы? Простой мужик, ваше королевское величество.

— Тьфу!

Раздосадованный, зашагал король дальше. И вот, углубившись в лес, нашел король то, что искал. Среди высоких стройных деревьев притаилась маленькая заброшенная хижина дровосека, все убранство которой заключалось в маленьком кабинетном рояле, кровати с пружинным матрацем и полудюжине простых венских стульев. Даже ковров не было в этом убежище нищеты и заброшенности!

Король как ребенок захлопал в ладоши и нашел, что лучшего помещения ему и не потребуется.

Голод стал мучить его.

— «В речке должна быть рыба, — подумал король. — Хорошо бы поймать ее. Но чем?»

Он задумчиво опустил глаза и вскрикнул от радости: на траве лежала брошенная кем-то удочка. Король схватил ее и помчался к речке. У берега лежал красивый, выдолбленный посредине камень, на котором сидеть оказалось очень удобно. Король забросил в густые камыши удочку, и, когда через минуту дернул удилище, на конце лессы держалась большая серебряная рыба. К удивлению короля, она оказалась совершенно очищенной от чешуи и даже выпотрошенной. Это заставило короля призадуматься. Он еще раз забросил удочку и опять через минуту вынул рыбу, которая была битком набита перцем и лавровым листом, а во рту держала большой очищенный лимон.

«Странная порода», — подумал король и пошел в хижину.

В печке весело пылал огонь.

— Откуда это? Гм… Может быть, я нечаянно давеча бросил на стружки спичку — стружки и загорелись? Непонятно…

Король сварил рыбу, съел вкусную жирную уху и вышел прогуляться. Жажда томила его. По дороге ухо короля уловило журчание ключа, пробивавшегося в скале. Жаждущий путник без труда нашел ключ, прильнул к нему — и, изумленный, отпрянул прочь. Вода была сладкая, пахла апельсином, а сбоку на скале висела медная дощечка с надписью: газирована. Приготовлена на кипяченой воде».

Глаза короля потускнели, и лицо омрачилось. Он тихо отошел от лимонадного ключа и побрел дальше, среди роскошных фруктовых деревьев, отягченных большими аппетитными плодами. Рука его машинально протянулась к белому сочному яблоку. Но яблоко было высоко. Король стал на цыпочки… Со своей стороны яблоко тоже принагнулось, вздрогнуло и, отделившись от ветки, упало в Королевские руки. Близорукий король не заметил, что от ветки шла вниз проволока, терявшаяся в кустах, но близорукий король заметил, что яблоко было искусно очищено от кожицы и даже сердцевина с семенем была выдолблена.

Король швырнул яблоко в кусты и побрел дальше. По дороге он нервно теребил тонкий батистовый платок, который какими-то судьбами очутился в кармане его грубой крестьянской куртки. Потом возвел глаза свои, печальные, потускневшие глаза, к небу — и выронил из рук платок. В тот же момент из густых кустов высунулась чья-то рука, схватила платок и почтительно протянула его королю.

— Негодяй! — заревел король, хватая эту руку. — Так-то вы устраиваете вашему королю одиночество и жизнь в пустыне?!

Он вытянул за руку растерянного слугу, закричал на него, затопал ногами, покатился в истерическом припадке наземь и стал рыдать и вопить, стуча кулаками по траве.

— Как?! Я хочу быть один, я хочу уйти от вас, и я не могу этого сделать?! Я, король, не могу сделать того, что доступно ничтожнейшему из моих подданных?! Всю ЖИЗНЬ, значит, на меня наложены эти проклятые цепи ненужной мне придворной заботливости и дурацкого комфорта — и никуда я не спрячусь от них?!

И, значит, как бы я ни старался — я до самой смерти не сброшу этих бархатных, усеянных жемчугом пут, этих золотых палок с бриллиантовыми набалдашниками… О, если так — довольно! Лучше смерть…

Вокруг рыдавшего короля уже стояла почтительная, молчаливая толпа придворных и робко поглядывала на своего повелителя.

— Лучше смерть! — ревел обезумевший король. — Лучше в реку! Прощайте, мои погубители. Ни с места. Не смейте следовать за мной.

И помчался бедный король к реке.

Но как ни спешил король — придворные были резвее его…

Король добежал до реки и остановился, удивленный: на берегу он увидел маленькую пристань и несколько ступенек, ведущих к воде. Пристань была украшена зелеными гирляндами, цветами и транспарантами, а ступеньки, ведущие к воде, — обиты дорогим красным сукном.

— Это что? — строго спросил король.

Выдвинулся вперед церемониймейстер.

— Это-с? Место для самоубийства, ваше королевское величество. Мы в отчаянии, что не успели нагреть воду и довести ее до температуры зашей ежедневной утренней ванны, — но времени было так мало…

Король опустился на траву (впрочем, не на траву: под него сейчас же подкатили свернутый в трубку персидский ковер) и долго и тихо плакал. Все, окружив короля, молча ждали… Потом король встал, утер слезы и обвел всех страдальческими глазами.

— Ну… черт с вами! Забирайте меня.

И повели короля во дворец.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀