«Если», 2005 № 09

Геннадий ПРАШКЕВИЧ ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ

28 августа исполнилось бы 80 лет старшему из славных братьев нашей фантастики – Аркадию Натановичу Стругацкому. О своих встречах с легендарным фантастом мы попросили рассказать Геннадия Прашкевича, которого с мэтром связывала многолетняя дружба.

Он не сильно любил разговоры о фантастике. А к научной фантастике относился, скажем так, настороженно. Он был уверен, что фантаст, даже самый глубокий, вряд ли может идти впереди науки. В высшей степени нелепая мысль, так считал он. «Разве писатель первым заговорил о теории относительности? Или указал на квазары? Или пришел к идее Большого Взрыва? И почему прожекторы «Наутилуса» должны меня восхищать?» Ширина познаний – да, интуиция – да. Отдувая усы, страшно дивился дотошности научных выкладок Георгия Иосифовича Гуревича. «Гиша, ну зачем вы тратите такие усилия на все эти научные рассуждения? Все равно они спорны и только вызывают излишние возражения. Пусть герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». (Правда, сами Стругацкие уже в первой своей повести выдвинули изящную и вполне научную идею: первыми пришельцами на Земле окажутся автоматы. «До этого даже американцы не додумались», – горделиво заявлял Аркадий Натанович.)

Мне это нравилось.

Я тоже тогда выдвигал некую вполне научную идею.

Даже не идею, теорию. Так и назвал: теория прогресса. В романе «Апрель жизни» она формулировалась так: «И что бы ни происходило в мире, как бы ни складывалась жизнь, какие бы события ни радовали, ни рвали мое сердце, я не устаю, я продолжаю повторять как заклятие: ведь не может быть, ведь не может быть, чтобы к вечеру каждого прожитого нами дня мы не становились бы хоть чуть-чуть лучше, чем были утром».

Аркадий Натанович скептически улыбался.

«Роман казался бы значительней, напечатай его «Новый мир».

Но «Новый мир» нас не печатал. И не печатает. И не будет печатать.

С этим мог примирить коньяк. На время, конечно. Но передышка никогда не мешает.

В моей совершенно невинной повестушке «Сирены Летящей» воинствующие критики тут же высмотрели нечто негодное. «Неясны герои, неясно будущее. Оно что у вас – не коммунистическое?» А о каком еще писать? – терялся я. Может, придумать вообще другое общество, в котором действуют другие законы? В котором всё не как при капитализме, не как при социализме, даже коммунизм там уже превзойден? Сплошные счастливчики, хранимые ноосферой и чистой совестью. Сейчас и здесь!

«Ну да, – скептически улыбался Аркадий Натанович. – Экзистенциализм – философия бездетных. Ничего красивее коммунизма люди пока что не придумали. Дело в нас. В строителях… – он скептически отдувал усы. – Ты же сам цитировал мне стихи…»

Это он вспоминал поэму одного сибирского поэта. Гришка со Знаменки упал в канаву с бутылкой водки, а бульдозер там его и присыпал. Но через много лет, даже десятилетий, в счастливый город пришел Метрострой. Вскрыли землю: Гришка истлел, а бутылку нашли. Так сказать, вот вам привет из прошлого!

Аркадий Натанович скептически улыбался:

«Погоди, вот придет «метрострой» в нашу страну, хлынет рекой свобода, и большинство тех, кто сейчас так сильно печется о свободе для литературы, начнут не язвы социальные вскрывать и не пытаться стать лучше, чем они были с утра, а подсчитывать яйца у драконов».

«Почему яйца?»

«Ну, головы-то у драконов давно подсчитаны».

Выпив, дивился. «Ты что, с дерева упал? Почему пишешь про какого-то Шпиона? Зачем? До Шпионов ли сейчас литературным чиновникам? Почитай прессу. Читатель ждет положительного героя. С кого брать пример? С твоего Шпиона? Это же идеологическая диверсия!»

«Не думал об этом, – честно признавался я, чувствуя за словами Аркадия Натановича скрытое одобрение. – Я семь лет провел на востоке. Сахалин, Камчатка, Курилы. На океанском отливе чиновники не встречаются. А вот Шпионы приходят. Иногда мы на заставах проводили ночь-другую. Там, где нам это разрешали. А переночевать на заставе можно только в Ленинской комнате, всегда набитой книжками. «Я был Цицероном», «По тонкому льду», «Ураган», «Эхо бури» и все такое прочее. Начитаешься, чего только не увидишь».

Аркадий Натанович кивал.

Он сам знал Камчатку, знал острова.

Не раз допрашивал захваченных погранцами японских браконьеров.

Рассказал, как однажды выбросили его группу на остров Алаид. Остались у него и у двух пограйцов четыре ящика с продуктами. Когда открыли, выяснилось, что во всех четырех – сливочное масло, причем прогорклое. А кругом океан, с Куро-Сиво несет туманом. Сладкий ад, острова, территория греха, юность.

Так свободно об островах и океане можно было говорить только с Евгением Львовичем Войскунским. Хотя профессия, не раз утверждал Аркадий Натанович, существенной роли в писательстве не играет. Чувство языка – да, без этого не обойтись. «Мы с братом, – говорил, – обдумываем каждую фразу». Теперь я скептически усмехался. Но, наверное, обдумывали. Обязательно обдумывали. И профессия, наверное, все же играла роль. Через много лет в крошечном американском городке Стетсон по ту сторону Тихого океана я чуть не заплакал, еще раз увидев, как красив и огромен мир и как ничтожны и мелки всякие литературные и политические чиновники.

Однажды я рассказал Аркадию Натановичу про одного своего приятеля, который безумно любил женщину, которая, в свою очередь, безумно любила своего хорька. Жил у нее хорек под кроватью. Ворчал и хрюкал, когда кровать тряслась. Они ведь тогда по молодости мучались бессонницей. Однажды ночью приятель, собравшись сменить воду в аквариуме, нечаянно наступил на хорька. Тот пукнул и умер. «Ты его убил, ты его убил!» Оказывается, та женщина любила хорька гораздо больше, чем моего приятеля. Это его поразило. А она еще, забыв про него, стала делать хорьку искусственное дыхание рот в рот. Тут хорек ее и цапнул.

«О чем я и говорю», – удовлетворенно заключал Аркадий Натанович.

И сам вспоминал странные вещи. Например, японских браконьеров – у них на куртках висели комсомольские значки. Для красоты и на всякий случай. И как добывал спирт у вертолетчиков в Петропавловске-Камчатском. Система антиобледенения вертолетов работает на чистом спирту, ужас, как много пропадает качественного товара! «Это Марсель Пруст, – почему-то вспоминал он, – ходил на нудные приемы, был снобом, заводил скучные знакомства, подхватывал редкие болезни, только потом до него дошло, что он готовился к занятиям литературой. А нас подталкивать не надо было, хотя в помощи мы нуждались. Кирилл Андреев очень нам помог с «Возвращением». Иван Антонович Ефремов поначалу отзывался одобрительно, потом стало сложней. Не думаю, что Ефремов понимал, о чем мы пишем».

Неодобрительно отдувал усы.

Тем не менее именно Стругацкие в 1989 году в письме, обращенном в Совет по фантастике СССР и РСФСР, в Совет клубов любителей фантастики, первыми потребовали: …странный обыск в квартире покойного, и воспоследовавшее затем искусственное забвение И.А.Ефремова – и по сей день остаются не только мрачным, но и весьма загадочным событием в истории нашей фантастики. Нам кажется, сейчас наступило наконец время попытаться расшифровать эту загадку. Мы предлагаем всем Советам объединить усилия и от имени всех советских писателей-фантастов, а также от имени всех любителей фантастики обратиться в КГБ СССР с соответствующим запросом. По сути дела, речь идет о гласной реабилитации И.А.Ефремова. (Негласная, слава Богу, произошла уже давно.) Пусть нам объяснят: какое такое ужасное преступление совершил крупнейший фантаст СССР, что много лет после его смерти имя его находилось фактически под запретом? что такое искали в его квартире – на самом деле золото или (ходила и такая версия) рукопись некоего таинственного романа?

Получил твое письмо, - писал он мне в мае 1980 года. – Ну что тут скажешь? - (Речь в письме шла о моей очередной зарубленной цензурой книге. - Г.П.) – Выругался матерно (шепотом), облегчил душу, а толку никакого. Все скверно. Все благие порывы и начинания нашего Совета, очевидно, пошли прахом из-за нерешительности или напуганности С.Абрамова. Твои известия об ударе из Госкомиздата – только завершающий штрих отвратной картины, развернувшейся в последние месяцы перед моим изумленным взором, как говорилось в старых романах. Создавали сеть периферийных ежегодников фантастики, клялись, хвастались, истратили уймищу денег на командировки. Было? Было. А вышел пшик. Издатели объявили, что ничем подобным заниматься не будут, если им не выделят специально для этого бумагу. Ладно. Хлопотали о включении в приемную комиссию Стругацкого, дабы не повторилась позорная история с Прашкевичем. - (При первой попытке вступления в СП СССР мое дело было провалено. - Г.П.) – Клялись, хвастались, добились. Было? Было. А в результате приказа о включении Стругацкого в комиссию так и не случилось, и вот на днях зарубили еще одного фантаста из Сибири. Ладно. Планировали ежегодный конкурс для молодых, закрытый, под девизами, с председателем жюри Стругацким. Грозились, хвастались, восхищались. Было? Было. А в результате создали конкурс опубликованных произведений (т.е. для награждения самих себя) с Михаилом Алексеевым в качестве председателя жюри. Ладно. Договорились о том, что в Госкомиздате рецензировать писателей-фантастов будут не проходимцы, а члены Совета по списку. Клялись, хвастались, добились. А в результате Прашкевича опять забили по горло в землю. Ладно. Взялись заставить изд-во «Советский писатель» издавать фантастику, договорились, обещались, хвастались. Было? Было. А в результате «Советский писатель», придравшись к юридическому пустяку, расторгнул договор со Стругацкими с вычетом у них аванса (4.5 тыс. руб.), а сборник Шалимова, где уж и юридических крючков не оказалось, загнали на рецензию в Академию наук… И дальше:

Мы с братом сейчас плюнули на все. Занимаемся потихоньку кино, да я перевожу более или менее усердно, как ты. Тем и живем.

Нелепости смешили и утомляли его.

Когда на пресс-конференции в Коблево на Соцконе какой-то ошалевший от водки фэн выкрикнул из зала: «Аркадий Натанович, а почему вы не напишите что-нибудь в соавторстве с Прашкевичем и Гетманом?» – он только улыбнулся.

А в марте 1981 года жаловался: Борис, кажется, оправился от инфаркта, сегодня должен был отбыть из больницы в санаторий, еще месяц – и, возможно, начнем снова встречаться для работы. Хотя где встречаться… Живу вчетвером с малышом в двухкомнатной, сам понимаешь, каково это. Но Бог милостив, что-нибудь придумаем. Главное, оба мы с Борисом уже старые больные клячи, в доме творчества работать боязно – без жены, чтобы присматривала за здоровьем, насчет возможных приступов и т.д.

И в декабре 1982 года: А у меня, брат, дела плохи. Живу от одного сердечного приступа до другого…

Невозможность издать книгу вовремя.

Невозможность поехать туда, куда хочется.

В итоге Аркадий Натанович вообще перестал выезжать.

Я приглашал его в Дом ученых в Академгородок, вместо себя он прислал Теодора Гладкова. В зале собрались работники местного КГБ, я был поражен, как их много. Даже в Брайтон (кажется, единственная зарубежная поездка) Аркадий Натанович ехал, покряхтывая.

В столах у него и у Бориса Натановича скопилась масса не опубликованных в России произведений.

Я напоминал Аркадию Натановичу о теории прогресса, он скептически усмехался.

Коньяк, да. Коньяк может помочь. Сухой закон обходить мы научились. Горячо и сладко толкалась кровь в сердце. Салтыков-Щедрин. О, конечно! Как он там про одного губернатора? «При не весьма богатом уме был еще косноязычен». Это же про людей в ЦК! А «Капитанская дочка»! Маша Миронова, устраивающая себе аудиенцию с императрицей через дворцового истопника! Как тебе, а, Прашкевич? И вдруг спрашивал о «Сталкере». Страшно ругался: «Ты еще не дорос! Это фильм двадцать первого века! И вообще «Сталкер» относится к «Пикнику», как бабочка к гусенице!». Но и Лажечников неплох. «Эта гомеопатическая ножка».

Настроение сразу поднималось.

«Ну зарубили у тебя еще одну книгу. Плюнь. Снова ходи по островам, посещай скучные приемы, прислушивайся, пиши новую. Утри слезы и сопли и начинай новую книгу. Пока пишешь, один редактор сопьется, другого выгонят, весь Госкомитет разгонят, режим сменится. Крикнут, где рукописи? А ты и явишься. Вот, мол! Пока остальные клали жизнь на то, чтобы напечатать один-разъединственный свой рассказик, ты сидел и писал роман». Не верилось.

Но вдруг что-то произошло.

Как Аркадий Натанович и предполагал, ледяные айсберги ухнули в море, чудовищные фонтаны заслонили весь горизонт. «Гадкие лебеди», «Улитка на склоне», «Сказка о тройке», «Град обреченный», «Хромая судьба», первое собрание сочинений в издательстве «Текст»… Журналы и издательства выпрашивают рукописи… В газетах статьи, интервью… Мир проснулся… «Ведь не может быть, ведь не может быть, чтобы к вечеру каждого прожитого нами дня мы не становились бы хоть чуть-чуть лучше, чем были утром».

И все же прав оказался Аркадий Натанович.

Это не мы меняемся, а меняется время. И все надо успевать, обязательно надо успевать, потому что, к сожалению, к вечеру мы не становимся лучше. А жизнь так коротка. И однажды в сырой октябрьский день звонят из Москвы Виталий Бабенко, Нина Матвеевна Беркова, Саша Бачило… «Умер Аркадий Натанович»…

Прозвучало как – умер писатель Стругацкий.

Моросящий дождь. Целая эпоха ушла. Но неужели, правда, мы не стали лучше?

ВСТРЕЧИ

На этот раз вместо «Экспертизы темы» мы предложим читателям воспоминания критика, писателя и редактора, близко знавших Аркадия Натановича Стругацкого, о самой запомнившейся встрече с ним.

Место и время: редакция журнала «Вопросы философии», 1965 год. Действующие лица: АНС – «брат Стругацкий», уже кумир поколения (после «Трудно быть богом» и «Понедельника…»), но пока не Живой Классик. Еще черноволосый и без усов. Московские философы – все больше молодые и начитанные. И я – ученик седьмого класса, запойный любитель фантастики, еще не «Вл.Гаков», но уже определенно фанат Стругацких. Насколько помню, на вопросы мэтру в той компании не решился (собрался, кажется, весь цвет философской мысли), больше слушал. Только в конце протолкался к АНС с просьбой подписать свеженький, доставшийся по блату молодогвардейский томик – «Хищные вещи века» в паре с «Попыткой к бегству».

Из всего услышанного в тот вечер больше всего запали в душу два высказывания Аркадия Натановича. Первое (в ответ на долгий спич одного из присутствующих интеллектуалов о прогнозировании будущего): «Да кто вам сказал, что мы прогнозируем будущее? Мы просто описываем мир, в котором сами хотели бы жить. И, соответственно, мир, в котором не пожелали бы жить ни за какие коврижки». И второе, имевшее (как я понял много позже) прямое отношение к первому (разговор крутился вокруг тех же «ХВВ»): «Мир без денег и материальных забот может стать утопией, а может и антиутопией. Страшно, если материальное изобилие свалится в руки тем, кто ничего, кроме как зарабатывать и потреблять, просто хапать, – не умеет, не обучен. А с другой стороны, лично нам с братом претит перспектива, при которой люди навечно обречены только зарабатывать и потреблять. Но как совместить первое и второе – мы не знаем».

На дворе, повторяю, стоял 1965 год. Шлейф от хрущевской «оттепели» еще не успел окончательно растаять, и слово «коммунизм» пока не приобрело бранного оттенка. До подавления «пражской весны» оставалось целых три года. И сколько всего впереди.

За точность приведенных цитат не ручаюсь: прошло сорок лет, целая жизнь. Но суть этих двух высказываний помнил все эти годы, из коих четверть века протекла для меня в личном общении с Аркадием Натановичем. Мысль, не покидающая сорок лет и не утратившая актуальности, согласитесь, это что-то значит.

Много можно вспомнить, много рассказать… Одна история о том, как мы с Володей Покровским во время знаменитого Малеевского семинара выследили Аркадия Натановича, которого Нина Матвеевна Беркова прятала от назойливого внимания условно юных дарований в одном из номеров Дома творчества; о том, как вломились к нему с бутылкой спирта и славно поговорили… Собственно, практически каждая встреча с ним казалась событием особенным, но почему-то часто вертится в памяти один разговор. Это было во времена, когда уже начался мор генсеков, но еще не доносились сверху громовые раскаты перестройки.

Домой к Аркадию Натановичу в тот день мы пришли, кстати, опять с Покровским. АН снял со стопки десятирублевок, лежащих на углу письменного стола, купюру и отправил Володю за коньяком. Пока он ходил, мы немного поругали чинуш, из-за которых ситуация в фантастике плачевна, и ритуально потоптали злодейскую «Молодую гвардию». Потом я увидел на столе «Обитаемый остров», изданный в знаменитой «рамочке», и сказал, что для меня в свое время эта повесть, еще в журнальном варианте, сыграла деструктивную роль: до нее я верил в так называемые объективные законы истории, после – нет, поскольку понял, что нет никаких законов, а есть игра интересов групп людей. Впрочем, добавил я, возможно, в этом и заключается единственный объективный закон истории.

Аркадий Натанович хмыкнул, а потом грустно сказал, что нам, молодым, еще повезло. Мы ведь не знаем, что даже от групп мало что зависит и что за группами могут стоять силы, возможности которых нам неизвестны, интересы, которые нам непонятны, и цели, которые для нас непостижимы. Просто в один прекрасный день все меняется, белое становится черным и наоборот, а нам кажется, что карты наконец открыты. Мы можем гадать и предполагать, кто игроки, но редко кому позволяют увидеть лицо хозяина игорного дома.

И вот теперь, посещая иногда парикмахерскую на проспекте Вернадского, я прохожу мимо казино, затем недалеко от церкви перехожу улицу и, проходя мимо дома, где жил Аркадий Натанович, порой вспоминаю этот разговор. Что он хотел сказать, в те времена я не понял, а сейчас толковать смысл его слов представляется неуместным.

В 1960-е годы издательство «Молодая гвардия», где я тогда работала в редакции фантастики, ежегодно командировало бригады своих авторов во главе с одним из редакторов на декаду Молодежной книги – выступать с лекциями по городам и весям Советского Союза. В 1962-м поездку в Казахстан предложили возглавить мне и даже позволили включить в группу кого-нибудь на мое усмотрение. Не раздумывая, я пригласила Аркадия Натановича.

Бригада получилась разношерстной: два поэта-песенника, один «деревенщик», фантаст Стругацкий и… чернокожий Джим Паттерсон – тот самый мальчик-негритенок из фильма «Цирк». Так получилось, что песенники и «деревенщик» улетели раньше нас, а мы прибыли в Актюбинск лишь в четыре утра. И никто нас не встречал. Бог знает, как мы добрались по этому холодному, темному, чужому городу до гостиницы. Однако там нас выставили на улицу, ибо номера нам никто не удосужился забронировать. И тогда, не придумав ничего лучшего, мы притопали в горком партии, где сердобольный вахтер сжалился над тремя столичными горемыками и пустил переночевать в какой-то кабинет и даже электрическую плитку дал, что было очень кстати: промерзли мы основательно, бедный Паттерсон аж весь побелел и дрожал, как осиновый лист. Мы расположились у электроплитки, как у костра, безуспешно пытаясь согреться. К тому же немилосердно хотелось есть, и настроение было хуже некуда. Запасливый Джим с кислой физиономией извлек из кармана пачку печенья «Юбилейное». И тут Аркадий схватил печенье и торжественно произнес: «Провозглашается пикник с шашлыками!». После чего принялся поджаривать печенюшки над плиткой. Более вкусных «шашлыков» я, кажется, в жизни не ела. Вот ведь – пустячок, но Аркадию и в самом деле удалось ободрить нас. Уже через несколько минут мы забыли о наших невзгодах и вовсю травили анекдоты.

После Актюбинска мы отправились в Уральск. В самом конце поездки местные власти решили как-то отблагодарить нас и пригласили вечером на бешбармак. Правда, в этот же день у нас была встреча в пединституте, которая изрядно затянулась, так что на увеселительное мероприятие мы добрались уже к часу ночи. Нас ожидало немалое удивление – длинный стол ломился от яств, включая трехлитровые банки с черной икрой и бесчисленное количество бутылей с коньяком. Восседала за столом, терпеливо ожидая нашего приезда, вся местная партийная и кагэбэшная знать. Чего греха таить: гульнули мы тогда по полный программе, даже я с трудом держалась на ногах, а про мужчин наших и говорить нечего. В гостиницу мы вернулись только в шесть утра. Но самое ужасное заключалось в том, что уже в 8.30 мы должны были выступать перед учениками уральской городской школы! В восемь в ужасном состоянии я отправилась будить наших писателей. Вместо них в номере обнаружилось пять ни на что не способных «трупов». На мои уговоры и взывания к совести от подушек оторвались только две взлохмаченные головы – Стругацкого и Паттерсона. Обоим было очень худо, но они стоически отправились на встречу с детьми. И выступили просто блестяще!