«Если», 2011 № 09

Сергей Булыга Я маленькая птичка

Я маленькая птичка. Перья у меня желтые, глазки голубые, а ножки бледно-розовые. У меня есть собственная клетка. Забот у меня почитай никаких — по целым дням прыгаю себе с жердочки на жердочку да чирикаю. Стыдно признаться, но красиво петь я не умею. Зато мой хозяин — генерал. Он меня очень любит и ценит. Бывает, он откроет клетку, сунет в дверцу палец, я сажусь на этот палец, как на жердочку, генерал смеется, вынимает меня из клетки — на пальце, конечно, — подносит к лицу и дает мне пить прямо из собственных губ. Если генерал перед этим курил, то слюна у него горькая, я начинаю чихать, и генерал опять смеется. А если он пил чай или вино, то слюна у него сладкая, я с удовольствием глотаю ее, а потом начинаю чирикать. Тогда генерал начинает носить меня взад-вперед по кабинету и приговаривать: «Вот так-то вот, чижик, вот так-то! Пой, веселись!».

Он называет меня чижиком, хотя я, конечно, никакой не чижик, моя порода поважнее.

Но об этом потом! Так вот, я маленькая слабенькая птичка, и потому обитай я где-нибудь в захолустье, меня бы уже давно сожрала кошка или еще кто-нибудь похуже. А в генеральский дворец кошек не допускают. Правда, однажды, наверное, лет пять назад, я видел здесь кошку. Какой тогда поднялся шум! Но в конце концов кошка была схвачена и выброшена в окно, а вся дворцовая прислуга была, говорят, арестована, их долго и с пристрастием допрашивали, но поскольку так и не удалось узнать, по чьей именно нерадивости это мерзкое животное смогло пробраться сюда, их всех тогда уволили и заменили другими. Что дальше было с уволенными, я не знаю.

А когда здесь появилась собака, охрана действовала быстро и четко. Собаку сразу прикончил дежурный офицер — с первого выстрела и прямо в голову. Зрелище было ужасное. Я тогда очень сильно испугался, четыре дня молчал, и дежурного офицера уволили. А может, с ним обошлись и построже — не знаю. Но зато я точно знаю — и помню, очень хорошо я это помню! — что тогда-то я впервые и услышал: «Чтоб ты сдох, красноногий!». Это он, дежурный, мне тогда сказал. Как будто это я во всем виноват, как будто я просил, чтобы он стрелял в собаку. Собака, конечно, была очень страшного вида, таких — я знаю, генерал рассказывал, — обычно натравливают на пойманных дезертиров, но птицами эти чудовища, конечно, не питаются, тем более такими маленькими и тщедушными, как я.

Тем не менее вначале была застрелена собака, затем арестован дежурный офицер, не знаю, как его зовут, точнее звали. А вот хозяина той злополучной собаки они так и не нашли! И снова заменили всю прислугу, а ко мне впервые был приставлен караул. Вот до чего, тогда подумал я, меня любит мой хозяин. И именно тогда же я впервые пожалел о том, что не умею красиво петь, а еще лучше, если бы я мог выражать свои мысли при помощи связной человеческой речи. Тогда бы я сказал генералу…

Нет, тогда бы я еще ничего толком не сказал, я тогда был еще слишком глуп. Но, честно признаюсь, лучше бы я и по сей день оставался таким же глупым, как тогда. Глупость — великий дар! Так, кстати, думает и генерал. «Да, чижик, черт возьми, хорошо быть дураком!» — порой говорит он мне. А после отнесет меня к клетке, резко стряхнет с пальца в дверцу, потом закроет дверцу на секретный замочек, спрячет ключик в пистолетную кобуру, сядет к окну и курит сигару.

Сигары он курит дрянные, дешевые. Это, говорят, у него такая привычка, он, говорят, вырос в бедной семье и до сих пор этим гордится. Повар, который пытался его отравить, уверял, что генерал сумасшедший, я слышал это собственными ушами, но так это на самом деле или нет, не мне судить. Повара присудили к повешению, доктор после говорил, что у генерала лошадиное здоровье, потому что он съел чудовищную дозу яда и даже не икнул. Доктор очень этому удивлялся, а потом вдруг исчез. А еще доктор говорил…

Но это было так давно, что я не помню тех странных и непонятных слов доктора, да и самого доктора я уже почти не помню. Почти не помню я и повара, потому что все это было очень давно, лет, может, двадцать или даже тридцать назад, я тогда был молод и глуп.

Я глуп и сейчас. Но по-другому глуп, хотя от этой разницы, честно признаться, не легче.

Но я отвлекаюсь! Итак, я маленькая, глупая, тщедушная, щепетильная птичка, и потому живи я где-нибудь вне генеральского дворца, меня бы уже давным-давно сожрала кошка, собака или еще кто-нибудь похуже. Под словом «кто-нибудь» я — не будем вилять — предполагаю человека. Ведь нельзя же быть настолько слепым и глухим, чтобы не замечать того, что хуже всего ко мне относятся не птицы и даже не звери, а именно люди, и особенно люди военные. Военные, те меня просто люто ненавидят!

Но к генералу это, конечно, не относится, генерал меня очень любит, можно даже сказать: он души во мне не чает. Я ем кашу с генеральского стола, пью прямо из генеральских губ, живу в его, генеральском, кабинете, и он же, генерал, меня лично охраняет.

А раньше, когда я жил в Главном государственном зале, прямо под личным генеральским штандартом, то при мне, как я уже говорил, денно и нощно стоял караул — четверо грозных гвардейцев с начищенными до блеска карабинами. Тогда, кстати, и клетка у меня была другая — золотая. Но после того как полковник Варакса ударил по ней саблей, разрубил непрочные золотые прутья и едва не зацепил меня самого, генерал приказал пересадить меня в стальную клетку. Стальная, конечно, не такая красивая, зато надежная. Но, как вы и без меня прекрасно знаете, на этом свете все весьма и весьма относительно. Так, например, и полковник Варакса тоже долгое время считался самым надежным офицером в армии, генерал ему очень доверял, а вот как оно обернулось! Когда полковника схватили и начали бить, он и не думал защищаться, а только злобно смотрел на меня и приговаривал: «Чтоб ты сдох, красноногий, чтоб ты сдох!». Но, во-первых, ноги у меня не красные, а бледно-розовые, это цвет мечты и нежности, а красный цвет — это цвет крови и насилия. Именно такого цвета и было лицо полковника Вараксы, когда его поволокли прочь из Главного государственного зала, он, полковник, был тогда весь в крови — и лицо, и мундир, — но всё продолжал злобно выкрикивать: «Чтоб ты сдох, красноногий, чтоб ты сдох!». Вот до чего, оказывается, ненавидел меня полковник Варакса, которому я ровным счетом ничего не сделал.

И не только ему, но и всем другим людям — как военным, так и штатским — я никогда ничего плохого не делал. Да и как я мог сделать? Кому, скажите на милость, я мешал или вредил? Я ведь по целым дням беспечно прыгал с жердочки на жердочку, чирикал свои незамысловатые, прямо скажем, дурацкие песенки — вот и все. Какой кому от этого может быть вред? Или я их объедаю, обпиваю? Так ведь нет — я кормлюсь одними объедками с генеральского стола и пью только его слюну, которую если бы не пил, генерал выплевывал бы на пол, и оттого была бы лишняя работа горничной.

Хотя какая горничная? Ее давно здесь и в помине нет. После того как горничная исчезла, у нас в кабинете прибирал сержант Небарашка — это был очень преданный генералу человек, они с ним из одной деревни. Он, этот Небарашка, и ко мне неплохо относился. Правда, подходить к моей клетке генерал ему в первый же день строго-настрого запретил. Сколько я себя помню, генерал всегда лично чистит мою клетку. В любые, даже самые трудные для Государства часы генерал находит для этого время. И делает он это очень тщательно. Так ведь это я, ничтожная птичка, чего, казалось бы, обо мне заботиться? А сержант Небарашка, тот ведь и за генералом вскоре стал не очень-то тщательно ухаживать. Так, например, уже на третий месяц службы он посчитал ненужным подметать под диваном, а прочий сор не выносил, как то было положено, за дверь, а выбрасывал прямо в окно. Вот каким он стал ленивым и нерадивым!

А потом Небарашка исчез. И после него в наш в кабинет уже никто не заходит — генерал запретил.

Да, кстати, совсем забыл сказать! После того как лейтенант Задроба, сменяя караул, вырвал у одного из солдат карабин и попытался прямо через прутья клетки проткнуть меня штыком, генерал распорядился, чтобы меня немедленно перевели из Главного государственного зала («Слишком много там дерьма, мой милый чижик!») прямо к нему в кабинет. Здесь, в кабинете, я с тех пор и живу. И генерал здесь живет и работает. После сержанта Небарашки ни одна живая душа не имеет права сюда заходить. Генерал их всех терпеть не может. По утрам, покидая меня, он недовольно ворчит. Но зато вечером, вы бы только видели, с какой радостью он возвращается ко мне, кормит, поит меня, носит по кабинету и иногда даже подносит к окну, конечно, делает это с величайшей осторожностью. Однако беспокоится он не о себе, а обо мне. «С этими скотами, чижик, нужно всегда быть начеку!» — объясняет он мне. И целует. Он ведь с каждым годом, с каждым днем любит меня все крепче и крепче. Он вообще единственный из всех, кто любит меня. Остальные, как я уже неоднократно упоминал, меня просто ненавидят!

Вот, правда, еще сержант Небарашка неплохо ко мне относился, но потом, улучив, по его мнению, удобный момент, быстро подскочил к клетке, попытался разогнуть прутья — и разогнул! — потянулся ко мне и кричал, что задушит меня, красноногого, а генерал стрелял в него, сержанта Небарашку, своего земляка, и он, сержант, был уже мертв, когда схватил меня и крепко сжал в кулаке, а генерал стрелял в него, стрелял, стрелял, Небарашка был мертв, пальцы его скрючились и так крепко сдавили меня, что мне стало просто нечем дышать, у меня помутилось в глазах, я ослеп от боли и подумал: «Сейчас умру»…

А потом, когда я очнулся и понемногу пришел в себя, то увидел, что генерал держит меня на ладони, ладонь сильно дрожит и генерал дрожит, и вообще, в тот раз он был необыкновенно бледен. Я испугался за него, подпрыгнул, зачирикал — и генерал сразу же повеселел, порозовел и с явным облегчением сказал: «Врешь, не возьмешь, дерьмо они, друг мой, им нас не одолеть!». Так он впервые назвал меня другом. А убитого сержанта Небарашку, которому он раньше слишком много, как оказалось, доверял, генерал лично выволок за порог и передал охране.

Две недели после этого я очень плохо спал, то и дело просыпался посреди ночи и все прислушивался, не крадется ли ко мне покойный сержант. Но слышал я всегда одно и то же — размеренный храп генерала. Он, в отличие от меня, спал спокойно и ни о чем не беспокоился.

И вообще, за многие годы нашей с ним дружбы я могу вспомнить только один случай, когда генерал до того разволновался, что лишился сна. Это случилось после исчезновения горничной. Горничная, кстати, как и Небарашка, довольно-таки неплохо относилась ко мне. Но, в отличие от подлого сержанта, она и на прощание не попыталась меня задушить. И красноногой тварью она меня не обзывала. Она мне говорила: «Пташка». Но так она говорила только в последний день, а до того никак ко мне не обращалась. Наверное, делала вид, будто совсем не замечает меня. Однако это не так! Она всегда очень нервничала, когда видела, как ласков со мной генерал. А с нею он был строг. Нет, не буду возводить на генерала напраслину, он никогда не то что не бил ее, но даже голос на нее не повышал. Зато уж как-то само собой получалось, что она была с ним робка и послушна. Генерала это порой очень раздражало, и тогда он говорил: «Ну что ты как рыба?! Ну скажи, что я подонок! Ну дай мне в морду! Дай, говорю!». Однако это было единственное из его желаний, которое она никогда не выполняла. Теперь, по прошествии многих лет, я думаю, что генерал ее любил. Почти как меня. А может, даже больше.

Нет, все-таки меня он любил больше. Потому что даже ей он не разрешал приближаться к моей клетке. Да она этого совсем и не желала. Как будто! А на самом деле она все время на меня поглядывала, но делала это так, чтобы ни я, ни генерал этого не замечали. Генерал и не замечал. А я замечал, но молчал и терпеливо ждал, чем же все это кончится. А вот беспокойства по этому поводу я почему-то совсем не испытывал.

И вот однажды я таки дождался. Это было ранним утром, на рассвете, генерал еще спал, а горничная, поспешно набросив халат, крадучись подошла к моей клетке… и вот тогда-то она впервые и назвала меня пташкой. Она тогда еще много чего говорила, но я до того разволновался, что теперь совершенно не помню, о чем именно она мне говорила, одно помню — и очень хорошо! — голос у нее был тихий, ласковый. Потом она открыла клетку… Да-да, вот именно, она открыла мою клетку тем самым ключиком, который генерал неизменно хранил в пистолетной кобуре, и никогда никому не позволял не то что дотрагиваться до него, даже пристально рассматривать. А эта рыба… Извините, а эта пришлая горничная, пусть даже и весьма привлекательная на вид, взяла без спросу этот самый ключик, открыла дверцу…

Я, конечно, мог зачирикать, зацвыркать, заверещать во все горло, генерал тотчас проснулся бы, увидел, что здесь творится, и уж тогда бы горничной…

Но я молчал! Уж и не знаю, что это такое на меня нашло, но я молчал. А она, эта горничная, просунула в клетку палец — точь-в-точь как это обычно делал генерал — и тихо сказала: «Не бойся, пташка, я хочу тебе добра, не бойся!».

И я сделал вид, что не боюсь! Сел ей на палец, крепко вцепился в него коготками, а она вытащила палец из клетки и поднесла его к своему лицу…

Но поить меня она не стала, а просто долго и очень внимательно рассматривала, а потом улыбнулась и поднесла меня к окну. Окно было раскрыто. Мы остановились совсем близко от окна, я при желании мог заглянуть во двор, на плац… Но я зажмурился и еще сильнее впился в ее палец. Она печально улыбнулась и тихо сказала: «Пташка, пташечка, не бойся, пташка на то и создана, чтобы летать, а в клетках сидят только люди да звери, лети, пташка, не бойся!».

И так, и несколько иначе, она довольно долго меня уговаривала. Но я, конечно, никуда не полетел. И зря вы улыбаетесь, я умею летать, если надо, я легко перелетаю с сейфа на глобус и обратно, я могу и на шкаф залететь. Однако вылетать в окно, туда, где люди, — нет! И я сидел, все крепче и крепче впивался когтями в ее тонкий нежный палец. Наконец она устала меня уговаривать, поднесла меня обратно к клетке, я поспешно вскочил в дверцу, забрался на жердочку, взъерошил перышки, перевел дыхание — и только после этого вновь посмотрел на горничную.

Она была очень печальна. Заметив, что я пристально смотрю на нее, она мне улыбнулась, покачала головой, потом сказала: «Ну что ж, не хочешь улетать, не надо. Тогда улечу я. Ведь птице, пташечка, нужна свобода!». А потом…

А потом, если бы я даже и умел разговаривать на человеческом языке, то все равно не успел бы ей возразить, что птица — это я, а она всего лишь…

Да! Не успел бы я! Она стремительно отвернулась от меня, подошла к окну и прыгнула в него. И исчезла! И было это так страшно, что вы даже представить себе не можете! Я зачирикал, я заверещал что было сил! Генерал мгновенно проснулся, вскочил, увидел открытую дверцу клетки и кинулся ко мне, потом, сообразив, осмотрелся, бросился к окну, глянул вниз…

И замер.

И вот именно после этого случая генерал долго, может быть, до самой зимы, страдал бессонницей. Да и я, честно признаюсь, в то время тоже очень плохо спал.

А может быть, зря я так убивался? Может быть, она и действительно тогда улетела? Ведь до сих пор если генерал и вспоминает о ней, то всегда как о живой. Это хороший знак. Ни о Вараксе, ни о Задробе, ни тем более о Небарашке он так не говорит. Мало того, о нынешнем начальнике Главного штаба генерал вот уже третью неделю подряд говорит как о покойнике, и, полагаю, со дня на день предчувствие генерала сбудется. Так уже не однажды бывало.

Но какое мне дело до начальника Главного штаба? Я никогда его прежде не видел и, скорее всего, никогда не увижу, и поэтому он мне совершенно безразличен. И вообще, обстоятельства нынче сложились столь неблагоприятным образом, что мне сейчас безразличны абсолютно все! Кроме самого меня, конечно. Ну, разве еще только генерал не безразличен. А как, честно скажу, мне хотелось бы, чтобы и до генерала мне не было никакого дела! А ему до меня. Но генерал — это в некоторой степени мой отец, а я для него….

Вздор, скажете? Что ж, и мне тоже очень хотелось бы, чтобы это оказалось вздором. Но, увы и еще раз увы, все именно так, как оно есть, и ничего тут не изменишь. Досадно. Нет, просто ужасно! Кто я такой? Тщедушный, глупый попрыгунчик, которого можно убить щелбаном. Но меня, уж если они когда-нибудь до меня доберутся, не просто убьют, а как было мне не раз говорено, раздерут в клочья, разотрут каблуком, размажут…

Тьфу! Ну и мысли лезут! Надо успокоиться. И попытаться убедить себя в том, что все это самая бесстыдная ложь, наглый навет или — да, именно так! — обыкновеннейшее глупое суеверие. Ведь люди в подавляющем большинстве очень глупы, пугающе тупы, это давно известно, генерал мне часто об этом говорит, да я и сам в этом неоднократно — нет, постоянно! — убеждался еще в те времена, когда бывал среди людей. А за те последние годы, в течение которых я, к великому моему удовольствию, избавлен от их шумного и назойливого общества, не думаю, чтобы они, люди, поумнели. Ведь и действительно, стань они хоть на немного сообразительнее, так разве бы они до сих пор терпели бы…

Ха-ха! Генерал частенько об этом говорит, смеется над ними и приговаривает: «Да я бы на их месте живо с этим справился! А начинал бы так…».

Но — молчу! Ибо он это говорил не для посторонних ушей. А моих ушей он не боится, потому что, во-первых, я в некотором роде его верный союзник, а во-вторых, хоть у меня и есть уши, но нет языка, умеющего изъясняться по-человечески, и, значит, я не проболтаюсь. А грамоте я не обучен, так что и здесь нет никакой от меня опасности, и вот и получается, что я нем как могила.

Могила! Опять это страшное слово! Залетный тоже болтал о могиле. «Ты, — он сказал, — родился на могиле, красноногий, вот почему твои ноги такие красные — они в крови». И вообще, он много лишнего болтал, слишком много. И все невпопад. Вот даже про могилу. Это ложь. Я родился совсем не на могиле, меня генерал носил у себя за пазухой, и там же, у него за пазухой, я и родился, то есть вылупился, и первые три дня я там безвылазно и просидел, ждал, пока будет готова клетка. Я всего этого, конечно, не помню, это генерал мне так рассказывал. И нечего болтать о какой-то могиле. Я так и сказал залетному. А залетный замахал крыльями, нахохлился — и снова повторил, что на могиле. Там, на могиле, он сказал, яйцо, из которого я после вылупился, пролежало целый год, и дождь на него лил, и снег на него сыпался, и жарило его, и парило, и всякое другое яйцо от всего этого обязательно бы протухло, а мое — нет, потому что в могиле был похоронен какой-то колдун, да и мой хозяин, генерал, он тоже колдун, потому что как тогда иначе объяснить то, что из змеиного яйца вдруг вылупилась птица?!

Ну, тут я совсем уже не выдержал и потребовал, чтобы залетный немедленно замолчал и улетал восвояси, иначе если генерал застанет его здесь, то ему не поздоровится. Но залетный и не думал улетать, а продолжал болтать всякую наглую чушь, обзывать меня последними словами и утверждать, что если бы не я, то моего хозяина давно бы уже убили, ведь желающих расправиться с ним полным-полно, все его ненавидят, и всякий уважающий себя гражданин посчитает за великую честь выпустить моему хозяину кишки, размозжить голову или хотя бы…

Ф-фу! Мерзко, гадко повторять! А он, этот злобный залетный, с явным удовольствием все перечислял и перечислял самые немыслимые кары, которые соотечественники моего хозяина денно и нощно призывают на его голову, потому что он, мой хозяин, якобы виновен в огромном числе самых постыдных, самых страшных преступлений. Ложь, тысячу раз ложь!

А если даже и не ложь, то при чем здесь я? Я так напрямую и спросил. И вот тогда залетный сказал, что генерал заколдован, и поэтому его никак, никаким, даже самым хитроумным способом не умертвить до тех пор, пока жив я, красноногий. Вот, оказывается, до какого глупейшего суеверия додумались люди, с ужасом подумал я и громко, горько засмеялся. А залетный на это сказал, что ничего смешного тут нет, что я и сам, если хорошенько раскину своими тощими мозгами (это он так сказал), то пойму, что ведь не зря же генерал так тщательно меня охраняет. Еще бы ему, генералу, меня не охранять, сказал залетный, ведь я — это его, генерала, судьба!

Вот такой вот был сегодня утром разговор. А потом залетный улетел. После случая с горничной генерал повелел забрать окно частой решеткой, но залетный, конечно, легко через нее пробрался. Такая серая, худая, дрянная, прямо скажем, птица — вот он каков, этот залетный. И еще мстительный — о, да! Уже стоя на подоконнике, он небрежно повернулся ко мне и сказал, что, как я вижу, решетка ему не помеха, поэтому, если я не сделаю из этого никакого вывода, то через три дня он опять вернется ко мне, но уже не один, и они тогда перекусят, перегрызут, передолбят прутья моей клетки, а потом…

Не буду повторять его грязных угроз. Скажу другое: он заявил, что если я каким-то образом все же смогу предупредить генерала и тот наглухо замурует окно, то тогда для расправы со мной найдутся и другие существа, которым достаточно щели в полу, или даже легкого дуновения сквозняка, или даже… Но тут он, залетный, прервал свои зловещие откровения и прочирикал: «Так что лучше всего, красноногий, тебе самому все решить и, смотри, не тяни с этим делом, я тебе настоятельно это советую». И улетел. А я остался. И вот теперь сижу в своей проклятой бесполезной клетке и думаю…

Хотя чего тут думать! И так все понятно. Я маленькая слабенькая птичка, я за всю свою жизнь никому не сделал зла, да я этого никогда и не желал. Так почему же я теперь должен пожелать себе даже не то что просто зла, но самой смерти?! Почему я должен сам себя убивать? Я, что ли, выбирал свою судьбу? Я разве виноват, что мой хозяин, генерал, такой подлец? Это во-первых. И во-вторых: а если все это ложь? Почему я должен верить залетному? Мало ли что он может наболтать! А вот лично я ничего подобного не видел и не слышал. Да-да! Я и понятия не имею о том, что натворил — и натворил ли! — генерал, мой хозяин, который единственный не только изо всех людей, но и вообще из всех живых существ, любит и холит меня. И поэтому еще раз говорю: ну почему это я должен умирать? Ради какого еще такого всеобщего счастья? Что я им сделал? И как только придет генерал…

Ну и придет, а дальше что? Как быть?

Святослав Логинов Золушка-news

В представлении рядового обывателя колье — это нечто ювелирное, должное украшать шейки прелестниц и знатных дам. Колье множеством висюлек спускается на грудь и слепит взоры, поражая присутствующих видом роскоши. А на самом деле первые колье были принадлежностью сугубо мужской, а украшением стали какую-то тысячу лет назад. Le cou по-французски всего-навсего — шея, и, соответственно, колье — это то, что прикрывает горло от вражеского кинжала, этакая маленькая кольчужка, охватывающая шею рядами искусно переплетенных цепочек. Прошло не так много столетий, и мужское колье выродилось до орденской ленты, а то, что сохранило вид металлической цепочки, досталось женщинам. И только Михальчук и его коллеги продолжали носить те самые колье, что и столетия назад. Для людей опасной профессии смысл этого слова оставался изначально чист, колье — это то, что спасает шею бойца в ту минуту, когда по каким-то причинам невозможно носить полную кольчугу. Например, во сне: спать в кольчуге очень неудобно, хотя иной раз приходится.

Проснувшись, Михальчук протянул руку, взял со столика портативный детектор, глянул на экранчик. Гипертоники вот так, с утра, первым делом проверяют давление. И неважно, что гипертонический криз ощущается безо всякого тонометра, по самочувствию. Михальчук тоже больше доверял собственным предчувствиям, чем показаниям прибора, но кто надеется только на что-нибудь одно, тот уже давно не живет. Не только служба здоровья охотится за опасной нежитью, нежить тоже охотится за инспекторами службы здоровья. Особенно сейчас, когда Луна вошла во вторую четверть, и с каждой ночью становится все ярче и круглее.

Экран детектора безмятежно зеленел, но это ничуть не успокаивало. Чувство безопасности, нюх на радиацию, как говорят атомщики, не утихало ни на мгновение, подсказывая, что вражина где-то поблизости. И это продолжалось уже не первый месяц.

С одной стороны, если верить сводкам, нежить никак себя не проявляла, даже мелкими полтергейстами. Люди не исчезали, неожиданных приступов и припадков у особо нервных не случалось, и даже в лифтах народу застревало ничуть не больше обычного, так что и на гремлина грешить было негоже. А если верить возбуждениям инфернальных полей, в округе каждый вечер творились самые опасные чары. Трудно представить гремлина, который мог бы действовать с такой интенсивностью. Было бы рядом серьезное производство, можно было бы решить, что готовится техногенная катастрофа. Но взрываться в центре города было нечему, в этом Михальчук был уверен на все сто.

Оставались три варианта: вампир, оборотень и черный маг. Последнее — хуже всего. Вампира или оборотня можно выследить по серии убийств, а мага, пока он не обрушит смертельную волшбу на всех людей разом, выявить практически невозможно.

Лишь бы не маг — с этим не знаешь, как и бороться. Впрочем, судя по периодичности, с которой происходили возмущения ментальных полей, в районе действовал не маг, а оборотень или очень голодный вампир. Но где в таком случае трупы? Ментал бушует, а ментовка молчит. И осведомители из числа бомжей тоже не бьют тревогу. Прежде, бывало, осторожный вампир мог годами кормиться среди бомжей, но теперь этого нет, работа с бездомными поставлена основательно.

Утро у инспекторов — время свободное: нежить в это время нежится, а нечисть — чистится. Поутру отличить оборотня от простого гражданина — дело почти невозможное. Но Михальчук решил зайти с утра в Службу, проглядеть статистику и вообще заняться бумагами. Если ограничить работу беготней с серебряным штыком наперевес, то можно смело утверждать, что беготня будет долгой и безрезультатной. Нежить, она, конечно, не живая, но инстинкты у нее работают будь здоров.

Михальчук снял колье, сделанное на заказ из тонкой серебряной цепочки, принял душ и тут же снова нацепил колье. Мало ли, что он дома, рассказы, будто бы нечисть не может без разрешения войти в дом, относятся к области досужей болтовни. Захочет — вопрется в лучшем виде. Так что шею стоит поберечь.

Завтракать Михальчук не стал: вредно есть с утра. Нечисть в этом плане толк понимает и, нажравшись, немедля заваливается спать. Потому и существует долго. Иные даже верят, будто вампиры и оборотни бессмертны. В некотором роде так оно и есть: как может умереть тот, кто не живет? Опять же, что понимать под словом жизнь? Сколько есть исследователей, столько и точек зрения на этот вопрос. Михальчук высокими материями не заморачивался и, будучи натурой приземленной, считал нежить просто опасным зверьем, от которого следует оберегать обычных людей. А что зверье это живет в городе, так бродячие собаки — тоже зверье, а в городе живут и процветают.

Лестничная площадка мокро блестела чистотой — Мариам успела вымыть лестницу. Снизу доносились громыхание ведра и шорканье швабры. Михальчук, пренебрегая лифтом, побежал вниз со своего восьмого этажа. Гремлинов в доме нет, но береженого Бог бережет. Толковый некромант, охотясь за инспектором, запросто может подсадить в лифт гремлина. Вчера все было чисто, а сегодня засядешь между этажами и отбивайся от магической атаки в тесной кабинке.

Мариам намывала площадку четвертого этажа. Прежде, когда дворничихами служили отечественные алкоголички, такого благолепия не бывало. Грязь, мусор, а как следствие — крысы и тараканы. А где крысы, там и нечисть заводится. Таджикские гастарбайтерки за должность свою держатся, и на лестнице всегда порядок. Интересно, куда делись дворничихи старой формации? Неужто все перемерли? Например, были съедены оборотнями, чтобы освободить места таджикам. Надо будет озадачить аналитический отдел этим вопросом.

Вообще, бывают ли оборотни среди таджиков? В Китае и Японии популярны оборотни-лисы. А в Средней Азии? Волки там вроде бы мелкие, шакалы — и вовсе не серьезно. Хотя почему бы и нет? Человека такому оборотню в одиночку не завалить, вот и перебивается кошками и бродячими собаками. А потом приезжие собьются в стаю и начнут творить разбой. Это будет пострашнее наших одиночек.

Мариам отступила в сторону, пропуская жильца.

— Доброе утро, — вежливо произнес Михальчук.

— Здравствуйте, — чуть слышно ответила Мариам.

Вообще-то Михальчук не знал, как зовут таджичку, но называл ее про себя Мариам. Всегда хорошо, если новое явление имеет имя.

Неделю назад на всех лестничных площадках Михальчук прикрепил к перилам пустые консервные банки для окурков. Там, где лестница была помыта, Мариам вытряхнула из банок пепел и мелкий сор, но на нижних этажах порядок еще не был наведен. Проходя мимо, Михальчук как бы случайно проводил рукой над самодельными пепельницами и бросал беглый взгляд на детектор. Все было чисто. То есть, конечно, было грязно, но только в обыденном значении слова. Ни порчи, ни иных следов магического вмешательства на жестяных баночках не было. Хотя на что он рассчитывал? Ни оборотни, ни вампиры никогда не курят, это противно их естеству, если можно назвать естеством природу сверхъестественного существа. Злой чародей курить может, но не станет бросать на лестнице окурки, при помощи которых его можно не только вычислить, но и быстро ликвидировать. Из нежити курят только демоны. Эти смолят непрерывно, а изжеванные хабарики рассеивают, где попало. Но демоны встречаются редко, и бояться, что столкнешься с ним в подъезде собственного дома, вряд ли стоит. Но ведь кто-то проводит трансформации совсем близко отсюда! Значит, надо быть готовым ко всему, и к появлению демона в том числе. И каждого встречного — на улице, в трамвае, где угодно — подозревать в принадлежности к нечистой силе, не дающей жить нормальным людям.

У дверей парадной Михальчуку встретился второй дворник. Долгое время Михальчук считал, что это муж Мариам, пока в правлении его не поправили, объяснив, что старый таджик не имеет к Мариам никакого отношения. Просто взяли на работу двоих, не подумав, что восточных людей так вот сводить в коммунальную квартиру не следует. Однако те не возражали, и тетки из правления тоже успокоились. А остальные жильцы, как и Михальчук, считали дворников супружеской парой.

Михальчук поздоровался и получил в ответ тихое «Здравствуйте».

Здороваться с дворниками Михальчук был приучен с детства. Мать, бывало, одергивала его: «Человек за тобой убирает, а ты будешь, словно барин какой, нос воротить?». Хотя от старого таджика так несло кислятиной и помойкой, что и впрямь хотелось отворотить нос. Но работал таджик исправно: зимами сгребал снег, колупал лед, сшибал сосульки с козырьков у подъездов, за малую мзду выносил на помойку всякое старье, выставленное жильцами на лестничные площадки. Мусор в доме всегда был вывезен, и крысы в камерах мусоропровода перевелись. Единственное существо, от которого воняло, был сам дворник.

Может ли он быть оборотнем? Вряд ли… Чем он в таком случае питается? Скорее уж он сам годится в пищу оборотню или вампиру, если таковой действительно бродит по округе.

Отойдя на десяток шагов от дома, Михальчук бросил взгляд на окна пятого этажа. Вообще-то, не стоило открыто глазеть, но расчет был на то, что многие, выходя из дома, машут рукой домашним, проводившим кормильца на службу. И Михальчук тоже помахал прощально окнам своей пустой квартиры, а заодно увидел, что занавесок на пятом так и не появилось.

Квартира на пятом этаже была невезучая. Владелец ее жил где-то на северах, а квартиру сдавал, причем каждый раз неудачно. Вселялись туда неведомые люди, а месяца через три, смотришь, вновь стоит у подъезда фургон, и вещи, что недавно затаскивали на пятый этаж, теперь грузят в него. Дня два назад въехала в проклятую квартиру очередная семья. И за два дня новоселы не удосужились занавесить окна. Опытному взгляду это говорило о многом, и в любом случае присмотреться к подозрительному жилищу следовало.

Не слишком приятно, когда объектом твоего профессионального интереса становится дом, в котором самому приходится жить. Гораздо комфортнее, если ты живешь тихо-мирно, а оборотни, упыри, черти и прочие баньши корчатся где-то в стороне. Но судьба о таких вещах не спрашивает, а инспектор Службы психического здоровья — это не врач, которому запрещено лечить себя и своих близких. Завелась зараза в собственном доме — вычищай собственный дом.

Позаниматься с утра бумагами не удалось. В Службе царила беготня, дежурная группа получила тревожный сигнал и собиралась на выезд. И Михальчук, поспешно нацепив серебряную кольчугу, отправился вместе со всеми. Мало ли что не его дежурство, ведь волколака в пригородном лесопарке загоняют не каждый день.

Чем вервольф отличается от волколака? Вроде бы ничем. Одно и то же понятие, но первое слово пришло из соседнего языка. Однако просто так слова в языке не удваиваются, и раз явление названо, значит, тому была причина. Оборотень, человек-волк… а попробуйте сказать: волк-человек — язык не повернется. А между тем есть и такие. Вервольф родился в человеческой семье, а потом начал перекидываться волком и жрать людей, что дали ему жизнь. Волколак родился в волчьем логове, а потом стал оборачиваться человеком. И людей он грызет постольку-поскольку на зуб попадают, предпочитая убивать своих.

Прежде волколаки встречались куда чаще. Были они ловкими конокрадами, воровали и овец, и коров. А потом скрывались волчьими тропами, унося добычу. Промышляли разбоем, а когда удавалось разбогатеть, жили краше панов, предаваясь охоте главным образом на волков. Иной раз мужики знали, чем занимается ночами ясновельможный пан, но роптать не смели. Хотя если попадал пан под заговоренную пулю, то стрелку такое за грех человекоубийства не засчитывали. Волка убил, не человека.

В наше время жизнь в человечьей стае усложнилась. Звериных инстинктов стало не хватать для социальной мимикрии, и волколаки перевелись. А ученым очень, хотелось бы знать, насколько волколак способен к общению, откуда он берет свою первую одежку, куда и как прячет ее, возвращаясь в истинный вид. Опять же интересно: насколько разумен волколак? Вервольф разумом обладает, хотя и извращенным. Он сродни маньяку, серийному убийце. Волколак — совсем иное дело. Он изначально являлся животным, обладающим речью. Но насколько осмысленна эта речь?

Короче, выявленного и обложенного волколака нужно взять живьем, что не так-то просто сделать в городе, пусть даже и на самой окраине.

Пригородный лесопарк — по сути тот же лес, но затоптанный и загаженный до крайности. Иногда здесь появляются защитники природы, торжественно собирают и вывозят самосвал мусора, но отдыхающие восполняют этот недостаток, набрасывая новые залежи пластиковых бутылок, пивных пробок и пакетиков из-под мелкой полусъедобной снеди, без которых современные граждане разучились отдыхать. Единственными серьезными уборщиками в этих местах были старушки, ежедневно обходившие свои охотничьи угодья в поисках стеклотары и пивных банок. А негноимый пластик, которым все пренебрегали, неуклонно накапливался, создавая особый, антикультурный слой.

Аналитический отдел Службы уже предсказывал появление пластомонстров, порожденных изобилием в природе небывалых в прежние времена материалов. У них и лозунг на стене висел: «Новые времена — новые монстры». Над высоколобыми посмеивались, но приходилось признать, что нечисть мутирует быстрее биологических объектов, и гремлины, прежде ломавшие моторы, теперь прекрасно чувствуют себя в информационных сетях, действуя аналогично компьютерным вирусам.

Но покуда пластомонстров в пригородном лесопарке не водилось, а вот волколак забежал.

Охотничья бригада и наряд полиции ожидали группу захвата.

— Стреляем только сонными ампулами, — предупредил руководитель группы Масин. Был Масин в звании полковника МВД, и хотя никаких знаков различия на плечах не наблюдалось, это отчего-то знали все, и никто не оспаривал право Масина распоряжаться не только рядовым, но и командным составом. А еще была у Масина способность чувствовать помимо присутствия нежити и настроение окружающих. Вот и сейчас он обвел взглядом присутствующих и не терпящим возражений голосом добавил: — Пистолеты разрядить, ружейные патроны убрать.

— У меня всегда во втором стволе жакан, — упрямо произнес один из охотников.

— Он что, серебряный? — невинно поинтересовался Масин. — На простой жакан волколаку начхать с присвистом. А вот разозлить его — лучше способа нет. Порвет на куски и уйдет.

Охотник с крайне недовольным видом переломил ружье и вытащил запретный патрон.

— Полиция — в оцепление. Ваше дело не оборотень, а чтобы никто из гуляющих туда не попал. Не так страшно, если под выстрел сунется, как если оборотню на зубы попадет. От ампулы — проспится и будет цел, а оборотень цапнет — мало не покажется. Он нас уже почуял и будет драться. Всем все ясно? Тогда — вперед!

Группа захвата шла впереди… у нее свои методы и свое оружие. Затем цепью двигались охотники. Полицаи остались перекрывать дорожки от воскресных спортсменов и упорных старушек, которые, несмотря на все запреты, продолжают собирать в городских лесопарках свинушки. Медики врут, будто свинушки вызывают глухоту. Потому, должно быть, бабушки и не слышат призывов медицинской общественности.

Если спортсмены шустрят по дорожкам, то сборщики канцерогенных грибов шастают по кустам, что особенно неприятно для охотников. Вся надежда на относительно ранний час.

Закончить дело втихую не удалось. Из самой ивовой густотени, куда и грибники нечасто заползают, ударил отчаянный женский крик:

— Спасите!..

Негромко бахнул выстрел.

«Ампулой стреляют», — на слух определил Михальчук.

У самого Михальчука ружья не было, у него имелось кое-что получше.

Короткими перебежками Михальчук двинулся на крик. Бежать стремглав было нельзя; никто не мог сейчас ответить, чей это крик — человека или оборотня. Вполне возможно, что кричал, вернее, кричала оборотень. Такое тоже встречается, хотя, если верить сказкам, женщины перекидываются только в лис и кошек.

Кусты впереди раздвинулись, на крошечную прогалину, вытоптанную любителями пикников, выскочил матерый волчище. Даже дамочки, гуляющие на пустырях со своими собачонками, не перепутали бы этого зверя с бродячей собакой. Каждое движение поджарого тела изобличало дикого хищника. И даже убегая от охотников, зверь не бросил добычу.

Зарезав овцу, волк не волочит ее по земле, а перекидывает за спину и так бежит, словно и не тормозит его ноша. А по деревням говорят, что самое слово «волк» происходит от «волочить». Этот волчара тащил, закинув за спину, не то девчонку, не то молодую женщину. Никаких признаков жизни не было заметно в безвольном теле, опущенная рука билась о землю, мертво подскакивая от каждого прыжка зверя.

В два щелчка сработала двустволка охотника, бежавшего следом за Михальчуком. Невнятно матерясь, егерь рвал из кармана покорно вынутый патрон с жаканом. Михальчук взмахнул рукой, из цилиндра, зажатого в кулаке, вылетела, разворачиваясь, тончайшая сетка из серебряных нитей. Волк с ходу прорвал ее, но непослушные задние лапы споткнулись, пасть открылась, желтые глаза остекленели.

— Не стрелять! — крикнул Михальчук, мгновенно настиг упавшего зверя и накинул на оскаленную морду уцелевший край сетки.

Лишь после этого он повернулся к девушке. Та была жива, хотя и в глубоком обмороке.

Подбежали остальные загонщики. Волку стянули лапы, вместо порванной сеточки, завернули тушу в сеть из витого, посеребренного капрона. Кто-то вызывал врача, кто-то сразу старался помочь пострадавшей девушке.

Карета «скорой помощи», заранее вызванная, ожидала на центральной дорожке, так что врач появился уже через минуту. Девушка к тому времени пришла в сознание, хотя ничего членораздельного произнести не могла. Ее били дрожь, по щекам текли неосознанные слезы. Впрочем, серьезных травм тоже не оказалось: плотная ветровка спасла от клыков зверя.

Врач сделал пострадавшей укол, девушку уложили на носилки и увезли в больницу. Спеленатого оборотня загрузили в милицейский газик и повезли в управление. Зверь спал, не ведая, как решительно переменилась его жизнь.

До статистики руки у Михальчука в этот день так и не дошли. Его вместе со всеми, кто участвовал в ловле, вызвали в кабинет Масина.

— Ну что, орлы, — приветствовал собравшихся полковник. — Не орлы вы, а вороны. Упустили зверя!

— Как? — от неожиданности вырвалось у Михальчука.

— Вот так и упустили! Волк — самый обычный, никаких паранормальных особенностей, можно в зоопарк передавать. А вот девка из больницы исчезла. Сбежала прямо с каталки. Значит, она и была оборотнем.

Старший инспектор Мохов, на котором формально лежала ответственность за операцию, шумно выдохнул и, не дожидаясь приглашения, уселся, уперев лоб в сжатые кулаки.

— Будем искать. Далеко не уйдет. Раз уж ее городом приманило, так и станет сшиваться по лесопаркам.

— Это понятно… — согласился Масин. — Другое хуже. Как же она нас всех так обдурила? И меня первого, я ведь там тоже был.

— Что за ней числится? — спросил из-за спин михальчуковский приятель инспектор Кугель.

— Ничего не числится. По бродячим собакам работала. А вычислили ее при плановом сканировании лесопарка. Ну и кто-то из гуляющих сообщил, что видел в парке волка. Волков, как сами понимаете, было два. Самец пожертвовал собой, вытаскивая подругу. Знал, кто она такая, а все равно спасал.

— Любовь… — вздохнул Мохов, не поднимая головы.

— Ему любовь, а она? Ей-то что делать в городе?

— Общение, — подал голос Кугель. — Волколак — натура сложная, ему в лесу скучно, его к людям тянет. Иначе зачем перекидываться?

— Слышал я твои теории, — отмахнулся Масин. — Только работе нашей от них не холодно и не жарко. В общем так, думайте, как будем девку ловить. Фотографии ее есть?

— Есть. Только она там в шоке. Так перекосило, что и не узнать.

— Кому надо — узнают. Распечатать, разослать по отделениям. Пусть участковые приглядываются.

— Вспугнут.

— Предупредим, чтобы не пытались задерживать. Просто пусть сообщают, где видели. Она не для того превращается, чтобы по подворотням сидеть. Появится на людях, будьте спокойны. А как охотничьи угодья обозначатся, тут и брать будем.

«Один раз уже брали», — подумал Михальчук, но вслух ничего не сказал.

Расходились, как обычно бывает после планерок, с ощущением облегчения и недовольства — словно после обильной клизмы. Но делать нечего, волчица-оборотень в самом деле обдурила весь отдел Службы психического здоровья. Так что не начальство вкатило клизму, а сами себя наказали.

Когда Михальчук, недовольный бездарно прошедшим днем, уже собирался уходить, в кармане зазвонил мобильник. Во время серьезной работы мобильник не только выключался, но и попросту оставлялся дома, поскольку гремлин или даже простой прилипала разговоры по мобильнику прослушивает на раз, и последствия это может иметь самые непредсказуемые. Но домашний отдых и толчея в Службе к серьезной работе отнесены быть не могут.

Звонил Борис Княжнин, старый приятель и дилетанствующий исследователь потустороннего. С тех пор как он узнал, что Михальчук работает в Службе психического здоровья, от него отбоя не было.

— Слушай, ты когда сегодня заканчиваешь работу?

— У меня вообще-то ненормированный день. Так что сегодня я заканчиваю в двадцать четыре ноль-ноль. А завтра начинаю работу в ноль часов, ноль минут. А что?

— Я встретиться хотел, поговорить кое о чем…

— Тогда я сейчас обедать пойду, а то мне вечером на дежурство, уже не до еды будет. Вот в кафешке, если хочешь, можно будет встретиться.

На встречу Княжнин примчался загодя, но к делу своему долго не мог перейти, мешала проклятая интеллигентность. Наконец начал издали:

— Ты как-то говорил, что нежить очень быстро мутирует…

— Нежить не может мутировать. Мутируют только живые организмы, а нежить потому и нежить, что она не живая.

— Неважно, не будем спорить о терминах. Но все твои подопечные быстро изменяются, приспосабливаясь к новым условиям. Ведь так?

— В первом приближении так.

— А теперь посмотри… Из живых существ быстрее всего изменяются микроорганизмы, которые так же, как и твоя нежить, паразитируют на людях.

— Не только на людях. Просто, если нежить паразитирует на болотных лягушках, как небезызвестная царевна, то людей это мало волнует.

— Ладно, не юмори. Я, собственно, вот к чему клоню… Болезнетворные микроорганизмы по мере накопления мутаций теряют вирулентность. Вспомни, в пятнадцатом веке легочная чума была практически смертельной, смертность почти сто процентов. А сегодня и сорока процентов не будет.

— Медицина на месте не стоит. Антибиотики, то да се…

— Безо всяких антибиотиков смертность упала вдвое. А с антибиотиками она еще меньше. Опять же грипп… Испанка сколько жизней унесла? А нынешние формы — так, легкое недомогание.

— Как раз испанка и была новым штаммом.

— Ничего подобного! В конце шестнадцатого века была описана английская потовая горячка — тоже, судя по всему, разновидность гриппа. Смертность была необычайно высока. А вот выписка из «Всероссийского словаря-толкователя» издания Каспари, начало семидесятых годов девятнадцатого века. Ни о какой испанке еще речи нет, а в статье «грипп» написано, — Княжнин выхватил из пухлой записной книжки листок с текстом и прочел: — «Грипп, катар дыхательных ветвей, появляющийся эпидемически и сопровождаемый сильной лихорадкой и быстрым упадком сил. Иногда ошибочно называют гриппом и неэпидемические катары. Настоящий грипп часто смертелен».

— Ну, хорошо, уболтал. И что следует из твоих медицинских выкладок?

— Понимаешь, мы повсюду подходим со своей антропоцентрической меркой. Молчаливо подразумевается, что чума или грипп пылают злобными чувствами и хотят убить как можно больше народу. А они ничего не хотят. Просто-напросто те штаммы, которые оказываются смертельными для организма хозяина, погибают вместе с этим организмом. А если человек отлежался и пошел на поправку, то он и в следующий раз может заболеть, и еще. Готовая, можно сказать, кормовая база для возбудителя болезни.

— Иммунитет вырабатывается, — напомнил Михальчук.

— В том и беда. Поэтому у микроорганизмов порой появляются новые сильно вирулентные штаммы. Но в целом болезни протекают все спокойнее и без летального исхода. Спид на наших глазах из всемирного пугала превратился чуть ли не в рядовую болезнь. Наиболее опасные формы сифилиса попросту исчезли.

— И что дальше?

— А то, что формы нежити должны подчиняться тем же закономерностям, которые наблюдаются для прочих паразитарных форм. Я думаю, задача оборотня вовсе не в том, чтобы убить как можно больше людей, а чтобы… ну, вот зачем, собственно, оборотень людей убивает?

— А в самом деле, зачем? — насмешливо переспросил Михальчук. — Ты, братец, задаешь вопросы, над которыми люди поумнее нас с тобой не одно столетие бились. Пока народ верил в потустороннее, в силы зла и прочую чепуху, можно было верить и в то, что оборотень дерет людей из любви к искусству и чистому злу. А если, как ты утверждаешь, он просто паразит на здоровом теле человечества, то надо знать, что он со своего паразитарного образа жизни имеет. А этого пока не знает никто.

— Вот я и хочу узнать. Поглядеть, пощупать, так сказать, своими руками.

— Кого пощупать, оборотня или вампира? Не боишься, что он тебя пощупает?

— Не буду я его руками хапать. Мне бы только поглядеть, как он себя в обыденной обстановке ведет.

— Раскрой глаза да смотри. Я потому и работаю день и ночь, что просто так оборотня в латентной фазе от рядового гражданина не отличить. А попадешь под трансформацию — не обессудь.

— Но ты же сам рассказывал… ну, про эту старуху! Мне ее история покоя не дает.

Михальчук криво усмехнулся. История старой вампирши давно стала в Службе притчей во языцех. Полусумасшедшая старуха жила в доме дореволюционной еще постройки, где ветхие коммуналки десятилетиями ждали расселения. Старуху не любили за неопрятность и вздорный характер, но особого вреда за ней никто не замечал. А вот клопы замучили весь дом, и сладу с ними не было. В конце концов кто-то из жильцов сменил недейственные хлорофос и дезинсекталь на карбофос, который клопа убивает не сразу, давая ему уползти. Тогда и выяснилось, что паразитов насылала вампирша, а потом щелкала насосавшихся крови клопов наподобие семечек. Карбофоса старуха не вынесла, с тяжелым отравлением ее привезли в госпиталь, а затем в Службу психического здоровья. Были ли в ее жизни нападения на людей, выяснить не удалось, но и отпустить вампиршу домой никто не решился. В старые времена расправа над попавшейся нечистью была бы короткой, но в новой реальности возобладал гуманизм, и старуха мирно окончила свои дни на больничной койке.

— И что тебе в этой истории? Думаешь, мы бабку не изучали? Клиника трансформации в общем-то ясна, а с психикой нежити все неясно. Говорить с ней, все равно что с шизофреником: слова произносятся, а смысл ускользает. Хочешь, выбери бомжа погрязнее или алкоголика в последней стадии опухлости и поговори с ними. Немедленно начнут клянчить, и больше ты ничего от них не добьешься. Нелепый охотничий инстинкт — и никакой высшей нервной деятельности за ним.

— Ты хочешь сказать, что алкоголик или бомж — не человек?

— Формально — человек, хотя грань человекоподобия им уже перейдена. Так и вампир — формально человек. Две руки, две ноги, слова произносит. Что еще?

— Еще то, что я уверен: они стали менее опасны, чем триста лет назад.

— Триста лет назад их не так хорошо выявляли, а с теми, кого выявили, поступали решительнее. Вот и вся разница.

— И все же мне бы хотелось поглядеть.

— В виварии у нас никого нет, так что глядеть не на кого.

— Вы что, их содержите в виварии?

— Мы называем виварием то место, где их содержим. А официально оно называется Лаборатория персонифицированных паранормальных явлений. Только это место очень закрытое, тебя туда не пустят просто из соображений безопасности.

— Туда я не претендовал. Любопытно, конечно, но я-то хочу поглядеть на них в естественных условиях.

— Естественные условия — это среда большого города. Так что смотри, никто тебе не запрещает.

— Но ведь есть места, где они встречаются чаще. Вот ты говорил, что сегодня идешь на дежурство. Значит, где-то ваши сотрудники дежурят постоянно. Вот в такой заповедничек нежити я и хотел бы попасть.

— Ты что, думаешь, я дежурю в каком-то тайном притоне, куда нежить и нечисть сползаются на шабаш? Нет уж, дежурство мое самое обычное, ничего сверхъестественного в нем ты не обнаружишь. Просто есть места, где наша клиентура появляется с большей вероятностью, нежели в других. За такими местами мы и приглядываем.

— Ну вот ты, — Княжнин не отступал, твердо намереваясь добиться своего, — где конкретно дежуришь?

— Клуб «Саламандра».

— Говорят, злачное местечко.

— Не злачнее других. Молодежный клуб, относительно недорогой. Постоянных посетителей немного, новым лицам никто не удивляется. В целом, словно специально придумано, чтобы нежити было где толочься. Знаешь, какой там фон? Детектор можно не доставать, зашкаливает от простых граждан.

— Ты кем в клубе представляешься? Под молодого тусовщика тебе косить не по годам.

— Охранником. Так что мне ни под кого косить не надо. Камуфло, бейджик, и никому дела нет, что я зал взглядом окидываю. Приятное, так сказать, с полезным.

— Ты еще скажи, что тебе администрация оклад платит.

— Попробовали бы не платить. Они знают, что я через МВД устраивался, так и что из того? Бывший мент, в полиции места не нашлось, пошел в частные структуры. Обычное дело.

— Хорошо устроился, — протянул Княжнин. — А твой полковник знает про две зарплаты?

— Начальство знает все. Но место такое, что нужно постоянно держать под контролем.

— Понятно… — протянул Княжнин. — Понимаешь, что хочу спросить, ты не мог бы меня сводить в этот клуб? А то я не знаю, как подступиться…

— А чего подступаться? Это же публичная оферта.

— Что?

— Эх ты, а еще умный! Публичная оферта — значит, общедоступное заведение. Покупай билет и заходи. Нет, если тебе четырехсот рублей жалко, я могу тебя провести. Только тогда все будут знать, что ты не просто посетитель, а приятель или сослуживец охранника.

— Да я все равно буду в глаза бросаться. А так, будто бы к тебе зашел. Понимаешь, мне туда неловко соваться, а посмотреть нужно.

— Правильно, что неловко. Съедят там тебя вместе с умными мыслями, потому что выслеживать нечисть ты не сможешь. Она тебя почует раньше, чем ты ее, и никакой детектор, казенный или твой самодельный, не поможет.

— Все равно мне надо.

— Если так надо, что невтерпеж, то сходи в туалет. Это от века заведено, что бодливой корове Бог рог не дает. Идеи твои хороши, но что-то мне подсказывает: с тобой огребешь неприятностей. Потопчешь ты всю малину своими наблюдениями. Там прорва всякой мелочевки: пиявиц, латентных ведьм и прочей шушеры. Шугануть их — пара пустых, но тогда они расползутся по углам, и никто не скажет, что из них вырастет.

— Не буду я ни во что вмешиваться, ты же знаешь.

— Ладно, подходи часикам к десяти. Я вообще-то обычно бываю при входе, но если что, спросишь Мишу-охранника, меня позовут.

— Постой, ты же не Миша…

— Там я Миша. А девки-тусовщицы еще и кликуху пытаются наклеить: Мешок. Очень удобная роль.

В «Саламандре» Княжнин появился ровно в десять часов, минута в минуту. Михальчук был уверен, что приятель на самом деле приехал за полчаса и бродил кругами по улице, распугивая всех и вся своим решительным настроем, густо замешанным на комплексе неполноценности.

У охранника, чтобы не торчать при входе наподобие швейцара, имелся маленький столик, даже, скорее, конторка красного дерева. Таких теперь не делают; эта мебелинка была приобретена по случаю дизайнером, оформлявшим клуб, и поставлена у самых дверей, чтобы резко дисгармонировать со всем остальным модерновым оформлением.

В клубе были столики, словно в ординарном кафе, но не было официантов, стоял шест для стриптиза, но не имелось стриптизерш, разве какая из посетительниц, войдя в раж, демонстрировала прелести своего тела с разной степенью таланта и до разных степеней обнаженности. Здесь играла живая музыка, и работал Паша, которого Михальчук про себя называл массовиком-затейником. Толпу Паша зажигал умеючи, не допуская превращения разнузданного веселья в вульгарную вакханалию. Музыкальные коллективы в «Саламандре» менялись часто и давали не просто концерты. Пашиной заслугой было то, что в музыкальное действо вовлекалось немалое число посетителей. Все это называлось «музыкальным шоу» и выгодно отличало «Саламандру» от привычных дискотек и кафе. Пашиным девизом было: «Каждый день нова шова».

Наркотики в «Саламандре» в почете не были, распространителей, которых бы все знали, здесь не приветствовали. Короче, это была, выражаясь Пашиным сленгом, «пристойная дыра на грани фола».

С восьми часов в клубе принимались разогревать публику, а часиков в десять, на которые был приглашен Княжнин, начинался самый разгар. Освещение в зале было хорошо продумано: разбросанные тут и там светодиоды давали только необходимый минимум, а светодиодные панно над стойкой бара вспыхивали и гасли, не позволяя ни ослепнуть, ни толком разглядеть что-либо. Блестящий дракон под потолком вспыхивал неоном в клубах табачного дыма, и не каждый замечал, что дракон не выдыхает дым, а втягивает. Прикормленные девушки, которых пускали в клуб бесплатно, уже разогрели народ, любители танцев отрывались на полную катушку, Пашин голос гремел в микрофон что-то торжествующее.

— У вас тут не скучно… — пробормотал ошеломленный Княжнин, которому прежде не доводилось видеть, как развлекается молодежь.

— Хотел полюбоваться — любуйся, — великодушно ответствовал Михальчук.

— И среди этих шлюшек прячется нежить? — шепотом спросил Княжнин.

— Прежде всего, — прикрыв рот рукой, ответил Михальчук, — профессиональных шлюх здесь почти нет. А эти девочки — и вовсе малолетки. Путяжницы, потому и выглядят вульгарно. Им только-только по шестнадцати исполнилось, вот они и оттягиваются, потому как право заполучили. Их тут, конечно, очень быстро уестествят, а многих уже уестествили, после чего часть этих девочек станет законченными шлюхами. Но некоторые удачно выйдут замуж, родят детишек и успокоятся. В старости будут ставить себя в пример подрастающему поколению. А пока стараются казаться не теми, кто они есть в действительности. Они-то и создают тот негативный фон, от которого сходит с ума твой детектор. Так что если здесь имеется сейчас твой кадр, он абсолютно невидим за этим фоном.

Одна из путяжниц подпорхнула к беседующим и остановилась, демонстрируя себя во всей красе.

— Привет, Мшок, — произнесла она, проглотив первую гласную, так что не понять, было сказано: Мешок или Мишок. — А это твой напарник? Вы теперь вдвоем нас бережете?

— С вами я и один управлюсь, — ответил Михальчук. — А это мой товарищ. Думает, не пойти ли ему в охранники. Зашел посмотреть, как тут работается. Специфику изучает.

— Не получится из него охранника, — авторитетно заявила пигалица. — Беспонтовый мальчик.

Беспонтовый мальчик, годившийся пэтэушнице если не в деды, то уж в отцы точно, чуть не поперхнулся кофе. А Михальчук совершенно спокойно ответил:

— Поглядела бы ты на него в Чечне, узнала бы, какие понты бывают.

Княжнин, не бывавший не только в Чечне, но и в армии дня не служивший, не знал, куда деваться от такой характеристики. А путяжница, не сказав прощального слова, упорхнула к подругам, делиться раздобытой информацией.

— Ну, каково? — спросил Михальчук.

— Для чего ты ей врал? — вместо ответа спросил Княжнин.

— Не врал, а сливал дезу. Тут все врут, и, если не хочешь каркать белой вороной, изволь не выделяться.

— Ух ты! — перебил товарища Княжнин. — А это кто такая?

Особа, привлекшая внимание дилетанта демонологических наук, и впрямь резко выделялась среди посетителей. Не обращая ни на кого внимания, она прошла к стойке бара, коротко сказала что-то бармену Эдику, которого на самом деле звали Олегом, получила высокий бокал с чем-то слабоалкогольным, на мгновение приникла губами к трубочке и лишь затем окинула скучающим взглядом вечерний клуб.

— Это я не знаю кто… — многозначительно произнес Михальчук. — И тебе не советую к ней подходить. — Она тут уже третий раз, а я так и не могу понять, кто она, откуда и зачем. Здешний контингент ни так одеваться, ни так себя держать не умеет.

— Дорогие шмотки?

— Не дешевые, хотя у некоторых имеются и подороже. Но эта фря и в ситчике бы смотрелась королевной. Если это проститутка, то высочайшего уровня, такой здесь делать нечего. Элитная девочка, а в «Саламандре» уже третий раз. Чует мое сердце — неспроста. Ты детектор-то спрячь, детектор тебе не помощник, его с начала вечера зашкаливает. Так разбирайся своим умишком.

— Вампирша… — беззвучно шепнул Княжнин.

— Ага, раскатал губу. Думаешь, если женщина-вамп, так сразу и вампирша? Вампиршу дважды в одно заведение и на аркане не затянешь. И потом, никто из завсегдатаев не пропал, никому заметного вреда не нанесли. Первые два раза пришла, посидела, выпила пару фруктовых коктейлей, отшила пару потенциальных ухажеров и скрылась. А куда — никто не отследил.

— Им-то зачем отслеживать? — Княжнин кивнул в сторону зала.

— А познакомиться? А в койку затащить? Ты бы отказался от такой красотки? Ладно, можешь не отвечать, я знаю твои взгляды и вкусы.

Между тем возле стойки бара разворачивалось хорошо отрепетированное действие. Двух девчонок, сидевших рядом с заманчивой гостьей, спешно пригласили танцевать, а на освободившееся место взгромоздился Родик по прозвищу Барсук — местный авторитет. Барсук был счастливым обладателем роста под метр восемьдесят пять, пронзительного взгляда серых глаз и бесконечной уверенности в своем превосходстве надо всеми существами обоего пола. Авторитетом он был не уголовным, а просто по причине своего лидерства не мог уступить первого места. Одних давил морально, прилюдно сажая в лужу сотней разных способов, других не брезговал и кулаком приложить. Парни из приближенного круга служили Барсуку не из страха или корысти, а потому что признавали его превосходство.

Склонившись к гостье, Барсук зарокотал что-то барственно-фамильярное. Девушка вскинула взгляд — глаза у нее тоже были серые, но без стального оттенка, что так шел Барсуку. Ресницы с минимумом косметики, так что всякому видно: не накладные, а свои. О таких говорят: «На каждой ресничке по мужскому сердцу наколото». Белокурые волосы, свои или так профессионально окрашенные, что от натуральных не отличить. Личико могло бы показаться несколько кукольным, если бы не улыбка, мгновенная и очень понимающая. Именно улыбка разрушала образ сексапильной девочки, которую может взять первый же мачо.

Впрочем, Барсук был лучшим экземпляром в своем прайде и в успехе не сомневался.

Беседа, не слышимая за музыкой и шумом, напоминала пантомиму. Вот Барсук что-то произносит, придвигаясь к девушке, смотрит многозначительно, нависая над хрупкой фигуркой. Красавица улыбается, чуть заметно качает головой; не возражает, а лишь обозначает легчайшее несогласие. Новая фраза соблазнителя, сопровождаемая широчайшей улыбкой в тридцать два невыбитых зуба. Наверняка сказана какая-то двусмысленность, на которую можно было бы и обидеться, если бы не простодушная усмешка, с которой произнесена скабрезность. Девочки-путяжницы уже давно бы растаяли от такого напора. Впрочем, это им еще предстоит, но потом, а сейчас перед Барсуком куда более привлекательный объект.

В ответ на острую шутку — мгновенный, словно бросок змеи, взгляд из-под ресниц, coup d'oeil, как говорят французы. Отточенная игра, дуэль инстинктов. Вот только славный мачо не знает, что играть ему выпало с тенью.

— Ты гляди, как работает! — азартно шептал Михальчук, прикрывая рот рукой, чтобы и по губам было не понять, что он говорит. — Ведь она за все время двух слов не сказала! А с инстинктами у нее всяко дело получше, чем у паренька.

— Кто она? — жарким шепотом спросил Княжнин. — Ты говоришь, не вампирша. Тогда кто?

— Что б я знал… Да не пялься ты так откровенно! Краем глаза посматривай, и хватит.

— Весь зал на них пялится.

— Всему залу — можно. Они люди не заинтересованные, им просто любопытно. А ты — охотник, и взгляд тебя выдает. Давай-ка выйдем, покурим.

— Тут все прямо в зале смолят…

— Они смолят, а мы выйдем. Чует мое сердце, девочка сейчас уходить будет. Барсук — мужик навязчивый, другим способом от него не избавиться, а девочка явно не демон и не лисица, так что спать с Барсуком не захочет. Пошли-пошли… Если ты выйдешь сразу за ней, то всему миру покажешь, что следил. А так мы первыми вышли. В крайнем случае, завсегдатаи решат, что ты ее охранник.

Михальчук встал, пройдя в опасной близости от беседующей парочки, коротко переговорил с барменом. Доставая на ходу пачку сигарет, направился к выходу. Княжнин поспешил следом.

— О чем ты с барменом толковал?

— Попросил его, чтобы он меня подстраховал, если что. Я на службе, а сейчас, возможно, уйти придется. Ну да Олежка — свой парень, не выдаст.

Михальчук запихал сигареты обратно в карман, а Княжнин, напротив, достал свои и закурил.

— Вот это ты зря, — заметил Михальчук. — Хочешь определять некробиологические явления по запаху — о табаке забудь. Оборотни тоже… у них не запах, а нечто особое, но если оглушишь чувства дымом, не определишь его, пока он тебя не закогтит.

— Тебя же там обкуривали со всех сторон, — возразил Княжнин, поспешно затушив сигарету. — Или пассивное курение не считается?

— Считается. Но это уже издержки профессии. Впрочем, я у самых дверей сижу, да и вентиляция в зале — будь здоров. Без этого владельцу клуб было бы не открыть. Санэпидстанция и пожарная охрана его бы попросту сожрали. В этом вопросе никаких откатов быть не может; это уже мы следим, чтобы вентиляция была и работала исправно. А пожарники и сэсовцы нам прикрытие осуществляют.

— Пожарники? Жуки, что ли?

— Именно так, жуки они и есть. Короеды… — Михальчук замер, затем коротко приказал: — На детектор глянь…

— Зашкаливает.

— А когда только вышли?

— Не знаю…

— Эх ты! Знать надо. От тусовки фон далеко не распространяется. На улице все было чисто. Ну, теперь смотрим…

Дверь распахнулась толчком, на улице появился Барсук. Глянул на беседующих мужчин и раздраженно спросил:

— Где она?

— Кто?

— Телка, с которой я был.

— Не видели.

— Должна быть! Некуда ей из сортира деваться. Через кухню не проходила, значит, здесь.

— Просочилась в канализацию, — пробормотал Княжнин.

Барсук ожег его взглядом, но ничего не сказал и побежал по улице, заглянуть за угол.

— Ты бы меньше цитировал, — посоветовал Михальчук. — Здесь этого не любят и, вообще, могут неправильно понять. Народ в клубе собирается в массе своей не читающий. Теперь пойдем полюбопытствуем, что в кухне творится. Держись рядом, вопросов не задавай и ни во что не вмешивайся.

Кухня при клубе была относительно небольшая, все-таки «Саламандра» не ресторан и даже не кафе. Михальчук на правах своего остановился в дверях, оглядел помещение, кивнул повару и быстро прошел к служебному выходу. Княжнин поспешил следом.

— Здесь прошла, — сказал Михальчук, очутившись на улице. — Мастерица, однако. Глаза отвела и вышла безо всякой трансформации. Теперь ее хрен найдешь.

— Проводника с собакой, — предложил Княжнин.

— Ты, я вижу, крутой спец. Собаку, чтобы след оборотня взяла, положим, найти можно. Но не ты ли сегодня днем доказывал, что нежить мутирует, что она не опасна и ее можно оставить в покое? А как запахло погоней, так сразу собак науськивать? Раз бежит, значит, ату ее? А ты уверен, что это не обычная девушка, напуганная Барсуковыми домогательствами?

Княжнин виновато молчал, лишь жамкал губами, словно пережевывал несказанные слова.

— Ладно, не мучайся. Давай, пока время есть, глянем еще, может, что и высмотрим. Улица тихая, машины ночью ездят редко, так что далеко наша телочка не убежит. — Михальчук усмехнулся. — Но Барсучонок-то каков? Телка где? Сам он телок и напрашивается на то, чтобы умереть счастливым.

Со двора они вышли на ночную улицу. Оранжевая, почти незаметно выщербленная сбоку луна поднималась над крышами. Еще две ночи люди будут плохо спать, вскакивать в тревоге, жалуясь на полнолуние. А нелюди в такие ночи не спят вовсе.

— Слушай, — сказал Княжнин, — это же никак твоя улица? Ты ведь рядом живешь?

— Ну да. Вон мой дом. Я потому сюда и устроился, что до дома две минуты. Давай-ка я тебя к себе отведу, и ляжешь спать. А мне еще работать. Больше сегодня ничего интересного не должно случиться, но служба есть служба.

— Я лучше машину поймаю и поеду к себе.

— Не возражай. Никуда я тебя одного не отпущу. Сам видел, нежить в округе шастает, а мы даже не определили, кто это. Была бы вампирша, она бы от Барсука не бегала, а мигом его оприходовала. На демона ни разу не похожа. Оборотню в ночном клубе делать нечего. Вот и гадай, кого мы с тобой видели. Самое смешное будет, если окажется, что это действительно обычная девушка, возжаждавшая острых ощущений.

Против такого довода возразить было нечего. Княжнин кивнул, и они отправились к холостяцкой квартире Михальчука.

Клуб «Саламандра» располагался по нечетной стороне улицы, в одном из домов сталинской постройки. На самом деле выстроен он был в 1955 году, что всякий мог определить, увидав барельеф с датой на фасаде, но дома, построенные в стиле советского ампира, принято называть сталинскими, и этот тоже именовался сталинским. Зато михальчуковский дом был безликой панельной девятиэтажкой, которую втиснули сюда после того, как снесли двухэтажные бараки бог весть какой эпохи. Каждый день, взбираясь на свой этаж, Михальчук думал, что вообще-то на этом месте должна стоять четырехэтажная хрущевка, без мусоропровода, лифта и прочих антисоветских удобств. Однако повезло, миновала чаша сия. А что в хрущевке выше четвертого этажа лазать не надо, так никто Михальчука не заставляет пренебрегать лифтом. Вот он, лифт, садись да поезжай, не думая про полнолуние.

Уже при подходе к парадной Михальчук услышал, как лязгает железная дверь мусорного блока. Возле каждой парадной имелась такая дверь, а за ней крошечное помещение, куда выходила труба мусоропровода. Там же был водопровод, чтобы уборщице не приходилось издалека таскать воду для мытья лестницы. В те времена, когда дворниками калымили русские пропойцы, сор из мусоропровода валился прямо на пол, а то и забивал трубу иной раз до четвертого этажа. Следствием были вонь и изобилие крыс. При старом таджике под трубой всегда стоял мусорный контейнер на колесах, который вывозился строго по расписанию. Хотя, когда дверь мусорного блока бывала распахнута, оттуда тянуло характерным кислым запахом помойки. И суверенный таджик пропитался этим амбре насквозь.

Старик с метлой в руках появился из блока. Остановился, пропуская идущих.

— Добрый вечер, — привычно сказал Михальчук и услышал столь же привычное невесомое:

— Здравствуйте.

— Что это вам не спится? Ночь на дворе.

Старик, уже изготовившийся сметать с дорожки первый опавший лист, остановился, облокотившись на метлу, потом указал на луну, поднявшуюся уже высоко, потерявшую оранжевый цвет. Луна заливала мертвенным серебром тротуар. Светло, так что больно глазам, а попробуй читать — буквы не разберешь. Но улицу мести можно, и можно призрачной тенью идти на охоту и гнать бегущего, которому некуда деваться. Волчья ночь, когда даже человеку хочется выть.

— Нельзя сегодня спать.

— Скажите, — спросил Михальчук на всякий случай, — здесь только что девушка не пробегала? Молодая, одета хорошо.

— Девушка не пробегала, — ответил таджик, медленно покачав головой. — Волк пробегала, большой, очень большой, у нас таких нет.

Михальчук почувствовал, как напрягся Княжнин, готовый задавать вопросы. Пришлось шагнуть назад и, словно случайно, наступить товарищу на ногу. Видимо, тот понял предостережение, потому что ощутимо заметным усилием проглотил рвущиеся из груди слова. Надо было заполнять паузу, и Михальчук задал давно интересовавший его вопрос:

— А вы кем были прежде? До распада страны?

Темное лицо в глубоких морщинах, кажущихся трещинами в неземном свете луны, осталось непроницаемым. Потом морщины дрогнули, послышался ответ:

— Зоотехником. У нас яков разводят, это животные такие. Начальство сказало, надо много яков. А где их пасти? Як не может в долине, он там болеет. И волки по ночам приходят, режут телят. А виноват я…

Он еще бормотал что-то о прошлых обидах, где главным словом было «начальство», которое вмешивалось в простую, понятную жизнь и делало ее невыносимой. Собственный путь из родных гор в чужой город, из зоотехников — в помойные мужики, из уважаемого человека, так или иначе относившегося к сельской интеллигенции, — почти на самое дно чуждого ему общества… А ведь у него, наверное, дети есть, внуки, которым он посылает деньги. Или нет никого? Старики из бывших азиатских республик едут на заработки, только если они совсем одиноки. Проклятие Аллаха на том, у кого нет детей.

Странно, ведь жили в одной стране, все ходили в школу, носили красные галстуки. А теперь смотрим друг на друга и не можем понять. Волка, бегущего по ночному проспекту, понять легче.

Михальчук распростился с дворником, уложил спать зевающего Княжнина, вернулся в клуб, где веселье уже поблекло, словно утренняя луна. Дежурство заканчивалось, теперь предстояло многое осмыслить.

Во всем виновата луна. На Земле еще не было ничего, кроме горячих камней и чуть солоноватого океана, а луна уже светила никому, роскошно и равнодушно проходя все свои четверти, скрываясь в звездном изобилии безлунных ночей и сияя жемчугом полнолуний. Миллиарды лет светить никому — этого вполне хватит для вселенского одиночества. Недаром первая живая слизь светилась лунным отблеском, и также светятся безмерно одинокие обитатели морских глубин. Перед лунным светом живое одиночество и живая тоска не значат ничего. Они растворяются в нем, подобно крупинке соли в безбрежности океана. Океан не заметит твоей крупинки, он не станет солоней, не станет и слаще. Все познается в сравнении, кроме несравнимых величин. В лунную ночь на всякое живое существо обрушивается одиночество, скопившееся за миллиарды безжизненных лет.

И тогда тем, кто смотрит в небеса, овладевает тоска, превышающая мыслимые и немыслимые пределы. И своя жизнь, привычная и разумная, уже не кажется единственно возможной. Более того, она становится совершенно невозможной. Волк, навывшись до изнеможения, бросает стаю и волчат и уходит в страшный и притягательный город: там есть нечто, столь же непостижимое, как и тоска лунной ночи. А других волков, ставших чужими, он рвет страшно и безжалостно.

Человек, намаявшись неприкаянно, в ночь полнолуния уходит из дома, чтобы бегать вместе с волками, заливисто плакать и вкушать немыслимую свободу. А людей, не сумевших понять его душу, он рвет столь же страшно и безжалостно, как и его собрат — волков.

И никто не знает, что случится, если встретятся мордой к лицу волк, перекинувшийся человеком, и человек, ставший волком. Луна, возможно, знает, но она умеет молчать.

А еще порой полная луна устраивает небывалое, так что кажется, будто она хохочет с небосвода, широко разинув пятна сухих морей.

Домой Михальчук вернулся под утро и успел соснуть часика полтора, прежде чем Княжнин, уложенный на диване, продрал глаза.

— Как тебе вчерашний культпоход? — спросил Михальчук.

— Смутно… Но в главном, думается, я прав. Не знаю, была ли та девушка волколаком, вервольфом или еще кем, но вреда людям она не причиняла.

— И отсюда ты делаешь вывод, что нежить безобидна. А хочешь, я тебе прилипалу в дом подсажу? Моих умений на это хватит. Замаешься по знахаркам и попам бегать. А ведь это обычная прилипала, не упырь, не кицунэ — лисица-оборотень, ни еще какая зараза. Если уж проводить твои параллели с микроорганизмами, то нелишне вспомнить, что далеко не все микробы являются болезнетворными. Есть и такие, без которых не проживешь. А большая часть для нас просто безразлична. И суть нашей работы не в том, чтобы хватать и не пущать, а чтобы отделять овец от козлищ и зерна от плевел. Если вчерашняя красавица не опасна, то ее никто не тронет. Пусть и дальше смущает любвеобильное Барсучье сердце. Но для этого надо быть вполне уверенным, что она не опасна. Хотя, боюсь, начальство в любом случае прикажет отвадить ее от городских кафе и клубов. Просто так, на всякий пожарный случай.

— Но ведь это… — начал было Княжнин.

— Это — обычная предосторожность. Лучше выгнать из города самую дружелюбную бьякко, чем позволить бродить по улицам кикиморе или ожившему трупу. Помнишь, как зоотехник сказал: «Волк пробегала. Большой…». Так вот, я не хочу, чтобы люди встречались по ночам с большим волком, даже если этот волк «мутирует» в положительном направлении.

— Все-таки ты неисправимый ретроград.

— Лучше быть живым ретроградом, чем мертвым прогрессистом. Ты заметил, как много слов в языке, означающих охранителей? Ретроград, реакционер, консерватор… А с противоположным значением? Их и нет почти, во всяком случае общеупотребительных. А все потому, что прогрессисты не выживают. Кстати, месье прогрессист, не мог бы ты мне помочь? Мне нужна телекамера, наподобие тех, какими осуществляется видеонаблюдение. Ты же у нас мастер золотые руки, вон, даже детектор собственный собрал. И работаешь в подходящем заведении.

— Камера — это пара пустых. Другое дело, где и как ее ставить и кто наблюдение будет осуществлять.

— Наблюдать буду я. А поставить… да хоть на козырьке, что над моей парадной. И чтобы показывала панораму улицы. Очень хочется поглядеть, что там за девушки бегают и что за волки.

— Разве у вас в Службе таких простых вещей нет?

— Есть, но не хочу зря беспокоить начальство. Слышал, что мудрый дворник говорил? От начальства все беды. Ты меня ретроградом обзывал, так это потому, что с полковником Масиным знакомства не водишь.

— Будет камера! — решительно объявил Княжнин. — Сегодня же будет.

— Это хорошо. А то сегодня последняя волчья ночь. Полнолуние миновало. В другие дни трансформации тоже случаются, но редко. Если наблюдать, то сейчас.

— Ты думаешь, она прямо на улице будет волком перекидываться?

— Я пока ничего не думаю, я поглядеть хочу. Ты слышал, вчера дворник сказал: «волк пробегала». Я успел справочку навести: в таджикском языке нет понятия рода. Так что старик мог перепутать, но мог и не перепутать, все-таки он не просто якам хвосты крутил, а с пониманием — зоотехник как-никак.

— Это тут при чем?

— В нашем деле, друг ситный, все при чем. Вчера утром, я тебе рассказывал, волк, жертвуя собой, обманул группу захвата и позволил скрыться волколаку. Не думаю, что тут снова тандем, но поглядеть очень хочу. Предчувствие у меня, а в нашем деле предчувствиям доверять нужно. Представь для примера, что дед оборотня в мусорном блоке прячет. Как тебе такой вариант?

— О таком я не подумал… — ошеломленно пробормотал Княжнин. — Бегу. Сегодня же все будет. Только мне тоже… я тоже поглядеть хочу.

— Гляди, — великодушно разрешил Михальчук. — Через камеру — чего не поглядеть.

Если Княжнин говорил, что сделает, — обещанное кровь из носу, но бывало сделано. Эта особенность примиряла Михальчука даже с дилетантскими идеями приятеля. Во всяком случае, вечером оба сидели перед включенным телевизором и наблюдали происходящее на улице. Обычно ящик-говорун, если в этот день не намечалась трансляция особо важных футбольных и хоккейных матчей, бывал заткнут, но сегодня его включили заранее. Гордый Княжнин давал пояснения.

— Звук, к сожалению, берет только от самой парадной, а улица подается панорамой. Если угодно, можешь приблизить тот или иной участок. Разрешимость довольно приличная. А вот внутренность мусорного блока не берет. Это надо отдельную камеру ставить внутри. Камеру достать — не проблема, а вот ключ от мусоропровода…

— Это тем более не проблема. Но, думаю, пока не нужно. Как трансформация происходит, заснято много раз, полагаю, ничего нового мы тут не увидим. А что со звуком изображение — это здорово. Я думал, камеры наружного наблюдения только немыми бывают.

— Когда надо, бывает что угодно, — скромно похвастался Княжнин.

Мобильник, лежащий на столе, сыграл первые такты марша из оперы «Аида» и замолк, не одолев мелодии.

Михальчук глянул на экранчик и значительно объявил:

— Дева красоты уже в ночном клубе. И Барсук с приятелями тоже там. Так что объявляется готовность номер ноль.

Княжнин глянул на мобильник, в котором не замечалось ничего волшебного, и уважительно сказал:

— Лихо ты определяешь. Я о такой технике и не слышал. Как эта штука работает, если не секрет?

— Эта штука работает безотказно. Называется она бармен Эдик, или попросту Олег. Мы договорились, что если придут оба заинтересованных лица, Олег сделает вызов и тут же отбой. Так работает самая высокоточная техника.

Княжнин кивнул, хотя разочарования, скрыть не мог. Полчаса прошло в напряженном молчании.

— Тра-та-та-та! — взыграл мобильник и подавился самой высокой нотой.

— Быстро они сегодня, — заметил Михальчук. — Видать, сильно Барсучонка за живое взяло. С ходу буром попер. Этак он девочку от посещения нашего клуба отучит. Дурак он, что взять с дурака…

— Вон она! — перебил Княжнин.

Очевидно, девушка большую часть пути пробежала дворами, потому что возникла уже совсем близко. Подчиняясь тонким движениям княжнинских пальцев, камера сделала наезд, показав бегущую крупным планом.

Лицо спокойное, хотя в глазах мечется совершенно человеческая тревога и верхняя губа прикушена ровненькими зубками. Почему-то Княжнин сразу отметил этот факт, хотя и не ожидал увидеть оскаленных клыков.

— Хороша чертовка! — похвалил Михальчук.

— Она что, демон? — встревоженно спросил Княжнин.

— Нет, конечно. Но хороша…

Девушка бежала. Каблучки выбивали по асфальту тревожную дробь. Пышные волосы упруго вздрагивали при каждом шаге, но укладка оставалась идеальной, словно на рекламном клипе. Все в красавице было хорошо, и все чуть-чуть ненатурально, как выполненное опытным визажистом. И только глаза были живыми, человеческими. Не верилось, что сейчас хозяйка таких глаз обернется зверем, готовым разорвать преследователей.

В руке бегущей возник тяжелый ключ с двусторонней бородкой. Наивные квартировладельцы приобретают такие ключи для железных дверей своих хором, надеясь, что теперь никто не проникнет в их крепость. А служащие ЖЭКов, или как это теперь называется, запирают ими дворницкие и иные подсобные помещения.

Лязгнула дверь мусорного блока, красавица исчезла, невидимая электронному глазу камеры. И почти сразу в конце улицы появились двое парней из свиты Барсука. Очевидно, взбешенный авторитет устроил на таинственную незнакомку форменную охоту.

Раздался долгий скрип несмазанного железа, на улице появился старый таджик. Выкатил наружу переполненный мусором контейнер, навалившись худым телом, слегка утрамбовал отходы, чтобы возможно стало защелкнуть замок на крышке. Подкатил новый контейнер. Добыл откуда-то из мертвой зоны широкую лопату, принялся сгребать рассыпавшийся мусор, закидывать его в контейнер, еще не наполненный.

— Она там? — жарким шепотом спросил Княжнин.

— Кто?

— Волчица. Он ее в контейнере спрятал, туда ведь никто не сунется.

— Нет там никого! — отрезал Михальчук. — Смотри и не мешай!

Подоспели Барсуковы клевреты.

— Эй, дед, — крикнул один. — Девчонка тут не пробегала?

— Девушки бегают быстро, — ответил таджик, не отрываясь от лопаты. — Если она не хочет, чтобы ее поймали, вы ее не поймаете.

— Порассуждай тут, чурка… — процедил один из парней. — Отвечай, пока по-хорошему спрашивают.

— Не видел здесь девушек.

— Дай ему в морду, — посоветовал второй парень, — мигом вспомнит.

— Умный ты, спасу нет. Ему в морду дашь, потом от чесотки лечиться. Пошли, скажем Барсуку, что никого не видели. Хочет, пусть заранее у всех дверей охрану ставит, а я не нанимался для него по улицам бегать.

Парни ушли, на этот раз не торопясь. Таджик продолжал чистить мусорный бокс. Шарканье лопаты по асфальту, привычное и успокаивающее зимой, сейчас, в самом конце лета, казалось нелепым и чужеродным. И все происходящее казалось одновременно нелепым и странно знакомым.

Все в детстве слышали сказку про девочку-замарашку, которая непрерывно возилась с мусором и золой от камина и даже прозвище получила соответствующее. А бедняжке хотелось хотя бы изредка красивой жизни, музыки, хоть чего-то, отличного от половой тряпки и запаха помоев. И, как непременно бывает в сказке, явилась добрая волшебница и отправила Золушку на бал в королевский дворец. Платье, карета, то да се… А куда девались руки, огрубелые от кухонной работы, коленки, изуродованные мытьем и натиркой полов, намертво въевшаяся вонь отхожего места? Так ведь всего этого и не было! В сказках всегда случается так, что тяжелая работа не калечит красоты. А возможно, сказочник не договорил, и не только тыква обратилась в карету, но и грязная уродка перекинулась красавицей. В Службе психического здоровья много могут порассказать о проделках той нежити, которую люди называют феями.

Но, в целом, с Золушкой все окончилось благополучно. Если и возвращался ей в лунные ночи истинный облик, то принц про это ничего не знал, пребывая в счастливом заблуждении, будто женат на красавице. И, как хрестоматийный теленок, он умер счастливым.

А в жизни все бывает причудливее и безжалостнее. Даже помойка в реальности воняет совсем иначе, нежели в сказке. И добрых крестных у гастарбайтеров не бывает. Зато бывает полнолуние, когда хочется выть, а природная серость у одних выступает наружу, а другим становится невмоготу носить ее. Пусть раз в месяц, но хочется чистоты, музыки, восхищенных или завистливых взглядов. Не обязательно даже превращать мусорный контейнер в элегантный «порше», Золушка дойдет пешком. И никто не опишет в волшебной сказке ее чудесное превращение. Ах, Шарль Перро, где твое перо?

Прекрасный принц, явившийся неведомо откуда, непременно вызовет приступ злобы и зависти у потенциальных соперников. Быть принцессой гораздо безопаснее. Главное — убежать с бала, прежде чем часы пробьют полночь и чары рассеются.

Таджик закончил скоблить тротуар, загнал оба контейнера, полный и почти пустой, в мусорный бокс, гремя ключами, запер дверь. Бормотал что-то на своем языке, где нет понятия мужского и женского рода.

— Он что, запер ее там? — тревожно спросил Княжнин.

— Кого?

— Девушку.

— Девушку? — переспросил Михальчук. — А была ли девушка?

Далия Трускиновская Переводчик со всех языков

^{Иллюстрация Сергея ШЕХОВА}

Джеймс Стоддард Закоулки времени

Ивенмер — одно бесконечное здание. Под его остроконечными крышами, венчающими гигантские залы, располагаются страны и королевства, доминионы и княжества, обнесенные стенами поля и сады. Бесчисленные слуги зажигают огни, заводят часы, ремонтируют стены, полируют дверные ручки, выполняют тысячи дел, чтобы свет, пространство, время, звезды и миры продолжали существовать.

Енох — часовщик, бессмертный иудей, живший в Ивенмере почти с самого начала, — брел с фонарем по темным залам.

Сегодня, вопреки привычке, он не напевал и не насвистывал, лицо его омрачала тревога.

— Кто я такой, чтобы заниматься этим? — бормотал он. — Деревенский мальчишка из Арамеи, что я понимаю в таких вещах? Вот Хозяин знал бы, что делать.

Шаги часовщика эхом раскатывались по заброшенным коридорам.

— Время я знаю, — продолжал он. — Да, я знаю время. Я люблю время. Оно движется вперед. Оно надежно. Я завожу часы, и оно идет. Я не завожу часы — и оно останавливается. Это хорошая, стабильная работа. Но разве я дипломат? Может, и стал бы им, если бы ходил в школу. Но в те времена школ еще не существовало…

Поднимаясь по лестнице, он кутался в теплое пальто. Истертые доски поскрипывали под башмаками. Из-за поднявшейся пыли часовщик начал чихать.

Он взбирался все выше и выше, этаж за этажом, и за все это время не услышал ни единого звука, не считая собственных шагов и оседания здания.

— Даже мышей нет, — пробормотал Енох. — Разве я не заметил бы мышь? Когда-то я завел себе мышонка и назвал его Сэмюель. Такой забавный и очень милый. Я не думал о нем уже несколько веков. Интересно, что с ним случилось? Не помню…

Где-то высоко, выше самых высоких вершин, светилось крошечное пятнышко. Часовщик запрокинул голову, чтобы взглянуть на него. Потом облизнул толстые губы, тряхнул ассирийскими локонами и продолжил свое восхождение.

До вершины он добрался лишь спустя два часа. Свет лился через окошко в красной двери с облупившейся краской. Енох сделал глубокий вдох и шагнул внутрь.

Комната напоминала паб: гобелены с единорогами, обшитые деревянными панелями стены, мерцание газовых ламп, аромат табака, треск огня в очаге. Невероятно старые люди — трое мужчин и одна женщина — расположились вокруг стола с ножками в форме когтистых лап. Четыре пары усталых глаз посмотрели на вошедшего.

— Здравствуйте, — сказал Енох и взмахнул рукой. — Я увидел свет. У вас найдется местечко для гостя?

Старики с сомнением переглянулись. Джентльмен в твидовом пиджаке, самый худой и высокий из них, вынул изо рта трубку и произнес:

— Боюсь, вы попали на встречу закрытого клуба. В данный момент мы не готовы принять новых членов.

Часовщик взял себе стул.

— О, кто я такой, чтобы присоединяться к вам? Да я ведь и не собирался. Я просто посижу здесь минутку. А вы продолжайте.

Четверка снова обменялась взглядами.

— Мы собираемся очень редко, — начал тучный мужчина в черном жилете. — Понимаете, сэр, мы не хотим вам грубить…

— Так не грубите, — предложил часовщик, улыбаясь. — Моя мать говорила, что для этого никогда не бывает достойной причины. А вот отец не разделял ее мнения. Он считал, что невоспитанность оскорбляет. Однажды он убил из-за этого человека.

— Что ж, я никогда… — вновь начал господин в жилете.

— Ладно, Джонас, — заговорила женщина, — давай не будем спешить. Думаю, наш гость немного передохнет и уйдет. Хотите чего-нибудь, сэр? Боюсь, у нас нет пива — понимаете, ничего такого, что могло бы затуманить разум. Но у нас есть чай, если только вы не прочь налить его себе самостоятельно — слуги, как видите, тоже нет.

— Конечно, — согласился Енох.

Минуту спустя он вернулся за стол. За время его отсутствия никто не произнес ни слова. Старики, нервно переглядываясь, продолжали молчать до тех пор, пока не стало очевидно, что уходить часовщик не собирается.

— Нам правда нужно вернуться к нашим делам, — в конце концов произнесла женщина. Голубоглазая, сморщенная, как мумия в обтягивающем шелковом платье. — Мы — союз сказочников, собрались, чтобы обменяться собственными сочинениями. Невинное хобби.

— Абсолютно невинное, — прибавил сухопарый джентльмен.

— Но время не ждет, — торопливо продолжила женщина. — Нам нужно двигаться дальше.

Енох всплеснул руками.

— Не обращайте на меня внимания. Я обожаю хорошие сказки. Буду вести себя тихо, как мышка. Не пророню ни слова.

— Кажется, очередь Тремора, — сказал толстяк Джонас.

— Правда? — откликнулся третий мужчина. Его старческий голос дрожал так, будто пытался выводить птичьи трели. — Что ж, хорошо. На этот раз я выбрал тему «Историй о будущем».

Тремор откашлялся и начал…

В ту ночь дождь лил сплошной стеной, а люди не покидали домов. Дороги и улицы опустели. Эдвард сидел у окна в маленькой квартире, которую арендовал на весенний семестр, и наблюдал за вспышками молний. Мысли его метались, подобно каплям дождя в разразившейся за окном буре. Тем вечером он расторг свою помолвку с Джанет.

За всю историю их отношений, это стало чуть ли единственным не импульсивным решением. Влюбившись друг в друга буквально с первого взгляда, они встречались всего три недели, после чего он сделал ей предложение. Их захлестнули волнение и предсвадебная кутерьма, но в конце концов, за две недели до назначенной даты, Эдвард осознал, что собирается жениться на женщине, которую едва знает.

Он перевел взгляд на книги, лежавшие на кухонном столе. Завтра начнется сессия, завершающая последний семестр, и он должен основательно подготовиться. Головокружительный роман выбил его из колеи. Если студент, изучающий естественные науки, хочет получить хорошую работу, он не должен пропускать занятия. Нужно забыть о Джанет и взяться за ум.

Он решительно шагнул к столу, сел, начал читать… но безрезультатно — прежние мысли никак не выходили из головы. Разве он поступил правильно? Может, попросту струсил?

В дверь постучали.

— Кто, черт возьми, бродит там в такую ночь? — пробормотал он. За дверью, несомненно, стоит Джанет, которая попытается уговорить его…

Эдвард подошел к двери, замер и сделал глубокий вдох. Нужно быть сильным. Нельзя показывать своих колебаний — это лишь сильнее ранит девушку.

Открыв дверь, он удивленно вытаращил глаза. На пороге стоял худой человек с длинными волосами до плеч. Промокшего до нитки незнакомца частично скрывала тень.

— Ты — Эдвард Монро, — заявил он. — Надо поговорить. И у нас мало времени. От этого зависит твое будущее.

Он сделал шаг к свету.

Изумленный Эдвард увидел, что ночной гость вполне мог бы быть его повзрослевшим близнецом — так сильно он походил на него.

— Вы — мой родственник? — предположил Эдвард.

— Через четыре года ты станешь участником проекта «Время», — ответил незнакомец. Я — это ты двенадцать лет спустя.

— Что?

— Сейчас не время для объяснений. Я пришел сказать тебе, чтобы ты следовал зову своего сердца. Если ты оставишь Джанет, то будешь жалеть об этом до конца своих дней. Несмотря на все достижения, твоя жизнь пуста без нее. Это твой шанс обрести счастье. Иди к ней. Не бойся.

Мужчина исчез. Эдвард пошатнулся и уперся спиной в стену.

На какое-то время он лишился способности рассуждать. Его всегда интересовали загадки времени. Неужели он будет работать в компании, которая сделает возможными путешествия в прошлое?

Эдвард усмехнулся. Что ж, теперь его сомнения разрешились. Он получил поддержку из будущего. Теперь он не ошибется! Нужно встретиться с Джанет.

Когда он уже потянулся за плащом, в дверь вновь постучали.

— Он вернулся, — пробормотал Эдвард.

Входная дверь осталась открытой, и теперь на пороге стоял еще один незнакомец. Все тот же путешественник, и в то же время не совсем он. Этот выглядел лет на сорок пять и носил непромокаемый плащ, как будто знал, что тут идет дождь.

— Он уже ушел? — требовательно спросил Эдвард-старший. Эдвард-младший кивнул, от изумления лишившись дара речи.

— Он ошибся, Эдвард. Джанет и я… и ты — в итоге у вас все-таки ничего не получится. Вы поссоритесь и… все пойдет под откос. Не ходи к ней. Не возвращайся. Ты понял?

— Понял, — ответил Эдвард. — Но…

Путешественник во времени испарился так же, как предыдущий.

Эдвард закрыл дверь и опустился на стул. Что ж, так тому и быть. Слова старшего, более мудрого подтвердили его опасения. Последуй он совету первого гостя… Эдвард покачал головой. Эти путешествия во времени — опасная вещь. Давать советы тому, кто не может оценить все перспективы… Надо это запомнить.

В дверь вновь постучали. Эдвард шумно вздохнул и распахнул ее.

На пороге, держа в руке зонтик, стоял сгорбленный старик в теплом свитере. Лицо его настолько переменилось, что Эдвард не сразу узнал в нем себя самого.

— Все это не важно, Эдвард, — проскрежетал новый гость. — Делай так, как считаешь нужным, исходя из тех знаний, что есть у тебя в этот момент. В конце концов, все наладится. Как ты проживешь свою жизнь — вот что действительно важно.

Когда фигура исчезла, Эдвард продолжил смотреть на дождь. Его терзали все те же мысли.

— Лучше бы они вообще не приходили, — сказал он. И стоило словам сорваться с его губ, как Эдвард понял, что уже принял решение, и узнал — лишь на мгновение, пока память не стерлась, — что двойники никогда не посещали его.

— Отличная история, — сказал Джонас.

— Освежающе, — признал худой.

— Браво, — женщина захлопала в ладоши.

Затем все посмотрели на Еноха.

Часовщик прочистил горло и произнес:

— Мне понравилось. Хорошая концовка.

Все четверо заулыбались.

— Кажется, вы — следующая, леди Чендлесс, — произнес Джонас.

Женщина кивнула.

Ахн и Шушана пришли к морю, чтобы умереть. Они стояли и слушали, как волны цвета охры накатывают на побережье. Над волнами взмывали и падали красные тегеты, выхватывавшие свою добычу когтями и челюстями из верхнего слоя воды. Черные как смоль стрелоклювы резвились под оранжевым небом, испещренным обрывками светло-желтых облаков. Издалека доносился низкий гул — песни амфибий.

Красное солнце едва поднималось над горизонтом. Легкий бриз гладил серебристые камни на шафрановом побережье. Ахн различал крики животных, доносившиеся из прибрежного леса, — мощное рычание и тонкий визг, будто погребальный звон на похоронах его народа.

Другие представители его вида стояли чуть поодаль, группами по двое или по четверо. Они уже скончались несколько часов назад и больше не шевелились. Они хранили неподвижность, словно деревья на окрестных холмах. Здесь собрались последние представители своей расы, а Ахн и Шушана оказались последними из последних.

— Я бы хотела оставить потомка… — сказала она, глядя в его алые глаза.

— Решение принято уже очень давно, — ответил он. — Теперь ничего не изменить.

Ценой, заплаченной ими за бессмертие, стало бесплодие. Они скорбели, но в итоге все же смирились с этим, не желая отказываться от нового дара.

— Мы слишком эгоистичны, — произнес Ахн.

Они прожили целые эры. Планета, породившая их, погибла, но они продолжали двигаться дальше, находить новые миры. Они путешествовали сквозь пространство по нитям энергии, стояли на бесплодных лунах и зарождающихся планетах. В конце концов, они сотворили этот мир — не планету, а гигантский диск, такой же стойкий, как и их раса.

Когда начались первые смерти, никто не мог понять, в чем причина.

Ахн посмотрел на индикатор, прикрепленный к запястью. Время истекало. С тревогой он понял, что Шушана опередит его. Видимо, он станет самым последним. На мгновение он испугался, но после решил: так будет лучше. Он проводит ее.

— Мы должны разговаривать о хорошем, — заметил он.

— Я помню, как увидела тебя в первый раз, — сказала она. — Это было в горах Консу.

— Я охотился на белого ферала, — они говорили об этом уже множество раз, но теперь слова казались слаще вина, — и пробежал через ваш лагерь. Твой отец рассердился.

— Отец? Моя мать чуть тебя не убила! Твои звери все вытоптали. Ты выскочил из подлеска, грязный и потный, сестра назвала тебя дикарем, а я сочла тебя очень красивым.

— Ты оказалась самой прелестной женщиной, которую я когда-либо встречал. Ты и теперь остаешься ею.

Она испуганно посмотрела на горизонт, но Ахн прошептал на ухо:

— Мы вместе. Я навсегда останусь с тобой. Не в горе, а в радости. Я не дам тебе уйти одной.

Шушана заплакала, а он продолжал с тревогой следить за ее индикатором.

К тому времени, когда она успокоилась, побережье погрузилось в сумерки. Солнце превратилось в тонкую полосу на горизонте, и время Шушаны практически истекло. Оставалось не больше минуты.

Неужели так быстро? Она тоже поняла это, и ее глаза наполнились ужасом.

Он быстро заговорил, пытаясь скрыть отчаяние:

— Не думай об этом. Ты не должна об этом думать. Думай обо мне. Думай о времени, которое мы провели вместе. Думай о том, как сильно я тебя люблю. Посмотри мне в глаза. Ты очень красива. Ты — все, о чем я когда-либо мечтал. Помнишь ту ночь, когда мы танцевали тиринхи в каньоне? Какая там играла мелодия?

— Темпоринум Зезри, — ответила она. — Ты выглядел потрясающе — твоя одежда, твои глаза, сияющие, как два уголька, я помню…

Она умолкла. Во взгляде осталось тепло, но тело больше не шевелилось. Индикатор начертал в воздухе свой приговор.

Ахн сдавленно всхлипнул, все еще боясь потревожить подругу. Затем взял ее за руку и вгляделся в лицо. Теперь она будет улыбаться веками.

Горевать оставалось недолго. Он взял себя в руки и поклялся больше не смотреть на свой индикатор. Он будет смотреть в ее золотистые глаза, ощущать тепло ее рук — ведь они никогда не похолодеют — и вспоминать историю их любви.

Он попытался вызвать самые светлые воспоминания, но ничего не получилось. На мгновение его охватила паника — в последний момент нельзя думать о смерти. Если это произойдет, его вечность превратится в кошмар.

Он вновь успокоился, убеждая себя, что сможет достойно сыграть последний акт. Разум замер на грани между уверенностью и ужасом.

Ахн оставил попытки воскресить в памяти прошлое. Он начал думать о ней, и воспоминания сами всплыли из глубины. Ее присутствие заполнило разум. Даже спустя столько веков многое в ней осталось для него тайной. Разве не чудо, что он может вечно греться в благоговении перед ее загадочными, столь любимыми чертами? Ахн погладил ее по щеке и поцеловал в губы.

Он не знал, когда придет его время.

Скончался Ахн тихо — просто перешел из одного состояния в другое. В воздухе над ним появились слова:

Вместимость мозга исчерпана. Дальнейшее запоминание невозможно.

Они продолжали стоять, с восхищением глядя в глаза друг другу, не способные двинуться дальше своей последней мысли или вспомнить мгновения, предшествовавшие ей. Ахн добился своего — они скончались не в страхе. Теперь, погруженные в себя, они будут стоять, проживая одно-единственное мгновение своей любви, пока века и тысячелетия плывут мимо.

— Восхитительно, — произнес худой джентльмен.

— Великолепно, — согласился Джонас.

— Отлично, — вывел свою трель Тремор.

Все снова посмотрели на Еноха. Часовщик сощурил глаза, раздумывая о чем-то, потом изобразил невинную улыбку.

— История о далеком будущем. Как будто вы видите все возможные варианты.

— Спасибо, — поблагодарила леди Чендлесс.

— Я сделал вам комплимент? — спросил Енох. — Возможно. А может, и нет. Я хорошо знаю время. Мы с ним неплохо ладим. Но вы, кажется, обращаетесь с ним совсем по-другому.

— Думаю, нам пора продолжать, — сказал Джонас, бросив на Еноха быстрый взгляд. — Наши истории не могут ждать.

— Я тоже так думаю, — прошептал Енох.

— Вы следующий, мистер Ховелл, — сказал Тремор худому джентльмену.

Том смотрел на фиолетово-оранжевый закат, умирающий среди травянистых равнин. Он уже сложил свой ночной костер из твердых, волокнистых поленьев, которые могли тлеть, но не загорались. Их маслянистый аромат взбодрил его.

Усевшись на самодельный табурет, Том достал видавшую виды электронную книгу. Он занимался сложной задачей — скоростью преобразования при подъеме. Потребовалась почти неделя тщательного анализа, но в итоге перед ним все-таки забрезжила искорка понимания. По мере того как он продвигался дальше в своих вычислениях, Том приходил в восторг.

Небо осветила яркая вспышка, след корабля сверкнул расплавленным серебром. Том встал и, раскрыв рот, принялся наблюдать за посадкой машины, мигавшей красными и желтыми огоньками.

Корабль опустился метрах в трехстах от него, но Том все равно не шевелился, вцепившись в свою книгу.

Из корабля выбрался человек.

— Приветствую, — произнес незнакомец.

— П… привет, — прохрипел Том. Он отвык разговаривать.

Высокий светловолосый гость осторожно подошел к Тому, не убирая руку далеко от кобуры.

— Я капитан Джон Уайт. Пролетал через этот сектор. Давно вы потерпели крушение?

Том оглянулся на ржавеющие останки своего корабля.

— Да, я… довольно давно. Меня зовут Том… э… лейтенант Том Майерс. Я проводил разведку на «Артемисе», когда в двигателе произошел взрыв. Связь тут, внизу, не работает. Слишком много помех. Меня так и не нашли.

— «Артемис». Я не знаю такого названия.

— Экспедиция «Цельсис».

Капитан раскрыл рот.

— Ее же отправили тридцать лет назад!

— Так давно? — Том переминался с ноги на ногу, шурша короткой коричневой травой.

— Можно взглянуть на ваш корабль? — спросил капитан. — Это же тридцать шестая «Искра», да?

— Тридцать седьмая, — гордо ответил Том. — Двойной двигатель, пятьсот четыре при среднем смещении. Расход — пять десятитысячных.

— Узнаю эту малютку, — капитан усмехнулся и похлопал по рифленому корпусу. Нос корабля ушел в землю от столкновения. Снаружи торчала только дырявая крыша жилого отсека.

— Я тренировался на «Искрах», — пояснил Уайт. — Потом даже разбирал несколько штук, — улыбка сошла с его лица.

— Как вы выжили?

— В основном благодаря рыбной ловле. Еще можно есть корни. У меня нет компьютера. Нет видеозаписей. Не на чем писать и нет возможности диктовать. Только это, — он поднял свою электронную книгу.

— Ого, настоящий антиквариат. Все еще работает?

— Заряжается от солнца, — Том ухмыльнулся. — Я лишился всех данных, кроме инструкции по эксплуатации корабля. Тут есть все. Механика, электроника, системы жизнеобеспечения. Все. Я читал эту инструкцию… тридцать лет, видимо. Знаю корабль вдоль и поперек, — он погладил покрывшийся ржавчиной корпус. — Я мог бы сам построить такой же, будь у меня нужные части.

Капитан бросил на него сочувствующий взгляд и посмотрел на небо.

— У меня есть кое-какие припасы. Давайте внесем разнообразие в вашу диету.

За ужином Уайт задавал много вопросов. Есть и разговаривать одновременно не получалось, но Тома это не беспокоило. Он ел овощи и самое настоящее мясо, не рыбу. Ему никогда еще не доводилось пробовать ничего вкуснее.

— Хотите узнать, как идут дела на Земле? — спросил капитан. — За время вашего отсутствия многое изменилось.

Том немного подумал, затем спросил:

— Люди еще летают на кораблях… вроде моего?

Уайт отвел глаза и покачал головой.

— На таких — нет, уже больше двадцати лет. Взгляните на мой корабль, — он взмахнул рукой. — Это — «Сияние». Гладкий, быстрый, управляется голосом. Я единственный, кому он подчиняется. Вы, например, не сможете поднять его в воздух. Сложная конструкция, одинарная ось. Не тройная, как у вас.

Том покачал головой.

— У меня — не тройная. На тридцать седьмой «Искре» — двойная ось, двойной ротатор с переплетающимися трубками, работает на двенадцати тысячах в наносекунду. Неблокирующая зарядка.

Капитан усмехнулся.

— Да, вы и вправду знаете эту инструкцию. Но… можно взглянуть?

Том посмотрел на выцветший от времени красный корпус электронной книги и неохотно протянул свое сокровище Уайту. Тот пролистал пару страниц и вновь усмехнулся. Тому внезапно подумалось, что он слишком молод, чтобы быть капитаном.

— Как я и думал, — сказал Уайт. — Мы довольно подробно изучали все это в летной школе. Все современные корабли построены по тем же принципам, что и эта модель. Но инструкция не соответствует истине. В свое время это стало причиной множества споров. Из-за этой ошибки погибли несколько пилотов. Возможно, вы тоже разбились из-за нее. Ни на одну модель серии «Искра» не ставили двойную ось.

— Что? — медленно переспросил Том. — Что вы сказали?

— Ни на одну. Они собирались так сделать, даже выпустили инструкцию. Но если вы извлечете двигатель из обломков, то увидите, что я прав.

Том покачал головой.

— Но если это правда, тогда… тогда все расчеты скорости преобразования надо проводить по-другому. Все графики. Черт, вообще все!

— Ну… да, это так, — признал капитан, отправляя в рот кусок картошки.

— Минуточку… — сказал Том, медленно поднимаясь. — Я сейчас вернусь, хочу показать вам кое-что.

Спотыкаясь, он скрылся в той части жилого отсека, которая пострадала меньше всего. Когда капитан поднял голову, Том направил на него пистолет и выстрелил. Уайт умер еще до того, как его тело коснулось пола.

Том подошел к нему и выхватил из рук мертвеца электронную книгу, которая, к счастью, не пострадала.

— Стыдно, конечно. Но не стоило этого говорить.

Том заглянул в инструкцию. Тройная ось! Он почти закончил с таблицами скорости.

— Потрясающе, — восклинула леди Чендлесс.

— Восхитительно, — добавил Джонас.

— Весьма искусно, — вставил Тремор.

Енох промолчал. Он пропустил историю мимо ушей, потому что прислушивался к пульсу времени. Он чувствовал, как время пошатывалось и запиналось, пока говорил мистер Ховелл.

Поняв, что Енох воздержится от замечаний, свой рассказ начал Джонас.

— Ненавижу жить во лжи, — произнес Майкл, устало глядя на жену. Свет настольной лампы отбрасывал тени на ее темные волосы и высокие скулы.

— Мы не можем больше тянуть, — сказала Кристен. — Прошло уже три недели.

Он потер лоб и усмехнулся.

— Я знал, что мой тридцатый день рождения станет своего рода вехой, но не думал… действительно, уже три недели?

— Мы поехали к твоим родителям шестого. У них мы провели около недели, а сегодня — четвертое апреля.

Майкл беспомощно посмотрел по сторонам, вспоминая странную встречу с родителями, друзьями, соседями — с людьми из маленького городка, в котором он вырос. Он знал их всю жизнь. А они рассказали ему и Кристен о Тайне. Если бы об этом говорил только кто-то один, или пусть даже несколько человек, он ни за что бы им не поверил. Но все?

Кристен опустилась на кровать рядом с ним и взяла его за руку.

— Я понимаю, это тяжело, но мы должны привыкнуть.

— Все так похоже на заговор… Хотел бы я, чтобы родители разрешили мне сделать записи, дабы лучше запомнить последовательность, — он посмотрел в коридор, на дверь, которую так боялся открыть. — Когда, они сказали, Колумб открыл Америку? В двенадцатом веке?

— В тысяча сто тридцать шестом году.

У Майкла во рту пересохло. Вся история, начиная с десятого века, полностью отличалась от того, чему его учили. Электрическую лампочку изобрели в 1435-м, автомобиль — в 1447-м, самолет — в 1450-м. Первый человек ступил на поверхность Луны в 1482-м — у Нила Армстронга оказалось еще четыре предшественника. Время правления британскими колониями, президентские сроки — все оказалось ложью, подогнанной под выдуманные факты.

— Старики умирают, — сказал он. — Если они врали нам, как мы узнаем? Ты справляешься с этим лучше, чем я.

— Я окончательно поверила после того, как увидела видеозапись атомных войн в шестнадцатом веке. Мы не должны допустить повторения.

Майкл вновь взглянул на дверь, олицетворявшую для него Технологический барьер. Первыми его обнаружили программисты, пришедшие к выводу, что обучение конечно, а человечество никогда не продвинется дальше своего текущего уровня. Вскоре после этого остальные науки тоже уперлись в Барьер. Мир охватило отчаяние — до тех пор пока не возникла идея перетасовать старые технологии.

— Майкл, мы должны пройти через это. Сегодня утром к нам заходила Луиза, она спрашивала, приступили ли мы.

— Луиза? Она тоже в курсе? Ко мне на работе подходил Даг Баркер…

— Я боюсь, Майкл. Им больше тридцати, чему тут удивляться? И они просто приглядывают за нами, чтобы мы не натворили глупостей. Ты же знаешь, что бывает с теми, кто сопротивляется.

— Нужно позвать журналистов, — сказал он. — Раскрыть все это.

Кристен посмотрела на него с ужасом.

— Мы никому не расскажем! Даже не заикайся об этом. Мы сможем, Майкл. Они ведь показали нам все эти старые штуки. Слова придут сами. Нужно попытаться.

— Продолжать лгать?

— Да! Новое поколение должно верить в прогресс.

Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

— Но… если технология подвела нас, что же осталось?

Кристен слегка улыбнулась.

— То, что остается всегда. Вера. Надежда. У нас всегда есть надежда.

Он вздохнул, устав от борьбы, от ненависти, от попыток принять все это. Без толку. Может, в конце концов, он поймет, что так будет лучше.

— Давай сделаем это.

Они взялись за руки, медленно встали и пошли к двери. Майкл повернул ручку.

Свет, лившийся из коридора, осветил доверчивое личико пятилетней дочери, смотревшей на них с ожиданием. Ее темные волосы рассеялись по подушке, будто сложившись в нимб.

— Я уж думала, вы не придете поцеловать меня на ночь, — сказала она, надув губки.

— Сегодня, детка, мы расскажем тебе историю о том, когда мы с мамой были маленькими, как ты, — голос Майкла дрогнул. — Тогда, знаешь… не существовало еще всех этих холодильников, телевизоров или электрических лампочек. Масло делали вручную. И на автобусах мы не ездили. Каждый день приходилось ходить в школу пешком — целых три мили…

— Очень проницательно, — одобрила леди Чендлесс.

— Интересный поворот сюжета, — сказал мистер Ховелл.

— История на вес золота, — подтвердил Тремор.

— Начнем следующий круг? — предложил Джонас.

Енох достал из кармана древние часы.

— Может, сделаете перерыв на обед? Уже, наверное, полдень. Забавно, мои часы, должно быть, сломались, они показывают только 9:30.

— Мы не устраиваем обеденных перерывов, — сказал Тремор. — На наших встречах мы придерживаемся аскетизма.

— А сколько же длятся ваши собрания? — поинтересовался Енох.

— Мы не ограничиваем себя, — ответил мистер Ховелл.

— А я думаю, что ограничиваете, — возразил часовщик. — Давайте-ка я расскажу свою историю. Позволите? Как гостю.

— Что ж, — начал Тремор, — полагаю…

— Мистер Тремор! — вмешался Джонас. — Вы знаете, как строги наши правила.

Енох улыбнулся, но Джонасу, заглянувшему в его глаза, не понравилось то, что он там увидел.

— Думаю, нам все же стоит позволить нашему гостю рассказать его историю, — сказал Джонас. — Возможно, после этого он окажет нам милость своим уходом.

— Я попробую, — пообещал Енох. — Возможно, получится так же хорошо, как у вас, возможно — нет, но это поможет скоротать время.

В Ивенмере живет часовщик, Хранитель Времени. Он заводит часы — маленькие часы во внутренних помещениях, Часы Вечности в Часовой Башне, Вековые Часы в Стране Двенадцати, все часы — большие и маленькие, — чтобы время продолжало идти. Понимаете, время очень важно, потому что все происходит внутри него. Люди живут и умирают в рамках часов. Время жестоко. Неумолимо. Думаете, у вас есть минутка — и вот ее нет, она ускользнула сквозь пальцы. Играете в лесу с младшей сестрой, карабкаетесь по деревьям, наслаждаетесь жизнью. Потом оборачиваетесь — и вы уже старик, наблюдающий за игрой своих внуков. Сестра умерла, а вы уже не способны забраться на дерево. Я могу рассказать вам о том, как время уходит от вас. И когда это случается, вы начинаете задумываться о смерти.

— У меня что-то голова разболелась, — пожаловался мистер Ховелл, потирая виски.

— Смерть, — продолжал Енох, — это тьма, страх и тайна. В общем, однажды Хранитель Времени замечает, что все идет не так хорошо. Время, оно для него как сестра — вернее, много сестер: секунды, минуты, дни, года и столетия. Оно подобно реке — иногда несется быстро, иногда течет медленно. Время никогда не бывает для всех одинаковым. Поэтому часовщик сразу же замечает, когда что-то идет не так. Он видит, что время движется все медленнее и медленнее, только не может понять почему. И начинает искать. А время уже еле ползет. Хранитель Времени может подниматься над его гребнями, если нужно. Вот почему он прожил так долго — это его дар.

— Мне действительно нехорошо, — повторил мистер Ховелл.

Енох почувствовал, как время дрогнуло и начало слабо биться, будто оживающее сердце. Он проигнорировал слова мистера Ховелла.

— Наконец, время останавливается. Хозяин дома сидит во внутренних помещениях и не может пошевелить пальцем. Все останавливается. Все и вся, за исключением несчастного Хранителя Времени. Он осматривается. Теперь ему легче найти причину проблемы — нужно лишь отыскать тех, кто все еще движется. Он прислушивается и улавливает легкое беспокойство в одной высокой башне. А поднявшись туда, он обнаруживает четырех человек, сидящих за столом.

В Ивенмере живут разные люди — талантливые и не очень, умные и не слишком. Мужчины и женщины, занимающиеся наукой и колдовством, а в головы им приходят различные — хорошие и не очень — идеи. Хранитель находит четырех прекрасных людей, отлично разбирающихся в науке и немного — в магии. Четырех людей, не желающих умирать и научившихся сдерживать смерть. Наша реальность формируется историями, которые мы рассказываем, а эти четверо используют их, чтобы менять реальность. Истории всегда разные, но на одну тему: неизменное время, гости из будущего, которые ничего не меняют, люди, вечно живущие одним и тем же моментом, путешественник, застрявший на планете без времени, цивилизация, вечно воспроизводящая саму себя. Они сидят в высокой башне и рассказывают истории. И пока они их рассказывают, время и смерть кружат вокруг, словно стервятники, не способные ни приземлиться, ни тронуть их. У всех остальных уже давно бы закончились идеи, но эти четверо научились смотреть сквозь время, научились видеть все эти «если», «будет» и «может быть», так что у них накопился неисчерпаемый запас историй.

Енох обвел взглядом стариков. На их лицах ясно читался страх.

— Так что они продолжают жить, пока все остальные застыли в замершем времени.

Мистер Ховелл издал сдавленный вскрик, запрокинул голову и закатил глаза.

— Что вы с ним сделали? — вскричал в ужасе Джонас.

— Я? Я ничего не делал. Это — неожиданный финал моей истории. Когда Хранитель Времени приходит в башню и рассказывает свою историю, время вновь начинает двигаться. Время вашего друга закончилось. Он и так уже задержался..

Енох обвел взглядом их исказившиеся от ужаса лица и облизнул губы.

— Сколько вы сдерживали его? Сколько я просидел здесь? Десять минут? Тысячу лет? Кто знает?

— Вы можете присоединиться к нам, — предложил Тремор. — Ведь даже вы не сможете иначе жить вечно.

— Вы думаете, я хочу этого? Моя жена и дети остались в Арамее. Я не видел их три тысячи лет. Все, кого я люблю, умирают, а я продолжаю жить дальше. Я не выбирал это. А вы, вы сделали свой выбор. Вы думали, что являетесь центром Вселенной.

Джонас выхватил из кармана маленький револьвер и направил его на часовщика.

— Думаю, нашему гостю лучше уйти, — голос его задрожал.

— А я так не думаю. Я вступил в вашу игру, а для такой магии требуется симметрия. Даже я это знаю. Четыре человека, по четыре истории за каждый круг. Продолжайте рассказывать свои сказки. Вы остановите время, а я запущу его снова.

— Вы обрекаете нас на смерть, — молвила леди Чендлесс.

— Не более чем любого другого человека, — часовщик пожал плечами.

Три сказочника смотрели на Еноха. Где-то тикали часы. Часовщик услышал, как в доме под башней бьются сердца, течет по венам кровь, наполняются воздухом легкие. Прошла минута, затем еще две.

— Я… — произнес Тремор, — я так устал. Меня тошнит от вас, тошнит от этого места, осточертело сидеть здесь, бояться смерти и травить байки в этом вечном чистилище. Я хочу вернуться обратно. Хочу смеяться и горевать, хочу помогать людям.

Леди Чендлесс заплакала.

— Мы не хотели никому навредить. Мы не знали!

— Сначала мне это нравилось, — сказал Джонас и положил револьвер на стол. — Будто сидишь в маленьком кафе. Но теперь все стало ужасно. Понимаете, мы не можем уйти. Мы в западне. Не можем даже встать из-за стола.

— Непредвиденный побочный эффект нашей магии, — сказала леди Чендлесс. — Мы сами стали историей, из которой нельзя выбраться. Да и вы тоже стали теперь частью ее. Как вы поступите?

Несколько минут Енох изучал их побледневшие лица, пытаясь найти решение. Затем произнес:

— Я люблю истории, все время рассказываю их. О своем детстве, о людях, которых я знал. Настоящие истории. Думаю, правда сможет освободить вас. Если вы действительно хотите уйти, расскажите ваши истории.

Лица трех сказочников просветлели, будто рассеялся мрачный туман.

— Вот оно! — воскликнул Тремор. Глаза его заблестели. — Хочу рассказать о том, что случилось со мной.

— Да, — подхватила взволнованная леди Чендлесс. — Я расскажу вам о своей молодости. Знаете, я когда-то слыла красавицей. Все так говорили. Мы с мужем встретились, когда нам было по двадцать. Наш брак продлился двадцать пять лет. Мы усердно работали, а по субботам ходили на танцы. Ах, мне так его не хватает…

Пульс времени внезапно усилился.

— У меня было прекрасное детство, — сказал Тремор. — Мы жили в деревне. Родители всегда относились ко мне с добротой. Я часто играл в поле со своим псом Геркулесом. Два моих старших брата теперь уже умерли. Я — последний. Самый последний. Теперь только я помню, как хорошо прошло наше детство. Только я могу рассказать эту историю.

Откуда-то издалека донесся бой часов.

— Я побывал на войне, — сказал Джонас. — Тогда я был молодой, сильный и не такой толстый, как теперь. Мы с Билли — моим другом — часто играли в карты в бараках. Однажды, когда мы отправились на разведку, его убил снайпер. Билли умер у меня на руках. Когда я вернулся домой, то рассказал его жене, как он спас мне жизнь. Он — мой лучший друг. Он погиб шестьдесят лет назад, а я все еще хожу по земле.

Жители окрестных домов оживали, вдыхали и выдыхали, а трое рассказчиков с горящими глазами вспоминали истории своих жизней. С каждым часом время становилось все сильнее и сильнее, до тех пор пока не сделалось самим собой. На часовой башне пробил гонг.

Когда эхо смолкло, рассказчики поднялись и вышли из комнаты. Енох, шедший последним, задержался, чтобы опустить веки мистера Ховелла и благословить его последний путь. Затем погасил лампы и вышел.

Снаружи его встретило Время. Оно обхватило часовщика и окатило прохладным ветром своего пульсирующего дыхания.

— Спускайтесь по лестнице, — сказал Енох. — Спускайтесь по лестнице и живите.