Куси, Савка, куси!

В «Сапожок» он пришел рано, за полчаса до слепых. С полатей свисали босые ноги с черными подошвами, брезгливо считал обесценивающиеся медяки мордастый целовальник, тренькала у входа балалайка, и чудовищно ворочалось в спертом воздухе нескладное тело многоголосого кабацкого братства. Сморщившись от закупорившего дыхание запаха пота и прели, Свирь сделал несколько шагов и, вырвав в плотной толпе Митьку Третьяка, решил пристроиться неподалеку. Выложив алтын серебром за баклажку и обеспечив себе таким образом уважение и неприкосновенность, он притворился пьяным, не желая втягиваться ни в чьи разборы. Кабак гудел.

– … А солома к чему годна, что ее за рубеж покупать? Не для чево. Купить воз в два алтына, а провозу дать рубль!..

– … И нужду терпели, и голод терпели, и всякую работу работали, и многие живота лишилися, а иные и побиты…

– Нет, боюся с ними, что с собаками! Пытался, слышь, с ними, шумел, и добротою говорил – не слушают, висельники!..

– … А в городе мы, во Ржеве, были, сочти, два дни да две ночи, а едучи дорогою разбойных никово, крест святой, опять тебе не видали…

– … А ныне воистину живу впроголодь – ни лошаденки, ни коровенки. В мерзости и убожестве погряз, а греха не ведаю…

Уткнувшись горбом в стык сгнивших бревен и безвольно бросив одну руку на склянку, Свирь смотрел сквозь пьяно прикрытые веки на привычную, до боли знакомую картину кабацкого полумрака, в котором грязные, оборванные, заросшие сальными, свалявшимися волосами люди истерически хохотали, налив кровью пустые глаза на сморщенных лицах, или бессмысленно плакали, жалуясь на свою неслучившуюся жизнь, а потом, зверея, дрались, норовя исподтишка всунуть между ребер ножик, с животным ревом давя упавших, и, выключившись, валились на пол в густую, чавкающую под ногами грязь.

Он смотрел – и, словно наяву, видел длинную шеренгу их потомков, которым еще предстояли Бахчисарай и Шипка, Бухара и Париж, прошедших через катастрофический разгром тысяча девятьсот сорок первого года, Аушвицы и Бухенвальды и впечатавших свои кости в землю всех континентов планеты, потомков, которые посмели мечтать так неукротимо, как не мечтал никто никогда, и которые сумели выжечь свои мечты на кровавых скрижалях самой ослепительной революции и на первых ракетах, вырвавшихся в космос; смотрел – и не мог поверить, что в его жилах тоже течет кровь этих людей, впустую, тлеющими углями, прогорающих перед его глазами…

В «Сапожке» всегда толклась незнакомая случайная публика – заезжие мужики, воровские жонки с Рядов, забегавшие ненадолго слободские с Кислошников или с Поварской, скоморохи и вообще разная голь. Сейчас из хорошо знакомых здесь был только Третьяк. Конечно, необъятная память Малыша могла выдать ему полную справку о каждом из двухсот тысяч москвичей, но начинать игру -лучше всего было с Третьяком, которого он знал. А Третьяк был пьян.

Маленький, с лихими усами, похожий на желтоглазого Бармалея, он стеклянно смотрел перед собой, громко икал, и пьяные слезы катились вдоль его хищного носа, солеными росинками застревая в короткой бороде.

Позавчера Третьяк встретил за Тверскими воротами мужика из ямских. Зла мужик никому не делал, просто, подгуляв, шел домой. Но отдавать деньги за здорово живешь он не захотел – а рука у Третьяка в тот вечер оказалась горячая. Во искупление греха Третьяк поставил вчера у Николы, что на Песках, свечку и даже заказал панихиду, а сейчас, снова садясь на мель, сожалел о деньгах, тг.к по-дурацки выброшенных на ветер.

Почувствовав, что пришел в себя, Свирь сунул баклажку за пазуху.

– Эй, Третьяк! – позвал он, надвигаясь из тьмы. – Сыграем?

Третьяк тяжело вгляделся.

– А! – сказал он, узнавая, и пожевал мокрыми губами. – Горбун…

Свирь видел, что Третьяк мучительно колеблется. Но деньги все равно кончались, а счастья не было. Свирь рассчитал точно. Сорвав шапку. Третьяк бросил ее на стол и решительно вытер руки о волосы.

Теперь лишь оставалось, чтобы он завел толпу. Свирь держал волчок на нормальном режиме, подсаживая Третьяка только изредка. Толпа густела. К тому времени, как слепой с поводырем, которых он ждал, вошли в кабак, играли все. Свирь выждал несколько минут.

– Вот! – радостно выкрикнул он. – Вот божий человек!

Он отодвинул очередного мужика, уже бросившего свою деньгу, и, ковыляя, двинулся к слепому.

– От него мне удача будет!

И снова, как это бывало каждый раз, на нечистом от скудной и плохой пищи лице почувствовавшего его слепого отразилось замешательство, а у мальчишки – поводыря проступил испуг.

– Сыграем? – продолжал Свирь, сгоняя мух со стола и улыбаясь поводырю. – Ты – безденежно. Просто так. Для моей удачи. А поймаешь – я плачю. – Он уселся напротив поводыря. – Ну, клади руку! Вот так.

– Дедуня! – воззвал поводырь растерянно.

Слепой молчал.

– Характеристики, – потребовал Свирь.

– Гуманоиды, – коротко сообщил Малыш, – Класс А, два-пять. Толерантны к фрустрациям, высокоактивны, адаптивны, эмоционально лабильны…

Откуда Малыш высасывал такие сведения, всегда оставалось загадкой. Несколько беглых записей этой пары, казалось, не давали ничего существенного. Тем не менее Малыш уверенно продолжал:

Динамичны, автономны, высокий самоконтроль, фон настроения, в основном, позитивный, старик доминантен…

Отсюда, конечно, следовало очень многое, но сейчас Свирю не это было важно. Ему требовалось знать: агрессивны эти двое или нет, устойчивы ли к стрессам, гибки ли в экстремальных ситуациях.

– Не могу сказать, – отреагировал Малыш. И вдруг добавил неуверенно: – По-видимому, кора сильно задействована в вегетатике.

Свирь вздрогнул. Кроме межполушарной асимметрии природа щедро одарила Летучих мощнейшими кортикально-подкорковыми связями. Однако следовало полагать, что Малыш сомневается в своем выводе – раз выдал его только в конце.

А не умышляешь ли ты зла какова против убогих, добрый человек? – наконец вымолвил старик.

Господь с тобой, дедушка! – Свирь перекрестился и усердно замотал головой, словно слепой мог это увидеть. – Во имя Спасителя нашего и Пресвятыя Богородицы! Ко мне, как сыграю с божиим человеком, завсегда удача липнет. Я плачю, буде он выиграет. А он – нет. Ну, клади руку, парень! Не бойся!

– Не бойся, не бойся! – зашумела толпа. – Он не кусаетца!

Поводырь неуверенно положил руку на край стола, расправил ладонь. И тут же повисла, подпрыгивая, играя возле пальцев, неуловимая деревяшка.

– Ладонь открывать нельзя! – предупредил Свирь.

Мальчишка медлил, примериваясь. Хоп! Свирь даже не зафиксировал короткого движения.

– Поймал! – взвыли сзади.

Поводырь разжал пальцы. Волчок лежал на ладони, маленький, неподвижный.

Этого не могло быть!

После Сивого, после всех подножек, ударов и оплеух…

Свирь замер. Сердце остановилось, а потом ухнуло куда-то вниз и, судорожно взревев на форсаже, лихорадочными толчками погнало по жилам вскипающую кровь. И ноги стали ватными. И сумасшедшая радость испариной пробила тело, полоснула по глазам. Но Малыш уже тормозил подкорку, сбрасывая эмоции, и сухо и четко прозвучал внутри его голос: – Улыбка. Радуйся.

Малыш вел партию, и Свирь сейчас, не размышляя, подчинялся ему. Заученная улыбка растянула рот, отработанно пошла за пазуху правая рука, и пересохшим горлом он весело закричал:

– Ай да молодец! Востер, сотона! Ты смотри – схватил! Ну раз схватил – получи!

И еще упруго билась в висках кровь, и нервная дрожь редкими импульсами подергивала спину над лопатками, но туман в глазах исчезал, таял, открывая зажатую между фалангами указательного и безымянного пальцев – чтобы не видели окружающие – копейку, которую он небрежно протягивал поводырю. Копейка тускло светилась. Поводырь смотрел на нее неуверенно.

«Монету» вместе с «Фокусом» придумал лично Пети. Пети первым сообразил, что в систему подготовки Летучих будет входить тщательный контроль за своей моторикой. А это практически исключало возможность непроизвольных ответов. Вся трудность заключалась в том, чтобы определить латент спонтанной реакции Летучих. Но Пети сумел сделать и это, когда разобрались в аппаратуре «Целесты».

Лицо поводыря, наконец, выразило удивление, но, прежде чем он протянул руку, Свирь сжал кулак. Сотни раз он отрабатывал этот тест, и теперь оказалось, что не зря. Охватившее его возбуждение было таким сильным, что не будь его действия доведены до автоматизма, он обязательно сбился б где-нибудь.

– Мало?! – с энтузиазмом продолжал выкрикивать он. – На тебе две копейки! На полтину! Мне для божьего человека ничево не жалко! Держи! Мне от тебя счастье будет! Ничево не жалко! – повторил он, перегнувшись через стол и всовывая медную полтину в ладонь поводыря.

Это был очень рискованный тест. Ситуация продолжала оставаться непонятной для Летучих и, значит, опасной, провоцируя уход из нее. Но на Совете посчитали, что потенциальная угроза здесь все же невелика, и разрешили включить тест в батарею. Очень соблазнительной выглядела его высокая валидность.

– Двести сорок три миллисекунды – окципито фронталес, лобная, – буднично сообщил Малыш. – Потом, за бровями – остальные.

Свирь почувствовал, как судорожная гримаса, с которой он не в силах справиться, предательски перекашивает лицо. Сказанное Малышом означало, что реакция мышц лица в двадцать раз превысила обычный латент непроизвольного удивления. Сработавшие «Волчок» и «Монета» открывали теперь выход на контакт!

– Запускай «Схему», – коротко распорядился Малыш. – Только осторожно.

Свирь напрягся и подобрался. Чувства его обострились, и с трудом усмиряемое тело каждой воспаленной клеточкой ощутило лихорадочно стучащие под черепом секунды. Теперь начиналось главное.

– Полно тебе с ними! – зашумели в толпе. – Играть давай!

– Сыграем, сыграем… – терпеливо пробормотал Свирь.

– Не торопись… – предупреждающе бубнил Малыш. – Следи, чтоб ты мог отработать назад. Сделай паузу.

Голос Малыша звучал слабо, словно издалека. И все окружающее вдруг оказалось за прозрачным барьером, сливаясь в безликий, размытый фон, из которого вырывались неясные звуки. И напряжение свело скулы, стеснило дыхание. Центр считал вероятность того, что Летучие не уйдут из ситуации, достаточно большой. А если нет? Или депрессивный характер реакций сменится агрессивным?

Он не имел права рисковать, но каждый его шаг был огромным риском. Когда-то ему казалось, что труднее всего найти Летучих. Ерунда! Самым трудным был контакт – стремительный и знобкий, как встречный бой… Зажмурившись, он сжал балансир и ступил на проволоку.

Двадцать девять лет он готовился к этому. И в то, начисто забытое им, время, когда учился ходить и правильно держать ложку, и тогда, когда, ненавидя себя, пытался- оторваться от края побеждающего его десятиметрового трамплина, и в те семнадцать часов, которые он падал с прогоревшим двигателем в Юпитер, не зная, что это всего-навсего последний экзамен, и потом, трижды попадаясь уже по-настоящему, и, видимо, научившись все-таки умирать, поскольку до сих пор остался живым, – все эти годы он, сам не зная того, готовился к этим очень коротким четырем минутам. Не у каждого в жизни случаются такие минуты, – но если они вдруг пришли к тебе, самое трудное – не растеряться и сделать именно то, что надо делать. Другие, возможно, назвали бы это подвигом. Но только никакого подвига тут нет. Какой может быть подвиг в том, чтобы хватило ума не натворить ошибок.

Свирь посмотрел на глаза старца. Малыш ответил сразу. Сейчас он не ждал оформленного вопроса.

– Зрачки не ходят, – сказал Малыш. И добавил после секундной паузы: – Старший сжал руку молодому!

Свирь тут же увидел картинку – запись с фронтальной камеры. Она оказалась за спиной слепого. Рук его не было видно, но локоть заметно сдвинулся, дрогнул и замер.

Мир словно качнулся, стал зыбким и ненадежным – и Свирь по-настоящему испугался. Рассчитывать на повторный заход не приходилось – даже если он удачно замкнет петлю. Флюктуации, направленные на Летучих, не поддавались расчету. Следующий раз Летучих могло просто вообще не оказаться здесь. Он все же совершил где-то ошибку, и Летучие насторожились. Это было очень опасно. Если, конечно, перед ним сидели Летучие.

«Плохо, – подумал Свирь. – Но я успею. А если что – пойду на прямой…»

И тут же почувствовал, как противно немеют лицо и язык. До тех пор, пока оставалась ничтожная вероятность того, что это не Летучие, прямой контакт исключался.

– Спокойно, – сказал Малыш. – У тебя еще есть время. Давай «Схему». Если «Схема» пройдет, этого будет достаточно. Только – доброжелательно. Не волнуйся.

Свирь собрался, словно перед прыжком.

– А вот скажи, дед… – неторопливо начал он, насыщая голос добротой.

И замер. Стоявшие вокруг вдруг поскучнели и с гаснущими лицами стали медленно разбредаться по местам.

«Гипноизлучатель! – пронеслось в голове у Свиря. – Господи ты боже мой!»

И остановившееся сердце, вздрогнув, больно забилось о ребра в образовавшейся пустоте – словно после мучительного бесконечного марафона он наконец передал бежать. Да так оно и было: он порвал ленточку и теперь шел, со свистом втягивая воздух пересохшими легкими. И огромное пылающее солнце Аустерлица жгло ему спину. Он добежал. Он нашел их! И все же это был не конец.

У нас в службе сотни отличных парней, – сказал Ямакава при первой встрече. У него было морщинистое лицо старой черепахи и аристократически ироничный взгляд. – Более выносливых. Более гибких, лучше подготовленных. А пойдешь ты. Мы не знаем ни кто они, ни откуда. Мы не знаем даже, как они выглядят. Мы немного разобрались в их психологии и физиологии, но, по существу, мы ничего не знаем о них. Потому инструкции вряд ли помогут. Решать придется на месте, не раздумывая. И мы посылаем космопсихолога, исходя из того, что он быстрее других поймет Малыша. И быстрее примет решение.

Ямакава строил фразы необычно жестко для японца, и Свирь тогда удивился этому.

Ваша группа работала на «Целесте», вы доказывали, что психически Летучие нам идентичны, это вообще, – Ямакава скептически покрутил пальцами в воздухе, – ваш исходный концепт. Но даже если так, сможешь ли ты быстро определить, с чем они пришли? Вот тебе первая задача. И понять это придется в считанные секунды…

Юноша смотрел на Свиря, не понимая, почему этот горбун оказался резистентным и не идет прочь. И даже старик поворотил лицо. Судя по всему, он все же видел сквозь веки.

Молчание сгущалось, наливалось угрозой. Ситуация выходила из-под контроля, и Свирь почувствовал, что Летучие сейчас встанут и уйдут. Еще мгновение – я будет поздно. И тогда не то, что броситься за ними окликнуть – неизвестно, чем кончится. Вплоть до огня бластеров в упор.

Уверенные в исходе Летучие раскрыли себя и ошиблись. Они не понимали, в чем тут дело, но даже самый незначительный просчет мог оказаться для них роковым. И поэтому им надо было – как минимум – уходить. Уходить любой ценой. А он должен был сидеть я глядеть им вслед.

Его тоже занесло на этом вираже. Теперь земля вздымалась перед глазами и проваливалась вниз, готовая смять его, словно бумажку, и требовалось реагировать, не задумываясь, точно и быстро, делать, наконец то самое – правильное и нужное, а он не знал – что. Казалось, все возможные ситуации проиграли они до этого с Малышом, а вот гипноизлучателя предвидеть все же не смогли.

– Не шевелись, – неуверенно бормотал Малыш. – Глаза – вниз. Выход на прямой…

– Постойте… – устало попросил Свирь.

И умолк, рассматривая свои руки, лежащие на столе Он интуитивно выбрал единственно верную интонация и это было хорошо.

Теперь, зная наверняка, что перед ним Летучие, и имея право на прямой контакт, можно было, наверное запустить другой, более открытый вариант. Но он дума о «Схеме», готовился к «Схеме» и перестраиваться н было ни времени, ни сил.

– Глядите!

Спокойным, скупым, чуточку актерским жестом Свирь сдвинул миски и столы, разгреб объедки, обнажив грязный стол. Ему приходилось чрезвычайно точно выбирать движения и слова. Летучие должны были увидеть за ними именно то, что он хотел передать. Второй попытки у него уже не будет.

Не торопясь и не глядя на Летучих, он вычерчивал за размякшей черной столешнице ручкой деревянной ножки концентрические круги и, начертив девятый, становился. Потом подумал и добавил точку в центре.

– Все, – сказал он и, не удержавшись, нервно глотнул.

И словно лопнула невидимая мембрана – в уши ворвался знакомый, качающийся, истерзанный криками кабацкий гул. Осторожно смахнув капли пота с бровей, Свирь огляделся. Все было по-прежнему. И даже Третьяк, сидевший теперь на старом месте, так же, как полчаса назад, плакал, пусто глядя перед собой.

– Малыш, – позвал Свирь, – дай анализ.

– Все в порядке, – сказал Малыш.

– А теперь что?

– Теперь жди.

– Ты одобряешь?

– Одобряю!

«Чертова кукла! – подумал Свирь. – Железный ящик! Он одобряет! Знал бы ты – сколько мне это стоило. И будет стоить…»

Малыш не реагировал. Он мог контролировать и советовать, а обижаться он не умел. Свирь поднял глаза и посмотрел на Летучих.

– Что ты видишь, сыне? – спросил старик, и Свирь сразу отметил минусы этой стратегии. Она выявляла их (суверенность в ситуации и в себе. Видимо, на «Целесте» тоже пришли в замешательство, и корабельный центр не мог достоверно оценить происходящее. Если, конечно, у них была какая-то связь с кораблем.

– Девять кругов, дедушка. Друг в друге.

Это был еще один просчет. Обычный человек не стал бы сейчас считать круги. Но Летучим было не до тонкостей. Их надежды на контакт уже успели рассыпаться в пыль, а теперь им предстояло решиться поверить в возможное. Наконец старик разлепил губы.

– Так что хотел ты поведать нам, добрый человек? -произнес он.

Внутренняя дрожь вдруг ушла, словно воздух из вспоротого скафандра. И тело обмякло. И неказистые рябые лица Летучих как-то разом стали родными и близкими. Только творить он почему-то не мог.

– Выйдем, что ль, – выдохнул он, чувствуя, как безудержная улыбка нелепо раздирает рот. – Тут дух тяжелой.

«Этот день… – думал он. – Кто бы мог подумать! Этот день…»

А день был хорош. Не по-московски жаркий, он уже набрал силу, звеня и искрясь бликами и голосами. И распирающий грудь воздух был чистый и сладкий, словно в полете на рассвете. И только землю еще качало, как палубу корабля. Все кончилось, Долгие ночи, гонка за фантомами, изматывающая пустота ожидания…

– Ну, здравствуйте, – сказал Свирь, пытаясь овладеть лицом. – Будем знатца. Я – сантер Свиридов. Из грядущего…

Маленькими смерчами кружилась пыль на площади, ваганили ни берегу Неглинной полупьяные скоморохи, и на недавно подновленной стене Кремля, между башнями, еще не украшенными островерхими шатрами, красными пешками торчали кафтаны стрелецкого караула.

Здесь, на истоптанном и заплеванном, ничем не отличающемся от других, невзрачном пятачке земли, молча стояли, глядя друг на друга, пробившиеся ради этого мига сквозь непостижимые бездны пространства и времени, заставившие себя дойти, доползти, дотянуться до этого пятачка, чтобы здесь, наконец, сцепить пальцы своих цивилизаций, слепой звездолетчик с поводырем в рваном сермяжном рубище и нескладный горбатый сантер, машинально одергивающий полы шутовского малиново-лазоревою кафтана. Они вынесли все и теперь стояли рядом, чувствуя, как медленно уходит напряжение последних минут – минут, потребовавших от них всей отваги, накопленной за долгие годы схватки с неведомым.

Звонили к вечерне. Не чувствуя своего тела, напоенный мощным, ликующим благовестом тысяч колоколов, Свирь медленно плыл в теплом обволакивающем воздухе. Сквозь фантастический хоровод лиц, домов и деревьев. Сквозь сияющее сплетенье пятен, вспышек и теней. Сквозь прошлое и будущее, слившееся здесь, в застывшем и побежденном времени. Он нашел! Он все-таки сумел выполнить то, чего с таким нетерпением ждало все многомиллиардное человечество. Он – нашел!

«Вот и все, – думал он. – И завтра домой. Завтра я буду дома. Завтра…»

Он на секунду закрыл глаза. Что-то лишнее было в этом радостном «завтра», отдавало неожиданной горечью. Свирь поморщился.

«Дом, – сказал он себе. – Вот в чем дело. Где он есть, твой дом? В бунгало на атолле, где пришлось жить последний месяц? Или в мертвом коттедже матери под Смоленском? А может, в неприкаянной каюте одуревшей от тоски программистки на очередной перевалочной базе?»

– Тебе не нужен дом, – сказала тогда Ията. Она очень старалась выглядеть доброжелательной. Может быть, именно поэтому у нее ничего не получалось. – Ты – волк. Волк-одиночка. Тебе вообще никто не нужен.

– Я большой добрый волк, – сказал Свирь. – Очень-очень добрый. Санитар леса.

Это был их последний разговор. Зачем-то он понадобился ей. Собственно говоря, обсуждать было нечего. Свирь даже не удивился, когда понял, что она приняла решение. Так было всегда. Для того, чтобы тебя любили, надо разлучаться время от времени, а не время от времени быть рядом. Тем более, когда каждому ясно, что ты сам выдумал эти астральные силы, которые заставляют тебя жить так, – а в природе их нет. Такое не может продолжаться долго. Он знал это, и всегда старался уйти первым. А здесь не успел.

И вот теперь она сидела напротив, напряженно прямая, словно несущая в себе взрыв, далекая и злая, ненавидящая в нем свою любовь. И оттого, что она злилась, она говорила очень спокойно и холодно. Как забивала гвозди.

– Ты очень гордишься собой, – сказала она. – Ну, как же! Петь на ветру! Не щурясь смотреть на солнце! Жить не как все! Но живешь ты по-волчьи. И умрешь по-волчьи.

Этого ей говорить не следовало. Впрочем, она не знала, к чему он готовится. А даже если бы и знала, ничего не менялось. Она была права. За все надо платить. А за право жить так, как жил он, надо брать самую дорогую плату. Свобода всегда стоит дорого. Даже если это свобода умереть по-волчьи. Только сейчас думать о том, что было, ни к чему.

«Не думай об этом, и все тут, – сказал он себе. – Ты жил, как умел. В конце концов, этого требовала твоя работа. И об Ияте ты вспоминаешь не потому, что она была лучше всех, а потому что она сделала тебе больно. Прекрати! Все это было в другой жизни. Она начнется завтра. А сегодня – ты победил. Сегодня – твой день. И скоро конец. Главное, что скоро конец. Не через полгода и даже не через месяц, а завтра. И ты жив. Ты жив, и все кончилось. И сегодня самый лучший день в твоей жизни. Пусть ты смертельно устал, но такого дня у тебя еще не было…»

Вернувшись домой и связавшись с Летучими, чтобы убедиться, что им разрешен переход, он теперь отдыхал, лежа на лавке, тщательно анализируя вместе с Малышом завтрашний день.

Мы встречаемся в четыре двадцать по единому, а как будет развиваться гиль?

Листы развесят еще ночью, но до двух тридцати по единому все будет спокойно. Народ начнет скапливаться у листа на Сретенке только через час после рассвета. А в Коломенское первая волна отправится около пяти по единому.

А когда начнут осаждать дом?

В пять двадцать. А загорится он в шесть тридцать.

Ну, нас здесь уже не будет. Давай-ка еще раз прокрутим все комнаты на момент встречи. Или даже лучше прямо с утра, с трех по единому.

Он сознательно не давал себе отдыха. Расслабься он на миг, и всплывет в памяти пена прибоя, мать, смеющаяся Ията или что-нибудь еще, а больше всего он боялся, что возбужденный мозг начнет торжествующе рисовать сцены восторженной встречи: цветы и улыбки, расспросы и поздравления, объятия и поцелуи.

Теперь, когда абстракция возвращения стаза реальностью ближайших суток, все личное вдруг сделалось глубоко интимным, не предназначенным для записи. И, кусая губы и по нескольку раз прогоняя одни и те же отрывки завтрашнего дня, Свирь насиловал мозг, выдавливая, как посторонние шумы, все, что не имело отношения к работе.

Что могло изменить его присутствие в структуре ситуации? В четыре тридцать восемь Наталья должна подняться в терем из светлицы, где останутся вышивать шелком ее девушки. Потом она снова спустится к ним за семь минут до начала осады, а после начала бросится назад в терем, откуда уже никогда не выйдет.

Князь с утра соберется беседовать с гонцом из Пскова – Дергачем Андреем Борисовичем. Старший сын князя сидит воеводою на Пскове, и там опять неспокойно. Князь с Дергачем устроятся в повалуше и будут пить, обсуждая дела и ругая Милославских, с самым влиятельным из которых, Иваном Даниловичем, князь чего-то не поделил. Непохоже, чтобы он, Свирь, им понадобился в это время.

Остается Федор. Ключевая фигура в завтрашней драме. Не он, правда, будет причиной того, что случится. С утра он будет прислуживать князю с Дергачем. Гилевщиков приведет Бакай. Федор увидит его, только когда толпа ворвется во двор. И князя за сараем будут кончать без него. Но нож в спину обороне вонзит Федор. Именно он, заметив Бакая, отворит двери в дом. И казну вскроет тоже он.

Естественно, ни тот, ни другой сегодня об этом даже не подозревают. Только волна восстания, взметнув донную муть и подхватив на гребень Бакая, включит пусковой механизм надвигающейся трагедии, походя плеснет грязной пеной во двор Мосальского, расставляя всех по своим местам. К счастью, то ужасное, что произойдет здесь завтра, Свиря уже не коснется. Теперь об этом можно было не думать. По сути дела, для него важно сейчас лишь одно: виделся ли сегодня Федор с Бакаем или нет.

Скоро должно было начать смеркаться, но солнце еще не село, и в маленьком оконце висел над затихшими, словно пригнувшимися улочками, размазывая в акварель четкую графику дня, теплый, влажно набухший от полутонов, неподвижный воздух. Сжав руками раскалывающуюся голову, Свирь пытался сосредоточиться на Федоре. Если Федор уже узнал о случившемся у Святого Георгия, то он отыграется на Свире сегодня. И тогда станет ясно, чего можно ожидать завтра. Если же он Бакая на видел, то к тому времени, как они встретятся, Свиря здесь уже не будет…

Дверь, заскрипев, отворилась, и в щель просунулась голова Тихона, постельничего князя.

– Савка! – позвал он. – Иди, боярин кличет.

Свирь слез с лавки. Этого он ждал. Богдан Романович принимал свояка, царского окольничего Чоглокова. Они сидели уже давно, и Свирь был готов, что, наконец, позовут и его. И вот – дождался.

В повалуше было жарко. Федор, подобострастно замерший в ожидании приказа между дверью и столом, даже не повернулся в сторону заблажившего прямо от порога горбуна. Это выглядело неестественно, и Свирь, частя прибаутками, вынужден был гадать, что же кроется за этим безразличием. И только брошенный минуту спустя беглый и мрачный взгляд стольника успокоил его. Сегодня Федор Бакая явно не встречал.

Лишь тогда Свирь смог оглядеться. На лавке в темном углу сидел, быстро хмелея от поднесенного, отечный бахарь Данила, который до этого почти два часа пел песни и рассказывал сказки. Сейчас Данила хлопал веками и незаметно мотал головой, стараясь отогнать сон.

Распарившийся князь в расстегнутом до креста зипуне бросал объедки своим рыжим Борзым и, пока Свирь, уродливо переваливаясь и падая на горб, пытался пойти вприсядку, поощрительно кричал:

– Так ево, Савка, не робей, давай жарь!

Чоглоков хохотал, вытирая слезы. У него не было своего шута, и рожи, которые корчил Свирь, то вываливая язык, то выпучивая глаза, приводили его в неистовство. Доглодав огромную свиную ножку, он снова зашелся смехом и вдруг так же, как Мосальский своим собакам, швырнул ее скачущему козлом Свирю.

– Куси, Савка, куси! – выкрикнул он и опять заржал.

На какой-то миг Свирь замер, а потом, ощерившись вскинул голову и уперся глазами в глаза окольничего В повалуше нависло сперва неловкое, а потом начинающее становиться грозным молчание. И прежде, чем Свирь овладел собой, князь, побагровев, привстал с лавки, на которой сидел, и, выдвинувшись из-за стола, резко и болезненно ткнул Свиря сапогом в бок. Сидящий на корточках Свирь потерял равновесие и покатился по устилавшей пол соломе. Свистнула плеть Федора, и страшный удар обрушился ему на плечи, выжег кровавую полосу.

– Жри,- пес! – закричал князь. – Куси, сказано тебе, куси!

– Спокойно! – сказал Малыш.

Но Свирь уже взял себя в руки. Уворачиваясь от града ударов, он схватил зубами кость и, воя и скуля подбежал к Чоглокову.

– Иди, иди, – говорил Чоглоков, отпихивая его ногой. – Пшел вон!

Так, как и был, на четвереньках, Свирь выбрался за дверь. В бешенстве кусая губы, слепой от ненависти, он шел по саду и слушал, как проламывается сквозь грудную клетку сердце. Он должен был вытерпеть. Это была работа. Его работа. Пожалуй, действительно, только у волка-одиночки могло хватить сил сделать ее. Ему пришлось стать таким, и он сумел выдержать и дойти до конца. Но теперь силы кончились. Огнем жгла иссеченную спину присыхающая к ней рубаха. Издерганные за день нервы требовали разрядки. И надо было лишь доползти до своего логова, жадно хватая сухой пастью холодный снег, оставляя кровавые пятна на вечернем фирне.

Чей-то смех остановил его, заставил поднять голову. Наталья сидела в окружении девок и мамок. Улыбаясь, она глядела в зеркало, а Любава с Малашкой заплетали ей косу, перевивая пряди лентами. Тонкие, прозрачные пальчики Натальи, держащие зеркало, казалось, горели в лучах заката. И струились вокруг лица, растекались по плечам сияющим на солнце каскадом пепельные русалочьи волосы.

– А, Савка! – оживленно сказала она. – Опять невесел! Что с тобой?

Девки бросили возиться с косой и теперь, презрительно ухмыляясь, глазели на Свиря.

– Обидели, матушка, – сказал Свирь устало, сам себе удивляясь, зачем он это рассказывает. Но не удержался, не устоял перед колдовской силой исходящего от нее обаяния, ответил.

Его никогда не задевало и не оскорбляло то, что думали о нем окружающие. Он был жалким уродливым шутом, дураком, а точнее – придурком, и воспринимать его должны были как жалкого уродливого дурака. Это была его роль – роль, делающая его незаметным и независимым, роль, которая сберегла его и обеспечила ему победу. И, зная это, он постоянно, не только на людях, но и наедине с собой, и даже во сне панически боялся выпасть из этой роли, поскольку тогда-то дело, ради которого он был здесь, могло оказаться на грани краха.

Однако теперь, когда Летучие были найдены, что-то разладилось в его защитных механизмах, и он, сам того не осознавая, позволил себе пожелать, чтобы Наталья все же увидела в нем царевича-лягушку, силой обстоятельств задвинутого в чудовищный образ.

– С князем полаялся, – продолжал он. – А виноват Чоглоков.

Малашка, до этого с трудом сдерживавшая смех, сдавленно хихикнула, и Свирь понял, что срывает имидж.

Батюшка ваш насмехался, – овладев собой, заныл. он, – сапогом пинал.

Словно со стороны, Свирь слышал свой плаксивый голос и видел себя, горбатого, полубезумного, с нелепо перекошенным ртом.

И в бок тыча, кричал: «Куси, Савка, куси, окаянной!» – жаловался он, бессознательно рассчитывая интонации.

Он слишком поздно заметил, как блестят ее глаза, и не успел приготовиться. Наталья вдруг расхохоталась, отмахиваясь от комаров и хлопая себя руками по коленям, – и смех ее почему-то очень больно резанул Свиря.

– Куси, говоришь, кричал, куси?

И снова хлопала, веселясь и оглядывая стоящих рядом девок. Внезапно она нагнулась и, подняв с земли ветку, швырнула ее в Свиря.

– Куси, Савка! Куси! – воскликнула она, снова заливаясь хохотом. – Ну, куси же!

Свирь бежал. Он понимал, что еще минута – и сознание выйдет из-под контроля. И тогда бешеная волна гнева, сметая препятствия, бросит его в непоправимое. Слишком значительным был этот день, и слишком многое предстояло завтра, чтобы позволить себе сорваться сейчас.

Малыш пока не остановил его. Значит, все было в порядке, в норме, в пределах допустимого. Только сам он был вне пределов допустимого. Бессильная ненависть тяжело ходила в легких, вонзалась иглами в подушечки скрюченных пальцев. Так и должно было случиться. Волки-одиночки погибают, когда начинают тосковать по ласке. И убивают их солнечные зайчики на теплой полянке.

Сжав кулаки, сгибаясь и разгибаясь, он катался по лавке и непроизвольно хрипел, скрипя зубами. Обрывки ругательств колотились в голове, пеной выступали на губах.

«Ну, погоди! – беззвучно захлебывался он. – Сука! Завтра! Сдохнешь к матери! Милая, единственная, чудесная! Сволочь! Куси, Савка, куси! На-кося! Выкусил?»

От перевозбуждения его трясло, и, понимая, чем это вызвано, Свирь впервые за все время решился на крайнее средство.

– Малыш, – попросил он, – усыпи.

Вживленные в мозг импульсаторы находились и в ретикулярке, и сантер мог засыпать и просыпаться по команде. Этим никто не пользовался, боялись функциональных расстройств, справлялись сами. Но иногда, вот в таких случаях, приходилось прибегать.

Модуль биоохраны медленно успокаивал его, разлагая адреналин, тормозя стимуляцию надпочечников. Ярость уходила, вытекала из тела, уступая место пьянящему чувству изумления и восторга от чуда встречи с иным разумом. И Свирь снова вспомнил о своей победе. Это был праздник, который ничто не могло омрачить. И было большое счастье большой удачи, не случайной, а выстраданной, вырванной, в жестоком бою отбитой у судьбы. Удача, которую он боялся ждать и в которую верил вопреки всему.

И надо было бы еще раз, на всякий случай, связаться с Летучими, но мысли вдруг стали путаться, прыгать с одного на другое, ускользать, и тогда Свирь понял, что наконец засыпает…