«Если», 2003 № 03

Александр Зорич Второй подвиг Зигфрида

Королевич Зигфрид, сын нидерландского короля Зигмунда и супруги его Зиглинды, был скорее магом, чем воином. Пятнадцати лет от роду довелось ему присутствовать при гибели ученого дракона Фафнира. Позднейшая молва приписала юному королевичу славу победы над драконом, хотя действительным убийцей крылатого затворника был совсем другой человек.

Однако именно победа над драконом считается первым подвигом Зигфрида, ведь королевич действительно омылся в крови Фафнира. Это купание возымело волшебный эффект и наделило королевича некоторыми способностями, которые в германском мире обычно вызывают зависть и восхищение, а в христианском — желание подвергнуть их обладателя незамедлительному экзорцизму.

Волхв Альбрих учил Зигфрида семи свободным магическим искусствам, но непоседливый королевич покинул своего наставника до срока.

Он ушел в Вормс, столицу королевства бургундов. Зигфрид добивался руки Кримхильды, сестры короля Гунтера.

Чтобы завоевать Кримхильду, ему нужен был подвиг, нужна была слава. Воины добывают славу мечом. Но Бальмунг, меч Зигфрида, был выкован из молнии и отшлифован радугой для другой славы.

Победа над человеком, оборотнем, чудовищем королевича не устраивала. Вокруг Кримхильды увивалось множество женихов. Перещеголять их в кровожадности было и непросто, и противно. «Победить там, где победа невозможна», — так решил королевич.

О первом подвиге Зигфрида рассказано в другом месте.

А о втором рассказано здесь.

То была пора, когда сирени уже вылиняли, да и княжение шиповника в садах подходило к концу. Розаны нехотя уступали трон безродным узурпаторам-люпинам, суходолы на радость жвачным румянились клевером.

Девушкам хотелось влюбиться, юношам — умереть за любовь. Или хотя бы побить кого-нибудь.

Было утро. В заводях Рейна отходили ко сну проблудившие всю ночь русалки, поодаль нерестились караси и сазаны. Последние торопились поспеть до цвелой воды. Русалки же никуда не торопились, ибо знали: с вечерними сумерками бесня начнется по-новой.

На холмах, что оберегали Вормс от северо-восточных ветров, неохотно поспевала земляника, а на росистых выгонах продирали глаза оводы и слепни — впереди у каждого был долгий трудовой день на коровьей заднице.

Вставшие затемно косари задорно брили лоно матери-природы, с недоверием поглядывая в небо: не собирается ли дождь? А потом азартно спорили: «запалит» жара хлеба или «не запалит». А также о том, какая из шести колесниц победит на сегодняшних бегах. Патриотические чаяния, как правило, торжествовали в этих спорах над мат-статистикой и здравым смыслом.

В это время Вормс спросонья еще только потягивался. На вормсском же ипподроме вовсю кипела работа.

Лошадей готовили к бегам.

Ковали со своими подмастерьями, осматривали подковы и смазывали маслом конские копыта. Конюхи старательно натирали мелом хвосты лошадей белой масти — чтобы те выглядели ослепительно белыми, а не как обычно. Поодаль помощники колесничих, птиц залетных и недешевых, заплетали гривы в косички — чтобы лошадиные шеи выглядели совсем уж скульптурно.

В это же время на опушке дубравы Зефир Нисский, единственный возница, не поленившийся встать до рассвета, делал утреннюю зарядку — складывался пополам, размахивал руками и скакал через веревочку.

Двое мальчишек лет семи, посланных за земляникой, исподтишка наблюдали за героем из кустов, усевшись на свои пустые пока лукошки. Их лица выражали нерешительность: уместно ли смеяться над чудными кривляньями Зефира или же по их поводу следует испытывать благоговение непосвященных? Но тут Зефир пошел отжиматься широким хватом, и мальчики со вздохом облегчения склонились ко второму.

Ипподром в Вормсе, конечно, уступал своим собратьям в Риме, Константинополе и Равенне. Как по количеству зрителей, так и по количеству беговых дорожек — их было всего шесть (тогда как равеннский ипподром мог легко вмещать пятнадцать упряжек в один забег). Зато он был оборудован стартовыми стойлами для упряжек с автоматическим веревочным затвором — по последнему слову техники.

Король Гунтер, еще не войдя в наследство, лично курировал сооружение ипподрома, ибо уже тогда почуял: никакой цивилизованной политики королевству не видать, пока не будет устроено достойное развлечение для политиков.

И развлечение было устроено! Развлечение длиной в полный аттический стадий, шириной в пять седьмых стадия и высотой в тридцать футов могло бы выжать согласный вопль спортивного азарта из двадцати четырех тысяч зрителей, если бы только размещение почтенной публики отвечало римским стандартам.

Но германские стандарты имени инженера-политика Гунтера не были пасынками городского, цивилизованного либерализма, нет.

Один цезарь, сто сенаторов, мириады плебеев? Ни-ког-да.

Каждый из королей (а вормсский ипподром был рассчитан на дюжину королей!) требует жизненного пространства не меньшего, чем цезарь. Каждый его сопалатник, каждый дружинник — тоже. Разве кто-то из этих достойнейших, славных людей может позволить себе сидеть ниже своих братьев по оружию?

А посольства? Что случится, если посадить константинопольского посланника ниже римского? Гуннского — ниже вандальского? Воистину, случится непоправимое!

И еще: кто пройдет к своим местам первым? Положим, бургундский король — по праву хозяина. Но вот вторым? Вторым кто? Епископ Омега или посол Дельта? Конунг Верданди или ярл Сканди?

Поэтому, с архитектурной точки зрения, ипподром пришлось решать, как улей диких ос, по принципу: сколько тварей — столько и гнездышек. Поверх зрительских трибун были сооружены просторные павильоны с деревянными креслами. Для каждого короля — свой павильон, для каждого сопалатника — свое кресло.

Под павильонами тянулись три яруса дубовых сидений для людей знатных или полезных, но все-таки отличающихся от персон высшей светской и духовной ценности, как серебро отличается от золота.

А еще ниже начинались ярусы плебейских каменных сидений-ступенек.

Сюда сползались все кому не лень — как правило, со своими дерюжками, подушечками или одеялами из шкур. Но если кто-то заранее не позаботился о здоровье своей простаты, смотрители ипподрома, которых на римский манер громко и не совсем правильно именовали квесторами, выдавали нерасторопному пролетариату подушечки и волчьи шкуры напрокат.

Прокат подушечки стоил один фоллис, то есть даже меньше сестерция, то есть дешевле не придумаешь. Шкура тянула на целый сестерций.

Правда, требовался еще залог. А в залог строгие бургундские квесторы принимали отнюдь не что угодно. Охотно брали деньги, сестерциев десять — двенадцать, еще охотней — ножи или кожаную обувь. Но вот уже кольца и ожерелья подвергались пристрастному отбору — цветное стекло и вызолоченный биллон понимания не встречали.

Зигфриду, разумеется, не пришлось решать вопроса с подушечками. Король Гунтер милостиво пригласил гостя на почетные места прямо под бургундским павильоном — те самые, для знати второго разбора, обшитые полированными дубовыми досками.

Гизельхер запротестовал:

— А почему там? Мы можем посадить Зигфрида вместе с нами!

— Зигфрид — юноша хорошей крови. Но он не бургунд, — возразил Гунтер во всеуслышание. — Поэтому его пребывание в бургундском павильоне против правил. С другой стороны, Зигфрид — просто гость, частное лицо. Будь он послом или королем — мы отвели бы ему персональный павильон. Вы нас понимаете, Зигфрид?

Вопрос не стоил выеденного яйца. Потому что рядом с Гунтером сидели Гизельхер, Ильдико, Кримхильда и мать-королева с доверенными служанками, епископ вормсский с доверенными пресвитерами, а далее сопалатники, сопалатники, сопалатники… Свирепые рожи при полном воинском параде, из которого были исключены только вкрай неудобные чешуйчатые доспехи, замененные на короткие кольчуги.

В бургундском павильоне яблоку негде было упасть. Младшим дружинникам, которым из соображений грядущей карьеры тоже хотелось потереться возле короля, пришлось занять добавочные стоячие места за спинами старших.

«Ну и порядочки, — подумал Зигфрид, ощутив острый укол самолюбия при словах «будь он королем». — Что ему, Гунтеру, проще? Так бы и сказал: нету места, мол. Так нет же, с ходу пускается исчислять ранжиры!»

— Я вас понимаю, король Гунтер, — Зигфрид приложил руку к груди и поклонился. — И ценю вашу мудрость, благодаря которой вы дальновидно не сослались на ограниченные возможности вашего павильона. Хотя это, на первый взгляд, было бы вполне достаточным основанием. Однако в этом случае спор с королевичем Гизельхером мог перекинуться на другой предмет. Не услать ли, например, пресвитера Германариха в качестве комментатора зрелищ в гуннскую ложу? Но, повторяю, благодаря вашей дальновидности основания для дискуссии исчезли.

Кримхильда навострила ушки и заволновалась.

Ответ Зигфрида ее восхитил. Однако его можно было признать хамским, а как поведет себя Гунтер, которому надерзил чужеземец, для нее было загадкой. Приезжие с Гунтером всегда держались либо подобострастно, либо отстраненно вежливо. «Благодарю вас, да» и «благодарю вас, нет» — история зарекомендовала эти формулы как оптимальные для общения между залетными гостями и Владыкой Рейна.

Поставленным вне закона саксам в бургундских землях сразу «делали орла», то есть вырывали сердце и выворачивали ребра наизнанку. Поэтому возможности встретиться с Гунтером и нахамить ему в лицо они были лишены. А серьезные переговоры — такие переговоры, на которых бьют кулаками по столу, швыряют в огонь пергаменты и клянутся своей кровью расквасить песьи хари отступников — происходили при закрытых дверях. За которые, конечно, Кримхильду не пускали.

Да и ведет ли Гунтер такие переговоры? Кримхильде порою казалось: нет, не ведет. Потому как не способен.

Итак, прецедент был создан. Сгустились ли тучи над головой Зигфрида, или они только собрались сгуститься, или Кримхильде лишь примерещилась сама возможность перемены погоды, но она уже внутренне подобралась и вознамерилась каким-нибудь, пусть неуклюжим, лишь бы действенным маневром, который еще предстояло на ходу сымпровизировать, изменить положение к лучшему.

Кримхильда не успела вклиниться в разговор. Она только тихонько вздохнула, набирая воздуху для разгона, Гунтер, в свою очередь, только-только приоткрыл рот, как внизу заголосил квестор.

— Эй, парень, стой, куда?! Вернись сейчас же!

Зигфрид обернулся.

Вверх по ступенькам прохода бежал невысокий оборванец. На нем были ужасные браки (при произношении на кельтский манер — «брюки»), то есть штаны самого грубого, подлинно варварского покроя. Обувью его босые пятки пренебрегали, а его рубахой можно было мыть полы. Грязнее от этого она бы не стала.

В зубах оборванец тащил волчью шкуру. Наверняка из тех, что выдавались напрокат, иначе зачем квестор, поудобней перехватив свою дубинку, бросился за парнем вверх по ступенькам?

Встопорщенная шерсть и замятая складка шкуры закрывали воришке пол-лица. Зигфрид его не признал, но ему почудилось, что он уже встречал этого дикаря, раньше.

Королевич мгновенно оказался в проходе, перепрыгнул одним махом через три ступени и загородил беглецу дорогу. При этом ножны вместе с увесистым Бальмунгом больно ударили его по икре и, отскочив от ступеней, очень неудачно впутались между ногами. Не будь телесное внимание Зифгрида вышколено Альбрихом, при следующем же шаге он потерял бы равновесие и покатился по ступеням, ломая себе руки-ноги.

А так Зигфрид просто не сделал следующего шага. Да он был и не нужен: похититель волчьей шкуры влетел прямо в него.

Схватив вора за локоть, королевич одновременно с этим отвел ножны в сторону, спустился на ступеньку ниже и выставил вперед свободную руку, охлаждая воинственный пыл квестора.

— Отойдите, господин! — строго сказал квестор. — Он пытался украсть наше имущество!

В ближайших рядах, поддерживая слова квестора, угрожающе зажужжали.

— Я думаю, он просто пошутил, — великодушно предположил Зигфрид. — Вы не будете возражать, если я заплачу за шкуру?

Квестор был парень не промах. Соойражал он быстро и притом в пользу зримых экономических выгод, а не абстрактной юридической истины.

— Дв… три солида! Иначе считайте, что я не понял шутки.

— Три солида это, если не ошибаюсь, в шестьдесят раз больше, чем один сестерций.

— У этой шкуры такая прокатная цена. И еще потребуется залог. Ваш меч.

В спину Зигфриду сейчас пялился весь бургундский павильон. В том числе и Кримхильда. Иначе королевич уже задался бы вопросом: а зачем, собственно, он спасает от взбучки малосимпатичного пройдоху? Все-таки три солида были большими деньгами, а без Бальмунга, неотъемлемого атрибута его высокого происхождения, он будет чувствовать себя на людях, как щеголиха без маникюра.

— Извольте.

Чтобы расплатиться и отстегнуть Бальмунг, Зигфрид отпустил локоть своего пленника. Он полагал, что после разрешения конфликта тот никуда не побежит, а наоборот, начнет бурно выражать радость, целовать ему руки, а может, и буты. Тогда он повыкобенивается чуток, соберет сливки общественного внимания, а затем громко изречет: «Иди же и впредь не воруй!» Или нечто в подобном духе.

Но сантименты дикарю были чужды.

Издав глухой вой сквозь волчью шкуру — оплаченный золотом Зигфрида трофей он по-прежнему держал в зубах, — бесноватый вприпрыжку полетел к бургундскому павильону.

Зигфрид, рассчитавшись с квестором и вручив ему Бальмунг, собрался нагнать дикаря и оттаскать за ухо, но жрец ипподромной законности придержал королевича за запястье.

— Отметочка, господин, — деловито пробормотал он, извлекая уголек из своего канцелярского короба.

— Какая еще отметочка?

— О залоге, разумеется, — квестор обиженно-удивленно вздернул брови.

— Я вас запомнил.

— Вы-то запомнили. А вот я вас могу забыть. Как имя вашего меча?

— Бальмунг.

— Великолепно!

Уголек квестора щекотливо затанцевал по Зигфридовой ладони.

— Отметочку поберегите. До конца представления, — квестор квазилюбезно улыбнулся, откланялся и, перебросив перевязь Бальмунга через плечо, потопал вниз.

«Забудешь ты меня, как же…»

Зигфрид воззрился на результаты бюрократических трудов формалиста. Кое-как складываясь из черных ниточек сажи, зато распространяясь на весь хиромантический ландшафт, на его ладони рисовалось корявое и таинственное m eki balm .

Ломать голову над содержанием формулы королевичу было недосуг. Зигфрид поискал взглядом бесноватого. Но того и след простыл.

Деваться с верхотуры было некуда. Единственным местом, где можно было укрыться от глаз, представлялись недра бургундского павильона. И точно — оттуда выпорхнули первые ласточки скандала.

— Но зачем вы это сделали?! — раздавалось наверху. — Постеснялись бы людей!

Голос принадлежал, похоже, пресвитеру Германариху.

— Я давно вам говорил, что его надо крестить, крестить и еще раз крестить! — это епископ.

— Три раза вроде не крестят! — кто-то из сопалатников.

— Да что вы от него хотите? У него же отец — ульфхедин! А кем будет сын ульфхедина? Злостным этим самым хином! — кажется, снова Германарих.

— А по-моему забавно, — сказала вдруг Ильдико. — И шкура кстати. Мне с самого утра зябко.

Она обладала необычным голоском, эта Ильдико. Не скажешь громким или пронзительным, но интонированным так, будто Ильдико всегда и везде была уверена, что стоит ей открыть рот — и все вокруг начнут слушать ее и только ее. Любопытно: благодаря этой вокальной уверенности ее реплики обычно и впрямь достигали адресатов.

Но что бы там ни говорила Ильдико, право вынесения вердикта принадлежало, разумеется, королю.

— Данкварт, это просто позор! Что за вид, что за лохмотья? Имейте в виду, Данкварт: не будь мы столь многим обязаны вашему отцу, я, пожалуй… Хм, пожалуй, я… не стал бы терпеть вашего присутствия в Вормсе. А теперь ступайте. Здесь и без вас тесно.

«Balm» означает «Бальмунг», a «m eki … m eki …» это, по-готски, «меч»!» — некстати осенило Зигфрида, когда он во второй раз за последние три минуты столкнулся с Данквартом нос к носу.

— Послушай, в самом деле, зачем ты это сделал? — спросил Зигфрид вполголоса.

Справа от них только что уселись какие-то степенные господа в тогах, ни дать ни взять римляне. Слева, ближе к проходу — купеческое семейство: отец, мать, три взрослых девицы и два хилых юноши. И слева и справа говорили на латыни.

Зигфрид начал стесняться своего варварского наречия. Не говоря уже о жуткой внешности Данкварта, который вызвался исполнить при обиженном королевиче роль комментатора ристаний и гида по ипподромным достопримечательностям.

— А что я сделал? — с вызовом переспросил Данкварт. — Я всего лишь взял у квестора то, что ему не принадлежит, и хотел сделать приятное Ильдико. Но тут подвернулся ты.

— Если б я не подвернулся, тебя могли бы крепко отдубасить.

— Отдубасить? Меня? Ну-ну.

Данкварт, который прежде смотрел в сторону гуннского павильона, вдруг повернул голову и вцепился в лицо королевича своим волчьим взглядом.

— Что такое? — Зигфрид не любил, когда чужое внимание к нему выражалось столь пристально.

— Ты один из наших, — вдруг сказал Данкварт. — Но наш не станет заступаться за оборванца. Ты ведь не узнал меня?

— Нет. Но что значит «один из ваших»?

— То есть ты как бы добрый, — Данкварт покачал головой.

— Что значит «один из ваших»? — настаивал Зигфрид. — Кто эти ваши?

— Ульфхедхинны. Или, как говорит косноязычный Германарих, «ульфхедины». Воины-волки. Воины, которые становятся волками в бою, как берсерки становятся в бою медведями. Одни говорят, что это метафора и что люди остаются людьми, но в них вселяется звериная ярость. Другие говорят, что настоящие ульфхедхинны действительно «переворачиваются» в волков. А ты что думаешь, братец?

— Я думаю, что я не волк и не медведь.

— Нет. Человек не сумел бы перехватить меня на ступенях прохода так ловко. Это по силам только зверю. У тебя в полнолуние когти режутся?

— Типун тебе на язык.

— Режутся, режутся. И ты делаешь так, — Данкварт оскалился и, скрючив пальцы, замахал в воздухе руками.

Отец купеческого семейства брезгливо покосился на бесноватого германца и поспешил отвернуться.

Сходство с волком получилось эффектным, удивительно близким. Зигфрид поморщился:

— Не пугай людей, сейчас весь ипподром разбежится.

— А хоть бы и разбежался, — огрызнулся Данкварт, но сразу же дурачиться перестал и чинно сложил руки на коленях. — Ненавижу я эти ипподромы, стадионы, каструмы, палатины… Наши предки пришли из лесов свободными, бесстрашными и жестокими. Они убивали, чтобы жить, а не чтобы жиреть. А потом вот эти и вон те, — Данкварт двумя кивками обозначил зрителей в тогах и какой-то из павильонов, вероятно, ромейский, — научили нас страху и религии Распятого, вину и монетам.

Данкварт говорил складно, явно с чужих слов.

— Но и ты ведь от вина не отказываешься.

— От пары лишних монет я тоже не откажусь, — пожал плечами Данкварт.

— И на ипподром ты все-таки пришел.

— Да, пришел, — согласился Данкварт.

И вдруг захохотал. Он подвывал и кудахтал, часто-часто шлепал босыми пятками и размахивал руками. Дескать, ну тебя, Зигфрид, уморил!

— А ты поверил, поверил! — изгалялся Данкварт. — Хорошо я изображаю, да? Хорошо? Похоже на Мундериха?

— Не знаю я, кто такой этот Мундерих, но ты, кажется, допросишься.

Соседи крутили головами и возмущенно шипели. Зигфрид делал успокоительные жесты: все нормально, все путем, вы же понимаете, парень не в себе.

— Мундерих — король аламаннов. С ним приехали шесть дюжин дружинников. Все они не бреют бород, заплетают их косицами, носят железные кольца и ходят в бой с двуручными топорами. Да будет тебе известно, железное кольцо — знак бесчестья у аламаннов. Юноша надевает такое кольцо на шею и носит его, пока не убьет своего первого врага.

— Снова подкалываешь? Зачем же дружинникам кольца носить, если это бесчестно?

— Затем, что этим они как бы говорят: столько мы врагов перебили, что нам даже знак бесчестья не в тягость. Плевать на него! А с другой стороны — это как бы вечное напоминание о том, что врагов еще видимо-невидимо. А вон, кстати, и сами аламанны, — Данкварт ткнул пальцем в северную трибуну.

Там по всем рядам перекатывались волны оживления. Свои места одновременно занимали делегации аламаннов, гуннов, нибелунгов, ромеев и франков.

— А вон те кто? Франки?

— Соображаешь. Саранча наша неисчислимая. Видишь, сколько вояк с собой притащили? Двадцать… сорок… Сорок и сорок… сто сорок…

— Двести восемь, я уже сосчитал.

— Вот-вот. Я позавчера слышал, как Гунтер вполголоса честил и своего бога, и всех дедовских: дескать, святые законы гостеприимства обязывают его кормить всю эту ораву за бургундский счет. А счет, к слову, набегает немаленький.

— А вон тот дылда с посохом — король Хильдерик?

— Нет, Хильдерик сейчас на две ступени ниже. Видишь, в красном плаще? У них такие порядки: впереди короля запускать расфуфыренного номенклатора. Он сейчас небось на трех языках выкрикивает: «Расступись, король идет! Король идет!» Если бы не гвалт, мы бы расслышали — глотка у крикуна воловья. Причем заметь: «Король идет». А вовсе не «Король Хильдерик идет». Как если бы Хильдерик был базилевсом, одним на весь мир.

— Пусть себе кричит. Пройдет лет тридцать — об этом Хильдерике никто и не вспомнит.

— Ай да Зигфрид, что ему какой-то франкский король! А о тебе вспомнят?

— Вспомнят.

Данкварт на какое-то время заткнулся.

Королевич наблюдал за гуннами. Эти варвары — на войне неукротимые и отважные, жестокие и, что уже успело войти в анекдоты, неразборчивые в еде, как крысы — во времена мира ничто не ставили превыше роскошных нежных шелков, диковинных рисовых яств и золотых украшений «скифской» (а на самом деле сарматской) работы.

Ходячими иллюстрациями этой черты национального темперамента служили послы гуннов со своими золотыми венцами, шелковыми шароварами и двухфутовыми отвесами гигантских рукавов. На таком расстоянии они казались большими пестрыми шарами, которые увлекают вверх таинственные чары — не по ступенькам, а над, над ступеньками!

Плавны и сдержанны были движения гуннского посла Ислы и трех его соратников: Вериха, Туманя и Модэ. Невесомыми, бесплотными смотрелись эти надутые «риторикой» и «мудростью» неженки, по сравнению с той маринованной в конском поту, безжалостной, хтонической мощью, которая стояла у них за спиной и которую они представляли здесь с наивежливейшими улыбками.

Каждого посланца сопровождала пара слуг: один с огромным бумажным зонтиком, другой — с позолоченной конской головой на расписном шесте, увитом разноцветными лентами.

Проследив направление взгляда Зигфрида, Данкварт пихнул королевича локтем в бок. Это был его коронный метод привлечения внимания собеседника. За такие штучки Зигфрид был готов прибить любого, но к Данкварту он снисходил: что вы хотите, ульфхедхинн, дикая тварь из дикого леса.

— Погляди на эти гуннские палки с лошадиными головами. Знаешь, зачем они?

— Гизельхер рассказывал. Что-то вроде ликторских фасций.

— Не припомню такой глупости. На самом деле, никакие это не фасции. Гунны называют таких лошадок «смертельной предосторожностью». Их всегда носят за большими шишками. На тот случай, если шишка вдруг соберется умирать. Тогда умирающему дадут в руки эту лошадку. Душа гунна оседлает ее и понесется на небеса.

— В бой они тоже идут с такими лошадками?

— Ты что? В бою-то они на настоящих лошадях. Зачем им какие- то палки?

— Все-то ты знаешь. А вот, кстати…

Фанфары самым беспардонным образом заставили Зигфрида заткнуться. Сигнал означал, что все заслуживающие внимания гости уже расселись по своим павильонам, а колесницы выведены на стартовую черту.

— Так что «кстати»? — переспросил Данкварт.

— Забудь. Расскажи лучше, что это за бабулька.

Зигфрид имел в виду старуху, которую, поддерживая под локти, подвели к колесницам двое квесторов.

Данкварт построжел:

— Может, кому-то и бабулька. А для нас — матушка Руга. Она слепая.

— Это я уже понял.

— Матушка Руга — галиуруна, вещунья. Проверяет, не ищет ли кто легких путей к победе.

— А что, у вас это умеют? Начертать на колеснице руны победы так, чтобы они из безжизненного орнамента превратились в источник лошадиной силы? Или составить действенный дорожный оберег?

— Да как сказать, — неохотно ответил Данкварт. — Раньше точно умели. И сейчас кто-то, где-то… Но вот колесницы, по-моему, можно не проверять. С тех пор как они вкупе с остальным имуществом короля были освящены епископом, такая магия их вряд ли пробирает.

Пока матушка Руга, помахивая ореховыми и омеловыми прутиками, исследовала колесницы, квесторы с громкоговорительными раковинами расшифровывали для зрителей цвета знаменитых возниц.

— По первой дорожке… в лазоревом цвете… во славу царя и народа гуннов… отправляется в забег… несравненный… Зефир Нисский!

Зигфрид предполагал, что объявление вражьего возницы ипподром встретит угрюмым молчанием. Однако подкупленные сметливым и предусмотрительным послом Ислой клакеры из вормсской голытьбы дружно затарахтели припасенными специально для таких случаев трещотками.

В бургундском павильоне застучали мечами по шлемам вежливые дружинники Гунтера. Вот аламанны — те не упустили случая гуннов освистать. А павильон франков хранил демонстративное безмолвие.

— По второй дорожке… в лиловом цвете… во славу Христа и базилевса Феодосия… правит… трехкратная звезда константинопольских ристаний… кольценосный… Сурен Кавказец!

— Этого типа в позапрошлом году едва не удавили за изнасилование. Урд его покрыл. За денежки обставил дело так, будто все там случилось по согласию, — прокомментировал Данкварт. — Загорелому повезло, что дело было с кельтской девицей. Если б с нашей, мы бы его повстречали…

— Откуда этот Сурен в позапрошлом году здесь взялся?

— Э, Зигфрид, да ты в первый раз на ристаниях!

— Почему же? У нас такие в Нидерландах каждый год.

— Да? И кто же у вас бывает?

— Британские кельты.

— О, кельты! Знатные ездоки. Ну а кто еще?

— И все. Мы да кельты. Изредка — хальвданы.

— «Мы да кельты…» Скука! Небось прямо по кочкам гоняете?

Наврать про несуществующий ипподром Зигфрид не отважился.

— Вроде того. Остров у нас есть, между двумя рукавами Рейна. Плоский, как доска. На острове — поле, Беговым называется. Там и ездим.

— А кто правит?

— Короли, ярлы и их родственники.

— И колесницы небось кельтского образца? Боевые, дедовские?

— Не без этого.

— Знал я, что вы там на севере отстали от жизни, но чтобы так… То ли дело у нас! Здесь все по-цивилизованному. Не хуже чем у римлян. Возницы — особое сословие. Обычно это рабы, но есть и свободнорожденные. Возницу можно привезти с собой — как это сделали гунны и Урд, посланник базилевса ромеев. А можно нанять прямо здесь, как поступили нибелунги, франки и аламанны. Колесницы — те вообще наши, бургундские. Их разыгрывают перед соревнованием по жребию.

— То есть ты хочешь сказать, что за франков, например, все равно выступает возница-бургунд?

— Ты прослушал — его только что объявили. Бургундов среди возниц вообще нет. За франков выступает какой-то иллириец по прозвищу Фелицитат. Все наши возницы — заемные. Гунтер арендовал их в Равенне.

— И в чем же доблесть? — разочарованно спросил Зигфрид. — Гунтер дает денег италикам, франки дают денег Гунтеру, а в итоге какой- то иллириец ездит во славу короля Хильдерика! А у самого Хильдерика, у его братьев, сыновей и племянников — кишка тонка?

— Хочешь — иди, если у тебя кишка толста, — ухмыльнулся Данкварт. — Гунтер тебе ладонь на лоб возложит — и ты уже посвящен. Катайся за Бургундию до посинения.

— Оно мне надо, — фыркнул Зигфрид.

— Именно что, — согласился Данкварт. — И никому не надо. Удовольствие это опасное, сложное и за пределами ипподрома — бессмысленное. У нас таких дорог нет, чтобы по ним на бигах гонять.

— На чем?

— Эти колесницы, под двух лошадей рассчитанные, бигами называются.

— А, точно! Ведь четверные — это квадриги.

— Все, молчок. Возницы уже вожжами обмотались.

И правда, возницы зачем-то обвязывали вожжи вокруг туловища. Зигфриду такой способ был в диковинку — сказывалось захолустное происхождение.

Ипподром благоговейно затих. Начиналось самое главное на любых ристалищах: ристалища!

Любопытно, что Данкварт, который производил или, точнее, пытался произвести на Зигфрида впечатление беззаботного и асоциального пасынка своей волчьей натуры, теперь поспешно примкнул к общественному заговору тишины и, замолкнув, весь обратился в зрение и слух.

Снова взревели фанфары. Веревочные затворы одновременно освободили все шесть колесниц.

Меньше минуты прошло, а уже выяснилось, что лиловая колесница ромеев не иначе как оснащена невидимыми крыльями.

На первой же мете она легко обошла лазоревую бигу гуннов. А в спину гуннскому вознице, «несравненному Зефиру Нисскому», задышала пара гнедых, впряженных в бигу бургундов.

Таким образом, колонна из трех колесниц под предводительством ромейской заняла первую беговую дорожку. Остальные — лимонно-желтая нибелунгов, зеленая франков и оливково-черная аламаннов — плавно сползли на вторую, третью и четвертую дорожки.

Они отставали от ведущей тройки совсем чуть-чуть — и все же отставали. Каждый возница стремился выбиться в лидеры этой тройки аутсайдеров и захватить тактически выгодную вторую дорожку. Точнее, вознице нибелунгов, который и без того был лидером, требовалось удержать выгодное положение, а двум другим — этого положения его лишить.

Когда проходили северо-западную мету, зеленая бига франков, почти не сбавляя скорости, вылетела на соседнюю дорожку, прямо перед одуревшими аламаннскими лошадями. Те, само собой, всполошились и унесли колесницу аж на песчаную обочину бегового поля за шестой дорожкой.

Зигфрид вздрогнул. Аламаннская колесница влетела в песок боком и дала ужасный крен. Как подсказывала интуиция королевича, она должна была неминуемо опрокинуться набок и развалиться.

Собственно, внутренний образ этой колесницы, сотканный в сознании королевича органами чувств, все-таки потерпел катастрофу. Тонкий передок раскололся, возница налетел животом на новорожденный деревянный клин и… и Зигфрида едва не снесло со зрительской скамьи невероятной явственностью этого видения.

Однако на этот раз зрительное чувство равновесия подвело королевича.

Аламаннский возница, выгнувшись всем телом влево, развернув торс, раскинув руки, смог в пиковый миг одолеть моменты инерции и земное тяготение. Колесница прокатилась чуть вперед, все это время стоя на одном колесе и все еще не решаясь опуститься на второе, но в итоге коллективный разум атомов склонился к милосердию. Бига, сохранив вертикальное положение-, остановилась.

— Приехали, — удовлетворенно прокомментировал Данкварт. — Пока он своих каурых успокоит, пока снова разгонится, эти уже десять стадиев отмахают. Эге, да его и самого-то, кажется, надо успокаивать…

Действительно, пока Данкварт говорил, возница спрыгнул на песок и, перегнувшись пополам, упал на колени. Он замер, будто бы парализованный сильнейшим ударом в солнечное сплетение.

«Неужели его испуг столь силен? Неужели там так страшно? — подумал Зигфрид. — Это ведь для него не первый и даже, наверное, не сотый забег!»

— А что, правила разрешают перехватывать чужие дорожки и подрезать? — спросил Зигфрид.

— Наши правила разрешают все. В этом и интерес.

Тем временем в Фелицитата, который так ловко вывел из игры возницу аламаннов, словно бес вселился. Ему удалось не только нагнать вяловатых нибелунгских бегунов, но и подрезать их у следующей, юго- западной меты.

Однако именно заторможенность лошадок сослужила Рецимеру, вознице желтой биги нибелунгов, добрую службу. Несмотря на то, что этот маневр Фелицитата был еще опасней предыдущего, нибелунгские лошади не споткнулись и не засеклись, а только лишь умерили шаг — да так плавно, что Рецимеру даже не пришлось прикладывать особенных усилий, чтобы удержаться за передок колесницы.

В любом случае, Фелицитат своей цели достиг. В тройке аутсайдеров он выбился в лидеры и теперь, прочно утвердив первенство на второй дорожке, понукал свою разномастную пару — серого и вороного, — нагоняя вишневую бигу бургундов.

За бургундов, «во славу Владыки Рейна», выступал молодой италиец из хорошей семьи. Полное имя италийца — Аниций Минуций Септимий Флавий — многое бы сказало просвещенному генеалогу, но в этой германской дыре оно не значило по сути ничего.

Рейд гуннов лишил семью Флавия всего. Недвижимое имущество (вилла, сады, маслобойня) сгорело, а движимое (рабы и поденщики) попряталось по кустам и больше уже из кустов не показывалось.

Помыкавшись по Цизальпинской Галлии, Флавий продался в равеннскую школу колесничих. Выступать под своим родным именем не позволяли ни цеховая этика, ни гордость наследника славы победоносных Флавиев. Так он стал Гермесом Цизальпинским — что, в сущности, можно было признать повышением в ранге: из сенаторского сословия да в божественное.

Вот его-то, Гермеса, и нагонял Фелицитат, понукая лошадей не хлыстом единым, но рыкающим иллирийским речитативом.

Ветер сейчас дул возницам в спину. Гермес сквозь свист в ушах расслышал, как Фелицитат общается со своими конями и, зная иллирийца уже не первый год, понял: соперник сегодня в настроении.

А когда иллириец в настроении, жди беды. И свою голову под колеса сложит, и чужих не пожалеет.

И хотя Гермес не видел, как именно иллириец расправился с оливковой бигой аламаннов, ее красноречивое стояние на обочине говорило само за себя. Покосившись вправо, Гермес увидел, что двумастная пара Фелицитата молотит копытами вровень с его задним колесом.

Сейчас Фелицитат дооформит свой речитатив до полной эвокативной формулы… гений-покровитель иллирийца потусторонним кнутом вскипятит кровь лошадям… последнее усилие — и бига вырвется вперед, а затем, вильнув влево, впишется в растущий интервал между лошадями Гермеса и колесницей Зефира Нисского.

Если Фелицитат не рассчитает — или именно рассчитает злокозненно, — от такого маневра лошади Гермеса утащат его бигу во внутренность бегового поля. Что будет лишь в лучшем случае означать борьбу за пятое место с вернувшейся на дистанцию оливковой бигой!

«Опередить Фелицитата!» — решил Гермес и, изо всех сил хлестнув лошадей, направил их на вторую дорожку, отжимая тем самым соперника дальше, на третью.

Все-таки Фелицитат был в настроении. В настроении был и его гений-покровитель.

Большинство — если не сказать все — зрителей не поняли, что же именно произошло. Налицо были не причины, а одни лишь следствия.

Вишневая колесница с себастическими крестами на боках, распустив два песчаных буруна, пролетела еще дальше, пока не остановилась.

Бига лежала на боку, ее правое колесо валялось отдельно. Лошади, чудом не переломав себе ноги, яростно бились на месте, стараясь выпутаться из уцелевшей упряжи. Гермес, успевший все-таки обрезать поводья, лежал на полпути между потерянным колесом и вишневым деревянным башмаком, каким представлялась с такого расстояния бига Зигфриду.

— Это бургундская, верно? — переспросил королевич.

— Угу. Владыки Рейна в полном пролете, — радостно констатировал Данкварт. — Гунтер повесится. Кримхильда утопится. А Германарих разуверится в Христе и сбежит к друидам.

— Ты серьезно?

— Почти. Видишь ли, тут есть одна…

— Тихо! — королевич предостерегающе выставил ладонь. — Тихо.

Данкварт, который сам никогда не мог похвастаться хорошими манерами, был шокирован. Зигфрид должен быть повежливей!

Тем более, какое тут «тихо»? Ипподром бесновался во все восемь тысяч глоток, свистел и трещал, лупил в щиты и улюлюкал. Кажется, в проходе между гуннским и аламаннским павильонами кому-то уже чистили рожу.

И только бургундский павильон ошарашенно примолк. Вот так незадача!

— Они могут выставить другую колесницу?

— Нет. Но ты, Зигфрид, не очень-то…

Образ возницы аламаннов, балансирующего всем телом ради того, чтобы продержать свою бигу на одном колесе пару-тройку мгновений, в сознании королевича был свеж, как непросохшие чернила.

Сопереживание его испугу было еще свежее.

«Гунтер тебе ладонь на лоб возложит — и ты уже посвящен. Катайся за Бургундию до посинения», — так сказал Данкварт.

Синеют: заснеженные лощины; глаза хальвданов; васильки; мотыльки; покойники.

Если ничего не получится — он бросится на меч. Если получится наполовину — он сломает себе шею на первой же мете.

До посинения!

Зигфрид вскочил. Прошел по ногам купеческого семейства, как по мостовой.

— Не понимаю! — рявкнул в ответ на латинскую хулу.

Вломился в бургундский павильон. Выражением лиц владыки и совладыки Рейна напоминали опешивших бобров.

— Король! — Зигфрид припал на одно колено и схватил апатичного Гунтера за руку. — Позвольте мне править колесницей во славу вашего королевства!

— Вы не вовремя, — Гунтер попытался высвободиться.

— Позвольте — и все! — Зигфрид рывком прижал ладонь короля к своему темени.

Гунтер не понимал толком, чего добивается от него этот молодой чужестранец. Но пальцы королевича так сдавили ему запястье, что хрустнули кости. Полное удовлетворение просьбы Зигфрида виделось лучшим средством избавиться от этого крабьего зажима.

— Можешь, — кивнул Гунтер.

— Вы все свидетели, — сказал Зигфрид, подымаясь с колен. — Король только что разрешил мне выступить от имени Бургундии!

— А я — благословил! — ввернул пресвитер Германарих и осенил Зигфрида крестным знамением.

Вот уж чего королевич не ожидал! Пресвитер проявил чутье, которому должны были позавидовать оба его патрона: и епископ, и король.

Зигфрид отвесил поклон, развернулся кругом — и бросился прочь из павильона.

Когда он, перепрыгивая разом через несколько ступеней, несся вниз, до него дошел смысл сказанного некогда Альбрихом. «Есть такие дни, когда Ловцу не приходится искать знаков благоволения Судьбы. Они находят Ловца сами».

Таким знаком обернулась свара Данкварта с квестором. Не отдай Зигфрид четверть часа назад свой m eki balm квестору, своенравные ножны сейчас угробили бы его, впутавшись между ногами в самый неподходящий момент.

Семи прыжков достало королевичу, чтобы спуститься от бургундского павильона к ограждению бегового поля. Проделать такое с Бальмунгом на поясе смог бы разве что сам Альбрих.

Когда Зигфрид перемахнул через деревянные поручни вокруг песчаной обочины, к нему бросились было двое квесторов.

— От имени и по поручению короля бургундского! — крикнул им Германарих, который, поспешив вслед за Зигфридом, бочком-бочком одолел пока лишь треть спуска.

Квесторы не расслышали, но остановились. Переспросили.

Тем временем Зигфрид с, невероятной прытью уже несся к сломанной биге бургундов и достиг лежащего Гермеса прежде, чем квесторы все-таки выслушали пояснения Германариха.

Зигфрид примчался сюда вовсе не затем, чтобы озаботиться здоровьем незнакомого возницы. Но пробежать мимо несчастного просто так ему не позволила совесть.

Даже самый поверхностный осмотр сообщал, что у Гермеса перелом левой голени. Есть ли еще какие-либо повреждения, он не разглядел. Учуял лишь, что Гермес жив и, кажется, возвращается в сознание.

Открыв глаза, возница и впрямь шевельнулся, но затем снова провалился в беспамятство. Боль при таком переломе невыносима, совершенно невыносима.

Облегчить страдания Гермеса королевичу было по силам, но для этого требовалась концентрация. А для концентрации требовалось время. А выкладывать время из кошелька будущего на прилавок настоящего Зигфрид не умел. Подобное доступно только тем Ловцам Стихий, которые уже давно превзошли человеческую природу и сами сделались стихиями по преимуществу.

Без концентрации — что он мог? Отнести Гермеса к квесторам, чтобы те немедленно промыли от земли открытую рану с торчащей костью. Вот и все. Но ведь это они могли, это они были обязаны сделать без его напоминаний!

— Заберите его отсюда! — крикнул Зигфрид во всю глотку. Он показывал на Гермеса.

«А-а-а, у-у-у, а-а-а», — отвечал ипподром. Квесторы же в ответ шлепали губами и, похоже, ужасно злились. Германарих за их спинами тоже размахивал руками: чудотворствуй, мол, на благо королю Гунтеру, а не колесничему Гермесу!

Разозлился и Зигфрид.

Он стащил с Гермеса войлочную шапочку-пиллей и надел ее уже на бегу.

При его приближении лошади заволновались и поволокли сломанную колесницу прочь. Но «прочь от чего-то» означает также и «по направлению к чему-то». В данном случае бегство лошадей было королевичу на руку, поскольку они приближались к беговой дорожке.

Зигфрид припустил с удвоенным рвением, догнал беглянок и побежал рядом с правой лошадью, положив ладонь ей на холку.

Перед его глазами, бок о бок, пронеслись две биги. Вслед за ними — еще две, тем же манером. Пятая, аламаннская бига сейчас только-только возвращалась на дистанцию, выползая из своего песчаного отстойника. За ней тащились четверо кольценосных посланцев Мундериха, осыпая возницу руганью и посулами.

Пока лошади выволакивали бургундскую бигу на первую дорожку, Зигфрид успокоил их и объяснил, что к чему. С его аргументами согласились обе: и та, которую на лошадином языке звали Хрухт, и та, имя которой было Нза.

То, что колесницы чрезвычайно легки, Зигфрид оценил еще в начале забега. Теперь он получил возможность убедиться в истинности своих наблюдений. Взявшись за обломок оси, торчащий из-под левого бортика, королевич без труда поставил колесницу вертикально.

Сколько же она весит? Фунтов сто? Нет, даже меньше! Восемьдесят фунтов, ну восемьдесят пять…

Нза и Хрухт тепреливо дожидались, пока их новый знакомец, двуногий конь Ллюм — таким благородным именем представился им Зигфрид, — закончит свои эксперименты.

Королевич отклонил бигу вправо, оценивая угол, при котором она займет сравнительно устойчивое положение. Так-так…

Ну, если только последнее колесо не отвалится…

— Вперед! — крикнул Зигфрид на лошадином языке.

Лошади пошли рысью. Зигфрид, удерживая колесницу в отклоненном положении, побежал вместе с ними. Сразу же ощутил, что колесницу водит из стороны в сторону и вверх-вниз на каждой крохотной неровности.

Придется его телу-трудяге учитывать и это обстоятельство. Ничего, захочет жить — научится!

Страх Зигфрида достиг критической отметки, когда он почувствовал, что его выносливость и прыть больше не могут состязаться с лошадиными. Колесница рвалась вперед. — Выбор был небогат: либо бросить колесницу и, раскланявшись перед хохочущими франками, уйти на острие меча в ад шутов и акробатов, либо…

Зигфрид отпустил ось колесницы — пальцы правой руки разжались сами, не выдержав перенапряжения. Пружинисто оттолкнувшись ногами от земли, он вскочил в колесницу.

Этот прыжок сам по себе уже был подвигом!

Тело Зигфрида полностью отделилось от сознания.

В первый раз с ним случилось такое, когда в своей пещере зарыдал смертельно раненый Фафнир. Но в тот далекий день органы его тела действовали без плана, хаотически. Теперь же каждый мускул Зигфрида имел свою партию и следовал ей безупречно.

— Быстрее! — приказали лошадям голосовые связки королевича.

Плечи, предплечья, кисти, ступни, голени, бедра, ягодицы, торс, шея Зигфрида мгновенно изменили' взаимное положение, стремясь наилучшим образом компенсировать опрокидывающий момент, привнесенный в систему собственным импульсом королевича.

Это не помогло. Колесница продолжала опрокидываться вправо. Память об аламаннском вознице отозвалась в животе Зигфрида болезненным спазмом. И вместе с непроизвольно сократившимися мышцами живота тело королевича отыскало верное решение, выскочив на левый бортик колесницы.

Ипподром ахнул.

Глаза Зигфрида — снова же, в обход сознания — сговорились с голосовыми связками.

— Еще быстрее! — приказали они лошадям.

Зигфрид сидел в сюрреалистической позе на бортике колесницы. Руки его были раскинуты, одна нога поджата, другая — вытянута вперед вдоль оси движения.

Правый глаз Зигфрида был зажмурен, зрачок левого совершал хаотические движения, таращась по сторонам придирчиво и небезопасно. Это был дурной глаз, но тело Зигфрида, не желая причинять зла окружающим, не сообщало ему соответствующей санкции.

Санкция была другой: использовать зрительную ось дурного глаза в качестве балансира и, если надо, опоры.

Подобным образом, на одном колесе, королевич прошел без особых затруднений две меты. Ипподром успел вскипеть изумлением, взорваться восторгом и начал успокаиваться.

При всей чудесности происходящего, при всей фантастической несуразности позы Зигфрида, его езду с горем пополам можно было вписать в общие представления о цирковом трюкачестве. Немногие желающие отнесли этот физический нонсенс на счет божественного вмешательства, кое-кто — на счет собственной невменяемости. Но только не бургундские дружинники!

Когда стало ясно, что Зигфрид не упадет и что бургундская колесница хотя и далеко позади форвардов, но уверенно продолжает движение к финишу, громкоговорительные трубы квесторов возвестили:

— На первой дорожке… в вишневом цвете… во славу Христа и Владыки Рейна… сменив выбывшего Гермеса Цизальпинского… участвует в забеге… Зигфрид Нидерландский!

Выйдя из своего павильона и выстроившись в проходе, дружина Гунтера запела в щиты.

Последний раз эту замогильно торжествующую песнь Исла и Верих слышали на заваленных потрохами опушках Оденвальда, откуда не вернулись двенадцать тысяч гуннов. Дружинники Гунтера пели в щиты только по большим праздникам.

Евгениуш Дембский Воля дракона

Маджуся Идисса вынула изящную ручку из жбана и показала всем присутствующим доставшийся ей шарик. Однако сама она, словно боясь испытывать судьбу, все еще не смела на него взглянуть. Ее брат, Маджер Облитас, рассмеялся первым, однако княжна и теперь продолжала испытующе всматриваться в лица собравшихся. И лишь только после того, как ее отец, Маджер Каседелия, полноправный властелин, усмехнулся в пышные усы, а мать, Маджуре Сино, хлопнув в ладоши, подняла их ко рту, девушка наконец взглянула на шарик и, увидев светло-желтый цвет, с облегчением вздохнула, сделала шаг в сторону и объявила:

— Пусть этот шар достанется Куатесабу!

Повернувшись, она бросила шар в огромный зев камина, одного из шести, обогревавших зал. Настоящие холода еще не наступили, но Маджер Каседелия приказал их растопить.

Я сидел достаточно близко к огню, и стало мне так жарко, что я вынужден был снять кафтан, иначе пот капал в миску, а еда была и без того посолена от души. Когда рука княжны дрогнула и брошенный шарик, неудачно попав в торчащий из камина конец полена, выкатился в зал, я оказался к нему ближе всех и, тотчас его схватив, метко послал в самую середину пылающего пекла. Все было кончено, прежде чем кто-либо успел подать голос. С невозмутимым видом усевшись на свое место, я отрезал изрядный кусок от сочного окорока.

Маджуре Сино встала и, подойдя к дочке, ласково, но в то же время гордо прижала ее к груди, а потом усадила рядом с собой. Повинуясь жесту господина, слуги бросились к жбану и быстро вынесли его из зала, наверняка на двор, где остальные девушки будут пытать счастье, стараясь выловить пурпурный шарик.

Мастер Подевер, полюбивший нас, словно скорпион — теленка, впился в меня своими черными буркалами. Я почувствовал его взгляд буквально кожей, поскольку — нет смысла скрывать — ожидал его. Вообще-то, кроме пылающего взгляда, мастер не имел за душой ничего, однако в подобном глухом краю, для того чтобы стать придворным магом, было достаточно и этого. Рядом с Подевером бессмысленно таращил глаза пьяный канцлер. Имени его я не запомнил.

Падир Брегон сделал глоток пряного, сильно разбавленного водой вина из Тохлассы, отер усы и, почти не шевеля губами, спросил:

— Ну и как?

— Теплый, — в тон ему ответил я. — Она просто не могла не вытянуть этот шарик.

— Угу, — буркнул падир Брегон.

— Подеверу пришлось постараться, — добавил я.

— Несомненно. Во время молитвы он выронил шарик из рукава, а перед этим приказал разжечь огонь, чтобы девушка могла избавиться от подогретого шарика. Маг! — презрительно фыркнул Брегон.

Я хлебнул вина и сказал:

— Он владеет такой магией, которая позволяет ему держать собственную задницу в тепле.

— Однако при этом ему приходится пользоваться шерстью и услугами какой-то девицы, — уточнил падир Брегон.

— И я думаю о том же, — промолвив это, я впился зубами в сочный кусок мяса. — Хочешь еще вина?

— Нет. Утром предстоит работа.

Как можно было о ней забыть, если мы приехали сюда ради нее? Если Санса и Муел еще до сумерек отправились к горе с четырьмя вьючными лошадьми?

Вдруг менестрели прекратили верещать… прошу прощения — оборвали свою печальную песнь. Маджуре Сино зарыдала так громко, что я уронил кусок и уставился на нее. Похоже, она сильно перенервничала из-за жребия и теперь дала волю эмоциям. Сидевший рядом муж, Маджер Каседелия, наш наниматель, положил ей руку на плечо. Единственным, кто не обратил на это внимания, был канцлер Как-Его-Там. Впрочем, осовев от обеда, он не заметил и того, что два пса преспокойно объели огромную свиную кость, которую он продолжал сжимать в руке. В конце концов его рука обессиленно упала с колена. Тут к двум едокам прибавилось еще два, под столом поднялась какая-то кутерьма. Неожиданно канцлер открыл глаза и, удивленно вскрикнув, вскочил. Когда он вскинул руку с растопыренными пальцами, мы увидели, что ладонь его в крови, а пальцев — всего три. Дамы готовы были лишиться чувств, Маджуре Сино прекратила рыдать и трагически протянула руки к слугам — не знаю только, взывала ли она о помощи или хотела, чтобы толстяка убрали с ее глаз. Канцлер еще раз вскрикнул, потом вдруг захохотал и показал все пальцы — целые и невредимые.

Ах-ах! Какая удачная шутка! Что за чувство юмора!

Волны смеха прокатились по залу.

Я наклонился к падиру Брегону и сказал:

— Не найдется у них столько кислятины, чтобы я окончательно упился и оценил последний фокус этого шута.

— Это не шут, это — канцлер.

— Неужели есть отличие?

— Нет. Вот только настоящего шута мне жаль. Сидит в сторонке, грустный почему-то…

Вид с перевала был просто великолепен — пятна лесов радовали глаз всеми возможными (за исключением, может быть, только голубого) цветами. Почти каждое дерево обладало собственной окраской, соперничало с соседями, благодаря чему создавалось впечатление, словно ближние леса находились на расстоянии выстрела из лука, хотя до них было не менее чем полдня пути. С дальних лугов, пастбищ поднимались полосы тумана, все выше и выше, для того чтобы, перевалив через гребень горы, исчезнуть из нашего поля зрения. Дорога, хоть и отмеченная суеверными мужиками разноцветными лентами, пучками перьев, узорами из разноцветных камешков, казалась в этом окружении бедным, аляповатым украшеньицем, пестрой ленточкой в обрамлении дорогих, благородных шарфов.

Однако дорога была для нас важнее. И хотя солнце, пронзавшее рыхлые тучки своими острыми штыками, освещало мельчайшие детали пейзажа, затопляя его, заливая красивейшим небесным золотом, мы не свернули ни в один из этих великолепных уголков. Мы ехали все той же единственной дорогой.

С интервалом шагов десять — двадцать, обычно в разноцветном пятне, нам попадались либо один, либо несколько следов подкованных копыт вьючных лошадей Муела и Сансы. Они опережали нас на полсуток. В полном соответствии с планом.

Я оглянулся. Меч падира Брегона, его любимый Карник, с окованной серебром рукояткой, был уже вынут из ножен и приготовлен к сражению. Другие товарищи — Олтц-арбалетчик, Уберия-арбалетчица и мечник Греда тоже не дремали в седлах. Падир Брегон издал шипящий звук и, когда мы остановились, мотнул головой, призывая нас к себе. Делая вид, будто ничего не подозреваем, мы подъехали. Падир бросил мне бутылочку с зельем. Уберия охнула. Я соскочил с коня, шагнул в сторону и сделал большой глоток. Настойка из Пелуны, в которую было добавлено грусало, побежала по пищеводу. Я повернулся к Олтцу и, отдав ему бутылочку, тут же наклонился, опершись одной рукой о холодный камень. В этот момент зелье достигло желудка, однако тот не собирался принимать такого пахучего, горького, жгучего гостя и выслал ему навстречу все свое содержимое. Из меня исторглась струя рвоты, я рыкнул, словно придушенный петлей лось — и тут же все закончилось. За моей спиной слышались подобные звуки. Это остальные члены ватаги расставались с содержимым своих желудков. Когда-то в Гватесабоо (как же это было давно!) я спросил у падира о цели подобной процедуры, а он молча взял с тарелки блестящую от жира толстую колбасу и уколол ее в бок кончиком ножа. Кожица лопнула, и ароматное содержимое стало выдавливаться на тарелку.

— Так выглядел бы твой наполненный желудок, проткнутый ножом, саблей или когтем, — пояснил падир. — А теперь, — он взял в руку сморщенную сухую фигу, — посмотри, что произойдет с этим.

Ну и, конечно, как нетрудно было догадаться, ничего особенного с ней не случилось. Мастер надрезал шкурку, потом взял ее двумя пальцами и потянул.

— Видишь? Я могу натянуть и даже зашить эту рану.

Он показал, как это делается, а потом кинул мне фигу. Я поймал ее и проглотил. А что еще можно было сделать? Попытаться вновь нафаршировать колбасу? Ее я, кстати, тоже съел.

Как только я вспомнил об этой демонстрации, у меня сразу забурчало в успокоившемся было желудке.

— Фу, свинья, — бросила Уберия, вытирая рот верхом ладони. — В такой момент думать о жратве.

У меня возникло большое желание ее немного подразнить, однако я передумал. В конце концов, я правая рука падира Брегона, а значит, когда-нибудь отделюсь, наберу собственную ватагу и… и никогда не забуду о разбухшей колбасе и сухой фиге…

Дорога тем временем стала шире, и падир Брегон не преминул, пришпорив своего валаха, пристроиться рядом с Уберией. Он оглянулся, и хотя мы в тот момент глазели на тянувшийся слева от дороги овраг, решил как-то оправдать свое присутствие возле арбалетчицы.

— Ты помнишь, для чего необходимо заставить дракона вытянуть шею? — спросил он.

— Конечно! — Чтобы дать отдых затекшему телу, Уберия выгнула бедра и ненадолго выпрямилась в седле. — В основании шеи находится мягкое незащищенное место, более светлое, чем все остальное чешуйчатое тело. Туда необходимо всадить стрелу, лучше всего отравленную, — ожидая одобрения, она повернула голову к мастеру, слегка ее наклонив. — Я права? — кажется, Уберия поняла, что он просто искал повод с ней поговорить и, вспомнив о моем присутствии, добавила: — Мастер.

Услышав слово «мастер», я усмехнулся. Два дня назад, проснувшись среди ночи, я решил попотчевать себя ломтем знаменитой затехерхань- ской копченой грудинки и, набив рот ароматным мясом, проходя мимо комнаты мастера, услышал какой-то голос. Не знаю, почему я открыл дверь и вошел. Да только падир Брегон, если и звал кого-то, то уж точно не меня. На его ложе сидела Уберия, обнаженная до пояса. Мастер же целовал пышную грудь арбалетчицы. Я замер, словно громом пораженный, и стоял так некоторое время, чувствуя, как слюна из наполненного мясом рта капает мне на грудь. Тут Уберия мне слегка усмехнулась, и я, вновь овладев своим телом, на цыпочках вышел из комнаты и вернулся к себе. Немного погодя ко мне пришла девка из свиты хозяйки замка, и мы с ней уминали кровать до самого утра. Однако долго еще перед моими глазами стоял мастер и наставник, победитель одиннадцати драконов, уткнувшийся, словно сосунок, в могучую грудь пышнотелой женщины.

У Раньшиды, той самой девушки из свиты хозяйки, она была гораздо меньше. Однако какая сладкая! Ох, какая!..

— А помнишь, для чего необходимо убрать выделения из тела убитого дракона? — тянул падир Брегон. (Ах, мастер, мастер… зачем все это, если я знаю, что ты всего лишь хочешь заглянуть в глаза Уберии?)

— Ну да, — отвечала арбалетчица. — По той же самой причине, по которой необходимо сразу после убийства дракона забрать как можно больше перьев и вырвать когти — ведь когда все заполыхает, то выделения могут сгореть, — она пожала плечами. — А в помете могут находиться камни сейхеррон, они же — драконьи жемчужины.

Я уже было открыл рот, но заставил себя промолчать. Когда я первый и единственный раз назвал драконьи выделения «пометом», мастер встал и врезал мне в ухо, да так, что следующие два дня я поворачивался к собеседникам здоровой стороной.

«Помет, — поведал мне тогда Брегон, — бывает у свиней. Дракон же существо благородное. Не стоит пачкать его лишь потому, что мы на него охотимся и убиваем».

Впрочем, с того момента утекло много времени, к тому же я не был женщиной.

Уберия выжидающе посмотрела на Брегона, словно спрашивая, есть ли еще вопросы, а я подумал, что учитель уже в годах и не будет до конца своей жизни гоняться за драконами, когда-нибудь он осядет на одном месте и начнет пользоваться плодами своей работы. Может, вместе с арбалетчицей Уберией?

А Олтц? Тот, кто привел Уберию в нашу ватагу? Что связывает их, кроме любви к тяжелым острым стрелам и пению тетивы?

Я оглянулся на Олтца. Он ехал на своей кляче, мерно покачивая головой, и, разумеется, протирал арбалет куском мягкой кожи. Похоже, происходившее рядом его совершенно не интересовало. Остальные члены ватаги со вчерашнего дня наблюдали за входом в пещеру дракона. Сетевые Санса и Муел должны были еще ночью развернуть приготовленные загодя тенета, чтобы разбуженный дракон, едва высунувшись из логова, оказался если не опутанным, то по крайней мере опешившим. Кроме этих двоих там еще находился мечник Греда, самый молодой и самый сумасбродный член нашей ватаги. Для того чтобы привлечь к себе внимание дракона, необходимо быть настоящим безумцем.

Некоторое время дорога тянулась вдоль склона и наконец сбежала по нему вниз. Мой конь споткнулся о камень, и копыто, хоть и обернутое куском шкуры, слегка стукнуло. В полной тишине и этот звук был слышен далеко. Падир Брегон обернулся и смерил меня яростным взглядом. Интересно, как он узнал, что это споткнулся мой, а не Олтца конь? Я состроил физиономию, которая должна была уверить мастера, что подобное не повторится. Сразу же вслед за этим у меня сильно забурчало в животе, а потом во рту появился кислый привкус. Я не решился открыть рот, однако бурчанье продолжалось. Мастер оглянулся снова, и в глазах его на этот раз читался вопрос. Я покачал головой и усмехнулся.

Мы проехали еще два стагги. Брегон дернул узду и, небрежно перекинув ногу над головой мерина, спрыгнул на землю.

С правой стороны склона, в сплошной скале пролегала жила мягкого известняка, который вымыло водой. В результате возле дороги получилась глубокая выемка. В ней стояли пони, на которых вчера привезли сети, а также кони Сансы и Муела. Мы спешились и привязали своих лошадей к выступам скалы. Разговоры закончились. Уберия подошла к Олтцу, и они, обменявшись арбалетами, занялись их осмотром. Я двинулся к падиру Брегону, держа в руках обитую изнутри и снаружи несколькими слоями кожи шкатулку. Мы присели на камни, я открыл хитроумный замок и откинул тайную стенку. Шкатулка могла несколько дней пролежать в воде, а потом еще несколько следующих ловкий вор мог искать потайной ящичек и все равно бы его не обнаружил. Шкатулочники из Хорого знали свое ремесло великолепно. Я вынул три стеклянные ампулы с завинченными крышечками, также чудо хорогской работы. Брегон взял у меня шкатулку и вынул оттуда обожженную изнутри чашечку. Потом он влил в чашечку шесть капель густой, похожей на слизь жидкости из одной ампулы, четыре — из другой и уже менее осторожно плеснул из третьей. Тотчас зашипело, на поверхности смеси появилось несколько пузырьков. Мы отвернулись от чашечки, чтобы едкое зловоние не попало в ноздри. Подошел Олтц с пучком стрел, вынул одну и осторожно окунул ее кончик в чашку, потом то же самое проделал с остальными. За ним окунула свои стрелы и Уберия. Я вынул четыре ножа и, набрав на кончики едкой смеси, покрыл ею лезвия. Ножи были скверные, поскольку предназначались для разовой службы. Очень скоро их металл сожрет ржавчина, и значит, лучшие покупать не имело смысла. Я осторожно помахивал ножами до тех пор, пока могильница не высохла, и лишь после этого сунул их в специальные ножны с металлическими кончиками. На несколько часов их хватит, а потом, если ножи не использовать, то все равно придется их выбросить, а лучше всего — закопать в тайном месте. Дня через два от них не останется ничего, кроме кучки ржавчины… Я принял чашечку из рук мастера, и он тоже смазал могильницей свои два ножа. Еще ни разу в жизни я не использовал такой нож, а мастер признался, что сам он попробовал только раз. Именно это спасло ему жизнь…

Я осторожно наклонил чашечку. На дне ее тихо шипели остатки мо- гильницы. Я взглянул на Уберию и Олтца, но те, осмотрев стрелы, покачали головами. Скверно. Приходится выливать несколько капель яда, который стоит дороже золота.

Я отошел в сторону и перевернул чашку в таком месте, в которое даже случайно не мог ступить ни человек, ни конь. Потом я вернулся к товарищам. Все присели на корточки, мастер устроился на камне.

— Ну, что теперь? — спросил он.

Он хотел знать, не дрогнет ли кто-нибудь из нас, не засомневается, готов ли рискнуть жизнью? Своей. Ничьей более. Этому меня и всех остальных в ватаге учил падир Брегон. Ты можешь рисковать только собственной жизнью. Ты идешь на дракона словно в одиночку.

— Готов, — сказал я по прошествии надлежащего времени. Не слишком быстро, чтобы это не выглядело так, будто я не заглянул в себя, но и не слишком поздно — в конце концов я занимал в иерархии ватаги место сразу же вслед за мастером Брегоном. И мне хотелось, чтобы остальные об этом помнили.

— Готов, — произнес Олтц.

— Можем идти, — бросила Уберия.

Брегон вскинул голову и наградил арбалетчицу тяжким, будто лавина, взглядом. Та, похоже, сообразила, что любовные игры — это одно, а охота на дракона — совсем другое.

— Я готова! — промолвила она и опустила голову.

— Мы верим в себя, — изрек через минуту Брегон и закрыл глаза.

Теперь у нас было время обратиться к богам. Я уже давно в такие моменты размышляю лишь о том, является ли правдивым сообщение о драконе, попадем ли мы на истинного монстра или только на создание вроде сукавки, жолгана, осельницы либо кабелушана. Конечно, за каждую подобную тварь тоже платят, однако бесценных трофеев, которые и приносят основной доход от убийства дракона — чешуя, перья, когти, сейхеррон, рог, — мы не обретем. Лишь слегка пополним кошелек. Случалось, ради смерти монстра гибло несколько отважнейших охотников, а кошелек перед выплатой худел, и подаваемое мясо дивным образом усыхало и покрывалось жилами.

Лишь бы на этот раз был дракон!

Неизвестно почему, припомнилась мне Маджуся Идисса. Не она первая, и не она последняя хотела избежать пасти дракона. Другое дело, если девушка была красива… Немного жаль, особенно, если учитывать, что дракону совершенно все равно, чем утолить голод, будь то корова, телка, олень, охотник или красавица. Трудно поверить, что драконам так уж нравятся именно девичьи прелести.

— Готовы, — промолвил падир Брегон.

Я открыл глаза и встал. Потом потянулся и высморкался. Откашлялся. Вот теперь я был готов. Отцепив от седла фляжку с водой, я старательно намочил куртку и штаны, потом снял с шапки кожаную маску и проделал с нею то же самое. Остальные терпеливо ждали. Олтц считал, что свежая вода лишь притягивает дракона, я же думал, что это спасет меня от случайного языка огня. Закупорив фляжку, я вопросительно взглянул на мастера.

— Идем, — сказал тот.

Он шел первым. Два меча в ножнах за спиной, третий, любимый Карник, на боку. За ним шагал я. Тоже два клинка за плечами и третий, еще безымянный, на поясе; в руке тяжелая алебарда — одновременно топор, рогатина и копье. За мной шли арбалетчики. Поскольку я не оборачивался, то и не знал, в каком порядке они двигаются.

Мы спускались вниз, осторожно обходя выступающие из земли камни. Мастер смотрел перед собой, я поглядывал по сторонам, арбалетчики стерегли тыл. К тому времени, когда мы нашли воткнутую в землю стрелу, я не только разогрелся, но и покрылся испариной. К Древку стрелы кем-то из сетевых, очевидно, Муелом, были привязаны две зеленые и одна красная веревочки. Это означало: «Мы на месте, сети разложены». Падир Брегон молча кивнул и двинулся дальше. Пользуясь тем, что нахожусь у него за спиной, я откупорил фляжку и беззвучно из нее глотнул. Каким-то чудом мастер об этом узнал. Не оборачиваясь и не сбавляя шага, он поднял руку и погрозил мне пальцем.

Еще через несколько шагов он снова вскинул руку и, подавая сигнал остановиться, наклонился над чем-то. Я заглянул ему через плечо и увидел вторую воткнутую в землю стрелу. Если считать, что само по себе это весьма необычно, так еще было и три голубых шнурка, оплетавших ее древко.

Что это значит? Один голубой шнурок означает «опасность», два — «большую опасность», но три на моей памяти еще ни разу не использовали.

Обойдя мастера, я впился взглядом в стрелу и вдруг понял, что Брегон смотрит не на нее. Рядом со стрелой на камне лежала часть пера. Так мне в тот момент показалось.

Стержень. Пустая трубочка.

Я протянул руку, однако мастер меня опередил, осторожно взяв сужающийся к обоим концам кусок пера. Я хотел было задать вопрос, но не успел.

— Шипастый дракон, — прошептал падир Брегон.

Шиподракон! Легендарный? Никем до сих пор не виденный шиподракон? Могучий, покрытый не чешуей, как пресмыкун, не перьями, словно пташник, не толстой кожей, будто нелетающий болотник, — а шипами!

— Это они — источник могильницы? — шепотом спросил Олтц.

— Да, — мастер поднял руку и посмотрел трубочку на просвет. — Пустая, — в его голосе слышалось искреннее разочарование. — Некоторые говорят, что шипастый дракон является всего лишь старым пташником, у которого высохли перья, и их остатки превратились в шипы. Эти свежие, молодые перья наполнены могильницей, за которую мы платим, как за драгоценные камни. А старые высыхают и, может, потому теряются, выпадают, — он поднес трубочку к носу и осторожно понюхал. — Никогда не видел шиподракона. И не знаю никого, кто осмелился утверждать, будто видел его…

Не опуская руки, он оглядел нас по очереди. Если искал одобрения, то — я на это надеюсь — нашел его на моем лице. Олтц явно испугался, а Уберия глядела то на одного из нас, то на другого и, похоже, ничего не понимала…

— Если Муел оставил нам эти сведения… — начал Олтц и вдруг замолчал. Ясно было, что он хотел нам предложить просто удрать. Откашлявшись, арбалетчик поскреб щеку: — Никогда не использовал аж трех… — и замолчал снова.

— А в чем разница? — быстро спросил я. — Два шнурка, три, четыре? Наверняка противник огромен и опасен. Но разве мы собирались охотиться на перепелок?

— Я еще не видела дракона… — пробормотала Уберия.

Она меня рассмешила. Усмехнулся даже падир Брегон, а Олтц насупил брови и коротко фыркнул.

Однако время паники миновало. Падир Брегон забрал фляжку и намочил свою одежду. После этого он отдал ее Уберии, взглядом приказав сделать то же самое. Та, подчинившись его воле, смочила одежду, протерла мокрыми ладонями густые волосы и спрятала их под шлем.

Немного погодя наша ватага, пригнувшись, уже кралась дальше. За поворотом мы нашли еще одну стрелу. Обычно первая стрела втыкалась возле лошадей и означала, что сетевые на месте. Вторая устанавливалась в непосредственной близости к логову дракона. Третья появлялась, если сетевые хотели добавить что-то не очень важное. Она втыкалась совсем близко от логова, в двух минутах от засады.

Третья стрела — красный шнурок, голубой и два зеленых… «Опасность. С нами все в порядке. Могут быть какие-то неожиданности».

— Что это означает? — прошептала Уберия.

У меня появилось желание сказать ей что-то вроде: «Получается, вопреки моим приказаниям, знаков по ночам ты не учила. А чем же ты тогда занималась?»

Ничего я не сказал, а лишь, не скрываясь, отпил из фляжки. Мастер сделал вид, будто этого не заметил. Я проверил свои ножи. От одного уже шел кислый дымок. Брегон нагнулся и подозвал остальных.

— Греда и я встанем перед пещерой, — шептал он. — Уберия — правое крыло. Олтц — левое. Помните: вы должны встать так, чтобы случайно не подстрелить меня или Греду.

Я помахал рукой.

— Нет, с Гредой пойду я. Ты, мастер, тогда сможешь стрелять сверху и будешь видеть всю ситуацию, как на ладони.

Брегон уставился в пространство невидящим взглядом, прикидывая различные варианты, но в конце все же кивнул и уклончиво сказал:

— Ладно, там будет видно. Ты пойдешь слева. Старайся попасть в крылья. Он тогда обязательно повернет голову к раненому месту… — говорил он это, ясное дело, Уберии. — Кроме того, ты должна наблюдать за действиями мечников: куда им удалось воткнуть клинки — тогда тебе может открыться Пятно Сагрегона. — Немного помолчав, он промолвил: — Ну хорошо, начинаем…

Пройдя несколько шагов, мы увидели на скале стрелку, оставленную небрежным и быстрым прикосновением к камню конца смолистой ветки. Двинулись в указанном направлении. Тропинка препроводила нас в глубокую расселину, такую узкую, что приходилось ставить ноги одну за другой. Каждому, для того чтобы не потерять равновесие и не упасть на бок, пришлось опираться на руки. Прежде чем расселина расширилась, я порядком вспотел.

Интересно, как тут Санса и Муел протащили свою сеть?

Падир Брегон шел теперь медленнее, по неким, только ему известным приметам, скорее всего — по запаху определяя, в какой стороне находится логово дракона. Некоторое время спустя обычный в таких местах запах почувствовал и я: что-то похожее на скисшую хлебную закваску с примесью паленого пера и свежего куриного помета. Я глубоко его вдохнул, но вовсе не потому, что люблю запах дракона, а просто у меня вдруг сильно забилось сердце, словно при виде ядреной, моей первой и на долгое время единственной подружки. Я осторожно помахал руками несколько раз, почувствовал, как тихо щелкнули суставы, согнул и распрямил пальцы. Ущелье неожиданно расширилось, но тут же, словно засомневавшись, в какую сторону нас вести, свернуло сначала направо, а потом налево. Мы увидели на скальной стене еще одну стрелку — вверх. Все по плану! В скале находилась пещера, а перед ней — огороженная каменным заборчиком площадка. Тут мы и должны были убить чудовище. Драконы не такие уж мудрые, как все думают. Будь они действительно умны, то ни за что не селились бы в пещерах, перед которыми расположен удобный плацдарм для охотников. Они бы выбирали обиталища в расщелинах, не доступных никому иному.

Мастер неожиданно согнулся, и у него щелкнуло в коленях. Оглянувшись, он улыбнулся и принялся карабкаться по каменному склону. Подождав немного, я отцепил фляжку и, положив ее на землю, показал Олтцу на стену. Тот натянул потуже свои дурацкие перчатки с отрезанными пальцами и отправился вслед за мастером. Следующим поднимался я. На Уберию я не глядел и помогать ей не собирался. В няньки я не нанимался, шашней с ней не заводил, поэтому о сохранности своего пышного тела для падира или кого-то иного она должна заботиться сама.

Поймав себя на этой мысли, я мысленно выругался. Сейчас надо думать лишь о работе.

Неожиданно Олтц остановился. Очевидно, мастер перестал двигаться вверх. Заглянув сбоку, я увидел, что ноги падира исчезают за краем скалы. Олтц последовал за ним. Я тоже поднялся выше, однако, подобно арбалетчику, не торопился забраться на площадку. Сначала высунул голову и внимательно огляделся.

Логово дракона не отличалось ничем от других, виденных мною ранее. Отвесная скала, на которую могла бы взобраться лишь улитка. Перед входом в пещеру была каменная площадка, кое-где на ней виднелись пятна голой темно-бурой почвы. Дракон — вопреки утверждению Маджера Каседелии, а особенно его сына, Маджера Облитаса, который вроде бы четыре месяца назад первым его увидал — поселился здесь совсем недавно. Я им тогда не поверил. Уж слишком у сынка были косенькие глазки. Впрочем, уличать его во лжи не имело смысла — его отец платил нам за избавление от чудовища и, значит, имел право на помощь в повышении общественного авторитета своего сынка. А еще, как мы в этом убедились, он намеревался — так, на всякий случай — при помощи «мага» избавить дочку от угрозы стать жертвой дракона.

Стоп, снова мысли о чем-то другом. Хватит!

Я еще раз оглядел площадку.

Экскрементов было немного. Драконы не каждый раз испражняются перед своей пещерой. Однако того, что я увидел, особенно нескольких не растоптанных самой тварью куч, хватило, чтобы я едва не присвистнул. Напоследок судьба послала мастеру настоящего Дракона! Очень большого. Гигантского.

Было тихо. Чудовище вроде бы сидело в пещере. Вроде бы? Наверняка. Иначе сетевые не висели бы на своих веревочных люльках чуть выше ее устья. Между ними горизонтально повисла свернутая в рулон сеть. Одно движение руки, ну, может, два, поскольку они должны это сделать одновременно, сеть высвободится и упадет на дракона. Лучше всего — на его крылья.

Оба сетевых одновременно подняли руки и показали растопыренные пальцы. Это означало, что все готово и дракон засел в пещере. В подтверждение этого из темного отверстия до нас долетел выразительный шорох. Тут Муел помахал рукой, пытаясь привлечь наше внимание. Потом он показал на кучу экскрементов и широко развел руки.

Ну да, огромный дракон. Мы уже знаем.

Я перевалился через край площадки. Олтц, пригнувшись, передвинулся влево от входа в пещеру. У Уберии подвернулась нога, она ударилась коленом о камень и, зашипев от боли, двинулась вправо. Падир Брегон спустился с каменного барьера. Я отправился вслед за ним и, сделав несколько шагов, увидел за огромным камнем Греду. Тот глядел вверх. Лицо у него было необычное — широкое, словно полная луна, однако губы, нос и глаза были сдвинуты к центру, словно что-то их друг к другу притягивало.

Однако мечником он был великолепным и бесстрашным. Никаких физиономий он нам не строил, знал, что мы уже все поняли. Мы подошли к нему, присели рядом.

— Не видел его, — прошептал Греда. — Из логова доносятся какие- то звуки, но носа он не показывает. А вообще, я готов.

Мастер кивнул и огляделся, чтобы определить, на месте ли арбалетчики. Они были на месте.

— Не знаю… — начал Греда. — Что-то мне не нравится…

— Что?

— Не знаю, — повторил он. — Если тварь сидит в пещере вторую ночь и второй день, то, должно быть, сыта.

Я кивнул, хотя никто моего мнения и не спрашивал.

— Но тогда он должен выпускать газы и отрыгивать?

Теперь кивнул уже мастер.

— Однако этого я не слышал, — Греда скривил свою коронную гримасу.

— А сидит ли он в пещере? — спросил мастер.

— Да, наверняка.

— Или там обосновался кто-то другой, — прошептал я.

Они оба посмотрели на меня и на время задумались. В конце концов Брегон изрек:

— Нет, ни один зверь не займет логово дракона.

Я тоже знал это, однако без боя сдаваться не хотел.

— В нормальной ситуации заяц тоже не осмелится укусить собаку, а вот бешеный или затравленный — легко.

— Глупец, — буркнул мастер.

Я не обиделся. Высунулся из-за камня и стал внюхиваться, вглядываться, вслушиваться. Остальные ждали моего вердикта. Что бы ни говорили, но слух и нюх у меля были лучшие в ватаге.

Нет, все совпадало. Кислый запах преобладал. Значит, дракон там.

Я взглянул на мастера и сказал:

— Идем.

Потом я выскользнул из-за камня и, еще раз взглянув на вход в пещеру, пошел влево, в сторону Олтца. Мастер подался поближе к Уберии. Греда, повинуясь движению руки Брегона, остался за камнем. Лязгнули крючки арбалетов. В последний момент я высмотрел еще одну расщелину. «Оттуда, подумал я, будет гораздо ловчее достать дракона, когда он нацелит рыло на Греду. Нужно тогда ударить по крыльям.

Бестия, как обычно, повернет голову и подставит шею Уберии. Лишь бы она не упустила момент!» Я забрался в расщелину, прижал ей к скале и сделал глубокий вдох. После этого я вынул двое ножен с ножами и, переложив их в левую руку, правой сжал рукоять меча. Высунул голову наружу.

Как раз в этот момент Греда вышел из-за камня, притопнул ногой, проверяя твердость грунта, а также не скользкий ли он. Теперь о тишине можно было не заботиться. Даже наоборот. Мечник сделал несколько шагов, криво усмехнулся и засвистел. Долго, громко. После того как свист стих, эхо донесло до нас несколько его отголосков. Я впился взглядом в устье пещеры. Ничто там даже не шевельнулось. Греда набрал полные легкие воздуха и засвистел так, что мог бы, например, на ярмарке напугать табун лошадей и стадо гусей.

Мы ждали.

Я попытался отереть вспотевшую ладонь о полу крутки, но поскольку она была мокрой, ничего у меня не получилось. Тогда я поставил меч к скале и, не спуская глаз со входа в пещеру, потер руку о холодный камень. Холодный и тоже сырой! Прилично разозлившись на себя, я сунул руку под полу курки и, все-таки обнаружив сухой кусочек материи, вытер об него руку. Греда оглянулся на мастера, послав ему мрачный взгляд.

В этот самый момент из пещеры послышался звук, услышав который, я почувствовал легкий озноб. Протяжный, высокий стон, может, даже не стон, а плаксивая, жалобная трель, какую может издать флейта в руках хорошего музыканта. Ничего подобного я до сих пор не слышал. Низкий, шелковистый, мягкий звук. Я высунулся дальше и посмотрел на падира Брегона. Тот выпрямился и ненадолго задумался. Потом прислонил Карник к камню и начал жестикулировать:

«Что думаешь?»

Я положил ножи на выступ скалы и, не спуская глаз с пещеры, ответил тем же манером:

«Глухой?»

«Не бывает глухих драконов».

«Может, он болеет?»

Он немного помедлил и спросил:

«Подыхает?»

«Видели ли мы когда-нибудь умирающего дракона?»

«Может, они подыхают в недоступных местах?»

«Ты учил меня, что драконы бессмертны и могут умереть лишь с нашей помощью».

«Я мог ошибаться».

Падир Брегон опустил руки и задумался. Греда положил меч на сгибы вытянутых вперед рук и прожестикулировал:

«Кину заряд?»

Мастер попытался сообразить, что из этого выйдет. Обычно мы такого не делаем: драконы вылетают из логова бешеные и более опасные, чем тогда, когда появляются лишь из любопытства — сытые, полусонные.

«Нет. Свистни еще пару раз».

Греда прогнулся назад и, набрав полную грудь воздуха, засвистел. Он свистел и свистел… Неожиданно к нему присоединился Муел, а потом и Санса.

Непонятно отчего, это показалось мне смешным. Мы ожидали тяжелого, опасного сражения, смертельного боя, да еще и с настоящим гигантом, а тут — свистим, как подростки, смотавшиеся из соседского сада и решившие из безопасного убежища подразнить хозяина.

— Ну! — крикнул падир Брегон.

Они перестали свистеть. Рассерженное эхо еще некоторое время множилось и вновь сталкивалось, накладываясь само на себя, пока не утихло вовсе. Мастер скривился, однако лишь схватил губами кончик своего уса. И вдруг приказал:

— Заряд!

Неожиданно ему возразил Олтц:

— Мы этого не сделаем!

Все посмотрели на него.

— Что-то тут не так, — упрямо сказал Олтц.

— Но что же делать? — крикнул Греда.

Может быть, слишком громко, поскольку его крики разбудили чуткое эхо.

— Не знаю. Однако и спешить не стоит, — заявил Олтц.

— Не можем мы здесь сидеть до ночи, — промолвил падир Брегон. — Готовь заряд.

Греда вынул из кармана два мешочка, сунул один в другой и принялся энергично добывать огонь с помощью огнива. Посыпались искры, и часть из них попала внутрь мешочка. Тот задымился. Мечник быстро наклонился, сунул в мешочек камень; пробежав несколько шагов, кинул дымящийся подарок в темное отверстие логова.

— Плохо! неожиданно крикнул Олтц. — Все не так!

И накаркал. Чтоб он сдох! А может, он заметил это раньше нас?

Греда шагнул к выходу, Муел в веревочной колыбели слегка отодвинулся от скалы, чтобы лучше видеть выход из пещеры. И тогда из-за скалы, в которой дракон устроил себе логово, вылетел он сам.

Мощный. Огромный. Черный, с зеленоватыми боками и крыльями, которые могли бы накрыть крыши двух больших овинов. Голова у него была больше теленка. Кормить его девицами не имело никакого смысла. Огромный, торчащий из головы драконий рог был длиной почти с мужское предплечье. Шиподракон, со свистом разрезая воздух, пронесся над распростертым Гредой, а воздушный поток от его крыльев чуть не вбил мечника в камень. Перед скалой дракон взмыл вверх, его змеящийся хвост хлестнул по стене. Когда дракон набрал высоту, чтобы спикировать на нас снова, я увидел: в том месте, где только что сидел Санса, теперь находится красное пятно, по стене стекает кровавая каша, лоскутки одежды отваливаются и падают вниз.

Я молча таращил глаза. Неожиданно какой-то комок оторвался от кровавой массы и упал на камни. Это была голова Сансы. Что-то вопил Муел, выдирая ноги из люльки. Все происходило ужасно медленно, словно мы погрузились в невидимый густой кисель. Когда я с усилием поднял глаза на дракона, то увидел, как от брони на брюхе чудовища отскочила чья-то стрела. И тотчас за ней — следующая. Это Уберия совершенно потеряла голову и лупила в самое защищенное место на теле дракона.

Я по-прежнему стоял неподвижно, частично скрытый скалой. С трудом оторвав взгляд от гиганта, завершающего в воздухе круг, я взглянул на мастера. Он показался из-за своего камня, сжимая в обеих руках мечи — Карник и другой. Похоже, он ждал атаки, чтобы добраться до какого-нибудь чувствительного места врага и рубить, рубить, рубить…

Я схватил ножи, заткнул их за пояс и вылез с двумя мечами в руках. Шиподракон закончил очень красивый поворот в воздухе, задрал длинный, словно три телеги, хвост и ринулся вниз. Как мне показалось, он метил в Греду, который — так медленно все происходило — продолжал подниматься на ноги.

— Падай! — крикнул я и выскочил на открытое пространство, размахивая руками.

Мне хотелось, чтобы дракон увидел меня, чтобы сбился с ритма полета, попытался свернуть и упустил из виду цель…

Я заметил, как у него разбухает зоб под нижней челюстью. Это означало, что он вскоре извергнет огонь. Греда тоже это увидел и уже приготовился отскочить, однако дракон проявил просто дьявольское хитроумие. Падая на Греду, он неожиданно выгнул шею и выплюнул длинное огненное облако в сторону Уберии.

Я увидел, как она вскинула руки, как неожиданно вся вспыхнула, но еще некоторое время оставалась на месте, очевидно, застряв в какой-то трещине. Я еще успел увидеть, как ее голова взорвалась, и во все стороны, словно вылетевшая из горшка каша, брызнули какие-то светлые комки. Потом обожженное тело Уберии упало, а я наконец-то взглянул на дракона. Тот подлетал к Треде.

До сих пор драконы, с которыми нам приходилось сражаться, могли отрыгнуть огнем самое большее два раза за всю драку. Этот явно был иным. Но насколько? Что сулили его огромные размеры? Мог ли он испепелить также и мечника?

Я крикнул еще раз, но горло меня подвело и выдало лишь хрип. Зоб дракона пульсировал, однако пока не увеличивался. Сам же он стремительно падал на Греду, а я мчался туда, где должен был оказаться бок монстра в момент удара. Греда рванул было в одну сторону, потом отпрыгнул и бросился в другую, однако сделал это раньше времени — шиподракон был еще слишком далеко, не думал даже сворачивать, а просто, вытянув голову, водил ею вслед за мечущейся перед ним фигуркой.

Когда дракон опустился ниже и стал выравнивать полет, чтобы скосить мечника одним ударом, тот привстал, вытянулся во весь рост, кажется, даже поднялся на пальцах. Я угадал его намерения: дракон ударит, а он в последний, единственно возможный момент упадет на землю и попытается вонзить меч куда-нибудь в тело, может, даже резанет по крылу. Если бы только ему удалось перерубить перепонку…

Шиподракон налетел, и Греда выполнил свое наилучшее падение, ногами вперед, выставив вперед меч и… вонзил его. Вонзил в разинутую пасть чудовища!

Греда совершил только одну ошибку, на большее у него не хватило времени. Рукоять меча находилась на высоте его живота, и дракон, в язык которого вонзилось лезвие, всей силой своего тела ударил мечника оголовком рукояти. Мгновением позже дракон с наколотым на противоположный конец меча Гредой взлетел выше, а потом мотнул кошмарной головой и стряхнул мечника с торчавшего из пасти оружия. Воющее, беспорядочно размахивающее конечностями тело после короткого падения с глухим звуком ударилось о каменную площадку перед пещерой.

Вой прекратился.

Боже! Дракон наверняка даже толком не почувствовал веса воина в кольчуге!

Послышался крик мастера:

— Прячься!

Я бросился в укрытие, хотя знал: ни один атакованный дракон не уходит от драки, он нападает, пока не погибнет сам или не убьет врага. Это чудовище, король драконов, этот проклятый шиподракон обладал такой же яростью, как и стая обыкновенных. Я добежал до своей щели и юркнул в нее. Впрочем, тут же развернувшись, не удержался и выглянул.

Дракон поднялся еще выше и сделал в воздухе петлю. Наверняка он хотел оценить расстановку сил, посчитать оставшихся в живых врагов. Я вжался в скалу и увидел, как из люльки выбирается Муел. Бедняга не знал, где спрятаться. Подняться вверх, на вершину, чтобы его сбило потоком воздуха? Вниз? На каменную площадку перед логовом, на которой негде укрыться? Он все же выбрал второе и наконец, выбравшись из веревок, начал спускаться. Тут одна нога его снова запуталась, он потерял равновесие и повис головой вниз. Шиподракон развернулся в воздухе — сделал разворот, словно легкая, проворная ласточка, — заметил движение на стене и спикировал, как ястреб на курицу. Был он в этот момент смертельно красивым — низвергался, подобно молнии.

Я выскочил из-за камня и бросился через площадку к пещере. Через несколько шагов я отшвырнул оба меча. За спиной у меня был третий, и он не мешал мне бежать. Мчался я, как никогда в жизни, и никогда в жизни я не бегал наперегонки с такой близкой смертью. Если дракон уже восстановил в своем зобу огненную слюну, то моя голова вот-вот поджарится и взорвется. Однако если сейчас его не уничтожить, то эта рептилия будет и дальше убивать нас по одному.

Я увидел, как Муел все же выпутался из веревок и начал съезжать по одной из них. Когда я уже приближался к логову, а дракон — к Муелу, сетевой отпустил веревку и кубарем скатился по скале. Он глухо ударился о землю, однако того лопающегося звука, который издало тело Греды, я не услышал. Я вбежал под свод пещеры и, остановившись, обернулся. Сверху до меня доносился грохот, треск, словно бы мужики дрались кнутами или ремнями. Я вернулся к выходу и выглянул.

Муел лежал неподвижно. Дракон махал крыльями, пытаясь остановиться: именно перепонки огромных крыльев издавали этот трескучий звук. Наконец он мягко приземлился. Скрипнули когти.

На меня дракон не обращал ни малейшего внимания. Поэтому я выбрался из пещеры и на цыпочках вплотную к скале двинулся в направлении его крыла, чтобы наверняка ударить мечом по перепонке, а если удастся, то поддеть лезвием чешуйку на боку, где не было отравленных шипов, и вбить в тело отравленный нож… Мастер Брегон закричал, отвлекая внимание шиподракона от меня и Муела, да только бестия не обращала на него внимания. Монстр вытянул голову в сторону неподвижного сетевого, а из пасти у него все еще торчал меч Греды. Может, поэтому он не мог плюнуть огнем? Я же теперь двигался вдоль хвоста чудовища, кислый запах выбивал из моих глаз слезы, и я боялся, что вот-вот кашляну. Тогда монстр повернет голову и заглянет мне в глаза. Клянусь, я предпочел бы умереть, чем посмотреть ему в глаза и остаться жить с этими воспоминаниями.

В том месте, где хвост переходил в туловище, он имел толщину пивного бочонка. Тело дракона, конечно, было еще шире, а возле крыльев оно достигало толщины двух пней от вековых дубов. Я поравнялся с концами сложенных крыльев, от острого запаха мое лицо залило слезами, и дышал я чем угодно, но только не воздухом. Неожиданно, уже взявшись за рукоять меча, я увидел, как хвост чудовища отодвигается в сторону, из открывшегося отверстия начинает выдавливаться густая, смолистая масса, в которой виднеются какие-то белые щепки. Темное месиво выплывало и выплывало, от него валил пар, который вместе с запахом словно ударил меня по глазам. Я заткнул нос и, глубоко вздохнув, почувствовал, как зловоние заполнило и обожгло легкие. Я бросился в сторону, в эту теплую, мерзкую массу, между кусками непереваренных коровьих костей. В руке у меня был нож, и я тотчас вонзил его в светлую, открывшуюся на время дефекации кожу. Вслед за этим моя левая рука погрузилась по локоть в экскременты и схватила второй нож. Правая была уже по плечо в дурно пахнущей массе, и только благодаря этому я удержался на поверхности, не погрузившись с головой. Я вонзил второй нож рядом с первым. Дракон, только сейчас почувствовав мои удары, испуганно заскрипел и, дернувшись всем телом, саданул меня о скалу, что привело к вдвойне счастливому результату. Во-первых, из чудовища теперь валило так, что я мог бы запросто утонуть, во-вторых, основание хвоста несколько раз резко дернулось, и останься я слишком близко, меня бы сплющило и впрессовало в массу из кусков непереваренной кожи, рогов и костей.

К счастью, дракон был так огромен, что, когда он притиснул меня к отвесной скале, между толстым хвостом и камнем у земли остался небольшой зазор, достаточный, чтобы подобная мне маленькая мышка пережила удар. Шиподракон отодвинулся, а я остался лежать неподвижно, надеясь, что он меня не заметит. Так оно и получилось. Осторожно приоткрыв глаза, я заметил, как тварь, поворачивая голову, нечаянно задела о скалу рукояткой торчащего из пасти меча. Только теперь он зарычал, и сила попавшего в меня воздушного удара была такова, что меня протащило по шероховатому камню, сорвало с головы шапку и одновременно достаточно неплохо очистило от экскрементов. Град взметнувшейся каменной крошки и камешков пролетел рядом со мной, попал в скалу и мне в голову, как если бы на меня высыпали со стен осажденной крепости корзину щебня. Слезы заливали глаза, но я все же увидел, как дракон рванулся вверх, словно пытаясь взлететь, но тут же рухнул обратно.

Перевернувшись, я вскочил на ноги и кинулся в сторону пещеры. Дракон рыкнул еще раз. Не знаю, смотрел ли он на меня в тот момент, однако мне в спину опять ударила сильная струя воздуха, пыли и мелких камешков. Я пролетел несколько шагов и, размахивая руками, шлепнулся на камень, словно ком глины.

В этот момент из глубины пещеры до меня долетел стон, подобный уже слышанному ранее.

Времени вслушиваться не было. Вскочив, я вбежал в пещеру, прижался к холодному камню стены, услышал какой-то дробный стук и только немного погодя сообразил, что это стучат мои зубы. Поднеся к лицу руку, я понял, что она грязна, замарана драконьими экскрементами и ужасно смердит, а пальцы трепещут, словно крылышки мотылька. Пожелай я их пересчитать, наверняка потерпел бы фиаско. Потом я услышал, как кто-то рыдает рядом со мной, оглянулся и никого не обнаружил. Оказывается, это плакал я. Я хотел было вытереть слезы рукавом, однако если бы сделал это, то лишь залепил бы себе глаза грязью. Тогда я сорвал куртку, выдрал из-за пояса полы рубашки и вытер лицо.

Я подумал, что необходимо сообщить остальным о двух порциях могильницы, которые я засадил в монстра. Подождем, он должен сдохнуть. Должен!

Я потащился к выходу.

Олтц, которого на протяжении всего сражения я не видел, а замечал лишь его летящие стрелы, высекающие искры из чешуек дракона, шел мягким, крадущимся шагом; заходил к распростертому на площадке чудовищу сбоку, чтобы выстрелить в него еще раз, поставив последнюю точку.

Падир Брегон подходил к дракону с другой стороны. В руке у него был Карник. Шиподракон извивался, а хвост его бился о скалу с хрустом и грохотом. Одно его крыло было прижато к скале, другое он начинал было расправлять, но тут же сворачивал опять. Тело корчилось на каменной площадке, а шипы на боках и спине брызгали ядом. Дракон изгибался, как насаживаемый на крючок дождевой червяк. Бесцельные броски, во время которых он тупил свои когти и ломал длинные кости крыльев, вызвали у меня дрожь омерзения. А вообще было здорово. Омерзительно здорово.

Дракон замер.

— Нет, мастер! Не надо подходить! — попытался крикнуть я и сам едва услышал свой шепот. Охрип. Тогда я начал показывать жестами: «Не нужно! Всадил в него два ножа! Подождите!»

С трудом передвигая дрожащие ноги, я вышел на свет. Моя куртка, штаны и ботинки пахли так страшно, что, кашлянув, я поднес ладонь ко рту и, почувствовав на губах кисло-соленый щиплющий вкус, согнулся и стал изрыгать воду и желчь. Краем глаза я видел, как падир подходит к голове шиподракона, скорее всего, примеряясь к огромному драконьему рогу. В глазах Брегона читалась жажда мести.

Я упал на колени и стал несколько беспорядочно подавать ему сигналы, но он не обращал на них внимания. За его спиной появилась фигура арбалетчика. Олтц что-то сказал мастеру, и тот остановился. Арбалетчик подошел ближе и между ними завязался разговор. Я же, пораженный бессилием, побрел в их сторону. У меня дрожали колени, а ноги подгибались при каждом шаге. Я кашлял и плевался, тряс головой, чтобы стряхнуть слезы, поскольку рук к лицу подносить уже не рисковал.

Все плохое, что могло случиться, уже произошло. Уберия погибла. Умер Греда. Наверняка погиб сетевой Санса, более старый, чем мастер Брегон. Скорее всего, умер Муел, упавший на камни…

Я брел, цепляясь ногой за ногу, спотыкаясь о камни. Потом мне пришлось во второй раз остановиться и отхаркаться. Олтц и Брегон стояли и глядели на убитого дракона. Похоже, они только сейчас начали до конца осознавать его размеры. Вот падир с удивлением покачал головой. Заметив меня, он радостно взмахнул рукой и сказал:

— Великолепно себя показал, сынок. Однако подходи против ветра.

Я прыснул от смеха. Несколько глупых слов после нескольких минут ужасного страха высвободили зародившийся где-то в надсаженных внутренностях смех. Сначала я захихикал, а потом разразился хохотом, так что у меня вскоре заболел живот, а ноги отказались служить. Снова упав на колени, я выронил меч. Подчиняясь остаткам здравого смысла, я отстегнул двойные ножны с оставшимися ножами и откинул в сторону. Безумный хохот пригибал меня к земле. Сквозь льющиеся слезы я заметил, что мастер и Олтц, глядя на меня, тоже начинают хихикать. Вскоре они, подобно мне, будут кататься по исцарапанной телом дракона каменной площадке. Счастливые, что выжили, ошеломленные уже обретенным богатством.

Боже мой! Мы получили рог! Получили когти! Шипы с могильницей!

Сильный спазм согнул меня вдвое, и я уже не мог ни смеяться, ни встать. Однако мне удалось перевернуться на бок. Мастер и Олтц бросили оружие и, согнувшись, пытались хлопать друг друга по спине, по плечам, рукам, но не имели на это сил, не могли попасть. Махали руками, словно два ярмарочных нищих, охваченных приступом чахотки. А сами в этот момент были богаче Маджера Каседелии.

Именно тогда тело дракона дрогнуло. Лишь один я увидел, как шевельнулся конец хвоста, самый кончик. Я было сделал вдох, но тут время опять замедлилось, превратилось в прозрачную клейкую массу. Вдох этот длился наверняка целые столетия, два моих товарища задыхались от смеха, и только монстр двигался с нормальной скоростью. Он поднял огромную голову и потряс ею. Похожие на перекрученные древесные пни лапы задвигались, а когти скрипнули о камень, и звук этот наконец-то предупредил мастера и Олтца. Они начали выпрямляться, поворачивая голову к дракону, а я приподнялся, одновременно пытаясь найти на ощупь ножи и меч.

Поздно! Поздно! Поздно!

Голова метнулась к сторону Олтца и падира Брегона, арбалетчик выстрелил в открытую пасть, однако морда продолжала двигаться в их направлении. Дракон собирался одновременно схватить обоих мужчин! Однако лапы чудовища подломились, нарушив его намерения. Конец морды, покрытый роговыми пластинами, задел окаменевшего Брегона и отшвырнул его аж к каменному ограждению, а сама голова, все еще двигаясь, пыталась перехватить кинувшегося наутек арбалетчика.

И только тогда я метнулся вперед. Не знаю почему, но мне казалось, что Карник находится ближе, чем мой собственный меч. Тело мастера еще было в воздухе, голос Олтца раздавался из недр пасти, а крыло дракона, которым он двинул назад, задело меня. Гибкая перепонка остановила мой бег — так хлопушка отбрасывает муху. В темноту и тишину.

Длилось это, наверное, несколько секунд, поскольку, очнувшись, я увидел несчастного стонущего Олтца, проткнутого несколькими зубами шиподракона. А гадина вновь лежала без движения. В голове у меня шумело, страшно болела выбитая нижняя челюсть, и что-то теплое и липкое сочилось через правый глаз на щеку. Поднимаясь, я обнаружил, что у меня саднит левый локоть, а движения вызывают такую сверлящую боль в висках, что и здоровый мой глаз на мгновение заволокла пелена боли. Я ненадолго замер, закашлялся, однако сплюнуть не смог, поскольку челюсть у меня была выбита. Тогда, расставив колени пошире, я со всей силы ударил по твари сбоку. В голове моей вспыхнула молния. Я наудачу ударил еще раз.

После этого я потащился к лежавшему неподвижно мастеру. Олтц либо меня увидел, либо почувствовал предсмертный прилив сил и гаркнул что-то на незнакомом языке. Я посмотрел на него. Голова дракона лежала на боку, однако в предсмертных судорогах тварь умудрилась сломать арбалетчику позвоночник. Я мог помочь Олтцу, лишь добив его, но не спешил этого делать, молясь богам, чтобы они отобрали у него жизнь, не дожидаясь, когда стоны арбалетчика заставят меня сделать это собственными руками.

Я подошел к мастеру Брегону. Тот был жив и всматривался в небо, словно бы с недоверием. Я опустился на камень рядом с ним и, прикоснувшись к его руке, позвал:

— Мастер! Мастер!

— Некоторое время он не реагировал, а потом все-таки посмотрел на меня и прохрипел:

— Мы его поимели… Короля Драконов. Шиподракона.

Его голос звучал все громче, в нем чувствовалась радость и триумф.

— Королеву, — машинально поправил его я.

— Коро… леву… — Пальцы его левой руки дрогнули. С каждым его движением во мне росла надежда. Быстро содрав с себя рубашку, я свернул ее и подложил мастеру под голову. Он, метнул взгляд на мертвого врага.

— Тебе виднее… — сказал он и неожиданно усмехнулся. — Был в надлежащем месте…

Я испугался, что он снова начнет хихикать, и если у него поранены внутренности, то спазмы могут их разорвать.

— Огромный рог, — сказал я быстро, желая сконцентрировать внимание падира Брегона на чем-то ином. — Из этого рога можно выточить четыре больших или дюжину маленьких…

Отвлекающий маневр удался. Мастер посмотрел на рог дракона. В уголках его губ появились капельки крови. Несмотря на то, что у меня от боли буквально сыпались искры из глаз, я сжал челюсти.

— Может, продать его целым? — Я знал наперед, какой получу ответ, но лучше вопроса мне в голову не пришло.

— Глупый Авенсис, — струйка крови пробежала по бороде мастера. Он не заметил этого. — Знаешь такого… кто настолько богат? Отправься хоть к самому Традеалару, — падир попытался иронично хмыкнуть. — Он тоже не отдаст половину сокровищницы. Скорее, прикажет нас убить…

Олтц захрипел и затих.

— Мастер, у нас большие потери. Уберия…

Он как будто не слышал меня:

— Ей повезло — такая добыча в первый же раз…

Я внимательно к нему пригляделся.

Глаза у него блестели, как от горячки. Как я мог не заметить нездорового блеска?

— Уберия… знаешь, почему необходимо быстро разделать дракона?

Я остолбенел. Мастер быстрым движением схватил меня за ладонь.

— Говорил тебе много раз. Не помнишь?

— Огненная слюна начинает разъедать его изнутри.

— Ну! Хорошо. Хорошая девочка… — он отпустил мою руку. — Теперь спеши. Помни — сначала рог. Потом несколько горстей шипов, чтобы получить собственную могильницу… — бормотал он. — Под конец когти, сколько удастся. Пусть Авенсис спешит… Однако… — в горле у него забулькало, — если с когтями будут трудности… бери шипы. Да, шипы. Шипы важнее. Когти — только две штуки, самые большие! Кха-кх! Кх!..

Он закашлялся, и красные брызги выплеснулись на его грудь. Я хотел ему помочь, но он ударил меня кулаком в плечо и прохрипел:

— За раб-хоту!..

Я схватил Карник и бросился к дракону.

Вонзив меч в голову чудовища возле основания рога, я повторил удар, и мне даже удалось пробиться сквозь чешую, но не слишком глубоко. Пришлось надавить на меч, и через некоторое время он вошел в плоть дракона на достаточную глубину.

Я рассекал мясо, вырезал, выламывал рог. Прикасаясь к нему ладонью, я чувствовал, как с каждым моим движением он становится все теплее — начиналось самосожжение дракона. Посмертная месть убийцам и грабителям. Я заспешил, хотя задыхался от боли в груди и голове, а также от смрада, что источало нагревающееся тело дракона. Из последних сил вонзив Карник в голову чудовища, я навалился на рог. К моему изумлению, в ответ пасть дракона отверзлась. Послышалось мерзкое хлюпанье, и на землю выпало переломанное и полупереваренное тело Олтца. При этом из глотки вырвался клуб дыма. Я закашлялся и отошел на несколько шагов, чтобы вздохнуть и дать отдых дрожащим рукам и подгибающимся ногам.

Разглядывая дракона, я снова и снова удивлялся тому, что мы его одолели. Самого языка, пронзенного мечом Греды, пришпиленного к нижней челюсти, хватило бы на три бочки солонины. Зубы… Ужас, а не зубы. Клыки, словно кинжалы, плоские, широкие, похожие на мотыги, однако острые, словно бритвы. Чтобы разделать такого гиганта, понадобится две дюжины людей… Однако я был совершенно один.

Дым, вырвавшийся из пасти, рассеялся. Я подошел ближе и снова вцепился в рог. Что-то подалось. Я стиснул зубы и навалился всем телом…

Боже!

Рог хрустнул и, чмокнув, освободился. Я опустился на землю, поджав ноги, и, выдернув Карник, перерубил жилы, а также хрящи, соединяющие рог с телом. Собрав остатки сил, я оттащил его подальше, а потом, желая сделать мастеру приятное, поволок добычу в его сторону. Тот слегка приподнял голову и некоторое время смотрел на меня, а потом бессильно ее уронил. Углубление, оставленное головой мастера на свернутой рубашке, уже наполнилось кровью. Я подтащил остывающий рог и положил его в пределах досягаемости руки Брего- на, потом начал подниматься по скальной гряде. На ее вершине я остановился и немного отдохнул. Мое громкое дыхание было единственным звуком.

Опустившись вниз, я схватил оставленную здесь фляжку и сделал несколько глотков. Желудок отозвался протестом. Отдышавшись, я попил еще и на этот раз удачно, без последствий. Сняв пояс, я стянул им грудь. Заболели сломанные ребра, и я застонал. Прежде чем ко мне вернулись силы, я, стараясь экономить воду, вымыл руки.

Вновь перевалив через гребень, я подошел к мастеру. Тот лежал с закрытыми глазами, однако пальцы его слегка поглаживали окровавленное основание драконьего рога. Я приподнял Брегону голову и влил ему в рот несколько капель. Тот принял воду, вновь вызвав у меня надежду. Однако она улетучилась, когда я почувствовал, как под моими пальцами прогибаются кости его черепа на затылке.

— Сколько… — прошептал мастер и открыл глаза.

— Погибла Уберия, — сообщил я. — Греда… Олтц… Санса… — Брегон молча смотрел на меня. — Пойду посмотрю, что случилось с Муелом. Впрочем…

Я махнул рукой и отвернулся. Не пристало ученику видеть слезы мастера. Тело дракона я обошел по широкой дуге. Внутри у него что- то шелестело и потрескивало. Хотел бы я сказать, что это был огонь, однако потрескивало как-то по-иному.

Муел лежал неподвижно, там, где упал. Я сделал еще шаг и остановился, поскольку приближаться не имело смысла. Череп его раскололся, словно дыня.

Я вернулся к дракону. Когти его уже нагрелись, однако как раз в этот момент выдергивать их было удобнее всего. Достаточно было лишь посильнее дернуть, и они, без жил и сухожилий, отделялись от тела. Я подумал, что это необходимо запомнить на будущее. Подойдя ближе к туловищу, я снял пояс, сделал из него петлю и закинул в заросли великолепных шипов. Затянув петлю, я осторожно дернул пояс и получил несколько десятков бесценных, наполненных страшным ядом сосудов. Сделав так еще несколько раз, я подавил в себе жадность, бережно сложил шипы на кусок оторванной от рубашки материи и, взяв ее за края, осторожно отошел от все более нагревающегося шиподракона.

Спрятав шипы под сводами пещеры, я решил, что неплохо было бы перенести туда и мастера. Отправиться за помощью прямо сейчас я не мог. Хотя бы потому, что толпа бандитов, жаждущих легкой добычи, появится тут быстрее.

Вернувшись к мастеру, я наклонился над ним и сказал:

— Занесу тебя в пещеру.

Тот не ответил, поскольку оказался без сознания. Я подумал, что так даже лучше. То и дело спотыкаясь, я вернулся к Муелу. Говоря себе, что наверняка мастер поступил бы так же, я снял с Муел а рубашку и ремни. Потом я перетащил его тело к дракону и уложил ему под бок. Вслед за этим я вернулся к мастеру, разложил снятое с сетевого, перетащил на него Брегона и поволок к пещере. Время от времени голова мастера задевала о камни, но я уже ничего с этим поделать не мог. Под сводами пещеры я обрызгал его лицо водой и, снова вернувшись, перетащил к дракону останки Олтца.

Я огляделся. Уберия превратилась в кучку пепла, а до Сансы я не смог бы добраться и в лучшем состоянии. Может, потом, когда вернусь сюда с людьми. Если до этого времени его тело не растащат вороны — похороню. Дракон вскоре сгорит, и при этом сгорят тела его убийц.

Затащив в пещеру когти и рог, я упал совершенно без сил возле Брегона. Воздух вырывался из моих легких с хрипом, у меня свистело в груди, при каждом вдохе болело по крайней мере в двух местах. И все же я дышал.

Карник! Где меч мастера? Почти плача от злости, что приходится снова двигаться, я сел и огляделся, по глупости надеясь, что каким-то чудесным образом оружие окажется поблизости. Нет, меч лежал там, где я его оставил, под окровавленной скалой, а из тела дракона между тем уже начали пробиваться струйки дыма. И все же мне пришлось сходить за мечом.

Я уже хотел приподнять голову Брегона, чтобы осмотреть раны на затылке, когда из глубины пещеры, из дальней части широкого темного коридора, до меня долетел протяжный, тоненький стон. У меня на затылке волосы встали дыбом.

А ведь мы слышали этот звук и раньше! Собственно, именно это и ввело в заблуждение сетевых, решивших, будто дракон находится в пещере! Мы тоже так думали, именно поэтому он нас и захватил врасплох!

— Авенсис… — услышал я.

Наклонившись над мастером, я приложил палец к губам. Брегон уже пришел в сознание, и в его взгляде читался вопрос.

— Что-то тут еще есть… — шепнул я, наклонившись к уху мастера. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сказать следующее, но все же я это произнес: — Пойду туда…

— Подожди, — прошипел Брегон. В горле у него забулькало. Он пошевелил рукой. — Возьми… перчатку… а где шипы?

Верно! Все-таки у меня есть самое сильное оружие! С ним я могу идти в одиночку даже на медведя. Лишь бы только увернуться от первой атаки, лишь бы один раз зацепить неприятеля. Самая маленькая ранка не даст ему возможности повторить удар. Я видел, как сегодня могильница убила того, кто ее выделяет.

Я вытащил из-за пояса падира Брегона перчатку, схватил шип, легко и несильно ударил острием Карника по концу шипа. Появилась капля отравы. Тогда я взял левой рукой еще два шипа и направился в глубь пещеры. Куполообразная пещера сужалась, потолок ее значительно опускался, и она уменьшалась до размера дворцового коридора. Полумрак становился все гуще, однако после того, как мне удалось овладеть своим разыгравшимся от страха воображением, до меня дошло, что странный звук доносится с достаточно большого расстояния. Я сделал еще несколько шагов, остановился и стал вглядываться в темноту. Через некоторое время мне показалось, что в стене мрака виднеется какое-то светлое пятно. Я тряхнул головой, чтобы избавиться от капель холодного, липкого пота. На щеках остались мокрые следы, и я почувствовал на них холод — легкое дуновение ветра.

Сделав еще несколько шагов, я снова остановился и прислушался. Ноги мои не желали идти дальше. Более того — если бы я повернулся в сторону выхода, то они бы понесли меня быстрее табуна испуганных лошадей. Вот вперед — не хотели. Короче, я стоял, обратившись в слух.

Потом что-то шевельнулось, и раздался скрежет — наверняка когтя о камень. Я сделал два шага в сторону и прижался к стене. Уж точно ни медведь, ни волк не осмелились бы захватить логово дракона! Можно не гадать — там, впереди, находился дракон, а я был один.

Я вжался в стену. В голове моей лихорадочно скакали мысли.

Убежать? Да, убежать, прихватив трофеи — рог, когти, шипы, миновать скалы и добраться до коней. Исчезнуть, позабыв о награде Маджера Каседелии.

Вдруг до моего носа добрался запах жареного. Очевидно, дракон уже вспыхнул. И тут же стена начала перемещаться. Это мои ноги сами вынесли меня на середину коридора. Я сжал зубы, заставил их остановиться и некоторое время стоял, тяжело дыша, а потом пригнулся и двинулся вперед. Через несколько шагов мне стало легче, словно мои ноги, узнав, что я иду не, в ту сторону, решили мне помочь и не сопротивляться. Коридор свернул влево, а потом вправо и еще малость влево. Стало светлей, ветерок осушил мое потное лицо. Впереди явно была следующая пещера. Я прижался к стене и, вытянув шею, попытался хоть что-нибудь разглядеть. Тщетно. Я понял одно: свет в пещеру поступает из нескольких щелей в верхней части ее куполообразного потолка.

Еще шаг, второй, осторожно… Я снова высунул голову и убедился: пещера пуста. Никакого дракона в ней не было.

Я облегченно вздохнул, однако на всякий случай беззвучно. Потом сделал шаг в «сторону, обозрел все пространство пещеры и вскрикнул. Точнее — едва не крикнул.

В углу пещеры стояло нечто…

Выглядело существо, как огромный лебедь. Не считая того, что обладало четырьмя ногами и переливалось всеми цветами радуги. Туловище создания заканчивалось изогнутым пушистым хвостом.

Увидев меня, существо вытянуло шею и зашипело, однако почти тотчас этот звук перешел в тоскливый, похожий на голос флейты, свист. Мелодия была даже приятна для уха. А потом существо открыло пасть, и я понял, что это дракон. Три шеренги крохотных, похожих на иголки зубов.

Я прижался к стене.

Молодой дракон… Молодой королевский дракончик! Никто никогда ничего подобного не видел! Я окинул взглядом пещеру, а потом посмотрел на выглядывающие у меня из ладони шипы.

Убить!

Да, убить! Такого маленького я и сам могу дотащить. Найму лучшего таксидермиста и прикажу изготовить чучело. Потом… потом…

Дракон за стеной пискнул, я услышал стук когтей и отскочил. Тот явно направлялся в мою сторону. Из горла дракона донеслось клокотание, которое вновь преобразовалось в звучание флейты. Я неожиданно почувствовал, что у меня перестали болеть сломанные ребра, зашатался, и — словно от этого движения — вся боль спала с меня, всосалась в землю. Исчезла усталость. Я чувствовал себя так, будто только что встал с кровати, не проделав изнурительного путешествия и не пережив смертельной битвы с… кем? Матерью? Сестрой?

Радужный дракон осторожно придвинулся ко мне на полшага. Я вытянул перед собой Карник и шипы. Дракон наклонил голову, явно заинтересовавшись шипами. Ну конечно — они выделяют знакомый ему запах.

Развернувшись, я бросился прочь. Немного погодя я был уже возле мастера. Его полузакрытые веки открывали мутные белки глаз. Я отложил меч, плеснул на ладонь воды и спрыснул ею лицо Брегона. Потом принялся быстро увязывать в узелок когти и шипы. Наконец мастер открыл один глаз.

— Авен… шип… дай… каплю…

— Нет, мастер, — шепнул я. Узелок был уже готов. — Сейчас я тебя перенесу…

Чудовищным усилием воли Брегон протянул руку и схватил меня за колено.

— Я проживу еще час, может, два… мои страдания невыносимы… Дай каплю могильницы с водой… Не умру… а боль утихнет…

Могильница убивает, попав в кровь. Если ее выпить, то она тоже убьет, но не сразу и безболезненно. Сам я, конечно, не пробовал, однако слышал о подобном.

— Дай! — прохрипел падир Брегон.

Я снял с головы кожаную шапку, налил в нее немного воды из фляжки, потом выдавил в нее две капли могильницы. Быстро, чтобы смесь не успела разъесть кожу, придвинув зелье ко рту мастера, осторожно влил. Операция прошла удачно. Проглотив слюну, я подождал, пока мое дыхание восстановится.

Где-то сзади верещал дракончик.

Брегон ненадолго закрыл глаза, а потом резко открыл их.

— Что это было? — спросил он совершенно иным голосом, так, словно был здоров.

— Там… дракон…

Хриплым голосом, заикаясь и проглатывая слова, я описал ему маленькую особь.

— Ну и дела… — шепнул мастер. — Несомненно — убили королеву… — неожиданно он ударил меня кулаком в бедро. — Что с ватагой? Правильно ли я понял, что в живых остались только мы с тобой?

Я кивнул.

— В таком случае, сынок, мы очень богаты.

Я хотел ответить, но не успел. Брегон был снова в отменной форме. Словно не умирал минуту назад. Цыкнув на меня, чтобы я его слушал, он продолжил:

— Прежде всего: не возвращайся ко двору Маджера Каседелии. Ограбит тебя и убьет. Гадина он. Во-вторых: как я умру — упакуй, что можешь, и уходи отсюда. В-третьих… — он сделал паузу. — В-третьих: прикончи того малыша…

Удивительная штука. Еще час назад я бы подскочил и побежал тотчас исполнять его приказание, а теперь… Теперь его слова каким-то неприятным эхом зазвучали в моей голове. Словно мастер приказал мне сделать нечто нехорошее — плюнуть в кубок с вином или отравить единственный колодец в округе.

— Почему? — я задал этот вопрос, чувствуя, как кровь стучит у меня в висках. — Мастер, мне кажется, что этот малыш еще не понял… Он принял меня за свою мать… — не знаю, почему я это сказал. Просто эта мысль неожиданно пришла мне в голову — словно я был нужен этому большому королевскому лебедю с когтями и клыками. — Оно… она сделала что-то, и я уже не чувствую ни ран, ни усталости… Может, удастся ее заставить…

— Даже не пробуй! — крикнул Брегон и стиснул мои пальцы своей левой рукой. — Я знаю… читал… — он сжимал мою ладонь, а я боялся ее выдернуть, чтобы не потревожить его голову. Казалось, она присохла к служившей подушкой рубашке. — Читал я в одной старой книжке… Думал тогда, что это басни… Молодой дракон меняется с человеком разумом, отдает свой ему… а его забирает себе…

Тут он меня отпустил, и я стал шевелить пальцами, пытаясь вернуть им чувствительность.

— Мастер, это невозможно. Никто не видел молодого дракончика… — я бросил на него недовольный взгляд. — Никто ничего об этом не знает! Поскольку… — я пытался лихорадочно найти аргументы, — есть уйма рассказов о размножении драконов! Одни говорят, что самку оплодотворяет ветер из Чехлод Годху, другие — что существует такой ящер, который, встретив цветущую…

— Замолчи, идиот!

Я замер с открытым ртом. Падир Брегон никогда никого так не называл.

— Не имеет значения кто, когда, чего говорил, — объяснил учитель.

— Важно, что происходит сейчас. Если ты нашел дракончика, то значит, та книга не врет.

Он закашлялся и неожиданно, опираясь на разбитый затылок, выгнулся вверх. Я вскочил, однако не знал, что делать — прижать его к камню или помочь подняться. Брегон откашлялся, из уголка его рта потянулась струйка слюны.

— Лилитайат би колли аттали садаахатин ла, — громко и с чувством поведал падир.

Тело у него было выгнуто, как лук, глаза закрыты, и говорил он на не известном мне языке. Похоже, это была агония. Я хотел подсунуть ему под спину руку и приподнять, чтобы уменьшить давление на разбитую голову, но тут он резко упал и открыл глаза.

— Ваши разумы соединены, однако дракон гораздо сильнее. Он зол, нечеловечески зол… — сказано это было так спокойно, словно падир только что не изгибался в судорогах.

— Этот малыш не больше птицы, — прошептал я. Мне не хотелось уточнять, что такой большой птицы я еще не видел. — Невозможно…

— Авенсис, послушай, — прервал меня мастер. Наши глаза встретились, и мы замолчали. Не знаю откуда, но я вдруг понял: будь у мастера такая возможность, он бы меня убил. — Дракон забирает у человека то, что ему необходимо — хитрость, знания о мире людей, о ловушках… Понимаешь? Все, что поможет ему позднее жить и сражаться с людьми, в их мире, с их миром. Ты уже сейчас знаешь, почему некоторых драконов так трудно убить?

Я покачал головой. Мне не хотелось его слышать: слова его были отвратительны и злы.

— Он вернул мне здоровье и силу, — пробормотал я, чувствуя, что говорю явно не то. — Мы встретились, он словно бы на меня дунул и… исцелил.

«Вообще-то, я кое-что должен сделать, — неожиданно подумалось мне. — Должен… Необходимо сделать нечто иное — убить Брегона. Прекратить его мучения».

— В лучшем случае, — горячо шептал мастер, но я его почти не слушал, — он поделится с тобой своим злым разумом. Ты станешь сильным, сильнее других людей, сильнее целой армии, но будешь безжалостным. Будешь жаждать власти, все большей и большей… Как Члатх Жестокий из Поднухмы. Слышал эту историю?

— Мастер, это сказка о чернокнижнике…

— Нет! Помню, там говорится… — неожиданно глаза Брегона закатились, блеснули белк и. — Табка аррахат хада хаада момкинон адраует атифийа ала … — Он снова заговорил на удивительном, похожем на рыдания и кашель языке. Я немного подождал, а он вдруг посмотрел на меня так… словно нормальный. — Получил душу дракона, а она его залила чернотой… — перевел мастер.

Тут из пещеры послышался свист.

Ко мне спешила Тгарнеу. Я уже знал, как ее зовут. Она мне это сказала. Тгарнеу Джеха. Госпожа Пятой Стихии.

— Мастер, успокойся, — я положил ему ладонь на руку и сжал ее — может, слишком сильно. — Знаю, что ты хочешь сказать. Все не так. Не может быть так! Обменявшись с драконом, я стану добрым властителем. Я вообще не способен пожелать людям несчастья, крови, пожаров. Поверь мне.

Он смотрел на меня со все растущим беспокойством.

— Сынок, ты уже пойман, опутан чужим разумом, — шепнул Брегон, а потом скрипнул зубами. — Не будь этого, ты понял бы это сам. Заметил бы, что уже не владеешь собой, являешься пленником.

— Успокойся.

Брегон кашлянул, и струйка крови, вырвавшаяся из его рта, сбежала за воротник. Я вдруг ощутил прилив сил. Тгарнеу почуяла мое возбуждение и громко крикнула.

Я вскочил и бросился к ней. Меч я не взял и даже не захватил шипов с могильницей ее матери, Слисбердух. Зачем? Мы были уже связаны невидимыми, но сильными узами. За выступом я увидел ее, мою маленькую Королеву. Неуклюже, прилагая отчаянные усилия, ударяясь еще не до конца сформировавшимся телом об острые камни, она спешила ко мне! Она нуждалась во мне! Я подбежал и положил ладонь ей на голову.

И тут меня охватил покой. Меня накрыла добрая, мягкая и сладкая тишина. Я летел над зеленым ковром лугов; пронизывающий, душистый ветер ласкал мое тело, мне было холодно и хорошо… Я долгое время наслаждался этим чувством.

— Авенсис… — в мои уши проник скрипучий, противный голос.

Голос человека!

Я встрепенулся, снял ладонь с головы Тгарнеу, нетерпеливо оглянулся.

— Авенсис! — крикнул мастер… Брегон.

Мастер? Чей? Кто ему позволил повышать голос и диктовать…

— Уже! — буркнул я.

Передав Госпоже хорошую мысль, нежное послание, я бросился к полумертвому человеку.

— Д а?

— Прошу, убей ее, — прошептал он. — Она обещает тебе, что ты сумеешь использовать ее помощь в добрых целях, но это — искушение. Так не получится! Даже если бы ты этого и хотел, то люди со своими крохотными — в сравнении с твоей силой — проблемами, станут казаться тебе лицемерными, плохими, жадными, злыми… Ты изольешь на них своей гнев и отвращение, а если это произойдет хотя бы раз — то полюбишь свою силу и будешь получать от этого удовольствие. Так будет! — горячо закончил он.

Почему люди такие мелкие…

— Умоляю! — простонал Брегон. — Возьми меч, пока еще есть время, и ударь!

Я глядел ему в глаза и понимал: он думает совсем о другом. Он хотел сказать: «Пока еще можешь, если еще сохранил свободу…» Как здорово читать мысли людей…

— Меч… — прохрипел Брегон. — Ударь…

«Меч? — подумал я. — Меч — это такая недобрая… такая… жестокая штука. Рубка и резня, резня и убийство… Нападение на дракона? Жутко! Гнусно!»

— Мальчик…

О?! «Мальчик!» Ни на что иное его уже не хватает?

Я захихикал. Когда Тгарнеу меня зовет, все мои внутренности охватывает теплый, сухой жар. Это хорошо. Это счастье. Это наслаждение… до боли…

— Меч… Возьми Карник, — услышал я голос и мысли того… как его там… Брегона…

Тгарнеу меня зовет и тоже что-то мне говорит… Меч? Тоже чего-то хочет от меча… Должен взять меч…

Возьму меч, Тгарнеу…