«Химия и жизнь». Фантастика и детектив. 1985-1994

^{Борис Штерн} Недостающее звено

Писатель-фантаст Тихов разглядывал окаменевшую марсианскую челюсть и чувствовал себя, как герой собственного рассказа, брошенный автором на произвол судьбы. Жизнь иногда подсовывает такие сюжеты, что никакому фантасту не снились. Он не знал, что с этой челюстью делать — вернуть ее в музей или… Что «или»?

Тихову не нравилось это странное слово с двумя «и» по краям и «л» в середине. В этом слове не было позвоночника, оно походило на маленькую амебу.

Он пытался советоваться с коллегами, но те разглядывали пространство за его спиной и отмечали, что идея фантастического рассказа неплоха, но где ударная концовка? А без ударной концовки никак нельзя. Очередной сюжет о жизни на Марсе? Жизни на Марсе нет, не было и не будет.

Тихов уже начал нервно оглядываться. Его раздражал лаже собственный Диктофон, который ходил по пятам и записывал мысли, произнесенные вслух, — обычный облегчитель писательского труда, умеющий подметать и жарить яичницу.

«Челюсть не может принадлежать музею, — записал Диктофон. — Челюсть это больше, чем личная собственность. Это часть тела, как руки или ноги».

Тихов не мог жить дальше с такими сомнениями. Он завернул челюсть в носовой платок и отправился на прием к Адмиралу.

Это академическое светило было похоже на пирата — отбушевавший белый карлик без левого глаза, с парализованной левой рукой и протезом вместо левой ноги. Полный рот золотых зубов. Фамилия у него отмерла за ненадобностью, и все называли его Адмиралом. Говорили, что ранения он получил еще в юности в Африке на раскопках какого-то недостающего эволюционного звена, подравшись с диким львом из-за древних костей. Полузадушен-ного льва долго держали в реанимации, а потом по инвалидности боялись отпустить на волю.

— Пришли сдаваться? — сурово спросил Адмирал. — Челюсть на стол!

Тихов выложил на стол челюсть и заключение медэкспертиэы. «…Что указывает на то, что обе нижние челюсти идентичны, что подтверждается тем, что…» — прочитал Адмирал, открыл банку с пивом и уставился на Тихова правым глазом. Этот глаз и не таких видывал.

— С какой стати ваша собственная челюсть будет валяться на Марсе? — сказал Адмирал, ничему не удивляясь.

— Мне кажется, что я когда-то погиб на Марсе, — пробормотал Тихов и оглянулся.

— Как это понимать? Какая из челюстей ваша — та, что во рту, или…

Тихову не нравилось слово «или». Неужто он в самом деле надеялся, что Адмирал выделит ему Спец-Лопату и отправит на Марс искать самого себя?

Адмирал погасил свое изумление глотком пива и, хотя много говорить не любил, произнес длинную речь:

— Палеонтология есть наука, — сказал он и указал пальцем в потолок. — Она имеет дело с костями древних людей и животных. Кости современного Шарика палеонтологию не интересуют. Или интересуют в порядке сравнения с древним Бобиком. Далее. На Земле жил питекантроп, он был съеден сородичами, а его обглоданные кости через двести тысяч лет нашли, откопали и склеили, назвали все это «питекантропом» и выставили в музее. Но не наоборот! Чувствуете? Точная датировка и последовательность событий.

— Но мою челюсть нашли под вулканом Никс Олимпик… — пробормотал Тихов.

— Давайте договоримся: быстрее света двигаться нельзя, летающих тарелок нет, мысли на расстоянии передаются посредством телефона, а время движется в одном направлении. Челюсти не могут раздваиваться. Вас разыграли. Какой шарлатан выдал вам эту бумажку?

Тихов ничего не ответил, потому что наконец понял, что его сравнили с каким-то Шариком. Он сунул челюсть в карман и прикрыл дверь.

— Но как сюжет для рассказа… — вдогонку прокричал Адмирал.

В коридорах Литературного Клуба уже летали слухи. Это слово Тихов относил к насекомым типа гнуса — оно умело кусать, летать, ползать и быть неуловимым. Коллеги-писатели куда-то попрятались. Тихов понял, что перестанет себя уважать, если не доведет этот сюжет до конца. К черту ударную концовку, пусть будет безударная, лишь бы была. Он найдет ее, жизнь на Марсе.

У подножья вулкана Никс Олимпик стоял столб с надписью: «На этом месте члены 13-й экспедиции нашли человеческую челюсть». Тихов оцепил канатом участок и надул двухкомнатную палатку. Диктофон, сидя на камне, с интересом наблюдал за ним. «Заткнись», — подумал Тихов, хотя Диктофон не произнес ни слова. Неработающий робот всегда раздражает.

Тихов развесил на канате красные флажки и таблички с надписью «Идут раскопки». Знаменитый вулкан посмотрел сверху на его старания и закашлялся дымом. «Заткнись», — мрачно подумал Тихов, и вулкан удивленно заткнулся.

Тихов забрался в палатку и погасил свет. За окном начался кровавый марсианский закат. От земных закатов он отличался особой мрачностью — красные и черные небеса чередовались и напоминали траурную повязку; а звезды, в отличие от земных, светили не дыша и не мигая, как в почетном карауле. Гигантская вулканическая гора закрывала здесь полнеба, ее заснеженная вершина выглядывала чуть ли не в космос.

Как тут заснешь?

Из-за вулкана бесшумно взошел Фобос, за ним Деймос — с таким таинственным видом, будто кого-то зарезали. «Вы тоже заткнитесь», — подумал Тихов, заворачиваясь в одеяло.

Все на Марсе обиженно заткнулись. Грубиянов нигде не любят, даже на Марсе. «Фантасты пишут для молодежи, — думал Тихов, засыпая, — а когда собственная молодость проходит? Неплохо бы найти самого себя».

Всю ночь ему снились Фобос и Деймос, и он вздрагивал от страха и ужаса.

Утром он запустил звездолетный двигатель и расчистил участок от пыли. Мелкие камни, попавшие в ловушку, тщательно осмотрел. Над Никс Олимпиком собирались мелкие розовенькие облачка — как видно, у них здесь было место встречи. На Марсе так мало облаков!

Тихов хмуро глянул на эту идиллию и вонзил лопату в грунт.

Лопата тут же сломалась.

Тогда Тихов принес лом, кирку и запасную лопату и принялся рубить, дробить и копать. Мелкий грунт и ржавчину просеивал, а пустую породу загружал в тачку с одним колесом и вываливал за пределы участка. Он пытался ничего не пропустить. «Себя редко находят сразу, себя собирают и склеивают по мелким фрагментам, и на это почтенное занятие иногда уходит вся жизнь», — думал Тихов, хотя ломовая работа не располагала к раздумьям.

В полдень он вынул из сита какой-то камешек, внимательно осмотрел, улыбнулся и завернул в носовой платок.

К вечеру на ладонях жгучие пузыри.

Ночью над вулканом, заглядывая в его жерло, зависла голубая Земля.

Во сне опять Страх и Ужас.

Через месяц Тихов стал походить на собственный скелет. Каждый вечер он приносил в палатку несколько костей. Груда на столе росла, она напоминала остатки каннибальего пиршества. Тихов продолжал рыть землю, хотя прекрасно понимал, что это была не земля, а марсианский груцт. Ему нравилось рыть землю. Это слово здесь было к месту. «Приземляться на Марс» — правильное выражение, — думал он, ворочая громадный оплавленный камень. — На Марс приземляются, к Луне пришвартовываются. В Юпитер погружаются, а на Меркурий осторожно садятся, как на раскаленную плиту. У каждой планеты своя посадка».

Еще через месяц Тихов услышал выстрел раскрывшегося парашюта. Кого-то сюда несло. Это был черный фургон с пиратской палеонтологической эмблемой на борту — черепом и двумя костями. Не снижая скорости, фургон с грохотом зашел на посадку и чуть не врезался в вулкан.

В недрах Никс Олимпика что-то громко булькнуло.

Фургон еще дымился после лихой посадки, а из него уже выбирался сам Адмирал в скафандре на подтяжках и с банкой пива в парализованной руке. Пиратский череп на его рукаве выглядел особенно зловеще. Главный охотник за черепами был не в настроении. Диктофон подбежал и подобострастно отдал честь.

— Все переговоры шеф возложил на меня, вот доверенность, — сказал Диктофон. Адмирал с удивлением прочитал эту филькину грамоту, скомкал ее и тихо спросил:

— Кто дал вам право копаться на Марсе?

— На Марсе никто не копается, — отвечал Диктофон. — Мы копаемся в Марсе. «В» и «на» — разные вещи. Маленькая буква, а меняет все дело. Любой юрист это подтвердит. Мой шеф зол на всю Вселенную. Он поклялся: пока не закончит работу, не произнесет ни единого слова. Все находки он фотографирует, измеряет и описывает.

Адмирал допил пиво и швырнул банку в Диктофона. Тот увернулся, и банка, гремя, покатилась по Марсу.

— Какие еще находки? — мрачно спросил Адмирал.

— Можете взглянуть, но руками не трогать, — ответил Диктофон.

В палатке на столе лежала грязная груда человеческих костей. Они еще не были склеены, но скелет вполне обозначился. Адмирал стрельнул подтяжками в свой живот и потер ушибленное место.

— Это что? — спросил он и ткнул тростью в какую-то треснувшую пластинку.

— Великолепный обломок человеческого черепа, — объяснил Диктофон. — Лобная кость. Взгляните, какие прекрасные отпечатки мозговых извилин. Какой узор! А вот изумительная берцовая кость. А это…

— Теперь я знаю, почему на Марсе нет жизни, — задумчиво сказал Адмирал. — На Марсе жизни нет от проходимцев!

Он так хлопнул дверью, что по Марсу пробежал небольшой пылевой вихрь, и похромал к участку, разъяренно колотя себя тростью по голенищам, как лев хвостом перед нападением. Если Тихову суждено когда-то погибнуть здесь, то от руки Адмирала.

Тихов продолжал дробить ломом вечную мерзлоту. Тень Адмирала упала на дно ямы. Тихов задрал голову, посмотрел Адмиралу в глаз и швырнул ему на сапоги лопату грунта. Адмирал отряхнулся, сел на краю и принялся наблюдать за работой Тихова. Он уважал тех, кто умеет рыть землю. Палеонтология есть наука, говорил Адмирал, в которой главный научный метод в том-то и состоит — бери больше, кидай дальше.

— Я готов верить в сумасшедшие идеи, — сказал Адмирал в яму. — Я эти идеи сам сочиняю. Идеи могут быть сумасшедшими. Но не люди! Нормальные писатели описывают новостройки на Луне, добычу нефти на Уране, разведку Плутона, дрейфующие экспедиции к Солнцу. А вы чем занимаетесь?

— Побережись! — крикнул Тихов и вывалил на Адмирала очередную порцию грунта.

— Не грубите, — продолжал Адмирал, отряхиваясь. — Сумасшедшие идеи ученых отличаются от писательской фантазии. Они происходят от точного знания, а дилетанты любят всякие недостающие звенья. В палеонтологии им рай.

В ответ из ямы вылетела грязная банка из-под пива.

— Это что? — спросил Адмирал.

— Пластмассовая банка из-под пива, — с готовностью объяснил Диктофон. — Найдена под камнем возрастом четыре миллиарда лет. На ней сохранилась надпись: «иво Жигуле».

— Вы хотя бы знаете, что происходило четыре миллиарда лет назад? — опять начал звереть Адмирал. — Детство Солнечной системы! Пространство еще забито первичной материей. Система уже дышит, самообучается, отдельные ее части нащупывают свои орбиты и функции, ну и, конечно, Московский пивзавод не в стороне от проблем мироздания — как же без пива?! А где дата выпуска? Стерлась. Вот ваши методы!

Тихов раскорячился на дне и расчищал очередную находку: золотой зуб. «С Марсом пора кончать, — тоскливо думал Тихов. — Это гиблое место. Хватит марсианских хроник, сколько можно!»

Он выбрался из ямы, отбросил лом и огляделся по сторонам, запоминая пейзаж.

«А где же я теперь, — растерянно думал он. — Я нашел не того, кого искал…»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кто не был на Марсе — все сюда! Разгар лета, полдень, минус двадцать по Цельсию. Близится Великое противостояние Марса с Землей, они идут на сближение. Марс краснеет, как индюк. Земля невинно голубеет и видна даже днем. Марсианский грунт, окисляясь, цветет ржавчиной, из замерзших пылевых сугробов торчат камни и обнажаются застывшие потоки лавы. Рай для геолога, зато скука для писателя-фантаста: о Марсе столько написано, что он уже не вдохновляет. Из-за обилия в грунте скисающего железа марсианская блеклокрасная гамма кажется экзотичной только поначалу, но вскоре взору становится невыносимо скучно, как в глубине Сахары. Здесь не завихряются облака, как на Юпитере, Фобос и Деймос чересчур малы, чтобы соперничать с блеском Луны, и уж никакого сравнения с окрестностями Сатурна, где глаз нельзя оторвать от разноцветной карусели колец и спутников. Безжизненный Марс смертельно скучен, как скучны незаселенные людьми равнины фантастических произведений Тихова. Как оживить эту равнину? — он не знает. Нету жизни на Марсе, ни малейшего движения нет, разве что по утрам низко-низко клубится пыль, возмущенная приливом Земли, да Диктофон бродит у фургона и к чему-то принюхивается.

Тихов развернул платок и показал Адмиралу фрагмент нижней человеческой челюсти с золотым зубом.

— Еще одна челюсть? — спросил Адмирал. — Фантастика! Сколько нижних челюстей может быть у одного человека?

— Вот что, Адмирал, — ответил Тихов. — Занимайтесь своей наукой и не лезьте в литературу. Литература нужна для того, чтобы каждый мог найти самого себя, вот и все. Это не моя челюсть. И кости в палатке тоже не мои. Я тут кого-то нашел, но не себя.

— Чьи же это кости? — ледяным тоном сказал Адмирал, потому что уже понял чьи.

— Эта челюсть лежала рядом с банкой из-под пива. Если вы откроете рот и покажете золотые зубы, то я скажу точно.

Адмирал был большим светилом в палеонтологии, но иногда у него случались затмения — ум заходил за разум, протуберанцы можно было наблюдать через закопченное стекло, но близко не подходить. Диктофон удрал от греха подальше. Адмирал зарычал. Вулкан вздрогнул, лавина углекислого газа с грохотом понеслась вниз и затихла по ту сторону залива. Как он сразу не узнал свою лобную кость и этот прекрасный узор собственных мозговых извилин? Он столько черепов повидал на своем веку, что в этом черепе не имел права ошибиться — все в нем было родное, недаром его тянуло на Марс! Да, он когда-то погиб здесь с банкой пива в руке; его зашибло вулканической бомбой, а он не делал даже попытки к бегству — с пивом не бегут! Он спокойно стоял, спокойно ждал и спокойно пил пиво. Тут она его и настигла. Кто? Смерть.

Одинокая слеза побежала из мертвого адмиральского глаза. Затмение закончилось, ум и разум благополучно разошлись по своим орбитам. Найти самого себя не шутка, а впрочем, обычное дело. Нашел себя, и ладно. Кости современных академиков палеонтологию не интересуют.

— Я оставлю вас наедине, — сказал Тихов и протянул Адмиралу носовой платок.

— На кой черт, — буркнул Адмирал и с благодарностью утерся.

Тихову стало ясно, что Адмирал не собирается паковать и тащить на Землю свой скелет, чтобы поставить его в гостиной и предъявлять гостям.

— Открывайте фургон, — нехотя сказал Адмирал. — Я привез вам Спец-Лопату.

Диктофон сорвал пломбу и с нетерпением заглянул в фургон. Он давно мечтал познакомиться с этой недотрогой. У него дух захватило: там находилась самая очаровательная из всех лопат, какие он когда-либо видел, — чудное создание с разнокалиберными ковшами, тесаками, манипуляторами и с густым ситом для просеивания породы, которое, как вуаль, прикрывало компьютер незнакомки.

Вулкан величественно поддал дыму.

— Сударыня, прошу! — засуетился Диктофон. — Ваш манипулятор! Осторожно, здесь ступенька!

— Вы очень любезны, — отвечала Лопата, грациозно съезжая на Марс.

— Это Марс! — орал Диктофон. — А вы и есть та самая знаменитая Спец-Лопата, которая откопала Атлантиду в Антарктиде? Меня зовут Диктофон. Мой шеф ищет здесь самого себя.

— Ох уж эти мне искатели, — вздохнула Лопата. — Перерыли всю Землю, теперь взялись за Марс. Дай им волю, они раскопают всю Солнечную систему и вернут ее в первозданное пылеоблачное состояние. Тут вскоре соберется целая толпа и сравняет Никс Олимпик с землей. Лопат не хватит, они начнут рыть землю руками, зубами. Тут будет кемпинг, там звездолетная стоянка, а вон там — танцплощадка. Вы умеете танцевать?

Диктофон совсем разомлел и чуть не попал под колеса. Он собирался пригласить Лопату в укромный кратер и переговорить с глазу на глаз, но она уже начала вдохновенно рыть. Действуя ковшами, она на полной скорости снимала пласты марсианского грунта, дробила камни, просеивала и выплевывала пустую породу за красные флажки. Она умела отличать органические остатки от неорганики, а попросту, не путала кости с грунтом: ее можно было запрограммировать на добывание чего угодно — нажал нужную кнопку, и поехали добывать золото в Якутии или битые амфоры со дна Индийского океана. Ночью она могда даже включать прожекторы! Удобная вещь — ее создатели получили гран-при и золотые медали, а фантаст, предсказавший ее, — кукиш.

Диктофон пристроился рядом с ней. Лопата благосклонно подкидывала ему немного грунта, и он, довольный, катил свою тачку за пределы участка.

— Пусть роют, может найдут мою левую ногу, — сказал Адмирал, взял Тихова под руку и стал прогуливать его по Марсу. — Мы ищем всякие недостающие эволюционные звенья, но никак не можем добраться до самого первого звена — как возникла жизнь, как произошел переход от неживого к живому. Марс как будто создан для жизни. Что ни пейзаж, то великий шедевр жизнеподобия. Поглядите на эту рощу пушистых канадских елей красного цвета. Я всегда смотрю на них с изумлением, хотя прекрасно понимаю, что это обыкновенные камни, причудливо обработанные ветром и газированной водой…

— Почему газированной? — спросил Тихов.

— А как прикажете называть эту замерзшую воду с углекислым газом? Поиски самого себя — преглупое занятие. Я никогда себя не терял. А вот меня вечно кто-нибудь искал, нашли меня даже на Марсе, да еще в разобранном виде. Мои старые кости на столе наводят меня на размышления. Когда взрывается такой вулкан, со временем должно что-то случаться. Дернешь за пространство, время раскроется. Меня другое интересует — что я здесь искал? Не мальчишка же я, в самом деле, чтобы на старости лет забросить все дела и примчаться на Марс… У меня сейчас раскопки на Яве… а я тут…

— Вы искали на Марсе жизнь, — сказал Тихов и прикурил. — Недостающее звено между живым и не-живым. На меньшее вы не согласились бы. Диспозиция, в общем, такая. Ваш скелет есть, а моего нет, от меня осталась только нижняя челюсть. Значит, вы стояли под вулканом с банкой пива и наблюдали, как я лезу наверх. Вы погибли тут, а я там… Тихов указал сигаретой на вершину вулкана. — Мы должны повторить этот эксперимент. Я не считаю себя умнее или глупее самого себя, каким я был в те времена. Если я полез на Никс Олимпик тогда, значит, полезу и сейчас.

Тихов отшвырнул окурок. Засорение Марса шло полным ходом — окурки, банки и бумажные обрывки разгуливали во всех направлениях. Тихов машинально отметил, что фантастического рассказа о засорении Марса еще вроде бы не было.

— Когда вы пришли ко мне на прием, вы уже знали, что придется лезть на вулкан? — спросил Адмирал.

— Догадывался.

— Почему же вы мне не сказали?

— Потому что вы сравнили меня с каким-то Шариком.

— Так. Объясните, зачем мы здесь погибли, и тогда я стану под вулканом с банкой нива.

— Перед нами самая большая гора Солнечной системы, — ответил Тихов. — Взгляните, какая пушка! Двадцать два километра в высоту. Представляете, что произойдет, если Никс Олимпик стрельнет? Последнее время он ведет себя неспокойно… слышите? Гудит! Мою идею нелегко сформулировать. В нашей жизни Марс занимает особое место. С другими планетами меньше шума. Все давно на него уставились — почему? Всем что-то чудится. Без жизни нельзя. Так не бывает, чтобы без жизни. И если на Марсе жизни нет, значит, это что-то значит.

— Что же это за штука — жизнь? — спросил Адмирал. — Что такое смерть всем известно. Выкладывайте ваше недостающее звено.

— А как, по-вашему, — откуда взялись эти странные гены, будто варившиеся в одном котле? Жизнь на Земле не может быть уникальным явлением. Если принять, что жизнь это обычное состояние Вселенной, то в каком-то смысле Вселенная сама является живым существом. А уж Солнечная система — подавно. Мы можем рассматривать ее как единый организм и пытаться понять функции отдельных ее частей. Так наука рассматривает лес, океан, пустыню.

— Я, кажется, начинаю понимать… — пробормотал Адмирал. Разгадка бессмертия, и не меньше! Стал бы я на старости лет гоняться за каким-то скелетом. Эй! — заорал он, высунувшись из палатки. — Зарывай обратно! Кому сказал? Раскопки прекращаются. Чтобы все было как прежде!

Под Никсом Олимпиком уже появился глубокий котлован. Вулкану это здорово не нравилось, он гудел и подрагивал. Лопата удивленно пожала рычагами и принялась засыпать котлован. Диктофону было все равно — что рыть, что зарывать.

Тихов продолжал:

— Любые сравнения с живым организмом будут натянуты. Не в сравнениях дело, а в том, что каждый элемент Солнечной системы зачем-то необходим. Солнце — это, конечно, сердце Системы. Оно пульсирует и задает ритм. Не надо увлекаться, но Юпитер можно сравнить с желудком, Сатурн с печенью, а Нептун — с желчным пузырем. Можно проводить аналогии с нервной системой, с жабрами и кровообращением, но меня интересует планетная связка, отвечающая за возникновение жизни.

— Земля и Марс? — понимающе спросил Адмирал.

— Именно. Моя вулканическая гипотеза состоит в том, что жизнь зарождается внутри Марса — «в» и «на» разные вещи. В Марсе, как в котле, варится дезоксирибонуклеиновая кислота. Во время Величайших противостояний с Землей после чудовищных извержений и сдвигов во времени самые жизнестойкие гены — эти хитрые спиральки, которые природа создаст еще не скоро, — они попадают в раннюю Вселенную, на первобытную Землю. Жизнь занесена в прошлое из будущего! Она продолжает возникать беспрерывно, а моя идея прямо указывает на природный очаг возникновения жизни… — Тихов опять указал очередной сигаретой на вершину вулкана.

После этих слов Марс зашевелился и заходил ходуном. Адмирал одурело смотрел не на вершину вулкана, а на кончик сигареты писатели-фантаста.

— Не смущайтесь, — сказал Тихов. — Все части тела имеют равное право на существование.

Адмирал оглянулся. В палатку заглядывали Диктофон и Спец-Лонага; они подслушивали.

Котлован уже был засыпан.

— Пошли вон! — загремел Адмирал.

Никс Олимпик громко вздохнул и выпустил тучу пепла. Началось землетрясение — Тихов знал, что «землетрясение» — правильное слово. Толчки следовали один за другим, палатка наклонилась. Тихов принялся натягивать штурмовой альпинистский скафандр. Кости на столе дребезжали.

— Смотрите, мои старые кости чувствуют землетрясение, — сказал Адмирал.

Марсианская тишина сменилась мощным подземным гулом.

— Я, кажется, понял, — сказал Адмирал. Жизнь — это как круговорот воды в природе. Если мы уже один раз были вовлечены в этот круговорот и присутствовали при зарождении жизни, то все надо повторить. Я должен стоять с банкой пива в руке, а вы должны карабкаться на этот… Тут недалеко, двадцать два километра.

Они успели выскочить из палатки, и пылевой шквал забросил ее на канадские ели, под которыми прятались Диктофон и Спец-Лопата. Марс, казалось, раскачивался на орбите. «Новый тип двигателя, — сгоряча подумал Тихов. — если такой вулканище шарахнет в полную мощь, то планета может слететь с орбиты».

Тихов бежал к подножью вулкана.

Никаких на Марсе «яблоням цвести»!

Марс предназначен совсем для другого!

Тихов задрал голову. Озверевший вулкан, дрожа и напрягаясь, швырял в космос камни и клубы пепла: из него, как из сифона, рвалась газированная вода.

— На абордаж! — заорал Адмирал и открыл банку с пивом.

Слово «абордаж» Тихов относил к самым лихим хищникам семейства кошачьих. Он поднялся метров на двадцать, оглянулся и крикнул:

— Прощайте, Адмирал!

Все. Теперь вверх.

«Надо лезть, чтобы повторить все условия, существовавшие при зарождении жизни на Земле, иначе, черт его знает, у Марса с Землей без нас может что-то не получиться, жизнь это ведь такая штука, что никогда точно не знаешь, есть она или ее нет» — так думал Тихов, когда вулкан шарахнул в полную мощь и с треском проломив пространство, зашвырнул его на Землю за четыре миллиарда лет назад, где последним ощущением Тихона было то, что он, наконец-то, нашел самого себя, когда его собственная дезоксирибонуклеиновая кислота выпадала в первобытные океаны молодой Земли.

В это же время Адмирала, допивавшего пиво посреди этого катаклизма, посетила последняя в его жизни сумасшедшая идея о том, что писатели-фантасты в самом деле для чего-то нужны.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Владимир Покровский} Шарлатан ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Собрание было подготовлено со всей тщательностью и никаких неожиданностей не предвещало. Председатель лично переговорил с каждым членом общества, а незаинтересованных приглашал на дому. Переговоры не велись только с Пышкиным.

Пришли все десятка два феноменов плюс восемь незаинтересованных товарищей, скромно занявших места позади.

— Мы ему верили, — говорил председатель. — Он пришел к нам, он был ничем, его все считали за сумасшедшего, но мы его взяли и сказали ему: «Давай, Пышкин, совершенствуй свои способности, а мы чем можем поможем». Хотя отбор у нас строгий, телепатов только самых сильных берем, да что телепатов, телекинетиков и то не каждого принимаем. Я уж не говорю о ясновидцах, этих мы проверяем по сто раз. Иначе нельзя, против нас академическая наука, им только дай поймать нас на нечистом опыте — съедят! И тем самым отсрочат прогресс человечества еще на сотню лет.

Председатель был не столько толстым, сколько квадратным, говорил густо и с нажимом. Он умел возбуждать в людях некое сильное чувство, даже не поймешь, какое именно — уважение, страх или энтузиазм. Его любили и сплетничали о нем с симпатией. Арнольд же Пышкин, сидящий особо, сбоку от председательского стола, был щуплый человечек с виноватым и в то же время вызывающим, даже каким-то склочным выражением лица. Он беспокойно ерзал на стуле, оглядывался, порывался что-то сказать, но молчал.

Председатель продолжал:

— Не успел он у нас прижиться, атмосферу прочувствовать, как начал устраивать склоки. Я не буду говорить о помоях, которыми он всех нас, здесь сидящих, систематически поливал. Мы ему и жулики, мы и воры, легковерных обманываем, настоящих феноменов затираем, фокусами пробавляемся. Вот такие слова он нам говорил. Тут возникает вопрос. А кто он, собственно говоря, такой, этот Пышкин? Что он, собственно говоря, умеет?

Председатель сделал эффектную паузу.

— Вот именно, что? — выкрикнул с места один из незаинтересованных, внештатный корреспондент местной газеты.

— Он выращивает цветы.

— Цветы?

Председатель благожелательно кивнул.

— Может, он их как-нибудь по-особому выращивает, товарищи? Скажу прямо — не знаю.

— Что-о-о?! — взвыл Пышкин. — То есть как это не знаете?

— Вот так, товарищ Пышкин. Не знаю, и все. — Председатель развел руками. — Цветы, правда, красивые, спору нет. И пахнут, я проверял. Пышкин утверждает, что он их пассами выращивает, за считанные секунды. Но опять-таки вопрос. Кто-нибудь видел, как он это делает?

— Господи, да что вы, в самом деле…

— Ты про бога нам брось, Пышкин, ты лучше сам не плошай. — При этих словах председатель не то чтобы улыбнулся, но просветлел лицом. Он любил шутку. — Ты лучше скажи нам, кто видел.

Пышкин стремительно вскочил со стула.

— Как это кто? Многие видели. И вы тоже.

Председатель с отвращением посмотрел на Пышкина.

— Где же это я видел такое?

— Да что вы, честное слово! Помните, когда я записывался…

— Я горшок видел и в нем цветок, это правильно. Только при мне он не рос.

— Да рос же, вы забыли, наверное.

— Нет, Пышкин, нет, — сочувственно произнес председатель. — Кто-то из нас врет, и я догадываюсь кто. И люди догадываются. И товарищи незаинтересованные тоже догадаются, если посмотрят тебе в лицо.

Товарищи незаинтересованные без особой симпатии поглядели на Пышкина. Его лицо не открывало ничего приятного глазу. Оно было вороватым и крайне подозрительным.

— Может быть, еще кто-нибудь видел? — соболезнующе спросил председатель. — Ты вспомни, постарайся, а то вдруг я ошибся и напрасно тебя обвиняю.

— Н-ну, я же многим показывал, — замялся Пышкин. — Хотя бы этому… Протопопову… телепату…

— Пышкин, — совсем вкрадчиво спросил председатель, — ты специально вспоминаешь тех, кто не смог сегодня присутствовать по болезни?

— Странно. Я ж его днем видел. И не скажешь, что больной.

— Очень странно, очень. Еще кого-нибудь вспомнишь?

— Оловьяненко тоже видел, — сказал Пышкин упавшим голосом. — Веня! Скажи им.

Оловьяненко, длинный задумчивый украинец, медленно встал.

— А шо я могу сказать, Алик? Шо я такого бачив?

— Веня! — прошептал вконец завравшийся Пышкин.

— Шо Веня, шо Веня?. — в сердцах сказал Оловьяненко. — Ото сам кашу заварив, а потом — Веня.

— Все слышали? — спросил председатель, нарушая неприятную тишину. Один из незаинтересованных досадливо крякнул:

— Эх, чего время тратим? Будто сами выгнать не могли.

— Не могли, дорогой товарищ, никак не могли. История, сами видите, неприглядная, и мы не вправе допустить, чтобы тень сомнения…

— Постойте, вспомнил! — бесцеремонно перебил его Пышкин. — Я же выступал в Доме Облмежмехпоставки, разве забыли?

— Во-от! — радостно подхватил председатель. — Вот мы и добрались до того самого места! Досюда, товарищи незаинтересованные, была одна поэзия, а сейчас начинается проза жизни. Начинаются, мягко говоря, неприглядные факты, из-за которых мы это собрание и собрали. Если раньше были только сомнения в способностях товарища Пышкина и его моральной чистоплотности, то теперь у нас появились факты.

Зал сдержанно загудел. Это было на редкость дисциплинированное собрание, несмотря на то что феномены люди возбудимые и, что скрывать, не всегда могут держать себя в рамках. Но сегодня они сидели с озабоченными лицами, редко проявляли свои чувства и вообще вели себя так, будто они не на собрании, а в трамвае. Какая-то странность в их лицах имела место: видимо, это печать, которую природа накладывает на людей с паранормальными способностями.

— Тут Пышкин твердил нам о вечере в Облмежмехпоставке, где он якобы выращивал цветок своими пресловутыми пассами. И все мы видели, как цветок рос.

Незаинтересованные переглянулись.

— Да, товарищи, мы видели. Но нашлись люди, которые видели и другое. Они видели… — председатель повысил голос, — они видели нитку в руках у этого, я извиняюсь, феномена. И они видели, как он за нее вытягивал цветок из земли.

— Кто видел? — сипло спросил Пышкин.

— Не бойся, Пышкин, мы не ты, мы жульничать не будем. Встань, Женя!

Поднялся человек роста примерно такого же, как и Пышкин, но наружности несравненно более благородной.

— Наш Женя Принцыпный, — ласково представил его председатель. — Инженер. У него редкая способность, которой даже нет еще названия. Стоит ему сесть за компьютер, как тот сразу ломается.

В ответ на любопытные взгляды незаинтересованных инженер Принцыпный с достоинством поклонился. Пышкин не сводил с него округлившихся глаз. Лицо его было искажено подлыми мыслями.

— Свидетельство Жени Принцыпного тем более ценно, — продолжал председатель, — что он был другом Пышкина. Вы не представляете себе, с какой болью рассказывал он мне о махинациях своего бывшего друга, который попрал… который…

Мотнув головой, председатель потянулся к графину. Принцыпный потупил взор и мужественно вздохнул.

— И ты, Женька? — хватаясь за воротник, просипел разоблаченный Пышкин.

Председатель осушил, наконец, графин, откашлялся, взял Пышкина под прицел указательного пальца и обжег его непреклонным взглядом.

— Так, может быть, хватит, Пышкин? Может быть, сам все расскажешь?

Но тот молчал. Ему нечего было сказать в свое оправдание.

— У меня все, — сказал председатель деловым тоном.

Начались прения. Первым слово попросил Сашенька Подглобальный, очень молодой человек с подозрением на левитацию. Но он поступил в общество совсем недавно, еще не сориентировался как следует, поэтому председатель сказал ему:

— Ты, Сашок, помолчи пока, уступи место женщине. Давай, Антонина.

Антонина Зверева, пожилая ведьма из секции дурного глаза, встрепенулась, окинула собрание знаменитым летальным взглядом, зафиксировала его на Пышкине и начала излагать свою точку зрения на вопросы, затронутые в докладе. Речь ее сводилась к тому, что она, Зверева, за себя не отвечает, когда ей мешают проявлять свои способности, изводят подозрениями, оскорбляют заглазно и открыто. Далее в своей речи Зверева перешла на личности и подчеркнула, что товарищ Пышкин выделяется среди них особо. Товарищ Пышкин, отметила Зверева, действует так нахально, зная, что она не в состоянии отомстить ему по причине своего ангельского характера, а также из-за того, что ее сверхъестественные способности проявляются только в сфере сельского хозяйства, как-то: сглазить скотину, погубить урожай, наслать мор на трактор и т. д. В заключение Антонина Зверева попросила собрание оградить ее от нападок этого проходимца и применить к нему самые крутые меры, в каковых она, Зверева, охотно примет активное участие.

Затем снова вызвался Сашенька Подглобальный, но председатель, руководствуясь соображениями высшего порядка, предоставил слово Федору Перендееву.

Перендеев насупил брови и, запинаясь, стал телепатировать по бумажке. Речь его была встречена телепатами очень горячо, она неоднократно прерывалась аплодисментами. Когда он закончил, председатель подвел итог:

— Товарищи, поступило предложение вычеркнуть Пышкина из списков, если он не докажет, что является феноменом, то есть не вырастит цветок здесь, на наших глазах, без всяких своих факирских штучек.

Пышкин вскочил с места, но председатель остановил его:

— Погоди, Пышкин, у меня не все. Такая к вам просьба, — обратился он к собранию, — покажем товарищам незаинтересованным, что умеем, а? Кто что может, много не надо, но так, чтобы никаких сомнений.

— Покажем, не сомневайтесь! — послышались выкрики феноменов.

На лицах незаинтересованных зажглось крайнее любопытство.

После короткого перерыва феномены продемонстрировали немногое из того, на что они способны. Первыми были телекинетики. Они вышли впятером на середину зала, тщательно установили на полу детский резиновый мяч и устремили на него непомерно пристальные взгляды. Мяч качнулся из стороны в сторону и начал медленно подниматься. Незаинтересованные затаили дыхание. Одному из телекинетиков стало нехорошо, но он пересилил себя и не покинул боевой позиции. Мяч поднялся над головами и стал описывать медленные круги. Это был подлинный триумф человеческих паравозможностей.

Но уж если есть ложка дегтя, то она своего не упустит. Так и здесь. Пышкин, который телекинетировать не умел, заявил из зависти, что через плафон перекинута нитка и ее кто-то тянет, но сейчас нитка за что-то зацепилась и плафон висит косо. Разумеется, никакой нитки нет и не было, а насчет плафона председатель все объяснил: психополе не концентрируется исключительно на мяче, но распыляется и на другие предметы, в данном случае на плафон. Пышкин был посрамлен.

Затем продемонстрировали свое умение телепаты. Один за другим они подходили к председателю и угадывали его мысли на расстоянии.

— Про что я подумал? — спрашивал председатель.

— Про семгу, — без запинки отвечал очередной телепат.

— Правильно. Молодец. Следующий!

Председатель думал не только про семгу, он думал про множество вещей, в частности про общую теорию относительности и кимвалы, и все его мысли были отгаданы с исключительной точностью.

А уж после этого выступать предложили Пышкину.

Сначала он стал отнекиваться — дескать, не готов, у него сегодня душевная травма, его, видите ли, предали люди, которых он считал своими друзьями… Но ему сказали твердо — раз так, товарищ Пышкин, раз ты не можешь, то иди отсюда, нечего тебе здесь околачиваться.

— Я попробую, — ответил Пышкин.

Из фойе принесли цветочный горшок.

Пышкин и тут попытался схитрить и вынул из кармана заранее припасенное зернышко.

— Нет, Пышкин, так не пойдет, — предупредил его председатель. — Нам нужен чистый опыт. Кто его знает, что ты с этим зернышком раньше делал.

Он обратился к товарищам незаинтересованным.

— Нет ли у вас какого-нибудь цветочного зернышка?

Зернышко случайно нашлось у внештатного корреспондента.

— Какое-то оно подозрительное, — сказал Пышкин.

— Ничего! — прикрикнул на него председатель, безграничное терпение которого стало истощаться. — Бери, что дают.

Зернышко сунули в землю и поставили горшок перед Пышкиным. Ему очень не хотелось саморазоблачаться, поэтому он сказал:

— Может и не получиться…

Незаинтересованные рассмеялись.

Пышкин медленно поднес ладони к горшку. На его лице отразилось хорошо разыгранное недоумение.

— Не чувствую. Совсем не чувствую зерна.

Многие понимающе улыбнулись.

— Давай, давай, Пышкин, это тебе не ниточки дергать.

Он закусил губу и напрягся. На лбу его выступил пот. Но, конечно, никакого цветка не выросло.

Пышкин кряхтел, делал страшные глаза, но цветок почему-то расти не хотел. И вскоре всем это надоело, и стали раздаваться выкрики, что пора, мол, кончать это представление, как вдруг… Земля в горшке приподнялась, из нее проклюнулся зеленый росток, он на глазах покрылся крохотными разноцветными листиками, цветок становился больше и больше, красивее и красивее. Никогда и нигде не было такого прекрасного цветка! Пышкин плакал и трясущимися руками делал пассы. Круг любопытствующих раздался; а цветок, самый лучший в мире цветок, потянулся вверх, разливая по залу аромат. Женя Принцыпный доверчиво потянулся к Пышкину, он хотел тронуть его за плечо и, кто знает, может быть, даже простить…

И тогда раздался голос корреспондента:

— Он шарлатан! Не верьте ему! Зернышко было пластмассовым!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Так восторжествовала справделивость. Пышкина с позором изгнали из общества; с тех пор о нем ничего не слышно. Говорят, что его можно встретить на вокзальной площади, где он продает щуплые тюльпаны. Общество процветает и недавно в полном составе ездило на Камчатку на какую-то там конференцию по ясновидению с применением технических средств.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Роберт Шекли} Задать вопрос ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Ответчик должен существовать столько, сколько нужно. Некоторым цивилизациям этот срок показался бы очень долгим, для других он был бы совсем невелик. Но Ответчику этого времени было достаточно.

Что касается размеров, то для одних Ответчик выглядел большим, а для других — маленьким. Кому-то его устройство могло показаться сложным, хотя кое-кто решил бы, что оно до смешного просто.

Ответчик знал, что он таков, каким должен быть. Помимо всего прочего он был Ответчиком. Он Знал.

О тех, кто его создал, лучше говорить поменьше. Они тоже Знали, хотя нельзя сказать, чтобы их это радовало.

Они создали Ответчика в помощь менее умудренным цивилизациям и отбыли. Куда — знает только Ответчик. Потому что Ответчик знает всё.

Он жил на отведенной ему планете, под лучами предназначенного ему солнца. Время тянулось медленно, как сказали бы одни, и летело, как подумали бы другие. Но для Ответчика оно шло своим чередом.

В нем были ответы. Он знал, какова природа вещей, и почему вещи такие, какие они есть, и какие они на самом деле, и что все это значит.

Ответчик мог ответить на любой вопрос, если вопрос правильно поставлен. И он хотел, нет, он жаждал отвечать!

Что же еще делать Ответчику?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросил Морран, осторожно подплывая к старику.

— Лучше, — проговорил Лингман и попытался улыбнуться. Невесомость принесла ему облегчение. При взлете Морран израсходовал уйму горючего, чтобы избежать больших ускорений, но слабому сердцу Лингмана и этого хватило с излишком. Оно артачилось и упиралось, сердито стучало в хрупкую грудную клетку, замирало и опять куда-то рвалось. Лингману казалось, что оскорбленное сердце вот-вот остановится совсем.

Невесомость принесла облегчение, и слабое сердце забилось ровнее.

Морран не знал этих проблем: его сильное тело создано для стрессов и перегрузок. Если бы только не боязнь за Лингмана…

— Оживаю помаленьку, — пробормотал Лингман. — Все будет в порядке.

Морран тронул ручки управления, и корабль скользнул в подпространство, как уголь в илистое дно.

— Мы найдем его, — сказал Морран и помог старику освободиться от ремней. — Никуда этот Ответчик от нас не денется.

Лингман кивнул ему в ответ. Они подбадривали друг друга не первый год. Вообще-то идея принадлежала Лингману, а Морран присоединился позже, когда окончил Калифорнийский технологический. Вместе они шли по следам молвы, давно бродившей по Солнечной системе. Шли по следам легенд о древней гуманоидной расе, которая знала ответы на любые вопросы и которая, прежде чем исчезнуть, создала Ответчика.

— Подумать только, — сказал Морран, — ответ на любой вопрос!

Моррану, физику, было что спросить. Расширение Вселенной; силы, которые связывают атомное ядро; новые и сверхновые звезды; образование планет; относительность — и еще тысяча вопросов.

— На любой, — отозвался Лингман. Он нагнулся к окуляру, чтобы взглянуть на призрачное мерцание пустынного подпространства. Он был биолог, и он был старик. У него остались два вопроса.

Что такое жизнь?

Что такое смерть?

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Лек и его друзья очень долго собирали пурпуров, прежде чем выбрали время побеседовать. Пурпуры всегда редели по соседству с большими скоплениями звезд — почему, никто не знал, — так что разговор пришелся кстати.

— Знаете что, — сказал Лек, — я все-таки отыщу этого Ответчика.

Лек говорил на языке оллграт, языке грядущего решения.

— Зачем? — спросил его Ильм на языке хвест, языке беззлобной насмешки. — Зачем тебе знать природу вещей? Тебе мало просто собирать пурпуров?

— Да, — ответил Лек все еще на языке грядущего решения, — мало.

Лек и ему подобные всегда собирали пурпуров. Они находили мельчайшие вкрапления, вплетенные в космическую вязь, и понемногу складывали из пурпуров огромный холм. Для чего он нужен, не знал никто.

— Хочешь, наверное, спросить, что такое пурпуры? — осведомился Ильм, отодвигая звезду и укладываясь поудобнее.

— Хочу, — сказал Лек. — Мы слишком долго живем в неведении. Пора нам узнать настоящую природу пурпуров и их место в чертеже мироздания. Почему они властвуют над нашей жизнью? — Лек перешел на илгрет, язык брезжащего знания.

Ильм и остальные не стали возражать, даже на языке споров. Они понимали, что знание — это важно. Лек, Ильм и остальные начали собирать пурпуров на рассвете времени. Теперь настала пора получить ответ на космические вопросы: что же такое пурпуры и зачем нужен холм.

Для этого и существует Ответчик. Все они слыхали об Ответчике; его создали похожие на них и давно исчезнувшие существа.

— А о чем еще ты спросишь? — поинтересовался Ильм.

— Не знаю, — сказал Лек, — может быть, еще спрошу о звездах. А больше вроде бы не о чем.

Лек и его братья появились на рассвете времени, и они не знали, что такое смерть. Число их никогда не менялось, и поэтому загадка жизни их не волновала.

Но пурпуры? И холм?

— Я пошел! — крикнул Лек на диалекте воплощенного замысла.

— Счастливо! — отозвались братья на наречии добрых пожеланий.

Лек отправился в путь, шагая со звезды на звезду.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Один на маленькой планете. Ответчик ждал вопросов. Время от времени он бормотал про себя ответы. Это была его привилегия. Он Знал.

И он ждал, и любой космический житель мог прийти и спросить его.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Их было восемнадцать, и они собрались вместе.

— Призываю тебя, закон восемнадцати, — вскричал один. Тогда появился другой, которого не было раньше, порожденный законом восемнадцати.

— Мы должны пойти к Ответчику, — вскричал один. — Над нашей жизнью властвует закон восемнадцати. Там, где собираются восемнадцать, появляется девятнадцатый. Почему это так?

Никто не мог ответить.

— Где я? — спросил новорожденный девятнадцатый. Один отвел его в сторонку — объяснить. Их осталось семнадцать. Стабильное число.

— А еще мы должны выяснить, — вскричал другой, — почему все места разные, хотя расстояния не существует.

Да, это и вправду загадка. Сначала ты здесь, потом — там. Движения нет, но все-таки ты оказываешься в другом месте.

— Какие холодные звезды! — вскричал один.

— Почему?

— Мы должны пойти к Ответчику.

Они слышали молву и помнили легенду: «Когда-то жили существа, похожие на нас, и они Знали, и то, что они знали, они рассказали Ответчику. А потом они оказались там, где нет места, зато много расстояния».

— Как мы попадем туда? — вскричал новорожденный девятнадцатый, который все уже понимал.

— Идем!

И восемнадцать исчезли. Остался один. С тоской поглядел он на огромный купол ледяной звезды и потом исчез тоже.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Старые легенды не обманули нас, — сказал Морран. — Вот оно.

Они вышли из подпространства в том самом месте, о котором рассказывали легенды, и перед ними была звезда, непохожая на другие звезды. Морран нашел ей место в системе мироздания, но смысла в этом не было. Таких звезд, как эта, больше не существовало.

У звезды была планета, и тоже не такая, как другие. Морран придумал несколько гипотез, но они не имели ровно никакого смысла. Все равно планета была единственной.

— Пристегнитесь, сэр, — сказал Морран. — Постараюсь приземлиться помягче.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Быстро шагая по звездам. Лек подошел к Ответчику. Он взял его в руку и осмотрел.

— Значит, ты и есть Ответчик, — сказал он.

— Да, — ответил Ответчик.

— Так скажи мне, — проговорил Лек, устраиваясь поудобней в прогалине между звездами, — скажи мне, кто я.

— Предрассудок, — сказал Ответчик. — Символ.

— Пусть так, — пробормотал Лек, несколько уязвленный. — Но ты способен на большее. Пойдем дальше. Мы собираем пурпуров и складываем из них холм. Можешь ли ты сказать — зачем?

— Вопрос лишен смысла, — сказал Ответчик. Он знал, что в действительности представляют собой пурпуры и для чего нужен холм. Но чтобы объяснить это, пришлось бы объяснять больше. Без этого Леку не ответишь, а правильный вопрос Лек задать не смог.

Лек спрашивал и спрашивал, но Ответчик не мог ему ответить. Лек видел все по-своему, он понимал только часть правды — и не более того. Как объяснить слепому, что такое зелень?

Ответчик и не пытался. Он не предназначен для этого.

Лек скорбно засмеялся. Одна из кочек, по которым он ступал, откликнулась на смех яркой вспышкой.

Лек пошел прочь, быстро шагая по звездам.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Ответчик знал. Но вопросы нужно ставить правильно. Он размышлял об этом ограничении, глядя на звезды, которые были не большими и не маленькими, а как раз такими, как нужно.

Корректные вопросы. Тем, кто его создал, следовало об этом позаботиться, подумал Ответчик. Чтобы он мог разбираться в бессмыслице и решать головоломки.

Ответчик утешался, бормоча про себя ответы.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Восемнадцать существ появились перед Ответчиком. Они не пришли и не прилетели, просто оказались перед ним. Дрожа в холодном сиянии звезд, они воззрились на громаду Ответчика.

— Если нет расстояния, — спросил один, — как вещи могут находиться в разных местах?

Ответчик знал, что́ такое расстояние и что́ такое место. И все же не мог ответить на вопрос. Расстояние существовало, но не так, как казалось этим существам. И разные места были вовсе не тем, что они думали.

— Сформулируйте вопрос как-нибудь иначе, — с надеждой попросил Ответчик.

— Почему здесь мы короткие, — спросил один, — а там длинные? Почему мы толстые здесь и маленькие там? Почему звезды холодные?

Ответчик знал все это. Он знал, почему звезды холодные, но не мог объяснить, ограничившись понятиями холода и звезд.

— Почему справедлив закон восемнадцати? — спросил другой. — Почему, как только восемнадцать соберутся вместе, сразу появляется девятнадцатый?

И этот вопрос был лишь частью другого, большего вопроса, который так и не был задан.

По закону восемнадцати появился еще один, и все девятнадцать исчезли.

Ответчик бормотал про себя правильные вопросы и отвечал на них.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Ну вот, — сказал Морран, — наконец-то.

Он похлопал Лингмана по плечу — слегка, потому что Лингман едва стоял на ногах. Старый биолог устал. Черты лица у него заострились, кожа пожелтела и высохла. Желтые, торчащие вперед зубы, маленький плоский нос, резко очерченные скулы — казалось, череп проглядывает наружу.

— Идем, — сказал Лингман. Он не хотел терять время попусту. У него просто не было времени.

Они продвигались в шлемах по узенькой тропинке.

— Не так быстро, — прошептал Лингман.

— Конечно, — сказал Морран и замедлил шаг. Они пошли рядом по чуть заметной дорожке, протоптанной на планете, непохожей на остальные планеты, парящей в одиночестве под солнцем, непохожим на другие солнца.

— Теперь наверх, — сказал Морран. Легенды говорили, что тропинка ведет к лестнице, лестница — на площадку, а там — Ответчик.

Для них Ответчик оказался белым экраном в каменной стене. С их точки зрения, он был так прост — проще некуда.

Лингман сжал трясущиеся руки. Завершался труд целой жизни: споры, выколачивание денег, долгое изучение древних легенд — и, наконец, настал час.

— Помни, — сказал он Моррану, — мы будем ошеломлены. Мы и помыслить не можем, какова истина в действительности.

— Я готов, — сказал Морран; глаза его сияли.

— Прекрасно. Ответчик, — произнес Лингман тоненьким дрожащим голоском, — скажи нам, что такое жизнь?

У них в головах зазвучал голос:

— Вопрос лишен смысла. Жизнь — только одно из проявлений более общих законов. Вне этих законов она необъяснима.

— Какие же законы включают в себя жизнь? — спросил Лингман.

— На вопрос в такой форме нельзя ответить. Задающий его по-прежнему смотрит на жизнь со своей ограниченной точки зрения.

— Тогда объясни по-своему, — вмешался Морран.

— Ответчик может отвечать только на заданные вопросы, — и, произнеся это, Ответчик вновь подумал об ограничении, которое создатели наложили на него.

Тишина.

— Расширяется ли Вселенная? — уверенно спросил Морран.

— Термин «расширение» в данном контексте неприменим. В том смысле, в каком вы понимаете Вселенную, она не более чем иллюзия.

— Но хоть что-нибудь мы можем узнать? — спросил Морран.

— Я могу ответить на любой корректный вопрос о природе вещей.

Люди переглянулись.

— Кажется, я понимаю, что он имеет в виду, — печально проговорил Лингман. — Наши главные гипотезы неверны. Все до единой.

— Не может быть, — сказал Морран. — Физика, биология…

— Полуправда, — ответил Лингман с усталостью в голосе. — Хоть это мы выяснили. Теперь мы знаем, что наши выводы из наблюдений неверны.

— А жизнь — он и вправду знает, что такое жизнь?

— Смотри, — сказал Лингман, — допустим, ты спрашиваешь: «Почему я родился под созвездием Скорпиона, под знаком Сатурна?». Я не смогу объяснить тебе это, прибегая только к понятию Зодиака. Одним Зодиаком тут не обойдешься.

— Понимаю, — медленно произнес Морран. — Он не может отвечать на вопросы, оставаясь в рамках наших предположений.

— Вот-вот. А изменить наши предположения он не в силах. Он может лишь ответить на корректный вопрос, но, чтобы задать его, нужны знания, которых, похоже, у нас нет.

— Выходит, что мы не в состоянии даже поставить вопрос? Не верю я в это. Хоть какие-то основы мы должны знать?

Морран повернулся к Ответчику.

— Что такое смерть?

— Это антропоморфизм. Я не могу его объяснить.

— Смерть — это антропоморфизм! — воскликнул Морран, и Лингман быстро обернулся. — Кажется, мы продвигаемся!

— Может ли антропоморфизм отражать действительность? — спросил Лингман.

— Все антропоморфизмы подразделяются на ложные и частично истинные в отдельных ситуациях.

— Что справедливо в данном случае?

— И то и другое.

Большего они не добились. Морран с Лингманом мучились еще несколько часов, но истина ускользала все дальше.

— С ума сойти, — сказал Морран. — Эта штука знает все на свете и не может поведать нам ничего, пока мы не поставим правильно вопрос. Но откуда нам знать, как это сделать?

Лингман сел на землю, прислонился к каменной стене и смежил веки.

— Дикари, вот мы кто, — бормотал Морран, бегая перед Ответчиком туда и обратно. — Представьте себе первобытного человека, который приходит к ученому и спрашивает, почему солнце нельзя сбить из лука. Ученый должен объяснить это так, чтобы тот понял. Что из этого выйдет?

— Ученый не станет и пытаться, — глухо сказал Лингман. — Он по вопросу поймет, насколько ограничен спрашивающий.

— То-то и оно, — сердито произнес Морран. — Как объяснить бушмену, что земля вертится? Или, еще хлеще, что такое относительность? Конечно, соблюдая научную строгость.

Лингман молчал, не открывая глаз.

— Мы для него первобытные люди. Нет, разница гораздо больше. Как между червяком и сверхчеловеком. Червяк желает знать, как устроена грязь и откуда ее взялось так много. Ну и ну.

Лингман сидел, не открывая глаз.

— Идем? — спросил Морран.

Руки Лингмана были стиснуты, отросшие ногти впились в ладони, щеки ввалились еще глубже. Лицо словно превратилось в маску.

— Послушайте! Что с вами? Эй, послушайте…

Но лишь Ответчику было ведомо, что произошло — и почему.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Один на целой планете, не большой и не маленькой, на планете идеальных размеров, ждет Ответчик. Он не может помочь тем, кто приходит к нему, потому что у его знания тоже есть предел.

Он умеет отвечать на вопросы, правильно поставленные.

Вселенная? Жизнь? Смерть? Пурпуры? Восемнадцать?

Частицы правды, полуправда, крошечные обрывки великих вопросов.

Ответчик в одиночестве задает себе вопросы, верные вопросы, которые никто не может понять.

Тогда как же понять ответы?

Вопросы никогда не будут заданы, и Ответчик помнит теперь то, о чем знали его создатели — знали, да забыли.

Чтобы поставить вопрос, нужно знать большую часть ответа.

^{Георгий Николаев} Кроссворд

Их было двое: древнегреческий философ из 11 букв и современный писатель из 10 букв.

Стояло время года из 5 букв. Наступил месяц из 3 букв.

Древнегреческий философ из 11 букв лежал на плодородной почве из 8 букв и играл сам с собой в настольную игру из 5 букв. Современный писатель из 10 букв смотрел на него широко открытыми органами зрения из 5 букв, и нижняя часть его жевательного аппарата из 7 букв медленно отвисала.

— Где я? — наконец произнес он с душераздирающей интонацией из 4 букв.

— Не знаю, — сказал древнегреческий философ из 11 букв. — То ли в старинном городе Сумской области из 7 букв, то ли в государстве Центральной Америки из 8 букв. А что?

Современный писатель из 10 букв тихо застонал. В нем появилось нехорошее чувство из 12 букв. Он огляделся.

Невдалеке нес свои воды приток Тобола из 5 букв. На берегу, заросшем кустарником пустынь из 7 букв, виднелась пристройка к зданию, бывшая по счастливой случайности тоже из 7 букв.

С притока Тобола из 5 букв доносились выкрики из 2 букв.

— Простите, — пересиливая нехорошее чувство из 12 букв, обратился современный писатель из 10 букв к древнегреческому философу из 11 букв, — а что там на берегу?

Древнегреческий философ из 11 букв оторвался от настольной игры из 5 букв и приподнял верхнюю часть тела из 6 букв.

— Рабочий коллектив из 7 букв ловит на обед промысловую рыбу из 6 букв, — ответил он и печально улыбнулся. — Вы что, впервые попали в кроссворд?

— В кроссворд?

— Именно. В род задачи-головоломки из 9 букв.

— Ааааа, — сказал современный писатель из 10 букв и уже новыми органами зрения из 5 букв посмотрел на окружающее.

Поблизости стояло передвижное сельскохозяйственное орудие из 7 букв. На нем сидела, грустно сложив могучие крылья, хищная птица из 6 букв. От нее веяло унынием и запахом газа из 4 букв. Современный писатель из 10 букв поморщился.

— А что это там, над нами? — спросил он, глядя в зенит.

Древнегреческий философ из 11 букв задрал верхнюю часть тела из 6 букв и прищурился.

— Сторона геометрической фигуры из 9 букв.

— А где же то, что всегда сверху? Из 4 букв? — упавшим голосом спросил современный писатель из 10 букв.

— Небо, что ли?

— Да, — всхлипнул современный писатель из 10 букв. — Небо.

— Не досталось на этот раз. Но ты не волнуйся, это не страшно, привыкнешь. Здесь, главное, с голоду не умереть.

— Вы имеете в виду промысловую рыбу из 6 букв? Так ее наверняка съест рабочий коллектив из 7 букв.

— Пожалуй, — сказал древнегреческий философ из 11 букв и нахмурился. — Но бывает и хуже. В прошлом кроссворде погиб один мой знакомый, итальянский поэт эпохи Возрождения из 7 букв. Там было много жертв, потому что составитель вставил в кроссворд инфекционную болезнь из 5 букв, а о лекарстве из 16 букв не позаботился… Да ты посмотри, кто к нам идет! — внезапно воскликнул он и заерзал на плодородной почве из 8 букв.

От притока Тобола из 5 букв танцующей походкой к ним подходила известная балерина из 9 букв. В руке она держала лабораторный сосуд из 7 букв.

— Привет, — сказала она, — давно не виделись.

— Привет, — ответил современный писатель из 10 букв.

— Я вас что-то не знаю, — сказала она. — Вы новенький?

— Это его первый кроссворд, — объяснил древнегреческий философ из 11 букв. — Дебют, так сказать.

— Даже так? — оживилась известная балерина из 9 букв. — Ну и как ваши впечатления? Столько интересных людей, столько занятных вещей… Вот, например, — она помахала лабораторным сосудом из 7 букв. — Шла, шла, и нашла. Так вы довольны?

— Да как сказать… — начал современный писатель из 10 букв.

— Доволен он, доволен, — вмешался древнегреческий философ из 11 букв. — А о тебе, между прочим, спрашивал выдающийся химик из 8 букв…

— Ах, этот, — сказала известная балерина из 9 букв. — Пусть не спрашивает, у меня с ним нет ни одной общей буквы.

— Как угодно, — сказал древнегреческий философ из 11 букв и с кряхтением повернулся. — Вот невезение, все бока отлежал.

— А вы встаньте, — предложил современный писатель из 10 букв. — Разомнитесь.

— Не могу, — сказал древнегреческий философ из 11 букв. — Я по горизонтали.

— Простите, не понял.

— Я, говорю, что я — по горизонтали. И потому я лежу. А вы — по вертикали, вот вы и стоите. Понятно?

— Бедняжка, — известная балерина из 9 букв погладила по голове современного писателя из 10 букв. — Ты совсем неопытный…

Современный писатель из 10 букв смутился, хотел достойно ответить, но в это время от притока Тобола донесся грозный рев.

— Опять оно здесь! — Известная балерина из 9 букв схватила современного писателя из 10 букв за руку. — Оно меня преследует!

— Кто это оно? — дрожащим голосом произнес современный писатель из 10 букв.

— Хищное млекопитающее из 4 букв, — сказал древнегреческий философ из 11 букв. — Будем надеяться, что оно не голодное.

— В позапрошлый раз мы тоже на это надеялись, — сказала известная балерина из 9 букв.

— Но это преступление! — возмутился современный писатель из 10 букв. — Нельзя к безоружным людям запускать хищников. Я буду жаловаться! Кто этот кроссворд редактировал?

— Не кричи, — буркнул древнегреческий философ из 11 букв, — а то оно услышит.

Современный писатель из 10 букв всхлипнул.

— Не надо, — прижимаясь к нему, сказала известная балерина из 9 букв, — давайте лучше, пока есть время, покатаемся на передвижном сельскохозяйственном орудии из 7 букв, а то я никогда на нём не каталась…

— Я не хочу кататься на передвижном орудии! — захныкал современный писатель из 10 букв. — Я не хочу инфекционных болезней! Я не хочу хищных млекопитающих! Я не хочу так жить! Не хочуууу!

Древнегреческий философ из 11 букв с грохотом отшвырнул в сторону настольную игру из 5 букв.

— У тебя мания величия, — отчетливо произнес он.

— Почему это? — опешил современный писатель из 10 букв.

— Ты ведь не великий современный писатель из 10 букв? И даже не известный современный писатель из 10 букв? Если не ошибаюсь, ты просто современный писатель из 10 букв, не так ли?

— Так…

— Какого же черта ты хнычешь? Ты попал сюда случайно, может быть, ты никогда больше не попадешь в кроссворд, никогда, понял? Тебя же никто не знает, не так ли?

— Так, — обрадовался современный писатель из 10 букв. — Сам удивляюсь, как это я сюда попал!

— Видишь, как тебе повезло, — со злостью сказал древнегреческий философ из 11 букв. — Главное, в историю не попасть, памяти о себе не оставить. Иначе по кроссвордам затаскают.

— Да что вы, — рассмеялся современный писатель из 10 букв. — Мне это не грозит.

— Ну так как? — зашептала на ухо современному писателю из 10 букв известная балерина из 9 букв. — Может, все-таки прокатимся на сельскохозяйственном орудии из 7 букв? Вдвоем, а?

— Конечно, — сказал он и взял ее под руку. — Нет проблем…

— Ах, — сказала известная балерина из 9 букв и растворилась в воздухе.

— Что это с ней? — изумился современный писатель из 10 букв. — Куда это она делась?

— Отгадали, — сказал древнегреческий философ из 11 букв и зевнул. — Кроссворды для того и существуют, чтобы их отгадывали.

Шумно захлопала крыльями хищная птица из 6 букв, но когда современный писатель из 10 букв обернулся, ее уже не было. Вслед за ней исчез запах газа из 4 букв.

Потом пропала жилая пристройка к зданию из 7 букв вместе с кустарником пустынь, бывшим по счастливой случайности тоже из 7 букв. На берегу притока Тобола из 5 букв столпился рабочий коллектив из 7 букв, пошумел и растаял как дым.

Древнегреческий философ из 11 букв тревожно заворочался.

— Сейчас за меня примутся, — сказал он. — Чувствую.

— Мне вас искренне жаль, у вас трудная судьба, — великодушно сказал ему современный писатель из 10 букв. — Я желаю вам расстаться с известностью. Пусть вас забудут потомки. Прощайте.

— Иди ты… — сказал, исчезая, древнегреческий философ из 11 букв. И современный писатель из 10 букв остался один.

Потом не стало притока Тобола из 5 букв и стороны геометрической фигуры из 9 букв, заменяющей небо. Современному писателю из 10 букв стало совсем одиноко.

Из-за передвижного сельскохозяйственного орудия из 7 букв вылезло хищное млекопитающее из 4 букв, посмотрело на современного писателя из 10 букв, облизнулось и пропало. Пропал то ли старинный город в Сумской области из 7 букв, то ли государство в Центральной Америке из 8 букв… Все пропало.

Современный писатель из 10 букв висел в пустоте разгаданного кроссворда, и дышать ему становилось нечем.

— А если не отгадают? — бился у него в голове продукт деятельности разума из 5 букв.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

^{Борис Руденко} Подарки Семилиранды

Брек Линар был гораздо старше своих башмаков, но редкий человек смог бы определить это с первого взгляда. Башмаки устало разевали пасти на пыльную улицу, на серые фасады домов и чахлые деревца вдоль деревянных тротуаров, на собак, вяло скалившихся в ответ.

Брек сидел на скамье у входа в трактир и размышлял о том, что башмаки дотянут лишь до Веселых Водопадов, а дальше придется идти босиком, если не попадется по дороге богатый чудак или хорошая помойка.

— Шагал бы ты отсюда, — мрачно посоветовал трактирщик. — Только клиентов отпугиваешь.

Брек Линар никогда не лазил за словом в карман и в другое время непременно нашел бы, что ответить, но сегодня он был исполнен благодушия. День был теплый, тихий, да и в груди почти не болело.

Он вдел ноги в башмаки и поднялся.

Из-за угла с воплем выскочила орава мальчишек.

— Идет! Идет! — возбужденно верещали они. — Он идет!

Вслед за ними спешили домой почтенные горожане. Повсюду хлопали калитки и двери, скрежетали засовы.

— Домой немедленно! — орали мамаши, подтаскивая отроков за уши к родному крову.

— Кто идет? — запоздало выкрикнул трактирщик, обращаясь к пустеющей улице.

— Семилиранда идет! — ответил десяток голосов — испуганных, любопытных, настороженных; равнодушных не было.

— Ах, напасть какая! — закудахтал трактирщик, кинулся было закрывать окна, двери, да не успел.

Семилиранда — вот он, тут уже. Не старый, не молодой, загорелое лицо в мелких морщинках, на голове шляпа из желтой соломы. Невысокий, но будто из железа.

Брек против воли заинтересовался и снова уселся на скамью. А трактирщик так и застыл, где стоял.

— Здравствуй, трактирщик, — весело сказал человек с чудным именем.

— Здравствуй, Семилиранда, — робко ответил тот, помялся немного, потом спросил: — Как поживаешь?

— Что мне сделается! — беспечно сказал Семилиранда. — А вы тут неважно живете.

— Отчего же? — испугался трактирщик. — Все у нас хорошо.

Семилиранда погрозил ему пальцем.

— Не обманывай меня. Я-то знаю… Вот, подарок вам принес.

Он выудил из-за пазухи небольшую коробку, перевязанную шелковым шнурком.

— Только брать у меня его никто не хочет, — вздохнул Семилиранда. — Может, ты возьмешь?

Изо всех окон, изо всех щелей с жадным любопытством и непонятной надеждой смотрели на него десятки глаз.

— Нет, нет, — трактирщик быстро замахал руками. — Мне не нужно. Я… я не могу.

— Сюда давай! — раздался из-за ограды мальчишеский голос и прервался звуком смачной затрещины.

Семилиранда даже ухом не повел.

— Жаль, — сказал он. — В этот раз, значит, напрасно к вам пришел. Ну, ладно, пойду дальше.

— Ты не обижайся, — облегченно забормотал трактирщик, — ты опять приходи. Не забывай нас.

Человек в соломенной шляпе повернулся и зашагал прочь из городка. Улица тут же заполнилась людьми. Брек Линар изумился, как быстро все повыскакивали из своих домов.

— До свидания, — дружно кричали они и махали вслед руками, платками, шляпами. — Приходи к нам еще, Семилиранда!

Он остановился и тоже взмахнул шляпой.

— До свидания, — сказал. Потом нахлобучил шляпу на голову и подмигнул Бреку. Только ему одному из всей толпы. Брек был убежден в этом.

Поражаясь нелепой своей уверенности, он потихоньку протолкался сквозь толпу и тоже зашагал по дороге. Ему и подавно нечего делать в городе.

Дорога круто повернула, и город кончился. Такие уж тут места: сейчас был, и вдруг раз — и нет его. Только дорога, холмы да тысячи шагов, которые нужно пройти, прежде чем увидишь человеческое жилье. По краям дороги растут дикие абрикосы (Брек подпрыгнул, сорвал, попробовал — зеленые еще, кислые), черные ужи греются на обочинах, а прозрачные ручейки текут по склонам холмов и собираются у дороги в небольшие чистые озерца.

За вторым поворотом возле родникового озерца в тени абрикоса сидел Семилиранда, а рядом стояла коробка.

— Не торопись, — сказал Семилиранда, — набьешь еще ноги-то. Передохни малость.

Брек Линар никак не мог понять, отчего так перепугались жители города. Человек как человек, совсем обычный.

— И не поймешь, — засмеялся Семилиранда, будто читая мысли. — Садись лучше.

Эти штучки Бреку хоть бы хны. Навидался он всяких фокусников. Присел рядом, закурил, разглядывая попутчика.

— Ну что? — поинтересовался Семилиранда.

— Чудной ты.

— Почему? — спросил собеседник. Не из любопытства, а так, чтобы поддержать разговор.

— Подарки носишь, а их не берут. Предложил бы мне, я бы не отказался.

— Так уж! — усомнился Семилиранда — и опять вроде как понарошку.

— А ты предложи.

— Как раз собираюсь. Только подарки у меня с секретом.

Брек поболтал ногой и вытряхнул из башмака камешек.

— Может, у тебя башмаки новые есть?

— Башмаков сегодня нет. — Семилиранда уже развязывал свою коробку. — Вот какой у меня подарок.

Он вытащил из коробки часы. Обыкновенный будильник.

— Это мне без надобности, — разочарованно сказал Брек Линар. — Разве на ботинки сменять. А почему они в городе у тебя не взяли?

— Побоялись. Говорю ведь, с секретом подарок. Тому, кто возьмет, толку никакого. Совсем наоборот. Заведи-ка их, Брек.

Брек не стал удивляться, откуда тот знает его имя. Взял и завел. И только тут заметил, что циферблат размечен всего с девяти до двенадцати. И стрелка только одна.

— Вся твоя жизнь тут, — грустно проговорил Семилиранда. — То, что осталось.

— Ну, это ты хватил, — усмехнулся Брек Линар. — До следующего лета я еще протяну.

— И дольше протянешь, — подтвердил человек в соломенной шляпе. — А все же — вот она, твоя жизнь.

— А секрет-то где?

— Будет и секрет. — Семилиранда хитро подмигнул и встал. — Пойду я. Мне пора.

И зашагал по дороге.

Брек тоже поднялся. «Чудной», — пробормотал еще раз про себя. Поразмыслил: сразу ли закинуть никчемный будильник в канаву или подождать немного. Решил подождать.

— Эй, прохожий, — окликнули сзади.

Брек чуть вздрогнул и повернулся.

Тяжело дыша, к нему подходил трактирщик. По истомленному жарой багровому лицу катились струйки пота.

— Это Семилиранда подарил? — жадно спросил он, выставив вперед толстый палец с кривым ногтем.

— Он самый, — подтвердил Брек.

— Что это, прохожий?

— А ты у него спроси, — посоветовал Брек и посмотрел в ту сторону, куда только что направился Семилиранда. Посмотрел и от удивления разинул рот. Не было его на дороге. Будто и не проходил, вовсе.

— Ты к Веселым Водопадам идешь, прохожий? — приставал трактирщик. — Не ходи туда, лучше возвращайся к нам.

— Вроде я у вас ничего не забыл, — подумал вслух Брек.

— Если что не так, ты извини, — сладко пел трактирщик. — Отдохнещь у меня, поешь. Куда тебе торопиться?

— Это ты хорошо сказал, — задумчиво произнес Брек. — Разве что на тот свет. Насчет поесть — тоже хорошо…

С фортуной у Брека сложились натянутые отношения, и он не собирался отказываться даже от мизерных ее даров. Настоящий обед — это вам не шутовской будильник. Впрочем, и часам Брек надеялся найти применение.

— Давно дождя не было, — сказал трактирщик.

— Так это прекрасно, — объяснил Брек. — Знаешь, сударь мой, как быстро намокает одежда от мокрой травы?

— Жарко, прохожий, — пожаловался трактирщик. — У меня виноградники сохнут. Хоть бы на полчаса дождичек.

— На полчаса — это можно, — согласился Брек, чтобы не обижать хорошего человека.

Со странным выражением трактирщик осматривал небо. Вертел головой во все стороны.

— Где же дождь? — подозрительно спросил он.

Откуда взяться дождю в такой погожий день? Небо оставалось ясным и жарким. Вяло гудели накаленные мухи, дребезжание их пересушенных крыльев нагоняло дремоту.

— Почем я знаю? — запоздало ответил слегка сбитый с толку Брек. Но лицо трактирщика стало, как прежде, сладким и приветливым. Он рассмеялся мелким, угодливым смешком:

— Нет дождя — и не надо.

Сегодня Брек не переставал удивляться. Трактирщик привел его в свое заведение и действительно накормил. К тому времени, когда Брек заканчивал вишневый пирог с красным вином, за ним внимательно наблюдали человек тридцать, будто Брек — президент или дрессировщик тарантулов.

Брек не возражал, не возмущался, справедливо рассудив, что такая плата за улыбку судьбы вполне приемлема. Пускай их смотрят, от него не убудет.

После обеда трактирщик проводил его в лучшую комнату. Там был удобный стол (Брек поставил на него свой будильник) и мягкая кровать, на которую он повалился, не снимая грязной куртки, — не из свинства, а чтоб показать, что ему, Бреку, на все чихать. Но самое главное, Брека ждали башмаки. Не совсем новые, но добротно сшитые, крепкие — как раз по ноге. Брек так обрадовался, что расхотел спать. Надел ботинки и пошел на улицу. За ним тут же повалили ожидавшие его зеваки: Брек решил не обращать на них внимания. Он испытывал давно забытое ощущение сытости и спокойствия. В боку покалывало, но не сильно.

Возле трактира стоял горожанин, пытавшийся разминуться с фонарным столбом. Столб упрямо не уступал дороги, и горожанин храбро вступил с ним в поединок, намереваясь спихнуть с пути. Брек минут пять любовался единоборством, даже поближе подошел. Увидев его, пьяница оттолкнул столб подальше и протянул к Бреку руки, облекая в скудные звуки крик наболевшей души.

— Нал-л-лей стакашку, — сказал он.

— Пей на здоровье, — поддержал игру благодушно настроенный Брек.

Пьяница долго пытался поймать что-то в свою пустую ладонь, согнутую клешней, потом сплюнул, выругался и побрел своей дорогой.

— Даже этого не может… — зашелестели голоса за спиной Брека.

Брек резко обернулся и крикнул в раздражении:

— Свихнулись! Что я, колдун какой?

Из-за угла выкатил автомобиль — один из пяти, имевшихся в городе. Сынок трактирщика сидел на водительском месте, вцепившись в баранку, чтоб не вывалиться на ухабе. Брек отскочил в сторону, брызнули с дороги зеваки, взвыла замешкавшаяся собачонка — и драндулет исчез в клубах пыли.

С жалобным воем собачонка скакала на трех лапах, поджимая четвертую к брюху.

— Ах ты, бедняга, — пожалел Брек, — лапу тебе отдавили.

Собачонка словно поняла, что ей сочувствуют, подбежала, прижалась к ногам. Брек наклонился и погладил пыльную свалявшуюся шерсть.

— Ничего, заживет твоя лапа.

На короткий миг невесомым стало тело. Мир крутанулся вокруг оси по имени Брек Линар. От неожиданности Брек охнул, покачнулся, а собачонка помчалась как ни в чем не бывало, размахивая кренделем хвоста. На всех четырех.

— Исцелил… — прошелестело вокруг, и зеваки разбежались.

А Брек Линар двинул в трактир, чтобы осмыслить как следует происходящее, разобраться в странностях этого дня да посмотреть заодно, нельзя ли чего еще перехватить у доброго хозяина. Брек был совершенно уверен, что его накормят. Отчего — сам не знал, однако не сомневался, удивляясь в то же время собственному нахальству.

Чудеса продолжались. Трактирщик — тот самый, что утром прогонял Брека взашей, — сейчас ждал его у входа, суетился, беспокоился. И не один — с супругой, с любимыми чадами и родственниками. Были тут и другие благородные люди — аптекарь, полицмейстер, еще кое-кто. Все с семьями.

Трактирщик попытался что-то сказать, но полицмейстер не дал. Оттеснил всех и сам шагнул к Бреку.

— Почтенный, — плачущим голосом произнес он. — подагра замучила. Вы не поверите, какие мучения я испытываю последние семь лет.

— Я понимаю, — покивал на всякий случай ничего не соображающий Брек.

— Сделайте милость, — умолял полицмейстер.

— Да-к что ж я могу? — ошарашенно спросил Брек.

— Исцели!

— Ей-богу, я не умею.

— Умеешь, умеешь, — закричали все вокруг, — мы знаем! Ты только захоти!

— Мне не жалко, — согласился вконец растерявшийся Брек. — Подагра — это где?

— Вот, здесь и здесь. — Полицмейстер попытался протянуть к нему руки и ноги одновременно и едва не свалился в пыль.

— Ладно, пускай больше не болит, — неуверенно проговорил Брек. — А поесть у вас чего найдется?

И вновь он испытал головокружение и удивительную легкость членов. А полицмейстер с радостным стоном разглядывал свои пальцы, сгибал их, разгибал, крутил по-всякому.

Тут все как с цепи сорвались. Брек испугался, подумал: задавят. Они кричали в один голос про мигрени, язвы, ревматизм и гастриты, произносили другие удивительные слова, никогда не слыханные Бреком.

В короткий срок Брек Линар излечил аптекаря от мигрени, а его жену от хронического запора. Трактирщик пожаловался на воду в коленке, жена трактирщика — на то, что волосы выпадают, и всех их Брек излечил тем же дурацким способом, испытывая каждый раз головокружение.

А когда излечил всех, ему подали ужин, какого Брек давно не видел даже во сне. Но есть уже не хотелось. Его лихорадило, и он ушел.

Он втащился в свою комнату и прилег на кровать. Громко тикал на столе дареный будильник. Тик-так, тик-так — невидимые молоточки колотили, казалось, по самому черепу. Брек Линар протянул руку, чтобы упрятать часы под подушку, да так и замер. Тогда, у Семилиранды, стрелка показывала без четверти, а теперь — без десяти двенадцать.

— Идут, значит, — пробормотал озадаченно Брек и стал следить за стрелкой. Полчаса не спускал глаз; но она больше не шевельнулась.

Он еще раз припомнил события дня и вдруг испытал смутное подозрение.

«Быть того не может!» — поразился Брек, но подозрение росло, крепло, превращалось в тоскливую уверенность. Обещанный секрет внезапно раскрылся перед ним с оглушающей безысходностью.

— Колдун чертов, — тоненько сказал Брек. — Что же ты натворил?

Это его, Брека, время шло к исходу, пока он пользовал подагриков. Его, Брека, личное время, которого и так оставалось всего-ничего, считанные деньки.

Взгляд Брека посуровел, он напыжился и властно произнес:

— Желаю, чтоб грудь не болела!

И ничего не произошло.

— У меня чтоб не болела грудь! — уточнил Брек. И опять ничего не случилось. Тогда Брек загрустил.

В дверь осторожно постучали.

— Дома нет! — крикйул Брек, потом слез с кровати и отворил дверь женщине, одних примерно с ним лет. Кожа на ее лице была грубой, словно обугленной солнцем, да и сама, женщина гляделась высохшей от зноя, ветра и хлопот.

— Что? — с ходу спросил Брек. — Исцелиться хочешь?

— Я бы хотела, — ответила женщина, не замечая враждебности его тона, — только мне это уже ни к чему. Я насчет дочки.

— Насчет дочки, — хмыкнул Брек, — а мне плевать. Я тоже жить хочу. На солнышко смотреть.

Женщина вздохнула и ничего не ответила.

— Нашли остолопа, — продолжал Брек. — И ведь молчали все. А этот, Семилиранда. Благодетель! Да кто он такой?

— Он каждый год тут проходит, — сказала женщина. — Уже много лет, не упомню сколько. Откуда, куда — никто не знает. А подарок его можешь выбросить. Того, что ушло, не вернешь, а дальше, если хочешь, можешь от подарка избавиться. Все так делают, когда догадываются.

— И я так сделаю, не сомневайся. А кто это все?

— Прохожие, — объяснила женщина. — В городе-то все знают, что за подарки у Семилиранды. Не каждому они по силам. Только если прохожий возьмет.

— Дурак какой, — сказал Брек. — Вроде меня.

— Ты на всех плохо не думай, — сказала женщина. — Слабы люди, от бед своих слабы. Многим помощь нужна, вот и молчат, не рассказывают, какие они, подарки. От слабости молчат, не от подлости.

— Трактирщик с полицмейстером тоже от слабости? — спросил Брек.

— Не знаю, — ответила женщина, — нет, наверное. Я-то всегда предупреждаю. И остальные… Только нам уже ничего не достается.

— Какие такие остальные?

— А вон, на улице ждут…

Брек подошел к окну, откинул занавеску. На улице стояли люди, молча смотрели на Брека через оконное стекло.

— Вон, гляди, Фатия, — негромко говорила женщина из-за его плеча. — Год назад у нее мужа задавило на руднике, а дочке восемь лет, только она не ходит, ног не чувствует. А вон Мерана, у нее рука сохнет. Посмотри, это Антор, сапожник. У него грудь слабая…

— У Семилиранды и попросите, чтобы помог, — отрезал Брек.

— Он помогает, как умеет, — спокойно сказала женщина. — Он по-другому не может. Так не бывает, чтобы всем сразу хорошо стало. Добро просто так не дается. Кого Семилиранда одарит, тот чужую беду на себя принимает. А сам он как ребенок малый, что от его подарков будет, того он знать не хочет. Оттого добро его не часто до нас доходит. И никому не известно, какой он подарок в следующий раз принесет.

— Мне чужие беды без надобности, — сказал Брек. — Своих хватает.

— Я понимаю, — согласилась женщина. — Кому охота чужое на себя взваливать, да еще задаром.

— Своих бед хватает, — повторил Брек. — Мне самому этой жизни осталась одна ложка.

— Конечно, милый, — ласково сказала женщина. — Какой тебе от нас прок? Разве кусок хлеба пополам — разделим.

— Чахотка у меня, — рявкнул Брек. — Думал до следующей осени дотянуть, а теперь куда уж с проклятым подарком.

— Да ты не беспокойся, — уговаривала женщина, — ясное дело. Что ж другим помогать себе в ущерб.

Она не обижалась и не сердилась. Просто объясняла Бреку ей самой давно понятное.

— Ну, змея, — отчаянно крикнул Брек и рванул на себя оконную раму. Некоторое время он смотрел на людей, ждавших чуда от изможденного оборванца. А потом закричал, приказывая:

— Эй, Фатия, иди сюда! И ты, Мерана. Все идите!

Меньше минуты не доставало до двенадцати на часах Семилиранды. Брек Линар лежал в постели, хватая воздух обрывками легких. Раза четыре заглядывал трактирщик: не пора ли выносить Брека ногами вперед? Спрашивал: «Эй, ты живой еще?» Тогда Брек ругался черными словами, а трактирщик грозил: «Ты, бродяга, не очень-то. Вот велю выкинуть тебя отсюда».

Брек держался. Может, оттого, что был сильно обижен. Он чувствовал себя обманутым, и горше всего было то, что Брек никак не мог сообразить — кто его обманул и в чем. Может, беззаботный Семилиранда? Может, полицмейстер с трактирщиком? Или эта вчерашняя женщина, как ее зовут, Юлина? А может, все они вместе?

Брек Линар умирал, но от огорчения никак не мог перестроиться на торжественный лад.

Ощущение сладкой прохлады вывело его из полузабытья. Он открыл глаза и увидел Юлину.

— Ну, что? — прошептал Брек, изображая уголками губ ухмылку. — Опять кого привела? Все уж. Больше ничего не умею.

Юлина еще раз провела по его лицу влажной тряпицей.

— Никого я не привела. Посижу с тобой, — сказала она. — Попить хочешь?

Она напоила Брека и села рядом.

— Чего время зря терять? — еле слышно бормотал Брек. — Ничего больше из меня не выжмешь.

— Ничего и не надо, не беспокойся, — терпеливо отвечала Юлина. — Фатия тебе бульон куриный принесла. У нее петух был. А твои старые башмаки Антор починил. Ты не поверишь — ну как новые стали.

— Врешь ты все, — твердил свое Брек. — Плевать им теперь на меня. И тебе плевать. А мне и подавно.

Юлина хлопотала подле него, отирала пот с жаркого лба. Потом в комнату вошли Фатия, Мерана и еще люди, которые вытеснили далеко в коридор орущего трактирщика. Каждый из них нес для Брека самую малость — все, что имел. А Бреку ничего этого уже было не нужно, но они входили и входили, не только те, кого Брек вчера вылечил, но и совсем незнакомые, узнавшие про человека, который так и не расстался с подарком Семилиранды до самого конца. Знал и не расстался. И Брек отчего-то успокоился. Ему показалось, что легче стало дышать. «Помираю», — подумал он.

Кто-то всхлипывал возле него. Фатия или ее дочка — Брек не мог понять, а головы поворачивать не хотелось. Он слушал и не желал поверить, что из-за него еще могут плакать. А все-таки плакали. Его беда стала общим горем, и в это тоже никак не мог поверить Брек.

Внезапно отчего-то все умолкли. Наступила тишина, но она была совсем иной, не похожей на прежнюю.

Звонкое тиканье часов Семилиранды прекратилось. Брек вгляделся: стрелка стояла на прежнем месте. За полминуты до двенадцати. Антор нерешительно протянул к будильнику руку.

— Не трожь! — захрипел Брек, но так слаб был его голос, что Антор не услышал. А может, Бреку только показалось, что он произнес эти слова.

— Пружина поломалась, — неуверенно сказал Антор.

Брек первым постиг смысл сказанного, и ему стало страшно по-настоящему.

Он испугался, что будет жить вечно.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Роберт Шекли} Прогулка

Возник Папазиан, замаскированный под человека. Он быстро проверил, на месте ли голова. «Нос и носки ботинок должны смотреть в одну сторону», — напомнил он себе.

Все системы работали нормально, в том числе и компактная душа, которая питалась от батареек. Папазиан очутился на Земле, в непонятном, потрясающем Нью-Йорке, на перекрестке десяти миллионов человеческих судеб. Ему захотелось гроппнуть, но его нынешнее тело не было для этого приспособлено, и он просто улыбнулся.

Папазиан вышел из телефонной будки на улицу — играть с людьми.

Сразу же он столкнулся с тучным мужчиной лет сорока. Мужчина спросил:

— Эй, приятель, как пройти на угол Сорок девятой и Бродвея?

Папазиан ответил без колебания:

— Ощупывайте эту стену, а когда найдете неплотность, то идите напролом. Этот туннель проложили марсиане — когда они еще были марсианами.

— Остряк чертов! — пробормотал мужчина и ушел, даже не пытаясь проверить стену.

— Какая косность! — сказал про себя Папазиан.

Около полудня Папазиан вошел в забегаловку и обратился к буфетчику:

— Я хотел бы попробовать ваши знаменитые «хот доге».

— Знаменитые? — изумился буфетчик. — Скорей бы настал такой день!

— Уже настал, — возразил Папазиан. — Они пользуются хорошей репутацией во всей Галактике. Я знаю кое-кого, кто преодолел тысячу световых лет ради этих булочек с сосисками.

— Чушь! — убежденно сказал буфетчик.

— Возможно, вам будет любопытно узнать, что половина ваших клиентов — пришельцы. В гриме, конечно.

Каждый второй клиент побледнел.

— Вы что, иностранец? — спросил буфетчик.

— Альдебаранец по материнской линии, — объяснил Папазиан.

— Тогда ясно, — сказал буфетчик.

Папазиан шел по улице. Он ничего не знал о жизни на Земле и наслаждался неведением: ему так много еще предстоит узнать. Изумительно — не знать, что делать дальше, кем стать, о чем говорить.

— Послушайте, — окликнул его прохожий. — Я доеду по этой линии до Порт-Вашингтона?

— Не знаю, — сказал Папазиан, и это было правдой.

Какая-то женщина поспешила объяснить им, как добраться до Порт-Вашингтона. Узнавать новое довольно интересно, но Папазиан считал, что незнание увлекательнее.

На здании висело объявление: «Сдается в аренду».

Папазиан вошел и взял в аренду. Он полагал, что поступил правильно, хотя в глубине души надеялся, что ошибся, потому что так было бы занятнее. Молодая женщина сказала:

— Добрый день, я мисс Марш. Меня прислало агентство. Вам нужна секретарша?

— Совершенно верно. Ваше имя?

— Лилиан.

— Сойдет. Можете приступать к работе.

— Но у вас ничего нет, даже машинки.

— Купите все, что нужно. Вот деньги.

— А что от меня требуется?

— Вы меня спрашиваете? — с мягкой укоризной сказал Папазиан. — Я понятия не имею, чем мне самому заняться.

— О… Ну, хорошо. Мне кажется, вам понадобятся стол, стулья, машинка и все остальное.

— Превосходно, Лили. Вам говорили, — что вы хорошенькая?

— Нет.

— Значит, я ошибся. Если вы этого не знаете, то откуда знать мне?

Папазиан проснулся в отеле и сменил имя на Хол. Он сбросил с себя верхнюю кожу и оставил под кроватью, чтобы не умываться.

Лилиан была уже в конторе, расставляла новенькую мебель.

— Вас дожидается посетитель, мистер Папазиан, — сказала секретарша.

— Отныне меня зовут Хол. Впустите его.

Посетителя звали Джаспере.

— Чем могу быть полезен, мистер Джаспере? — спросил Хол.

— Не знаю, — смутился посетитель. — Я пришел к вам, повинуясь необъяснимому порыву.

Хол напрочь забыл, где он мог оставить свою Машину необъяснимых порывов.

— Где же вы его ощутили? — поинтересовался он.

— К северо-востоку отсюда, на углу Пятой авеню.

— Около почтового ящика? Благодарю вас за помощь. Что вы хотели?

— Побольше времени, — печально сказал Джаспере. — Разве не все этого хотят?

— Нет, — твердо сказал Хол. — Сколько времени вам нужно?

— Еще бы лет сто, — попросил Джаспере.

— Приходите завтра, — сказал Хол. — Посмотрю, что смогу для вас сделать. Когда посетитель ушел, Лилиан спросила:

— Вы действительно можете ему помочь?

— Это я выясню завтра, — ответил Хол.

— Почему не сегодня?

— А почему не завтра?

— Потому что вы заставляете ждать, а это нехорошо.

— Согласен, — сказал Хол. — Зато жизненно. Путешествуя, я заметил, что вся жизнь — ожидание. Значит, следует наслаждаться всем, пребывая в ожидании, потому что только на него вы и способны.

— Это чересчур сложно для меня.

— В таком случае напечатайте какое-нибудь письмо.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

На тротуаре стоял человек с флагом, вокруг собралась небольшая толпа. Человек был старый, с красным морщинистым лицом. Он говорил:

— Я хочу вам поведать о мире мертвых, они ходят по земле рядом с нами. Что вы на это скажете?

— Лично я, — заметил Хол, — с вами согласен, потому что рядом стоит седоволосая женщина в нематериальном теле с высохшей рукой.

— Это Этель! Она умерла в прошлом году. Что она говорит?

— Цитирую: «Герберт, перестань молоть чепуху и иди домой. Ты оставил яйца на плите, вода уже выкипела, и скоро твоя жалкая обитель сгорит дотла».

— Точно Этель, я узнаю ее! — воскликнул Герберт. — Этель, как ты можешь называть чепухой разговоры о мире мертвых, когда ты сама — дух?

— Она отвечает, — произнес Хол, — что мужчина, который не умеет и яиц сварить, не вправе рассуждать о духах.

— Вечно она меня пилит, — сказал Герберт и заторопился прочь.

— Мадам, не слишком ли вы строги с ним? — спросил Хол.

— Он никогда не слушал меня при жизни и не слушает теперь. Разве можно быть слишком строгой с таким человеком? Приятно было поболтать с вами, мистер, но мне пора.

— Куда? — поинтересовался Хол.

— В Дом престарелых духов, куда же еще? — и она незримо исчезла.

«Земля! — восхищенно подумал Хол. — Какое прекрасное место!»

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

На аллее толпился народ — в основном венерианцы, замаскированные под немцев. К Холу подошел какой-то толстяк и спросил:

— Простите, вы Хол Папазиан? Я Артур Вентура, ваш сосед.

— Вы с Альдебарана? — спросил Хол.

— Нет, я из Бронкса.

— На Альдебаране нет Бронкса, — констатировал Хол.

— Придите в себя, Хол! Вы пропадаете почти неделю, Алина сходит с ума.

— Алина?

— Ваша жена.

Хол понял, что происходит: Кризис совпадения личности. Он сулил Холу потрясяющие впечатления. Если бы только они остались в памяти!

— Благодарю вас за информацию, — сказал Хол. — Жаль, что я причинил столько волнений моей дорогой Полине…

— Алине, — поправил Вентура.

— Конечно. Передайте ей, что я приеду, как только выполню задание.

Хол улыбнулся и попытался удалиться. Но Артур Вентура обнаружил уникальную способность роиться и окружил Папазиана со всех сторон. Папазиан замыслил убить всех Артуров, но потом решил, что это не в духе происходящего.

Лица, одетые в форму, водворили Папазиана в квартиру, где он пал в объятия рыдающей женщины, которая тут же принялась сообщать ему сведения личного характера. Хол заключил, что эту женщину звали Алиной. Женщина считала, что она его жена. У нее были на то соответствующие бумаги.

Сперва было даже забавно иметь жену, детей, работу, счет в банке, автомобиль и все остальное, что есть у землян. Почти каждый день Алина спрашивала:

— Милый, ты еще ничего не вспомнил?

А он отвечал:

— Ничего. Но я уверен, что все будет в порядке.

Алина плакала. Хол привык к этому.

Соседи были очень заботливы, друзья — очень добры. Они изо всех сил скрывали от него, что он не в своем уме.

Хол Папазиан узнал все, что когда-то делал Хол Папазиан, и делал то же самое. Мог ли альдебаранец рассчитывать на большее? Он жил земной жизнью, и земляне принимали его за своего!

Конечно, Хол совершал ошибки. Он плохо ладил со временем, но постепенно приучился не косить лужайку в полночь и не уходить на работу в девять вечера. Он не видел причин для таких ограничений, но они делали жизнь интереснее.

По просьбе Алины Хол пошел к доктору Кардоману — специалисту по чтению в головах людей. Доктор сообщал, какие мысли хорошие, а какие — плохие.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Кардоман:

Давно ли у вас появилось ощущение, что вы — внеземное существо?

Папазиан:

Вскоре после моего рождения на Альдебаране.

Кардоман:

— Мы сэкономим много времени, если вы признаете, что вас одолевают странные идеи.

Папазиан:

— Мы сэкономим столько же времени, если вы признаете, что я альдебаранец, попавший в трудное положение.

Дело шло на поправку. У Хола бывали минуты просветления. Алина писала мемуары под названием: «Рассказ женщины, чей муж верил, что он с Альдебарана».

Однажды Хол сказал доктору Кардоману:

— Кажется, ко мне возвращается память.

— Хм-м, — ответил доктор Кардоман.

— Я вспоминаю себя в возрасте восьми лет. Я поил какао железного фламинго на лугу, возле маленькой беседки, недалеко от которой катила свои воды река Чесапик.

— Ложная память из фильмов, — прокомментировал доктор Кардоман, сверившись с досье. — Когда вам было восемь, вы жили в штате Огайо.

— Надо же, — сказал Папазиан.

— Но вы на верном пути, — успокоил его Кардоман. — У каждого есть память, которая скрывает страх и наслаждение больной психики. Не расстраивайтесь.

Папазиан приходил и с другими воспоминаниями: о том, как он был юнгой на английской канонерке, о тяготах Клондайка…

Это были земные воспоминания, но доктор искал не их.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

А потом, в один погожий день, в дверь позвонил продавец щеток — он хотел поговорить с хозяйкой.

— Ее нет, — сказал Папазиан. — У нее сегодня урок греческого, а потом резьбы по камню.

— Вот и хорошо, — сказал продавец. — На самом деле я хотел поговорить с вами.

— Мне не нужны щетки, — ответил Папазиан.

— К черту щетки. Я из службы связи. Мы отбываем через четыре часа.

— Отбываем?

— Все приятное когда-нибудь кончается, даже отдых.

— Отдых?

— Будет вам, — отрезал продавец щеток. — Вы, альдебаранцы, совершенно невыносимы.

— А вы откуда?

— Я с Арктура. Как провели время?

— Кажется, женился на одной местной.

— Это входило в вашу программу. Вы идете?

— Бедная Полина расстроится, — посетовал Папазиан.

— Ее зовут Алина. Как и большинство землян, она все равно ужасно много времени проводит в расстроенных чувствах. Но если хотите остаться, то следующий туристический корабль будет лет через пятьдесят.

— Пошли они куда подальше, — сказал Папазиан. — Я с вами.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Я по-прежнему ничего не помню, — пожаловался Хол.

— Естественно. Ваша память осталась в сейфе на корабле.

— Зачем?

— Чтобы вы не чувствовали себя в другом месте.

Корабль поднялся в полночь. Полет был замечен локационным подразделением ВВС. Изображение, возникшее на экране, было объяснено скоплением болотного газа, через которое пролетала плотная стая ласточек.

Несмотря на отвратительный холод открытого космоса, Хол оставался на палубе и наблюдал, как в отдалении исчезала Земля. Его ждет скучная однообразная жизнь, ждут жены и дети…

Но он не испытывал сожаления. Земля — чудесное место для отдыха, но она мало приспособлена для жизни.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевел с английского Владимир Баканов}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Михаил Кривич, Ольгерт Ольгин} Очки

…Маркиз бросился к ее ногам.

— О, Кристина, если бы я мог вам открыться!

— Встаньте, маркиз. Я уже сделала выбор.

Она подняла свои спокойные серые глаза, и в то же мгновенье они наполнились ужасом. Маркиз резко обернулся…

«И почему в вагонах нельзя открывать окна? Ну и жарища!»…Квазиэллиптической конфигурации противоречат экспериментальные данные, полученные Зильберсом и Клопанецки [43] и подтвержденные Ли и Сидоренко [97], что служит серьезным аргументом…

«Кондиционирование, однако, оставляет желать лучшего. А солнце палит немилосердно. Издержки летних путешествий».

…Резко обернулся. Из-за портьеры, зловеще улыбаясь, шагнул де Вилье. В его руке блеснула сталь.

— Нет! — вскричала Кристина, в отчаянье заламывая руки.

— Теперь я знаю, что небезразличен вам, — воскликнул маркиз и с плащом в руке бросился навстречу де Вилье…

«Надо же, раззява, очки солнечные забыл. Может, у соседа найдутся?»

…Что служит серьезным аргументом в пользу теории частичного рассеяния в гетерогенных средах, с тем, однако, условием, что…

«Кажется, молодой человек тоже мается от солнца. А где ж наши попутчики с верхних полок? Лишь бы не перебрали в ресторане: не выношу пьяных в купе».

…Навстречу де Вилье. Взмахнув плащом, маркиз увернулся от удара и, не давая сопернику опомниться…

— Виноват, у вас темных очков не будет?

— Увы, — откликнулся ученый сосед. — Кажется, были на верхней полке. Не знаю, впрочем, удобно ли без спроса.

— А что тут такого?

Молодой человек заглянул на верхнюю полку, сказал «ага», взял очки с дымчатыми стеклами в старомодной железной оправе и надел; очки пришлись впору.

…Бьюсь об заклад, что будуарчик Кристины был тесен, захламлен и нечист. Быт тех времен достоин изумления: эти шевалье и их любезные дамы не мылись месяцами…

— Вот те раз. Проскочил, что ли?

…Нормальный человек на шпагу с голыми руками не полезет. Лучше бы маркизу прыгать в окно. Сколько же глупостей я заставляю совершать этих марионеток! А публика глотает и просит еще. Бог даст, через месяц-другой расплачусь по векселям и куплю наконец фрачную пару…

— Послушайте, — окликнул молодой человек соседа, — тут ерунда какая-то. Без очков так, а в очках этак.

— Нонсенс, — сухо ответил старший. — Позвольте очки.

— А книжку?

— Спасибо, у меня есть.

— Больно загибистая.

— Ничего, я немного разбираюсь.

…Насчет гетерогенных сред надо бы поосторожнее. Эти новые подходы — сплошная филькина грамота. Клопанецки, Клопанецки… Все на него ссылаются, я тоже. Интересно, на каком языке он печатается, этот Клопанецки…

Ученый сосед протяжно свистнул, снял очки, протер глаза и задумчиво уставился в окно.

— Ну как? — спросил молодой человек. — Смотришь в книгу, видишь совсем другое? Они небось фокусники, эти, с верхних полок.

Старший снова надел очки, раскрыл свою книгу в самом начале и прочел вслух:

…Предисловие. Ох и тошно браться за эту монографию! Но куда денешься? Все сроки прошли, творческий отпуск брал, директор дважды спрашивал, где рукопись. Накатаю как получится, а там доработаю…

— Гениально! — воскликнул ученый сосед. — Не знаю, кто они, наши попутчики, но в их очках мы читаем не то, что написано, а то, что подумано.

— Кроме шуток?

— Какие шутки! Мы читаем между строк.

— Как это? Дайте мне, я проверю. Ну, если обманула…

Молодой человек вытащил из сумки письмо, нацепил очки и стал читать, время от времени бормоча себе под нос: «Надо же… обещал ей, видишь ли… а если и обещал?» Потом он густо покраснел, снял очки и убрал письмо в сумку.

— Обманула? — участливо спросил старший.

— Она хочет, чтобы… В общем, все нормально. Может, еще что-нибудь почитаем?

— Ничего с собой не взял, кроме этой книжки. Впрочем, на ближайшей станции можно будет купить журналов.

— Во! Надо взять «Футбол-хоккей». Вот скажите, почему Баранова второй год держат в сборной? Он же совсем не тянет, а его держат.

— Полагаю, что в этом тонком вопросе мы вскоре разберемся. Вас не затруднит посмотреть в расписании, когда остановка?

Молодой человек вернулся через минуту, глаза его сияли.

— Без очков — в четырнадцать ноль семь, — сообщил он восторженно, — а в очках — в два с чем-то, если повезет.

— Так и написано?

— Слово в слово.

— Значит, еще час, а то и больше. Подождем.

— А чего ждать? Вон сколько надписей в вагоне.

Ученый сосед иронически хмыкнул, однако вдел ноги в туфли и встал. Он бросил взгляд на верхние полки. «Где же их вещи? — подумал он. — Но, с другой стороны, почему всем путешествовать с чемоданами? Может быть, они из тех, кто все свое носит с собой. Как же тогда очки — забыты, нарочно оставлены?»

— Вы не помните, как выглядят наши спутники?

— Да никак. Люди как люди. Пойдем, что ли?

По смятой полотняной дорожке, прикрывающей красный ковер, они двинулись к тамбуру. Молодой человек остановился у таблички «Окно не открывать», приложил очки к глазам и засмеялся. Старший взял очки и тоже прочел: «Поди открой, когда заколочено наглухо».

— Избыточная информация, — пробормотал он.

— Вот и я говорю — что зря писать, если и так понятно.

Они пошли дальше, то и дело останавливаясь возле привычных железнодорожных указаний. «Вызов проводника — Отключено навечно». «Питьевая вода — Теплая и с противным привкусом». «Свежие газеты — Как же…» «Хол. Гор. — Гор. нет и не будет». «Для пуска воды нажать педаль внизу — Для пуска воды нажать педаль внизу».

— Надо же, — изумился молодой человек. — Что в очках, что без.

— А вы как думали? Есть и бесспорные истины.

— Выходит, есть, — легко согласился молодой человек. — Надо бы все-таки разобраться, в чем тут фокус. Пошли в ресторан, наши соседи наверняка там.

В ресторане три одиноких посетителя жевали что-то без видимого удовольствия. У буфета с полдюжины мужчин и женщин в белых фартуках считали деньги и негромко переругивались.

— Где же наши? — спросил молодой человек. — Неужто разминулись?

— В проходе разминуться трудно, — усомнился старший. — Ну да ладно. Коль скоро мы здесь, не пообедать ли и нам?

— А что. Этого возьмем? — И молодой человек жестом показал, что именно. Ученый сосед скорчил кислую мину.

Они сели за пустой столик и раскрыли меню. Официант проводил их ленивым взглядом и вернулся к своим расчетам.

— В очках читаем или так?

— Лучше бы в очках, — попросил ученый сосед. — Я, знаете ли, чувствителен… Печень.

Молодой человек надел очки и принялся штудировать недлинный список поездных яств. Он проглядел его сверху вниз, потом снизу вверх, почмокал губами и отложил меню в сторону.

— Вам лучше не обедать.

— Совсем ничего?

Молодой человек еще раз пробежал глазами меню.

— Можете взять хлеб и крутые яйца.

Официант подошел к столику и стал смотреть в окно.

— Что будем заказывать? — спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Ему вот, — показал молодой человек, — бутылку минеральной и крутые яйца, а мне… тоже крутые яйца и… ладно уж, пиво.

— Горячее бы взяли, курицу или шницель, — безразлично посоветовал официант.

— Курицу? Ту, что третий рейс с вами едет?

— Ну уж, — смутился официант. — Холодильник у нас только вчера отказал.

— Несите заказ, — попросил ученый сосед и добавил, обращаясь к молодому человеку: — Позвольте очки на минуту.

— Не дам!

— Да не пугайтесь, я этикетку на минеральной воде почитаю.

— Вы что, химик?

— А кто сейчас не химик? Давайте очки.

Официант принес яйца и хлеб, открыл бутылки с водой и пивом и примирительно пожелал приятного аппетита. Молодой человек постучал яйцом о тарелку и спросил:

— Что там у вас с водой?

— Как вам сказать… Из обещанного кое-чего не хватает. Боюсь, что гастрита этой штукой не вылечишь. Хотите я про пиво прочитаю?

— Не хочу.

Рассчитываясь с официантом, старший посмотрел сквозь очки на трехрублевую бумажку и довольно хмыкнул. Он взял рубль сдачи, осмотрел и его, снова хмыкнул с удовлетворением. В свой вагон они возвращались молча и ничего по дороге не читали.

В купе было по-прежнему пусто. Пробежал неведомо куда проводник с алюминиевым чайником в руках. Молодой человек окликнул его:

— Командир, наших соседей не видел?

— С верхних мест? — спросил проводник, заглядывая в купе. — Так они уже сошли, а билеты у них до Джанкоя, билеты, говорю, у меня остались, а я думал, они в командировку, вещей-то никаких. Так и сошли.

— Спасибо, — сказал старший. — Вы не заметили, они были в солнечных очках?

— Как же. Один в очках, точно как ваши. Шалавые мужики. Но за чай заплатили.

Проводник побежал дальше.

— Почитаем? — предложил молодой человек и зевнул.

— Неохота, — ответил старший.

— Гляньте, — сказал вдруг юноша. — Тут записка на столе.

Ученый сосед взял записку и рассмеялся.

— Что там смешного?

— Стихи. Послушайте: «Травка зеленеет, солнышко блестит, скорый поезд до станции Симферополь нас на отдых мчит».

— Нескладно, — сказал молодой человек. — Какие ж это стихи?

— А что это по-вашему?

— Приманка. Чтобы мы прочитали через очки. Теперь вы послушайте: «Разве вас не учили, что нехорошо брать чужое? Положите очки, откуда взяли, и забудьте». Подписи нет.

— И не надо, — сказал старший. — Что будем делать?

— Положим и забудем. А что еще?

— Разумно, — пробормотал ученый сосед и растянулся на полке.

Поезд дрогнул и остановился. «Стоянка десять минут», — раздался голос проводника. Юноша плотно закрыл дверь купе, устроился поудобнее и раскрыл двою книгу на странице с загнутым уголком.

…И, не давая сопернику опомниться, набросил плащ на сверкающий клинок. Уф, хватит на сегодня страстей. Завтра на свежую голову как-нибудь выкручусь из этого будуарного побоища…

Ученый сосед поднял подушку повыше и раскрыл свою книгу.

…С тем, однако, условием, что указанная структура не будет подвергаться фазовым переходам по достижении равновесия, а, впрочем, если она и подвергнется им, то кто может сказать определенно, к чему это приведет и приведет ли вообще к чему-нибудь…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Перевод с микробского Марка Твена} Три тысячи лет среди микробов

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Нынешней осенью исполняется 150 лет со дня рождения Марка Твена, популярнейшего в нашей стране зарубежного писателя.}

_{На рубеже прошлого и нынешнего веков наука сделала колоссальный шаг вперед. Достижения в области физики, химии, биологии возбуждали всеобщий интерес, газеты и журналы писали об открытиях Менделеева, Рентгена, Кюри, Пастера, Мечникова…}

_{Твена всегда отличало обостренное внимание к окружающему миру. Мир науки и техники не стал исключением, хотя он и преломился в творчестве писателя неожиданным образом (вспомните хотя бы «Янки при дворе короля Артура»). А в 1905 г., за пять лет до смерти, Марк Твен написал фантастическую повесть «Три тысячи лет среди микробов». Много лет о ней ничего не было известно. Повесть была обнаружена в архиве писателя и опубликована в 60-х годах; на русском языке она не печаталась. Перед вами — фрагменты, требующие краткого пояснения.}

_{Герой и рассказчик повести — микроб холеры по имени Гек. В прежнем человеческом существовании он был математиком и жил в Америке. Маг хотел превратить его в птицу, но из-за недостаточно чистых реактивов допустил просчет в эксперименте, в результате чего Гек стал микробом и поселился в теле старого бродяги по фамилии Блитцовский.}

_{Для микробов Блитцовский — такая же планета, как Земля для людей. Политическая карта мира Блитцовского так же пестра, как земная. Великая Сердечно-Сосудия посылает дары своей цивилизации отсталым народам, не требуя взамен ничего, кроме безоговорочного подчинения. В республике Скоробогатии, отторгающей земли у соседей под видом «великодушной ассимиляции», угадыватся родина Гека…}

_{Впрочем, послушаем рассказчика.}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⟨…⟩ В те дни, с какой стороны ни посмотри, я был устроен в жизни на зависть хорошо. Жил в сельской местности, в сонной деревушке неподалеку от столицы; соседями моими были бесхитростные крестьяне, чьи странные обычаи и еще более странный говор я с удовольствием изучал. В самой деревушке и в ее окрестностях жили миллиарды крестьян, но казалось, что их не так уж много и живут они очень разбросанно, потому что у микробов миллиард — сущая чепуха.

Места здесь были чрезвычайно красивые и полезные для здоровья; куда ни глянь — перед тобой уходящие вдаль и скрывающиеся в дымке зеленые луга, сады и леса, пересеченные прозрачными реками, наполненные звоном птичьих голосов. Они простираются до самых уступов величественных гор, чьи суровые очертания изломанной линией вырисовываются на горизонте. Ясная, умиротворяющая панорама, всегда безоблачная и светлая, ибо на планете Блитцовского не бывает ночи. То, что для человеческого глаза кромешная тьма, для микроба — полдень, волшебный, нежный, великолепный полдень. Миссия микроба сурова и безотлагательна, он редко спит, пока с годами его не одолеет усталость.

А какой видится здешняя неприступная скала человеку? Для него она меньше бородавки. А здешние прозрачные сверкающие реки? Нити паутины, капилляры, которые можно рассмотреть только под микроскопом. А здешнее бездонное беспредельное небо — обитель грез? Для подслеповатых человеческих глаз его просто не существует.

Для моего острого совершенного зрения весь этот необъятный простор полон жизни и энергичного движения, непрерывного движения. Ведь я вижу не только молекулы, составляющие все вокруг, но и атомы, составляющие молекулы, а человеческий глаз не различает их даже при помощи самого сильного микроскопа. Для человека атомы существуют лишь теоретически, он не может проверить факт их существования опытом. ⟨…⟩

Ничто не пребывает в покое — ни дерево, ни железо, ни вода, все движется, неистовствует, вращается, летит — днем и ночью, ночью и днем, неподвижности не существует, смерти не существует, все полно жизни — торжествующей, всеобъемлющей жизни, даже кости крестоносца, павшего под Иерусалимом восемь столетий тому назад. Понятия «растительный» не существует, все вокруг животного происхождения; каждый электрон — животное, каждая молекула — стадо животных, и все они имеют свое предназначение и душу, которую нужно спасти. Рай создан не только для человека, остальные божьи твари вовсе не должны пребывать в забвении. Бог дал каждому из них свое скромное предназначение, они выполнили его и не будут забыты, каждый будет вознагражден по заслугам. Человек, этот тщеславный спесивый пустослов, думает, будто он окажется в раю среди себе подобных. Его ждет разочарование. Пусть научится смирению. Если бы он не давал кров и хлеб презренным микробам и вечно гонимым бациллам, его незачем было бы сотворять. Это и есть его миссия, смысл его существования, так пусть делает свое дело и помалкивает.

Три недели тому назад я и сам был человеком, думал и чувствовал, как человек. Но с тех пор прошло три тысячи лет, и я понял всю глупость человеческого существования. Мы живем, чтобы учиться, и счастлив мудрец, умеющий извлечь из учения пользу.

Во всех микроскопических исследованиях мы имеем несомненное преимущество перед земными учеными. Как я уже указывал, мы видим невооруженным глазом то, чего не обнаружит ни один созданный человеком микроскоп, поэтому мы можем добыть фактические данные о явлениях, лишь теоретически известных земным ученым. И разумеется, мы знаем кое-что о том, что на Земле не известно даже теоретически. К примеру, на Земле не подозревают, что у каждого атома есть характер, свой собственный характер. Дело обстоит именно так. Некоторые молекулы камня испытывают отвращение к молекулам растения или другого существа и ни за что не хотят вступать с ними в связь. Но если бы они и захотели, им бы не позволили. Никто так не привередничает, выбирая окружение, как молекула. На молекулярном уровне кастам нет числа, даже Индия не идет с ними ни в какое сравнение. ⟨…⟩

Я часто вспоминаю разговор, который имел по этому поводу с одним из своих приятелей, известным ученым по имени Бблбгксв; чтобы не сломать язык, я называл его просто Бенджамин Франклин — звучит похоже, во всяком случае, когда произносит иностранец, оно звучит почти как «Франклин», если не как «Смит».

⟨…⟩ Франклин — микроб желтой лихорадки, но говорит на ломаном, дьявольски безграмотном щитовидно-дифтерийном диалекте, который я понимаю с трудом. 0‘ если б он знал латынь, но, к сожалению, он ее не знает. Просто поразительно — эти бациллы признают только свой язык и избегают иностранных!

Я спросил:

— Франклин, есть ли у растения в целом — у дерева, например, — чувства и симпатии, присущие именно дереву?

— Конечно.

— А бывают ли чувства, общие и для камней, и для лошадей, и для деревьев?

— Да, чувства, вызываемые действием кислорода ⟨…⟩ Кислород — это темперамент, единственный его источник. Там, где мало кислорода, темперамент дремлет, где его больше, темперамент проявляется ярче, а там, где его еще больше, разгораются страсти, и с каждой добавкой все сильнее. Вы замечали, что некоторые растения держатся спокойно и миролюбиво?

— Замечал.

— Это все потому, что в них мало кислорода. Есть растения, в которых кислорода много, встречаются и такие, в которых кислорода больше, чем всего прочего. И вот результат: у розы очень мягкий характер, у крапивы — вспыльчивый, а у хрена просто необузданный. Или взять бацилл. Некоторые из них мягкосердечны; это из-за нехватки кислорода. Зато микробы туберкулеза и тифа накачались кислородом по уши. Я и сам горяч, но, к чести моей будет сказано, не веду себя, как эти разбойники, и даже вне себя от гнева помню, что я джентльмен.

Любопытные мы создания! Порою я спрашиваю себя: найдется ли среди нас хоть один, кому чужд самообман? Франклин верил в то, что он говорил. Однако всякий знает — стоит микробу желтой лихорадки разгорячиться, он-один заменит толпу разбойников ⟨…⟩

Какой, однако, странный и любопытный факт — то, что ни один микроб на густонаселенной планете Блитцовского не считает себя вредоносным существом! Услышав такое, они бы очень удивились и почувствовали себя оскорбленными до глубины души. То, что знатные едят незнатных, считается в порядке вещей, так уж им судьбой предназначено, в этом нет ничего плохого, скажут они, ведь и простонародье, в свою очередь, кого-то ест, и это тоже не возбраняется; оба сословия питаются плотью и кровью Блитцовского, и это тоже справедливо, предназначено свыше и не считается за грех. Не ведая, что творят, они заражают Блитцовского болезнями, отравляют его и даже не догадываются об этом. Они не знают, что Блитцовский — животное, они принимают его за планету; для них он — скалы, земля, ландшафт, они считают, что он создан для них, микробов, они искренне восхищаются Блитцовским, пользуются им, возносят за него хвалу богу. И как же иначе? В противном случае они были бы недостойны тех милостей и щедрот, которыми их так щедро осыпали. Я не мог бы проникнуться этой мыслью так глубоко, если бы сам не был микробом, ведь раньше я и не задумывался над этой Проблемой. Как мы похожи друг на друга! Все мы думаем только о себе, нам безразлично, счастливы другие или нет. В бытность свою человеком я всегда норовил захлопнуть дверь перед голодным микробом. Теперь я понимаю, каким я был эгоистом, теперь я устыдился бы такого поступка. И любой человек, верующий в бога, должен испытать такое чувство. Ну как не пожалеть микроба, он такой маленький, такой одинокий! И тем не менее в Америке ученые пытают их, выставляют на позор голыми перед женщинами на предметных стеклах микроскопов, выращивают микробов в питательной среде, чтоб потом мучить, и постоянно изыскивают новые способы их уничтожения.

Франклин признает, что атом неразрушим, что он существовал и будет существовать вечно, но он полагает, что когда-нибудь все атомы покинут этот мир и продолжат свою жизнь в другом мире, более счастливом. Историк Толливер тоже полагает, что атом вечен, но, по его мнению, Блитцовский — единственный мир, в котором атом пребудет. Разумеется, Толливер считает, что и сама по себе планета Блитцовского — нечто вечное и неразрушимое, но мне-то лучше знать, иначе б я затосковал. Ведь у нашего Блитци вот-вот начнется белая горячка.

Но это все чужие человеческие мысли, меня можно понять превратно — будто я не хочу, чтоб бродяга здравствовал. Что случится со мной, если он начнет разлагаться? Мои молекулы разбредутся во все стороны и заживут своей жизнью в сотнях растений и животных; каждая молекула унесет с собой свое особое восприятие мира, каждая будет довольна своим новым существованием, но что станется со мной? Я утрачу все чувства до последней частицы, как только закончится мой, вместе с Блитцовским, распад. Как я отныне буду думать, горевать или радоваться, надеяться, отчаиваться? Меня больше не будет. Я предамся мечтам и размышлениям, поселившись в каком-нибудь неведомом животном, скорее всего в кошке; мой кислород вскипит от злости в другом существе, возможно в крысе; мой водород унаследует еще одно дитя природы — лопух или капуста, и я подарю им свою улыбку и надежду на лучшее; скромная лесная фиалка, поглотив мою углекислоту (честолюбие), размечтается о броской красоте и славе — короче говоря, мои компоненты вызовут не меньше чувств, чем раньше, но я никогда об этом не узнаю, все будет для блага других, я же совсем выйду из игры. И постепенно, с течением времени я стану убывать — атом за атомом, молекула за молекулой, пока не исчезну вовсе; не сохранится ничего, что составляло мое «я». Это любопытно и впечатляюще: я жив, мои чувства сильны, но я так рассредоточен, что не сознаю, что жив. И в то же время я не мертв, никто не назовет меня мертвым, я где-то между жизнью и смертью. Подумать только — века, эры проплывут надо мной, прежде чем моя последняя косточка обратится в газ и унесется ветром. Интересно, каково это — беспомощно лежать так долго, невыносимо долго и видеть, как то, что было тобой, распадается и исчезает, одно за другим, словно затухающее пламя свечей, — вот оно дрогнуло и погасло, и тогда сгустившийся мрак… — но нет, прочь, прочь ужасы, давайте думать о чем-нибудь веселом!

Моему бродяге восемьдесят пять, есть основания надеяться, что он протянет еще лет десять — пятьсот тысяч лет по микробному исчислению времени. Да будет так! ⟨…⟩

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Вскоре после появления на Блитцовском мне пришлось объяснять, из какой страны я прибыл. Это был очень деликатный вопрос. Разумеется, я мог, по обыкновению, сказать правду, но кто бы принял ее на веру? Можно бы выдать за правду и толковую ложь, но назовись я американцем из рода колоссов, достающих головой звезды, меня тотчас бы упрятали в сумасшедший дом.

На местном наречии холерный микроб называется «буилк», это эквивалентно латинскому «lextalionis», что означает — впрочем, я позабыл, что это означает, можно обойтись хорошим словом «буилк», его здесь произносят с уважением. Я обнаружил, что мои соседи никогда не видели выходцев из Главного Моляра и понятия не имеют, на каком языке там говорят. Главный Моляр — левый зуб мудрости Блитцовского. В дентине этого зуба есть чрезвычайно тонкие нервные волокна, которые расположены горизонтально и пересекают вертикальные толстые, как тростниковые заросли, волокна под прямым углом. Я соврал, что родом из одного из них — северо-западного. ⟨…⟩⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

В те дни жизнь улыбалась нам — и мне, и другим ребятам. Я говорю «ребятам», потому что мы все еще чувствовали себя ребятами и называли так друг друга по старой привычке, и это было естественно — мы и сами не заметили, как перешагнули мальчишеский рубеж. Десять лет мы проходили вместе курс наук. Мне было семьдесят восемь (по микробному исчислению), но выглядел я ничуть не старше, чем тридцать лет тому назад, когда впервые появился на Блитцовском; тогда мне было двадцать шесть — двадцать семь по человеческому исчислению.

Возраст моих приятелей приближался к пятидесяти; по человеческим представлениям, им можно было дать лет двадцать пять — двадцать восемь. Десять прошедших лет сказались на их внешности, они постарели — это было видно с первого взгляда. Я же совсем не изменился за это время. Прошло тридцать лет, мне казалось, что я прожил здесь целую жизнь, но прошедшие годы не состарили меня внешне и на день. Я был молод душой и телом, сохранял юношескую подвижность и силу. Приятели диву давались, да и я тоже. Я много размышлял над этой загадкой. Может, во мне оставалось что-то человеческое? Я пробыл микробом почти целый человеческий день. А вдруг мое сознание вело отсчет по микробному времени, а тело — по человеческому? Я не мог ответить на этот вопрос, я ничего не знал наверняка и, будучи немного легкомысленным от природы, довольствовался тем, что был счастлив. Приятели воздавали должное загадке моей затянувшейся молодости; как только иссякал источник научных головоломок, они неизменно возвращались к феномену моей молодости и обсуждали его заново. Они, конечно, хотели, чтобы я помог им разобраться в теории вопроса, и я жаждал помочь, ибо настоящий ученый скорей откажется от еды, чем от возможности порассуждать, но что-то меня удерживало. Если говорить начистоту, я как ученый должен был предоставить в их распоряжение все относящиеся к делу факты, которыми располагал, а следовательно, раскрыть секрет своего прежнего существования и сообщить им, ничего не утаивая, все подробности. Трудно преувеличить сложность ситуации. Я хотел, чтобы товарищи по-прежнему уважали меня, а гигантская ложь — не лучший способ сохранить уважение. ⟨…⟩

Приятели заподозрили что-то неладное. Почему я увиливаю от ответа, мямлю, пытаюсь перевести разговор на другое, как только заходит разговор о моей непреходящей молодости? Пошли шепотки. При моем появлении ни одно лицо не освещалось приветливой улыбкой. Там, где меня, бывало, ждала радостная встреча, мне лишь небрежно кивали; вскоре наша компания раскололась, разбрелась кто куда, и я пребывал в одиночестве и унынии. Раньше чувство радости не покидало меня, теперь я был постоянном в дурном расположении духа.

Обстоятельства изменились, они требовали, чтобы изменился и я. Мне, их рабу, пришлось подчиниться. У меня была одна-единственная возможность вернуть любовь и доверие приятелей — пролить свет на предмет спора, откровенно рассказав им о своем прежнем человеческом существовании, и нести ответственность за последствия. Я целиком подчинил себя цели — найти лучший способ действий. Как быть: рассказать свою историю сразу всей компании или — это, пожалуй, умнее — опробовать ее на двух приятелях, обратить их, если удастся, на путь истины, а с их помощью убедить и остальных? После долгих размышлений я решил остановиться на втором варианте.

Нас было двенадцать. Все, как говорится, из хороших семей. Мы не были ни знаменитостями, ни аристократами, но в нас текла кровь двенадцати великих семей — источника наследственной аристократии всех монархий на Блитцовском. Ни один из нас не имел в фамилии гласных, хотя благородное происхождение обязывало нас заслужить эти гласные, что было вовсе не обязательно для микробов более скромного происхождения. Гласными жаловали фаворитов из высшего света, как это водится при дворах, но менее родовитые микробы могли заслужить их личными доблестями, добиться интригами, подкупом и так далее. Микробы жаждали мишуры и отличий, это было естественно и лиший раз доказывало, что разница между людьми и микробами лишь в размерах.

Я не мог выговорить ни одного имени из-за отсутствия гласных, а приятели мучились с моим местным именем; оно было вымышленное, я хитроумно изобрел его сам во избежание неприятностей. Я назвался уроженцем Главного Моляра, а это была далекая и никому не известная страна, поэтому требовалось имя, внушающее доверие слушателям, экзотическое имя. Приличествующее чужестранцу. Я придумал такое имя — смешение зулусского с тьерра-дель-фуэганским; оно состояло из трех клохтаний и одной отрыжки и было самым непроизносимым именем, которое я когда-либо слышал. Я и сам-то не мог выговорить его одинаково два раза подряд, а что до приятелей, так они бросили всякие попытки звать меня по имени; потом они стали пользоваться им как ругательством. Когда они попросили придумать для них что-нибудь полегче, я предложил им называть меня Геком, уменьшительным именем от моего американского Гексли. В благодарность приятели со своей стороны позволили и мне назвать их другими именами. Я предложил им на выбор сорок пять имен своих любимых литературных героев, и после долгих упражнений мы отобрали одиннадцать, которые они могли осилить с наименьшей опасностью сломать себе челюсть. ⟨…⟩

Но пока хватит об этом, пора вернуться к сути дела. Итак, я решил доверить свою тайну двум приятелям, а остальных пока оставить в неведении. Я выбрал Гулливера и Луи XIV. По ряду причин я бы отдал предпочтение Гаю Мэннерингу и Давиду Копперфилду, если б мы жили в республике, но здесь приходилось соблюдать этикет и табель о рангах. В Гулливере была четверть молекулы королевской крови правящей династии Генри, хотя сами Генри об этом не подозревали, а если б и подозревали, то отнеслись бы к этому факту с полным безразличием, но Гулливер был к нему отнюдь не безразличен — он постоянно помнил о высоком родстве и напоминал об этом окружающим. Мне пришлось выбрать Гулливера и выбрать его первым. Вторым должен был стать Луи XIV. Это было неизбежно, ибо и в нем текла голубая кровь — неважно в каком количестве. Разумеется, будь среди нас представитель клана Чумных бацилл… но его не было, так что и говорить об этом нечего. Лемюэль Гулливер работал продавцом в продовольственном магазине, а Луи XIV — фармацевтом в аптеке.

Я пригласил обоих в свою скромную квартирку. Они явились вечером того дня, когда мы совершили замечательное открытие — обнаружили гигантскую окаменелую блоху или, точнее, кончик ее огромной лапы. Это был чудесный день, энтузиазм поиска сплотил нас, будто в добрые старые времена. День за днем я собирался позвать Лема и Луи, но каждый раз храбрость мне изменяла, а теперь я понял — обстановка благоприятная, и надо ковать железо, пока горячо.

— Ребята, — начал я, — хочу открыть вам свою тайну.

Они глянули на меня с интересом, если не сказать с опаской.

— Вы просили меня помочь с разгадкой таинственного феномена — непостижимого отсутствия у меня возрастных перемен, а я все время избегал этой темы, и виной тому не моя несговорчивость, поверьте, а вполне разумная причина, которую я раскрою сегодня и попытаюсь убедить вас, что мое поведение было справедливо и оправданно.

Глаза их засветились благодарностью, нашедшей выражение в сердечном:

— Руку!

Мы обменялись рукопожатиями.

— Вы, наверное, заподозрили, будто я изобрел эликсир жизни и потому сохраняю молодость, не так ли?

Приятели, поколебавшись, подтвердили мою догадку. По их признанию, этот вывод напрашивался сам собой, а все другие теории казались несостоятельными. Потом они процитировали мою фразу, о которой я давно позабыл; как-то я вскользь заметил, что эликсир жизни, возможно, будут получать из овец.

— Дело в том, — сказал Луи, припомнивший мою фразу, — что ты сам подбросил нам эту идею, а когда ты замкнулся в себе, мы ухватились за нее и попытались добраться до твоего секрета. Одно время мы думали, что добились успеха: создали эликсир и испытали его на множестве дряблых бацилл, уже стоявших одной ногой в могиле. Первые результаты были потрясающие, эликсир удивительно быстро возвращал старых бедолаг к жизни; они посещали балы, занимались на трапециях, участвовали в состязаниях по бегу, позволяли себе всякие неуместные шалости, и это было самое смешное и жалкое зрелище столетия. Но вдруг ни с того ни с сего все эти психи сыграли в ящик.

— Теперь вспоминаю! Стало быть, это вы получили знаменитый овечий эликсир, из-за которого одно время было столько шума?

— Да, — сказал Лем Гулливер, — и мы полагали, что ты сможешь усовершенствовать его состав, если захочешь нам помочь. Было обидно и горько сознавать, что ты бережешь эту великую тайну для себя, хотя, следуя благородным традициям науки, должен был открыть ее народу, не требуя взамен никакого вознаграждения.

— Ребята, — сказал я, — прошу вас, ради старой дружбы поверьте мне на слово. Во-первых, я не открыл никакого эликсира жизни. Во-вторых, если б я его открыл, я бы отдал его бескорыстно для общего блага. Вы мне верите?

— Клянемся бородой Генриха Великого Восемьсот Шестьдесят Первого, мы верим тебе, Гек, и верим с радостью, — вскричали приятели. — Руку!

Мы обменялись рукопожатиями.

— А теперь, — продолжал я, — прошу вас поверить и в том, что я сам не знаю секрета своей непреходящей юности.

Сказал и сразу почувствовал, как между нами пробежал холодок. Приятели смотрели на меня в упор с грустью и укором, пока я не опустил глаза. Я все ждал и ждал, надеясь, что из великодушия они прервут тягостное молчание, но Лем и Луи как воды в рот набрали. Под конец я не выдержал и сказал:

— Друзья, старые соратники, выслушайте меня и проявите доброту души. Вы не верите мне, но, клянусь честью, я сказал правду. А теперь хочу открыть вам тайну, как и обещал. Может быть, мой рассказ прольет свет на чудо моей непреходящей молодости, во всяком случае, я надеюсь. Полагаю, здесь и кроется разгадка, но я в этом не уверен: ученый не может принимать на веру то, что хоть и кажется правдоподобным, но не выдерживает последнего испытания, самого главного испытания — демонстрации. Начну свою исповедь с того, что раньше я не был холерным микробом.

Как я и думал, они рты раскрыли от изумления. Отчужденность чуть уменьшилась, и это уже было хорошо.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Да, мое признание смягчило напряженность. Оно, будто струя озона, освежило воздух. Еще бы! Такое признание способно вызвать интерес любого смертного. Невозможно представить, что подобное заявление, даже сделанное вскользь, не приковало бы к себе внимание ученых. Новое, неслыханное, таинственное привлекает всех, даже отъявленных тупиц. В старые времена тайна всегда была связана с поиском сокровищ. Моя тайна могла дать той сто очков вперед. Ученому не пристало выражать удивление, выказывать волнение, проявлять излишний пыл, он должен постоянно помнить о профессиональном достоинстве — это закон. Поэтому мои приятели взяли себя в руки и как могли скрывали свое нетерпение. Выдержав глубокомысленную паузу, как и подобает ученому, Луи приступил к делу, спросив нарочито спокойно:

— Гек, как понимать твое заявление — в переносном смысле или в прямом, как научный факт?

— Как научный факт.

— Если ты не был холерным микробом, то кем же ты был?

— Американцем.

— Кем?

— Американцем.

— Это звучит как-то неопределенно. Мне непонятно. Что значит американец?

— Человек.

— Э…э тоже непонятно. А ты, Лем, понимаешь?

— Ничего, хоть убей, — с отчаянием в голосе ответил Лем.

— Что такое человек? — продолжал допытываться Луи.

— Существо, которое вам не известно. Человек живет на другой планете.

— На другой?

— На другой? — эхом отозвался Гулливер. — Что ты хочешь этим сказать?

— То, что сказал. ⟨…⟩

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Приятели уже несколько часов обсуждали мой фантастический вымысел; одни разделяли мнение Лема, другие — Луи, мое же — никто. Тем не менее все жаждали узнать подробности, и это меня вполне устраивало.

Тут Лем Гулливер предложил новую идею. Я сел и выслушал его. Идея заключалась в организации компании по сбыту моей «Лжи». Лем так и выразился. По его словам, никто на Блитцовском не смог бы конкурировать с такой компанией. Она поглотила бы все концерны на своих собственных условиях и монополизировала бы всю торговлю этим товаром.

— Главное — правильно начать, — сказал Лем, — а там уж дело пойдет как по маслу. Прежде всего надо придумать название для компании, внушительное, впечатляющее название — ну, предлагайте!

— Стандард Ойл, — сказал я.

— Что это такое?

— Колоссальная корпорация на Земле, самая богатая.

— Идет! Нарекаем компанию Стандард Ойл. А теперь…

— Гек! — прервал Лема Груд. — Такую ложь за один прием не сбудешь. Ни один народ не сможет проглотить ее целиком.

— А кто говорил про один прием? В этом нет никакой нужды. Мы продадим ложь в рассрочку, и они купят ее частями — ровно столько, сколько смогут принять на веру за один раз. А в промежутках будут приходить в себя.

— Меня это устраивает — выглядит солидно. А кто займется основанием предприятия?

— Баттерс.

— Этот дизентерийный микроб, спекулянт и биржевой игрок?

— Да, он подходит: знает, как вести игру.

— Игру-то он знает, — заметил Дэйв Копперфилд. — А ты доверишь ему положить наши денежки в свой сейф?

— Нет, будем держать их в печке и наймем двух пожарных, чтоб сменяли друг друга на вахте через четыре часа.

— Тогда другое дело. А Баттерс не сочтет себя униженным?

— Баттерсы не так устроены.

Черт бы их подрал, они и впрямь задумали дело! В жизни не наблюдал подобного легкомыслия. За пять минут их можно втянуть в любую аферу. Эта идея вконец разорит меня.

Я был в панике, и не без основания. Надо немедленно положить конец этой гибельной затее. Но как? Убеждением? И думать нечего! Убеждением золотые мечты из горячих голов не изгнать. Но есть другой способ — один-единственный — проникнуться этой идеей и превозносить ее до небес.

Мой ум работал лихорадочно быстро, на полную катушку. Слышно было, как в голове одна за другой прокручиваются мысли. Я отклонял идею за идеей — все не то. А время летело…

Наконец, в самый критический момент меня осенило, и я понял, что спасен. Смятение, тревогу, ужас как рукой сняло.

— Ребята, — спокойно начал я.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Тут я сделал паузу. Это лучший способ привлечь к себе внимание шумной и возбужденной компании молодежи. Начните говорить и сделайте паузу. Они это тотчас заметят, хотя и пропустили ваши слова мимо ушей. Болтовня стихает, все взоры устремляются к вам — внимательные, вопрошающие. Вы предоставляете им возможность созерцать вас секунд восемь, а то и девять, напустив на себя вид человека, витающего в облаках. Потом, будто очнувшись, вы слегка вздрагиваете, а это еще больше возбуждает их аппетит; у них уже слюнки текут от нетерпения. И вот тогда вы говорите безразличным тоном:

— Ну что, пошли по домам? Который час?

Теперь все козыри у вас на руках. Они разочарованы. Они чувствуют, что вы чуть было не сказали нечто важное, а теперь пытаетесь утаить это от них — из осторожности, не иначе. Они, естественно, алчут узнать, о чем вы умолчали. Да так, ерунда, ничего особенного, небрежно говорите вы. Но они уже вознамерились вызнать все во что бы то ни стало. Они настаивают, они упорствуют, они говорят, что шагу не сделают, пока вы им все не выложите. Вот теперь порядок. Вы целиком завладели их вниманием, вы возбуждаете их любопытство и симпатию. Теперь они проглотят что угодно. Можно начинать, что я и сделал, заявив:

— Все это несущественно, но если хотите слушать — пожалуйста. Только чур не винить меня, если вам будет неинтересно. Я уже предупреждал, что это несущественно. По крайней мере, сейчас.

— Что ты подразумеваешь под этим сейчас? — поинтересовался Дэйв Копперфилд.

— А то, что я предложил бы нечто интересное, если бы… В общем, речь идет об идее, которая пришла мне в голову сегодня, по пути сюда. Я было загорелся, подумал: может, нам удастся наскрести небольшой капиталец, и, признаюсь, идея показалась мне очень заманчивой. Но теперь это не важно, никакой спешки нет, никто, кроме меня, его не отыщет, десять лет будут искать — не найдут, так что можно не беспокоиться — никуда оно не денется. А года эдак через два-три, когда Стандарт Ойл будет крепко стоять на ногах, мы… Ну до чего же хорошее название! Оно даст компании ход, вот увидите! Не имей мы ничего больше, одно название может гарантировать успех. Я совершенно уверен, что года через три, от силы через четыре Стандард Ойл…

— К черту Стандард Ойл, не отвлекайся, — вспылил Лем Гулливер. — Что у тебя за идея?

— Вот именно, — дружно поддержали его остальные, — выкладывай свою идею, Гек!

— Я вовсе не против того, чтобы рассказать, тем более что никуда оно не денется, годы пролежит, и никто не узнает, где оно находится. А что касается тайны, то золото хорошо тем…

— Золото! — хрипло вскричали они, задохнувшись от изумления, с алчным огнем в глазах. — Где оно? Скажи, где оно, хватит тянуть кота за хвост!

— Друзья, успокойтесь, прошу вас, не горячитесь. Мы должны проявить благоразумие. Нельзя браться за все сразу. Уверяю вас: дело терпит. Давайте обождем — это самое разумное, а потом, через шесть-семь лет, когда Стандард Ойл…

— Гром и молния! Стандарт Ойл обождет, — возмутилась вся компания. — Говори начистоту, Гек, где золото?

— Ну, ладно, — сдался я, — если вы все единодушны в своем желании повременить со Стандард Ойл, пока мы…

— Да, да, согласны, полностью согласны позабыть об этой затее, пока не сорвем куш, и ты сам дай слово. А сейчас рассказывай, да без утайки!

— Хорошо, я изложу вам суть дела, думаю, оно вас заинтересует.

Я взял с них обязательство хранить тайну, обставив эту церемонию с подобающей торжественностью, и рассказал им историю до того зажигательную, что у них глаза и зубы разгорелись. Приятели слушали меня с таким напряженным вниманием, что и дышать забывали. Я рассказал им, что Главный Моляр — лишь часть извивающейся цепи бурых скалистых гор-испо-линов, протянувшейся бог знает как далеко, может быть, на тысячи миль. Сама горная порода представляет собой конгломерат гранита, песчаника, полевого шпата, урановой смолки, ляпис-лазури, габитуса, футурум антиквариата философского камня, мыльного камня, точильного камня, базальта, каменной соли, английской соли и всевозможной другой руды, содержащей золото — россыпное или в материнской породе. Сама местность — пересеченная, труднопроходимая, необитаемая; на исследование одной сотни миль у меня ушло несколько месяцев, но я остался доволен тем, что увидел. Я отметил там одно перспективное место, где собирался заложить шахту; дело стало за деньгами. И вот теперь, полагаю, час пробил!

— По душе ли вам такая затея?

— Спрашиваешь! Еще бы!

Итак, с этим было решено. Энтузиазм становился все горячее и горячее, пока не дошел до точки кипения. Стандард Ойл лопнула как мыльный пузырь. Мы разошлись по домам в приподнятом настроении.

По правде говоря, я не знал, стоит эта затея чего-нибудь или нет. Но тем не менее я питал самые радужные надежды. Я сопоставил кое-какие факты и сделал заключение. Блитцовский, несомненно, знавал лучшие дни, потому что имел обыкновение обращаться к дантисту. Из людей, потерпевших финансовый крах, лишь те, кто имел в прошлом большие деньги и высокое положение, могли позволить себе такую расточительность.

Я был доволен тем, как провел эту игру. Люди, загоревшиеся грандиозной идеей, цинично и холодно встретят всякое новое предложение, если их умоляют обратить на него внимание. Но когда предложение делается с безразличным видом и как бы нехотя, их любопытство распаляется, и они сами умоляют открыть им это новое. ⟨…⟩

Шахта понадобилась мне в критической ситуации, я выдумал ее, чтобы заполнить брешь, но теперь, когда моя выдумка привела приятелей в сумасшедший восторг, надо было либо защищать золотоносную шахту, либо выдумывать взамен что-то еще более красочное и богатое. Я перебрал множество вариантов — шахта по добыче изумрудов, опалов, бриллиантов, но отверг их один за другим: планета Блитцовского навряд ли богата этими камнями. Пришлось вернуться к идее золотоносной шахты. Я стал уговаривать себя, что моя надежда не так уж бесплодна, и чем больше я обольщался этой надеждой, чем больше убеждал себя в ее разумности, тем менее иллюзорной она мне казалась. Только так и надо обращаться с надеждой, ибо она схожа с растением: стоит любовно разрыхлить и полить землю, и оно даст три всхода там, где раньше не было ни одного. Конечно, когда сажать нечего, дело идет медленно и трудно, но если есть семечко — неважно какое, любое подойдет, — дело продвигается быстро. Я нашел семечко. Во сне. Я посадил его. Сон привиделся мне вовремя. Я верю в кое-что увиденное во сне. Иногда. А в этот сон не поверил, потому что не знал тогда, на что он может сгодиться. Сон, приснившийся лишь однажды, чаще всего пустяк, лишенный всякого смысла, но повторяющийся сон — это совсем другое, он обычно приходит неспроста. Мне снился именно такой сон. Удивляюсь, как я раньше до этого не додумался. Сон был прекрасный и очень складный. Сначала мне снилось, что я терпеливо прогрызаю себе путь в длиннющем тонком нерве нижнего коренного зуба Блитцовского. Я чувствовал, как исполин раскачивался от боли. Это продолжалось несколько недель, пока наконец я не обнаружил огромную впадину — впечатляющую, грандиозную впадину, окруженную отвесными скалами-стенами; освещенные матовым светом вечных сумерек, они уходили вершинами далекодалеко в густой мрак: в это время рот Блитцовского был закрыт.

Вскоре я снова увидел тот же сон, но на этот раз впадина была заполнена — Блитцовский побывал у дантиста, порожденного моей фантазией.

Через некоторое время я опять увидел этот сон. Мне снилось, что порода, заполнявшая впадину, прозрачна. В ней ясно различались три пласта, каждый примерно в треть мили толщиной (по микробной шкале мер). Верхний слой был сизого цвета, средний — цвета окисленного серебра, а нижний — желтый.

Я вызвал в памяти все три сна и принялся их анализировать. Сначала меня одолевали сомнения, но терпеливый и упорный труд не пропал даром. И когда пришло время собирать урожай, он оказался хорошим. Я был на грани экстаза. Шахта существовала — пусть иллюзорная, весьма иллюзорная, но все-таки она существовала! Я видел ее так отчетливо, будто она была перед глазами: верхний слой в треть мили толщиной — цемент, средний слой — амальгама, нижний слой — золото, хорошее, чистое, высокопробное золото, двадцать три карата!

А запасы… Шутки ради я попробовал прикинуть запасы. Вскоре громада цифр целиком завладела моим воображением. Как это было естественно — вот она, наша природа! Я занялся подсчетом запасов шутки ради, но минут через пятнадцать с головой ушел в работу. Это тоже вполне естественно. Я был так поглощен подсчетом, что незаметно для меня сквозь призму моего воображения иллюзорное золото превращалось в чистый металл и мечта становилась реальностью. По крайней мере, я обретал уверенность, а уверенность легко переходит в твердое убеждение. Так я пришел к твердому убеждению, что мой сон — честное и совершенно достоверное отображение существующей реальности. Я отбросил все сомнения, которые закрадывались в душу, я свято верил в то, что сказочное сокровище, погребенное в основании зуба Блитцовского, ждет нас! От уверенности до твердого убеждения всего один шаг, и я сделал его очень легко. А сделав, я был готов сказать любому: «Это не просто предположение, я знаю, что там есть золото». Все устроены на один лад. А будь мы совершеннее, то ни у кого не вызывали бы интереса.

При самом придирчивом, точном подсчете выходило, что золота в шахте с половину земной дробинки, не меньше. Колоссальное, немыслимое количество, от которого перехватывало дух! Оно существовало, воплощенное в многозначном числе, — от этого уже не отмахнешься.

С чем я мог сравнить удивительное месторождение? С Клондайком? Такое сравнение вызывало улыбку. Клондайк рядом с ним был все равно что денежный ящик уличного торговца. Может быть с гигантским рудным столбом? Давайте подумаем. Гигантский рудный столб был обнаружен в Неваде за семь лет до моего появления на свет — огромное тело богатейшей серебряной руды, равного которому не было в мире. Его открыли два рабочих-поденщика; они тайком сговорились с трактирщиком и маклером, купили за бесценок землю и через неделю-другую стали мультимиллионерами. Но и гигантский рудный столб казался сущей мелочью, безделкой по сравнению с бесценным сокровищем, запрятанным в глубине зуба Блитцовского. Крупица золота ценой в две тысячи слэш^[1] различима под земным микроскопом лишь при увеличении в тысячу семьсот пятьдесят шесть раз. Пусть кто-нибудь другой, если есть охота, подсчитает, сколько стоил зуб Блитцовского, я уже устал.

От этого неслыханного богатства у меня кружилась голова, я был словно пьяный — пьяный от счастья. Никогда раньше у меня не было мало-мальски приличной суммы, я не представлял, что делать с такими деньгами, и потерял голову — на несколько минут. Прежде я не был алчным, но теперь я алкал. Какая неожиданная перемена произошла со мной! Да, мы и впрямь странно устроены.

А что скажут приятели, когда я сообщу им эту новость? Что они почувствуют, когда опомнятся от потрясения и поймут, какое баснословное богатство им привалило? Вот именно, что они почувствуют, когда сообразят, что не могут истратить свой годовой доход, даже если наймут в помощники всю императорскую семью!

Мне не терпелось поскорее созвать приятелей и преподнести им потрясающее известие. Я потянулся к телефону.

— Погоди, — услышал я внутренний голос, — не делай опрометчивого шага, подумай! Я подчинился таинственному импульсу и стал размышлять.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я напряженно думал целый час. Потом вздохнул и сказал себе: «Да, так будет по совести, ведь это я обнаружил шахту, если бы не я, ее б никто никогда не отыскал. Когда они получат по одной двенадцатой от общей суммы, а я — ни на бэш^[2] больше, будет ли это справедливо? Я думал, думал и решил, что мне причитается половина, а другую половину пусть они поделят между собой. Это решение показалось мне справедливым, я почувствовал удовлетворение. Я опять протянул руку к телефону и… Таинственный внутренний голос снова остановил меня.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я раздумывал еще час. Они, конечно, не сумеют распорядиться такими деньгами — это невозможно. Хватит с них и трети, с их-то скромными запросами и непривычностью к… Я потянулся к телефону.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

После долгого глубокого раздумья я понял, что им не под силу разумно распорядиться и четвертью такой фантастической суммы. Пожалуй, даже десятой частью. Ведь сорви они такой куш, как одна десятая, коварный, ядовитый дух спекуляции наверняка растлит их, разложит морально. По какому же праву я искушаю молодых и неопыт…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Нет, нет и еще раз нет! Я не могу пойти на такое предательство! Я не сомкну глаз, если стану виновником их морального падения! Сама мысль об этом больше, чем я в состоянии…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Итак, решено: для их же блага я возьму все золото себе. Тогда им ничто не будет угрожать, и мысль о том, что я сохранил в чистоте их души, будет мне достойной наградой, и нет награды приятнее и выше.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Но я не хочу лишать их доли в привалившем мне богатстве. Они получат часть амальгамы. Они отработают оба пласта и получат часть амальгамы в награду за свой труд. Я еще подумаю, какую часть им выделить. К тому же они могут взять себе весь цемент.

И я пошел спать.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

_{Перевела с английского Людмила Биндеман}

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

^{Кир Булычёв} Юбилей «200»

Славная дата — двести лет Эксперименту. В истории Земли ничего подобного не было! Сама длительность подавляет воображение. Создатели Эксперимента кажутся небожителями.

На самом деле они существуют — в виде портретов в актовом зале.

Дарвин. Мендель. Павлов. Соснора. Джекобсон. Сато.

Первые три скончались, не подозревая об Эксперименте. Три последних не дожили до результатов.

Мне надоела предпраздничная суета. Я пошел в библиотеку.

Маруся уговаривала пылесос — драгоценнейший прибор в институте — заняться книжными полками. Я представил себе, сколько поднимется пыли, если пылесос согласится. К счастью, пылесос не соглашался. Он пытался втолковать Марусе, что его услуги нужнее в институтском музее, куда скоро придут гости.

Маруся увидела меня и спросила:

— Мне, что ли, лезть туда?

Наверное, она ожидала, что ради ее прекрасных глаз я буду лазить по стремянкам.

Я ушел вместе с пылесосом.

В саду тоже не спрячешься. По странному приказу завхоза Скрыпника там перекапывали клумбы, на которых только что отцвели тюльпаны, чтобы сотворить одну клумбу в виде цифры 200.

Я пошел на детскую площадку. Детей не было — ставили новую ограду. Силовую, невидимую, современную. Представьте себе, какие комплексы она будет вырабатывать в малышах, которые неизбежно будут натыкаться на несуществующую стену. Начнутся неврозы, истерики, все будут искать причину душевных травм у молодых гомошимпов, пока какой-нибудь шустрый аспирант не догадается, что виной всему — невидимость ограждения.

Малыши резвились на берегу пруда. Землечерпалка уже перестала мутить воду, бортики были покрашены. Я уселся в тени под явором, который, по преданию, посадил сам академик Соснора, и принялся наблюдать за детенышами. Они с визгом носились по берегу, а воспитательницы семенили за ними: им казалось, что кто-нибудь обязательно упадет в холодную воду и схватит воспаление легких.

По облику малышей я без труда угадывал генетические линии.

Живший больше века назад самец Старк, со светлой короткой шерстью, гомозиготный по этой доминантной аллели, утвердил себя на много поколений вперед. Помните скошенные подбородки и висячие носы Габсбургов? Это видно по портретам, как бы ни старались приукрасить художники.

Мы покоряем природу, а природа находит пути, чтобы не покоряться.

Эксперимент был внешне скромен, но полон человеческого тщеславия: мы, всесильные, берем стадо шимпанзе, мобилизуем механизм направленных мутаций, выводим эволюционный процесс из тупика, ускоряем его в тысячи раз и глядим — дозволено ли нам природой создать себе братьев по разуму.

Те, кто планировал Эксперимент и пробивал его в академических и финансовых органах, понимали, что сами до результатов не доживут. Хотя, наверное, каждому из них казалось, что произойдет чудо и через тридцать лет народится мутант, который выучит таблицу умножения.

Я как-то отыскал в библиотеке журнал двухвековой давности с бойкой статьей о том, как разыскивали по зоопаркам и институтам самых умных, сообразительных, продвинутых шимпанзе и как свозили в выделенный уже для них комплекс, нечто среднее между зоопарком, генетическим институтом и общежитием для умственно отсталых. Нехватку кредитов и оборудования на первых порах компенсировали энтузиазмом. Далеко не все понимали, что Эксперимент должен иметь предпочтение перед прочими занятиями человечества. Но во главе института стоял Соснора, который додумался испытывать свои генетические методы на коровах и увеличивал их лактацию до фантастических пределов. С помощью этих безмозглых тварей, которые по традиции и теперь пасутся за прудом, он доказал рентабельность предприятия.

Последующие директора постепенно расширяли хозяйство, пополняли стадо шимпанзе одаренными экземплярами. Несмотря на кризисы и конфликты, институт так и не закрыли. В самом принципе его деятельности было нечто ирреальное. Это была наука с претензией на божественность.

Директора приходили и уходили, научные сотрудники получали зарплату, защищали диссертации, уходили на пенсию — в общем, делали примерно то же, что их коллеги в других институтах. Иногда менялись генетические концепции, возникали новые теории или возрождались забытые. Вдруг возвышался неоламаркизм, затем торжествовал постдарвинизм, а после временного господства джекобсонизма верх брал супердарвинизм.

И каждый из поворотов теории отражался на отношении к шимпанзиному стаду. Наиболее перспективные особи вдруг попадали в немилость и их списывали в зоопарки или медицинские институты; достижения оборачивались поражениями, чтобы несколько лет спустя превратиться в громкие открытия — и больнее всего эти перемены били по шимпанзе. Не так давно был случай, когда списали в зоопарк Сиену-4, самку с удивительными математическими способностями. И по простой причине: ее шеф — человек милый, талантливый, но беспутный, — разругался с заведующим отделом и ушел из Эксперимента. А кроме него никто не пользовался доверием Сиены-4…

Вот почему я, участник Эксперимента, остаюсь в глубокой внутренней оппозиции к тому, что у нас делается. Двести лет направленных мутаций, изменений среды обитания, медикаментозных опытов и трудового обучения — а стабильных результатов так и не добились. Более того, пропасть между гомошимпами и экспериментаторами все углубляется. Как ни странно, люди, придумавшие Эксперимент, ухлопавшие в него двести лет и кучу средств, внутренне не готовы к тому, чтобы отказаться от собственной исключительности. Гомошимп остается для них не более как шимпом. Объект для исследований, но не партнер по разуму…

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Эти мои, довольно печальные мысли, были прерваны бездарной бихейвиористкой по прозвищу Формула.

— Джон! — кричала она, несясь по коридору. — Где ты?

Увидев меня, она спросила:

— Джона не видел? — Но ответа не стала дожидаться, махнула рукой и помчалась дальше. Меня она не выносила.

Джон — старый гомошимп, ублюдок с анатомической точки зрения, почти безволосый, лобастый и в меру коварный, пользуется доверием некоторых сотрудников Эксперимента. Тот небольшой набор слов, которым он оперирует, кажется им вершиной собственных достижений. Когда приезжают важные гости, Джона выводят к ним и он изображает из себя пародию на человека: натягивает трусики и красную рубашку, делает вид, будто поддерживает беседу, оставаясь не более как попугаем в окружении любопытствующих обезьян.

Зачем Формуле в такой сумасшедший день понадобился Джон? Я подошел к окну и увидел, как она крутится возле бывшей клумбы, повторяя: «Джон, где ты? Джонни, ты мне нужен!»

Джон, который дремал где-то поблизости, лениво вышел из кустов. Он поскребывал могучий живот, отращенный на подачках.

— Джонни! — возрадовалась Формула. — Прими новенькую. Ты лучше всех это умеешь делать. Умоляю!

— Что дашь? — спросил Джон, существо корыстное и развращенное.

— Джонни, я никогда тебя не обижала.

— Столкуемся, — сказал Джонни и пошел за Формулой, сгибаясь чуть больше, чем нужно, и касаясь земли пальцами рук. На этот раз он был в синих трусах и в белой кепочке, сдвинутой на затылок так, чтобы любой мог полюбоваться его лобными долями.

Я пошел вслед за ними.

Они вышли к стоянке. Возле транспортного вертолета маялся могучий детина из службы заповедников. Он держал на цепочке молодую самку шимпанзе, которая была насмерть перепугана полетом и необычной обстановкой.

При виде хорошенькой самки гордость генетической науки превратился в самца шимпанзе. Девушка ему очень понравилась. В мозгу Джонни уже шевелились надежды на то, что он получит молодую наложницу. И он принялся изображать перед ней обезьяну — вытягивал трубкой губы, подпрыгивал, бил себя кулаками в грудь, словно горилла. Разумеется, он еще больше напугал самочку.

А девушка была в самом деле сказочно хороша. Мозг ее пока спит; впрочем, никто и не намерен вдувать в него разум. Она нужна лишь для продолжения рода, для свежей струи генов.

— Джонни, не пугай ее, — взмолилась Формула. — Объясни ей, что она будет жить в хороших условиях. Пускай она успокоится.

Удивительная наивность, свойственная некоторым научным сотрудникам. Создав расу гомошимпов, они полагают, что и обыкновенные шимпанзе владеют какой-то примитивной речью и могут объясняться с такими, как Джонни. А он, никогда не знавший языка диких сородичей, языка жестов и дыхания, языка примитивного, но всеобъемлющего, должен был поддержать свое реноме. Ничего у него не получилось. Девушка скалилась и старалась спрятаться за ноги детины из службы заповедников, полагая, что обыкновенный человек все же лучше, чем неизвестный зверь в белой кепочке.

Я понял, что создалась тупиковая ситуация, и направился к девушке, уверенный, что мне удастся успокоить это несчастное создание. И все кончилось бы благополучно, если бы не эта проклятая Формула.

— Стой! — завопила она. — Джон, удержи этого хулигана! Ну где же шланг?

Джон нахмурился, изображая из себя защитника человечества, хотя в душе он трепетал передо мной и знал, что я с ним сделаю, если он посмеет хоть пальцем меня тронуть.

Я встретил доверчивый взгляд самочки шимпанзе и улыбнулся ей. Я знал, что отныне она — моя покорная рабыня. Больше мне ничего не надо было. Я тихонько фыркнул, чтобы ее успокоить, и дал понять гримасой, что ей здесь нечего бояться. Потом под вопли Формулы и угрожающие жесты ничего не понявшего, но встревоженного детины прыгнул на ближайшее дерево, раскачался на нижнем суку и перемахнул наверх, ощущая спиной восторженный взгляд девушки. Деревьями, по проторенной дорожке, я добрался до спален.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Несколько гомошимпов отдыхали на койках, кто-то читал, молодежь разглядывала видеоленты. Барри, прирожденный столяр, чинил табурет. Мы сколачивали табуреты в мастерской трудового воспитания.

— Что случилось? — спросила Дзитта, старая умная гомошимпа, наделенная великолепной интуицией.

— Черт бы побрал эту Формулу, — сказал я. — Там привезли чудесную крошку, Формула позвала Джонни, а этот старый козел…

— Не надо, все ясно, — прервал меня Барри и отложил молоток. — Знаешь, сегодня утром меня снова таскали на тесты.

— И ты думал о бананах?

— Об апельсинах тоже, — засмеялся Барри. — Они разочарованы.

— Ой, трудно, — сказала Дзитта. — Особенно я боюсь за молодежь. Рано или поздно они нас обязательно поймают.

— А какая альтернатива? — спросил я. — Все признать? Стать объектом сенсации и остаться при том существами третьего сорта, говорящими макаками?

— Только бы сегодня все обошлось, — сказал Барри.

— А меня утром спрашивал о тебе доктор Вамп, — сказал молодой гомошимп Третий. — Он спрашивал, уважаю ли я тебя.

— А ты что ответил?

— Ты знаешь, я плохо говорю, такой тупой-тупой гомошимп, я сказал, что Лидер сильный.

Я отобрал у Третьего банан — понял, что страшно проголодался.

— А девушка красивая? — спросил Второй.

— Не твое дело, — отрезал я. — В лесу отыщешь себе красивее.

— Сейчас идет совещание, — сказал Барри. — Надо послушать.

— Обсуждают, как разместить гостей и устроить банкет, — заметила Дзитта.

— Может, все-таки сходить? — спросил Барри.

— Я сам, — сказал я и выбрался через окно. По виноградной лозе взобрался на крышу и прополз по ней до окон комнаты совещаний. Наши маршруты проверены поколениями гомошимпов. Мы еще уступаем людям в интеллекте, но не разучились лазить по деревьям, прыгать и, главное, скрывать мысли и поступки; законы леса в нас сильнее, чем законы города, и двухсот лет слишком мало, чтобы кровь и мышцы забыли о прошлом. Я не знаю, кто первым пробрался скрытно к окнам комнаты совещаний, но это был гениальный гомошимп, я не боюсь этого слова, который понял, что разум его развит настолько, что пора утаивать от людей то, что проснулось в нас.

Люди окружили нас приборами, которые вызывают страх и недоверие. Людям кажется, что любой всплеск мысли и движение чувств тут же будут отражены самописцами и биофонами. Они совершили ошибку — они пытались сделать нас по своему образу и подобию. Но природа оказалась сильнее. Мы это поняли тогда, когда обнаружили, что, доверяясь приборам, люди судят о нас ложно. Это великое открытие было сделано до моего появления на свет.

И с тех пор, подчиняясь людским приборам и жестоким экспериментам, в которых нас заставляли есть, спать, думать, трудиться, размножаться только на глазах, под контролем, — все это время мы учились скрытности. Мы не второсортные люди, мы новая раса, гомошимпы!

Невидимый из комнаты совещаний, я наблюдал за людьми. Я, подопытный кролик, недочеловек и переобезьяна, затевал заговор против них.

Разговор в комнате шел о моей персоне. Выступала Формула.

— Он становится невыносимым, — щебетала она. — Он оказывает дурное влияние на других особей.

Как тщательно они избегают слова «животное», подумал я.

— Конкретнее, — попросил доктор Вамп. Доктор ведает лечебницей и выступает против излишне жестоких экспериментов — он лечит, и у него добрые руки.

— Сегодня к нам поступила новая самочка, — сказала Формула, и перед моими глазами возник сладостный образ девушки. — Я попросила Джона помочь мне отвести ее в изолятор.

— Джон не вызывает у меня доверия, — сказал Батя, директор института.

— Он очень развитое существо, — возразила Формула. — И часто нам помогает. На этот раз он помочь не смог. Обезьянка очень боялась. Мы все равно справились бы с ней, но тут из кустов выскакивает этот Лидер и бросается на обезьянку. По-моему, он хотел надругаться над ней.

Формула была близка к слезам. Черт побери, подумал я, за какое чудовище она меня принимает!

Неожиданно Формула получила подкрепление от завхоза Скрыпника.

— Он становится диким зверем, — сказал толстый Скрыпник. — Вчера забрался на склад и распотрошил половину запасов. Не представляю, как устраивать банкет. Я послал в город за припасами.

Операцию на складе проводили мы с Дзиттой и двумя молодыми ребятами. Первое время нам будут нужны продукты — сгущенка, кое-какие консервы. Похищение пришлось замаскировать под бандитский налет, иначе бы оно вызвало подозрение.

— Пора его отдавать в зоопарк, — сказала Формула. — Если он и мутант, то регрессивный. Опасный для Эксперимента.

— А что вы скажете, доктор? — спросил директор.

— Воздержусь от выводов. По моим наблюдениям, Лидер пользуется в стае авторитетом.

— Вот именно, в стае, а мы стремимся создать общество! — воскликнула Формула.

— А что вы думаете? — обратился директор к заведующему лабораторией, моему главному противнику, которого мы постоянно водили за нос, изгоняя из головы все мысли, кроме мыслей о еде.

— Уровень интеллекта невысок…

Заведующий углубился в записки, он извлекал их из карманов и раскладывал на столе, путал мои данные с данными других гомошимпов, и в результате запутал все настолько, что директор остановил его. Другие специалисты были единодушны: я — опасный зверь, плохо влияю на молодежь, от меня надо избавиться.

С одной стороны, это было приятно слушать: я их провел и провел основательно. С другой — любому разумному существу обидно, когда его хотят отправить в зоопарк.

— Подытоживаю, — сказал директор. — Лидера готовить к отправке. Созвонитесь с зоопарком в Сухуми, оттуда есть запрос. Полагаю, что завтра можно перевезти.

Теперь перейдем К другим заботам. Когда прилетает рейсовый с гостями?

— В семнадцать тридцать, — ответил Скрыпник. — Мы его паркуем на запасном поле, машина большая.

Об этом вертолете я знал. Остальные гости будут слетаться на малых машинах. Малые машины нам не нужны. Нам нужен этот вертолет.

Ну что ж, можно уходить. Я узнал две важные вещи. Во-первых, время не терпит. Если мы сегодня не сделаем задуманного, завтра меня тайком, подло, предательски отправят в зоопарк. Во-вторых, нужная нам машина с половины шестого будет стоять на запасном поле. Удивительная удача: запасное поле окружено лесом, а подходы к машине скрыты зеленью.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я спустился в сад.

С некоторой грустью я смотрел на пруд, на спортивную площадку, на классные комнаты. Никогда я уже не увижу этого мира, в котором я вырос, стал настоящим гомошимпом и осознал свой долг перед племенем. Всему на свете бывает конец, вспомнил я чьи-то слова.

В спальне меня ждали.

— Все в порядке, — сказал я. — Вертолет прилетает в семнадцать тридцать. Стоит на запасном поле.

О решении отослать меня завтра в зоопарк я говорить не стал. Это могло несколько подорвать мои позиции. Подумают, что я спасаю собственную шкуру.

Мы наблюдали сверху, как съезжались гости. Встреча с гомошимпами назначена на завтра. Лишь идиот Джонни бродил между приезжими, фотографировался с ними, пожимал им руки и говорил банальности, которые поражали гостей своей глубиной.

Еще засветло с большими предосторожностями мы перетащили часть грузов из лесных тайников поближе к вертолету. В Большом лесу, на берегах Конго, мы не намеревались становиться дикими животными, и поэтому забирали с собой учебные микрофильмы для детей и запас кассет, кое-какие приборы и инструменты. В общем, начиналось великое переселение маленького народа.

Вечером в саду зажгли иллюминацию. Подъезжали новые гости, под яблонями Скрыпник поставил длинные столы с закусками. Перед сном к гостям вывели малышей, они хором спели про елочку. Гости умилялись.

Я тайком проверил, все ли замки сломаны. Хорошо бы они не догадались оставить стражу у большого вертолета.

Машина мне понравилась. Она была в самом деле велика, я на такой еще не летал. Но мы знали, как работает автоматика. Они хватятся, когда мы будем уже над Африкой.

Луна была ущербной, так что мы двигались свободно, почти не прячась. Стражи у вертолета не было.

Все стихло. Лишь из окон гостиницы доносились голоса и песни. Пускай веселятся. Завтра их ждет большое разочарование. Некого будет смотреть. Разве что Джонни.

— Слушай, — спросил я мудрую Дзитту, — мы берем Джонни?

— А ты как думаешь?

— Я бы оставил его людям в утешение.

— Согласна. С нами он будет несчастлив. Он привык к комфорту.

Третий привел детей. Они были сонные и капризничали.

Мы быстро посадили детей в вертолет. Дзитта пересчитала гомошимпов.

— Шестьдесят четыре особи, — сказала она с улыбкой. Она умела копировать Формулу.

— Все на месте? — спросил Барри. Он будет у нас вторым пилотом.

— Стой, — сказал я. — Мы же ее забыли.

— Кого? — не поняла Дзитта.

— Девушку, которую привезли сегодня. Неужели ты хочешь, чтобы она досталась Джонни?

— В лесу ты найдешь невесту получше, — сказал Третий. Я так зарычал на него, что он шустро залез в машину и, надо полагать, будет молчать до Африки.

— Не делай глупостей, — попросила Дзитта. — Ты переполошишь весь институт.

— Нет, — сказал я твердо. — Я скоро вернусь.

Большими прыжками я помчался к изолятору.

Как назло дверь была заперта.

Я подошел к окну. Окно было непробиваемым, ничем его не возьмешь. Из темноты на меня смотрели большие прекрасные глаза. Девушка понимала, что я пришел к ней, но не знала зачем. Она расплющила о стекло большие губы. Глупая, милая, неразумная тварь.

В два прыжка я оказался на крыше. Отвинтить вентиляционную решетку было делом минуты. Я спешил. Без меня мог начаться бунт — ведь зачастую лишь моей железной волей удавалось удержать их в повиновении.

Решетка летит в сторону. И в это время — шум шагов. Кто-то идет по дорожке.

Я почуял запах Джонни. Этого еще не хватало! Я чуть не расхохотался — романтическое приключение, соперник во тьме… Этот недоумок стучал в стекло, вызывая девушку.

Ревность обуяла меня. Но что делать? Мне в голову пришла неплохая идея.

— Кто здесь шляется? — спросил я басом, подражая Скрыпнику. — Немедленно спать! А то отправлю в зоопарк.

Джонни перетрусил и покинул поле боя. Его запах исчез.

Теперь следовало спешить втройне: меня могли услышать. Я проник в вентиляционный люк. Там было тесно. Я загудел, призывая девушку. Она поняла.

Протянув вниз руку, я нащупал ее нежные длинные пальцы.

Я помог ей выбраться на крышу. Всем своим видом, каждым движением она говорила: «Ты мой избранник».

«Ты у меня еще научишься говорить», — подумал я.

На борту уже начиналась паника. Я исчез, указаний нет. Дзитта еле удерживала все мое воинство внутри. Барри накинулся на меня с упреками. Я передал ему барышню и быстро прошел к креслу пилота.

— Внимание! — сказал я. — Всем занять места. Матери, держите детей. Нас ждут леса Африки. Нас ждет свобода!

Через стекло я кинул прощальный взгляд на институт. Некоторые окна еще светились. Старинное здание, построенное по моде двадцатого века, темной громадой возвышалось над деревьями.

Я набрал код — я знал как это делать. Загорелась карта Восточного полушария. Я нашел на ней Конго. Дотронулся до нужной мне точки. Дал старт.

Вертолет быстро пошел вверх.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Огни на Земле уменьшались и тускнели. Мы пронзили редкие облака. Машина поворачивалась, ложась на курс.

Я смотрел на карту передо мной. Тонкая зеленая полоска — наш маршрут — стала изгибаться к югу.

Неожиданно я почувствовал прикосновение.

Я обернулся. Моя возлюбленная стояла рядом. Я улыбнулся ей и повернулся к Барри, который сидел в соседнем кресле.

— Мы в безопасности, — сказал я ему. — Они нас не догонят.

— Они могут поднять машину с Сицилии.

— Вряд ли, — ответил я. — До сих пор нас не хватились. И когда они еще догадаются, куда мы делись.

В этот момент зловеще и неожиданно вспыхнул экран связи. Первым моим желанием было спрятаться, и я пригнулся. Ахнул рядом Барри.

Но потом я понял, что скрываться нет смысла. Если нас вызывают, то лучше встретить опасность лицом к лицу.

На экране был директор института. Батя был серьезен.

— Лидер, — сказал он, — Я знаю, что ты здесь.

— Я здесь, — ответил я, выпрямляясь. — Вы можете стрелять в нас, убить нас, но вы не сможете нас остановить.

— Лидер, — сказал Батя. — Может быть, ты хочешь говорить без свидетелей? Тогда попроси Барри уйти.

— Я останусь, — попросил верный Барри. — Я не боюсь.

— Директор прав, — сказал я. — Выйди. У тебя длинный обезьяний язык.

Барри обиделся. Он ворча вылез из кресла. Девушка оробела, она смотрела то на меня, то на директора, который ее не замечал. Он знал, что она ничего не поймет.

— Чего вы хотите? — спросил я. — В чем ваш ультиматум?

— Это не ультиматум, — сказал директор. — Только информация.

— Прошу. — Я отчаянно трусил. Против меня был весь мир. Против меня и шестидесяти уродцев.

— Лидер, вот уже несколько лет, как мы осознали, что приборы не дают объективной картины вашего состояния. Мы не сразу поняли, что Эксперимент удался. Удался даже более, чем мы рассчитывали. И когда мы поняли, что загнали младших братьев в тупик, заставили вас таиться…

— Вы давно это поняли?

— Давно.

— Почему вы тоже таились?

— Потому что не могли прийти к общему мнению, потому что не знали, как продолжать Эксперимент… Это так сложно. Когда-нибудь мы сядем с вами, Лидер, за стол и обсудим эту проблему за чашкой чая.

Я понял, что впервые к шимпанзе обращаются на «вы».

— Простите, Батя, — сказал я твердо, сжимая руку девушки. — но мы не вернемся. Опыты кончились!

— Я и не спорю, — ответил директор. — Хотя мне, честно говоря, жаль с вами расставаться. Ты был еще младенцем, когда я пришел в институт.

— Я помню, — сказал я. — Но мы не вернемся.

— Летите, вас никто не задерживает. Да, кстати, — в багажном отделении лежит запас продуктов. Вы взяли с собой очень мало, пока вы еще там освоитесь…

— Значит, вы все знали! — Я понял, что это удар. По моему самолюбию, по моему тщеславию, по моей тайне.

— Не расстраивайтесь, — сказал директор. — Это не умаляет ваших заслуг. Вы сделали не меньше, чем весь институт.

Он не притворялся. У нас, гомошимпов, интуиция развита гораздо лучше, чем у людей. Мы можем многому научить людей.

Директор как будто угадал мои мысли.

— Надеюсь, что вы сможете нас многому научить. Но для этого нам надо вовремя расстаться. Вы нашли выход, которого мы не могли найти.

— И заседание, на котором решили отправить меня в зоопарк…

— Было частично инсценировано. Мы давно знаем, что вы подслушиваете наши совещания.

— И Формула? — Этого я не мог вынести.

— Доктор Пименова не в курсе дела, — с улыбкой сказал директор. — Она бы ни за что не согласилась отпустить вас в лес, где вода некипяченая и летают москиты.

— Переживет, — ответил я. — С ней остался малютка Джонни.

Сзади раздался шорох. Я обернулся. В дверях торчали встревоженные физиономии Дзитты и Барри.

— Все в порядке, — сказал я. — Полет продолжается.

Экран связи погас.

— Это был директор? — спросила Дзитта. — Чего он хотел?

— Он требовал, чтобы мы вернулись, но я ему отказал. Полет продолжается.

На морде Барри было восхищение. Я победил самого директора. Дзитта, правда, сощурилась. Сомневается. Но промолчит.

Я погладил девушку по голове. Не буду учить ее говорить, подумал я. Наш разговор с директором следует оставить в тайне. Президент первого государства гомошимпов должен быть выше подозрений.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀