Куси, Савка, куси!

…Приходил он в себя медленно. Сознание отказывалось воспринимать окружающее, выхватывало его фрагментами. Кругом был мрак пополам с песком, плывущим в глазах, и сильно тошнило.

«Плохо, – подумал он. – Что-то со мной случилось…»

Он пытался вспомнить, что произошло, и понять, где он. Но ничего не вышло, снова все растеклось мягкими пестрыми волнами, и Свирь почувствовал, что сейчас опять потеряет сознание. Оно уходило, заманчивым дурманом качалась зеленая муть перед глазами, но он уже держался за тоненькую ниточку, соединявшую его с миром, судорожно сцепив зубы, словно пальцы.

Он был на погружении. Его послал Ямакава. Он выполнял какое-то задание Ямакавы. Он точно помнил, что выполнял задание. Только вот – какое, что он здесь делал? Он выполнял какое-то задание, ц что-то с ним случилось. Может быть, теперь он умирает и скоро умрет. Но это неважно. Потому что он выполнил то, что ему было поручено. Хорошо бы вспомнить – что.

Он почувствовал солоноватый вкус крови и тошноты во рту. Мрак перед ним кое-где был утыкан блестящими точками, и Свирь вдруг понял, что лежит на земле и смотрит в затянутое редкими облаками ночное небо. Сознание медленно прояснялось. Но тела он не чувствовал. Была только безвольная слабость. А потом пришла боль. Боль была одновременно в затылке, в правом боку и в плече. И еще было ощущение жесткой земли под спиной. Боль билась внутри сама по себе, даже если он не шевелился. Ее было слишком много, и он понял, что может не справиться с ней. Не владея собой, Свирь закрыл глаза и застонал. И в эту минуту он вспомнил конец.

Дверь сорвалась. Это сорвалась дверь, и его ударило в затылок. Он стоял у темпоратора. Значит, он выходил из погружения. Ну, конечно, он выходил, ведь он выполнил задание. Наверное, Ямакава знает, что с ним, и скоро его найдут. Странно, что до сих пор никого нет. Но все будет хорошо. Сейчас ему уже лучше, чем было, и скоро его найдут.

Свирь пошевелился, стараясь лечь поудобнее, и судорожно втянул воздух. Боль пронзила его, подняла над землей и бросила вниз, скрутила, как мокрую тряпку, снова выключая сознание. В коротком секундном бреду мелькнул Пайк с коробочкой анестизатора, какие- то шланги, залитая солнцем улица. Свирь хотел попросить, чтобы кто-нибудь снял эту проклятую боль, но голос отказал ему, а потом Пайк исчез, и Свирь понял, что все еще лежит на земле.

Плечо сильно распухло, Свирь решил, что оно сломано, – это был не вывих, в этом он как-никак разбирался. Кроме того, было сломано ребро. Плюс, видимо, сотрясение мозга, а может быть, и ушиб. Надо было лежать. За сутки биомодуль должен привести его в норму.

Скорее всего, он был на Земле. Он не знал, что с ним случилось, с ним могло случиться все, что угодно, но, скорее всего, он был на Земле. Только когда – на Земле?!

– Малыш… – позвал он в ознобе, и холодный ужас надвинулся сзади и сбоку, вонзил когти в затылок.

Малыш молчал. Такого не могло произойти даже' в принципе! Малыш был жестко привязан к импульса- торам в коре. Лишиться связи с Малышом он мог, только уйдя в свое время. Только в свое – так был рассчитан прокол-пакет. И тем не менее, он был в другом времени. Не в своем, и не в том, где существовал Малыш. Он прошел огонь и воду и думал, что это все, но, оказывается, остались еще какие-то выдыхающие реквием трубы, в чьих змеиных извивах ему и придется, видимо, сложить свои косточки.

Закрыв глаза, он лежал на спине и слушал свою боль.

«Нет, – сказал он себе. – Это не самое страшное. Ты же знаешь, что это еще не вечер. Ведь ты пока жив. Надо сесть. А еще лучше – встать. Только бы не свалиться от шока. Попробуй пока сесть. Повернись. Теперь согни руку. Вот так».

Он перевалился на левый бок и, поджав ноги к груди, попытался стать на колени. Это у него не получилось, но он сел, опираясь на здоровую руку. С минуту он приходил в себя. Потом позывы к рвоте прекратились, и Свирь почувствовал, что его колотит дрожь.

Темень почему-то была совершенно непроглядной, но он все равно знал, что сидит на дне пологой низины, густо поросшей неласковой колючей травой и невидимым в темноте кустарником. Немного дальше начинались редкие деревья. Они росли и спереди, и сзади совершенно одинаково, но правильный путь был впереди, в ту сторону, куда он сидел лицом; та сторона была главной, а сзади – неглавной, а уж вправо и влево и вовсе ни к чему было идти.

Если бы его спросили, откуда он это знает, он бы не ответил, он вообще вряд ли бы ответил сейчас на какой угодно вопрос. Но, тем не менее, он был совершенно уверен, что все обстоит именно так.

Можно было дожидаться рассвета здесь, однако Свирь все-таки решил встать. Он обретал себя с каждым движением, проламываясь сквозь боль и слабость, и ему казалось, что если он останется сидеть здесь, он умрет. Надо хотя бы вылезти наверх, на вершину бугра. Он дойдет туда, как бы плохо ему ни было. И тогда уже не встанет, пока не рассветет. Он будет лежать на бугре и ждать восхода. А пока что туда надо дойти.

Вставал он очень долго – сперва на колени, потом, закусив стон, в рост. Больше всего он боялся потерять сознание от боли. Но, в конце концов, все-таки встал. Потом он брел, а вернее – тащился вперед, медленно переставляя ноги, зная, что идти немного, всего десятка три, а может, четыре вот таких вот шагов, брел, поддерживая левой рукой сломанную правую, брел и никак не мог дойти.

Если бы рядом был кто-нибудь, даже если бы он просто знал, где он, он бы ни за что не встал. Но то, что случилось с ним, было так ужасно, что эти пьяные четвертьшаги давали ему единственную возможность жить, были его чудом и его спасением.

На верхушке холма ноги его подогнулись, и хоть он и успел выставить вниз здоровую руку, толчок был так болезнен, что он несколько минут сидел, уронив голову на грудь, сжавшись вокруг снова раздувшей его тело пульсирующей боли.

Странный свет заставил его разлепить веки. Сперва он даже не понял, что произошло. Облака на небе разодрались вокруг луны, и в призрачном блеске стало видно далеко и хорошо. Теперь из мрака выступили и окружающие его деревья, и наполненная густой тенью низинка позади, откуда он только что выбрался, и нечто, неясно вырисовывающееся перед ним в ночи как концентрированное количество густой и плотной темноты, и большой холм, возвышающийся над этой черной неподвижной массой.

Кровь на затылке засыхала и неприятно стягивала кожу, мешая поворачивать голову. В какую-то секунду у Свиря мелькнула догадка, но в голове все путалось, и прошло несколько минут, пока он вспомнил эту мысль. И тогда он изо всех сил вгляделся туда, где теперь хорошо слышалось журчание воды между ним и загадочным холмом. На этот раз он хорошо рассмотрел темные бугры слева от холма, и сам холм, который, казалось, тихо гудел, так же неровно бугрился непонятными выступами.

Это был Кремль! Правда, непонятно какой: деревянный или белокаменный, но точно Кремль. А загадочная масса, что темнела перед Свирем – посад, практически только что шагнувший на Неглинную. И сама Неглинная текла рядом, это ее журчание он слышал там, впереди.

Он потому и помнил памятью ног в деталях рельеф этой местности, что очутился на том же самом месте, где стоял дом Мосальского. Только намного раньше, чем этот дом там появился. Кремль и небольшой посад могли быть и в тринадцатом веке, и в четырнадцатом, и в пятнадцатом. Было бы светло, он бы определил точнее. А сейчас надо было бежать. Изо всех оставшихся сил. Назад к лесу. Вот только как он попал сюда?

Как случилось, что его выбросило назад, а не вперед? Почему неправильно сработала аппаратура? Он еще раз попытался вспомнить, как это произошло. Он стоял перед темпоратором. До этого он втолкнул в коридор Наталью, и она прошла – он это видел. А потом его ударило сзади. И бросило вперед. Ударом двери его бросило вперед. И в это мгновение… Ну, конечно! Случись все секундой раньше или позже, он был бы либо дома, либо там же, в семнадцатом веке. Малыш замкнул темпоратор на себя. Когда сорвалась дверь, Малыш выбросил темпоратор, и в это самое мгновение Свирь влетел в центр кольца входа.

И оттого, что все факты, наконец, выстроились в жесткую, логически неуязвимую цепь, и оттого, что сложившаяся схема, судя по всему, была правдой, вдруг онемели ноги и спина, и слезы удавкой стянули горло под кадыком. Ему захотелось лечь ничком на землю, но он не лег, а продолжал сидеть, мотая головой и тяжело дыша. Теперь спасти его никто не мог. Потому что никто не знал, где он. Его просто потеряли. Камеры, конечно же, зафиксировали вход в коридор. Но рассчитать возникший при трансгрессии темпоратора пучок хроновихрей было невозможно. И кого-нибудь из будущего искать здесь было бесполезно. Двадцать две экспедиции, подготовленные Службой Времени за полвека своего существования, Свирь знал наизусть

Отчаяние шагало рядом, нависало, горбатясь, дышало смрадно в затылок.

«Надо бежать, – сказал он себе. – Скоро начнет светать. Вставай… Покажи им всем…»

И он действительно встал и, отфыркиваясь от ударов секущих лицо веток, натыкаясь на деревья, пошел плечом вперед, на северо-запад, пытаясь выйти на Тверскую дорогу, чтобы быстрей убраться из обжитого Занеглименья. Правый бок невыносимо, болел, но Свирь притерпелся к бьющейся в нем, рвущей мышцы боли. Время от времени, когда боль впивалась особенно глубоко, он кусал губы и уже прокусил нижнюю. Боль иногда выключала сознание, но он все равно был сильнее нее, подчинив себе и заставив шагать изломанное свое тело.

И пока он шел, выходя на дорогу, и уже выйдя, и загребая ногами пыль колеи, и потом сойдя с нее из-за почудившихся ему в ночи голосов, – все это время он думал, а точнее, не мог избавиться от мыслей о том, как милостива была к нему судьба. Падая с высоты третьего этажа, он сломал только ребро и руку, а не шею. Он попал в лето, а не в зиму, и не замерз, лежа без сознания. Он появился здесь, меньше, чем в километре от Кремля, в своем необычном комбинезоне ночью, а не днем, и успел вовремя очнуться. Его вообще могло забросить куда-нибудь в мезозой. Судьба просто демонстрировала ему свою любовь. Если не считать того, как она коротко и убийственно разделалась с ним, по существу, безвозвратно вычеркнув из списка живых.

Она отомстила ему за все пренебрежение, которое он позволял, сведя с ним счеты раз и навсегда. Хотя нет! Она все-таки оставила ему крохотную лазейку. Он мог стать источником флюктуации, и тогда бы его нашли. Но даже самая крохотная флюктуация могла оказаться трагической не только для судеб сотен и тысяч людей будущего, но и для всего мира. Свирь не раз рисковал жизнью и по менее значащим поводам, и сейчас, представив себя с кустарным пулеметом на льду Чудского озера, он слабо улыбнулся и тут же забыл об этой неосуществимой возможности.

Чувствуя, что слабеет, он углубился в лес и, наткнувшись на буерак, спустился в него, пытаясь укрыться от ветра. Надо было немного поспать, а потом двигаться дальше. Но сон не шел. Горячечная лихорадка била тело, иссушала мозг, проступала липким потом. Свирь лежал на земле, стуча зубами, прижав колени к груди, а кругом по лесу тенями шныряли бесшумные киберы, играла тихая музыка, и Наталья, щемяще красивая, улыбаясь, стояла рядом, глядела на него прозрачными глазами Фата Морганы.

– Не хочу! – прошептал Свирь, чувствуя, как тяжело ходят легкие, со свистом втягивая воздух.

И заскрипел зубами.

– Уходи! – приказал он.

Сейчас ему предстояло умереть. Наталья не должна была видеть, как это произойдет.

Потом он все же уснул, опять-таки от слабости, а когда проснулся, солнце стояло уже высоко, лес был полон света, и пели птицы.

Проснувшись, он тут же поднес кисть к глазам и посмотрел на индикацию браслета. Как он и предполагал, прокол-пакет был неизрасходован. Он действительно провалился в разрыв хронопространства, образовавшийся в момент трансгрессии темпоратора. Только полный прокол-пакет ничего не менял в его положении. Просто это означало, что он все понял правильно.

Крест модуля биоохраны плотно всосался в грудь и, видимо, напряженно работал, потому что рука болела меньше, и опухоль спала, и голова не кружилась. Энергии модуля должно было хватить надолго. Даже когда он станет дряхлым стариком, модуль все еще будет лечить его распадающуюся плоть.

Невесело улыбаясь, Свирь лежал на спине и смотрел на паутину ветвей над головой. Прежде всего надо было полностью исключить последние возможности значимой флюктуации. Для этого следовало раздобыть одежду и зарыть комбинезон. А чтобы украсть одежду, необходимо было найти небольшую деревушку.

Ночью он прошел мимо какого-то села. Он услышал его по глухому лаю собак, донесшемуся с ветром. Однако село это показалось ему достаточно населенным и, стало быть, отпадало. Далеко вверх по Тверской, он помнил, была деревня Зыково и сельцо со смешным названием Отцы Святые. Свирь никогда там не был, но жителей села представлял почему-то всех поголовно седобородыми старцами с глубокими иконописными глазами пустынников далеких северных скитов. Но все это было в семнадцатом веке. А сейчас?

Кряхтя и ругаясь, он вылез из своего ложка и, пройдя буквально несколько метров, вдруг отчетливо ощутил, что почва проседает под его ногами и вязко и смачно хлюпает водой. Он понял, что забирается в болото, взял немного левее, огибая его, и вскоре заметил, что деревья редеют и за ними видно свободное пространство. Он уже ушел далеко на север, и это могла оказаться Пресня. Но это была не Пресня.

Держась рукой за ненадежный ствол гнущейся березки, Свирь стоял на опушке и смотрел на разбросанные совсем рядом, за дорогой, избы небольшого, в несколько дворов, сельца и на виднеющуюся над избами деревянную главку какой-то церкви. Теперь стало ясно, куда он попал. Это была Волоцкая дорога. И село за ней было не чем иным, как старинным подмосковным селом Кудриным, за которым при впадении Пресни в Москву-реку с давних времен стоял. Новинский монастырь.

Он почувствовал, что его знобит. Судя по всему, модуль не справлялся с высокой температурой, и следовало бы снова укрыться в обжитом уже буераке и лежать там, пока не удастся окончательно- прийти в себя.

Так он и поступил. Рука и бок болели меньше, но голова время от времени предавала его, и тогда он внезапно чувствовал тошноту и слабость, а потом, выплывая из обморочных глубин, понимал, что был без сознания. Однако мысли его не путались. Они текли, простые и связные, и только угрожающей была их неестественная замедленность, которую он, тем не менее, воспринимал со странным безразличием.

Почему его не нашли, было ясно, как божий день. Установка на месте дома Мосальского пусть даже отлично замаскированной аппаратуры вызывала чудовищную флюктуацию – поскольку аппаратура должна была стоять там с самого сотворения мира.

Он представил себе Пайка, и Ямакаву, и Мориса Пети, и толстого Свенссона, подавленно молчащих, старающихся не встречаться друг с другом глазами. И тогда он ощутил их отчаяние- отчаяние, от которого в пыль крошится эмаль, и из следов от ногтей выступает кровь. Им было хуже, чем ему, хоть они были там, а он здесь. Он мог, по крайней мере, что-то придумать. Но только – что?!

Прямое послание исключалось. Его нельзя было зарыть в горшке на огороде, вышить на шапке Мономаха, оставить в виде вымпела на дне Океана Бурь. Однако наверняка существовал, должен был существовать способ дать знать о себе. Его надо было лишь найти. А времени для этого у Свиря было с избытком. Если разобраться – целая жизнь.

Вечером, в сумерках, он, еще слабый, подкрался к селу. Конечно, это село могло оказаться и не Кудриным, но главное, что оно было, и что, как минимум, на одном из его огородов стояло пугало. Свирь был согласен даже на это тряпье. Однако оно не понадобилось. Чьи-то порты и рубаха сушились на крайнем дворе, их не собрались к вечеру снять, и уже в полной темноте, срубив здоровой рукой бросившегося на него кобеля, Свирь сорвал их с веревки и пулей помчался к лесу, уходя от вздыбившегося лаем и криком селения.

Преследовать его не решились, и он перелесками постарался уйти подальше на север, чтобы затаиться и отлежаться до утра. Утром он собирался выйти к Пресне и там, возле какой-нибудь запоминающейся излучинки, зарыть свой комбинезон.

Всю ночь его снова бил озноб – но меньше. Он уже не стучал зубами и не дрожал всем телом, а к утру вообще сумел не забыться, а уснуть.

Проснулся он поэтому поздно и, проснувшись, удивился, увидев себя в краденой одежде. Он совершенно не помнил, когда успел переодеться, но, тем не менее, это произошло, и комбинезон, отторгнутый и несчастный, лежал рядом, свернувшись серебристым рулончиком. С некоторым трудом Свирь поднялся. Голова еще кружилась, но уже только от слабости, а переломов он и вовсе не чувствовал. Теперь он мог идти. Он так и не решил, что будет делать дальше, но пока что первым делом следовало избавиться от комбинезона.

Пошатываясь и осторожно переступая босыми ногами, Свирь шел к Пресне. Он совсем не умел ходить босиком. Правда, за последние полгода ноги его загрубели, растертые похожей на дерево кожей плохих сапог, но этого было недостаточно. Через несколько дней на подошвах нарастет ороговевший слой, а сейчас он ступал неуверенно и шел медленно. Поэтому до Пресни, а точнее – сперва до Кабанихи и только потом до впадения ее в Пресню, он добрался лишь через час.

Перебравшись через Кабаниху и выбрав подходящее место у ее устья, он еще с полчаса отдыхал, прежде чем начать рыть. Он вообще никуда не шел бы сегодня, но с комбинезоном надо было расстаться как можно быстрее, а делать это в лесу без каких-либо ориентиров Свирь не хотел.

Отдохнув, он стал ковырять веткой землю у большого камня на бугре над зарослями ивняка. Часам к двум яма была готова, и развернув последний раз комбинезон и прощально трогая пальцами браслеты, Свирь вдруг чуть не выронил его из рук от неожиданной, пробившей насквозь все тело мысли.

Он лихорадочно еще раз проверил себя, но ошибки не было. Заряд прокол-пакета при снятии фиксаторов мгновенно переходил в любой предмет, равномерно распределяясь по нему. В случае попадания в зону действия темпоратора предмет перебрасывался вперед или назад по хроноканалу на интервал, соответствующий величине и знаку заряда. Сантеры пользовались этим для транспортировки флюктуационно нейтральных материальных памятников. Но главное было в том, что накопленный заряд генерировал возмущения хронополей, которые легко фиксировались любыми приборами. И надо было только правильно рассчитать, с чем, из того, что дойдет отсюда, из глубины веков, до двадцать второго столетия, будут работать историки и что, вероятнее всего, кому-то придет в голову прохронометрировать.

Но сначала следовало узнать – в каком он веке.

Теперь он шел, почти бежал в сторону Тверской дороги, не в силах бороться с бьющейся в теле нервной горячкой. Шанс! У него был шанс. Мышиный хвостик удачи, отравляющий кровь лихорадкой погони.

Где-то далеко, за многие сотни лет, стояли чудесные утра, насквозь пропахшие озоном, текли дороги, растворяясь в золотистом рассвете, и теплый океан бился об утесы, осыпая мелкими брызгами стеклянную стену перед пока еще его столом. Потерянный дом. Только сейчас он понял это. Именно там был его дом. Весь тот мир был его домом. Домом, в котором остались его друзья и дела, а теперь еще – и Наталья. Он обязательно должен был вернуться туда. Хотя бы для того, чтобы снова сесть за свой стол, постоять у стены, набрать код регионального информатория…

Он вдруг представил свои вещи умершими, эйдетически отчетливо увидел отчужденную от него горку, где на потертой коробочке фона лежали присоски гамака и старенькие поляроиды, а рядом были аккуратно кем-то сложены мнемокристаллы, микрофиши и кассеты с его уже не существующим голосом – и содрогнулся. Вещи погибших всегда выглядели страшнее, чем сами мертвецы. В трупах, какими их видел Свирь, не было ничего общего с теми людьми, которых он знал живыми. Мозг отказывался воспринимать и принимать смерть. И только когда он брал в руки их осиротевшие, жалкие в своей ненужности вещи – вот тогда его разом сминала и душило, пронзало от темени до крестцовых позвонков осознание конца. Вещи тех, кто погиб, были гораздо мертвее своих хозяев. Его вещи тоже, наверное, уже начали умирать…

«Ну, нет! – подумал он, обращаясь неизвестно к кому. – А это вот видали? Я еще выберусь!»

Он стал перебирать опасности, которые могли подстерегать его здесь, и вдруг вспомнил о совсем позабытых им татарах. Это было очень кстати. Сейчас их могла оказаться пропасть в этом краю, и передвигаться поэтому следовало осторожно – не выскакивать, очертя голову, на большак, а осматриваться, схоронясь. Попадать к татарам Свирь совсем не хотел.

Однако ему повезло. Почти сразу, едва дойдя до дороги, он увидел телегу с двумя угрюмыми мужиками, которые проехали мимо, даже не ответив на его приветствие.

– Эй! – крикнул он вслед. – А кто на Москве сидит-то?

И уже повернулся было идти, не дождавшись ответа, как в спину ему донеслось:

– А князь Василий установился. Василия Дмитрича сын.

И телега покатилась дальше, а Свирь замер, где стоял, переваривая информацию.

Была первая половина пятнадцатого века. На великокняжеский престол, видимо, только-только сел Василий Темный. И то, что неясно было, какой все же сейчас год, практически ничего не меняло. Уже выросла к югу от Москвы цепь построенных на века монастырей, набирала могучую силу Троице-Сергиева обитель, закончен был Успенский собор в Кремле. Татары были отброшены от этих мест, и даже кровавый хан Едигей не решился идти на приступ. Русь начинала строиться, и именно здесь зарождалось сейчас сердце будущего государства. Задача имела решение, предстояло только найти – какое.

«Не спеши, – сказал он себе. – Здесь нельзя ошибиться. У тебя всего один заряд. Впрочем, ты сразу поймешь, попал ты или нет. Если твое послание зафиксируют, они материализуются в первые же секунды после того, как ты его пошлешь. Интересно, кто это будут «они»? Я, наверное, первый увижу наших потомков. Но для этого надо угадать. Надо всего лишь угадать».

Он вдруг понял, что идет по дороге к Москве, и резко остановился. Может быть, этого делать как раз и не следовало. Определять, что он будет искать, надо было здесь. Мальчишка Василий, Фотий-митрополит, враждующие Дмитриевичи… Нет, это было не то! Жалко, что ушла уже старая гвардия героев Куликова. Дмитрий Донской, Алексий, Сергий Радонежский – вот кто всегда был интересен для потомков. Может быть, мощи Радонежского… Но для этого придется идти аж в Сергиев посад… Господи!

Свирь медленно обвел остановившимся взглядом горизонт. Андрей Рублев! Ведь именно сейчас, только что, он расписал или еще расписывал Благовещенский в Московском Кремле, Успенский во Владимире, Спасский в Андроньевском, работал в Святой Троице…

Свирь сделал несколько неуверенных шагов, потом вернулся назад, потоптался и сошел на обочину.

«Только не суетись! – сказал он себе. – Все это здесь и никуда не денется. Надо лишь не ошибиться в выборе. Хватит ошибок – вон куда занесло…»

В Москву с комбинезоном за пазухой идти нельзя – это очевидно. Владимир и Троица далеко. И Звенигород далеко. Может, Рублева приглашали еще куда – Свирь не мог сейчас вспомнить. Впрочем, он и не старался. Предсмертные рублевские фрески в Спасском соборе находившегося рядом Андроньевского монастыря через пятьсот лет были безвозвратно уйичтожены. Кто-то наверняка должен захотеть их увидеть – в этом Свирь почти что не сомневался.

«Погоди, – уговаривал он себя, – Не торопись, проверь все еще раз».

Самым разумным было, конечно, снова уйти в лес и пролежать там еще день. Но Свирь понимал, что долго теперь все равно не вылежит. Решать надо было сейчас. И идти сейчас. Через Неглинную, где-нибудь повыше, обходя посад, Кучково поле и сады, и потом по любому ручью к Яузе, вниз, вниз, быстрее, как можно быстрее – к заветному Спас-Андроньевскому монастырю.

До монастыря ему было идти отсюда со всеми остановками и переправами часа четыре. Или даже пять, поскольку босиком. И все же он мог дойти туда засветло.

Идти было тяжело. Слабость накатывала волнами и отпускала, оставляя дрожь в ногах. Он шел, и раскаленное, заваливающееся то вперед, то назад небо наотмашь било его по голове, вминаясь в плавящийся мозг; и жаркая хмарь колыхалась перед глазами, обжигая ресницы; и земля была нетвердая, неверная, словно трясина. В горле булькало и сипело, и дышать было нечем, и он судорожно хватал горячий воздух, с натугой раздирая легкие, но не падал, а шел, шел. к качающемуся неровному горизонту, мотая головой, сплевывая соленую слюну, шел, и за ним, не впереди и не рядом, а именно сзади, чтобы он мог опереться на их взгляды, шагали все, кого он когда-либо знал. Они не всплывали в его сознании бесплотными химерами, не переворачивались страницами привязанных к’ действительности воспоминаний, они просто были и, шагая сзади, заполняли своим бытием все окружающее его пространство, отчего воздух казался мутным и густым.

Он вышел к Неглинной чуть выше ее слияния с Напрудной и, не в силах раздеться, сразу полез в воду. Берега Самотеки были топкие, илистые, и он порядком вывозился в грязи, пока перебирался через такую же узкую и мелкую, как и сотни лет спустя, речушку.

Потом, перейдя Напрудную и добравшись до Троицкой дороги, он позволил себе отдохнуть, прячась за ближайшими к дороге деревьями, опытным партизанским взглядом оценивая открытое пространство перед броском. Троицкая дорога была пустынна. Люди почему-то вообще не встречались ему. Три или четыре раза он видел мелькавшие в высокой траве или далеко в просветах между деревьями рубахи, но они плыли другими курсами и быстро исчезали.

Мертво зависшее в зените солнце стало за это время палить еще нещадней. Оно словно плескалось в его кипящей крови, пока он, вытирая грязной ладонью лоб, тяжело дыша и постоянно облизывая губы, медленно шагал в мокрой, дымящейся паром одежде по поросшему цветочками и лебедой лугу, скатываясь с пологого холма к новой – теперь уже Стромынской – дороге.

Совсем недалеко дорога пересекала какую-то речку, которая явно текла к Яузе. Но еще с холма Свирь углядел за переправой село и, резко отвернув в сторону, должен был теперь пробираться к речке вслепую, через лес. Кровь гулко стучала в голове, словно в колоколе, и в глазах мыльными пузырями переливались цветные пятна, и до жути, до рези в скулах хотелось сесть и отдохнуть.

«Ну его к черту, – думал он, словно прожевывая ставшие вдруг тягучими мысли, – не могу я ну не могу ведь больше хотел бы я посмотреть кто так сможет никто бы не смог вот и я не могу и гори оно синим пламенем и нечего уговаривать какие могут быть уговоры что я нанялся что ли пусть кто хочет тот и идет а я все хватит сказал не могу и точка я свое отходил лягу сейчас и плевать я хотел я значит или а как до дела так фиг с маслом нет уж дудки нашли можно сказать дурака…»

Он встряхнулся и, поняв, какую несет чушь, обрадовался, что нет Малыша, и, значит, нет записи, и никто не узнает, как он разговаривал сам с собой.

В эту минуту он услышал журчание справа от себя, хотя речке полагалось быть слева, и, недоумевая, свернул в ту сторону. Однако далеко идти не пришлось. Лес кончился, и Свирь обнаружил, что стоит у впадения какого-то достаточно полноводного ручья в ту самую речку, к которой он шел. То, что он оказался между речкой и ручьем, было для него, честно говоря, неожиданным. Он совсем забыл о существовании этого ручья. Но зато теперь он точно знал, где находится. Он стоял у слияния Чечеры и Ольховца, и до монастыря отсюда было рукой подать. Самого монастыря пока еще не было видно из-за торчащих на пути холмов. Он вообще стоял несколько ниже по Яузе. Но зато теперь уже, во всяком случае, близко.

Перейдя Ольховец, Свирь двинулся прямо через лес, срезая путь. Именно сейчас, когда до цели оставалось совсем недалеко, ему стало казаться, что он идет чрезвычайно долго. Продравшись через какой-то кустарник, он вышел к Черногрязке, быстро форсировал ее, помогая себе здоровой рукой, снова вошел в лес на том берегу, прошел еще немного, потом остановился, сделал, пытаясь сориентироваться, несколько неуверенных шагов в сторону, и тут деревья наконец распахнулись – и Свирь внезапно увидел почти прямо напротив себя белые высокие стены.

Сталью и серебром отливала трава расстилающегося впереди луга, хищно неслись по небу стрелы перистых облаков, и в выжидающем молчании замер на заросшем терновником противоположном берегу еще невидимой Яузы похожий на сон силуэт Андроньевского монастыря.

Через пятнадцать минут обессилевший Свирь вышел к реке. Можно было переночевать прямо здесь, а на рассвете переплыть на ту сторону и попытаться с восходом проникнуть в монастырь. Однако гораздо естественней было попросить там ночлега. И Свирь выбрал последний вариант.

Снова увязая в иле, он вошел в остывшую уже воду и еще через полчаса стоял перед служкой, который не пускал его в ворота. Служка как раз собирался их запирать, когда из-под откоса вылез мокрый и исцарапанный Свирь. Если бы Свирь задержался на минуту, он бы ни за что не попал внутрь. Но вышло так, что он успел перешагнуть через порог калитки, и теперь служка был вынужден вступить в диалог.

У служки было нездоровое, покрытое бородавками лицо, и смотрел он плохо, исподлобья. Слушать Свиря служка не хотел.

– Нечесоже ти зде стояти! – напирал он. – Прочь отсюду, бесовьствие греховне!

– Да погоди ты! Не вопии! – безнадежно увещевал его Свирь, стараясь правильно воспроизвести церковнославянские обороты и понимая, что на самом деле варварски коверкает язык. – Дозволь токмо въпросити!

Служка на глазах наливался дурной бурой кровью, каменея бородавчатым лицом. Маленькие глазки служки быстро и злобно шныряли по Свирю. Казалось, что холодные пальцы расстегивают на нем одежду. И Свирь ощутил вдруг непреодолимое желание с хрустом стиснуть дряблую, опухшую шею служки. Он непроизвольно несколько раз остервенело сжал и разжал пальцы – и остановился. Малыша теперь не было. Удерживать Свиря было некому.

– Изглаголи токмо, – смиренно попросил он, утишая гнев, – старец Андрей, богомаз, где ныне?

Окажись Рублев в монастыре, Свирю пришлось бы решать множество очень непростых задач. Правда, он проработал и такой поворот. Но судьба распорядилась иначе.

– Отыде, – неприязненно сообщил служка. – Отыде с Даниилом. В Троицу. Да будешь ли ты изошел?!!

Служка сорвался на крик, надуваясь и выкатывая глаза. Свирь перевел дыхание. Все складывалось как нельзя лучше. Главное – Рублев еще не вернулся, и, значит, собор стоял пустой, не расписанный, не запертый. А переночевать, в конце концов, можно было и в лесу. Но хотелось все же договориться со служкой.

Служка был тревожен и подозрителен, и Свирь прикидывал, как это использовать. Лучше всего была, конечно, лесть. Тревожные, он знал, очень любят похвалу. Однако в данном случае мешала высокая подозрительность служки. Впрочем, и здесь был ход.

Еще пробираясь к монастырю, Свирь неожиданно вспомнил имя игумена – сработали загруженные в Центре до предела глубинные подвалы памяти. Тогда он удивлялся: зачем это нужно, раз есть Малыш. Оказалось, Служба Обеспечения предусмотрела все. И теперь Свирь мог, скрываясь за авторитетом, начать сложную комбинацию уламывания и улещивания несговорчивого служки.

Но он решил иначе. Служку можно было запугать. Это ясно проглядывало в его манере держаться. И, не зная еще, как добиться этого, собираясь с мыслями и раскачивая подкорку, Свирь сделал шаг и, подойдя к служке вплотную, повел необходимую ему разведку – боем.

– Зря ты мя гониши, – вкрадчиво сказал он. – Мни: аще аз есмь ведун? Аз ти не буду очеса отводити. Аз убо порчу нашлю, зане вем тайны вся.

Колдовства боялись больше, чем разбоя, и Свирь не сомневался, что заставит служку поверить ему.

– В смолу кипячю, золу горючю, в тину болотну, в отрыжку рвотну, в дом бездонный, в кувшин банный, в землю 'преисподню буди проклят вор – суд судом, век веком, слово мое крепко. Вем про ти, отступника, – возвестил он зловеще, – яко отцу Александру дондеже не ведомо…

Служка смотрел растерянно, и на лице его медленно проступал испуг, Свирь с удовольствием увидел, как служка машинально несколько раз подряд сотворил крестное знамение.

– Да не аз се… – помертвевшими губами прошептал он.

Служка сломался так быстро, что не ожидавший этого Свирь, опешив, молча слушал булькающий в служке страх:

– Симеон имяше… И разбавляеть воровски… Аз токмо рекох…

Теперь служку надо было добивать.

– Не лъги ми! – строго приказал Свирь, пристально глядя служке в глаза. – Грех же содеян рождает смерть, – назидательно добавил он.

– Ну, что ты! – обмирая, говорил служка. – Почто пристал еси, окаянной?!

– Пусти мя в сухоте нощь провесть, – выставил наконец свое условие Свирь, отпуская служку, – боле ничесоже.

Теперь служка уже не колебался.

– Вниди, – он, кряхтя, потянул тяжелую дверцу в сторону. – У мя в келии положу.

– Деяния твоя – дивна суть, – саркастично ответствовал Свирь, вступая во двор. – Воистину, брате, благостен ты и многомудр…

… Монахи еще спали, когда он уже стоял у почти законченного, серой глыбой проступающего сквозь предрассветный сумрак собора – и почему-то не решался войти. Ночью шел мелкий дождь, но земля и собор уже высохли, только кое-где блестели редкие лужицы. Было сыро и холодно, и Свиря пробирала дрожь.

«Сейчас, – думал он. – Сейчас я войду, приложу рукава к окнам за алтарем, я помню, именно там сохранилась роспись, и кто-то возникнет у меня за спиной. Или не возникнет. И я буду знать, что проиграл навсегда. Нет, навсегда – это слишком. Пока я жив, я не проиграл. Но здесь я могу проиграть, и я этого очень боюсь, и потому не иду. Я, оказывается, боюсь проигрывать. Смелее, сантер, бывало и хуже. Пока собор пуст, и никто тебе не мешает».

Решившись, он отворил дверь и шагнул в холодную темноту. Дверь болталась, скрипя петлями, и Свирь резко захлопнул ее. Торопливым шагом он прошел в алтарную часть, на ходу вытаскивая из-под рубахи комбинезон. И скрутив, почти сорвав стоп-головки фиксаторов, он привстал на цыпочки, резко вскинул руки и прижал рукава с браслетами к противоположным сторонам оконного проема.

И ничего не произошло. Свирь оглянулся. В храме никого не было. Густая волна поражения накатила на него зйбким поцелуем беды. Но он постоял еще несколько секунд и только потом оторвал руки. На браслетах горел ноль. Хронозаряд полностью перешел в камень, но во всем огромном далеком будущем, в котором существовал собор, никто так и не узнал об этом. Он проиграл.

Сгорбившись, Свирь брел по монастырскому двору. Снова собирался дождь. Несколько капель уже брызнули на плиты, но Свирь не видел их. Он проиграл. Все было кончено – он проиграл. И очень хотелось сесть на корточки и завыть, и рыдать, царапая землю ногтями, корчась на траве раздавленным червяком. Он никому не был нужен. Жалкая песчинка, затерянная в океане пространства-времени. Подхваченная и смолотая в порошок безжалостным смерчем непрогнозируемой случайности. Он много раз падал, но так, как сейчас, – никогда. Правда, он много раз и вставал.

«Слышишь! – воззвал он к себе. – Ты же вставал!»

Он дошел до ворот, они оказались заперты, но он оттянул щеколду калитки и вышел наружу. Дождь собирался не на шутку. Свистящим речитативом переговаривались под ветром осины. У ворот сидел нищий, жалко кутавшийся в лохмотья.

– Подайте денежку, Христа ра-а-ади, – заныл нищий, безнадежно кланяясь.

– Бог подаст, – буркнул Свирь, проходя мимо. – Несть у мя ничесоже, – добавил он тихо, как бы про себя, подводя тем самым свой печальный итог.

Надо было торопиться. Беременное грозой небо тревожно набухло, из последних сил удерживая потоп. За час Свирь рассчитывал добраться до переправы со Вшивой горки. Он еще не знал, что будет делать дальше, не этого времени должно было хватить, чтобы собраться с мыслями.

– Ну уж так уж ничего и нету?! – гнусаво сказал нищий ему в спину, и, обернувшись, Свирь увидел, что нищий встает.

И только тут он вдруг понял, что последняя фраза сказана на интерленге.